Бесплатный фрагмент - Смерти больше нет

Пролог

Верите ли вы в перерождение души? Что если у вашего питомца есть тайная история, скрытая за пушистой шерстью? В замысловатой истории о черном коте, живущем в современном мегаполисе, раскрывается невероятная правда: он перерожденная ведьма, осужденная на вечное существование в образе кошки за свои колдовские деяния столетия назад.

Погружаясь в мир обыденных забот и кошачьих приключений, этот таинственный питомец сталкивается с непростыми реалиями человеческого общества. Как долго он сможет скрывать свою истинную сущность? И сможет ли он найти способ вернуть себе прежнюю жизнь?

Глава 1

Не все, кто блестит — золото. Не все, кто добр — друг. Не все, кто предлагает приют — гостеприимен.

В. Симоне

Старая мельница, словно древний исполин, возвышалась на берегу реки, ее каменные стены, покрытые мхом и паутиной времени, хранили в себе шепот ветра, который, казалось, пел мелодию былой славы. Деревянные балки, когда-то мощные и крепкие, теперь скрипели под напором ветра, похожие на старые кости, не выдерживая натиска времени. В воздухе витал запах сырости и затхлости, смешанный с ароматом прелых листьев да земли, которые проникали сквозь зияющие проломы в крыше. Внутри мельницы царила тишина, нарушаемая лишь приглушенным шелестом сухих листьев, занесенных ветром, и тихим щебетом воробьев, спрятавшихся в щелях и трещинах стен. Здесь, в заброшенных помещениях, когда-то бурлила жизнь. Мельница, некогда сердце деревни, перемалывала зерно, питая жителей хлебом. Но время не щадило ее, оставляя после себя лишь пыль, паутину и печаль.

В глубине одного из забытых помещений лежали громадные мельничные жернова, когда — то могучие и бесстрашные, теперь покрытые ржавчиной, словно застывшие во времени великаны. С их поверхности слетали кусочки старой краски, а на их боках были видны глубокие царапины — следы прошедших веков.

В забытых комнатах мельницы лежала старая мебель: кресла с растрепанной обивкой, столы с выщербленными поверхностями, комоды с выпавшими ящиками. Вещи, когда — то служившие людям, теперь стояли без дела, словно призраки прошедших времен.

Солнечные лучи, проникавшие сквозь проломы в крыше, освещали пыль, висящую в воздухе, придавая ей золотистый оттенок. Эта пыль, словно пепел прошедших времен, покрывала все: стены, пол, мебель. Она была следом от жизни, которая когда-то кипела в этих стенах. В тишине мельницы слышался лишь шепот ветра, который проникал сквозь трещины в стенах, и шелест листьев, занесенных ветром в оконные проемы. Это были звуки жизни, но не той, что звучала когда-то. Это были звуки природы, которая, шаг за шагом, отвоевывала то, что построил человек.

Недалеко от мельницы, куда не проникал ни один луч солнца, располагался небольшой сарай. Он был построен из грубых, необработанных досок, которые с годами потемнели и покрылись трещинами. Крыша сарая протекала, и капли дождя стучали по земляному полу, создавая неприятный стук. В сарае витал запах сырости, смешанный с запахом сена и кошачьей шерсти. Там, в этом темном и сыром убежище, среди грубых досок и кучи сена, которая служила кошкам гнездом, жила кошачья мамаша по имени Чернушка. Она была красивой кошкой с густой, черной шерстью, блестевшей в слабом свете, проникающем сквозь щели в досках. Но в этот день ее черные глаза были затуманены тревогой, и шерсть была взъерошена от волнения. Она лежала, свернувшись клубочком на куче сена, ее дыхание было частым и неровным. Чернушка чувствовала, что время родов приближается. Ее тело сжималось от боли, и она старалась найти удобное положение, чтобы перетерпеть муки рождения. Глаза были направлены в темноту, как будто там могла увидеть в ней то, что было невидимо для других. Чернушка была одна, лишь ее инстинкты были с ней в эту минуту. Она чувствовала, как тело трепещет от болезненных схваток, как лапы дергаются, как шерсть становится мокрой от пота. Но Чернушка знала, что должна быть сильной. Ей нужно было вынести своих котят в эту суровую жизнь, в этот холодный и темный мир. Ее внутренний голос говорил, что она сможет это сделать. Чернушка сможет дать жизнь своим детенышам, даже если для этого ей придется пережить самые тяжелые муки. Она сможет защитить их от холода, голода и опасности. И Чернушка сделает это, каким бы трудным ни был ее путь.

Первый луч солнца, смелый и робкий, прокрался в сарай сквозь щель в досках, осветив пыль, висевшую в воздухе, словно золотую пыльцу. Он осветил и Чернушку, которая лежала, свернувшись клубочком на куче сена. Ее дыхание было ровным и спокойным, и ее черные глаза были закрыты.

Но в этот момент ее тело вздрогнуло, и она громко замяукала, от боли сжимая лапы. На земляном полу сарая, окутанном полумраком, появился первый котенок. Он был пушистым, с яркой рыжей шерстью, как пламя костра. Чернушка нежно облизала его, удаляя с его меховой шубки остатки плодных вод, и затем отложила в сторону, готовясь к рождению следующего котенка.

Один за одним появились еще три котенка — все такие же рыжие, как огонь, с пушистыми хвостами и яркими глазами. Они были живыми, здоровыми и полны энергии. Котята пищали и шевелились, ища тепло и защиту у своей матери. Чернушка с любовью облизывала их, укрывала своей шерстью и мурлыкала от радости.

Но пятый котенок, родившийся последним, отличался от своих братьев и сестер. Он был маленьким, худеньким и слабым. Его шерсть была черной, как ночь, без единого рыжего оттенка. Он лежал на земле, закрыв глаза, не издавая ни звука. Чернушка забеспокоилась. Она нежно облизала его и прижала к себе, словно хотела передать ему часть своей силы и тепла. Чернушка знала, что он будет нуждаться в особой заботе, что его жизнь будет трудной. Но она ни на минуту не сомневалась в том, что сделает все, что в ее силах, чтобы он выжил. Черный котенок, отличался от своих братьев и сестер не только цветом шерсти. Он был тихим, в отличие от своих шумных и энергичных сестер и братьев, которые бегали, играли и дергали друг друга за хвосты. Котенок предпочитал одиночество. Он любил забираться в глубину сеновала, где среди пахнущих травами и солнцем куч сена строил себе уютные норки. Там, в своем тихом убежище, малыш проводил часы, наблюдая за миром, который окружал его.

Котенок смотрел сквозь щели в досках на солнечные лучи, проникающие в сарай, и на пыль, танцующую в воздухе, как миллионы звезд. Он слушал шепот ветра, который проникал в сарай сквозь трещины в крыше, и скрип деревянных балок, которые казались ему старыми и мудрыми. Котенок наблюдал за своей матерью, Чернушкой, которая с любовью ухаживала за своими котятами, кормила их молоком и грела своей теплой шерстью. Он видел, как она учила их охотиться, как защищала их от опасности.

Но малыш никогда не забывал о своей особенности. Он был как темный камень на дне глубокого озера, который никогда не отражал свет. Черный котенок был не таким, как все остальные. Он чувствовал, что в нем есть что-то особенное, что-то, что отличало его от всех остальных котят.

В этот момент в сарае послышался глухой шум, словно тяжелый предмет ударился о земляной пол. Чернушка вздрогнула, ее уши навострились, и она внимательно прислушалась. Шум повторился, и кошка, ощутив опасность, вскочила на лапы, шипя и выпуская когти. Она бросилась к входу, но увидела только темную фигуру, которая медленно продвигалась вглубь сарая. Человек, одетый в потрепанную темную одежду, был высоким и худым. Его лицо было скрыто длинной неряшливой бородкой, которая скрывала черты лица, как темная маска. В своих руках он нес большой кожаный мешок, из которого проглядывали черные шершавые ремешки. Незнакомец двигался медленно, осторожно, словно боясь спугнуть дичь. Его глаза, когда они встретились с глазами Чернушки, были холодными и бесстрастными как у хищника, который пришел на охоту. Чернушка зашипела еще громче, словно разъяренная кобра. Ее хвост поднялся трубкой, и она отступила назад, защищая своих котят. Но человек продолжал двигаться вперед, не обращая внимания на ее грозный вид. Он остановился рядом с кучей сена, где лежала Чернушка с котятами, и опустил мешок на землю. В это время кошка бросилась на незваного гостя, рыча и царапая его лапами. Человек, увидев ее нападение, быстро отскочил в сторону, избегая удара. Он был силен и ловок, и Чернушка не смогла его схватить. Она прыгнула ему на плечо, стараясь укусить за шею, но незнакомец быстро сбросил ее с себя, схватив кошку и подняв над землей. Чернушка металась и рычала, стараясь вырваться из его хвата, но он держал кошку крепко, словно железные клещи. Ее лапы беспомощно колотили по воздуху, а глаза смотрели на него с ужасом и гневом.

Он держал кошку на вытянутой руке, словно трофей, а ее тело беспомощно висело в воздухе. Она чувствовала его силу, которая давила на нее, и бессилие, которое парализовало тело. Незнакомец продолжал смотреть на Чернушку холодным бесстрастным взглядом. В его глазах не было ни сострадания, ни жалости. Он был просто хищником, который поймал свою жертву.

В этот момент черный котенок, самый маленький и слабый из всех котят, бросился на человека. Он царапал его лапами, кусался, стараясь освободить мать. Но человек был слишком силен. Незнакомец отбросил налетевшего котенка в сторону, и он упал на землю, задыхаясь от удара. Чернушка взвыла от боли, глядя на своих маленьких котят. Она пыталась добраться до них, но человек не отпускал ее. Он держал кошку крепко, и Чернушка чувствовала, как силы угасают.

Человек, сильный и безжалостный, не дал угаснуть своей агрессии. Незнакомец быстро бросил Чернушку в мешок. Затянув его, он словно заключил в нем не только кошку, но и всю ее отвагу и надежду. С уверенным шагом он удалился, не оглядываясь, словно не замечая слезы и страдания, оставленные за спиной.

Маленький черный котенок, окруженный своими братьями и сестрами, оказались одни в заброшенном сарае. Он испытывал страшное одиночество и отчаяние, не находя свою мать рядом. Его голос пронзал воздух, наполняя его плачем и криками, в надежде привлечь внимание и найти утешение. Котенок беспокойно бегал взад-вперед по сараю. Маленькие лапки царапали деревянные доски, словно он хотел пробить стену и освободиться из этого мрачного и страшного места.

Но несмотря на все его усилия, все было напрасно. Его мать, которую он так безусловно искал, не было рядом. Каждый его крик был наполнен тоской и надеждой на то, что Чернушка услышит его и придет на помощь. Однако, пустота и тишина окружали котят, а мяуканье отражалось от стен сарая, не находя ответа. Котенок чувствовал себя потерянным и беззащитным, словно маленькая душа, лишенная любви и заботы. Он продолжал бороться и пытаться выбраться из этого страшного места, но все его усилия казались бесполезными.

Котенок медленно опустился на пол, словно желая укрыться от боли и потери. Его грудь поднялась и опустилась в такт с каждым тяжелым вдохом, как маленький волчонок, потерявший свою волчицу, испытывающий боль и разочарование в своей беспомощности. Звуки, издаваемые им, были тихими и едва слышными, словно пытался утешить самого себя, найти хоть какое-то облегчение в этом мире, полном несправедливости. Он ощущал себя одиноким, как маленький кусочек земли, брошенный на милость ветра и дождя. Его тело склонилось вперед, желая погрузиться в самую глубокую печаль, чтобы найти в ней убежище от бесконечной пустоты, охватившей его душу. Горечь потери и безысходность окутали его как темный плащ, лишив его последних остатков надежды. И в этот момент он понял, что даже самые маленькие и незначительные частицы его бытия стали частью этой бескрайней пустоты, и он не мог найти способа выбраться из этого водоворота отчаяния.

Тишина в сарае была плотной, как густой туман. Она давила на маленькие кошачьи сердца, заставляя их биение становиться еще чаще. Черный котенок, опустив голову, сидел в тени, пытаясь спрятаться от невидимой угрозы. Его братья и сестры, кучковались рядом.

Дверь сарая заскрипела, издавая звук, похожий на восклицание удивления. В проеме появилась девочка, дочь крестьянина, который жил в соседней избе. Она была одета в простую рубашку из грубой ткани, цвета выцветшего льна. Длинная юбка, шитая из темно-синего холста, едва касалась пола. Ее волосы были темно-русые и густые, заплетены в две аккуратные косы, которые спускались до пояса. На ногах у девочки были деревянные лапти — надежная обувь, не стесняющая ее движений. Взгляд ее был сосредоточенным, словно она привыкла к трудной работе и всегда старалась быть внимательной к мелочам. В ее руках она держала небольшой корзину, наполненную свежими овощами и ягодами.

Внезапное появление девочки обратило все внимание на нее, и все в сарае замерли, удивленно глядя на эту скромную, но явно опытную дочь крестьянина.

Девочка остановилась в дверном проеме, еще не входя в сарай, словно не хотя нарушать тишину. Ее глаза, яркие и живые, быстро оглядели сарай, задержавшись на котятах, которые сидели в углу.

— Что это за шум?

Черный котенок, словно застывший в своей маленькой трагедии, опустил голову и едва слышно промяукал в ответ, не смея поднять глаз на девочку. Его сердце билось в груди быстро-быстро, отражая тоску по матери и страх перед неизвестностью. Он чувствовал себя таким маленьким и беспомощным в этом холодном, темном сарае, откуда ни за что не мог выбраться сам.

Девочка, улыбнувшись, медленно вошла внутрь, ее походка была тиха и легка, как шаги белки по ветвям дерева. Юбка шелестела на ветру, создавая мягкий шум, который не пугал котят, а скорее успокаивал их. Глаза, яркие и живые, словно две звезды в темном небе, быстро оглядели сарай, задержавшись на котятах, которые сидели в углу, скучившись в одну кучу.

— Не страшися, — прошептала она, наклоняясь к котятам. Ее голос был мягким и нежным, как шелест листьев в тихий вечер. Он касался их сердечек, словно теплый ветер, унося с собой страх и отчаяние.

Она протянула руку к черному котенку. Ее ладонь была теплым оазисом в этом холодном и темном месте. Малыш, словно ожидая чуда, поднял голову и нежно ткнулся в ее руку. Он чувствовал тепло ее кожи и запах свежего воздуха, который несла с собой.

Девочка почувствовала, как он дрожит от холода и страха. И в эту минуту решила спасти всех котят. Девочка поняла, что они не смогут выжить в этом заброшенном сарае. Она пообещала себе заботиться о них, как о своих собственных детях.

Ее глаза, яркие и добрые, словно две звезды в темном небе, смотрели на котят с сочувствием. В них отражалось не только светлое сострадание, но и глубокое понимание их беды. Она видела в их маленьких глазках не только страх и беспомощность, но и тоску по материнской ласке, которой они были лишены. Ее сердце сжалось от сочувствия, и в груди зародилось нежное желание утешить их, смягчить горе. Она знала, как важна была любовь и забота в жизни маленького существа, и поэтому не могла оставить их в беде. В ее душе зародилось нежное сострадание, которое было сильнее страха и сомнений. Она поняла, что должна сделать все возможное, чтобы спасти их. Девочка не могла оставить их в этом заброшенном сарае, где они были обречены на гибель. Она решила забрать их в свой дом, где сможет дать им тепло, еду и любовь.

— Где же ваша мать?

Она обращалась к котятам, но ее взгляд был направлен на темного котенка, который опустил голову и едва слышно промяукал в ответ. Девочка поняла, что мать котят, возможно, пропала или погибла. Интуиция подсказывала ей, что они остались один на один с холодным и бессердечным миром.

— Я отнесу вас к себе в избу, — сказала она, обращаясь к котятам. Ее голос был твердым и решительным. Она не дала себе сомневаться. Девочка знала, что делает правильно. — Там вы будете в безопасности.

Девочка аккуратно посадила котят в подол своей юбки и вышла из сарая. Солнце уже начинало заходить за горизонт, заливая все вокруг розовыми красками. Она шла по тропинке к своей избе, нежно прижимая котят к себе. Девочка думала о том, как будет заботиться о них, кормить их и играть с ними. В ее душе было светло и тепло. Она знала, что сделала доброе дело, спасла бедных сирот. И девочка была уверена, что они найдут счастье в ее доме. Она, нежно прижимая котят к себе, быстро шагала по тропинке к своей избе. Солнце уже полностью скрылось за горизонтом, оставив после себя лишь бледно — розовые отблески на небе. Она чувствовала, как маленькие тела дрожат от холода, и еще сильнее прижимала их к себе. Девочка чувствовала неловкость, словно совершила нечто недозволенное. Она знала, что ее Батюшка будет не в восторге от ее поступка. Он был человек практичный и не привык к жалости. Но она не могла оставить их в сарае, она не могла бросить их на верную гибель.

Дойдя до избы, она торопливо отодвинула дверь и вошла внутрь. Огонь в печи уже почти догорел, оставляя после себя лишь красноватый отблеск, который танцевал на стенах избы. Ее Батюшка сидел за столом, склонившись над книгой, и не сразу заметил ее приход.

— Батюшка, я пришла, — прошептала она, опустив голову.

Он поднял голову и вгляделся в нее. Его лицо было строгим, но в глазах она увидела не только укоризну, но и заботу.

— Марусенька, куды ты так долго блуждала? — спросил он.

— Нашла котяток, — буркнула она, даже не приподнимая подола, где они лежали. — В сарае сидели, а мать… пропала.

Ее голос дрожал, и она почувствовала, как слезы подступили к глазам. Но Маруся не дала себе плакать, держалась твердо.

Батюшка встал из-за стола и подошел к ней. Он всмотрелся в подол ее юбки, и его брови сдвинулись к переносице.

— Маруся, — проворчал он, — глянь, у нас в избе и так пусто, как после мышиного пира. А еды-то сколько? И сами еле-еле прозябаем. Сколько ты их, бедных, приютила?

— Пять, — ответила она, едва сдерживая слезы.

Он вздохнул и посмотрел на нее с нежностью, которую редко выказывал.

— Ладно, — сказал он, будто сжалился, — одного оставь. А с остальными пусть бабушка сама решит, как быть.

Маруся была рада, что Батюшка не заставил ее вернуть котят обратно в сарай. Она знала, что бабушка их не обидит. Бабенька была доброй и милосердной душой.

Она положила темного котенка на стол перед отцом, а оставшихся четырех оставила у себя в подоле. Маруся попрощалась с отцом и пошла в комнату, где жила бабушка. Она сидела у огня и вязала носки. Бабушка улыбнулась Марусе, увидев ее с котятами.

— Ты их сюда тащила? — поинтересовалась она, прищурившись.

— Таки да, — сказала Маруся. — Сиротами остались, ну как же я их брошу?

Бабушка нежно погладила Марусю по голове и взяла котят в руки.

— Не беспокойся, дочка, — сказала она. — Я уж позабочусь о них.

Маруся вздохнула с облегчением. Она знала, что котята в безопасности. Маруся была счастлива, что ей удалось спасти их.

Последние лучи заходящего солнца, подобно раскаленным угольям, пробивались сквозь кроны сосен, окрашивая лес в багряные тона. Небо было словно огромное полотно, на которое великий художник бросил смесь красок: фиолетовый, оранжевый, алый. Ветер, прохладой вьющегося по лицу, нес запах смолы и сырой земли, оживляя в воздухе дух заката.

Маруся, оставив котяток у бабушки, вернулась к батюшке.

— Бабушка пообещала за ними приглядеть, — сказала она, стараясь, чтоб голос не дрожал.

Батюшка кивнул, но взгляд его оставался суровым.

— Ладно, — буркнул он, чеса затылок. — Только помни, Маруся, что у нас в хате пусто, как у церковной мыши. На еду хватает только на себя, а про гостей и думать нечего. Бабушка, конечно, добрая душа, но и ей не с неба хлеб сыплется.

Она кивнула, в сердце ее теплилась надежда, что котята выживут, так как очень любила животных и не могла оставить их на произвол судьбы.

После того как Маруся оставила котят у бабушки, вернулась к своим обязанностям в доме. Ее Батюшка, суровый и мудрый человек, наблюдал за ней с изумлением.

— Маруся, ты ж знаешь, что у нас в хозяйстве дел невпроворот, — сказал он, глядя на нее строгим оком. — Но вижу я, что пригрела ты к себе этого черного котенка. Берегись, дитя мое, с животными хлопот — не оберешься. Нужно и время, и терпение, чтобы их содержать.

Маруся медленно кивнула, склонив голову, чтобы лучше услышать слова батюшки, проникнутые мудростью и заботой. Ее глаза сверкали отражением огня в очаге, словно зажженные искрами решимости. Она понимала, что перед ней стоит задача, требующая не только физических усилий, но и душевной отдачи. В ее сердце звучал призыв заботы о слабом и беззащитном создании.

По окончании всех повседневных дел, когда тень уже окутывала дом, Маруся взяла на себя ответственность за маленького котенка. Она подошла к нему с нежностью в каждом движении, словно каждый жест был аккордом мелодии заботы. Теплое молоко в чашке сверкало лучами заката, наполняя комнату уютом и теплом. Котенок, его глазки полные доверия, принял подношение Маруси с благодарностью, понимая, что перед ним — надежный союзник.

Она погладила его мягкую шерстку, испытывая волнение и радость от этого нового союза. Маруся уложила его в клетку, сделанную из давно забытой ткани, где каждый шов казался стежком заботливого сердца. Когда котенок устроился уютно, закрыв глазки от сна, Маруся улыбнулась ему, обещая быть рядом во всех испытаниях и радостях жизни.

С наступлением сумрака, когда луна, подобно серебряному диску, взошла на небосклоне, Маруся вернулась к себе в комнату. Мысли ее были заняты маленькими котятами, которых она оставила у бабушки. Сердце трепетало от нежной любви к этим невинным созданиям. Маруся решила дать имя котенку, которого оставила себе.

— Как же тебя назвать, малыш? — шептала она вслух, гладя ткань кровати. Ее взгляд упал на старинную книгу, лежащую на столе. Это была книга бабушки, полная сказок и легенд. Маруся открыла ее на случайной странице и увидела иллюстрацию, изображающую черного кота с яркими зелеными глазами. Под иллюстрацией было написано: «Уголек».

— Уголек! — воскликнула Маруся. — Вот оно, имя как солнышко в небе, яркое и теплое!

Когда она закрыла глаза, представила себе будущие моменты, которые они проведут вместе с котенком. В ее воображении возник образ сада, озаренного лучами солнца, где будут бегать вместе, играя в прятки среди цветущих цветов. Она видела себя, как осторожно подходит к котенку, который с любопытством наблюдает за ней, и как прикармливает его молоком из изящной фарфоровой чашки, которая казалась символом их содружества. В сердце зародилась уверенность, что этот котенок станет верным другом на всю жизнь. Она представила себе их будущие приключения: бесконечные вечера вместе, разговаривая о чем угодно, и мгновения, когда он будет, уткнувшись в ее колени, выражая свою преданность и любовь.

Маруся впитала каждую деталь этого момента в своем воображении, словно создавая кинематографическую картину будущего, наполненную теплом, заботой и безграничной дружбой. Утренний свет проникал сквозь тонкие занавеси, озаряя комнату нежным золотистым оттенком. Пение птиц за окном наполнило воздух чистой радостью, будто приглашая к новому дню полному обещаний. Маруся, с глазами, еще полными снов, внезапно оживилась, будто вспомнив что-то важное. Ее сердце забилось с нетерпением, а лицо осветила улыбка, словно лучи утреннего солнца. Она быстро поднялась с постели, едва шурша простыней, взяла с собой Уголька, и бегом направилась к двери. Сквозь стекло Маруся видела, как утренний туман еще покрывал землю своим серебристым покрывалом, словно природа сама еще не проснулась от ночного сна. Но для нее этот мир уже был полон жизни и ожидания.

Подойдя к выходу на цыпочках, она тихонько открыла дверь и вышла на улицу. Прохладный утренний ветерок ласково щекотал ее лицо, а запах свежести наполнял ноздри. Вдалеке слышался звон колокольчиков с ближайшей церкви, а пение птиц создавало неповторимую симфонию природы. Маруся вернулась домой и направилась к бабушкиной комнате. Она приблизилась к двери и постучала. Через мгновение дверь отворилась, и перед ней стояла улыбающаяся бабушка. Она села за стол и начала вязать носки. Рядом с ней спал Уголек, свернувшись клубочком в корзине.

— Он хороший мальчик, — улыбнулась Маруся, видя радость в глазах бабушки. — Спит спокойно, как ангел.

Внучка присела рядом с бабушкой и погладила Уголька по головке. Он лениво открыл глаза и промурлыкал, словно благодаря за заботу.

В этот утренний день, когда солнце только начинало пробиваться сквозь тонкие облака, Маруся решила порадовать своего любимого пушистого друга, котенка по имени Уголек. Она чувствовала, что этот день будет особенным, и ей захотелось создать что-то особенное для своего питомца. Маруся вспомнила старый платок своей бабушки, который лежал в шкатулке в углу комнаты. Он был узорчатым и изношенным, но всегда напоминал ей о детстве. С нежностью она взяла его и решила, что платок станет идеальным материалом для создания уютного гнездышка для Уголька. Сидя за старым столом в углу комнаты, Маруся разрезала егона маленькие кусочки и сшила из них мягкий коврик. Ее пальцы ловко обходились с иголкой и ниткой, словно танцовщики на сцене, создавая из старого платка что-то новое и прекрасное. Затем она подошла к старой корзине, которая обычно хранила разные мелочи, и наполнила мягкой соломой. Маруся хотела, чтобы гнездышко было мягким и уютным, как пушистые облака на небе. После этого она аккуратно положила сшитый коврик в корзину.

Уголек, видя, что происходит, подошел к Марусе и любопытно посмотрел на происходящее. Когда гнездышко было готово, он сразу же забрался в него и устроился поудобнее. Его маленький хвостик махал от удовольствия, а глаза закрывались от счастья. Маруся смотрела на своего довольного котенка с улыбкой на лице. Ей было радостно видеть, как усилия принесли радость верному другу. Этот момент наполнил ее сердце теплом и счастьем.

Солнце, как пылающий драгоценный камень, взошло на небосклон, озаряя лес яркими лучами. Маруся, полная радости от успешно сделанного гнездышка для Уголька, продолжала свою утреннюю работу по дому. Она подметала пол, убирала посуду, затем пошла в огород, чтобы помочь отцу в работе. В это время бабушка все еще продолжала сидеть за столом и вязать носки. Маруся присела рядом с ней и рассказала о том, как она сделала гнездышко для Уголька.

— Добра душа ты, что о нем печешься, — сказала бабушка, а в голосе ее словно печаль затаилась. — Да вот только помни, милая, что и нам — то своим не всегда хватает хлеба насущного.

Маруся кивнула, но в ее сердце зародилось некое непонятное тревожное чувство. Она не могла понять одно: откуда у бабушки такая мрачная мысль?

— А где ж эти четверо котяток, что с Угольком были? — спросила Маруся, глядя на бабушку с невинным удивлением.

Бабушка положила спицы и взглянула на Марусю строго и холодно. Ее губы сжались в линию.

— Не твоя забота, где они, — буркнула она, — Ты свое дело делай.

Маруся заметила странное поведение бабушки, но не стала давить на нее. Она чувствовала, что бабушка скрывает что-то, но не знала, что именно.

Вечером, когда семья собралась за столом, Маруся решила поговорить с батюшкой.

— Батюшка, — прошептала она, — чую, что бабушка от меня что-то прячет. Странно ответила на мой спрос про тех четырех котяток.

Батюшка положил ложку и взглянул на Марусю с озабоченностью. Он понял, что в ее глазах блестит не детская простодушная игривость, а настоящая тревога.

— Маруся, не лезь со своими вопросами. Бабушка старая, бывает, язык заплетается, не то скажет, не то думает.

Маруся кивнула, словно подтверждая свои догадки, но в сердце зародилось глубокое недоверие. Это чувство не покидало ее с момента исчезновения четырех котят из их уютного дома. Она не могла просто так отмахнуться от своих сомнений, они терзали, будто зловещие тени в темном лесу.

В ту же ночь, когда все в доме уже спали, Маруся тихо вышла на улицу. Луна освещала ее путь, делая тени еще более загадочными. Она решила отправиться на поиски следов пропавших котят, которые стали для нее как члены семьи. Ее сердце билось быстрее обычного, наполняя ее душу решимостью и тревогой одновременно. Маруся пристально осматривала каждый уголок сада. Ее взгляд скользил по земле, словно она искала ответы в каждом листочке и ветке. Затем Маруся направилась к лесу, где тени становились еще более густыми, а шум листвы под ногами создавал загадочную атмосферу. Она шагала осторожно, словно боясь потерять какой-то важный след. Маруся обшарила каждый уголок леса, внимательно слушая шорохи и звуки ночной природы. Но несмотря на все ее усилия, ничего не нашлось. Следы котят куда-то исчезли будто их земля поглотила.

Когда Маруся возвращалась к дому, ее взгляд случайно упал на небольшой кусок ткани, лежащий в траве у колодца. Она медленно приблизилась и взяла его в руки. Это был кусочек платка от ее бабушки, которую Маруся всегда видела с ним, когда занималась своим любимым делом — вязанием носков. не могла не догадаться, что это значит. Сердце замерло от ужаса, словно время замерло в этот момент. Всплеск ужаса захлестнул Марусю, и в ее голове возникли образы из детства, когда бабенька рассказывала о том, что в деревне не хватает пропитания для всех животных. Бабушка говорила об этом с тихой грустью, но она никогда не предполагала, что это может привести к таким ужасным последствиям. Маруся стояла там, взволнованная и ошеломленная, пытаясь осознать ужасную правду. Теперь она поняла, что бабушка приняла решение избавиться от части животных, чтобы обеспечить выживание остальных. Другими словами, утопить их. Этот удручающий факт пронзил ее сердце, вызвав мучительную боль и невыносимую печаль. Маруся чувствовала себя одинокой и потрясенной, стоя на фоне ночного неба. Она обняла себя, словно пытаясь удержать разрушающуюся реальность. Ее душа была раздираема между отчаянием и гневом, а слезы текли по щекам, как живая река боли и потери. Этот момент стал для Маруси временем глубокого понимания и боли. Она поняла, что тайны ночи могут быть гораздо более мрачными, чем когда-либо могла себе представить. Маруся почувствовала невыносимую боль. Она не могла поверить, что ее любимая бабушка могла так поступить.

Маруся подошла к избе, но не зашла внутрь. Сердце билось в груди, словно птица в клетке, пытаясь вырваться на волю. Она остановилась у деревянной двери и глубоко вздохнула.

— Ох, горемычная, что ж мне делать-то? — шептала она вслух, словно ища ответа у ночного ветра.

Ее взгляд упал на окно комнаты. Оно было темным, но Маруся могла различить тусклый огонек свечи, которую бабушка всегда оставляла гореть на столе. В этот момент в голове родилась мысль, которая поразила ее, как молния. Она подкралась к окну и, заглянув внутрь, увидела бабушку, сидящую у огня. Рядом с ней лежал Уголек, спокойно свернувшись в клубок. Но в комнате пахло не только дымом от очага, но и чем-то еще — землей, сыростью и.. страхом. Маруся не могла ошибиться. Она уже чуяла этот запах раньше, когда была маленькой и играла в саду. Это был запах смерти.

Маруся тихонько отошла от окна и, не глядя назад, пустилась бегом в избу, а оттуда прямиком к батюшке. Он спал в своей комнате.

— Батюшка! Просыпайся! — закричала Маруся, дергая его за плечо.

Батюшка проснулся с трудом, потирая сонные глаза.

— Что ж ты такая хмурая, доченька? — спросил он, глядя на ее тревожное лицо.

— Батюшка, мне надо тебе сказать… — Маруся вздохнула, стараясь унять бешеное сердце. — Я думаю, что бабушка утопила тех котяток.

Батюшка замер, уставившись на Марусю с недоверием. Он не мог поверить в слова дочери, но ее глаза были полны ужаса и печали.

— Откуда ты такое взяла? — прошептал он, словно боясь сглазить свои мысли. — Твоя бабушка — добрая душа, лучше и не сыщешь.

— Батюшка, чую я это, — прошептала Маруся. — Видала я платок ее у колодца, и земляной дух, сырость и.. страх — все там пахнет.

Когда Маруся раскрыла свои опасения перед ним, тот вздохнул тяжело и, скрестив руки на груди, задумчиво посмотрел в огонь.

— Дитятко, ты ведь знаешь, что в деревне не всегда сладко жить, — начал он, словно пытаясь вспомнить старые слова. — Бабушка твоя, как и мы все, с горем пополам день свой тянет. Хлеба мало, а голод силен, вот и приходится делать то, что не хочется. Она наверняка не из зла так поступила, а от безысходности. Годы нынче лихие, и делать приходится то, что уму непостижимо.

Маруся слушала его, погруженная в раздумья. Она понимала его слова и чувствовала горечь невыносимой правды. — Но что же мне делать? — спросила она, обращаясь с надеждой в голосе.

— Маруся, — ответил батюшка, взяв ее за руку, — мы должны быть снисходительными и сострадательными. Времена испытывают нас, и иногда мы вынуждены делать то, что кажется нам нечестным. Но мы должны помнить о сострадании и поддержке друг друга. Пойдем, я поговорю с бабушкой.

Он взял Марусю за руку и повел ее в комнату. Батюшка не хотел, чтобы дочь оставалась одна с этими мрачными мыслями.

Они вошли в комнату, где сидела бабушка. Она подняла глаза на сына и внучку, и в ее взгляде мелькнула тень испуга. Бабушка поняла, что они знают.

— Мать, — начал Батюшка, стараясь говорить спокойно, хотя его голос дрожал. — Маруся рассказала нам о котятах.

Бабушка положила спицы и опустила голову. Она не отрицала.

— Да, — прошептала она. — Я сделала это.

Маруся подошла к бабушке и обняла ее. Она не могла осуждать ее. Маруся понимала, что бабушка не злодейка, а женщина, которой пришлось сделать тяжелый выбор.

— Бабенька, — шепнула Маруся, глядя в ее добрые глаза, — люблю тебя, сердечко мое.

Бабушка крепко обняла внучку. В ее глазах блестели слезы.

— И тебя люблю, Маруся, — сказала она, — прости, дурочку меня, за все.

Батюшка присоединился к ним, и они трое сидели в тишине. В этот момент их семья оказалась на грани разрушения. Но они все еще были вместе.

— Мать, — сказал Батюшка, словно решаясь на трудное решение. — Мы должны уехать отсюда.

— Уехать? — спросила бабушка, ее глаза расширились от удивления. — Куда?

Батюшка вздохнул и взглянул на бабушку с состраданием.

— Дабы избежать дальнейшего тяготения к сиим скорбным событиям, о коих нам поведали наши близкие, мы должны принять нелегкое решение об исходе из наших теперешних владений. Ибо тяжесть деяний, совершенных в отчаянии, легла на наши сердца непосильным бременем. Посему, собрав наши немудреные пожитки, мы направимся в дальние дали, дабы обрести пристанище, где пропитание будет обильным, а суровые нравы не станут искушать нас поступаться нашими моральными устоями. Ибо в сих стенах память о содеянном будет вечно терзать наши души, отравляя каждый прожитый день. Да и сами мы, скорбя о душах невинных тварей, будем тяготить друг друга скорбными помыслами, покуда не иссякнут наши силы. Но, покидая отчий дом, мы не отрекаемся от своей крови и плоти. Мы будем хранить в своих сердцах память обо всех, кто остался здесь, и уповать на милосердие Божие, дабы оно снизошло на нас и даровало нам силы для преодоления грядущих испытаний.

Бабушка молча кивнула, понимая тяжесть ситуации. Она знала, что пришло время перемен и что империя требует жертв. Собрав последние силы, она произнесла:

— Пусть будет так, как ты решишь, сын мой. Мы отправимся в путь, оставив за собой лишь воспоминания о нашем доме и наших просторах.

Слова батюшки, подобные удару грома, пронзили тишину избы. Бабушка, хмурясь, приняла решение сына как неизбежность. Маруся, все еще потрясенная случившимся, чувствовала, что ее сердце разрывается от противоречивых чувств: гнева, печали, но и смирения перед волей судьбы.

С наступлением вечерней темноты они собрали скудные пожитки: несколько одеял, немного провизии, и самое необходимое для жизни в пути. Бабушка, с дрожащими руками, взяла свой платок, с которого Маруся отрезала кусок, как напоминание о болезненном прошлом.

— Ты будешь хранить его, Маруся, — сказала бабушка, голос ее трепетал от переживаний. — На память.

Маруся, сжимающая в руке кусок платка, молча кивнула. Она не хотела забывать о произошедшем. Но Маруся также знала, что жизнь продолжается. И что она должна идти вперед, помня о прошлом, но не забывая о надежде на лучшее будущее.

Они легли спать на постелях, уставшие от переживаний, но не нашедшие спокойствия в душах. Внезапно, грохот грома разбудил их. Небо, словно тяжелый черный бархат, растянулось над избой, удушая ее своей беспросветной темнотой. В окнах не горели свечи, лишь тусклый свет луны, пробиваясь сквозь щели в крыше, бросал призрачные тени на стены. В воздухе витал тяжелый аромат сырости и плесени, а ветер шептал угрожающие пророчества, пробираясь сквозь трещины в старых бревнах. И вот, вдруг, небо раскололось. Из черных туч вырвалась молния, яркая и беспощадная, как сверкающий меч. Она пронзила темноту избы, озаряя ее с невиданной силой, словно хотела рассечь ее на части. В миг в избе засияло все: старые дощатые стены, потемневшие от времени, грубая мебель, покрытая трещинами, и тусклый свет, что падал от угасающего костра в печи. Все предметы в избе заиграли новыми красками, словно ожили, но лишь на мгновение.

— Господи, милосердный! — воскликнула бабушка, вскакивая с постели.

Батюшка тоже подскочил, схватив Марусю за руку.

— Бежим! — крикнул он, замечая огромный огненный шар, пробивающий крышу их избы.

Пламя вспыхнуло в избе, словно зловещий демон, готовый поглотить все на своем пути. Языки огня вырывались из окон и дверей, обволакивая деревянные стены и кровлю, превращая их в угольную золу. Жгучий запах дыма наполнил помещение, заставляя легкие сжиматься от удушливой тяжести.

В этом адском пекле паника охватила всех присутствующих. Семья, обессиленные страхом, бросились к двери, стремясь выбраться из этого ада на земле. Их лица были искажены ужасом, глаза широко раскрыты, отражая беспокойство и отчаяние. Шум пожара смешался с криками и рыданиями, создавая апокалиптическую симфонию гибели. Древесные балки треснули под напором пламени, издавая вопль страдания. Искры и угольки сыпались с потолка, создавая жуткий танец света и тьмы по всей комнате.

— Мама! — кричал батюшка, пробираясь через задымленную комнату к бабушке, которая оказалась в ловушке пожара.

Маруся, охваченная страхом, попыталась помочь отцу спасти бабушку, но пламя было слишком сильным.

В конце концов, им удалось выбраться из горящего дома. Они стояли на дворе, наблюдая, как пламя поглощает их жилище.

Весь их мир сгорел дотла.

— Что же нам теперь делать? — спросила Маруся, ее голос дрожал от страха и отчаяния.

Батюшка положил руку на ее плечо, стараясь ее успокоить.

— Не бойся, Маруся, — сказал он. — Мы живы. И это главное.

Он был прав. Они выжили. Но семья потеряла все. Они остались без дома, без вещей, без всего, что делало их жизнь уютной и спокойной.

— Куда мы теперь пойдем? — спросила Маруся, еще не веря в то, что произошло.

Батюшка долго молчал, вглядываясь в яркое пламя, которое поглощало их жизнь.

— Мы пойдем туда, куда пошлет нас судьба, — ответил он наконец, и в его голосе звучала и уверенность, и отчаяние.

Батюшка, глядя на пожираемое пламенем жилище, чувствовал холод отчаяния, проникающий в его костный мозг. Он понимал, что остался без крыши над головой, без достояния, и, что самое страшное, без всякой надежды на быстрое восстановление.

— Маруся, — сказал он, взяв дочь за руку, — нам нужно искать приют.

Она, охваченная тревогой, глядела на огненный вихрь, пожирающий их дом, и едва сдерживала слезы. Ей было страшно, но Маруся пыталась быть сильной ради батюшки и бабушки.

— Куда мы пойдем?

Батюшка вздохнул тяжело, чувствуя, что его силы на исходе.

— Я попробую обратиться к Ивану Петровичу, — сказал он, с невольным отвращением произнося имя своего злого и жадного соседа, помещика.

Иван Петрович был известен в окрестностях своей скупостью и коварством. Помещик не раз пытался отнять у батюшки Маруси земельный участок, но тот всегда упорно отстаивал свои права. Он знал, что Иван Петрович не придет на помощь без выгоды для себя, но у него не было другого выбора.

— Батюшка, — шепнула Маруся, глазки испуганные, — а как же, коль он отказать нам вздумает?

— Тогда мы будем искать убежище у других крестьян, — ответил батюшка, стараясь успокоить дочь. — Не волнуйся, мы найдем приют.

Маруся кивнула, но ее сердце не успокоилось. Она знала, что Иван Петрович может поступить с ними жестоко.

В это время, Маруся, почувствовав утешение в присутствии своего любимого котенка Уголька, присела на землю и взяла его на руки. Она гладила его мягкую шерстку, чувствуя успокоение.

— Уголек, — шепнула она, прижимая его к себе, — тебе тоже страшно?

Котенок мурлыкал в ответ, словно утверждая, что все будет хорошо.

Батюшка, попрощавшись с бабушкой, которая сидела у остатков избы, погруженная в глубокую печаль, пошел к усадьбе Ивана Петровича.

Маруся и Уголек остались на месте, наблюдая, как пламя постепенно утихает, оставляя после себя только черный пепел и горький дым.

Батюшка знал, что перед ним стояла трудная задача. Он должен был убедить Ивана Петровича приютить их семью, не поступившись своим достоинством. И хотя батюшка Маруси понимал, что сосед может отказаться от помощи, у него не было другого выбора. Он должен был сделать все, чтобы защитить свою семью.

Батюшка, тяжело дыша от напряжения, взял с собой последний топор, который остался от домашних работ, и окутал себя старым плащом, в который аккуратно завернул несколько кусков сухого хлеба. Его шаги были решительными, но в то же время осторожными, словно он ступал по тонкому льду, которое могло в любой момент под ним треснуть. Сердце его билось так сильно, что казалось, будто в нем застряла стальная пружина, готовая в любой момент вырваться наружу. Он представлял себе презрительное лицо своего соседа, Ивана Петровича: его высокомерное выражение, холодные, проницающие глаза, которые словно способны были проникнуть сквозь самую душу. Чувствуя, как его щеки наливаются краской от стыда и гнева, батюшка продолжал двигаться вперед, словно борец, готовый сразиться со своими внутренними демонами ради своей семьи.

Иван Петрович, высокий и худощавый мужчина с острыми чертами лица, всегда вызывал у батюшки Маруси чувство неприязни. Его глаза, будто два ледяных кристалла, способные пронзить даже самое крепкое сердце, всегда смотрели на окружающих свысока, заставляя всех думать, что он был выше всех и всеми. От этого взгляда у батюшки Маруси мурашки бежали по спине, и он чувствовал, как его кровь начинает кипеть от негодования. Иван Петрович не просто был скупым и жадным, он был властолюбивым до мозга костей. Он любил чувствовать себя главным в этой маленькой деревне, словно его слово было законом, а его воля — непреложным решением. Никогда не упускал шанса поставить других на колени. Ведь это было его единственным удовольствием в жизни. Батюшке Маруси приходилось не раз противостоять его наглости, защищая свои земли и честь. Он гордо стоял перед Иваном Петровичем, словно страж древних традиций и семейной чести. Эти столкновения делали их отношения напряженными и враждебными, похожие на виток черной тучи, который никак не мог рассеяться, окутывал каждое их общение тяжелым и атмосферой конфликта.

Когда он приблизился к дому Ивана Петровича, его встретил глухой стук молота и грохот точильного камня. В пыльной кузнице, над раскаленным горном, склонился кузнец. Его грубое лицо, покрытое сажей и потом, сосредоточенно следило за работой молота, ударяющего по раскаленному металлу. Батюшка Маруси остановился и, кивнув кузнецу, попросил его передать Ивану Петровичу, что ему нужно с ним поговорить.

Кузнец, взглянув на него с презрением, ответил грубым голосом, что Иван Петрович сейчас занят, и чтобы он ждал.

Батюшка Маруси опустился на землю, опираясь спиной на старый дуб. Он смотрел на горизонт, где рассвет окрасил небо в багровые цвета. Его душа была полна горечи и отчаяния. Он понимал, что его жизнь теперь резко изменилась. Кормилец потерял все, что было у него дороже. Но он не мог сломаться. Батюшка должен был быть сильным ради своей дочери и старой матери.

Через полчаса кузнец вышел из дома Ивана Петровича и, подняв брови, сказал ему, что Иван Петрович согласен принять их в свой дом, но только под одним условием: он должен отдать ему в рабочие руки Марусю.

Батюшка замер, как будто в него ударили молнией. Его лицо побледнело, а в глазах зажглись невыносимые боли. Он отказался отдать дочь в рабочие руки Ивана Петровича, чтобы уберечь ее от жестокой судьбы.

— Я не могу отдать ей дочь, — сказал он, обращаясь к кузнецу. — Она не рабыня.

Кузнец, покачав головой, с печалью сказал, что Иван Петрович не изменит своего решения.

Батюшка, охваченный отчаянием, пошел к дому, где его ждали Маруся и бабушка. Он не знал, что им сказать и не знал, как им объяснить, что их жизнь изменилась в миг, и что будущее неизвестно. Кормилец, с тяжелым сердцем, вернулся к Марусе и бабушке. Он стоял перед ними, как грозовая туча, наполненная молниями отчаяния и гнева.

— Маруся, — сказал он, голос его был хриплым от переживаний. — Я пытался договориться с Иваном Петровичем. Он согласен приютить нас, но только под одним условием.

Маруся, увидев поникший взгляд батюшки, уже все поняла. Ее сердце вновь сжалось от тревоги.

— Что это за условие?

Батюшка вздохнул и опустил голову.

— Он требует, чтобы ты стала его рабочей, — сказал он. — Он хочет, чтобы ты служила ему в его доме.

Маруся побледнела. Ее глаза расширились от ужаса. Она не могла поверить в то, что слышала.

— Не может быть! — воскликнула она. — Я не могу отказаться от свободы.

Бабушка, сидевшая у остатков избы, подняла голову. В ее глазах блестели слезы.

— Внученька моя, — сказала она. — Мы не можем противостоять ему. Он властен над нами.

Маруся опустилась на землю, охваченная отчаянием. Она чувствовала себя беспомощной, словно маленькая птица, которую заперли в клетке.

— Что нам делать?

Батюшка положил руку на ее плечо.

— Не тужи, Маруся, — молвил он. — Выкрутимся из беды, не иначе.

Батюшка знал, что его слова были пустыми утешениями, но он не мог позволить себе отчаяться. Маруся, погрузившись в глубокие размышления, поняла, что перед ней стоит жизненно важное решение. Ей пришлось выбирать между своей свободой и благополучием семьи. Горькая решимость овладела ее сердцем, когда она сказала отцу:

— Отче, я готова пожертвовать своей свободой, чтобы спасти нас от беды. Пусть будет так, как требует Иван Петрович, если это поможет нам выжить и сохранить семью в целости и сохранности.

Отчасти решение Маруси было вызвано искренним желанием спасти своих близких от мучений и унижений. Но в ее душе все еще жил огонь свободы, который заставлял ее бороться за свое право на самостоятельность. Тятьке было нелегко принять решение дочери, но он понимал, что это единственный способ спасти семью от предстоящего бедствия. Бабушка молилась за сына и внучку, надеясь на лучшее. Слова Маруси прозвучали в тишине, как раскат грома, потрясший душу батюшки. Он обнял дочь, чувствуя, как его собственное сердце разрывается от боли и гордости одновременно. Батюшка знал, что его дочь девушка сильная духом, способная на самопожертвование ради семьи.

— Маруся, — сказал он, его голос был хриплым от сдерживаемых эмоций, — ты не должна была говорить так. Ты еще очень молода, твоя жизнь только начинается.

Маруся, увидев печаль в глазах батюшки, крепче прижалась к нему.

— Я знаю, батюшка, — сказала она. — Но я не могу смотреть, как вы страдаете. Я не хочу, чтобы вы померли с голоду и без крыши над головой.

Бабушка, стоящая рядом, положила руку на плечо Маруси.

— Молодчина ты, — сказала она. — Настоящая героиня у нас.

Батюшка, взяв Марусю за руку, пошел к усадьбе Ивана Петровича. Он чувствовал себя преданным, но в то же время и уверенным в своих силах. В то же время знал, что должен сделать все возможное, чтобы спасти свою семью.

Когда они подошли к усадьбе Ивана Петровича, их встретил холодный взгляд соседа. Он стоял на пороге своего дома, опираясь на дубовую трость, и смотрел на них с презрительной усмешкой.

— Ну, и что, — сказал он грубым голосом. — Пришли смириться со своей судьбой?

Батюшка Маруси подошел к нему, не опуская глаз.

— Да, Иван Петрович, — ответил он. — Мы пришли принять ваше предложение.

Иван Петрович улыбнулся, но в его улыбке не было тепла. Он протянул руку вперед.

— Хорошо, — сказал он. — Тогда прошу пройти в мой дом. Я дам вам укрытие и пищу, но запомните, Маруся теперь моя рабочая.

Батюшка крепко сжал кулак, но не отказался от его условий. Он понял, что их семье не выжить без помощи Ивана Петровича, даже если это значит пожертвовать свободой дочери.

Маруся стояла рядом с отцом, ее лицо было бледным, но в глазах горел маленький огонек решимости. Она знала, что ее жизнь изменилась навсегда, но также понимала, что никогда не опустит руки и всегда будет бороться за свою семью и свою свободу.

Иван Петрович, с удовлетворением отмечая покорность батюшки Маруси, ввел их в свой дом. Это было большое деревянное здание с высокими потолками, богато украшенное резными деталями и коврами с восточными узорами. В воздухе пахло духами, кофе и свежеиспеченным хлебом.

— Проходите, проходите, — сказал Иван Петрович, жестом указывая на большую гостиную с огромным камином, над которым висел портрет его отца. — Угощайтесь, что есть.

Батюшка Маруси и бабушка с осторожностью вошли в комнату. Они не могли не заметить роскошь, которой отличался дом Ивана Петровича, в отличие от их собственной простой избы.

— Спасибо вам, — сказал батюшка. — Мы очень благодарны вам за ваше гостеприимство.

Иван Петрович улыбнулся и постучал тростью по полу.

— Не стоит благодарить. Я не из тех, кто отказывается от помощи нуждающимся, — сказал он. — Тем более, что теперь у меня будет дополнительная пара рук.

Иван Петрович взглянул на Марусю, которая стояла рядом с отцом, и улыбнулся еще шире.

— Я уверен, что ты будешь мне отличной помощницей, Маруся, — сказал он. — У меня много работ по дому, и ты мне очень понадобишься.

Маруся побледнела. Она поняла, что Иван Петрович не просто хочет помочь им, он хочет использовать ее в своих целях. Батюшка Маруси, видя отчаяние в глазах дочери, положил руку на ее плечо.

— Не бойся, — сказал он. — Все будет хорошо. Мы переживем это время.

Он пытался успокоить дочь, но в его собственных словах было мало уверенности. Батюшка тоже чувствовал себя беспомощным перед волей Ивана Петровича.

Бабушка, стоящая рядом, подошла к Марусе и крепко обняла ее.

— Не плачь, дочка, — сказала она. — Все будет хорошо. Мы вместе переживем все трудности.

Маруся начала плакать в плечо бабушки. Она чувствовала себя потерянной и одинокой. Ей было страшно за свою будущую жизнь.

Иван Петрович, наблюдая за их печалью, злобно улыбнулся.

— Ну что вы, — сказал он. — Не грустите. Я уверен, что вы скоро привыкнете к новой жизни.

Он отвернулся от них и подошел к окну.

В эту минуту в комнату вошел Василий, сын Ивана Петровича. Маруся уставила взгляд на него и увидела, что он был точной копией своего отца — жадного и капризного. Рядом с ним стояла личная слуга, мудрый и худой как щепка.

— Ага, вот и новая помощница, — сказал Василий, глядя на Марусю веселым взглядом. — Матушка сказала, что с тобой весело посидеть.

Маруся испуганно взглянула на него.

— Я не ваша помощница, — сказала она с трепетом в голосе.

— Как это не помощница? А что ты тогда здесь делаешь?

— Меня привели сюда против моей воли, — ответила Маруся, стараясь сохранить спокойствие.

Василий посмотрел на своего отца, который слушал разговор с удовольствием.

— Ну, ну, — сказал Иван Петрович. — Не нужно быть такой надменной, девочка. Ты будешь работать у нас и выполнять все мои приказы. Поняла?

Маруся кивнула, но в ее глазах было решимость.

— Я буду делать, что от меня требуется, — сказала она настойчиво, — но никто не сможет лишить меня моей свободы.

Иван Петрович усмехнулся.

— Ты смелая, но это ничего не изменит, — сказал он, указывая на слугу, чтобы тот отвел ее.

Маруся, смело взглянув на Ивана Петровича, произнесла с древним величием:

— Прощайте, благородный господин. Ваше желание мною услышано, но свобода моя неделима, как воздух, который дышу. Нет силы в мире, что могла бы мне ее отнять. Уголек, мой верный спутник и друг, несмотря на все трудности, должен найти приют в этом роскошном доме или иным образом быть освобожден. Прошу вас, скажите, куда можно устроить моего верного котенка?

Иван Петрович, пораженный необычной решимостью Маруси, задумался на миг.

— Да будет по вашему желанию, молодая дама, — ответил он, понимая, что перед ним стоит непоколебимая душа. — Котенок ваш найдет уютное пристанище в моих конюшнях, где будет питаться и играть, пока вы будете здесь служить.

Маруся благодарно кивнула и отдала Уголька слуге Ивана Петровича, зная, что хоть ее свобода остается угрожаемой, верный друг все равно будет в безопасности.

После того как Маруся отдала котенка, помещик взял ее за руку и повел к высокой старинной письменной тумбе, увенчанной золотым орнаментом.

— Твое первое поручение будет состоять в том, чтобы переписать это письмо на свежем пергаменте. Это послание предназначено для высшего достоинства и должно быть оформлено со всей тщательностью, — сказал Иван Петрович, указывая на сверток с печатью.

Маруся, чувствуя на себе тяжелый взгляд помещика взяла перо и пергамент. Ее рука дрожала от волнения и недоумения. Она не знала, что за письмо ей предстоит переписать, но понимала, что это не простое послание. Маруся с осторожностью раскрыла сверток. Внутри лежал лист пергамента, искусно запечатанный восковой печатью с гербом Ивана Петровича. Она осторожно разорвала печать и начала читать письмо. Маруся прочла только первые несколько строк, но ей стало ясно, что это письмо от Ивана Петровича к какому-то высокопоставленному чиновнику. В письме он просил помощи в решении важного дела. Помещик сообщал о своих планах и о том, как он хочет использовать свое влияние, чтобы добиться своих целей. Маруся поняла, что Иван Петрович был не просто богатым землевладельцем. Он был человеком с большими амбициями и влиянием. Помещик играл в опасную игру, и она не хотела быть в ней задействована. Маруся с трепетом положила письмо на стол и взглянула на Ивана Петровича.

— Я перепишу письмо, — сказала она, стараясь сохранять спокойствие. — Но я не могу читать его содержание. Ведь так?

Иван Петрович, с улыбкой, которая не достигла его глаз, ответил:

— Конечно, девица. Это личное письмо, и тебе не стоит читать его содержание. Но переписать ты должна аккуратно и быстро. Время — деньги, а я не люблю ждать.

Он отвернулся от нее и подошел к большому окну. Из него видно было бескрайнее поле, покрытое золотыми колосками пшеницы.

— Ты видела на мое поле? — спросил он резким голосом. — Хорошее поле, да? Много хлеба дает.

Маруся молча кивнула. Она не хотела вступать в бессмысленный разговор. Маруся поняла, что Иван Петрович хотел ее запугать, показать свою власть.

— Я хочу, чтобы ты переписала это письмо к вечеру, — продолжил Иван Петрович. — И не забывай о своих других обязанностях. У меня много работы по дому, и тебе нужно будет помогать прислужникам.

Он отвернулся от нее и пошел к двери.

— И еще, — добавил помещик, останавливаясь у порога. — Ты не должна забывать, что ты теперь моя рабочая. И я не терплю непослушания.

Он ушел, оставив Марусю одну в комнате. Она взглянула на письмо, лежащее на столе. Маруся знала, что ей необходимо переписать его и как можно скорее. Но она также знала, что не должна терять надежду. Маруся должна была найти способ убежать отсюда, пока Иван Петрович не принял решение использовать ее в корыстных целях. Она взяла перо и пергамент. Ее рука дрожала, но она не отступала. Маруся понимала, что ей нужно быть сильной и все это лишь временные трудности. Она начала переписывать письмо, и пока писала, ее ум работал в полную силу. Маруся думала о том, как она может убежать отсюда. Думала о своем котенке Угольке, который сейчас находился в конюшне. Она хотела быть с ним рядом. Маруся, с усилиями подавляя трепет в душе, усердно переписывала письмо. Ее рука дрожала, но она старалась держать перо ровно, чтобы почерк был четким и разборчивым. Каждый знак Маруся проводила с концентрацией, словно вкладывая в него частицу своей воли.

Вечерние сумерки опустились на усадьбу Ивана Петровича. Солнце зашло за лес, окрасив небо в красно — фиолетовые тона. Маруся закончила переписывать письмо. Она положила перо и взяла свечу, чтобы лучше рассмотреть свой труд. Почерк был ровный, письмо переписано без ошибок. В этот момент в комнату вошел слуга, которого все звали Обнорский. Он был человеком простым, с речью, похожей на речь крестьян — грубой, но искренней. Обнорский был высоким и худым, с проницательными глазами, которые словно прочитывали мысли Маруси.

— Девица, — сказал Обнорский глухим голосом. — Иван Петрович приказал вести вас в пристройку.

Маруся встала и последовала за Обнорским. Она не знала, что ее ожидает в этой пристройке, но интуиция шептала, что это не просто комната для прислуг. Они прошли по темному коридору, освещенному лишь тусклым светом свечей. На стене висели портреты предков Ивана Петровича, их строгие лица словно наблюдали за каждым шагом Маруси. Обнорский открыл дверь в небольшую пристройку. Она была темной и холодной, запах сырости ударял в ноздри. В центре комнаты стояла кровать с простым одеялом, а у стены — небольшой стол со стулом.

— Это твоя комната, — сказал Обнорский. — Иван Петрович хочет, чтобы ты жила здесь.

Маруся осмотрела комнату. Она была скромной, но чистой. В ней были все необходимые вещи. Но она чувствовала, что эта комната не просто место для сна. Она чувствовала в ней что-то необычное, необъяснимое.

— Благодарю, — сказала Маруся, стараясь сдержать тревогу. — Я устраиваюсь.

Обнорский кивнул и ушел, оставив Марусю одну. Она осталась стоять в комнате, чувствуя на себе тяжелый взгляд невидимых глаз. Маруся подошла к окну и взглянула на поле. Ночь уже полностью опустилась, и поле было покрыто черным покрывалом. Она не могла разглядеть ни одной детали, ни одного контура. Но Маруся чувствовала, что на поле что-то происходит. Она чувствовала некую энергию, некую тайну, которую не могла разгадать. Маруся подошла к кровати и присела на край. Она положила голову на руки и закрыла глаза. Маруся пыталась сосредоточиться, успокоиться. Но ее ум был заполнен мыслями. Она думала о своей семье, о своем котенке Угольке, о своем будущем. Маруся не знала, что ее ожидает в этом доме, но она знала, что никогда не отступит перед препятствиями. Она будет бороться за свою свободу, за свою жизнь, за свою семью. В этот момент Маруся услышала тихий скрежет. Она резко открыла глаза и огляделась вокруг. Маруся не увидела ничего необычного. Но скрежет повторился. Маруся поднялась с кровати и подошла к двери. Она прислушалась. Скрежет продолжался. Она не могла понять, откуда он исходит. Но Маруся чувствовала, что в комнате кто-то есть. Она медленно открыла дверь и вышла в коридор. Маруся осмотрелась вокруг. Никого не было. Она вернулась в комнату и закрыла дверь. Маруся не хотела оставаться одна в этой комнате. Но она также не хотела вызывать подозрения у Обнорского и у всех остальных. Маруся решила попробовать уснуть. Она ложилась в кровать, закрывала глаза, пыталась сосредоточиться на дыхании. Но Маруся не могла уснуть. Она чувствовала на себе чей-то взгляд и от этого ей было тревожно. Маруся чувствовала, что за ней наблюдают.

И она была права.

В этот момент из-за кровати вышел ее котенок Уголек.

— Уголек! — шепнула Маруся, с удивлением и радостью в глазах.

Котенок терся о ее руки, мурлыча от удовольствия. Он так скучал по ней! Маруся прижала его к себе, чувствуя тепло его маленького тела. Она была так счастлива видеть его! Маруся успокоилась. Уголек был с ней. И она не одна.

— Ах, Уголек, как я скучала по тебе! — прошептала она.

В тот же миг тревога, терзавшая ее душу, улеглась. С Угольком рядом она чувствовала себя в безопасности, словно тьма отступила перед его маленьким, но отважным сердцем. Маруся легла в кровать, котенок удобно устроился у нее на груди. Она закрыла глаза и окунулась в сон, зная, что ее верный друг оберегает временный покой. Уголек же, свернувшись клубочком, дремал на груди своей хозяйки, его маленькие ушки слегка подрагивали, улавливая каждый шорох в ночи. Он был ее стражем, ее защитником, и котенок ни за что не позволил бы, чтобы ей причинили вред. В эту ночь в темной и мрачной усадьбе Уголек выступал как бесстрашный рыцарь, охраняющий свою госпожу от всех опасностей, скрывающихся во мраке.

Утро в усадьбе Ивана Петровича началось с неприятного шума. Котенок вздрогнул и тут же помчался прочь. Маруся проснулась от криков, доносившихся из соседней комнаты. Это был голос Василия, сына богатого землевладельца, известного своим капризным характером и неуемной энергией.

— Митрофан, дурень необразованный! — кричал Василий. — Как ты мог принести мне эту дрянную кошку? Я хотел себе собаку, а ты притащил из заброшенного сарая старую дранку!

Маруся приподнялась на локотке и прислушалась. Она узнала в этих словах знакомую историю. Маруся вспомнила, как забрала Уголька из того самого заброшенного сарая, где он жил среди других бездомных котят. В голове зародилась мысль, что ее друг не одинок, что у него есть мать.

— Не слышишь, что ли? — продолжал Василий, его голос повышался от злости. — Я сказал, что хочу собаку, а ты принес кошку! И еще такую неприглядную!

Маруся поняла, что Василий отчитывает своего слугу Митрофана. Она не знала, как он выглядит, но по тону голоса было ясно, что сын Ивана Петровича недоволен.

— Я тебе сказал, что хочу собаку, а ты принес кошку! — повторил Василий. — Я тебя убью, если ты не найдешь мне собаку!

Маруся с тревогой прослушала эту разговор. Она поняла, что Василий не просто капризный мальчик, а человек с жестоким характером, готовый наказать любого, кто не удовлетворит его желания.

— Пожалуйста, господин Василий, — запротестовал Митрофан, его голос звучал покорно и робко. — Я не виноват, что кошка старая и дрянная. Я ее принес из сарая, она там жила, хотел спасти мурку.

— Спасти? — рассмеялся Василий. — Тебе не нужно спасать кошку! Ты должен быть внимательнее к моим желаниям! Я хочу собаку, понял?

Маруся встала с кровати и осторожно открыла дверь. Она хотела узнать, что происходит.

— Простите, господин Василий, — сказала она, стараясь не выказывать своего волнения. — Я услышала ваш разговор.

Василий повернулся к ней и уставился на нее с недоумением.

— Ты кто такая? — спросил он.

— Я Маруся. Мы с вами вчера беседовали в гостиной, — ответила она. — Иван Петрович приказал мне жить в этой пристройке.

— А, новая служанка, — отметил Василий, качнув головой. — Ну и что тебе нужно?

— Я просто услышала ваш разговор и решила поинтересоваться, что происходит, — ответила Маруся, ее голос звучал спокойно, хотя внутри ее тревога уже закипала.

— Да вот, этот дурень Митрофан не может сделать то, что я хочу, — сказал Василий, снова повернувшись к своему слуге. — Я хочу собаку, а он принес мне кошку!

Маруся посмотрела на Митрофана. Тот стоял, опустив голову, словно понимая, что он в опасности. Маруся увидела, как он заметно сделал шаг назад, отходя от Василия.

— Что с той кошкой? — спросила Маруся, ее голос дрожал от тревоги. — Она сейчас где?

Василий повернулся к ней, в его глазах мелькнуло удивление.

— А тебе что, интересно? — спросил он, его губы скрючились в злой улыбке.

— Да, — ответила Маруся, пытаясь сдержать тревогу. — Я просто люблю кошек.

— Ну так я ее отдал собакам, — грубо ответил Василий. — Дня два назад.

Маруся чувствовала, как земля уходит из-под ног. Она вспомнила тот день, когда в их избу ударила молния, и она видела пламя, охватывающее их кровлю. В ее голове мешались мысли, словно в вихре: кошка, огонь, Уголек…

— Какая жестокость, — сказала Маруся, ее голос дрожал от неприятного чувства. — Она ведь никому не делала ничего плохого.

— А мне она не нравилась, — ответил Василий, плечи его выпятились, словно он хотел продемонстрировать свою власть. — Я хотел собаку, а она мне не понравилась.

— Но ведь она была матерью, — сказала Маруся, еще раз вспомнив пламя, охватывавшее кровлю их избы. — Она была с котятами.

Василий отвернулся от нее и пошел к двери.

— Я не хочу говорить об этом, — сказал он. — И тебе не стоит.

Маруся осталась стоять на месте, ее ум был погружен в темные мысли. Она понимала, что Уголек не знает о смерти матери. Маруся вернулась в свою комнату, ее душа была тяжелой, словно наполненной свинцом. В тихом уединении Уголек мирно спал на кровати. Его маленькое тельце было свернуто клубочком, а мордочка утонула в пушистом хвосте. Маруся прижала к себе Уголька, но его тепло не могло успокоить ее боль. Она понимала, что ее маленький друг не знает о трагической судьбе своей матери, но она не могла уберечь его от правды.

Вскоре ее заставили взяться за работу. Иван Петрович был человеком строгих правил, и любой член его домочадцев должен был приносить пользу. Маруся была занята стиркой белья для всей усадьбы, ее руки были грубыми от мыла и воды, спина болела от постоянной наклонки над большой деревянной кувшой. Но ее мысли были далеко от работы, они были погружены в боль от потери и в желание найти свой путь к свободе. В это время в комнату вошла Марфа, женщина из слуг, которая занималась уборкой и стиркой. Она была простой крестьянкой, с добрым и отзывчивым сердцем, и Маруся быстро поняла, что они могут стать подругами.

— Здравствуй, девица, — сказала Марфа, с улыбкой приветствуя Марусю. — Я вижу, вы уже привыкли к нашей жизни.

— Да, — ответила Маруся, ее улыбка была ненастоящей, ее душа была тяжелой. — Но мне грустно о моей семье.

— Понимаю, — сказала Марфа. — Я тоже оставила всех своих близких, когда поехала в этот дом.

— Вы тоже из крестьян? — спросила Маруся, ее интерес к женщине рос.

— Да, — ответила Марфа, ее глаза затуманились грустью. — У меня было трое детей, но их отняли у меня, когда мой муж погиб. Говорят, что они теперь живут в сиротском приюте.

— Как же вам тяжело, — сочувственно сказала Маруся. — И что вы делаете в этом доме?

— Что могу делать? — ответила Марфа, ее голос задрожал. — Живу и работаю. А что еще остается?

— Вы работаете в этом доме? — спросила Маруся, ее брови нахмурились. — Но ведь вы сами сказали, что оставили семью…

— Да, оставила, — вздохнула Марфа, покачивая головой. — Но теперь это мой дом. Здесь я нахожу утешение. Хозяин добрый, хотя и строгий.

— А что вы здесь делаете? — продолжила расспрашивать Маруся, чувствуя все сильнее, что и у нее самой не так много выбора.

— Все, что нужно, — ответила Марфа, ее глаза блеснули хитростью. — Стираю, убираю, готовлю, помогаю Ивану Петровичу со всем. Иногда и в поле бываю.

— Вы не боитесь его? — спросила Маруся, опасаясь, что Марфа окажется слишком послушной.

— Боюсь, но не так, как боюсь голода, — усмехнулась Марфа. — Ему нужна моя работа, а мне нужна еда и кров. Так мы и живем.

Маруся задумалась, разглядывая Марфу. Она все еще не знала, что думать о ней. Была ли она послушной служанкой или что-то еще?

— А тебя-то как сюда занесло? — поинтересовалась Марфа, пристально глядя на Марусю.

— Да вот, горе-то какое… — вздохнула Маруся, слезы навернулись на глаза. — Избушка наша сгорела дотла, и теперь некуда деваться.

— Неужели все сгорело? — с сочувствием спросила Марфа. — А как же семья твоя?

— Семья… — Маруся смахнула слезу, — Вот и пришлось отца уговорить. Он, конечно, против был, чтобы меня к этому… к этому… — Маруся запнулась, подбирая слова.

— К этому Ивану Петровичу? — подсказала Марфа, хитро улыбаясь.

— Да, — кивнула Маруся. — Он и предложил, мол, работа будет, и еда, и крыша над головой.

Марфа пристально посмотрела на Марусю.

— А как ты его? — Марфа осторожно подбирала слова. — Как ты к нему? — закончила она.

— Как к нему? — Маруся опустила голову, щеки покраснели. — Да что о нем говорить, — пробормотала она. — Строгий он, да и холоден, никогда никому добра не делал.

— Знаю, знаю, — кивнула Марфа. — И все же, работаешь ты у него?

— Да, работаю, — подтвердила Маруся, в ее голосе сквозило отчаяние. — Что делать? Дом наш сгорел, теперь искать новое пристанище… А вы хотели бы убежать? — внезапно спросила Маруся.

— Убежать? — Марфа взглянула на Марусю с удивлением. — Куда же мы убежим?

— В свободу, — ответила Маруся. — К нашей семье, к нашим корням.

— Но как же мы убежим? — спросила Марфа. Ее глаза заблестели от надежды.

— Найдем способ, — уверенно ответила Маруся. — Вместе мы сможем все.

— Да как же мы убежим-то? — Марфа почесала затылок, в глазах ее, хоть и блестела надежда, но и страха немало было. — Иван Петрович — то не из тех, кто простит. Он же с кулаками на нас кинется, как бык на красную тряпку!

— А ты, Марфа, не бойся! — Маруся крепко сжала руку приятельницы. — Уж я знаю, как его обмануть. Помню, как я в раннем детстве, когда гуси в огороде ели морковку. Я их по очереди отвлекала с бабушкой, а потом, когда они в разные стороны разбегались, то и морковку забирали, и сами целыми оставались!

— Ну, ты даешь, Маруся! — сказала Марфа, на глазах у которой уже появились слезы, засмеялась. — Но как же Иван Петрович? Он же всех нас знает!

— Знает, знает… — Маруся поджала губы, думала, как бы хитростью обойтись. — Но мы, Марфа, хитрее будем! Придумаем, как сбежать…

— Ну, Маруся, тебе и звери поклоняются, уж ты хитрая, ни один волк тебя не схватит! — Марфа с улыбкой кивнула. — Тогда давай думать, как нам сбежать, чтобы Иван Петрович нас не поймал!

Они продолжили обсуждать свой план бегства, их голоса были тихими, но полными решимости. Служанки были одинаковы в своей боли, в своем желании обрести свободу. Они были едины в своей мечте. Но их разговор подслушал Василий. Он приблизился к ним незаметно и стоял, скрываясь в тени, пока те не закончили свой разговор.

— Ха-ха, — раздался его злой смех, как только они прекратили свою беседу. — Я все услышал!

Маруся и Марфа оглянулись, их лица побледнели от страха.

— Василий! — испуганно прошептала Марфа. — Что ты делаешь?

— Я все расскажу отцу, — ответил Василий, его глаза были злыми, как у дикой звери. — И он отправит вас на каторгу в Сибирь!

Маруся и Марфа ужаснулись. Они знали, что Василий не шутит. Иван Петрович был жестоким человеком, и он не пощадит их, если узнает о планах их бегства.

— Нет! — закричала Маруся. Ее руки были сжаты в кулаки.

В этот момент Василий ушел, оставив их одних. И все же он все равно решил рассказать все отцу. Иван Петрович, услышав о планах бегства своих слуг, принял решение. Пмещик решил отправить Марфу на исправительные работы в Сибирь, а Марусю, которую считал более ценным товаром, решил продать за большую сумму другому помещику.

— Марфу увезут двенадцатого августа. Через неделю. Марусю продам завтра. Несмотря на просьбы своего жалкого соседа оставить эту Марусю, мое решение будет оставаться неизменным, — сказал Иван Петрович.

Василий, с ликующей ухмылкой на лице, ворвался в комнату, где Маруся и Марфа пытались успокоить свои тревожные сердца.

— Ну что, мои дорогие, — пропел он, его голос звучал злорадством, — я донес все отцу.

Маруся и Марфа подскочили с мест, их лица побледнели, словно от мороза.

— Свин! — закричала Марфа. Руки сжались в кулаки, и она была уже готова броситься на Василия.

— Не стоит волноваться, мои милые, — продолжал Василий. — Отец мой принял решение. Вас обоих ждет прекрасная судьба.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Маруся, ее голос дрожал от страха.

— Вас отправят в Сибирь, — ответил Василий, не унимаясь в своем злорадстве. — Марфу отправят на исправительные работы, а тебя, Маруся, продадут другому помещику.

Маруся и Марфа оцепенели. Новость повергла их в ужас. Они не могли поверить в то, что их ждет такая судьба.

— Да как же так? — прошептала Марфа, слова еле слышно вырвались из ее уст. — Мы ведь бежать собрались…

— Не стоит беспокоиться, — рассмеялся Василий. — Вас не отпустят. Отец мой очень серьезно относится к таким делам.

— И когда же нас отправят?! — спросила Маруся, ее глаза были полны отчаяния.

— Марфу, — ответил Василий, наслаждаясь их отчаянием. — Двенадцатого августа. Через неделю. А тебя, Маруся, продадут завтра.

— Завтра?! — закричала Маруся, ее голос был пронзительным, как плач. — Но как же мой батюшка? Моя бабушка?

— Они бессильны, — ответил Василий, с удовлетворением отмечая их беспомощность. — Мой отец не передумает.

Маруся и Марфа опустились на колени. Лица были искажены страхом и отчаянием. Они поняли, что их мечты о свободе были разбиты. Жизнь была в опасности.

— Не отчаивайся, Марфа, — сказала Маруся. — Мы должны бороться и не можем позволить им сделать с нами это.

— Но как? — спросила Марфа. — Как мы сможем убежать?

— Мы найдем способ. Мы будем искать свою свободу, свою жизнь.

— Мы должны сбежать, — сказала Марфа, ее глаза заблестели от решимости. — Мы не можем судьбе позволить разлучить нас. Через пару часов поджигаем усадьбу. Ночью. И бежим через лес в соседнюю деревню. У меня там сестра живет.

— Через лес? — спросила Маруся. — Но там же темно и опасно.

— Мы найдем путь, беспокоится не стоит.

Ночь опустилась на усадьбу Ивана Петровича, словно черный плащ, укрывая ее от звездного неба. В воздухе витал холодный аромат сырости, а ветер шептал угрожающие пророчества. Маруся и Марфа сидели в прачечной, их сердца стучали в грудях, как безумные птицы в клетки. Они не могли смириться с судьбой, которую им готовили.

— Мы должны действовать прямо сейчас, — прошептала Маруся, ее глаза блестели решимостью. — Мы не можем просто ждать свою гибель. Но как? Как мы сможем на глазах у других просто взять и поджечь? — спросила Маруся, еще раз вспоминая угрозу Василия и жестокость Ивана Петровича. — Как мы сможем убежать от них?

— Мы отвлечем их, — ответила Марфа. — Поджигаем оранжерею. Там никто в ночное время не ходит.

— Оранжерею?! — прошептала она, ее голос был полным недоумения. — Но там же столько редких растений!

— Мы не можем позволить себе роскошь сожалений, — ответила Марфа. — Это наш единственный шанс.

Они осторожно вышли из комнаты, их шаги были тихими, как шепот ночного ветра. Служанки подкрались к оранжерее, ее стекла блестели в лунном свете, как злые глаза.

— Держи это, — Маруся передала Марфе кусок сухой травы, который она приготовила ранее. — Поджигай и бросай внутри.

Марфа, с дрожащими руками, поднесла траву к факелу, который они взяли в своей комнате, и пламя захватило ее, лижущее черный дымок. Она бросила траву в оранжерею, и пламя быстро захватило сухие ветки, что были внутри. В миг оранжерея охвачена пламенем. Огонь ярко запылал, выбрасывая в ночь клубы черного дыма. Крики слуг и семьи Ивана Петровича раздались в ночном тиши, и скоро вся усадьба была в беспокойстве. Маруся с Марфой быстро отошли от оранжереи и поспешили к конюшне, где был Уголек, ее маленький друг.

— Уголек! — кричала Маруся. — Где ты?

Она быстро отыскала своего питомца в темном углу конюшни. Он сидел в страхе, сжавшись в клубочек. Маруся быстро схватила его в руки, и они выскочили из конюшни, как только заметили, что огонь уже захватил и ее.

Пламя быстро распространялось, лижущее деревянные стены конюшни, угрожая жизни лошадей, которые были внутри.

— Бежим! — крикнула Марфа, ее глаза блестели от страха.

Они бежали через лес, их ноги были легкими, как у ланей. Служанки бежали от огня, от гнева Ивана Петровича, от своей безнадежной судьбы.

Они были свободны.

Лес, протянувший свои темные и холодные объятия к Марусе, Марфе и Угольку, казался живым существом, готовым поглотить их в свои глубины. Высокие сосны, как стражи этого мрачного царства, возвышались над ними, их стволы будто каменные стены, а ветви тянулись к небу, словно моля о пощаде утраченным душам. Тени от лунного света плясали на земле, создавая игру света и тьмы, борьбу между добром и злом. Тяжелые сучья скрипели от ветра, издавая зловещие звуки, которые разносились по лесу, напоминая проклятие, обрушивающиеся на всех, кто осмелился войти в его ужасающий мир. Этот звук напоминал о кости мертвецов, скрипящих во мраке, как будто сама природа шептала им о близости смерти. Земля под их ногами была влажной и холодной, словно рука смерти, касающаяся их душ своим ледяным прикосновением. Шорох листвы под шагами напоминал о том, что каждый шаг в этом лесу — шаг в неизвестность, шаг в мир загадок и опасностей. Но троица шла вперед. Уголек, зажатый в руках Маруси, вдруг заволновался. Он зашипел и заметался, словно ощущая невидимую опасность.

— Что с ним? — спросила Марфа, заметив необычное поведение котенка.

— Не знаю, — ответила Маруся, еще крепче прижимая Уголька к себе. — Может, он испугался темноты?

Но Маруся чувствовала, что что-то не так. Уголек не просто испугался. Он чувствовал что-то неладное. И в этот же момент они услышали шорохи в кустах. Что-то большое и тяжелое двигалсь в темноте.

— Осторожно! — шепнула Марфа, сжимая в руках острый нож, который она взяла на кухне.

Они остановились, их сердца бились как безумные, а Уголек с неистовым рыком метался в руках Маруси, словно хотя предупредить их о надвигающейся опасности. Марфа видела силуэт, огромный и темный, торчащий из-за кустов. Слышала тяжелое дыхание, напоминающий рев ветра.

— Вот он! — прошептала Марфа.

И вдруг из кустов выскочил лось, и Марфа увидела его во всей красе: величественный, могучий, с огромными рогами, что напоминали ветви старого дуба. Страх окатил ее, словно ледяной водой, и нож в руке задрожал еще сильнее.

— Я не смогу, — промелькнуло у нее в голове. — Он слишком сильный, а я лишь простая крестьянка.

Это не просто лось. Животное ростом в три метра, с громадными рогами, как деревянные колья. Его глаза светились злобой, а пасть была открыта в грозном рыке. Он бросился на них, с бешенством метался в темноте, словно безумный зверь. Маруся и Марфа испугались. Они отпрыгнули в сторону, но лось быстро настиг их, бьющий копытами по земле, как громом. Марфа не успела отпрыгнуть. Лось напал на нее, и она вскрикнула, словно от смертельной боли. Маруся бросилась на помощь, но было поздно. Лось уже ушел, унося с собой Марфу. Маруся опустилась на колени, ее руки были полны крови, она держала в них только Уголька.

— Марфа! — кричала она. Ее голос был пронзительным, как плач сирены. — Марфа!

Но ответа не было. Она осталась одна, с Угольком в руках, в дремучем лесу. Уголек с неистовым рыком метался в ее руках, словно пытался забыть свой страх, свой гнев, свою боль. Он метался и рычал, как одержимый бешенством. Маруся обняла его, она не знала, что делать, не знала, куда идти. Бывшая служанка, охваченная отчаянием, прижала к себе Уголька, как будто хотела впитать в себя все его тепло, всю его невинность. Она не могла поверить в то, что произошло. Марфа, ее единственная надежда, единственная подруга, была унесена в темные дебри леса злым рогатым зверем. В ее душе была пустота, словно в пустой колодец бросили камень. Она не знала, что делать, куда идти, как выжить в этом враждебном мире. Но внезапно вновь послышался шорох в кустах. Уголек вздрогнул, задрожал в ее руках, словно ощущая близость новой угрозы. Маруся приготовилась к худшему. Она сжала в руках острый нож Марфы, и в глазах у нее заблестела решимость. Она была готовая бороться за свою жизнь, за свою свободу, за свой мир. В конце концов отомстить за Марфу.

Но из кустов вышел не лось, а волк.

Он стоял перед ними, с громадными клыками, с дикими глазами, с воем, что разрывал ночное тиши. Он был голоден, жесток и смертелен.

Уголек понял, что смерть настигла его. Он перестал метаться, перестал рычать, перестал бороться. Котенок опустил голову, словно смирившись с судьбой, и упал на землю. Уголек будто знал, что это не конец… Маруся смотрела на своего маленького друга, ее глаза были полны отчаяния. Она не могла ничего сделать и не могла защитить его. Маруся не имела возможности спасти его от грядущей смерти. Она опустилась на колени и обняла Уголька, хотя он уже не двигался и не дышал. В ее душе была пустота, словно пустой колодец в черной ночи. Она осталась одна, осталась без надежды, осталась без жизни и будущего. Маруся не знала, что делать, куда идти, как выжить в этом враждебном мире. Горло сжало от невыносимой тоски, и из глаз хлынули слезы. Они текли по шерсти, капали на землю, оставляя мокрые дорожки на пыльной земле. Каждая слеза была прощанием с Угольком, с их играми, с его теплым мурчанием, с его игривым характером. Она плакала не просто от боли, но от бессилия. Маруся не смогла защитить его, не смогла спасти от неминуемого конца. Мир вокруг казался серым, лишенным цвета и звука. Она чувствовала себя маленькой, беспомощной, брошенной в этом огромном и жестоком мире. Маруся не знала, что делать дальше. Она осталась одна, без своего верного друга, без своей опоры.

Глава 2

В час беды человек снимает маску цивилизации, и в его глазах блестит первобытный инстинкт выживания, не знающий ни сострадания, ни совести.

В. Симоне

Солнечный луч пробился сквозь шторы, согревая уютную спальню, где в большой, пушистой кошке, по имени Мурка, происходило чудо. Внутри ее мягкого, теплого тела зарождалась новая жизнь, маленькое, беззащитное существо, готовое к своему путешествию в мир. Внезапно, из глубины кошачьего логова раздался тихий писк, такой крошечный, что его можно было бы и не услышать. Но Мурка, опытная мать, сразу узнала голос своего новорожденного котенка. Малыш, едва различимый на фоне ее шерсти, был крошечным, сереньким и почти беззащитным. Его хрупкое тельце, не больше ладони, было покрыто пушком, едва заметным, как легкий налет. Маленькие лапки, похожие на бутоны, неуклюже шевелились, ища опору. Глаза, еще закрытые, небесно-голубые, сверкали в лучах света, а маленький носик, острый и влажный, то и дело непроизвольно подергивался. В тишине комнаты раздавался слабый писк, едва слышный, но наполненный беспокойством и жаждой тепла. Мурка нежно прижала котенка к себе, закрывая от яркого света. Ее тело согревало маленького пушистика, а глубокий и успокаивающий гул дыхания убаюкивал его к спокойному сну. Сердечко, едва бившееся в груди котенка, отбивало ритм жизни, уверенное и спокойное, потому что рядом была мама, ее тепло и защита.

Григорий Ефимович, чьи морщины, словно карта прошедших лет, рассказывали истории о суровых зимах и щедрых урожаях, проснулся не от привычного скрипа половиц, а от тихой, чуть дрожащей песни. Она пробиралась сквозь щели в старой раме, словно лесная птичка, заблудившаяся в доме. В воздухе пахло свежестью утренней росы и настурцией, растущей у крыльца. Он приподнялся на локте, осторожно, чтобы не спугнуть хрупкий звук. Сердце стучало в груди от неизвестности. Глаза, привыкшие к сумеркам деревенской избы, еле различили Мурку, которая лежала на куче старых одеял в красном углу. Ее пушистая спина немного подергивалась, и он увидел, как из-под нее выглядывают маленький котенок. У Григория Ефимовича перехватило дыхание. В доме произошло чудо. Мурка, его старая и преданная кошка, принесла потомство. В тишине деревенского утра, окутанного туманом и шепотом ветра, родилась жизнь.

— Ирочка! — Григорий Ефимович прошептал, стараясь не разбудить спящее чудо. — Ты только посмотри!

Ирина Петровна, уже одетая и собирающаяся на работу, подошла к нему, присев на корточки.

— Ох, ты ж какой пушистый! — прошептала она, ласково почесывая котенка за ушком. — А как тебя звать — то, крошка?

Григорий Ефимович, все еще под впечатлением от солнечного луча, разбудившего его и подарившего такое чудо, ответил:

— Солнышком, конечно! Он как солнечный луч, такой же теплый!

Ирина Петровна улыбнулась, но покачала головой:

— Солнышком? Нет, он Барсик! Настоящий Барсик, храбрый, игривый!

Она нежно почесала котенка за ушком, и он в ответ промурлыкал, подставляя голову под ее ласковую руку.

— Ну что ж, Барсик так Барсик, — Григорий Ефимович согласился, невольно улыбаясь. — Пусть будет Барсик.

Котенок открыл глаза, увидел их и резко подскочил, превратившись из спокойного клубочка в пушистую ракету. Он заверещал, заметался по ковру, и в миг оказался у ног Ирины Петровны, требуя внимания и игр.

— Вот видишь! — Ирина Петровна улыбнулась, поднимая Барсика на руки. — Настоящий Барсик!

Григорий Ефимович смотрел на них и чувствовал, как теплота распространяется по всему телу. Теперь их семья была полной, теперь в ней был Барсик — игривый и очень любимый котенок. Григорий Ефимович, улыбаясь шире обычного, осторожно, двумя пальцами придерживал крохотное существо, которое едва умещалось на его широкой, мозолистой ладони. Комочек серой шерсти шевелился, пульсировал теплом, как только что снятый с плиты горшочек. Этот малыш, и оттого казался еще более беззащитным и трогательным. Тоненькие лапки с розовыми подушечками беспомощно перебирали воздух, а маленькое сердечко билось с такой силой, словно пыталось догнать уходящее время. Григорий Ефимович чувствовал на своей коже каждое его биение, каждый вздох, каждое неуверенное движение. В этом крошечном существе уже чувствовалась жизнь, бьющая ключом, и эта энергия передавалась и ему самому, заставляя забыть о трудностях, о проблемах, о суровой действительности. Этот котенок был не просто домашним питомцем, он был символом надежды, предвестником радости, теплым лучиком света в их немного хмурой жизни. Котенок был тем самым рассветом, который приходит после самой темной ночи, обещая новый день, новые возможности и новую жизнь.

Время текло, как река за домом, неумолимо унося с собой дни и недели. Маленький Барсик, словно бутон прекрасного цветка, распускался на глазах. Он уже не был тем беспомощным комочком, который помещался на ладони Григория Ефимовича. Теперь это был подвижный, любопытный котенок с шелковистой, налитой серой шерсткой и глазами, сияющими ярче голубого моря. Дом превратился в поле для его бесконечных игр и открытий. Барсик носился по нему, словно вихрь, сбивая с подоконников горшки с геранью, путаясь в ногах у хозяев и оставляя на свежевымытом полу следы своих маленьких, но уже довольно острых коготков. Клубок шерстяных нитей становился для него грозным противником, которого нужно было победить, а солнечные зайчики — волшебными существами, за которыми можно было гнаться до бесконечности. Но больше всего на свете Барсик любил засыпать в объятиях Григория Ефимовича, мурлыча от удовольствия и вдыхая знакомый запах табака и домашнего уюта. Мурка, их старая кошка, сначала смотрела на его выходки с насмешливым спокойствием, но потом материнский инстинкт взял верх, и она начала обучать сына всем премудростям кошачьей жизни: как правильно умываться, охотиться на мух, и самое главное — как добиться ласки и внимания от любимых хозяев.

Дом, прежде казавшийся немного пустым и тихим, теперь был наполнен звуками жизни, словно музыкальной шкатулкой. Каждый уголок пропитался мурлыканьем Барсика: ласковым и нежным, когда терся о ноги хозяев, требуя внимания; игривым и задорным, когда, распушив хвост, преследовал по комнатам солнечный зайчик; довольным и убаюкивающим, когда, свернувшись калачиком, дремал у теплой печки. Барсик стал не просто домашним любимцем, он стал настоящим хранителем домашнего очага, символом любви, тепла и уюта. Котенок, сам того не ведая, скрепил их маленькую семью невидимыми, но прочными нитями нежности и ласки. Каждое утро, еще не открыв глаз, Григорий Ефимович уже чувствовал его присутствие рядом: теплое, мурлыкающее, живое. На душе становилось легко и спокойно. В мире, полном непогоды и тревог, в их доме царили покой и благодать. И все это благодаря маленькому, солнечному котенку по имени Барсик, который когда-то родился, словно подарок судьбы, немая просьба о любви и за которую он платил сторицей, щедро даря им свое тепло и преданность.

Время, словно неутомимый ткач, незаметно вплетало в узор жизни новые нити дней, недель, лет. Кот Барсик подрос. Его когда-то серая шелковистая шерстка приобрела глубокий, насыщенный черный цвет, напоминая ночное небо над Куршей—2. Он двигался теперь плавно, вальяжно, с достоинством хозяина, осознающего себя центром вселенной, каковой и являлся для него дом Григория Ефимовича.

А жизнь на Курше—2, несмотря на все невзгоды прошлого, буйно кипела, наполняя каждый день сотнями звуков, запахов и событий. Деревушка, словно огромный муравейник, не знала покоя. С самого восхода солнца, едва его лучи касались крыш домов, начиналось движение. В воздухе, еще не успевшем нагреться после ночи, разносились запахи навоза, свежескошенной травы и дымка из печей, в которых хозяйки уже пекли хлеб. Звуки сливались в своеобразную мелодию жизни: звонкий стук молотка в кузнице дяди Михея, где подковывали лошадей, перекликался с криками детей, играющих в лапту на пыльной улице, а важный квохчет кур, бегающих по дворам в поисках вкусных зерен, казался своеобразным аккомпанементом к этой нехитрой, но такой знакомой и родной симфонии жизни.

Годы, словно волны в спокойном озере, плавно бежали по жизни Григория Ефимовича, не стирая, однако, привычного уклада. Он, как тот же дуб, что рос у околицы деревни, был непреклонен в своей верности земле и труду. Каждое утро, едва заря окрашивала небо в нежные тона, он уже шагал на луг, держа в руках косу, сверкающую в первых лучах солнца. Григорий Ефимович был косарем от Бога, в его движениях была та неспешная уверенность, отточенная годами работа, которая выделяла мастера своего дела. А вечером, уставший, но довольный, возвращался домой, где его ждала Ирина Петровна, женщина с глазами цвета летнего неба и сердцем, полным любви и заботы. Она, похожая берегиню, хранила уют их маленького домика, наполняя его ароматом свежеиспеченного хлеба и теплотой своей души.

В их жизни не было места для громов и бурь, лишь тихая радость бытия от каждого прожитого дня, от тепла в доме и от негромкого мурлыканья Барсика, который с важным видом почивал на крылечке, подставив свою черную, лоснящуюся шерстку теплым лучам солнца. Он, словно настоящий дворянин, позволял себе нежиться в лучах славы и комфорта, иногда лишь лениво открывая один глаз, чтобы удостовериться, что его маленькое мирное царство в полном порядке. Иногда его охотничьи инстинкты все же брали верх, и Барсик, пригнувшись к полу, начинал красться к какой-нибудь неосторожной мышке, посмевшей показаться в тенистых уголках их дома. Но это были лишь мимолетные минуты, после которых он снова возвращался к своему любимому занятию — созерцанию мира и дремоте под ласковым солнцем Курши—2.

Солнце, словно разгневанный владыка, нещадно палило поселение. Жаркое дыхание лета, густое и тяжелое, висело в воздухе, не давая дышать ни людям, ни животным. Воздух, раскаленный до предела, дрожал над землей, искажая и без того режущие глаза краски. Птицы, обычно веселые и шумные, прятались в глубине дерев, ища хоть какую-то тень от немилосердного солнца. Лишь изредка слышилось их тихое чириканье. Листья на деревьях, некогда сочные и яркие, вяли и уже не шуршали под дуновением ветра. Их зеленый цвет выгорел до бледно-желтого, словно от жара листья потеряли всякую жизнь. Река, когда — то богатая водой, отступилась от берегов, оставив после себя широкие трещины в глине. Трава, некогда сочная и зеленая, пожелтела и пожухла, а то есть сгорела под лучами солнца. Ее стебли, когда-то прущие вверх от жизненной силы, теперь вяло лежали на земле, покрытой тонкой пылью. Воздух наполнялся запахом пересохшей земли, пыли, и едва уловимым духом горечи и увядания. Все живое в Куршу—2 ощущало тяжелый груз непроходящего зноя, вся природа словно замерла в ожидании дождей, которые могли бы принести жизнь и спасение от немилосердного владыки лета. В сердцах жителей поселка, где время текло размеренно, как река, протекающая по вековым полям, зародился не добрый страх. Засуха, пришедшая внезапно, как незваный гость, отличалась такой жестокостью, что даже самые старые жители, чья память хранила события, подобные летописям, не могли припомнить столь сурового испытания. Почва, обычно щедрая и плодородная, превратилась в трещиноватый панцирь, пересыхая под палящим солнцем.

Слухи, словно невидимые ветерки, бродили по улицам, шептали о близящемся бедствии, о пламени, которое может охватить их милый дом. В воздухе витал запах сухой травы, который усиливал чувство беспокойства. Детей предупреждали не играть в поле, а взрослые с тревогой смотрели на сухую листву деревьев, чувствуя в ней дыхание пламени. Старцы, хранители истории поселка, вспоминали страшные рассказы своих отцов о великих пожарах, которые пожирали целые деревни, оставляя после себя лишь черную пустоту. Их слова, окрашенные мрачной ностальгией, рождали в сердцах молодых жителей не просто страх, а трепет перед неизвестностью, перед силой стихии, которую они еще не знали.

Вечером, когда солнце садилось за горизонт, окрашивая небо в цвета огня, жители Курши—2 собирались на площади, чтобы поделиться новостями, попытать удачи в гаданиях и просто быть вместе, ощущая тепло друг друга в эту тяжелую минуту. Их глаза, отражающие закатное свечение, были полны печали, но также и надежды, не хотя отпускать свой милый дом, свой курский рай.

Тревога впилась в сердце Григория Ефимовича, отравляя прежнюю безмятежность. Он, слитый с природой в своем ежедневном труде, острее других чувствовал надвигающуюся беду. Каждый шаг по лугу, где еще недавно волновалась зеленая рожь, а теперь тянулась к небу сухая, словно порох, трава, отдавался тугой болью в груди. Под ногами раздавался тихий, зловещий шепот — сухие стебли шелестели, которые предостерегали, нашептывали страшные пророчества. Солнце, прежде ласкавшее землю теплыми лучами, теперь казалось раскаленным угольком, безжалостно выжигающим последнюю влагу из почвы. Даже ветер изменился, лишившись былой мягкости и нежности. Он носился над Куршей горячим, сухим вихрем, поднимая в воздух тучи пыли и тревожно шелестя сухими листьями берез у реки. И в этом шелесте, в этом пыльном, жарком дыхании ветра Григорию Ефимовичу слышался тревожный набат, предвестник беды. Он слишком хорошо знал коварство огня, его способность в одно мгновение пожирать то, что создавалось годами упорного труда. Одна искра, случайно вылетевшая из-под молотка в кузнице, один непотушенный костер в лесу — и вот уже пламя, словно дикий зверь, вырвавшийся из клетки, несется по сухой траве, оставляя после себя только черноту и пепел. И от этой мысли, от этой картины грядущего бедствия, которую он ясно видел перед глазами, сердце его сжималось в ледяном комочке предчувствия.

Незримая тень легла на Куршу—2, словно предчувствие грозы заставило замереть в тревожном ожидании весь мир. С каждым днем атмосфера становилась все более напряженной, а воздух пропитался горечью и страхом. Лица односельчан, обычно открытые и доброжелательные, теперь казались застывшими масками, на которых запечатлелись тревога и скрываемое отчаяние. Даже детский смех, недавно так беззаботно звеневший на улицах, теперь слышался все реже, будто дети, чувствуя настроение взрослых, инстинктивно затихали, боясь нарушить тяжелую тишину.

Вечерами, когда солнце, словно от усталости, окрашивалось в багровые тона и медленно погружалось за горизонт, на Куршу опускалась зловещая тишина. Люди собирались на завалинках у домов, но их разговоры уже не были такими громкими и веселыми, как прежде. Они переговаривались вполголоса, и их шепот, полный тревоги и скрываемого страха, разносился по улицам, словно шелест сухой травы под порывами ветра.

— Молитвы… нужно больше молитв…, — слышал иногда Григорий Ефимович обрывки фраз, и в этих словах было столько бессилия и надежды одновременно. Люди чувствовали, что надвигается беда, но поделать ничего не могли, оставалось лишь смиренно ждать и надеяться на лучшее.

Солнце, подобно огненному диску, катясь к западу, окрашивало небосвод в цвета пламенеющей меди. Казалось, само небесное светило предчувствует грядущие перемены, и его последние лучи полыхали необычайно ярко, хотя успеть озарить землю в последний раз. Алые, багряные и золотистые полосы расплывались по небу, переплетаясь в таинственный узор. Они отражались в глазах жителей Курши—2, собирающихся на площади, словно хотя уловить в этом небесном театре предзнаменование своей судьбы. Их лица, ранее радостные и открытые, теперь были задумчивы, напряженные. Они перешептывались между собой, делились новостями, слухами, которые носились по поселку. Старая Агафья, известная в поселке своей мудростью и умением предсказывать будущее, раскладывала карты. Ее морщинистые руки дрожали, и каждый щелчок карточек звучал особо громко в тишине надвигающихся сумерек. Она заглядывала в глаза людям, ища в них отражение их глубоких страхов, и шептала пророчества, которые были исполнены печали и неопределенности. Глаза жителей Курши—2, отражая багровый закат, были исполнены печали о грозящей беде, но и неугасающей любви к родным местам, к их маленькому курскому раю, который мог вскоре исчезнуть в огненной пучине. Они знали, что надвигается нечто страшное, что может поставить под угрозу их жизни. Но жители не хотели отпускать свою родную землю, свою Куршу, которая была для них домом, источником жизни и утешения.

Барсик, черный, как смоль, кот, сидел на крыльце, словно статуя из черного оникса. Его глаза, обычно блестящие и игривые, теперь были прищурены от непонятного беспокойства. Звериный нюх, острый и чуткий, улавливал нечто неладное в воздухе. Это не был запах дымного костра или свежескошенной травы, это был запах страха, запах беды. Барсик мог и не видеть этих изменений в поведении людей, но он их чувствовал. Кот чувствовал, как изменился воздух, как задрожали стены домов, как поникли травы на лугах.

Люди, обычно такие неспешные и размеренные в своих действиях, теперь бегали взад-вперед, охваченные своим безумием. Их лица были бледны и напряжены. Дети, которые раньше бегали по улицам с грохотом и шумом, теперь жались к матерям, их глаза были широко раскрыты от непонятного страха. Барсик мог только гадать о причине их беспокойства, но он чувствовал, что нечто страшное вскоре произойдет.

Григорий Ефимович, крестьянский мужик в расцвете сил, стоял перед телегой. Его руки, обычно уверенно держащие плуг, теперь были напряжены, проверяя крепление колес, прочность оси. Лицо, когда-то открытое и доброжелательное, теперь было суровым и сосредоточенным, будто он боролся не с землей, а с самой судьбой. Каждая его мысль была направлена на то, чтобы убедиться в надежности этого последнего убежища — телеги, которая могла стать единственным спасением для всей семьи. Ирина Петровна, его жена, стояла рядом, в ее глазах мелькало беспокойство, но она упорно держала себя в руках. Бледное лицо, обычно сияющее добротой, теперь было натянуто, словно струна. Ее руки нежные и ловкие, теперь были напряжены, заворачивая в узел самое ценное — иконы, семейные фотографии, теплую одежду. Она собирала все то, что для них было свято, что напоминало о их прошлом, о их корнях. Барсик терся о их ноги, чувствуя нарастающее беспокойство в воздухе. Он нюхал их ботинки, искал ласку, но не находил ответа. Ирина Петровна погладила его по спине, и ее ласка была так холодна и отчуждена, что Барсик отошел в сторону, понимая, что его любовь и нежность сейчас не в могуществе успокоить их беспокойство. Люди были слишком поглощены своими мыслями, чтобы обращать внимание на него. Они были заняты собиранием скарба, упаковкой вещей, прощанием с домом, с жизнью, которую они знали. Барсик сидел на крыльце, наблюдая за ними, и в его глазах отражалась печаль и непонимание. Он чувствовал, что что-то не так, но не мог понять что. Барсик ощущал, что они уходят, но не знал, куда и почему.

Куда они собираются? Зачем эти сборы? И почему в глазах хозяев застыла эта тревога, от которой шерсть встает дыбом? — эти вопросы беспорядочно проносились в кошачьей голове. Он инстинктивно чувствовал, что грядет нечто страшное, нечто такое, от чего нужно бежать без оглядки. Но куда бежать? И зачем? Ответа не было…

Мир словно завис, погрузившись в тишину, густую и вязкую, как смола. Солнце, некогда ярко сияющее, спряталось за тучами, темными и грозными, предвестниками надвигающейся бури. Воздух стал тягучим, пропитанным электричеством, а ветерок, что еще недавно шуршал листвой, стих, предчувствуя неминуемую развязку. И вот, в этом зловещем безмолвии, раздался звук. Не просто звук, а взрыв, грохот, будто сама земля вздрогнула от ужаса. Он пронесся по воздуху, разрывая тишину на тысячи кусочков, заставляя дрожать стекла в оконных рамах и дрожать сердце в груди. Это был не грохот грома, как мы знаем его, с его глухим рычанием и медленным раскатом. Это был звук непонятной и пугающей мощи, звук, который рождал в душе мгновенный и неодолимый страх. Земля под ногами задрожала, напоминая гигантского зверя. На небо взметнулся огромный столб пыли, который мгновенно расползся по горизонту, застилая солнце и делая мир еще более ужасным. В этом безумном танце стихий угадывался беспощадный гнев природы, гнев, который никого не щадит и перед которым все равны.

Что это? — пронеслось в кошачьей голове. — Где хозяева? Почему так шумно? Он попытался вырваться наружу, но дверь была заперта. Тогда кот стал царапать ее когтями, ища щель, хоть маленький проход, чтобы увидеть, что происходит.

Стихия бушевала, неистовая и неумолимая. Ветер, разыгрался до безумия, выл, как голодный зверь, рвущийся на свободу. Он срывал с крыш черепицу, швырял ее в стены, ломал ветви деревьев, превращая их в смертоносные копья. Дождь превратился в ледяные ударные волны, оглушающие и болезненные. И в этом визжащем вихре пламя вздымалось вверх, словно беспощадный зверь, пожирающий все на своем пути. Огненные языки танцевали в неистовом вальсе, лижущие небо и окрашивая его в цвета алого и золотого, напоминая кровавую зарю. Барсик увидел пламя первым. Он сидел на подоконнике своего дома, сверкая глазами и наблюдая за надвигающейся стихией. Кот чувствовал жар, слышал треск и шипение пламени, видя, как огненная река пронеслась по улицам, пожирая дома, телеги и часовню. Все это было так быстро, так непредсказуемо. Он увидел, как пламя захватило красивый дом с белыми колоннами и розовыми кустами перед входом. Барсик увидел, как пламя заглотило деревянные телеги с товарами, как от него летело дымом и угли разлетались. Котенок услышал крики людей, панику, бегство. Люди бежали в разных направлениях, теряя все, что было им дорого. Их лица были искажены ужасом, глаза полны отчаяния. Дети плакали, отцы пытались защитить своих женщин, но пламя было беспощадно. Барсик не мог понять, что происходит. Он не мог понять, почему все так боятся. Барсик видел только пламя, слышал только крики и чувствовал только жар. Он ничего не мог сделать, только сидеть и наблюдать. Но в его глазах была не только загадка, но и загадочная светлость, о которой никто даже не догадывался. Он чувствовал себя связанным с пламенем, он видел в нем не разрушение, а нечто большее, нечто таинственное. И он знал, что все это просто начало.

— Спасайтесь, бегите! Пожар, огонь! — доносились из дали крики, пронизанные ужасом и отчаянием.

Барсик почувствовал, как от жара огня дыбом встала шерсть, и он невольно отступил назад.

Что делать? — заволновался он. — Где же хозяева?

Он помнил, как они торопливо собирали вещи, как Григорий Ефимович закрывал дверь на засов, как Ирина Петровна шептала: «Не бойся, Барсик, мы скоро вернемся.»

Но где же они? Почему хозяева оставили его здесь?

Время остановилось. Не в смысле, что часы замерли, а в смысле, что жизнь замерла, став одной сплошной, беззвучной картиной. Красное, бушующее море огня уже полностью овладело Куршей—2, сжирая ее, как голодный зверь, жадный до жертв. В воздухе висел запах гари, смешанный с вонью паленого дерева и затхлым духом смерти. Именно в этот момент, сверкая глазами фар, в самую глубь этого адского пламени ворвался поезд. Он был спасителем, посланником надежды, что вскоре улетучилась как дым в ветре. Поезд прибыл из ночи, из прошлого, когда еще было время, когда еще была надежда, когда еще можно было спастись. Но теперь остался лишь пепел прошлого. Внезапный крик, раздавшийся отКуда-то издали, пронзил тишину вечера, подобно лезвию. Барсик, сидящий на подоконнике, невольно вздрогнул, инстинктивно почувствовав что-то неладное. Он посмотрел в сторону, откуда донесся звук, и его взгляд уперся в клубы дыма, поднимающиеся над рекой. Сначала кот не понял, что происходит. Дым клубился, разрастаясь, окутывая все вокруг, но вот языки пламени, как злые, жадные черти, вырвались из его объятий, лижущие деревянный мост, по которому мчался поезд. Мост, еще недавно бывший надежной переправой, сейчас превратился в огненный ад. Словно по мановению волшебной палочки, деревянные балки быстро загорелись, становясь черными и хрупкими. Мост начал рушиться, его доски трещали, ломались, падали в бурлящую воду, увлекая за собой части железных конструкций. В ужасе Барсик наблюдал из окна. Он видел, как поезд пытается проскочить по огненной преграде, как вагоны вздрагивают от ударов разваливающегося моста, как огненные языки лижут их бока. Он видел отчаянные лица людей, пытающихся выскочить из огненной ловушки, крики, затерянные в грохоте разрушения и реве пламени. Барсик наблюдал за их отчаянием, паникой, беспомощностью…

В этот момент мир кота превратился в кроваво-красный кошмар. Именно так, все в червленых тонах, осталось в его памяти то, что он увидел в тот вечер. В сознании остались и крики, и пламя, и паника, и отчаяние. Это было страшно, это было ужасно. И он никогда этого не забудет.

Но поезд не смог проехать. Он застрял на огненном мосту, и вскоре вспыхнул, словно огромный факел. Пламя захватило весь поезд, и от него загорелись бревна, которые лежали на платформах. Огонь захватил весь состав, и он превратился в огненную фурию, несущую смерть и разрушение.

Нужно бежать. Барсик тут же скрылся в темном подвале. Он лег, закрыв глаза лапами, и не хотел смотреть на это ужасное зрелище. Барсик мог только чувствовать жару огня, слышать его рев, видеть в темноте огненные теней…

Я один… Все ушли… Курши нет… — с печалью думал он, и его черное тело дрожало от холода и страха.

Но вот от звука огня он вздрогнул и прислушался. Кот слыхал звук шагов и скрип деревянных досок.

Может, хозяева вернулись? — думал Барсик. — Может, они меня освободят?

Тишина.

Два дня. Два долгих, тягучих дня, в которые время тянулось как карамельная тянучка, медленно и мучительно. Барсик, свернувшись клубочком, сидел в углу подвала, на бетонном полу, холодном и влажном. Запах гари въелся в его шерсть, став частью его. Он уже не помнил, когда последний раз ел или пил, только пустота в желудке напоминала о том, что он жив. Дым, проникавший сквозь трещины в стенах, клубился, окутывая его густым, едким облаком. Он мог чувствовать его жар на своей шкуре, словно это был призрак огня, который уже поглотил их дом, их жизнь. Всюду царила тишина, прерываемая лишь редким кашлем и шорохом грызунов, которые, как и кот, искали убежища от бушующей стихии. Память, словно злой дух, возвращала его к тому страшному дню, когда мир рухнул. Крики, пламя, паника — все смешалось в один кошмар, который преследовал его день и ночь. Он видел, как огонь пожирает дом, как люди бегут в панике, как их голоса исчезают в густом дыму. Барсик помнил ужас в глазах свои хозяев, их дрожащие руки, и чувствовал, как его собственное сердце сжимается от страха.

Где они сейчас? Живы ли? Вопросы, на которые он не мог найти ответа, терзали его. Одиночество, холодное и неумолимое, съедало изнутри. Барсик чувствовал себя брошенным, забытым, словно никому не нужная вещь, затерянную в руинах их прежней жизни. Кот по-прежнему помнил, как его хозяйка, с блеском отчаяния в глазах, пыталась закрыть его в подвале, приговаривая: «Барсик, милый, оставайся здесь, я скоро вернусь!» Но он знал, что «скоро» может быть вечностью. И теперь, сидя в этой тьме, молился, чтобы эти слова были правдой. Единственной надеждой, крошечной искоркой, которая еще теплилась в его сердце, была вера в то, что кто-то обязательно его найдет. Что где-то, за пределами этого мрачного подвала, есть доброта, которая простирается к нему. И пока эта вера жила, Барсик продолжал ждать, сжимаясь от холода, голода и страха, но надеясь на лучшее.

Кот, весь в саже и пепле, вылез из своего укрытия. Щель под досками, которая прежде служила ему уютным убежищем, теперь казалась тесной и душной. Воздух был пропитан едким дымом, а в ноздри ударял запах паленого дерева и горелой шерсти. Огонь, плясавший на мосту всего пару часов назад, превратился в тлеющие угли, раскиданные по всему мосту, как кровавые раны на его черной плоти.

Сердце Барсика колотилось в груди, отбивая отчаянный ритм. Он боялся. Боялся не только огня, который только что бушевал вокруг него, но и того, что таилось за его пределами, в этой новой, пугающей реальности. Все, что он знал, было сожжено, превращено в пепел, а кот остался один, наедине со своим страхом. Барсик огляделся, взгляд скользил по обугленным останкам моста. То, что раньше было его домом, теперь напоминало руины, свидетельствующие о недавнем кошмаре. Он видел обгорелые доски, провалившиеся в пропасть, видел обуглившиеся балки, которые когда-то поддерживали крышу, видел черные, потрескавшиеся от жара стены, на которых отпечатались последние танцы огня. Все это казалось ему чужим, нереальным. Но страх, который сковывал его, уступил место решимости. Барсик знал, что он не может оставаться здесь, в этом пепельном аду. Он должен был двигаться дальше, навстречу неизвестному, должен был выжить. Барсик сделал шаг вперед, хрустнув обугленным осколком дерева. Поглядев наверх, кот заметил бледное солнце, пробивающееся сквозь дым, похожее на потухший уголь. Ему предстояло долгое и опасное путешествие. Но Барсик был готов. Он был готов к новой жизни, к новым вызовам, к новой реальности.

Ветер, пропитанный запахом гари и сыростью, пробирал Барсика до костей. Он сжимался от холода, и каждый шаг по руинам моста отдавался острой болью в обожженных лапах. Деревянные балки, когда-то служившие опорой, теперь были обугленными скелетами, а доски проваливались под лапами, угрожая провалить его в холодную, мутную воду реки. Всюду царила тишина, нарушаемая лишь скрипом ветра и треском обугленных бревен. Но в этой тишине Барсик отчетливо слышал слабое шипение, доносящееся из глубины разрушенного моста. То ли остатки пожара еще тлели, то ли дерево гнило, но звук этот был зловещим, напоминающим о силе огня, который поглотил все вокруг. Любопытство, которое еще не потухло в нем, пересилило страх. Барсик осторожно подошел ближе к щели, полузасыпанной обломками досок. В полумраке, проникающем сквозь трещины в дереве, он увидел его. Старый кот, с седой мордой и проницательными глазами, весь в саже и пепле. Он лежал, прижавшись к стене, и смотрел в даль, всматриваясь в прошлое. Это был Архибальд, известный во всей окрестности как мудрый и одинокий кот. Барсик застыл, не зная, что делать. Он не мог не узнать в этом старом коте мудрость и силу, которую кот сам так отчаянно искал. Архибальд не спешил встречать его взгляд. Он лежал неподвижно, словно каменный идол, и только изредка поднимал голову, чтобы взглянуть на пространство за мостом. Барсик чувствовал, что они оба одиноки, что оба потеряли все. И в этом одиночестве, в этой глухой тишине разрушенного моста, они нашли друг друга.

Архибальд, старый кот с седой мордой и проницательными глазами, не то, чтобы испугался пожара, но был потрясен им. Он, как отшельник, жил в своем тихом углу, среди развалин моста, в глубоких подземельях, где его не трогала суета мира. Там, в глубине разрушенного сооружения, кота не донимал шум людей, не беспокоил свет солнца, и одиночка спокойно наслаждался уединением и тишиной.

Но пламя выгнало его наружу, словно злой дух, не дающий укрыться в огненном аду. Оно заставило покинуть его тихий уголок и выйти в мир, который он считал своим врагом. Кот оглядел юного Барсика, с подозрением оценивая его, опасаясь, что тот окажется одним из тех, кто разжег огонь. Глаза Архибальда были полны сомнений и недоверия. Он видел в Барсике опасность, неизвестность. Старый кот чувствовал в нем беспокойство, которое он сам так старался избежать в своей жизни. Архибальд с недоверием всматривался в молодого кота, проверяя его на прочность. Он чувствовал, что Барсик еще не знает всей горькой правды о жизни, что еще не познал всю суровость мира.

Но в глубине души Архибальд чувствовал, что кот не один в этом мире, что у него есть союзник, который может помочь ему выжить в этом огненном аду. Он сделал небольшой шаг вперед и встретился с взглядом Барсика. В его глазах отшельник видел не только страх, но и надежду. И в этой надежде он увидел себя, молодого, полного жизненных сил. Старый кот понял, что не может бросить Барсика одного в этом мире. Он должен помочь ему выжить. Архибальд обязан научить его премудростям жизни, которые сам познал за свою долгую жизнь. Кот сделал еще один шаг вперед и протянул к Барсику лапу. Это был приглашение к дружбе, приглашение к выживанию. Это был знак того, что они теперь вместе.

Барсик, юный кот с испуганными глазами, не понимал, что именно вызвало у Архибальда такую реакцию. Он смотрел на него с непониманием, пытаясь прочитать его мысли, проникнуть в глубину старой кошачьей души. Старый кот стоял неподвижно, словно застывший в каменном идоле, и в его глазах читалось сомнение, недоверие и осторожность. Барсик чувствовал, что он еще не заслужил его доверия, что между ними простирается пропасть, которую еще не легко преодолеть. В глазах молодого кота мелькала надежда, слабая, как тонкий лед на реке, который может расколоться в любую минуту. Он чувствовал, что в этом старом коте скрывается сила, которую он так отчаянно искал в этом холодном, беспощадном мире. Барсик видел, как Архибальд медленно поднимает голову и встречает его взгляд. В глазах старого кота мелькнул блеск, напоминая искру в темноте. И в этой искре Барсик разглядел возможность спасения, шанс выжить в этом огненном аду. Он понимал, что Архибальд может стать ему учителем, проводником в этом новом, неизвестном мире. Барсик видел в нем отражение своей собственной беспомощности, но вместе с тем и силу, которую так отчаянно искал.

Время, как река, текло медленно, унося с собой дни и ночи. Холод проникал в кости, заставляя дрожать от неумолимой зимы. Барсик и Архибальд делили между собой скудные остатки еды, которые удалось найти среди разрушенных балок моста. Каждая крошка была драгоценной, каждый кусочек хлеба — свидетельством прошлого изобилия. Они ели медленно, внимательно, пробуя на вкус саму жизнь. Каждое движение было осторожным, каждое дыхание — свидетельством выживания. Барсик, по началу опасавшийся Архибальда, словно маленький ежик, сжимающийся в клубок от страха, постепенно успокоился. Он узнал в старом коте не врага, а товарища по несчастью, схожего с ним одиночку, выжившего в огне. Барсик видел в глазах Архибальда тоску по былому счастью, по тихим вечерам, проведенным в теплом доме, по мягким подушкам и полным мискам. И он понял, что они оба теперь едины в своем горе, едины в своем желании выжить. Архибальд, в свою очередь, оказался не таким уже и недоверчивым, как казалось поначалу. Он видел в Барсике жизненный огонь, который так не хватало в этом пепельном мире. В его юных глазах видел не только страх, но и надежду, и в этой надежде увидел возможность пережить холодную зиму в их сердцах. Они сжимались друг к другу, ища тепла в мире. Их тела согревали друг друга, словно две искры, слившиеся в один огонь. В этом разрушенном мире, среди пепла и холода, родилась новая дружба, крепкая и искренняя, как корни дерева, уходящие глубоко в землю. И в этом союзе они нашли силу пережить все бедствия.

Солнце садилось, заливая руины заката, когда два кота, Барсик и Архибальд, осторожно пробирались между обломками каменных стен. Их шерсть, когда-то идеально гладкая и блестящая, была теперь покрыта пылью, а глаза, помутненные печалью, отражали безысходность окружающего мира.

Барсик двигался впереди, внимательно осматривая каждый шаг. Его усы дрожали, ловя едва уловимые запахи, которые могли рассказать о потенциальной опасности или о скудном улове. Архибальд, белый с рыжими пятнами, шел за ним, а его лапы мягко ступали по потрескавшейся земле. Он был крупнее Барсика, но движения были медленнее, словно он несет на себе груз невидимой печали.

Их путь был полон опасностей. Потрескавшиеся дорожки, когда-то ведущие к процветающим поселениям, теперь были покрыты зарослями колючих кустов, которые скрывали в своих недрах ядовитых змей и хищных птиц. Разрушенные дома, некогда наполненные жизнью, теперь были пристанищем для крыс и диких зверей, чьи красные глаза горели злобой в сумерках. Но Барсик и Архибальд не отступали. Их связь была крепче любого камня. Они охотились вместе, с молниеносной точностью выхватывая из травы мышей или мелких птиц. Добычу делили поровну, не допуская споров. В глазах друг друга видели отблеск надежды — не на возвращение былого мира, но на выживание в этом новом, суровом мире. Они не были просто товарищами, они были братьями по несчастью, соединенными невидимой нитью. Барсик, с его хрупким телосложением, олицетворял храбрость и ловкость, а Архибальд, с его силой, был символом стойкости и выносливости. Вместе они были сильнее, способные преодолеть любые трудности, которые бросала им судьба.

Когда солнце полностью зашло, и над горизонтом зажглись первые звезды, два путешественника забрались в остатки разрушенной башни, чтобы переждать ночь. Они свернулись калачиком, уткнувшись носами друг в друга, ища утешения в тепле живого существа.

Солнце окончательно скрылось за горизонтом, уступив место темным объятиям ночи. Звезды, будто бриллианты, рассыпались по черному бархату неба, но их свет не мог пробиться сквозь густую пелену дыма, которая окутывала развалины, словно погребальный саван. Барсик и Архибальд, две кошачьи души, уставшие от длинного и беспокойного дня, свернулись калачиком в развалинах башни, ища утешения в тепле друг друга. Но их мир был нарушен грохотом шагов, которые приближались из темноты, словно громы небесные. Барсик, с острым слухом, услышал их первым. Он поднялся на лапы, широко раскрыл глаза, ища в темноте спасительный свет. Архибальд, в свою очередь, еще более осторожно приподнял голову, с недоверием вглядываясь в глубину ночи. Из темноты вынырнул человек, мужик лет сорока, в разорванном кафтане, с грубым лицом, огрубевшим от ветра и труда. В глазах горел злой огонь, который отбрасывал темные тени на лицо, делая его еще более грозным.

— Кыш, кошки, — прорычал он, сжимая в руке толстую дубину, — Не мешайте человеку с дела.

Барсик и Архибальд осторожно отступили, но их глаза не отрывались от мужчины. Они чувствовали в нем недоброе.

— Прочь отсюда, — продолжал рычать мужик, — Иначе получите по голове!

Барсик и Архибальд, не ведая, чего от них требует сей грозный мужчина, стояли на месте, как два каменных истукана. Их кошачьи души были заполнены тревогой, но инстинкт самосохранения удерживал от бегства. Слов мужика они не понимали, но интонация голоса, грубая и резкая, как грохот грома, заставляла дрожать от страха.

Мужик, не выдержав упрямства котов, рассердился еще больше. С неистовой силой он схватил лежащий рядом кирпич, весь в трещинах и пыли, и с ужасающим грохотом бросил его в Архибальда. Кирпич пролетел по воздуху, описывая смертельную дугу, и с ударной силой врезался в плечо кота. Архибальд издал пронзительный крик, отлетел на несколько шагов от удара. Старый кот, содрогнувшись от боли, свалился на землю, а из его раны сочилась густая кровь как густая смола. Барсик, потрясенный этим бесчинством, зашипел, вздыбив шерсть, бросился на мужика, пытаясь когтями защитить своего товарища. Человек, озлобленный сопротивлением кота, с яростью схватил дубину, и, замахнувшись, обрушил ее на Барсика. Удар был такой сильный, что кот отлетел, как пушинка на ветру, и упал без сознания. Мужик, охваченный злобой, не унимался. Он поднял кирпич, и, уже с жестоким удовольствием, бросил его в бессильного Архибальда, намеренно целясь в голову. Страшный удар, раздавшийся словно раскат грома, отбросил Архибальда в сторону, а душа его наполнилась скорбью. Кровь по — прежнему струилась из раны, усиливая мучительную боль, что пронзила его кости. Барсик, охваченный яростью и отчаянием, нашел в себе остатки сил и бросился на мужика вновь, испуская грозный шипящий рев, но дубина, в руках варвара, опустилась на него с ужасающей силой. Тяжелый удар повалил кота без чувств, и тот лежал на земле неподвижно, напоминая игрушечного мишку, брошенного несправедливой судьбой. Мужик, удовлетворенный своей жестокостью, стоял, сжимая дубину, над двумя бессильными животными, и в его глазах, черных как бездна, отражалась дьявольская радость.

Вдруг, из развалин башни, послышался шепот, проникновенный и тревожный, словно дуновение ветра сквозь древние руины. Это была старая женщина, в разорванной шубе, с седыми волосами, что спадали на плечи, как серебряный потолок. Ее глаза, углубленные годами и печалью, были полны сострадания к невинным жертвам варварства.

— Господи, что ты творишь? — прошептала она, поднимая руки к небу. — Сострадание к животным — свидетельство благородной души, а злоба — признак порока.

Мужик, услышав слова женщины, оглянулся на нее с недоверием. Он видел в ней лишь слабую старуху, неспособную ему противостоять.

— Иди отсюда, старая, — прорычал он, снова поднимая дубину. — Не ваше дело судить меня.

Но женщина не отступила. Она продолжала смотреть на него с неумолимым укором, и в ее глазах он видел не страх, а твердую уверенность в своей правоте.

— Не убивай их, — прошептала она, словно заговор с небесами. — Пощади их, иначе не избежишь кары.

Мужик засмеялся грубым, пронзительным смехом. Он не верил в божью кару, не видел ничего, кроме своей злой воли. Но в глазах женщины видел нечто необычное, что заставило его задуматься. Он опустил дубину и замолчал, словно ожидая продолжения ее слов.

— Они беспомощны, — продолжала женщина, — Как и мы все. Мы все в милостях у бога.

Прозвучавшие слова, подобно ледяной воде, пронеслись по мужицкой душе, вызывая неожиданный трепет. В его глазах, затуманенных яростью, мелькнула тень сомнения. Бабушка, в ее простых словах, затронула струну, дремлющую в сердце. Он вспомнил о своей матери, о ее наставлениях, о божественной каре, о которой его учили в детстве.

Мужик опустил дубину, но злоба еще не угасла в его взгляде.

— И что же, старуха, — прохрипел он, — уж больно много ты знаешь о божьей каре? Или ты думаешь, что твоя болтовня остановит меня?

Бабушка, не шелохнувшись, смотрела на него не моргая. В ее глазах, подобно огню в печи, горело неистовое пламя праведного гнева.

— Всякая душа, — отвечала она, — перед Богом равна. И животные, подобно людям, чувствуют боль, страдание. Твоя злоба — порок, и за каждый грех будет справедливая расплата.

Мужик, услыхав эти слова, вздрогнул. Он чувствовал, что его поступки вызывают у него чувство стыда, которое пытался заглушить яростью.

— А ты что знаешь об этом? — спросил он, пытаясь спрятать свою растерянность. — Ты сама ни разу не грешила?

— Грехи мы все совершаем, — отвечала бабушка, — но каемся, и ищем прощения. Ты же в злости своей отвергаешь всякое раскаяние.

Мужик, ухватившись за последнюю надежду, спросил:

— А что, если я покаюсь? Если попрошу прощения у бога и у котов этих? Что тогда?

Бабушка молча смотрела на него.

— Прощение — великий дар, — прошептала она, — но его нужно заслужить. Пощади котов, отпусти их. И молись, чтобы бог простил тебя за твои грехи.

— Да ты, старая, мне мозги пудришь! Убирайся, пока я тебя вместе с этими тварями не прогнал!

Бабушка, однако, не дрогнула. Ее спина была прямой, а глаза горели праведным огнем.

— Не смей так говорить со мной, — произнелла она голосом, полным холода. — Я видала на своем веку больше, чем ты можешь себе представить. И знаю, что за всякое злодеяние рано или поздно придет расплата.

Мужик, видя, что старуха не из робкого десятка, замялся. Он был злым и жестоким, но и не глупцом. Мужик знал, что в народе бабушек почитают за их мудрость и связь с небесами.

— Да что мне твои бабьи сказки? — пробурчал он, пытаясь сохранить лицо. — Уж не ты ли меня божьей карой пугать вздумала?

— Божья кара не в моей власти, — ответила бабушка, — но совесть твоя уже начала тебя грызть. Иначе бы ты не стоял тут, оправдываясь перед старухой.

Мужик нахмурился, чувствуя, как правда в словах старухи жжет его, словно раскаленное железо. Он огляделся по сторонам, ища поддержки у безмолвных руин, но они лишь безмолвно отражали его собственную злость и растерянность.

С наступлением ночи, когда луна осветила поляну серебряным светом, спор продолжился. Мужик, не отступая, продолжал ругаться и кричать. Он был одержим яростью, словно зверь, попавший в капкан. Бабушка, как и прежде, оставалась невозмутимой. Она говорила ему о Боге, о совести, о грехах и расплате. Ее голос, тихий и спокойный, проникал в его душу, напоминая холодный ветер, пробуждая забытые страхи и сомнения. Всю ночь они спорили, мужик, упорствуя, бабушка, не отступая. Он был как бушующее море, она — как скала, неподвижная и твердая. И неизвестно, кто из них в конце концов сломается.

На рассвете, когда первые лучи солнца стали пробиваться сквозь туман, мужик, утомленный бесплодным спором, вдруг почувствовал, что его ярость угасла. Он оглянулся на бабушку, сидящую на камне, как будто вырезанную из него. Ее глаза, все еще полные огня, теперь казались ему не страшными, а печальными. И в глубине души мужик уже не чувствовал той беспричинной злости, что кипела в нем до этого.

Он, как никогда раньше, задумался о своих поступках. О том, как отвечал старухе грубостью и злостью. О том, как хотел убить беспомощных животных. И от этих мыслей в груди его зарождалось не удовольствие от власти, а страх. Бабушка, заметив изменение в его поведении, не спешила говорить. Она просто смотрела на него, ждучи, когда сам скажет слова раскаяния.

И вдруг, мужик с трудом проговорил:

— Старуха, я не прав. Я прошу прощения у тебя и у бога за свои грехи. Отпущу котов, обещаю.

Бабушка тихо улыбнулась.

— Слава тебе, господи. Я молю тебя, молись и искупай свои грехи добрыми делами.

И вот, мужик, с легкостью отпустив своих пленников, с огромным камнем на душе ушел с поляны. А бабушка, оставшись одна, еще долго смотрела на место их ночного спора.

В это же время, Барсик и Архибальд, не дождавшись утра, уползли с поляны. Они не знали, куда направляются, но им было важно уйти от того места, где они испытали такой страх.

А мужик, оказавшись наедине со своей совестью, понял, что грехи не просто слова, а дело, которое может лишить человека покоя на долгое время. И он решил изменить свою жизнь, отказаться от злобы и начать жить по законам божьим. И, возможно, в его сердце еще не все было потеряно.

Барсик, пушистый, как облако в весенний день, не мог понять, куда девался его старый товарищ. Архибальд, седой, как зимний лес, уходил с восходом солнца, оставляя после себя лишь пустой след на траве. Барсик, с беспокойством в глазах, бродил по знакомым местам, где они часто ловили мышей. Он не находил своего друга, и сердце его сжималось от предчувствия беды. Архибальд же, слабеющий с каждым днем, все чаще вспоминал свою долгую жизнь. Он видал многое, и вокруг него менялось все: царь, крепостное право, даже лицо земли было не то, что в его молодости. Теперь, ощущая близость смерти, старый кот искал уединения.

Солнце клонилось к закату, бросая длинные, кроваво-красные тени на руины старой часовни. Архибальд, его седая шерсть отливала серебром на фоне кирпичной кладки, медленно брел по заросшему бурьяном двору. Некогда пышные кусты роз, обвивавшие стены часовни, превратились в колючие, запыленные остатки былой красоты. Но Архибальда это не волновало. Он уже давно перестал обращать внимание на внешнюю оболочку мира. Внутри часовни царила тишина, нарушаемая лишь шелестом ветра, проникающего сквозь трещины в крыше. Паутина, словно застывшие слезы, свисала с потолка, а на полу, в пыли, лежали разбросанные страницы старых книг. В воздухе витал запах сырости и затхлости, но Архибальд его почти не замечал. Он медленно пробирался сквозь запустение, проходя мимо разрушенных алтарей и выцветших фресок. Его взгляд падал на осколки разбитых икон, на которых святые смотрели на него мудрыми, потускневшими от времени глазами. Архибальд знал, что в них больше нет никакой силы, но чувствовал, что они хранят память о великом прошлом, о людях, которые верили в то, во что он уже не верил. Дойдя до центра часовни, Архибальд остановился перед холодным каменной плитой. С него слезли остатки штукатурки, и на нем виднелись вырезанные буквы, давно потерявшие свой смысл. Он провел по камню лапой, пытаясь почувствовать тепло жизни, которая когда-то била в этом месте.

Смерть не была страшна ему. Архибальд прожил долгую, насыщенную жизнь. Он видел рассветы и закаты, познал радость любви и горечь потерь, слышал смех детей и рыдания женщин, чувствовал холодный ветер пустыни и теплый бриз океана. Он пробовал жизнь на вкус, отдал ей все, что мог, и теперь был готов отдать и свою душу. Опустившись на холодный камень, Архибальд закрыл глаза. Он чувствовал, как его тело, измотанное временем, растворяется в тишине. И в этот момент, когда старый кот окончательно отдался во власть смерти, ему показалось, что слышит нежный шепот ветра, который несет с собой слова: «Добро пожаловать домой, Архибальд.»

Барсик, вымотанный бегом, забрел в чащу. С каждым шагом его мускулы ныли, легкие пыхтели, но он не останавливался. Неделями метался по лесу, как загнанный зверь, не находя покоя ни днем, ни ночью. Его шерсть, когда-то гладкая и блестящая, теперь была спутанной и грязной, а глаза горели неистовым огнем. Он искал, искал, и надежда, что когда-то была яркой, словно костер, теперь тлела еле заметным угольком.

Внезапно, словно из тумана, из-за стволов деревьев, выплыла высокая, узкая башня. Старая часовня, полузабытая и заросшая мхом, стояла как призрак, одиноко возвышаясь среди густой зелени. Ее окна, пустые и темные, как глазницы черепа, смотрели на Барсика с мрачной неподвижностью. Внутри пахло сыростью и пылью, которая лежала толстым слоем на каменном полу, на древнем алтаре, украшенном выцветшими фресками. Воздух был тяжелый, почти неподвижный. Барсик, с трудом переводя дух, медленно продвигался по заросшим травой дорожкам, пока не добрался до дальней стены, где была крошечная ниша.

И там, на холодном, грубом камне, он увидел его.

Архибальд.

Его друг, его верный товарищ, лежал, будто утонув в вечном сне. Шерсть, прежде мягкая и шелковистая, стала жесткой и тусклой, а глаза, что всегда излучали тепло и доброту, застыли в безжизненном выражении. Не было ни привычного оживления в движениях, ни радостного виляния хвостом. Барсик подбежал к нему, и его сердце сжалось от невыносимой боли. Он ласково лизнул Архибальда в нос, но тот не ответил. Тот заскулил, зовя друга, но только эхо его голоса отдавалось в пустоте часовни.

Архибальд был мертв.

Барсик смиренно стоял, опустив голову на холодный камень. Его душа была разорвана, словно его тело пронзила невидимая стрела. Он не мог поверить, что этот вечный путешественник, этот храбрый и верный друг, ушел навсегда. Кот зарылся мордой в шерсть Архибальда, вдыхая его знакомый запах, стараясь хоть на мгновение вернуть назад то тепло, что дарило ему сердце друга. Но мир вокруг был тих и безжизнен, а в его душе царило только пустота и боль. В том же лесу, оставшись один, Барсик не уходил. Он обитал у часовни, охраняя покой своего друга. И хотя смерть отняла у него близкого товарища, в глубине души он знал, что их дружба продолжается в вечности.

Время, словно река, неумолимо неслось вперед, унося с собой светлые дни и темные ночи. Недели, а то и месяцы, пролетели как один миг, но для Барсика они тянулись вечностью. Прикованный к месту кот сидел у тела своего верного друга, Архибальда, в заброшенной часовне. Старые, потемневшие стены, пропитанные запахом сырости и времени, хранили память о их совместных скитаниях и приключениях. Барсик, когда-то пушистый и игривый, теперь был тощим и угрюмым. Его шерсть, что раньше блестела словно шелк, теперь была взъерошена и загрязнена. Глаза, когда-то полные озорства и любопытства, потускнели от тоски. Он не играл, не ласкался, не искал приключений. Его единственным занятием стало неотступное бдение у тела друга. Он проводил дни, зарывшись мордой в шерсть Архибальда, вдыхая его знакомый, теплый запах. В этих запахах ему чудились голоса прошлых дней: шуршание листьев под лапами во время охоты, щебетание птиц в летнем лесу, хруст снега под лапами в зимние морозы.

Ночи, казавшиеся ему еще более мрачными, чем дни, проводил в пустоте часовни. Холодный каменный пол не приносил ему утешения. Ему слышался только шепот ветра, который проникал сквозь щели в стенах, и тяжелые вздохи снегов, засыпавших лес вокруг. Звезды, сверкавшие над часовней, были словно безмолвные свидетели его печали. Их холодный свет отражался в его тусклых глазах, не принося ему утешения. Он видел в них не бесконечность вселенной, а бездонную пустоту собственной души.

Но одиночество Барсика не было абсолютным. Он еще чувствовал тепло памяти о друге, как тепло от затухающего костра в холодную ночь. Кот чувствовал невидимую связь с Архибальдом, будто их души были по-прежнему неразлучны. И в этой невидимой связи он находил силу жить дальше. Кот знал, что Архибальд всегда будет с ним, в каждом шуршании листьев, в каждом луче солнца, в каждом вздохе ветра. И он будет жить ради своей дружбы, ради памяти о том времени, когда они были вместе, бродили по лесам и путешествовали по миру.

Внутри часовни царила вечная тень. Древние стены, пропитанные влагой и временем, впитывали в себя каждый луч солнца, оставляя внутри лишь полумрак, пронизанный пылью и запахом плесени. Здесь было тихо, как в могиле. Только глухой стук старых часов измерял бесконечность времени. Барсик, одинокий и скорбящий, проводил дни в этой тьме, у тела своего друга. Он уже не пытался уйти, не искал утешения в лесу, не бродил в поисках нового дома. Кот принял свою роль стража, одинокого и верного.

Но с каждым днем тень часовни становилась гуще. Барсик начал замечать странные вещи. С начала это были небольшие вспышки движения в углу глаза, нечеткие силуэты, словно призраки промелькнувших мыслей. Потом они стали чаще, определеннее, вырисовывались из самой тьмы стен. В полумраке он увидел их: тусклые, нечеткие силуэты, напоминая дым, но с поразительной ясностью выражающие страдание. Лица, обращенные к нему, не были человеческими, вырезанные из самой тьмы. Их глаза были полны слез, не видимых, но ощущаемых его душой. Губы шептали слова, не слышимые ушами, но проникающие в глубину его сознания. Эти голоса несли в себе язык невыразимой тоски, с которым он не был знаком, но который понимал каждой клеточкой своего существа. В них Барсик слышал души ушедших в небытие, их печаль о потерянных жизненных путях, о невысказанных словах и несбывшихся мечтах. Это были призраки, души людей, когда-то населявших Куршу—2. Они, будто привязанные к земле, кружились в этой забытой часовне, не находя покоя ни в жизни, ни в смерти. Их образы, из дымки и бесплотного тумана, не могли различить лицо Барсика, но чувствовали его скорбь. Он слышал просьбу людей о покое, о забвении их мучений.

Поначалу, Барсик пугался этих видений, но в глубине души, где жила тоска по Архибальду, зародилось чувство сострадания. Он был одинок, а теперь у него были новые друзья, пусть и не видимые. Кот стал ходить по заброшенным дворам Курши—2, вглядываясь в темноту, в надежде увидеть их еще раз. Барсик в своем простом сердце понимал их боль, он слыхал их мольбы о милосердии.

В полумраке полуразрушенной часовни, где тишина была столь же постоянной, как эхо давно забытых молитв, жил кот Барсик. Его мир был окрашен в серые тона обветшавших фресок, пробивающихся сквозь обвалившуюся штукатурку, и тусклый свет, струящийся сквозь узкие, затянутые паутиной окна. Дни текли медленно, как песок сквозь пальцы, оставляя после себя лишь ощущение зыбкой призрачности. Барсик, привыкший к одиночеству, проводил дни, охотясь на мышей в густых зарослях крапивы, обступивших часовню, и греясь в лучах скупого солнца, проникавшего сквозь пробоины в крыше.

Но однажды привычная тишина рухнула, разрушенная звуками, не свойственными этому месту. Сначала это был лишь далекий гул, еле уловимый шорох, который Барсик принял за игру ветра в кронах деревьев. Но постепенно шум нарастал, превращаясь в отчетливый рокот приближающихся повозок, смех, гогот лошадей и обрывки людских разговоров. К Курше—2, забытой и покинутой людьми деревушке, где единственным пристанищем жизни оставалась полуразрушенная часовня, прибыли путники.

Заинтригованный Барсик, ведомый любопытством, проскользнул сквозь пролом в стене и, притаившись за грудой камней, стал наблюдать. Внизу, у подножия холма, на котором высились остатки часовни, развернулась живописная процессия. Кибитки, запряженные парами лошадей, медленно катились по дороге, поднимая клубы пыли. Всадники в ярких одеждах, увешанные саблями и пистолетами, гордо восседали на вороных и гнедых жеребцах. Из кибиток, украшенных гербами и затейливой резьбой, выходили путники, желающие увидеть останки былой славы. Их голоса, полные смеха и беззаботных разговоров, казались Барсику непривычно громкими в тишине заброшенной деревни. Они были словно птицы с ярким оперением, случайно залетевшие в это мрачное и безмолвное место. Барсик, скрытый за потемневшими от времени стенами часовни, наблюдал за ними с опаской. Он не знал, что заставило этих людей приехать в Куршу—2, какова их цель. Их мир — мир ярких красок, звонких голосов и легкомысленного смеха был ему чужд и непонятен. Барсик чувствовал себя зрителем, случайно подсмотревшим сцену из спектакля, поставленного в далеком и незнакомом ему мире.

Солнце, уже низко стоящее над горизонтом, окрашивало пыль, вздымающуюся от шагов путешественников, в розоватый оттенок. Они медленно продвигались по развалинам, словно призраки прошлого, ожившие в этом забытом мире. Каменный лед древних стен еще хранил следы былых пожаров и взрывов, их поврежденные контуры угадывались в разноцветных пятнах ржавчины и плесени.

Барсик лежал на развалинах часовни и наблюдал за путешественниками. Его глаза, полные мудрости, следили за каждым их движением, за каждым шепотом, за каждой фотографией, сделанной ими. Он видел в них и удивление, и печаль, и трепет перед величественной трагедией, поглотившей их мир. Каждый из путешественников вел свой дорожный журнал, записывая свои впечатления, как бы пытался уложить в слова безмолвный крик разрушенных стен. Их ручки скользили по бумаге, оставляя черные чернила на белом фоне, запечатлевая последнюю каплю уходящего времени. Фотоаппараты щелкали без умолку, передавая каждую трещину, каждый осколок стекла, каждую неровность бетона. Путешественники фотографировали развалины как памятник ушедшей цивилизации, как могилу угасшей мечты. Барсик не понимал их желания запечатлеть страдания, однако чувствовал, что их интерес не был пустым. В их глазах он видел отблески угасшего пламени, ожившие воспоминания о трагедии, поглотившей Куршу—2, о мире, который они потеряли, но который еще жизненно сильно был в их сердцах. Кот чувствовал их боль, как свою собственную. Он понимал, что поиск прибывших людей не был просто туристическим приключением. Это был поиск истины, поиск ответа на вопрос: «почему?». И хотя Барсик не мог им ответить, он мог только сочувствовать, мог только помочь в их грустном путешествии по разрушенному миру.

В один из дней путники подошли к часовне, где покоился Архибальд. Барсик, с замиранием сердца, наблюдал, как они с почтением оглядывают ее, читают выцветшие надписи, отдавая дань уважения неизвестным душам.

Кот, наблюдая за удаляющимися спинами путников, испытывал странное чувство. Не было того холодного безразличия, которое ощущал от всех прочих, кто когда-либо проходил мимо развалин Курши—2. В их присутствии он чувствовал тепло, словно они делили с ним невыразимую печаль.

Это было странное ощущение. Будто они не только видели руины, но и чувствовали их душу, их историю, их боль. Это было не простое любопытство, не просто желание запечатлеть красоту разрушения, а нечто больше. Это было сочувствие, сопереживание, желание понять и отдать дань уважения забытому миру. Барсик не мог понять, как они это делают. Он радовался, что память о трагедии не угасла в сердцах людей, что их души откликнулись на крик молчаливых стен, что они не просто прошли мимо, а остановились, посмотрели, почувствовали.

И в этом молчаливом сопереживании Барсик нашел утешение. Он понял, что не одинок в своей печали, что Курша—2 не забыта, что ее история по-прежнему жива в сердцах людей. И кот мог быть спокоен.

Путники ушли. Их яркие одежды, смех и голоса растворились вдали, словно мираж, возникший на мгновение в пустыне забвения. Барсик, оставшись один, снова оказался в тишине, но на этот раз она не казалась ему пугающей. В ней теперь было что-то успокаивающее, что-то родное.

Он лежал на теплом камне у входа в часовню, прикрыв глаза. В его воображении снова встали образы путешественников: их удивленные взгляды, заинтересованные вопросы, нежное отношение к руинам. В них же увидел не просто любопытство, а что-то больше, что-то, что перекликалось с его собственной душой. Он ощущал в себе тепло их сочувствия, будто они делили с ним боль забытого мира. Барсик понял, что не один в своей печали. Что где-то еще есть люди, которые помнят о Курше—2, которые не забыли ее историю. Барсик, словно старый сторож забытого мира, был один в своей печали, но не одинок в своей верности. Он остался в старом поселке хранителем памяти и невыразимой печали, в ожидании нового дня, когда возможно, сможет поделиться своей историей с тем, кто уже не будет удивляться его рассказу. Кот ждал того дня, когда сможет рассказать свою историю, свою печаль, свою верность забытому городу. Барсик ждал того дня, когда не будет один.

Он ждал.

Годы текли неспешно и неумолимо. Они уносили с собой яркие краски и шум жизни, оставляя после себя только серый пепел забвения. Весна сменялась летом, осень зимой, а Курша—2 по-прежнему стояла неподвижная, словно застывший снимок былого величия. Деревья, окружавшие развалины, выросли и стали могучими великанами, их ветви, словно руки стариков, тянулись к небу, будто хотя бы так коснуться забытого мира. Трава проросла между камней, создавая зеленые островки жизни на поседевших от времени руинах. Время не жалело ничего. Оно постепенно стирало очертания стен, размывало надписи, высеченные на камнях, превращая их в неразборчивые иероглифы забытого языка. Но в этой печальной красоте было что-то величественное, что-то непостижимо прекрасное.

Закат был словно последняя агония дня, когда небо, пропитанное золотом и огнем, замирало в ожидании ночи. Солнце, огромный пылающий шар, медленно опускалось за горизонт, оставляя после себя полосы пурпура, багрянца и красного золота, похожие на расплавленный металл, растекающийся по небу. Барсик, старый кот с седой шерстью и мудрыми глазами, лежал на развалинах часовни, вглядываясь в это величественное зрелище. Его тело, измученное годами, было неподвижно, напоминая статую, высеченную из камня. Но в его глазах, глубоких и мудрых, как старые колодцы, горел неугасимый огонь памяти. Шерсть Барсика давно поседела, как снег на вершинах гор, но его глаза сохранили свою былую яркость, будто в них отражался весь опыт прожитых лет. Он видел каждый закат, каждое восхождение луны, каждое рождение и смерть, и все это отразилось в его глубоком взгляде. В этой тишине, в этом величественном зрелище заката, Барсик чувствовал себя единственным свидетелем прошедшего времени. Он помнил все: шум жизни в Курше—2, смех детей, пение птиц, шепот ветра в листве деревьев. Кот помнил и боль, и горе, и страх, которые опустошили этот город.

Но в этом закате, в этой красоте умирающего дня, Барсик больше не ощущал печали. Он чувствовал покой, спокойствие и принятие. Кот был свидетелем жизни и смерти, и знал, что все течет, все меняется, и в этом есть некий смысл.

Прошло много времени с тех пор, как путешественники покинули Куршу—2. Их лица давно стерлись из памяти, будто нарисованные на песке и смытые волной, но их сочувствие осталось в сердце Барсика, словно тепло от давно погасшего костра. Он ощущал его в глубине души невидимый огонь, который не может угаснуть не при каких условиях.

Барсик был один. Он остался единственным хранителем забытого мира, единственным, кто помнил его жителей, их ликующие голоса, их горе, их страдания. Кот помнил каждый смех, каждую слезу, каждое слово, сказанное в этом месте, которое когда-то было домом. В его воспоминаниях оживали лица людей, с которыми делил жизнь в Курше—2. Ему пришлось вновь вспомнить детей, играющих на улицах, пение женщин у колодца, дуновение ветра в волосах парней, которые отправлялись на охоту. Он помнил страх поселения перед стихийным бедствием, их отчаяние, когда все потеряли, и их неизгладимую печаль. Барсик был связан с Куршей—2 невидимой нитью памяти. Он был последним свидетелем ее жизни и смерти, последним, кто мог рассказать о ней, о ее прекрасном прошлом и о трагической гибели.

И кот оставался здесь, в этих развалинах, храня в сердце неугасимый огонь памяти, ожидая дня, когда кто-то еще придет и услышит его немую историю.

Он помнил все лица погибших жителей Курши—2. Их образы вставали перед ним в тени развалин, словно призраки, покинувшие свои земные обители. Барсик помнил молодую женщину, которая с грустью смотрела на свой разрушенный дом, слышал плач ребенка, который искал свою мать в пепле и развалинах. Видел старика, который сидел на пороге своего дома и с печалью смотрел на пустую дорогу. Барсик не мог забыть тех людей, которые жили в Курше—2. Он чувствовал их души, их печаль, их невыразимую тоску по утраченному раю.

Кот лежал рядом с часовней, где покоилось тело его старого друга Архибальда, хранителя неизгладимой печали Курши—2. Он по-прежнему чувствовал присутствие своего товарища, тепло, неугасимую верность этому месту. Барсик смотрел на закат, окрашивающий небо в яркие тона, и в его глазах отражалась тоска по прошедшим годам, по людям, которые уже не вернутся, по миру, который уже не существует. Но он не жалел. Старый кот был счастлив, что остался в своем родном доме, что мог хранить память об этом месте, что мог быть последним свидетелем его трагедии.

Солнце, словно огромный, пылающий глаз, медленно погружалось в океан горизонта. Его последние лучи, пронизывая сквозь кроны вековых деревьев, рисовали на изумрудной листве нежные, красноватые блики. Небо, впитав в себя огненные краски заката, превратилось в бездонную чашу, наполненную багрянцем, пурпуром и золотом, переливающимися друг в друга как драгоценные камни.

По извилистой тропинке, петляющей среди высоких сосен и зарослей дикого винограда, шагал охотник. Тяжелые сапоги, испачканные в красно-коричневой глине, беззвучно ступали по мягкому мху, оставляя за собой едва заметные следы. В его руках покоилось деревянное ружье, старое и добротное, словно верный спутник, проверенный временем. На плечах охотника висел мешок, кожаный и потертый, набитый добычей — двумя зайцами, подстреленными в глубине леса. Мужчина был крепок, с широкими плечами и твердой походкой. Лицо было загорелым и изборождено морщинами, рассказывающими о многих прожитых годах и непростых испытаниях. Глаза, цвет темно-коричневой земли, были глубокими и проницательными, будто отражали всю мудрость леса, которого он знал как свою родную мать.

Тропинка вела к заброшенной часовне, укрытой в гуще леса. Ее стены, покрытые мхом и лишайниками, окутались покровом времени. Высокая башня с обветшавшим крестом на вершине тянулась к небу, напоминая молчаливого стража этого затерянного в лесу убежища. Охотник приближался к часовне, его сердце билось чаще, отражая ритм потухающего солнца. Он слышал шепот века, затаившийся в тишине леса, и чувствовал присутствие невидимой силы, окутывающей это забытое место. Мужчина шел, не поднимая головы, боясь столкнуться с отражением собственной печали в небесной синеве. Взгляд был устремлен в землю, потрескавшуюся, пыльную почву, словно искал там ответы на вопросы, что терзали душу. Шаг за шагом, он погружался в пустоту, что окружала его.

Некогда буйство красок, яркий ковер из диких цветов, что покрывал поля, угас. Теперь земля была одета в траурный наряд из высокой, седой травы, и колючие кустарники, как злые духи, заползали на руины былой красоты. Ветер, неумолимый и свободный, гулял по остаткам прошлого, проносясь над развалинами, как призрак ушедшего времени. Он выдувал из них пыль и пепел, и каждый порыв был подобен крику, словно призраки ушедших жителей пытались достучаться до живых, вспомнить о себе. В этом мрачном пейзаже, среди развалин и седой травы, охотник был один. Лишь шелест ветра сопровождал его путь, будто хриплый голос прошлого, напоминающий о том, что все течет, все изменяется, и никто не в силах остановить время.

Охотник, высокий и жилистый, словно вытесанный из дуба, остановился перед полуразрушенной часовней. Ее каменные стены, когда-то белоснежные, теперь были покрыты сетью трещин. Рядом с узким, заросшим плющом входом, стоял покосившийся крест, его верхушка, увенчанная символом веры, была обломана и валялась у подножия. Пройдя под аркой, охотник вошел в часовню. Сразу же нос уколол резкий, затхлый запах плесени и сырости. Паутина как завеса печали, свисала с потолка, перекрывая слабый свет, пробивавшийся сквозь единственное окошко, затянутое пылью. На полу, устланном толстым слоем гниющей листвы, бродили полчища темных жуков. В центре, остатки былого величия, стоял алтарь. Его резные украшения, некогда богато украшенные, теперь были скрыты слоем грязи и пыли. На нем лежали разбросанные куски сломанных свечей и пожелтевшие молитвенники. На развалинах, укрывшись от пронизывающего холода, лежал Барсик. Охотник медленно подошел к Барсику и осторожно положил руку на его шерсть. Тот не отреагировал, он был поглощен своей печалью. Охотник вздохнул, чувствуя беспомощность перед этой безутешной грустью. В глазах Барсика видел лишь отражение ушедшего счастья, застывшего навсегда в памяти.

Глаза старого кота были тусклы и мутны. Когда-то они горели озорством и жаждой приключений. Теперь же в них читался только страх и безысходность. Он видел охотника, который приближался к нему, и чувствовал, как его существо полностью заполняет ледяной ужас. Охотник был не похож на тех, что приходили раньше, с улыбками и щедрыми обещаниями. Этот был жестоким и непримирим. Глубоко посаженные глаза смотрели на Барсика, пронизывая его насквозь, словно острые ледяные стрелы. Барсик пытался подняться, но силы покинули кота. Он просто лежал, не в силах сделать даже шаг. Кот чувствовал, как жизнь уходит. Он видел смерть, она стояла перед ним, улыбаясь усмешкой и обещая вечный покой.

— Не мучайся, — произнес он хриплым голосом, и с жестокой быстротой, казнив обреченного, прикончил животное.

Тяжелый воздух застоявшейся тишины висел в развалинах часовни, подобно плотной завесе, отделяющей мир живых от мертвого. Каменные стены, когда-то украшенные росписями, теперь покрывали глубокие трещины, словно шрамы от неизгладимой боли. Окна, некогда просвечивавшие в радужной галерее красок, были заткнуты лохмотьями забытых времен. Внутри, где когда-то звучали молитвы, теперь царила глухое безмолвие, прерываемое лишь порывами ветра, проникавшими в разрушенные отверстия. По пыльным ступеням лестницы, когда — то ведущей к алтарю, неспешно двигался холодный ветер. Он проносился сквозь провалы в крыше, неся с собой шепот давно умерших легенд. Свист ветра походил на пронзительный плач по Курше—2, некогда процветающему городу, а теперь — лишь на пугающие остатки забытой цивилизации. Ветер проникал во все щели, шептал свои истории в уши одиноким деревянным скульптурам, стоящим на пыльных постаментах. Он пробирался сквозь растрепанные страницы забытых книг, лежащих на полу, и шевелил листки как призрачный рукописный свиток. Ветер был единственным свидетелем этой трагической тишины, единственным, кто помнил о жизни, которую проглотила земля. В этих развалинах ветер не просто гулял, он плакал.

В этих развалинах, в тишине и холоде, угас последний огонь памяти. Но ветер, с его немым сожалением, по-прежнему гулял по развалинам, повторяя свою песню о погибших жителях этого забытого мира. Он был их голосом, их шепотом, их плачем в безмолвном мире развалин, вечным напоминанием о том, что было и что потеряно.

Глава 3

Некоторые страницы истории хочется вырвать и сжечь. Но пепел имеет свойство возвращаться, напоминая о том, что нельзя забывать, даже если память обжигает.

В. Симоне

Тьма в квартире была густой и липкой, словно застывший смоляной дым, пропитанный запахом сырости и разрушения. Облупленная штукатурка на стенах, напоминая шрамы, рассказывала о недавних бомбардировках. Холод проникал сквозь щели в окнах, затянутых пленкой, где когда-то было стекло. В этом мрачном мире каждый день был мучительным ожиданием смерти, жизнь теплилась в единственном уголке — под старым, расшатанным диваном. Там, в тесноте, в пушистом гнезде из грязных тряпок и обрывков одеял, лежала кошка. Она была худа, шерсть была сваляна и грязна, но ее глаза, зеленые, как весенняя трава, излучали необычайную решимость. Внутри нее, в глубине маленького, измученного тела, билась жизнь. Новый мир, новый шанс, который отчаянно старалась подарить своим котятам. Каждый удар бомбы, глухой и сотрясающий, заставлял ее вздрагивать, но она крепко сжимала зубы, сдерживая боль. Ее мяуканье, слабый, испуганный звук, терялся в оглушающем грохоте снарядов. Ей не было до этого дела, ей нужно было только пережить эту муку, чтобы подарить жизнь своим детенышам. Она не знала, что будет с ними дальше. Ей не было времени думать об этом. Она была их единственной надеждой, их последним шансом на жизнь в этом аду. И пока снаряды грохотали за окном, кошка медленно рождала свою надежду. Она была одним из тех небольших, но могущественных огней, которые не гасли даже в самой темной ночи. Кошка была символом жизни, несокрушимой, неумолимой, которая всегда ищет свой путь, даже в самых неблагоприятных условиях.

С каждым толчком, с каждым выдохом, который вырывался из легких, с каждым биением сердца, отдававшим эхом в уставшем теле, силы покидали ее. Она чувствовала, как они утекают, словно песчаные часы, перевернутые вверх дном, оставляя после себя пустоту. Но даже когда казалось, что свет в глазах потускнел, а тело не могло больше выдержать, кошка не позволяла себе сдаться. Она знала — эти котята, маленькие, пушистые комочки, были ее надеждой, единственной ниточкой, связывающей с жизнью. Каждая мышца тела ныла, каждая кость пронзала болью, но она продолжала удерживать свое маленькое, согревающее тепло для них. Будущая мать знала, что они нуждаются в ней, что ее жизнь — это их жизнь. Она была их защитой, их крепостью, их светом в этом жестоком и опасном мире.

И вот, из недр ее измученного тела, появился котенок. Маленький, хрупкий, с черным мехом, который казался маленьким угольком в лучах света. Но его глаза… глаза были зелеными, такими же яркими и полными жизни, как и у матери. В них кошка увидела свою надежду, свой огонь, который не погас даже в самых мрачных глубинах отчаяния. Тот, что передался ему по наследству,

Мать смотрела на него, на его крохотный, трепещущий носик, на слабые, неуклюжие лапки, и в ее груди вспыхнул новый, мощный огонь. Кошка знала, что их путь будет непростым, но она была готова встретить все трудности. Мать была готова сражаться, чтобы защитить своих котят, чтобы увидеть, как они растут, как они обретают силу, как они становятся такими же стойкими и сильными.

Хрустальный звон битого стекла и гулкий грохот, словно удар молота по наковальне, оборвали тишину квартиры. Пронзительный свист, затем — глухой, режущий уши взрыв, заставили содрогнуться стены. Пыль и крошки с потолка посыпались на ковер, застилая его серым туманом. Едкий запах гари ударил в ноздри, сопровождаемый тяжелым запахом пыли, впитавшей в себя все, что было в воздухе.

Кошка, укрывавшая своего детеныша старым покрывалом, вскочила на лапы, глаза ее расширились от ужаса. Она зашипела, издавая пронзительный звук, словно собираясь броситься на врага, но опасность была невидимой, ощущалась только в дрожании стен и в жутком грохоте, который еще не утих. Маленький котенок затих, закрыв глаза от страха.

В этом хаосе, среди разрухи и смерти, посреди дрожащего пола и разбитых ваз, среди запаха гари и страха, послышался четкий стук в дверь. Трижды — ритмично, уверенно. Стук, который отличался от всего окружающего хаоса, словно бы хотел сказать: «я здесь, я в безопасности, я пришел помочь».

Но кто это мог быть? В этот момент не было времени на раздумья. Кошка попыталась подняться с пола, но тело еще дрожало от ужаса. Ее глаза бесцельно метались по комнате, ища укрытие, но оно было невозможно. Она была в ловушке.

Стук в дверь прозвучал снова.

Внутренний огонь, последние искры жизни, тлели в ее маленьком, истерзанном теле. Кошка, словно изможденный боец, с трудом поднялась на задние лапы, мышцы дрожали от усталости. Когти, острые, как иглы, впились в деревянный пол, придавая ей необходимую устойчивость. Ее измученные глаза вглядывались в темноту за дверью, в тот самый полумрак, который заставлял сердце стучать в бешеном ритме. Заглушенный стук, едва различимый в тишине, пронзил насквозь. Она знала, что никто, кроме него, не посмел бы нарушить покой в этот час. Никто, кроме того, кто уже давно заслужил ненависть. В ее голову врывался ужасный образ: темная, громадная тень, которая бродила по улице, заставляя всех дрожать от страха. Она видела, как он разрушал все на своем пути, оставляя за собой лишь пустоту и разрушения. В ее памяти все еще свежи картины погибших товарищей, которые не смогли противостоять его силе.

В глазах зажглась искорка упрямства, затем она зашипела, звук был слабый, но в нем скрывалась неистовая ярость. Мать не дала бы ему пройти дальше, она не дала бы ему завладеть ее домом. Кошка защищала не только себя, но и память обо всех, кто погиб.

Тишина, окутывавшая полуразрушенную квартиру, была не просто отсутствием звуков. Это была тишина, наполненная страхом, холодом и отчаянием. В ней таилась бездна неизвестности, в ней слышалось эхо бомбежек, отдававшееся в сердце глухой болью. Но и в этой тишине было что-то необычное, что-то, что нарушало ее покой.

Вдруг, из глубины этой тишины вырвался звук. Сначала это было едва уловимое шевеление, как если бы сквозь сон просочилось неясное шептание. Но затем звук усилился, стал четким и не оставляющим сомнений. Это был скрип.

Скрип деревянной двери, словно трещание старых костей, потревоженных внезапным движением. Он был слабый, но отчетливый, как если бы кто-то осторожно пытался открыть дверь.

Кошка, забившаяся в темный угол, вздрогнула. Ее уши впились в звук, пытаясь разобрать его до последней нотки. Она чувствовала, как инстинкты пробуждаются, будто древняя система сигнализации, оповещающая о наличии опасности. Ее дыхание стало частым и не ровным. Глаза, привыкшие к темноте, заметно расширились, пытаясь ухватить не только звук, но и саму опасность, которая за ней скрывалась.

Этот скрип, не более чем небольшой звук, проникающий в глубину ее сознания, стал символом всего, что окружало: страха, неизвестности, безысходности. Он означал, что она осталась не одна, что в этом темном и холодном мире еще есть что-то, что может нанести ущерб, есть что-то, что может угрожать ей и ее котенку.

Скрип, нарушивший тишину, оборвался внезапно, словно и не было ничего. Но тишина уже не была такой глубокой и спокойной, как раньше. Она стала напряженной, напоминая струну, натянутая до предела, готовая в любой момент лопнуть. В этой напряженной тишине кошка чувствовала, как ее инстинкты бьют в набат, требуя действий, предупреждая о настоящей опасности. Ее шерсть встала дыбом, и она свернулась клубочком, готовясь броситься в атаку, если будет нужно.

В тусклом свете уличного фонаря, проникающего в квартиру сквозь разбитые окна, она видела щель в дверном полотне. Щель была небольшой, но в ней уже проступало что-то необычное. Это была тусклая, мерцающая красная светящаяся полоса. Она становилась все шире, и в ней виднелся огромный, бесформенный силуэт. Силуэт был не четкий, расплывчатый, но в нем было что-то угрожающее, что-то, что заставляло ее сердце стучать в груди с частотой метательного молота.

Кошка невольно отступила. Она не могла разобрать, что за силуэт скрывается в этой красной свете, но инстинктивно понимала, что он представляет угрозу. Ее материнский инстинкт, сильнее всего на свете, подсказал, что должна защищать своих детей. Мать не отступит, она будет бороться, она будет защищать их до конца. Ее глаза, яркие и проницательные, впились в дверь, в тусклую красную полосу, в бесформенный силуэт, словно хотя бы взглядом пробить темноту и разобраться, что таится за ней. Красный свет, проникающий в щель двери, расширялся как растущий огонь, пожирая темноту. Он окрасил стену в жуткий алый цвет, превращая ее в кровавое полотно, на котором размытым силуэтом рисуется нечто нечеловеческое.

Кошка, вжавшись в угол, чувствовала, как ее дрожит от неизъяснимого ужаса. Она не могла оторвать взгляда от растущего красного пятна, словно прикованная к нему невидимой силой.

В этом красном свете, как в какой-то безумной сценке из кошмарного сна, появилась рука. Не человеческая рука, а что-то нечеловеческое, чуждое и ужасающее. Она была крупная, костлявая, с длинными, тонкой кожей пальцами, оканчивающимися острыми, как ножи, когтями.

Кошка невольно отшатнулась, глаза расширились от ужаса. Она не могла верить своим глазам. Это было слишком странно, слишком ужасно, чтобы быть правдой.

На ладони руки лежит нечто, что схоже с человеческим глазом, но гораздо больше и бесцветное. Глаз был холодный, неживой, словно стеклянный. Он смотрел в темноту, но в нем не было жизни, не было души.

Кошка почувствовала, как в груди застыла кровь. Она не могла оторвать взгляда от этого бесцветного глаза. Он гипнотизировал ее, заставлял забыть о своем страхе, о своей безопасности.

Это было не просто нечто нечеловеческое, это было нечто ужасное, нечто неизъяснимое, что не может быть описано словами.

В тусклом красном свете, проникающем в квартиру сквозь щель в двери, сенсорный орган на ладони казался не просто большим, он казался бесконечным. Глаз занимал все ее поле зрения, словно поглощал ее целиком, уничтожая все остальное. В нем не было ни тепла, ни жизни, ни души. Это был пустой пространство, черная дыра, поглощающая свет. Он смотрел на кошку холодным, бесчувственным взглядом, не узнавая в ней ни матери, ни живого существа. Глаз видел только жертву.

Кошка замерла, парализованная страхом. Ее тело по-прежнему дрожало, шерсть встала дыбом, но она не могла оторвать взгляда от этого пугающего глаза. Он впился в нее, словно стальные клещи, заставляя чувствовать себя беспомощной, бессильной.

Глаз замер на миг, а затем медленно повернулся, устремив свой неподвижный взгляд в сторону кошки. В нем не было движения, он был не живой. Но в этой неподвижности было что-то угрожающее, что-то, что заставляло ее сердце стучать в груди с неистовой силой.

Кошка почувствовала, как у нее в горле пересохло. Мать котенка не могла дышать, не могла думать, не могла ничего сделать. Она была просто жертвой, беспомощной и бессильной. В этом холодном, бесчувственном взгляде кошка увидела свою гибель, свою безнадежность. Она увидела, что нет спасения, нет надежды, нет будущего. Ничто не может спасти ее и котенка. Ни инстинкты, ни любовь, ни отчаяние. Ничто.

Холодный, пустой глаз на ладони не просто смотрел на кошку, он как бы проникал в нее, поглощая сознание, уничтожая волю. В тот момент, когда сенсорный орган начал приближаться, когда стал заполнять все ее поле зрения, когда стал угрожать котенку, в ней что-то щелкнуло. Она вскочила на лапы, очнувшись от гипноза. Ее тело дрожало, но дух был непоколебим. Она бросилась котенку, схватив его в зубы. Кошка не знала, как будет защищать его, как она будет уберегать малыша от этого нечеловеческого зла. Но она знала, что должна это сделать. Мать не сможет победить. Она не может противостоять этой силе, этой пустоте, этой смерти. Но кошка сможет уберечь их. Она сможет отдать свою жизнь за их жизнь. Мать была не беспомощной жертвой, а защитницей, материнским инстинктом которой нельзя было уничтожить. Сердце кошки колотилось в груди, словно безумный барабан. Она неслась к окну, единственной надежде на спасение. Ноги скользили по полу, а котенок, прижатый к ее телу, тяжелел с каждой секундой. У нее не было времени, нужно было действовать.

В этот момент, когда она уже почти достигла окна, дверь распахнулась с грохотом, словно разбился громовой удар. И в комнату вошла не рука, а весь силуэт. Он был огромный, нечеловеческий, с невообразимыми формами, с длинными, лохматыми конечностями, с головами, которые казались слишком большими для его тела. Силуэт был не просто чудовищем, он был кошмаром, воплощением всех ее самых глубоких страхов. Из глубоких ран на теле струились темные, вязкие струйки, напоминая жидкую тьму, вытекающую из его огромного тела. Она пахла гниением, смертью, разложением. И от этого запаха у кошки в животе свернулся холод. Она зашипела и выгнулась дугой, готовая броситься в атаку, но в то же время ощущала паралич от ужаса. Ее тело отказывалось слушаться, еще недавно такое быстрое и ловкое, теперь казалось деревянным, неподвижным. Она не могла пошевелиться, не могла дышать. Взгляд был прикован к этому огромному, нечеловеческому силуэту, к темным струйкам, вытекающим из его ран, к запаху гниения, смерти, разложения. В этот момент кошка поняла, что нет спасения. Она не может победить. Кошка не может уберечь своих детенышей. Она обречена.

Мать котенка ожидала атаки, поджидала боли, выжидала смерти. Но чудовище не устремилось к ней. Оно присело, его огромная фигура очертилась красным светом, проникающим в комнату, и стала еще более ужасной, еще более гротескной. Это был не человек, не животное, не монстр. Это было нечто невообразимое, нечто, что не может быть описано словами. Чудовище обратило свой немигающий взгляд на котенка, лежащего на полу. В его глазах не было злости, не было жажды крови. Было что-то более глубокое, более темное. Он протянул руку с бесцветным глазом, а затем шепнул голосом, который схож с тихим сверчением, со звуком, который проникал в самую глубину ее души: «я пришел за ним…»

Кошка не могла понять, что имеет в виду это чудовище. Но она чувствовала, что это не просто угроза, это предупреждение. Это был приговор.

В глазах отражался ужас, не от собственной смерти, а от смерти малыша. Она была готовая ее встретить, но не могла принять смерть своего потомка.

Квартира как застывший призрак из прошлого, стояла посреди руин, напоминающая о былом величии, ныне разрушенном. Ее фасаду, словно изможденному воину, немилосердно досталось от времени. Изъеденные штукатуркой стены, как почерневшие от шрамов, носили следы разрушений. Пустые глазницы окон, обрамленные заржавевшими ставнями, уныло смотрели на мир, словно застывшие в вечном страхе. В них отражалось забвение, тишина, а иногда — и унылая безжизненность мира. Дверь, покрытая бугорками ржавчины, тяжело скрипела на петлях, будто стонала от боли, напоминая о своем стареющем возрасте. Внутри, в полумраке, витал запах сырости, смешанный с ароматом затхлости и забвения. Стены, покрытые трещинами, напоминали морщины на лице старика, прожившего долгую и трудную жизнь. Они хранили в себе отпечатки пережитого ужаса, свидетельствовали о войнах, землетрясениях, о разрушениях, которые они пережили. Пол, покрытый слоем пыли, похожим на туманное полотно, на котором отпечатались следы времени и войны, хранил в себе истории о прежних жителях, о их радостях и печалях, о их мечтах и разочарованиях. Пыль, словно пепел давно погасшего костра, покрывала все: старую мебель, потертые книги, чугунные радиаторы, ржавые кастрюли, находящиеся в какой-то забытой судьбе. Каждый предмет, каждая трещина на стене, каждая капля сырости в воздухе рассказывала о прошлой жизни. Квартира была застывшим моментом времени, остаточным отпечатком былой жизни, словно призрак, который не мог уйти. Она была забытым воспоминанием, о котором никто больше не помнил. Тяжелые дубовые двери, увенчанные ржавыми железными петлями, скрипнули, открывая путь в пугающую обитель. Внутри царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь тихим шорохом ветра, проникавшего в дом сквозь щели в полуразрушенных окнах. Воздух был густым и влажным, пропитанным дурманящим запахом гниения, смешанным с приторным ароматом пыли и затхлости. Старик, чьи стопы ступали по скрипучим деревянным доскам, был похож на живой скелет, облаченный в лохмотья. Его лицо было высечено из твердого дуба, морщинами, глубокими и многочисленными, как реки на старой карте. Эти борозды рассказывали историю тяжелой жизни, полную бед, утрат и неумолимого времени, оставившего на лице печальный отпечаток. Глаза, когда-то яркие и полные жизни, теперь потускнели и похоже на два мертвых очага, в которых угасли все искры. Они смотрели на мир сквозь мглу памяти, и в них отражалась бездна печали и отчаяния. Движения старика были медленными, будто опасаясь разбудить тех, кто погиб в этом доме во время войны. Каждая ступень отдавалась глухим эхом в пустой комнате, и в тишине было слышно тихое шелестение его лохмотьев. Он двигался как призрак, осторожно пробираясь сквозь темные коридоры, ощущая на себе тяжелый взгляд невидимых глаз, следящих за ним из глубины дома.

Старик замер в дверном проеме, окаменев. Комната, когда-то уютная, теперь напоминала пугающее поле боя. Разбитые осколки мебели торчали из-под груды мусора. Запах гнили, сырости и плесени въелся в стены, оплетая воздух невидимой сетью. Свет проникал сквозь узкие щели в шторах, создавая мрачные пятна на разрушенном ковре. Именно в этом полумраке, среди безнадежности, лежала она кошка. Ее худая, изможденная фигура была почти не видима на фоне разрухи. Шерсть, когда-то шелковистая, склеилась от грязи и влаги, покрываясь невидимой паутиной пыли. Глаза потеряли свой блеск. В них теперь угадывалась только тусклая боль, но в этой боли еще теплился неумолимый, неукротимый материнский инстинкт. Она лежала, спрятавшись в углу, где когда-то стоял старый шкаф, и прижимала к себе котенка. Он был черным как ночь, как самый темный угол этого города, его маленькое тело дрожало от холода. Глаза, такие беспомощные и невинные, были похожи на две черные бусинки. Мать грела его своим телом, закрывая от мира невидимым щитом любви. Она была слаба, истощена, но не отступит. Кошка будет бороться за него до последнего вздоха.

Старик стоял неподвижно, пронзенный беспомощностью и сочувствием. Он не мог понять, как она могла выжить в этой безнадежности, как могла найти в себе силы бороться за свою жизнь и жизнь своего детеныша. В этой безысходной картине старик увидел не только трагедию, но и непоколебимую волю к жизни, силу материнского инстинкта, которую не смогла сломить ни бедность, ни разруха, ни отчаяние. Пожилой мужчина, сгорбленный, как старая, скрипучая сосна, схватил ее за шиворот. Его пальцы, сухие и костлявые, впились в грубую ткань ее одежды, будто цепляясь за последнюю надежду. Лицо, изборожденное морщинами, было искажено смесью злобы и презрения.

— Вот ты где, бешеная, — прошептал он. В его словах слышалась не столько угроза, сколько горькая усталость.

Он потащил ее к остаткам стола, покрытому слоем пыли и паутины. На нем лежал кусок черного хлеба, заплесневелого и гниющего, как память о былой жизни. Сквозь толстый слой плесени проступали черные прожилки, подобные кровеносным сосудам, питающим нездоровую жизнь этого гниющего куска.

— Да ты ж больная, — рявкнул старик, смех его звучал сухо и жестко, как треск ветвей в зимнем лесу. Он был больше похож на злобное рычание, чем на нормальный смех.

Старик указал на хлеб, от которого исходил затхлый запах сырости и плесени.

— Видела призраков, чудовищ, — продолжал он. — Вот тебе твоя «пища».

Его слова, пропитанные сарказмом и презрением, прозвучали как приговор. В пустой квартире повисла тишина, нарушаемая лишь шумом его дыхания и глухим стуком сердца. В этот момент воздух загустел от тяжести несправедливости, от безвыходности, в которую ее загоняли окружающие. В темноте ее собственной беды она ощущала только боль и глубокую, неизбывную тоску.

Старик присел напротив стола. Его рука, костлявая и неловкая, тяжело опустилась на спину кошки, прижимая ее к поверхности. Она отчаянно билась, задние лапы отбивали по воздуху, царапая столешницу, а зубы сжимались в бессильном рычании. Глаза кошки, огромные и полные отчаяния, устремились на него. В них был не только ужас от силы старика, но и бесконечная тоска. Тоска о маленьком котенке, о его слабом тепле, о тепле, которое она не смогла ему дать. Она была единственной защитой малыша, последней надеждой, и ее силы исчезали с каждой минутой.

Старик взял кусок черствого хлеба, запах которого был ей так неприятен. Он засунул его в пасть, придавливая челюсти своими жесткими пальцами. Кошка задыхалась, ее грудь распирала от удушья. Но она не сдалась. Инстинкт, глубокий и могущественный, внушал ей сопротивляться, бороться за свою жизнь, за жизнь своих котят. Ее тело дрожало от напряжения, лапы бессильно дергались, но она сжимала зубы, впиваясь в твердый хлеб, не хотя отпускать его.

Старик, увидев упорство, отпустил ее голову, и она, словно освобожденная птица, сделала несколько глубоких вдохов, стараясь заполнить легкие живительным воздухом. Ее глаза встретились с его взглядом, и в них он увидел не благодарность, а умоляющее прошение, прошение о милости, о шансе на жизнь.

— Не бойся, — произнес он, растягивая губы в подобии улыбки, от которой по коже кошки побежали мурашки. — Тебе не будет больно. Я тебя быстро усыплю.

Голос, хриплый и скрипучий, как старая дверная петля, не предвещал ничего хорошего. В нем не было и капли тепла, только пугающая решимость, от которой хотелось вырваться, убежать, раствориться в воздухе. Кошка отчаянно задергалась, пытаясь вырваться из цепкой хватки, издавая жалобное мяуканье. Но старик держал крепко, с силой, которая не вязалась с его тщедушным видом.

— Тише, тише, — прошипел он, и его «успокаивающий» тон только усилил ужас, сковавший кошку.

Она чувствовала, как запах затхлости и чего — то горького, лекарственного, исходящий от старика, проникает в ноздри, душит, лишает сил. В этот миг, осознав всю безысходность своего положения, кошка издала жалобный, полный боли писк, обращенный к пустой комнате, к безразличным стенам, к тем, кого она уже никогда не увидит. Старик поднял кошку на руки. Он улыбнулся, редкие желтые зубы сверкнули, а в глазах плясали хищные огоньки. Старик погладил кошку, чувствовал, как под его пальцами мягко дрожит тонкая грудка. В его руках она была такой беззащитной, маленькой. Старик склонил голову, тихонько шепнул ей на ушко что-то нежное, словно прощался. Но кошки не могли понимать слов. Они понимали только интонацию, и в голосе старика сейчас звучала сталь. Он укусил ее за шею, несильно, но с такой силой, что кошачье тело мгновенно обмякло. Теплые лапки больше не двигались, шерсть, совсем недавно мягкую и пушистую, покрыл тонкий слой влаги. В глазах кошки застыл ужас, но его уже никто не видел. Старик отложил кошку в сторону, взглянул на нее с холодным равнодушием. Никаких угрызений совести, никакой жалости. Он был сыт. Старик не был чудовищем, пожилой мужчина был старым, одиноким человеком, которому нужно было выживать.

Спустя несколько часов он съел ее, не спеша, не торопясь, с аппетитом умудренного годами хищника. В его желудке зазвучали тихие, удовлетворенные звуки.

Крохотный комочек, едва ли больше воробышков, забился в самый укромный угол темной квартиры, словно ища убежища от бушующего снаружи мира. Его мохнатая шкурка, еще не обросшая пухом, дрожала от холода и ужаса. Он были один. Мама, его теплая, пушистая мама, с мягкими лапами и ласковым мурлыканьем, исчезла, оставив его в этом мрачном, чужом мире.

Мир, который прежде казался таким уютным и теплым, наполненным запахом материнской шерсти и вкусом теплого молока, теперь пугал его. Он был огромным, темным и холодным. Стены, раньше такие привычные, стали высокими и неприступными, словно стена, отделяющая их от безопасности и тепла. Каждый звук, каждый шорох казался угрожающим, пробуждая в них инстинкт самосохранения. Грохот, сотрясавший мир, звучал как раскаты грома, разрывающие тишину. Это были бомбежки, начавшиеся после того, как мама, его единственный оплот, ушла навсегда. Каждый взрыв заставлял котенка подпрыгивать, зажмуриваться и вжиматься в стену. Лапки дрожали, живот сводило от страха, и, казалось, он слышал, как бьется в груди крохотное сердце.

Пустой живот ныл, как скрипучая дверь, требуя еды. Маленький котенок, выбравшийся из старой квартиры, тщетно искал привычный источник тепла и молока. Мир казался огромным и враждебным. Он бродил по улицам, истощенный голодом и страхом, скуля и жалуясь на свою судьбу.

Вдруг малыш услышал тихий писк. Он пошел на звук и нашел в подвале маленькую коробку, где лежали три крошечных котенка. Они были совсем голые, с зажмуренными глазами. Котенку подполз ближе. Он почувствовал странную теплоту, идущую от этих котят. Это было не просто сочувствие, а что-то большее. Он ощутил невидимую связь, будто он знал этих котят всю жизнь, словно они были частью его. Котенку стало ясно — это наверняка его братья.

Черный котенок, крошечный уголек в сердце хаоса, никак не мог найти себе места. Страх, леденящий его братьев, казался ему непозволительной роскошью. Он чувствовал, как на его хрупкие плечи ложится непосильная ноша ответственности за их жизни. Его глаза, два уголька в полумраке, горели не детским, взрослым, почти человеческим отчаянием.

Выжить. Это слово, еще не понятное его маленькому разуму, пульсировало в каждой клеточке его тела. Он должен был найти еду. Должен был спасти братьев. Но как?