Бесплатный фрагмент - Случайности одной жизни

Из случайностей постепенно складывается жизнь, характер человека, а то и судьба… А, может быть, случайности всё же закономерны? Может ли человек сам формировать свою судьбу, или она предопределена свыше?

* * *

«Свичушко светлое, спи со Христом,», слышу чей-то шёпот. Слёзы в усталых, добрых глазах. Засыпаю. Мне едва ли полтора года… Кто такой Христос — не знал, конечно, да и что такое «свичушко» — тоже. Но эти слова запомнил навсегда…

Тогда я не знал, что мама оставила меня у бабушки в глухой деревне Вологодской области, уехала к отцу, младшему лейтенанту Советской Армии в Красноярск-26, чтобы родить по дороге моего на год младшего брата Сережку… А пока я знал только, что корову звать Красулей, она часто мычит и ест сено, а пьёт из ведра. Помню, как дзенькает в ведро молоко, когда бабушка где-то под домом доит корову. Молоко — тёплое и сладкое. Ещё в доме был старик, мой дед, он обычно молчал, а иногда чесал свою деревянную ногу: «К погоде…». Напившись чаю, дед говорил: «Вот теперь всё хорошо. Всё в порядке». Говорил он очень кратко и понятно: «Обедать станем… Баню станем топить…».

Лежу в деревянной кроватке и пальчиком давлю клопиков на стене дома. Обои у кровати — в засохших кровавых пятнах. Всё тело у меня было в коростах от укусов. Засыпаю под шуршание тараканов на полатях. Удивлялся, как тараканы умеют шевелить усами. В ногах — огромный чёрный кот, тоже с усами — длинными и белыми. «Мозерушко-батюшко», говорила ему бабушка.

* * *

Сижу на полу, кто-то вываливает передо мной корзину живой рыбы… Рыбины прыгают, я хватаю их руками, смеюсь. Запомнил слова: «Вот комедиянец-то…» Это был мой дедушка, по маме, Константин Афанасьевич Клюшин. Через много лет узнал, что дед воевал солдатом в блокадном Ленинграде. Как только выжил… А вернувшись с войны, снова работал секретарём сельсовета. Умер в 1954 году, когда мне было два года. Наверное, вскоре после той встречи в деревне, с корзиной живой озёрной рыбы.

Мама рассказывала, что спустя какое-то время после смерти, он снова приходил. Жена его, моя бабушка Настя, увидела, как он открывает дверь в избу, только ногу через порог, испугалась, закричала, и дед как растаял, дымкой…

* * *

Смотрю в окно — мимо несутся деревья. Как их много… Поезд… Очень хочется какать. Кому сказать об этом — я и говорить ещё не умею… «Свичушко светлое», она бы поняла… Пошёл запах. Морщатся какие-то люди. Кто-то тащит меня на руках по вагону, за окнами пролетают деревья. Грохот вагона, дверь. Кто-то держит меня на руках, а подо мной дыра, и туда можно какать… Стало легче. Какой-то мужчина, я понимаю, бабушка говорила, что это папа, в военной форме, вытирает мне попу, ругается…

Он вёз меня из деревни в Сибирь, к маме и братику…

* * *

Отца призвали в армию 1 декабря 1944-го. А 17 лет ему исполнилось 27 декабря того же года. Это был последний военный призыв. Если бы он родился дней на 5 позже, в начале 1928-го, то и судьба его сложилась бы по-другому. Шесть с половиной лет отец служил солдатом в Литве, гонял банды «лесных братьев». Награждён был медалью «За боевые заслуги». Все эти годы мама ждала отца. Да не просто ждала, а пахала, жала рожь, косила сено в колхозе, зимами — рубила ёлки на лесозаготовках.

Любимой песней отца была — «На позиции девушка провожала бойца». Вернулся из армии, и, поскольку был комсоргом батальона, его — с шестью классами образования — назначили инструктором райкома комсомола. Только женился — опять призвали в армию, в военно-строительные войска, в Архангельск. Там я и родился. Школу отец закончил заочно, имея двоих сыновей, а потом, тоже заочно, и юридический институт.

А через год после повторного призыва в армию часть отца эшелоном — в Сибирь. Везти меня с собой мама не рискнула, да и снова была беременна — оставила меня в деревне на родителей отца. Только приехала в Красноярск — родила Серёжку… Больше года я жил с бабушкой и дедушкой.

* * *

Кто-то, наверное, папа, несёт меня на руках. Вижу рельсы. Темно, холодно, страшно, дышать тяжело — мороз. Отец вдруг шагнул вправо — и мимо с грохотом пронёсся поезд. Ещё бы несколько секунд, как потом мне рассказывал отец, и не было бы нас обоих. Шапка офицерская у него была завязана — мороз! Случайно сделал шаг вправо… И громыхнул состав…

Отец так крепко меня сжал, что замерло сердце. Нас бы смело… Мёртвых…

* * *

Какой-то человечек, спит, раскинувшись на одеяле, какая-то женщина, понимаю, что близкая мне, говорит: «Это твой братик, Серёжка. Я твоя мама…» Что такое «мама»? А кто же была та женщина, которая говорила мне «свичушко светлое»? «Я сам!» — отвечаю этой женщине, когда она хочет помочь мне раздеться.

Почему она обнимает меня и плачет?

* * *

В руках что-то острое, и красное…. У братика пальчики красные…. Пытаюсь отнять у него это что-то острое и страшное. Кто-то нам осторожно разжимает пальцы, и плачет. Красное и липкое в руках, но не больно. Крик: «Отец, ну как ты мог оставить на столе бритву?»

Красное и липкое — это Серёжкина кровь, из его малюсеньких пальчиков…

* * *

Серёжка, братик, упал с чемодана. Он был ему кроваткой на табуретке. Крик, рёв…

57 лет спустя: брата, мёртвого, голого, выносят из дома двое мужиков, задевают виском об косяк, и кровь, у мёртвого на виске, на том же месте, как тогда, когда он маленьким упал с чемодана. Хотя только что умер… Удар — в тот же шрамик…

Вот и кончилась его жизнь… Пустая и бесцельная, ни жены не было, ни детей. Горе нашей семьи…

* * *

Отец пришёл со службы, и в шинели, не раздеваясь, свалился спиной на кровать. Я развязываю ему тесёмки на шапке, а он пытается меня прогнать, теряя сознание. Скоро заболел и я, заразившись от отца. У кровати стоял таз, полный моей крови. Теперь понимаю, что столько крови из меня выйти не могло, она была с водой, но тогда было удивительно и непонятно, откуда в тазу её столько. Это был, кажется, гонконгский грипп.

Какой-то мужчина в белом халате, стоит рядом и говорит непонятное слово: «Кризис… Кризис…». Выжил.

А потом, почти без пауз, были коклюш, корь, воспаленье лёгких, ревматизм сердца…

* * *

Играем во дворе у дома, бегаем друг за дружкой. Нам по 5—6 лет. Вдруг брат Серёжка пропал. Рядом открытый, без люка, колодец канализации. Он там! Ору, топаю от ужаса ногами. В колодец прыгает солдат, вылезает с Серёжкой, он ревёт — весь в чёрной грязи. Бегу домой, за мной солдат — несёт Серёжку на вытянутых руках. Мама долго отмывала его в ванной от дерьма…

Он мог бы погибнуть ещё тогда….

* * *

Идём к озеру с братиком, мне 8, ему 7 лет, навстречу человек 5—6 мальчишек. Драка, бьюсь. Больно, кровь из носа, но бьюсь. Вижу, как отец, догонявший нас, с матом хлещет офицерским ремнём мальчишек. Они разбегаются с рёвом. — «А где Серёжка?» — Он встаёт из кустов справа. Отец хлещет ремнём и его: «Трус! Брата бьют, а ты в кусты?»

Никто из нас троих не мог знать, что этот случай так по-разному сформирует характеры братьев.

* * *

Зима, от станции до деревни — 50 километров — едем с отцом на санях. Встречал нас брат отца дядька Сергей. У него брат — Сергей, и у меня, только мы его зовём просто Серёжкой. Быстро темнеет, я, во что-то закутанный, сижу перед задними копытами лошади. Она, то и дело фыркая, чуть ли не бьет мне этими копытами в лицо. Вижу, как в меня от копыт летят какие-то красные брызги. Холодно. Обернулся — дядьки Сергея на санях нет, отец спит, откинувшись с саней головой, без шапки. Лошадь бежит и бежит. Звёзды на небе, сугробы по сторонам. Кто-то воет… Потом узнал, что братья со встречи выпили, да так крепко, что дядька Сергей свалился с саней на дорогу. Потом, очнувшись, всё же догнал нас.

Мама потом говорила: «Доехали тогда только бабушкиными молитвами…». Она всегда перекрестит нас в дорогу, а если знает, что едем к ней, то молится. «Царица небесная, спаси и сохрани!» — всплывают в памяти ее слова. Бабушка крестила даже квашню на пироги, оставляя её на ночь у печки.

* * *

Мама намазала маслом кусок хлеба, посыпала его песком, и — бегу во двор. Какой-то мальчишка вырывает у меня изо рта не разжёванный кусок хлеба, ногтями больно зацепил дёсны… Заревел, слёзы по щекам…

Зимой, в трескучий мороз, гулял и лизнул огромные чугунные ворота у дома… Кто-то льёт воду из чайника на прилипший к металлу язык… Вот теперь можно и пореветь…

* * *

«К трём прибавить четыре. Сколько будет, Киселёв?» — спрашивает учительница. «… Вычитать и умножать, малышей не обижать учат в школе, учат в школе…». Стою у парты, я первоклассник, и перебираю пальчиками, считаю: «Три, ещё — один, два, три, четыре… Стало…»

Соседка по парте, Наташа Погорелова — до сих пор помню её взгляд, смотрит на меня со смесью жалости и презрения…

* * *

С парты скатилась ручка на пол. Надо спросить разрешение учительницы, чтобы поднять её. Держу руку, но она не видит меня — сижу на последней парте, и продолжает диктовать. Я понимаю, что теперь не успею записать, но и поднять ручку без спроса — не решаюсь.

— «В чём дело, Киселёв?» — спрашивает наконец учительница. Пытаюсь объяснить, чуть не плача. — «Давно бы поднял…». И продолжает диктовать.

* * *

Кто-то крикнул, что Шмага убил Тайгу, любимую собаку нашего двора. Она, чёрная, маленькая, лежит, мёртвая, вытянув ноги, у мусорного бака. С воплем бегу за Шмагой, он от — меня. Врываюсь в его квартиру, с рёвом бью его ногами, руками, он орёт, а я бью и бью…

Через 45 лет, такую же Тайгу, сосед, офицер в отставке, на моих глазах зарезал ножом у нашего дома, чтобы не мешала спать пустым лаем его маленькому сыну… Шла война в Чечне…

* * *

Учительница называет оценки за диктант. «Петров — три…, Крюк — три, Скамницкий — два, Козлова — четыре…». Делает паузу, смотрит на меня: «Киселёв… Как всегда — пять…». Пришёл домой, портфель бросил в прихожей, сел на пол, и плачу: «Опять двойка за контрольную по арифметике…». Пришёл отец со службы: «Почему тут сидишь?». Рассказал. — «Ерунда какая… Я в пятом классе школу чуть не сжёг, и то не ревел».

Потом бабушка рассказывала, как из-за отца чуть не сгорела школа — бросил мячик в печку, он выкатился, горящий…

Школа эта лет через 20 сама развалилась, от старости…

* * *

Поезд. Мы с братом — мне лет 9, Серёжке на год меньше, одни едем к бабушке из Красноярска в деревню в Вологодской области. Отец посадил нас на поезд, — «Смотри за Серёжкой!». Через всю страну — двоих малышей, и не боялись же… Какая-то большая станция, толпы людей. Вышли на перрон, Серёжка куда-то убежал. Нервничаю, поезд уже гудит, вот-вот тронется, а его нет и нет. В последние мгновения он подбегает к вагону, проводница за руки втаскивает его, я реву, кричу, бью его…

Все остальные дни дороги он смирно сидел у окна.

* * *

«Ети, ети, разьети…» — говорит дядька Сивиря, нахлёстывая вожжами кобылу. Он встретил нас с братом на станции Харовская. Едем на телеге, 50 километров, впереди лошадь, машет хвостом. Едем долго. По сторонам лес, дядька Сивиря ругает лошадь, то и дело добавляя: «Ёлки зелёные…» Дорога плохая, даже не для телеги. Опрокинулась боком, в огромную лужу, в грязь упал наш чемодан, да и мы с братиком сползли в эту лужу. — «Ёлки зелёные!» — говорит дядька Сивиря, и много разных нехороших слов, таких же, когда отец, пьяный, ругается с матерью. Вроде бы не утонули, выбрались, грязные, мокрые. Достали и чемодан. Потом узнал, что это место называется — Степачиха.

Много лет спустя, проезжая по уже нормальной грунтовой дороге на иномарке, пытался найти это место, где опрокинулась наша телега. Нет, не найти, по сторонам одни «Ёлки зелёные»…

С дядькой Сивирей интересно было ловить неводом рыбу. То дело невод цеплялся за траву, дядька со словами «А задинем, так отдинем…» — снимал трусы и — бултых в воду. Как жаль, что я не записал его рассказ — матюк на матюке, как он однажды гнал стадо свиней из деревни в райцентр — 50 километров! Жаль, что писатель Василий Белов своего «Африканыча» написал не с дядьки Сивири — повесть была бы ещё интересней.

* * *

Солдатский клуб, в части, где служил отец. Мы, мальчишки, сидим на полу перед сценой. За нами — сотни солдат, кашель, густой запах портянок и немытых тел. На сцену вышла молодая яркая женщина, и — запела: «Подставляйте ладони, я насыплю вам солнце…». Голос — сильный, необычный, нежный. Солдаты и кашлять перестали, и запах портянок исчез. Это была Лариса Мондрус, дала концерт в воинской части. Удивительный голос её и красоту запомнил на всю жизнь… Она была — как из другого мира…

За городом было кладбище, как-то забрели туда с мальчишками: столько солдатских могил! Железные памятники со звёздочками, на фотографиях — молодые лица. Войны нет, а солдаты погибали. Строили они какой-то огромный секретный завод…

* * *

В городе появился театр. Строили его солдаты, отец был командиром роты. То и дело ходили всей семьёй в этот театр. За несколько лет на всю жизнь наслушался опер и оперетт.

На площади у театра нас принимали в пионеры. Помню, как, запыхавшись, бежал домой, гордый, пальтишко нараспашку, в только что повязанном красном галстуке, и пел: «Близится эра светлых годов, клич пионера всегда будь готов…»

* * *

В четвёртом классе заболела наша учительница, Раиса Ивановна. Всем классом пришли к ней домой. Она лежала, смотрела на нас и плакала. Мы стояли, молчали, не зная, что говорить и не понимая, почему она плачет.

Уходили мы от неё уже какими-то другими. Наверное, повзрослевшими.

* * *

Быстрый ручей Миниха в деревне… Босиком в ледяной воде, переворачивая камни, вилкой ловим с мальчишками пескарей и налимов. Ноги сводит от холода, и ничего, не болели. Первый пойманный на удочку окунь, потом — здоровенный лещ. Мальчишеское счастье… Через много лет мой сын, тогда пятилетний, на этом же месте с лодки поймал на удочку своего первого окуня…

Рядом с Минихой — дедова кузница. Стучит молотом, на наковальне — красные зубья бороны. Попробовал, интересно. Столько вокруг разных железок, а запах от горна… Нашёл в углу старую подкову: «Дед, разогни…». Не сразу, но подкова разгибается. Попробовал и я — никак, маловато ещё силёнок.

Кто-то завёл лошадь в станок из столбов, как в клетку, дед схватил её за ногу, подвернул, во рту гвозди, и — раз-раз их в подкову. Ещё немного — лошадь бежит в гору, гривой машет, сверкая подковами.

* * *

Отец читал почти всё свободное от службы время, и нас приучал, включая и маму. Завёл специальную тетрадь, куда записывал прочитанные нами книги. Я читал запоем, даже ночью, в школе — на уроках. На алгебре читал «Спартака»… В каком-то году прочитал ровно 100 книг.

Брат Серёжка читать не любил, за что был не раз наказан. Отец привязывал его ногу офицерским ремнём к ножке стола, чтобы не бродяжничал, а читал.

Однажды, чтобы хоть как-то его стимулировать, отец записал в прочитанные им книги стихотворение Некрасова со словами «Только не сжата полоска одна, грустную думу наводит она…». Я тогда еще возмущался такой поблажкой.

* * *

В городе открылся Дворец пионеров. Записался в судомодельный кружок. Выточил модель подводной лодки. Гордился, что сам. Лет через 40 мне, уже журналисту, довелось побывать на настоящей подводной лодке — «Нижний Новгород», на Северном флоте. Поразили её величина и мощь. Идём с делегацией по отсекам, у меня развязался шнурок на ботинке. Пока завязывал, нагнувшись — за мной задраили люк. Пришлось ждать, пока меня не хватились. Вспомнил тогда и модель подводной лодки, сделанную своими руками. А брату довелось строить настоящие подводные лодки.

В каком-то военном городке на Севере меня поразили стоявшие бок о бок десятки подводных лодок со ржавыми бортами.

Стоял на стапеле завода «Нерпа», смотрел на поднятый остов АПЛ «Курск» с разорванной взрывом носовой частью, и не мог сдержать слёз… Уважаю моряков-подводников, — «Под чёрной пилоткой — стальные глаза…».

* * *

Как изменились за каникулы наши девчонки… Мы уже в 6-м классе. Моя соседка по парте — Ирина Зубавина, яркая, черноглазая, с короткой причёской, тонкими манящими губами. Похожа на актрису Ольгу Павловец. Стало не до учёбы: голова сама поворачивается налево — смотреть на неё. Наконец, меня пересадили на первую парту… Вертеть головой стало сложней. Через полгода мне пришлось поменять класс, школу и город — отца перевели на другое место службы.

А через много-много лет узнал: Ирина, моя первая детская любовь, уже дважды вдова…

* * *

В 6-м на классном часе читал у доски поэму Михаила Дудина «Песня дальней дороге». — «Негодуя, беспокоясь, жить и петь — моя печаль, бесконечно длинный поезд, нескончаемая даль…». Читаю и раскачиваюсь от волнения. Одноклассники слушают, показалось — с изумлением.

Много лет спустя еду на машине по Ярославской области, на дороге табличка: «В этой деревне родился поэт Михаил Дудин». Пытался вспомнить слова той его поэмы. Только первые строчки…

* * *

Январь 1966-го, переезжаем на новое место службы отца — городок Ужур Красноярского края. Пока шли от станции до дома — в морозном тумане, то и дело оттирали друг другу носы и щёки. Дошли. Сибирь!

Новый класс в школе, и новая любовь. Наташа Лобанова… Пышные светлые волосы, большие голубые глаза, тонкие черты лица. Не смел даже поговорить с ней. Думал, что она меня и не замечает. Однажды, зимой, на улице — она навстречу. «А ты почему не здороваешься?» — спрашивает. Растерялся, поздоровался. Долго оглядывались друг на друга.

«Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег…» — когда слышу эту песню — вспоминаю Наташу.

Скоро её отца перевели на новое место службы, и больше мы никогда не виделись.

* * *

В седьмом классе записался в секцию бокса, в школе. — «Я ваш тренер, Валера Великохатский, чемпион Сибирского военного округа». Солдат, крепыш со стальными кулаками. После нескольких тренировок из примерно 30 мальчишек нас осталось меньше половины — гонял нас тренер безжалостно, да и мы мутузили друг друга до крови. Особенно часто дрались с Вадькой Нефёдовым, одноклассником. В тринадцатом поединке он расквасил мне нос, и о мечте стать таким же чемпионом как Валерий Великохатский, пришлось забыть.

Но бокс, как спорт, полюбил на всю жизнь, и выручали меня уроки нашего тренера не один раз.

* * *

И снова перевод отца на новое место службы — в город Горький. Новый класс. На перемене ко мне пристал главный школьный хулиган — Васька Кувыкин. Дрались до крови. Одноклассники нас окружили — ни один за меня не заступился. Бокс пригодился.

Больше он не приставал, а одноклассники стали смотреть на меня с интересом.

* * *

Возвращаемся из деревенского клуба, большой компанией мальчишек и девчонок. Мне — 15 лет. Провожаю Веру Соболеву, такую же девочку — светловолосую, с васильковыми глазами. Взял её под руку, идём и молчим всю дорогу, километра два. Ночь, луна ярко светит. Поля вокруг — как на картине Куинджи. Чувствую, что она дрожит, хотя лето же, тепло. Только много лет спустя понял, что дрожала она не от холода, а от того, что идёт с парнем. Не помню, почему, но это было единственное наше свидание.

Через несколько лет узнал, что Вера рано вышла замуж, овдовела, и сама вскоре умерла, оставив двух дочерей. — Когда слушаю песню «Верка» в исполнении Расторгуева — вспоминаю Веру… «Что прошло, то прошло, ничего не исправить…».

* * *

«Нету дела важнее деревенского, почётнее, чем крестьянский труд…»., — полюбил поэзию Маяковского. Летом после 9-го класса освоил несколько деревенских работ. Научился косить. И так разошёлся на лугу между Лысовской и Трушовской, представляя себя товарищем Давыдовым, героем романа Шолохова из «Поднятой целины», который, правда, пахал, а не косил, что меня еле остановили. Научился метать стога. Когда-то на этом лугу стояли десятки стогов сена, сейчас он зарос ёлками, грибы между ними растут. Научился доить корову, по-настоящему. Пальцы с непривычки болели, титьки у коровы надо было тянуть не со всей силы, а плавно. Мои двоюродные сёстры — Нина и Лида, помогали матери на дойке с детства.

Тётя Лина, сестра мамы, дала в благодарность два пирога, с напутствием: «Как придитё, так и поедитё…» Т.е., как придёте домой, так и поешьте.

Всей семьёй помогали бабушке убрать лён с поля, рвали, ставили его в суслоны. Бабушка сказала, что когда-то это поле было, до колхоза, нашим. Сейчас здесь только кусты да ольха…

В августе с другом детства Серёгой Смирновым на поле у Лаврихи сеяли озимую рожь. Надо было, не зевая, после разворота трактора с сеялкой, дружно дёргать за рычаги, чтобы сыпалось в пашню зерно.

Огромное было поле. Давно оно заросло люпином да дурной травой.

* * *

Мне шестнадцать, лето в деревне. Компанией пошли в лес, с вином, костром и ночлегом в шалаше. После вина стал посмелей. Первый в жизни поцелуй… Валя, юная красавица. Губы — сладкие от вина. Короткая переписка, когда разъехались по городам. Жизнь закрутила. Через несколько лет приехал в городок, где она жила. — «В доме, где резной палисад…». Подхожу, а ноги как ватные, сердце колотится. На крыльцо вышла женщина. Ведёт малыша под руку. «Валя!», но голос свой не слышу. И она меня не заметила за забором.

Никогда больше её не видел. Сладкие от вина её губы запомнил навсегда…

* * *

Петух — белый, снеговой, с ярким красным гребнем — кукарекал день и ночь не переставая, спать не давал. Бабушка отнесла его в баню под гору — и там кукарекает. Поймал его, решил сам отрубить голову. Тюкнул, да неловко, петух вырвался, кружится по лужку. У меня и топор из рук. Дед схватил петуха, добил. Никогда не забуду глаз этого петуха — столько в нём было боли… И жаль его, и стыдно — зачем я его?

Но не урок. Отец подарил ружьё на 16-летие. Пошли в лес, испытать. Дятел на сосне, пищу себе добывает. Выстрелил. Дятел упал под сосну. Взял его в руки — у него, бедного, глазки закатываются и шейка болтается… Чуть не заревел от жалости. Как я себя ругал… Никогда больше не буду стрелять ни во что живое… Когда прочитал стихотворение Есенина со словами «И зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове…» — вспомнил петушка и дятла, и так стало стыдно…

* * *

«Не сдам сегодня экзамен по математике…» — с таким предчувствием вышел из дома. Перехожу дорогу — на огромной скорости меня сбивает мотоциклист. Лежу, в сознании, надо мной склоняются чьи-то головы… Тетрадки, учебник — валяются на дороге, крутятся колёса упавшего мотоцикла… Братья Меремьянины, одноклассники из нашего дома, несут меня домой… Так экзамен по математике за 8-й класс я не сдавал. Зато после 9-го класса наша математичка наказала меня так: решить по алгебре за лето 300 примеров на формулу приведения. Решил.

Много лет кошмарами мне снились эти примеры…

* * *

Не получалось учиться и не влюбляться… Маринка Сотникова — самая озорная и симпатичная в классе. Записочки на уроках, разговоры на переменах. Она, сама, наверное, не ведая, научила, как строить отношения с девочками.

Кто-то крикнул: «На озере сирень цветёт!». Побежали, мальчишки, всем классом, нарвали по охапке. И в голову тогда не пришло подарить букет Маринке… «Окончен школьный роман, махнув сиреневой кистью…»

Через много лет узнал: Маринка умерла едва ли не в 40 лет всего. Онкология… За что ей такая судьба?

* * *

«Ну, кто пойдёт? Кто пойдёт, я спрашиваю?». Урок физики. Мы всем классом со страхом уткнулись в учебники. «К доске, товарищ Кочурова» — наконец-то говорит наш учитель физики Вячеслав Сергеевич Рябинин. Весь класс с облегчением вздыхает — «Пронесло…».

Долго мне снились задачки по физике. Каким-то чудом выпускной экзамен по физике сдал на четвёрку.

С каким удивлением через несколько лет Вячеслав Сергеевич на меня посмотрел: «Мы теперь коллеги, только я историю преподаю…».

* * *

«Дай честное слово, что никуда поступать не будешь. Чтобы школу не позорил…» — «Даю. Честное слово…» — «Перепиши…», — положила учительница на парту листок с решениями. В 10-м классе у меня по всем предметам, кроме алгебры и геометрии, были 4 и 5. По алгебре за 1-е полугодие вышла даже не «двойка», а «единица». Но к экзаменам меня всё же допустили. А вот «честное слово» я не сдержал…

Лет через 7—8 директор родной школы утром 1-го сентября представляет меня в учительской: «У нас новый историк, выпускник нашей школы…». Наша математичка поворачивается, в руках её — хрустальная ваза с букетом цветов. Смотрит на меня с изумлением. А ваза, как в замедленном кино, падает из её вдруг ослабевших рук на пол, и осколки вперемешку с цветами разлетаются по сторонам… Учительница по математике, хотя мы и стали коллегами, никогда со мной не здоровалась…

Ни за что бы она не поверила, что мой сын стал математиком…

* * *

Поступить в университет сразу после школы не удалось, и пошёл работать на авиационный завод. Пока кадровики проверяли мои документы и биографию (завод же был военным), месяц работал подсобником бригады каменщиков на строительстве здания прачечной при детском саде. Надо было быстро подавать каменщику в руку кирпичи, раствор — лопатой. Так мне это нравилось, как растёт здание, под перестук мастерков, что и сам размечтался стать каменщиков. И стал — в первом же студенческом стройотряде…

Однажды, всей бригадой, сели после работы выпить. Первый стакан водки в жизни… Повело, но домой пришёл сам.

* * *

«Та заводская проходная, что в люди вывела меня…». В отделе кадров женщина меня спросила: «А вы кем приходитесь…», и назвала мою же фамилию какого-то известного и с солидной должностью на заводе человека. Саня Дойников, мой одноклассник, с которым вместе устраивались, в шутку ответил ей за меня: «Это его дядя…». Так благодаря Сане мы с ним попали в самый главный и престижный цех — сборочный. И эта случайность повлияла на наши биографии…

Десятки самолётов МИГ-21, в разной степени готовности. Сначала только смотрел, как работают другие. Наконец, мне доверили и монтажи. Собирал приборы в закабинном отсеке, стыковал крылья. Однажды, в уже собранном монтаже, уронил гаечку. Оставлять её в самолёте было нельзя. Пришлось разбирать монтаж и снимать все приборы. Нашёл эту гаечку на самом дне. Двойная работа, но урок для меня был большой: всё надо делать предельно аккуратно и внимательно.

Ещё одна моя оплошность чуть не кончилась ЧП. Из цеха меня направили на аэродром, где на самолёте не работал один прибор. Заменил его. Вернулся в цех и скоро хватился: из инструментов не хватает пломбира (на каждый прибор надо было ставить личную пломбу). Побежал со своим зелёным ящиком на аэродром. Мой самолёт уже с гулом выруливает на взлёт. Незакреплённый предмет в самолёте — это же снаряд внутри! Бегу наперерез, со стремянкой в одной руке, с ящиком инструментом — в другой. Лётчик заметил меня — кабина самолёта ещё не закрыта, стал глушить двигатель. Быстро поставил стремянку, снял крышку закабинного отсека — вот он, мой пломбир! Хватаю его, закрываю люк крышкой. Кто-то сдёргивает меня со стремянки, бьёт в нос… Толпа мужиков сбежалась, ругаются все.

Вечером, после работы, наш бригадир Саша Снегирев налил мне полстакана розоватой «массандры». Так на заводе называли спирт.

* * *

Почти год каждое утро с огромной толпой рабочих иду на завод, в свой цех. Было чувство гордости: я — частичка рабочего класса страны. Шла война во Вьетнаме. Наш завод выпустил большую самолётов для защиты этой страны. Однажды в заводской столовой за стол ко мне сели лётчики — наш, майор, краснощекий, здоровенный, и вьетнамец — маленький, как шестиклассник, щёки — впалые. Наш лётчик густо намазал горчицей кусок хлеба, что я с удивлением посмотрел. — «Так хоть глаза выпучишь… — говорит. Вьетнамец ковырял котлетку.

Я тогда вёл статистику, сколько сбивали в небе Вьетнама американских самолётов. Гордился, что и мой труд есть в самолётах для братского Вьетнама. В Википедии написано, что СССР поставил тогда этой стране 150 МИГ-21, вьетнамские лётчики сбили на наших МИГах 165 американских самолётов, потеряли же 65 боевых машин, погибли 16 вьетнамских пилотов.

* * *

Приехал к нам в отпуск брат моей мамы, дядя Саша Клюшин. Полковник, служил в штабе Дальневосточного военного округа. Вечером рассказывал о войне, а воевать он начал младшим лейтенантом, танкистом, под Минском, в 41-м. Как он, раненый, еле выполз из разбомбленного санитарного эшелона, как после госпиталя ещё три раза горел в танке.

Дядя Саша после войны служил военным атташе в Египте и в Греции. После встречи с ним прочитал книгу Константина Симонова «Живые и мёртвые», посмотрел одноименный кинофильм и решил: буду военным историком.

Эта встреча с дядей и книга Симонова стали, как сейчас бы сказали — «триггером» в моей судьбе.

* * *

В университет, на истфак, поступил после завода. Студенческая жизнь началась с «картошки». Как-то сразу подружился с Володей Плаксиным и Саней Сорокиным — оба деревенские ребята.

На первой «картошке» из всего нашего курса историков с лошадьми умели обращаться только Саня да я. Возили собранную с поля картошку в бурты, потом однокурсники накрывали их соломой. Однажды после работы распрягли лошадей и погнали с Саней верхом. Он скакал впереди, и с разгона влетел в огромную и жидкую навозную яму у скотного двора. Я едва успел остановиться, а Сашка со своей кобылой стали тонуть. Кинул ему уздечку, вытащил, лошадь выбралась сама.

Купались в сентябрьской речке. Сашка смывал с себя навоз, но попахивало от него весь вечер.

* * *

Через несколько дней на той же кобыле по кличке Гаранька вместе с однокурсницей Таней Кокоревой поехали в Румянцево за капустой на щи для нашего курса. На обратном пути, с горы, лошадь понесло вниз, бежит — галопом. Кочаны и Танька — летят в стороны, постромки оборвались, кобыла — хомут ей давил шею сзади — выскочила из телеги, держу её на одних длинных вожжах, она скачет, как бешеная, я упираюсь ногами, вожжи не выпускаю. Какие-то мужики сбежались, кобыла скачет вокруг меня, держу её с трудом. Наконец, успокоилась…

Какой-то мужик крикнул с восхищением: «Ай-да, цыган…»

* * *

Наконец, начались лекции, семинары, коллоквиумы. Интересно, но огромный массив информации переваривать непросто. Ночи за конспектами лекций и учебниками перед экзаменами. Но учёба всё же не на первом месте: влюбился. И опять — Маринка… Стала моей болезнью на многие годы. И любовь — безответная. — «Воли моей супротив эти глаза напротив…». Всего один раз взял её за руку — отдёрнула, как ужаленная. Гордая была… Как-то спросил: «Кто твой любимый писатель?» — «Куприн», — ответила задумчиво. Пришлось и мне его перечитать, а заодно и Бунина.

Лет через 30 с последней нашей встречи набрался смелости и поехал к ней. Знал, что замуж она не выходила, но у неё есть дочь. Звоню в квартиру — никаких признаков жизни. — «Она не выходит из дома», — сказала поднимавшаяся по лестнице женщина. Поговорили минутку с этой соседкой… Марина так и живёт одна, дочь её — замужем, двое внуков. «Не выходит из дома…». Значит, такое здоровье… Вспомнил чеховского Ионыча: «Хорошо, что я на ней не женился…». Стыдно стало за эту мысль… Но она сама выбрала свою судьбу.

Стою в очереди на почте, кто-то трогает меня за плечо: «Валера, привет!» Я повернулся, и обмер. Передо мной стояла седая, постаревшая женщина. Когда-то это была первая красавица нашего курса… Представляю, какие же чувства прочитала она на моём лице… Смутилась, и ушла. «Значит, и Маринка теперь такая же…». Запомню её только юной — яркой, черноглазой, с такой милой улыбкой…

* * *

Наши преподаватели — профессора Соколов, Парусов, Маслов, Седов, Кузнецов, Сперанский, Вдовин, Оржеховский, Садовская, Русинов, «неистовая» Минкина, читавшая историю философии… И ещё — не один десяток умнейших людей. Всех помню по имени-отчеству. Сколько же они вложили в нас знаний… Дали нам классическое образование. Запомнить, переварить всё тогда казалось невозможным. Но всё пригодилось, а главное — понимание, что учиться надо всю жизнь.

За 5 лет — 50 экзаменов и зачётов. Не все из нас дошли до диплома, из 50 человек на курсе выбыли человек 10—12.

* * *

Практические занятия по немецкому языку, фонетика. «Сорокин, — вызывает преподаватель, Казакова, — Скажите «хоэ» (выше по-немецки, — В.К.). — «Хоэ…» — «Мягче, Сорокин» — «Хоэ…» — «Ещё мягче…» — А сама в это время что-то пишет и не слушает. — «Ну, нах…» — «Вот теперь лучше, Сорокин…». Хохот стоял в аудитории — в коридоре, наверное, слышно. Саня Сорокин очень любил латынь, выучил десятки крылатых выражений и часто их декламировал, иной раз вперемежку с русским матом. Вадик Грошев однажды на практическом занятии выдал экспромт: «Wir begrussen ihr niht aus fenster zuseen». — «А теперь переведите эту фразу на русский». — Кто-то из нас перевёл: «Мы приветствуем вас, не глядя из окна…». Опять общий хохот…

Володя Плаксин на лекциях частенько писал письма своим «матрёшкам». Их у него было несколько. Сначала напишет, красивым почерком, с завитушками, письмо, подумает и сверху добавит «Здравствуй, Лена!» или «Здравствуй, Таня!» Отношения с девушками у нас были тогда чисто платоническими, только любовались ими. — «Милая моя, солнышко лесное…»

После лекций часто шли втроём в общежитие, где жили многие однокурсники, ложились на кровати и слушали «Битлз», «Роллинг Стоун». Я не очень-то любил музыку, а Володя даже на лекциях то и дело напевал «Йес тудэй…», или: «Звёздочка моя ясная, как ты от меня далека…», «Как молоды мы были…».

Потом нас прогоняли старшекурсники по главе с Веней Вавилычевым. В карты они играли чуть ли не сутками. Мы придём с лекций — они ещё и не ложились. То и дело слышно: «Вист!», «Пас!». В комнате дым коромыслом, горы пустых бутылок под столом.

* * *