Бесплатный фрагмент - Слово за словом

Тутуся

Даша Берег

Больше всего Тутуся любит воскресенья, когда не звенят на разные лады будильники, никто не долбится в закрытую дверь туалета и не чертыхается в прихожей в поисках ложки для обуви. По воскресеньям квартира похожа на аквариум — в ней спокойно, безопасно и можно неторопливо плавать туда-сюда до самого вечера. Пахнет вчерашним ужином, солнце лениво пробивается сквозь шторы, запуская новый день.

Обычно Тутуся спит в Санькиной комнате. Тот просыпается всегда рано, но с постели встает последним. Когда у него хорошее настроение, он любит скакать по кровати, размахивая джедайским мечом, а когда плохое — с угрюмым лицом долбит пальцами по телефону, пока Мама не позовет его завтракать. Сегодня у Саньки битва с клонами и осада Звезды Смерти, значит, день будет хорошим.

У Папы по воскресеньям длинный завтрак. В будни он уходит на работу рано, приходит поздно, перекусывает всякой гадостью, поэтому в единственный выходной подходит к еде со всей серьезностью. В девять утра он пьет кофе с шоколадкой, потом жарит себе глазунью из трех-четырех яиц или шакшуку. Под «Непутевые заметки» выпивает большую чашку сладкого чая с молоком, ест бутерброды с колбасой и сыром и только потом торжественно разрезает лимонный пирог, испеченный Мамой с вечера, и медленно, растягивая удовольствие, жует его, начиная с хрустящей, засахаренной корочки. В кухню в это время никому, кроме Тутуси, заходить нельзя, потому что он устал от разговоров на работе и хочет молчать. Тутуся любит забраться под стол, прижавшись мордой к его коленям, и гадать, какое же лакомство ей сейчас перепадет.

Часов в одиннадцать возвращается с прогулки Мама — каждое воскресенье она проходит четыре километра скандинавской ходьбой. Раньше Тутуся любила ее сопровождать, распугивая счастливым лаем голубей и маленьких собак, но с годами осела под столом у Папы. Мама убирает палки для ходьбы в кладовку и идет готовить завтрак для Саньки, чаще просто хлопья с молоком. Сама Мама к еде равнодушна и съедает только яблоко, рассеянно глядя в окно и похлопывая Папу по лысине.

Еще по воскресеньям приходит Козюлина — так называет Санька старшую сестру. Та давно живет отдельно. От Козюлины всегда вкусно пахнет духами, а обувь на таких высоких каблуках, что ей приходится нагибать голову, чтобы войти в квартиру. Потом она снимает свои ходули и надевает тапки с зайцами без ушей.

Уши Тутуся им давно отгрызла.

Так повелось, что Санька — Мамин сыночек, а Козюлина — Папина дочка, поэтому полдня Мама с Санькой мастерят Тысячелетний Сокол из картона, а Козюлина гладит стрелки на Папиных брюках, потому что никто в семье, кроме нее, даже сам Папа, этого делать не умеет. Стрелки у Козюлины получаются острые, как лезвия у коньков, и вечером Санька будет долго кривляться, изображая, как брючина отрезала ему руку.

Но в последнее время Тутусю больше тянет в маленькую комнатку, где живет Бабушка. Там нет воскресений, и все дни похожи друг на друга. С утра до вечера Бабушка смотрит в окно и беззвучно шевелит губами. Пахнет лекарствами и почему-то покоем. Вся эта комната — как одно сплошное воскресенье.

— А, Тутусенька, — радуется ей Бабушка, — пришла, моя хорошая?

Речь у Бабушки невнятная — ее зубы чаще красуются в стаканчике с водой, чем у нее во рту. Бабушка не знает, какой сейчас год, и часто забывает название города, в котором живет. Но Тутусе это даже нравится, и она блаженно дремлет возле старушки, паря в безвременье этой комнаты.

— Мама! — обращается к ней Мама, потому что та ее мама. — Ты опять забыла? Тутуси уже третий год нет.

— Нет? — удивляется Бабушка. — Значит, за мной она приходит…

— Ну что ты такое говоришь! — возмущается Мама и хочет сказать что-то еще, но пучина домашних дел засасывает ее, как пылесос, и она уходит. Жизнь берет свое.

А Тутуся и Бабушка, одинаково прикрыв глаза, остаются нежиться в солнечных лучах, качаясь в своем вечном воскресенье.

Про вилки

Даша Берег

— Окей, окей, окей, — Лена всегда повторяла это слово, когда пыталась успокоиться, но оно всегда заводило ее еще больше, — окей. Давай просто представим, что этого сейчас не было. Отмотаем назад, на пять минут назад, на две минуты назад…

— У меня, блядь, вилка в руке, что тут отматывать? — цедил сквозь зубы Марк, то ли от боли, то ли от бешенства.

Из правой ладони у него действительно торчала столовая вилка.

— Надо таблетку сразу выпить, я сейчас дам. Выпиваешь и потом вытаскиваешь. Или давай я?

— Ты ее уже туда запихала, дальше я сам.

— Окей.

Лена начала судорожно рыться в аптечке. Она чувствовала себя отличницей, не успевающей решить все задания в контрольной.

— Вот, анальгин…

— Ты смеешься? — ехидно спросил Марк и, проигнорировав протянутую руку с таблеткой, резким движением вытащил вилку из ладони. Пошла кровь.

Лена заплакала. Даже странно — вот уже вроде бы и чужие, а больно от его боли до сих пор, словно они еще одно целое.

Марк промокнул ладонь салфеткой. На мгновение на ней показался забор из одинаковых лунок, а потом все снова окрасилось красным.

— Ты зачем это сделала?

— Я боялась, что ты сейчас уйдешь, — тихо проговорила Лена.

— Думаешь, вилка могла меня как-то удержать?..

— Прости…

— Может, лед приложить?

Лена сходила на кухню и с виноватым видом принесла замороженную курицу.

— У меня только — вот…

Марк вздохнул и положил ладонь курице на бедро.

— Хорошо смотритесь, — сказала Лена.

— Давай уедем, — шептала она ночью, пока Марк сжимал зубы от накатывающей боли и, не моргая, смотрел на люстру-вентилятор, шумно разбрасывающую воздух по комнате. Его ладонь пульсировала в ее ладони, словно вилка слепила их вместе, как канапе.

— Давай лучше анальгин, наверное.

— Может, еще курицу принести?

— Она уже растаяла, ее теперь только жарить… Куда ты хочешь уехать?

— Домой.

— Мы дома.

— Нет, совсем домой.

Марк усмехнулся в темноте.

— В нашу деревню?

— Не в деревню, а в маленький город. Помнишь, какими мы были, когда приехали сюда?

— Молодыми, — вздохнул Марк, — даже юными, вот и все.

— Нет, — возразила Лена, — дело не в этом. Мы любили друг друга. Я не била посуду, ты не орал, как резаный, если не мог отыскать свои носки. Мы не ссорились из-за денег и не ужинали по отдельности.

— Нам было по двадцать два года. Конечно, мы не ссорились из-за денег, у нас их просто не было.

— Послушать тебя, к тридцатнику все просто должны смириться с тем, что в отношениях наступает пиздец, и жить дальше, — начала заводиться Лена. — Окей, окей, окей.

— Послушать тебя, человека можно остановить, воткнув ему в руку вилку. Мы не сможем вернуться назад такими, какими были семь лет назад. Если что-то менять, то здесь. От смены декораций ничего не произойдет.

— Сколько мы уже пытались?

— Не помню. Помню, что сегодня должен был забрать от тебя вещи.

— Мне показалось, что, если ты уйдешь, я умру, — вдруг сказала Лена, — и я разозлилась оттого, что ты этого не понимаешь.

Она вспомнила те времена, когда казалось, что они сшиты вместе, так крепко — не разорвать. Когда даже минуты врозь были невыносимы. Когда от переизбытка чувств хотелось плакать. Когда от простого касания рукой нечем было дышать.

Куда все делось? Почему остались только горечь и упреки? И почему тогда — и это обиднее всего — боль в его руке до сих пор ее боль тоже?

— Я бы, наверное, тоже умер, если б ушел, — тихо проговорил Марк, — поэтому я остался.

— А я думала, из-за вилки.

— Дура.

Они помолчали. В приоткрытом окне шумела автострада.

— Если ты хочешь быть вместе, надо пробовать здесь, — сказал Марк, — мы не будем сбегать и не будем притворяться, что ничего плохого не было. Не будем начинать все заново.

— А как тогда?

— Будем продолжать. Не обнулять ничего. Не говорить «окей». Завтра запечем курицу, выбросим все вилки. Может, я даже схожу к врачу, потому что рука пиздец как болит…

— Я тебя люблю, — прервала его Лена, приподнявшись на локте и прислонившись лбом к его лбу, — и заткнись ты уже про эти вилки…

Революция

Даша Берег

Валек ногой толкнул дверь, для приличия присняв большие наушники, с которыми расставался разве что в душе.

— Здрасьте. Я тут компьютеры все к сети подключаю. Побуду у вас пару часов.

В тесной каморке, совсем не похожей на другие кабинеты лаборатории, светили только яркие лампы над двумя небольшими парниками. На грязном столе стоял допотопный микроскоп, валялись пробирки и прочая химическая хрень. Возле всего этого хлама деловито терся лохматый дед. На вид ему было лет двести.

— Вы компьютером-то пользуетесь вообще? Интернет, чатики? — спросил Валек, сдувая пыль с монитора.

— Я занимаюсь селекцией колорадского жука, — важно сказал дед, — это произведет революцию в сельском хозяйстве.

— Класс. Люди придумывают лекарство от рака, но разводить жуков — тоже нормально, — хмыкнул Валек. Тут в каждом кабинете сидел чудик со странной миссией, но дед-революционер был просто Биг Боссом.

— А вы знаете, что колорадские жуки несъедобны для большинства птиц из-за скопления в их телах токсичных алкалоидов солонины, содержащихся в картофеле?

— Их никто не жрет?

— Да! — обрадовался дед. — Я пытаюсь вывести вид жуков, организм которых будет вырабатывать фермент, расщепляющий алкалоиды. Увеличив число естественных врагов жука, можно значительно снизить степень обработки растений пестицидами. Вы представляете, что это значит?!

— Слабо, — признался Валек. Он не выносил лишней информации и уже готов был надеть наушники, когда дед спросил:

— Что это за армянские песнопения доносятся из вашего магнитофона?

— Моя любимая группа, «System of a down», — ответил Валек, пропустив «магнитофон» мимо ушей, — а как вы догадались? Поют-то на английском.

— А вы знаете, что каждой этнической группе свойственны…

И тут Валек все же надел наушники.

Он приходил в каморку несколько дней подряд, настраивая не нужную ни жукам, ни их жучьему богу сеть. Деда он прозвал Троцким за его грандиозные планы.

— Получается, вы создаете этих жуков для того, чтобы их съели птицы? — спрашивал Валек.

— Ученый должен быть беспристрастным, — важничал Троцкий и продолжал нежно сюсюкаться со своими жуками. Особенно он любил личинок — ласково называл их желторотиками и желал приятного аппетита, высаживая в парник.

Наверное, ради великого дела он мог бы скормить им и самого Валька.

— А когда начнется ваша полевая революция?

— Как Леонид Ильич даст отмашку, так и начнется.

— Это директор лаборатории что ли?

Троцкий задумался:

— Можно и так сказать…

Валька снова вызвали через месяц — устранить неполадки сети. На входе его остановил охранник Митрич, обедающий прямо на посту.

— Тут деньги собирают на похороны Жука, можешь тоже дать, сколько не жалко.

Валек понял, что речь идет о Троцком.

— Прикольный был дед, — грустно сказал он, — картошку хотел спасти.

— Да кому нужна его картошка, — заявил Митрич, поедая что-то из макдачного пакета, — щас все эту, гранолу, едят.

— А что это?

— Да хрен его знает. Что-то полезное.

— А его исследования?

— Да какие исследования! У него ж кукушка давно поехала. Ему казалось, что он все еще при совке живет. Главный из жалости подыгрывал ему, разрешал сюда приходить да херней своей заниматься.

— Так вот какого Леонида Ильича он имел в виду… А жуки?

— Себе забери, — разозлился Митрич и рыгнул картошкой фри.

— Мне-то они на кой? — удивился Валек, но, доделав все дела, все же зашел в стариковскую каморку и собрал всех личинок в банку — жалко было несостоявшихся революционеров.

— А это моя любимая песня, — сказал он вечером, приговорив целую сковородку жареной картошки. Банка с личинками стояла тут же, на столе. — Называется «Lonely day». Она могла бы стать вашим гимном.

Личинки не подавали признаков жизни.

— И что мне с вами делать? — вздохнул Валек. — Вы, наверное, голодные! У бабки Мани с соседнего двора по-любому в огороде картошка растет. Но если Троцкий над вами реально поколдовал, вас сожрут птицы. А если нет, кирдык бабкиной картошке…

Личинки продолжали молчать. Валек задумался. У любой революции должен быть шанс.

— Была не была! Бабка все равно вредная. И гранола, говорят, полезнее картохи…

Валек встал и взял банку со стола.

— Вперед, желторотики!

Дверь в будущее

Даша Берег

Дома пахло жареными пельменями. Их запах она учуяла еще на лестничной площадке и, шагая до своей двери, молилась про себя: «Только бы не у нас, только бы не у нас». Ася любила жареные пельмени — кто их не любит? — но такое лакомство позволяла себе редко.

Она открыла дверь. Оказалось, у них. Виталик вышел встречать ее прямо со сковородкой — пельмени были жирные от масла, вонючие и, должно быть, безумно вкусные. Ася крепче сжала в руке питьевой йогурт и застонала. С утра ортодонт поменял ей дугу на брекетах, и к восьми вечера зубы вместе с Асиной челюстью уже выкручивались наизнанку от боли, какие тут пельмени.

Красивая улыбка была ее мечтой. Но сначала у родителей не было денег, потом — выпускной, поступление, поиск работы. Ася перестала улыбаться и научилась смеяться в ладошку, но деньги на лечение исправно откладывала. А когда нужная сумма была набрана, Виталик разбил машину. Сама Ася редко на ней ездила, но ему она нужна была для работы. «С кривыми зубами полмира ходит, — сказал Виталик, — а тебя я и такую люблю». Машину починили, а «такая» Ася психанула и взяла кредит на лечение. И теперь каждое посещение ортодонта было еще больнее от мысли, как же она этот долг будет выплачивать.

— Ты же знал, что у меня сегодня прием, — сказала Ася, — и мне больно будет грызть пельмени?

В кухне с характерным щелчком открылась пивная бутылка. Виталик крякнул от

удовольствия.

— Так ты не грызи, — добродушно ответил он, — пей свой йогурт. Я вообще только себе пожарил, полпачки.

Ася, не разуваясь, прошла в комнату и плюхнулась на диван. Из телевизора громко стендапили очередные несмешные резиденты. Виталик лопал пельмени прямо из сковородки, не обращая больше внимания на Асю.

Во вторник нужно внести минимальный платеж по кредитке, в пятницу — за кредит. Если на следующей неделе похолодает, то ей не в чем будет ходить. На работе она запорола месячный отчет, и сегодня ночью, скорей всего, спать ей не придется. По зубам словно кто-то невидимый бил бейсбольной битой. Раньше они были просто кривыми, а теперь еще в дурацких пыточных железках. Хотелось есть — шашлык, бигмак, эти несчастные пельмени. От Виталика мерзко пахло желтым полосатиком и не очень умным мужиком.

От бессилия Ася разревелась.

Она видела это все как будто со стороны, как Волк в «Ну, погоди», когда он оказался в телецентре и за каждой дверью был новый фильм, а дверей было много, и коридор длинный-предлинный. Потом Ася эту дверь закрыла и побежала дальше. Нужно было искать выход и просыпаться.

— Мама! — кричали ей и теребили за плечи с двух сторон. Солнце, тень от пляжного зонтика, шум волн, запах соли.

Близнецы поймали каких-то монстров в раковинах и трясли ими прямо перед ее лицом. Ася шикнула на них:

— Идите поиграйте с папой, я загораю! — и те с визгами унеслись прочь. Их папа помахал ей рукой, стоя у самой воды. Его зовут не Виталик, он не жарит пельмени только для себя, и пахнет от него счастьем и их детьми. Ася улыбнулась ему и снова закрыла глаза, оставшись в приятном одиночестве.

Странно, что ей привиделся тот дурацкий, беспросветный, как тогда казалось, день. И какое смешное во сне было сравнение — длинный коридор и много дверей, ведущих в разные дни ее прошлого. Сколько там было таких дней! И если бы можно было хоть раз сделать наоборот — из того момента с пельменями на минутку заглянуть на десять лет вперед! Чтобы поверить, нет, чтобы убедиться: что все получится, что песок будет хрустеть под ногами, солнце — наливаться красным и стекать в море, что будут смеяться дети — ее дети, и кто-то будет рядом, и будет ее любить, и что вообще все будет хорошо. Какая гора тогда бы свалилась с плеч! А может, надо просто верить в нее, в эту дверь? И в себя.

Ася, не открывая глаз, потянулась за яблоком и с удовольствием откусила большой кусок. И на яблочной мякоти, истекая соком, остались отпечатки ее ровных, красивых зубов.

Сад

Анна Полянская

Сашенька обожала цветы. Они были ее отдушиной. Муж пропадал на работе неделями, дети — подростки, и достучаться сейчас до них вообще не вариант: в ответ только агрессия и обиды.

То ли дело цветы, яркие, нарядные, благоухающие божественными ароматами. Ее цветник был идеальным, каждая травинка росла в соответствии с планировкой, каждый лепесток был идеален по форме и цвету.

Полив, прополка, удобрение — вкладываешься, получаешь отдачу. Совсем не так, как в семье или на работе. Там она вкалывала, а зарплата и не собиралась расти, она перерабатывала, а кроме лишней ответственности ничего не получала.

Дома мужа ждали выглаженные рубашки, отменный ужин… Но то цветом рубашка не вышла, то на ужин он не появлялся, ссылаясь на дела. Дети пропадали в компании сверстников, заботу о себе воспринимали в штыки, и она отступила.

Сад она выпестовала, слово «разбила», которое для этого употребляли, дико бесило. Разбить можно чашку, блюдце, а сад — создать. Она детально изучила сезонность цветения. Как только одни питомцы отцветали, уже раскрывались следующие бутоны, девять месяцев в году они радовали ее глаз. Цветы, кусты, декоративные травы всегда быстро приживались. Она знала, у нее легкая рука.

Увидев на выставке желтые розы «Керио», Саша застыла в благоговейном трепете. Она уже поняла, где их посадит. Но впервые в ее практике куст не зацвел. Бутоны формировались, но еще в зачатке засыхали и отваливались.

Каких только книг, форумов и сайтов не перелопатила Александра. С кем только не советовалась, все было тщетно. Не цвели.

Вырвать куст с корнем не позволяла гордость. Отступить?! В том, в чем она лучшая?! Ну уж нет!

Сыновья уехали жить по обмену за границу. Старший в Сорбонну, младший в Кембридж.

Михаил пришел домой. Поужинали в тишине, не проронив ни слова. Каждый думал о своем.

— Я ухожу от тебя.

Саша подняла глаза на мужа. Прислушалась к себе. Нет. Его заявление не вызвало никаких чувств.

— Хорошо, — ответила она кротко.

— Я оставлю дом за собой. Тебе придется переехать в город. У нас будет ребенок, и ему нужен будет воздух.

Саша замерла, медленно повернулась к мужу.

— Ты собираешься отобрать мой сад?! — брови взметнулись вверх, щеки залило румянцем, глаза сверкали ярче рубинов, что были вдеты в уши.

— Сделаешь себе эркер, засадишь цветочками, там солнечная сторона, — Михаил раздраженно отбросил салфетку и встал из-за стола. — Это решенный вопрос. Два дня тебе на сборы.

Утром его разбудил монотонный стук. Он спустился вниз. Саша работала на дорожке в садовом фартуке, в декоративной тачке аккуратно лежали ее инструменты. Жена разобрала уже более трех метров брусчатки, теперь она аккуратно была сложена на брезенте.

— Это что здесь происходит?! Прекрати сейчас же это безобразие!

— Твой кофе с кардамоном, дорогой, и горячие круассаны. После завтрака я тебе все объясню, — Александра продолжала методично заниматься дорожкой.

Михаил был педантом, отступать от своих правил не любил. А завтрак был как раз одним из таких незыблемых констант в его жизни. Круассаны пахли изумительно, кофе с кардамоном стоял на горячей плите. Его любимые груши порезанные лежали в вазочке.

Через пятнадцать минут Михаил попытался встать из-за стола. Но ноги его не слушались.

Он крикнул:

— Саша! Мне плохо!

Жена появилась в дверях:

— Миша, выйди на воздух, тебе станет полегче.

Он поднялся, но несколько раз облокачивался на стулья, чтобы дойти до двери.

Дойдя до крыльца, Михаил захрипел и свалился с лестницы. Прямо на раскопанную дорожку.

Саша вздохнула. Ей по секрету рассказали рецепт цветения роз сорта «Керио». Оказывается, они хищницы. И ей рекомендовали закопать под кустом, например, труп домашнего животного. Но питомцев дома они не держали: у мужа на шерсть аллергия. Была.

Ах, как в то лето цвели розы! Теперь желторотики — ее любимые цветы.

@polianskaia.ania

Сиропчик

Анна Полянская

— Сиропчик! — Лиза бросилась другу на шею, — где пропадал? Вы должны были еще в пятницу вернуться!

Парень наклонился над самым ухом и затараторил:

— По левому краю языка, там, где выступает ригель, надо подняться по боковой морене. Сверху увидишь край друмлина. Его надо обойти, и с южной стороны — копай! Там ищи!

Лиза непроизвольно схватилась за ухо, оно стало ледяным. Отстранившись, заглянула в лицо. Брови и ресницы были во льду, кожа заиндевела, губы потрескались, мочка правого уха уже явно обморожена.

— Си-сиропчик?! Славка?! Что происходит?!

В растерянности посмотрела вокруг. Девчонки на скамейке плели венок из одуванчиков, малышня в панамках катала котенка на карусели, чья-то бабушка сетовала, что июнь нынче жаркий, огурцы вот-вот пойдут, а без дождя будут горчить.

— Девушка! Вы, наверное, обознались!

Лиза отскочила от парня, которого только что обнимала. Парень пожал плечами и пошел своей дорогой. И он совсем не был похож на Славу Сиропина. Девушка потрогала плечо, за которое взялся Сиропчик, — это место было ледяным, как и ухо, в которое друг нашептал абракадабру.

Со Славкой они дружили с пеленок. У товарища было хобби — альпинизм, и Лизу он тоже пытался влюбить в горы. Но той не повезло, горная болезнь не позволила разделить эту страсть на двоих.

Голова раскалывалась от непонимания. Что это было?

⠀Набрала номер Славкиного отца. Сбросила. Не смогла представить, как объяснит, что ей привиделся замерзший Сиропчик посреди июньских тридцати градусов. Наверное, она и вправду перегрелась на солнцепеке.

⠀Прибежав домой, позвонила Тане Макаровой. С ее старшим братом Слава отправился в этот раз в горы.

— Танюш, а в какое место парни умотали?

— Тю, Лизка, та ты уже заскучала без Сиропа. Не сладка жизнь без лучшего друга?! Али там уже и не дружба, а любоф?!

— Таня, опять ты свою любимую шарманку затянула. Скажи, где они и когда вернуться должны?

Почувствовав в голосе подруги не обычное для этой темы раздражение, а неподдельную тревогу, Таня перестала хихикать.

— Ерыдаг. Это в Дагестане. На связь должны выйти сегодня вечером. Лиза, что случилось?!

— Сердце у меня не на месте. Подскажи, как связаться с лагерем?

— Пять минут, и я у тебя, — Таня бросила трубку.

Через двадцать минут они дозвонились до базового лагеря. Пригласили к телефону проводника, проводившего инструктаж новой группы. Лиза собралась с духом и сказала:

— Группа «Западный десант» потерялась. Их найдете по левому краю языка, там, где выступает ригель, надо подняться по боковой морене. Сверху увидишь край друмлина. Его надо обойти, и с южной стороны — копай! Там ищи!

— Вы кто?! Откуда звоните?! Вы вообще соображаете, что говорите?! Две группы сейчас на маршруте, связь в контрольное время была без сбоя. Я не поленюсь, выясню, кто вы, и надеру вам задницу!

На заднем фоне, заглушая крики проводника, раздался вой сирены. Сошла лавина.

— Пожалуйста! Услышьте меня! — теперь в трубку кричала Лиза.

— Повторите, — уже совсем другим голосом ответили оттуда.

— По левому краю языка, там, где выступает ригель, надо подняться по боковой морене. Сверху увидишь край друмлина. Его надо обойти, и с южной стороны — копай! Там ищи!

В трубке раздались гудки. Лиза осела на пол. Таня смотрела на витиеватый узор обоев. Ее лицо было мокрым от слез, но она их не замечала. В голове билась мысль: «Почему я ничего не почувствовала, я же родная, я же сестра».

— Когда можно будет опять позвонить, что-то узнать? — Лиза первой нарушила молчание. Таня смогла только пожать плечами. Они так и просидели вдвоем до вечера, объединенные общим страхом неизвестности. Пытались звонить. Трубку там не брали. Когда стемнело, Лиза вдруг встрепенулась:

— Ухо! Мое ухо опять теплое!

Таня смотрела на подругу как на умалишенную.

Уснула девушка, сидя за столом, Лиза не стала ее будить, а просто накрыла пледом. Сама обняла колени в кресле, смотрела, как тополь подглядывает в форточку. Звонок раздался уже под утро.

— Привет, Лиза, мы все целые, нас быстро нашли. Я только ухо обморозить успел.

— Знаю, — всхлипнула девушка, — правое.

***

Ригель — поперечный скалистый уступ на дне ледниковой долины.

Море́на — тип ледниковых отложений.

Друмлины — холм эллиптической формы, сложенный мореной, ориентированный по движению ледника.

@polianskaia.ania

Мама, титьки!

Анастасия Шиллер

— Мама, титьки!

Оля привычно выдавила улыбку в ответ на осуждающие взгляды дворового бомонда. Конечно-конечно, какая редкость — ребенок коверкает слова. Ваши-то наверняка сразу заговорили цитатами из Пушкина.

— Да, сынок, птички. Вот это голуби, а там, смотри, воробушек. Ой!

Соседский пес с лаем ворвался на площадку и распугал стаю. Интересно, почему на его хозяина никто не смотрит осуждающе?

— Титьки улетели, — констатировал Артемка и потянул ее домой.

К птицам у сына была особая любовь вот уже почти год. Оля и не помнила, откуда у них появилась эта книжка. «Наши желторотики» — невинное название, да и сама история про птенцов, оставшихся без мамы и спасенных юными пионерами, поначалу показалась ей милой. Сын слушал, переживал — все эмоции отражались на мордашке — и радовался в конце, когда окрепшие «титьки» улетали на волю.

Вот только Оле уже было не до радости. Желторотики не просто вошли в их жизнь, они стали членами семьи. Артемка готов был слушать историю часами. На улице все время тянул ее к деревьям искать птенцов, дома таскался по пятам и канючил. Есть и спать без книжки отказывался наотрез. Оля с содроганием вспоминала, как однажды они поехали на выходные к ее родителям и забыли проклятую книгу дома. Артемка рыдал до хрипоты, бабушка пила валидол и крестилась, муж пытался рассказать историю по памяти, но все было не то. В итоге пришлось среди ночи возвращаться домой. Увидев, что с «титьками» все в порядке, сын заснул за секунду.

— Не переживай, перерастет! — опытные подруги наперебой рассказывали похожие истории. — Однажды проснется и не вспомнит про эту книжку. Вот у меня… — Оля кивала и ждала, но птенцы, кажется, не собирались сдавать позиции.

— Настоящий мужик! — хохотали друзья мужа.

Оля мысленно желала, чтобы они в жизни видели только такие титьки, идиоты.

В этот раз пришлось прочитать всего три раза. Оля старалась не смотреть на картинки — птенцы с раскрытыми клювами казались ей порождением ада.

«Господи, я схожу с ума», — она отложила книгу и тихонько вышла из спальни.

— Привет! — Игорь в последнее время возвращался поздно. — Как вы тут?

Оля пожала плечами. Как-как? Как обычно!

— Малыш, ну ты же знаешь, я пока не могу приходить пораньше, — муж чмокнул ее в щеку и заглянул в спальню. Соскучился. — Погоди, вот уедет эта китайская делегация, и выдохнем. Эти китайцы такие странные… Кстати, знаешь, как мы их называем? Наши желторотики!

Оля замерла. Нет. Нет-нет-нет! Из спальни донеслось заспанное:

— Мама, титьки!

Сто причин

Анастасия Шиллер

Мила ехала в больницу со странным чувством. Тревога, конечно же. И еще раздражение. Неудобно было признаться даже самой себе, но ее ужасно бесило, что это случилось именно сегодня, в день рождения.

— Не мог до завтра подождать, — бормотала она, пытаясь найти вход в огромное, похожее на улей здание, — вечно у тебя все через жопу.

Сейчас окажется, что у него какой-нибудь перелом ноги или сотрясение. Было бы чему сотрясаться, — она, наконец, нашла нужную дверь.

Все планы к черту, конечно. И на выходные, и вообще.

Уже несколько месяцев она постоянно думала: их браку конец. Отношения себя изжили — где-то она прочитала эту фразу и поняла, что все так. Тим хотел ребенка, постоянно говорил о будущем, куда они поедут, что купят, а она только морщилась: слава богу, ребенка у них нет. С ним было бы в миллион раз сложнее.

Она и так не может собраться с духом для серьезного разговора.

***

Авария. Неясный прогноз. Мила поняла, что значит жизнь разделилась на до и после. И ведь он даже не был виноват, тот самый случай, когда не ты, а в тебя.

Машину увез эвакуатор. Ей отдали рюкзак Тима и букет алых роз. Она такие терпеть не могла, а он всегда дарил именно их. Взяла. Подумала: странно, что кому-то пришло в голову забрать их из машины.

Рюкзак она оставила в прихожей, розы поставила в воду. Села на диван и сидела. Черт знает, сколько. Долго… В сумке разрывался телефон: кто-то, наверное, хотел поздравить. Мила засмеялась. Потом заплакала. Потом позвонили в дверь. «Надеюсь, это не вечеринка-сюрприз», — она вытерла слезы и пошла открывать.

Это оказался курьер из ресторана. Видимо, Тим планировал романтический ужин. Назаказывал кучу еды и целый торт, ее любимый. «Хоть это усвоил». В холодильнике обнаружилась бутылка дорогого вина. Мила открыла ее, налила бокал до краев и выпила, не отрываясь, как воду. Налила следующий.

Телефон звонил и звонил. Может, из больницы? От этой мысли стало холодно. Она с трудом добрела до прихожей, нашла сумку. Макс, его компаньон.

— Привет! Тим дома?

— Нет. Он…

— Блин! А где он?

— Он…

— Ладно, неважно. Слушай, он должен был привезти договор, у нас в двенадцать сделка. Посмотри, может, дома? Фирменная папка, синяя такая. Я недалеко, могу заехать. Мила?

— Да, сейчас, — она открыла рюкзак. Папки там не было, зато была яркая подарочная коробка. Мила нажала отбой, взяла коробку и пошла в комнату.

«100 причин, почему я тебя люблю». Она поморщилась: никогда не понимала такую сопливую романтику. Причины-то хоть сам писал, интересно. Ей стало стыдно. И досадно почему-то.

«Потому что одной пиццы всегда мало». Их путешествие в Италию, давно, в самом начале. Он шутил, что похудеет: она съедала свою порцию и половину его.

«Потому что без тебя я запутаюсь в одеяле». Как же она смеялась, когда узнала, что он не умеет заправлять пододеяльник и спит под двумя пледами.

«Потому что жаришь лучшую в мире яичницу». Она тогда впервые осталась у него и решила приготовить завтрак. Газовую плиту до этого видела только на картинках. Сковородку пришлось выкинуть, а ели они в кафе, пока квартира проветривалась от дыма.

«Потому что хочу, чтобы у нашей дочки были твои глаза».

«Потому что не могу заснуть, если тебя нет рядом». «Потому что это ты»…

Он пришел в себя. Сказал:

— Кажется, у меня теперь новый день рождения. День Т.

Она решила, что серьезный разговор можно отложить.

Последний шанс

Анастасия Шиллер

— Вы уверены в своем решении?

— Да, ваша честь!

— А вы?

— Нууу…

— Да уверен он!

— Я сейчас не вас спрашиваю, мадам. Так что же, мсье?

— Да.

— Точно?

— Нууу…

— Господи, да будь ты мужиком!

— Да, я уверен.

— Хорошо. Я принимаю ваше заявление о разводе. Как вам известно, согласно пункту 34 Международной конвенции «О сохранении населения», мы обязаны дать вашей семье последний шанс.

— Послушайте, я все понимаю, но этих шансов уже было… Миллион, не меньше! И все, все он просрал! Я ему говорю: «Милый, если бы ты…»

— Мадам, во-первых, прошу меня не перебивать. Иначе придется наложить штраф и кляп!

— Ха…

— Мсье?

— Нет-нет, ваша честь, просто в горле запершило.

— Хм. Во-вторых, закон есть закон. Тем более, вы не выполнили свой гражданский долг — не произвели на свет потомство.

— Да если бы этот импотент…

— Мадам, кляп!

— Молчу-молчу. Простите.

— …а браки без потомства в обязательном порядке проходят через программу «Последний шанс».

— Бред!

— Будем считать, я этого не слышал, мадам. Итак, мсье, поскольку инициатором расторжения брака выступила ваша жена, право выбора момента, в который вы будете возвращены, предоставляется вам. Вот бланк заявления, он уже заполнен, осталось лишь вписать выбранную дату вот сюда.

— Ээээ…

— Подумайте хорошенько. Вспомните, когда именно все пошло не так.

— Я могу посоветоваться с женой?

— Пффф, даже это не может решить, тряпка!

— Да, безусловно. Если, конечно, вы считаете это целесообразным.

— Милая…

— Ты идиот? Пиши вчерашний день, переночуем и готово.

— Может быть, стоит попробовать…

— А смысл? Ты что, перестанешь быть тряпкой?

— Я только…

— Только-только, когда в штанах вот столько! Подожди, какого черта? Зачем… Идиот, что ты наделал? Да я…

— Пожалуйста, ваша честь.

— Хммм, неожиданный выбор. Вы уверены? Впрочем, что написано пером… Прошу в машину времени.

— После тебя, милая.

— Согласны ли вы, мадемуазель, взять в мужья этого человека?

— Да, я согласна.

— А вы, мсье? Согласны взять эту женщину в законные жены, чтобы любить и оберегать…

— Нет!

Дождь

Анна Грейс

Я промокла и замерзла до нитки. То есть наоборот… да плевать. Синдром отличницы, он не искореним. Ну или я плохо работала над ним. В принципе, как и с другими своими способностями. Иначе не стояла бы сейчас здесь, на крыше башни с сотней-другой этажей. Под дождем и ветром, любуясь на желтую ленту дороги, испещренную цветными пятнами машин.

Это, наверное, больно… В тысячный раз смотрю вниз. Ну и что? Всего разочек. Можно и потерпеть. А потом полная тьма и тишина. Хотя… может, у меня будет шанс стать призраком? Ох, и повеселюсь я тогда, девоньки…

Ограждение скользкое до жути. Чеееееерттт… чуть не сорвалась и не подавилась сердцем в придачу. Подождите, будущие сестры и братья по сущности, я еще не готова пополнить ваши призрачные ряды. Блин… а мне прежде не надо произнести какое заклинание или проклятие? Или достаточно того, что я полна дикой злобы и ненависти к своим обидчицам?

Вот говорила же мама, что призраковедение — весьма полезный предмет, а я, дура самонадеянная, не верила. Может, позвонить, спросить? Не… вряд ли это хорошая мысль. Все! Хватит тянуть. А то совсем перепугаюсь и передумаю.

Синди, представь, ты звезда… Медленно, изящно раскинь руки, закрой глаза и падай… Хоть одну свою мечту осуществишь. Полетаешь перед смертью.

Мало, конечно. Но что есть, то есть. Давай, девочка…

— Мяу.

— Что?

— Мяу.

— Серьезно?

— Мяу.

Не мерещится? Я вглядываюсь в мокрую тьму, пытаясь разглядеть мявкалку. Никого.

— Мяу.

Настойчивое какое. Я перелезаю обратно. Обхожу всю крышу. Вот оно, чудовище. Спряталось за трубой-антенной. Разноцветное, мелкое, с огромными желтыми глазищами. Смотрит, будто я обязана взять его на руки, обогреть, домой отнести. Да я сама мокрая, как рыба.

Я тут умереть собираюсь. Хочешь со мной? Сажусь перед ним на корточки.

— Мяу.

Злобно-то как. Не хочешь, видимо. Я на самом деле тоже не очень. Но, блин, как жить, не знаю. Ты посмотри на меня. Показываю ему руки в шрамах от ожогов и порезов. Я вся такая. Они на мне свои магические приемчики отрабатывают. Больно, но не смертельно.

— Мяу.

Подходит ко мне. Трется о ноги, машет хвостом. Жалеешь? Недовольно мявкает. Ага, сдачи дать предлагаешь. Наивный. Могла бы — лежали бы в сестринской могиле. Вздыхаю. Такие, как я, магические уродцы, ничего сделать не могут. Только терпеть издевательства сильных ведьм. Опять вздыхаю.

— Мяу.

Ладно, пойдем домой греться.

***

Чудище оказалась кошкой трех месяцев от роду.

— Я хотела покончить с собой, но она меня спасла, — заявляю комендантше общежития, показывая мокрый цветной комочек. Ведьма криво улыбается и молчаливо кивает.

Ура.

Мяу.

Так Рэйн — в честь дождя, под которым мы встретились, — осталась жить со мной. У меня появился первый и единственный друг. Она ходит за мной хвостом на занятия, в столовую, библиотеку, гуляет в парке. Ну, может, Рэйн и гуляет. А вот я отсиживаюсь на каком-нибудь дереве. Просто если не успею убежать, то…

Ага, именно это обыкновенно и случается… в разных вариантах. Сегодня вот так. Земля ходит ходуном под ногами. Пудинг или желе. Что-то такое же мягкое и невкусное. Я раскидываю руки, пытаюсь поймать баланс, устоять. Это уже не сложно. Благодаря таким вот тренировкам на выживание я скоро стану акробаткой и жонглером в одном флаконе.

Их трое. Смотрят, улыбаются. Белобрысая Стерва изящно вскидывает тонкие руки, шепчет заклинание. Несколько раз мне удается уклониться от ее розовых шаров. Седьмой достает меня, подбрасывает в воздух, вминает в пространство. Ребра горят. Стошнило бы, но Рыжая Тварь запечатывает мне рот чем-то мерзким и липким. Черви или личинки. Не научилась еще различать по вкусу. Хотя ем уже раз сотый, наверное. Черная Мразь вертит руками, и медленно, очень медленно мое тело начинает крутиться, руки-ноги-лопасти мельницы. Они бросают в меня энергетические стрелы, отрабатывая меткость, затем скорость. Меня кружит все быстрее. Мазилы хреновы. Одежда висит на мне черными лохмотьями. Воняет ужасно.

— Мяу.

Рэйн!

Сидит подо мной. Смотрит снизу вверх. Ее глаза пылают золотом зыбучих песков. Погружаюсь в них с головой. На самое черное дно. Там нет боли. Бесконечное пустое пространство. Оно приятно холодит ступни, легкие, обожженное тело. Я могу дышать. Свободна! Смеюсь, танцую, позволяя холоду ласкать меня.

***

Мы, магические уродцы, особенные. Не можем колдовать, зато устойчивы к воздействию магии. Волшебные тараканы, ага. Раны затягиваются быстро, почти мгновенно. Шрамы остаются в местах наслоения разных форм магии. Некоторые потом жутко болят, другие чешутся. Директор подарила мне чудную мазь. С ней легче. Физически, конечно. Боль душевную снять никакая мазь не поможет. И нет, не из-за того, что эти сучки меня травят. Это нормально в нашем мире. Школа выживания здесь такая. Буквальная.

Мне снятся кошмары. Они синие. Фиолетовые. Красные. Густые, как кровь.

Такие же вязкие и липкие. Я в них будто в лаве плаваю. Ни живая, ни мертвая.

Просто есть я и красно-синяя боль. И мы единое целое. Предположительно, это останки впитанной мной магии. Она во мне разлагается. И это жутко больно.

Только в Рэйн и ее золотых глазах я нахожу утешение и успокоение. Она слушает мои жалобы, лижет шрамы, когда не помогает мазь. Дарит черную свободу, когда невозможно терпеть цветную боль. Она растет. Из крошечного котенка превращается в грациозную кошку с мощными лапами и длинным пушистым хвостом. Любит охотиться на мелких грызунов и птиц. Ей нравится запах и вкус свежей крови. Чем больше добыча Рэйн, тем больше становится она сама.

Видимо, она тоже волшебная.

Мне нравится охотиться вместе с Рэйн. Выслеживать добычу, часами сидеть без движения. Бежать со скоростью ветра, уворачиваясь от хлестких веток, перепрыгивая через кочки, ямы, лужи. Вгрызаться в еще теплое трепещущее тело, наслаждаясь диким счастьем победы, пробовать на вкус горячую кровь.

Нет, я не ем животину, я, наблюдая, сливаюсь с Рэйн, наполняясь ее силой, инстинктами хищника.

***

Мы лежим под деревом. Я читаю учебник по призраковедению, Рэйн подставляет пузо весеннему солнцу. Вдруг прядает ушами, ведет носом. Шерсть становится дыбом. Рэйн вскакивает, бежит. Я за ней. Она все быстрее, все больше. Превращается в дикую золотую кошку. Наша добыча — Белобрысая Стерва.

Мы с Рэйн ловко уворачиваемся от ее магических шаров и заклятий. Гоним все дальше в лес, к реке. Стерва, не привыкшая к тренировкам на выживание, быстро устает, тяжело дышит, спотыкается, падает. Рэйн в прыжке настигает ее, вгрызается в нежное горло.

Я сажусь под дерево. Наблюдаю за трапезой моей девочки. Золотой монстр, выращенная на магии боли и ненависти, стала прекрасной защитницей.

Мама, можешь гордиться мной, я выживу в этом мире.

Новый день

Анна Грейс

Тильда стоит под дверью. Ждет. Звонок. Подпрыгивает от радостного возбуждения. Машет изящной рукой в кольцах с огромными каменьями:

— Сама.

Горничная кивает, уходит в кухню.

Открывает входную дверь, пропуская долгожданную гостью. Мадам Т. небрежно кивает на многословные приветствия Тильды. Ох. Она совсем не такая, как представляла Тильда. Чернокожая, высокая, лысая, яркие желто-синие одежды и красное боа, зеленые крокодиловые туфли на высоком каблуке. Рот большой, разрисованный фиолетовой помадой, белки черных глаз и зубы неестественно белые.

Она прекрасна.

Тильда наклоняет из стороны в стороны белую голову, поедает гостью васильковым взглядом. Да, да, именно так должны выглядеть настоящие шаманки. Прекрасна.

— Я…

Мадам Т. выставляет вперед огромную руку с розовой ладонью.

— Не мешайте.

Ставит на белый мраморный пол змеиный чемоданчик. Медленно снимает крокодиловые туфли. Ее ступни изуродованы шрамами, кожа розово-черная, будто зебра, на больших пальцах нефритовые кольца. Спускает с плеч боа, тащит за собой, обходя дом. Комнату за комнатой. Встанет в место, которое особенно не нравится Тильде, стоит долго, звездой раскинув руки. Иногда, наоборот, садится на пол, кровать, кресло, закидывая вверх лицо, обматывает боа вокруг шеи, ласково гладит его.

Это так необычно. Тильда, восторженно улыбаясь, семенит за ней, стараясь не наступить на пушистую змею. Резко отпрыгивает, задирая до самых бедер подол белого шелкового платья, когда подходит слишком близко. Ей кажется, что боа шипит, не позволяя приблизиться к хозяйке. Когда та останавливается в одной из комнат, Тильда наблюдает за ней через порог, заламывая руки, теребя кольца.

— В доме слишком много света, жизни. Слишком. — Говорит мадам Т., когда они возвращаются в холл.

— Что это значит? — тревожится Тильда. Она так много вложила сил, наполняя дом светом солнца, стерильной красотой белоснежных цветов. — Разве свет не основа жизни, любви?

Мадам Т. не отвечает, медленно, очень медленно обувает крокодиловые туфли, властно просит принести кофе, много кофе, и виски. Тильда спешит на кухню выполнить поручение гостьи, а та уверенно идет в кабинет мужа.

— Входи!

Тильда и сама не понимает, зачем стучит в двери в своем же доме. Просто так правильно. Входит, катя перед собой сервировочный столик. Мадам Т. установила в центре комнаты мольберт. Смешала в палитре краски фиолетовых, красных и черных оттенков.

— Добавь в кофе виски. На два пальца примерно.

Тильда исполняет ее просьбу. Мадам Т. берет чашку, пьет мелкими глотками. Вторую. Третью. Вздыхает с наслаждением.

— Что тебя беспокоит, воробушек?

Тильда радостно хлопает в ладоши. Наконец-то шаманка спросила самое важное. Садится в кресло, поджимая под себя ноги.

— Мне кажется, все началось, когда мы сюда переехали, — выдыхает Тильда и тут же замолкает.

Мадам Т. снимает с себя боа, желто-синее платье, белье, крокодиловые туфли.

— Продолжай, воробушек. Моя кожа должна слышать, дышать тобой.

— Я… — Тильда рассматривает ее фиолетовые соски, розово-черные полосы шрамов по позвоночнику. — Я… Так несчастна… — Крупная слезинка катится по бледной щеке. — Понимаете, раньше, когда мы жили в городе, они всегда были рядом со мной… Муж, мои девочки. А сейчас, сейчас я постоянно одна. Даже ночью. Учеба, мальчики, развлечения, работа, светские обеды и ужины. А я? Как же я?! Мне так одиноко здесь, так холодно. — Тильда обхватывает себя руками, будто пытается согреться. — Так холодно…

Мадам Т. слушает ее внимательно. Тильда видит, как напряжены кончики ее ушей, раскрыты поры кожи, торчат острые фиолетовые соски. Говорит, говорит. Шаманка хаотично, широкими мазками водит двумя руками по холсту.

— Что вы хотите? — прерывает она поток излияний Тильды, закончив картину.

Сама, оставляя на бутылке, фарфоровой чашке красно-черно-фиолетовые следы пальцев, наливает себе виски в остывший кофе. Пьет по-птичьи, совсем как Тильда, наклонив гладкую голову.

— Чтобы каждый день был новым! — Тильда хлопает в ладоши. Она так долго думала над правильной формулировкой своего желания. Она знает. Читала в книжках, и так же говорили подруги, рекомендовавшие мадам Т.

Мадам Т. смотрит на нее из-за чашки. Улыбается?

— Понимаете, — Тильда складывает в молитвенном жесте руки. — Я как белка в колесе. Одно и то же, одно и то же. Мне так хочется новых эмоций, чувств, переживаний. Я хочу каждый день становиться сильнее, развиваться, быть интересной, нужной и незаменимой для мужа, дочек.

Мадам Т. со стуком ставит кружку на столик. Манит к себе Тильду. Та встает, следуя ее указаниям, перед картиной.

— Что вы видите здесь?

Ничего. Тильда смотрит на красно-черно-фиолетовые мазки. Ничего. Хотя, если присмотреться, можно разглядеть глаз, руки, ноги, рот, а если присмотреться, то нет… беспорядочные кляксы мрачных цветов. Тильда беспомощно разводит руками, плачет. Неужели ее желание не сбудется? Она больше никогда-никогда не будет счастлива?

— Не переживай, воробушек, увидишь, — шаманка ласково хлопает Тильду по плечу, протягивает ей ручку. — Поставь вот здесь, в углу, свою подпись. Картину повесьте в холле. Однажды ты все увидишь и больше никогда не будешь несчастна. Обещаю, милая.

Шаманка медленно, очень медленно одевается. Складывает мольберт, палитру, краски в змеиный чемоданчик.

— Не провожайте…

Тильда не слышит. Она смотрит на картину. Свое счастье. Когда входная дверь с громким стуком хлопает, вздрагивает, изумленно оглядывается. Боа!

Мадам Т. забыла змею, хватает, бежит… ушла…

***

Картина висит на стене в холле. В самом центре. Тильда целыми днями смотрит на нее, пытаясь разглядеть счастье нового дня. Приказывает слугам заложить окна во всех комнатах на втором этаже. На первом повесить фиолетовые шторы. Вместо лестницы установить лифты и пандусы.

Черная женщина в красном боа из картины не возвращается с того самого дня, когда ее муж и дочери попали в страшную аварию. Муж парализован, у старшей изуродовано лицо, и она никогда больше не сможет видеть, у младшей поврежден мозг, она ведет себя как слабоумное дитя.

Тильда больше не думает о том, что несчастна. Она незаменима для мужа и дочерей, теперь они не могут бросить ее одну, прожить без нее ни минуты, ни днем, ни ночью. Постепенно становится сильной, развивает в себе осознанность, терпение, сострадание. Каждый новый день больше не похож на прежний.

***

— Боже, какая мерзость! — новая медсестра в ужасе смотрит на картины, расставленные по вип-палате. На пациентку.

— Тише! — цыкает на нее врач. — Привыкнешь со временем.

На картинах Тильда чаще всего изображает саму себя с бледной кожей, голую, подвешенную на красном боа. Мужа, дочерей. Без глаз, рук или ног. Или просто их части тела. Узнаваемы по другим рисункам. Картины выполнены только в красной, черной и фиолетовой палитре в потрясающей технике сюрреалистического гиперреализма. И стоят миллионы долларов. Все средства с их продажи ее сестра Таис перечисляет в благотворительные фонды.

— Тильда думает, что она ухаживает за больными мужем и дочерями, — поясняет доктор.

Помогает Тильде сесть за стол, уговаривает ее покушать. Обещает, что после они пойдут на прогулку со старшей дочерью. Младшая сегодня плохо себя чувствует и может остаться дома.

— Что с ней случилось? — спрашивает медсестра, когда они гуляют с Тильдой в саду. Тильде нравится, когда ее катают в коляске. Возможно, так она представляет себя на месте парализованного мужа или слепой дочери.

— Кто ж знает… Официальная версия в том, что она и ее семья попали в аварию. Тильда выжила, а они нет. Но и этой версии я больше верю, судя по ее состоянию и картинам, возможно, она сама убила их… Покромсала на части…

Думаю, правду знает только ее сестра.

Медсестра следит за взглядом врача. К ним идет высокая лысая женщина в крокодиловых туфлях со змеиным чемоданчиком под мышкой. За ней ползет красное боа.

Сказка для друга

Евгения Болдырева

Иннокентий Елагин вышел из уборной, задумчиво застегивая ширинку.

— Ну что, как пописал? — насмешливо уточнил его друг и коллега Олег Федотов.

— Я ничего не почувствовал. Ты уверен, что они вышли?

Федотов довольно хрюкнул и кивнул головой на пластиковую капсулу на столе.

— Уже на месте, все до единого, фильтрация и очистка отлажены идеально. Свои восторги можешь отправить на банковский счет.

— Позер.

— Называй меня просто «гений»!

Елагин не стал отвечать на дерзость. Прошел к больничной койке и со вздохом сел на самый край. Он смотрел на свою руку, то сжимая ее в кулак, то раскрывая ладонь, то поглаживая большим пальцем подушечки остальных.

Олег молча наблюдал за ним, не сочувствуя и не осуждая, скорее изучая.

— Сколько я спал? — спросил Кеша.

Федотов плюхнулся в офисное кресло, подтянул себя к столу и почти уткнулся носом в монитор.

— Без малого семь часов. Шесть сорок, если тебе нужна точность.

— Я держал ее за руку… Чувствовал, как потеет ладошка, — бесцветно прошептал Елагин, и Олег засомневался, слышал ли друг его ответ.

— Так и должно быть, — не отворачиваясь от компьютера, произнес Федотов, — ты же говорил, нужна стопроцентная реалистичность.

Из-за спины донесся то ли всхлип, то ли смешок:

— Стопроцентная… Сто… Процентная…

Протянув последнее слово, Елагин замолчал. Он снова разглядывал свою руку, баюкая, словно ребенка. Когда Олег уже засомневался, не тронулся ли тот умом, Иннокентий поднялся с койки, пересек комнату и заглянул в отраженные монитором глаза друга:

— Надо доработать программу. Ввести точку принудительного возврата.

— Зачем?

— Я мог не проснуться, Олег. Я не хотел просыпаться. Слишком сильное желание остаться там, с дочкой. Прежде чем ответить, Федотов ухмыльнулся, не скрывая своего скептичного настроя:

— Еще час-два — и напомнила бы о себе физиология. Проснулся бы как миленький.

Довод явно не произвел нужного впечатления, и Олег сорвался:

— Людям нужен выбор! Мы не можем сначала запихнуть их в сказку, а потом насильно выдернуть оттуда.

Елагин в отражении медленно покачал головой:

— Нет, Олежек. У нас терапия, а не развлекательный аттракцион.

Выдерживать взгляд друга Федотов никогда не умел, вот и теперь сдался:

— Ладно, убедил. Подкручу винтики у наших маленьких друзей.

Кеша кивнул и, сгорбившись, вышел из комнаты.

***

— Какого хрена, Федотов? — Кеша ворвался в кабинет друга и захлопнул за собой дверь. — Почему у меня люди жалуются на задержку изображения и подвисшую речь? Ты здесь работаешь или хуи пинаешь?

Олег спокойно оттолкнулся от стола, сложил руки на груди и вместе с креслом развернулся к Елагину:

— И тебе доброе утро.

— Не ерничай! Что с программой? Почему сбоит?

— Недостаток нано-ботов. На человека их нужно три сотни, а у нас тысяча в рабочем состоянии. Количество пациентов тебе напомнить?

Кеша зло пнул стоящую рядом корзину для бумаг и повторил удар, когда та упала.

— Денег на новых роботов нет! — отрезал он. — Придумай, как сделать этих шустрее!

Олег пожал плечами и через секунду остался в кабинете один.

— Я придумаю, Кешенька, — пообещал он захлопнувшейся двери.

Экран компьютера мигнул и высветил уведомление: «Копирование завершено».

***

Через месяц Федотов сидел в собственном офисе на 76-м этаже небоскреба. Телефон коротко пропищал, прошло очередное зачисление на банковский счет — еще чья-то мечта сбылась.

Олег чувствовал себя богом.

Ночь со звездой, путешествие на луну, премия «Оскар» — он мог дать клиентам что угодно. Поэтому они приходили снова и приводили друзей. Денежный поток не иссякал.

Для себя Федотов тоже кое-что припас. Личную комнату со сказкой. И каждый вечер, выпивая стакан воды с наноботами, Олег мысленно говорил бывшему другу:

— Нобелевская премия — моя терапия, а не развлечение.

***

Елагин забрал у помощницы толстую папку и пролистал последние страницы.

— Можете идти, Лиза. Я сам закончу.

Уже у двери девушка замялась и несмело спросила:

— Почему вы отключили принудительный возврат? Вторая неделя на питательном растворе! Нельзя же…

— Лиза, — перебил доктор, — этот пациент особенный. Он сам решит, когда проснуться.

Дверь за помощницей закрылась. Кеша прислушался к затихающим шагам в коридоре и подошел к монитору возле больничной койки. Быстро просмотрел цифры, усмехнулся — пациент счастлив.

— Спи, Олеженька, спи. Я прослежу, чтобы твоя сказка не заканчивалась.

Племянница

Евгения Болдырева

— Андрей, мы уехали! Желторотики на тебе! — крикнула из прихожей Ольга.

Громкий стук — закрылась входная дверь, почти сразу два хлопка потише — дверцы машины. Уехали.

Желторотики на мне… Конечно, на ком же еще? Доверили заботу о младшем брате и о падчерице старшего. Нашли крайнего… Вернее, среднего.

Никто не спросил, хочется ли подростку присматривать за детьми, а мне не хотелось. Терпеть не мог их дурацкие игры, шалости, постоянный непрекращающийся визг. Сбежал бы, да нельзя.

А еще я боялся опасных затей Данилы и слез Наташки, к которым эти затеи приводили. Девчонка тогда забиралась ко мне на коленки, утыкалась носом в плечо и ревела долго и основательно. Не оттолкнешь ведь, не отмахнешься. Сиди терпи, пока любимая футболка пропитывается детскими соплями-слюнями. Противно!

Каждый день в роли няньки заканчивался яростным отстирыванием футболки от Наташкиных слез и единственным желанием: «Скорей бы они выросли!»

***

— Привет, зануда! Просьба есть, — пробасил в трубке Данила, — мы с Наташкой вечером в клуб на днюху, скажешь предкам, что ты с нами?

Уточняю недовольно:

— Чьим предкам?

— Ее, конечно. С нашими сам как-нибудь решу.

Мое молчание он принимает за согласие и быстро сворачивает разговор:

— С меня пиво! Покеда, братец.

Трубка противно гудит возле уха, а я таращусь на свое отражение в пузатом бокале. Почему меня так задевает, что Данька попросил прикрыть, а не позвал с собой?

***

Тем же вечером еще один звонок, на экране номер Наташки.

Голос племянницы звучит странно, и, кажется, говорить она начала раньше, чем я ответил:

— …Подпоили… Все плывет…

— Наташа, какой клуб? — кричу в трубку, пока мои внутренности скручивает жгутами страха.

Неразборчивое бормотание, в котором проскакивает что-то отдаленно похожее на «Шанхай». Я знаю, где это, только бы успеть!

— Иди в туалет, закройся в кабинке!

Не уверен, что она еще меня слышит.

Пока добираюсь до машины, успеваю обзвонить троих друзей-тусовщиков в надежде, что кто-то из них сейчас в центре города.

Везение! Макс с компанией в пяти минутах от Шанхая, и они уже едут туда. А вот Данька не отвечает. Убью желторотика, если окажется, что он оставил Наташку в клубе одну…

***

Макс останавливает меня на полпути к нагловатого вида парню с разбитым носом.

— Тихо, брат, тихо. Он ей ничего не сделал, не успел.

Сжимаю кулаки до боли, пытаюсь вырваться, но у Макса большой опыт дворовых потасовок.

— Забирай ее и вези домой, — встряхивает меня друг, — мы с ребятами сами разберемся с этим красавцем.

Наташа спит на заднем сиденье в машине кого-то из тех самых ребят. Даже толстовкой прикрыли до самого подбородка. Спасибо, поберегли мои нервы.

Придерживая плотный трикотаж, осторожно перекладываю племянницу в свой джип, бросаю последний взгляд на Макса и сажусь за руль. Скорость и шум ветра помогают отвлечься.

Уже дома, устраивая Наташу в своей кровати, стягиваю с нее толстовку и со свистом втягиваю воздух. Надо выпить…

***

Она просыпается под утро. Слышу, как крадется из спальни, но не оборачиваюсь. Шорох становится ближе, замирает возле моего кресла, и я вижу боковым зрением, как Наташка мнется на месте, кутаясь в пододеяльник, будто в тогу.