По дороге катил белый старый пазик, одним словом — колымага. Из-за грязи с обоих его боков едва виднелись надписи и синие полоски. В большие окна, наполовину занесенные пылью, невозможно было что-то разглядеть, будто приехала прямиком из сказки лягушонка на таратайке, скрипучей и рычащей на небольших поворотах.

Пазик подкатил к автостанции.

На платформе толпился народ с ведрами, сумками и сувоями. При виде «сказочного» средства передвижения все оживились и загомонили, ринулись навстречу створкам двери, распахнувшимся словно в предсмертных конвульсиях.

К Ивану подошла старушка, тронула за локоть, доверчиво глянула прозрачными глазами.

— Твой рейс-от, милок. Поспешай.

Иван улыбнулся и поблагодарил за подсказку, взвалил на плечо сумку и направился к пазику. Это было второе транспортное средство за сутки. Еще утром Иван выехал из Нижнего Новгорода, областного центра, сюда в Вачу, районный центр. Теперь же предстоял путь в неизвестность, в одно из селений — тихий «мелкопоместный» уголок большой страны.

Подул порывистый ветер, пробрался за ворот куртки, куснул майской холодцой до мурашек и отпустил. Из-за набежавшего облака выглянуло солнце, пригрело, приласкало теплом. Того гляди и закончится майский черемуховый холод.

Иван оплатил проезд водителю, скатал в рулон с десяток выданных билетов разной стоимости и примостился на дырявой дермантиново-поролоновой лавке пазика. На стенке за водителем красовался приклеенный скотчем фривольный — обычное дело в маршрутках — календарь на текущий двухтысячный год. Края из тонкой бумаги за прошедшие с Нового года четыре месяца задрались и обтрепались. Иван поморщился и отвернулся.

Дверь захлопнулась с натужным лязгом, пазик тронулся в путь.

Зазвонил телефон — совсем простенький, купленный в последний год для связи с мамой, когда она уже постоянно находилась в больнице. Молодой человек глянул на экран, нахмурился, но не ответил. На впалых скулах растеклись красные пятна, заиграли желваки. С ныне бывшей женой общаться не хотелось, а скоро вовсе не останется такой возможности. Деревня, куда лежал путь, имела только одну связь с цивилизацией — бумажные письма. Люська за несколько лет брака даже карандаш в руках не держала, а отделения почты обходила стороной, как неприличное заведение.

За окном виляла дорога: что ни поворот, то гора; «и у черта, и у бога на одном, видать, счету, ты, российская дорога — семь загибов на версту». Замелькали то деревенские дома, то деревья посадок в легкой дымке весенней зеленцы, то поля, раскинувшиеся вдоль дороги, то смешанные леса… Яркое майское солнышко пригревало сквозь окно. Попутчики разместились в салоне и притихли, только из хвоста автобуса слышалась веселая трескотня женщин. Иван почувствовал, как постепенно расслабляются руки, до боли впившиеся в лямки сумки. Размял пальцы, главный его рабочий инструмент, положил на колени. «Все прошло, и это пройдет», — повторял он про себя как молитву. Только пока ничего не проходило. Заиндевело в душе, ледяной крошкой похрустывало на сердце, ранило острыми краями. Видеть и слышать Люську не хотелось. Злился. И на нее, и на себя. А Люська — дура. Ушлая, глупая. Нет, не глупая, зря он. Недалекая бы не полезла в бутылку, не брала бы чужое, а эта… Чужое ведь еще и стянуть нужно так, чтобы никто не заметил, а заметил — сделать ничего не смог. Теперь все спущено в выгребную яму. Пусть живет как хочет. И он жить будет. Жаль не стереть белую полоску от кольца на безымянном пальце, не вытравить из привычек проверять побрякушку, уже сданную в ломбард за бесценок.

Иван вздохнул. Одна из товарок пробралась из конца автобуса ближе к выходу, похлопала по плечу, оторвав от невеселых размышлений.

— А ты, парень, к кому в гости али как? — спросила она, глядя пытливо и ласково. Голос зычный, окающий, характерный для этих мест, перекрывал разговор подруг. С виду — бойкая женщина, пережившая свою зрелость. Лицо загорелое и ровное, лишь несколько морщин у переносицы и губ глубоко изрезали кожу. В руках женщина сжимала падог — простую толстую палку, но почти не опиралась на нее.

— Еду на похороны тетки в Пригранье, — Иван решил ничего не скрывать. Мама любила поговорки, то одну, то другую припоминала к случаю. Часто вспоминала и такую: «язык до Киева доведет».

— В Пригранье? Ты с Василием дотудова не доедешь.

— Как не доеду?! — всполошился Иван.

— До Звягина доедешь, а там пешком килóметров пять, — добродушно затараторила женщина. — Да что ты задергался? Выйдем в Звягине, покажу дорогу… А тетку-то звать не Марьей Никитичной часом? Там же на днях только она преставилась.

— Да, она, — ответил Ваня утвердительно, еще и кивнул зачем-то.

— Знавала я Марью, хорошая баба была, правильная. До последнего в церковь ходила, всю службу отстаивала. Молодец, раз быстро приехал! Одна она жила, муж-от давно помер, считай, сразу. Хоть одна родная душа пусть ее проводит, — женщина похлопала его по руке.

Недолгое время пути скоротали за разговором. Новая знакомая спрашивала Ивана обо всем, но не настаивала на ответе, если он не торопился.

Пазик въехал в чистенькую деревеньку. Асфальт, ровный на трассе, сменился разбитым; в ямах, кое-как засыпанных щебнем, скопилась грязная землистая вода. Автобус заскрипел отчаяннее, сделал рывок и остановился. Двери, поднатужившись, открылись.

Иван вышел и огляделся. Справа стояла остановка. Ее бетонные блоки, изъеденные дождями, поросли густыми мхами и молодыми березками на крыше. Больше всего эта конструкция напоминала надгробие самой себе.

На другой стороне дороги из-за канадского клена выглядывал крайний дом села Звягино. Пятачок перед ними оставался последним заасфальтированным участком. Дальше она без какого-то перехода продолжалась грунтовкой и исчезала за бугром. Спутница махнула в ту сторону рукой:

— Иди туда, только на тропы не сворачивай, где поширше ступай.

Ваня поблагодарил за помощь, подхватил сумку да отправился в путь.

Дорога до Пригранья петляла между лугами, лесами и полями. Трава по обочинам стояла непривычно низкой, свежей. За городом весна всегда наступает позднее. Над оголенными участками земли торчали прошлогодние стебли репья и зонтики борщевика. Между ними суетились птички, похожие на воробьев. Над лугом возвышались старые деревья, из-за которых разносились трубные крики «Кр-ру — кр-ру».

Смена пейзажа успокоила тревогу за будущее. Строить планы даже на ближайшее время, пока не увидел деревню и дом, Иван считал недальновидным, но других вариантов прожить этот год не оставалось. Он засмотрелся по сторонам и не заметил, как дорогу пересек ручей и только чудом не намочил ботинки, вовремя перепрыгнул.

Пройдя еще пару километров, Ваня сквозь кусты увидел край деревни. Первые два дома казались жилыми. Третий стоял в руинах, от него остался только остов с рухнувшей крышей, а на месте четвертого вовсе стеной возвышались деревья и подлесок. Песчаная дорога огибала разросшиеся кусты, исчезая за ними. Весь порядок выстроился в линию, как на параде, и смотрел лбами на ветхие баньки и сараюшки через дорогу, и старый сосновый бор за ними.

На отшибе, выступая из леса, стоял дом. Выделялся он и положением, и своим строением, сразу бросился в глаза Ивану, как умелому плотнику. Дом, как и остальные, выстроенный «в обло», но украшенный богаче. Под коньком крепилось полотенце — деревянная доска со сквозной резьбой. От него до конца крыши по скату спускались причелины с глухой резьбой-зубчиками.

Сквозная и глухая резьба наличников дополняли друг друга.

Мысли о деревне сменили воспоминания о маме и тете Марье.

Тетя Марья писем не присылала, ни Ивану, ни его матери Надежде. Только изредка звонила. В детстве Ивана он сразу понимал, именно этот телефонный звонок — от тети Марьи. Лицо мамы становилось суровым. После единственного «алло» она не произносила ни слова, а спустя минут пять аккуратно клала трубку на рычаг. Ваня до сих пор не знал, закончился ли хоть раз их разговор или тетя все еще продолжала свой рассказ, пока ее не прерывали частые как пульс гудки. Когда Ваня повзрослел, подходил к аппарату уже сам. Тетя Марья, боясь, что он тоже бросит трубку, говорила торопко, отрывисто, часто сбиваясь с темы на тему. Всегда интересовалась успехами, потом — сестрой, но позвать к телефону не просила. Ее речь была суетливой и заискивающей, неинтересной. Он знал, мама прислушивается к разговору, хотя не обсуждала их и не пыталась пресечь. Более того — не объясняла, какая кошка между ними пробежала. А как подтвердился диагноз мамы, Иван старался как можно реже упоминать о разговорах с тетей.

В итоге с тетей Марьей они никогда не виделись, и точный адрес оставался неизвестным. Только осталось в памяти смутное и неточное представление, будто Пригранье — небольшие выселки, оказавшиеся в незавидном положении. Благами цивилизации жителей не баловали, даже связи не было, и тетя Марья звонила то из отделения почты, то заказывала звонок от Сергея Николаевича, двоюродного брата односельчанина.

Со всеми напастями, свалившимися на голову, Иван забыл рассказать о смерти матери и своем переезде. В итоге Люське, оставшейся жить в квартире, первой сообщили о кончине Марьи Никитичны. Возможно, Люська хотела разжиться еще и «этим старушечьим барахлишком» и только поэтому сообщила новость Ване. По счастью, развод состоялся раньше и бывшей жене ничего не светило.

В тот же день Иван позвонил Сергею Николаевичу и узнал, как добраться до деревни…

От незваных воспоминаний Ваню отвлекла старушка, вышедшая из крайней бани, чтобы набрать дров.

— Добрый день, — крикнул он. — Не подскажете, где найти Екатерину Петровну?

Старушка обернулась и подслеповато вгляделась в Ивана.

— А ты кто-й такой будешь?

— Племянник Марии Чистовой. Сергей Николаевич мне сообщил о смерти тети Марьи и велел найти ее соседку, Екатерину Петровну.

— Все правильно, я это, — Катерина Петровна крепко задумалась, покивала. — Да, было дело, Сергей баял, какой-то племянник приедет… Пойдем-ка, милок, в дом, почаевничаем, а там и в Марьин дом провожу. Как тебя, племянничек, звать-то?

— Ваня. Иван Владимирович Власов.

— Иван, — протянула старушка, поправляя шерстяной платок на голове изломанными болезнью пальцами. — Вон-от оно как повернулось… Ну, а меня бабой Катей зови.

Ваня поднял сумки и забрал у Катерины Петровны поленья. Она заохала. Иван только отмахнулся от причитаний.

Дом бабы Кати, стоящий напротив покосившейся баньки, оказался первым с краю. Аккуратный, с двумя светлыми окнами и третьим, разделенным горбыльками на множество ячеек. С переднего крыльца они попали в коридор, из него вели три двери: одна — в другом конце коридора, на задний двор, а две другие — рядом с выходом в улицу, вели в жилые комнаты и терраску.

Со слов бабы Кати, все выселки были отстроены в одно время, и любой дом зеркально повторял соседний: двор ко двору, жилые комнаты — к жилым. В каждом — по три комнаты: кухня, задняя и передняя. Во всех домах топили печи, единственными «удобствами» оставались электричество и хрипящее из последних сил радио.

Как и многие старики, баба Катя поила чаем со слабой заваркой, но наложила в пиалку вкусную клюкву и домашний хлеб. Иван, не жадничая, выставил тушенку. Постоянной прописки у него не имелось, а цель себе ставил только одну — найти место, чтобы подумать, как жить дальше. Поэтому на значительную часть денег закупил продукты долгого хранения.

Тем временем разговор свернул на то, как мало Ваня знал про тетю.

— Вот что я тебе расскажу, Ваня. Марья Никитична кажное воскресенье ходила в церковь, она у нас в соседнем селе, в Ново, значит. А тут запропала, нет нигде. Ни в церковь, ни по воду не йдет, ну, мы и забеспокоились. Шасть до дому, ан заперто. И не открывает. Вызвали Миколу, он у нас один из мужиков-то остался. Ну, он дверку-то отжал, зашли. Глянь, а Марья-то у сенцов и лежит, мертвая. Только шибко черная стала да словно в половину меньше себя прежней.

Баба Катя прервалась, долила кипяток в чашку.

— Микола и говорит, — продолжила старушка, — она к нему с неделю как заходила, дала листок с телефоном. Мол, случится чего, ежжай до Сергея и звони племяннику Ивану. Кроме тебя-то родственников у ей никаких нету. Дала наказ, где смертное искать. Сказала, штобы тебя не ждали, откель молодому парню знать, как людей коронят… у нее же все готово было, только найди да пользуйся. Вот завтра машинка с утреца прийдет и повезем Марью в последний путь… Ну, Ваня, наелся? Пошли тогда, дом буду показывать.

Баба Катя тяжело поднялась из-за стола, подошла к трюмо, взяла навесной замок с ключом на истлевшей от времени вязке, и вручила Ивану. Катерина Петровна странно посмотрела на него, наскоро перекрестила и повела в Марьин дом.

Дом тети, второй в порядке, отличался бабы Катиного деталями в резьбе, украшениях на наличниках, да в цвете стен.

Три покосившиеся ступеньки крыльца, одним боком вросшие в землю, за входной дверью еще пять ступеней, застланных домоткаными половиками. Ваня подобных никогда не видел, они ему очень понравились. В первой жилой комнате, задней, на двух табуретках стоял гроб. Под красным углом на табуретке же в стакане со сколами, наполненном крупной солью, торчала наполовину прогоревшая незажженная свеча. Ближе к двери, ведущей в сени, на трех недавно окрашенных стульях с высокими спинками сидели старушки, замершие, как замирают на ветках в сильную непогоду выбившиеся из сил птицы. Только одна из них, разложив на коленях по виду такую же древнюю, как она сама, книгу, тихо читала с рассыпающихся страниц. На кушетке, напротив печи, сидели мужчина и женщина лет шестидесяти. Баба Катя пошепталась с ними и вернулась к Ивану.

— Там — Микола с женой. Нюрка, ихняя дочь, полы помыть прийдет, как коронить поедем. На стуле слева — ее бабкой Анной зови. А читает, это со Звягина… Да что ж ты, Ваня, у порога-то встал, поди на тетку посмотреть…

Ваня нерешительно подошел к гробу, в котором лежало тело. Еще несколько дней назад оно было живым, Марья Микитишна дышала, ходила по делам, ела, спала… А сегодня напоминала куклу из дома восковых фигур с гротескными чертами лица и землистой серостью, поселившейся где-то под бесцветной кожей. К тете Марье он испытывал благодарность за упоминание в завещании, к ее телу — непонятную смесь чувств на грани страха, тошноты от спертого запаха тлена, отвращения и жалости. Привычнее ли остальные собравшиеся к подобному или тоже из раза в раз проносят в душе похожие чувства, которые многие из живых испытывают не столько к мертвецу, сколько к тому, чем закончится жизнь.

Иван задумался, стоя над гробом, тем неожиданней оказался женский голос, раздавшийся от двери:

— Совсем страх потеряли!

Шепот, наполнявший комнату, стих. Ваня повернулся к говорившей. В углу, противоположном иконам, в тени от русской печи, неподвижно стояла девушка. Ее яркие зеленые глаза, заметные в полутьме комнаты, грозно взирали на всех присутствующих из-под нахмуренных бровей. Все обернулись к говорившей, заохали, зароптали. Те, кто стоял ближе всех к девушке, с небывалой для своего возраста и комплекции прытью шарахнулись, сшибив стулья, на которых сидели.

Снова стало тихо, как и подобает для дома, где лежит в гробу покойник. Иван решил, что они испугались внезапного появления девушки, но заметил, как одна из бабулек, не торопясь, сунула кукиш в карман. Пришедшая гостья, приподняв бровь, посмотрела на нее, усмехнулась и ничего не сказала.

— Хоть бы для приличия зеркала прикрыли да лампадку зажгли, раз такие богомольные…

Баба Катя заохала, засуетилась:

— Сейчас-сейчас, девонька. Сейчас, Ягвида. Простыни найду и все по чину будет, — она побежала во вторую комнату, где в просвете между хэбэшными занавесками виднелась высокая кровать на пружинном матраце с поставленными друг на друга огромными подушками.

Чтица помогла с зеркалами и зажгла огонек в лампадке, висевшей перед иконами.

Девушка внимательно оглядела комнату и удалилась. Иван во все глаза смотрел ей вслед, и было на что. Низенькая, как в сказках писали, с точеным станом — вдруг вспомнилось Ване, — симпатичная. А яркие глаза будто светились в неясном свете старого деревенского дома.

Шила не утаишь

Иван

Баба Катя была достаточно добра, чтобы предложить Ивану переночевать в своем доме. Постелила ему в задней, на второй кровати. Заснул он быстро, под непривычные для городского жителя звуки. Где-то в отдалении пела птица, наверное, соловей, ухали совы, под напором свежего ветра стонали сосны. Да и сам дом словно нашептывал: то скрипнет половица, то чуть громче капает вода из рукомойника…

Следующее утро, утро похорон, тянулось бесконечно долго, но спустя время вспоминалось урывками. Усопшую отпели в доме, потом Микола с тремя нанятыми мужичками перетащили гроб на грузовик. Присутствующие потянулись следом. Видимо, та самая «Нюрка», фигуристая деваха лет тридцати, осталась мыть полы, как договорились. Последним из дома шел Иван и, прикрывая дверь, видел, как она опрокинула на бок табуретки, на которых до того стоял гроб.

Многими ли словами можно описать дорогу до кладбища, возвращение и поминки? Обряд, не менявшийся из века в век. И на похоронах тети могло ли произойти необычное? А ведь было.

На кладбище Иван размышлял, что такого произошло между мамой и тетей, положившее конец родственным отношениям. Почему одна не желала знать другую, а та не могла понять, как умилостивить первую. Очнулся, только когда баба Катя за локоть взяла. Схватил в горсть землю, кинул. Вместе с ней упали в яму «покойся с миром». Отошел.

Из-за его спины выступила вперед вчерашняя девушка. На светло-зеленое ситцевое платье она накинула меховой жилет. Голову ее стягивал платок с плотной вышивкой надо лбом, подвязанный концами на затылке. Ягвида, как ее вчера назвала баба Катя, подошла к могиле, постояла немного и, нагнувшись, кинула две горсти. Приговаривала:

— Отпущаю на веки вечныя, прощаю на веки вечныя. Как я сказала, так и будет.

Даже стоявший рядом Ваня прислушивался в попытке расслышать слова. Она прошептала — и ушла, ни разу не обернувшись, а Ваня выкинуть из головы не мог. Спрашивал про нее у бабы Кати, а она только отмахнулась:

— Не гляди на нее, коли встретитесь. Фигу в кармане сложи незаметно и глаза опусти. Сам не заговаривай, а лучше и не отвечай. Сделаешь, она сама на тебя не взглянет.

Баба Катя вздохнула, поправила белый платок и нехотя продолжила историю.

— Бабку ее, Ярославу, в свое время привез Семен Раков. Все девки за ним вились, да он ни на одну не смотрел. А как Ярославу привез, женой представил, других и вовсе замечать перестал. Всякое говорили, приворожила… Только зачем ей, красавице! Волосы, што огонь и до самых кончиков вились. На носу веснушки, так они ее и не портили совсем, а уж какие зеленые глаза, раскосые, темные, не как у Ягвиды. Не только Семен ее взглядом провожал, вот бабоньки и шушукались. Да она тоже лишь Семена и видела. Как не раззавидоваться и не осерчать, — баба Катя подперла кулаком щеку, уставилась в окно, забыла про Ивана.

— А Семен деловой был, на все руки от скуки, и плотник, и охотник. Как женился, надолго в родительском доме не остался, свой на отшибе поставил. Там уж и Ярослава сама себе хозяйкой стала. Один раз мы по душам говорили, она еще только приехала. «Он меня жалеет». Вот как сказала… Не любили здесь Ярославу, гордячкой звали и ведьмой за то, што травы разные знала и слова заветные. Можа поэтому бог им не дал деток, а они с Семеном душа в душу весь срок прожили. Ягвида-то подкидыш. Ярослава ее воспитала, свою науку передала да полгода, как преставилась.

Баба Катя замолчала. Схватила уголок платка, завязанный под подбородком, утерла им губы.

— Ярослава знатно закабалила твою тетку. Марья говорила, до конца жизни, надеялась, Ярославниной, а хватин, своей. На Ягвиду тот долг перешел. Ярослава из-за нее грех взяла — не расплатишься.

— Какой грех?

— Понимаешь, Иван … — медленно произнесла баба Катя, — в тот год много чегось было. Марья за Ивана замуж вышла, десяти месяцев не прошло, как овдовела. Тебе так кажный скажет. Много чего было странного, необъяснимого. А Анна, подруга моя, подслушала разговор промеж Ярославы и тетки твоей. Ярославу считали местной ведьмой. Она отказала сделать работу для Марьи, мол, пожалеешь, сгубишь хорошего человека, а не вернешь. Спрашивала, как людям в глаза смотреть будешь? Двоих несчастными сделаешь. У Марьи муж вскорости помер, и все решили, про него она к Ярославе ходила.

— А тетка? Она как-то это объясняла?

— Так ведь никто и не спрашивал. Здесь же деревня, милок. Все про всех знают да в глаза не говорят. А сама Марья за всю жизнь ни словечком не обмолвилась. Идет, бывало, ни на кого не посмотрит и головы ни перед кем не опустит… И чем она Ярославу взяла? Только та не захотела отвечать одна, Марью за собой потянула. Марья-то полгодика со смерти Ярославы прожила.

Не верил Иван в ведьм. Или думал, что не верил. В той — городской — жизни он посмеялся бы над подобными небылицами. Здесь же, в глухой деревне, все казалось каким-то сказочным.

Больше к этому разговору они не возвращались. До самого вечера Иван помогал бабе Кате по хозяйству, а ночевать ушел в дом тетки — в свой новый дом.

Ночная песня

Ягвида

Начиная с мая вечера стояли длинные. Долгие прозрачно-синие сумерки медленно опускались на выселки, пока последние лучи солнца не скрывались за дальним лесом, стоявшем стеной над петлявшей речушкой Смородиной. Тихое время суток, когда уже не пели громко птицы, от колодца не слышались низкие голоса туговатых на ухо старух-соседок — последних односельчан Пригранья.

Жизнь здесь еще теплилась, как теплится жизнь в самих стариках — по-бывалому сильных, закаленных природой, одиноких, наполненных памятью предков, жившей в каждом из них.

Выселки создали в незапамятные времена. Сюда приезжала молодежь — сильная, работящая, — со всей округи приезжала. Именно они вошли в новый колхоз, часть из них ушла дальше, в лес, работать на торфозаготовке. Эти люди перевозили сюда своих стариков, строили крепкие просторные избы, ходили на гулянья, влюблялись, создавали семьи и рожали детей. Они вели хозяйство, смеялись и плакали, по очереди гоняли скот на пастбище… Они жили, жили более свободно и полно, чем многие из нынешнего поколения. Молодые люди работали, процветал и их поселок. Где нынче это? Уезжали один за другим их дети, оседали в новых местах. Умирали старики. Кто первый? Кого увезли на грузовике на кладбище в соседнее село по вечному бездорожью — уже не упомнить. Развалился колхоз, заглохла добыча торфа. Молодые люди старели, сиротели, сиротели с ними и выселки Пригранье. Кого из жителей забрали дети, кто остался, чтобы рано или поздно отправиться на последнее пристанище в соседнем селе.

Попервости умерших на кладбище провожала бабка, теперь она, Ягвида. Обе они следили за исполнением заветов предков, соблюдали все условности, тогда и души не маялись зазря. Ярослава умерла в декабре. Отходила долго и мучительно, кричала не своим голосом, у Ягвиды аж на висках поседели волосы. «По делам кара», — частенько качала головой баба Катя. Судя по делам самой Ягвиды, ей уготован тот же конец.

Чужая смерть, удивительно редкая в Пригранье, всегда наполняла сердце тревогой и тревожными воспоминаниями. Особенно такими весенними длинными вечерами, когда даже воздух, казалось, должен быть наполненным любовью, как наполнялся запахом черемухового цвета или жужжанием тысяч майских жуков. С любовью не задалось, и, как гарь от лесных пожарищ, от нее осталась тоска и неизгладимый страх смерти.

…Во поле льет дождь, дождь,

Девке делать что же, что ж?..

Ягвида сидела возле открытого окна при зажженной лучине. Горит быстро, а взгляд радует. В доме удобства отсутствовали еще при деде, а позже сюда бы никто и не сунулся, сколько денег ни обещай, да их и небыло. Самой Ягвиде всего достаточно. Ей здесь жить одной, а значит, и лучины хватит, как хватало и печки для обогрева и готовки. О еде не думалось, а маленький теплый огонек успокаивал. Успокаивала сердце песня.

…А над полем стелется туман, туман,

Была правда ли, иль все обман?..

Звонкий голос у Ягвиды. Переливами лилась ее песня, далеко расходилась над лугом, над небыстрой Смородиной. Будто заслушались вислые березки за выселками, как и могучие сосны за домом, не шелохнулись их ветви под едва заметным ветерком…

Иван

Стоял, боясь пошевелиться, спугнуть Ягвиду, и невольный слушатель. Иван прогуливался у околицы да там и замер. Так редко-редко получается: песня из одного сердца льется прямиком в другое да, вот, случилось.

…Во поле стоит жнивье, жнивье,

Встречи — общие, вина — мое?..

Иван, вздохнуть боялся, а сердце щемило от боли, сквозившей в песне. Догорела забытая сигарета, обожгла мозолистые пальцы. Вздрогнул, кинул на дорогу, втоптал не глядя в серый мелкий песок. Но от открытого окна не отвернулся, слушал дальше.

Смотрел на Ягвиду, и видел, что не видели остальные по глупости или по злобе. И про одиночество, и про шепотки за спиной он уже понял, а выразить не мог. Не всему можно найти название, не на все навесишь ярлык.

Да разве какой «ярлык» подходил к молодой девчонке? Особенно сейчас, когда она сидела на подоконнике и расчесывала длиннющие косы гребешком. И с каждым новым словом нехитрой песни что-то рождалось в Иване, поднималось выше, перехватывало дыхание, вынуждало кусать губы, чтоб ни единого звука не слетело с них…

…У поля цвели сини васильки,

Встречи кончились, завяли все цветы…

Упал Иван на колени, схватил пригоршню дорожной пыли, зарыдал, как никогда, тихо, корчась и трясясь от выходившей из его сердца боли.

Кончилась песня, потухла лучина. Где-то в выселках робко запел соловей. Ветер задумчиво шумел в высоких ветвях сосен. Скрылась за ними, на четверть светящая, луна, спрятав в ночной непроглядной темноте чужое горе…

Услуга

Иван

Иван снова стоял под окнами странного дома. Несмотря на предупреждения и увещевания бабы Кати и неодобрительное ворчание Миколы, с которым подружился, он уже третий раз приходил к дому, не считая того ночного случайного визита.

— А ты смелый, чужак, — раздалось из-за спины.

Иван обернулся и застыл под пристальным взглядом зеленых глаз.

— Меня Иваном зовут.

— От знания твоего имени, чужак, ты никому здесь не становишься роднее. Это, может быть, в городе ты либо свой, либо знакомый, либо чужой. В деревне чужие все, кто не родился здесь. Тебе что-нибудь расскажут, да только не тайны, — глаза Ягвиды вспыхнули, и она решительно подалась вперед и схватила Ивана за рукав. — Скажу — так и так сбудется! От твоей одежды за версту городом несет. Пока не сменишь на местную, запах не проветришь, ни от кого к тебе веры не будет, никто тебе правды всей не скажет, а не скажут — увязнешь, пропадешь. И мои руки связаны, губы сомкнуты будут, пока город в тебе «живет».

Наговорила, что задумала и отступила.

— Вот тебе уловка, чужак, пользуйся… У тебя, верно, были темные дни, а потом судьба завела сюда. Пригранье еще не твой дом, но даже если ты здесь не задержишься долго, только от тебя зависит, каким станет время, проведенное на выселках.

Ягвида, подняв с земли вязанку хвороста, легко проскользнула в дом. И Ивану почудилось, будто дверь открылась до того, как девушка прикоснулась к ручке.

Немного позже, во время обеда, к нему наведалась баба Катя. И снова она злилась и ругалась, что он ходит к дому на отшибе.

— Да тебе медом там намазано што ли?! — в конце отповеди Катерина Петровна всплеснула руками.

— Дом красивый. В городе таких мало. Резьба богатая.

Баба Катя немного успокоилась. Спросила уже тише:

— Видела, с Ягвидой стоял. Чего она тебе баяла?

Иван все рассказал.

— Да, она много чего выдать может и плохого, и хорошего. Зазря у нее слова не выпытаешь, надо делать, как велено. Права ведь она, как ни вертись… Ладно, милок, сиди, отдам тебе кой-чего. В сказке баят русским духом пахнет, а она, видать, от тебя городской учуяла.

Баба Катя, посмеиваясь, ушла, но быстро вернулась, принесла рубашку, брюки и куртку на ватине.

— Сын носил, когда приезжал. Всяко лучше, чем городскую одежду драть… Давненько уж не был, — снова перешла на ворчливый тон баба Катя. — Чай, больше ему не сгодится…

Понял Иван, как она обижена, да что сказать сразу не придумал, только поблагодарил от души.

* * *

Прошла неделя с приезда Вани в Пригранье, и ни единой ночи он не спал спокойно и без кошмаров. Он чувствовал, что находится на грани и почти помешался. Смогут ли помочь местные врачи, если у него нет ни денег, ни прописки? Сколько он вообще может протянуть?

Сегодня он встал с первыми петухами. Позавтракав, помог с делами бабе Кате и ближе к полудню прогулялся по выселкам. Хотелось размять ноги. Конец Пригранья — и откуда в средней полосе России такое название? — прятался за разросшимся до дороги бурьяном. Там жили Микола с женой и баба Анна. Последняя сидела на лавке у собственного дома. Завидев Ивана, она окликнула его и поманила к себе.

— Тебя ведь Ваней звать? — баба Анна явно страдала глухотой, потому как говорила предельно громко, стараясь четко проговаривать все звуки. — Племянник Марьи?

Ваня ответил утвердительно.

— Ты за Катериной приглядывай, вы же, почитай, соседями будете. С ней что-то не то происходит. У нас здесь разное случалось с людьми-то… А с Ягвидкой-от не общайся, еще беды наживешь… Ну, ты иди, иди, — уже тише закончила она и, кряхтя, встала, опершись на палку, и ушла в дом.

Иван покачал головой. Может, права Ягвида? Та же старуха несколькими днями ранее прошла мимо него, не заметив, только перекрестилась, прошамкав губами — он не расслышал ни слова. А сегодня сама подозвала его, сообщив что-то непонятное. А присмотреть за бабой Катей не составляло труда — окна их передних выходили друг на друга.

Ваня дошел до конца улицы, где, заросшие деревьями и кустарником, стояли разрушенные, осевшие в песчаную землю колхозные постройки. С дороги только и оставался виден развалившийся угол сруба.

Тепло согревало кожу. Солнце золотило кроны высоких сосен, на их ветках и стволах и в молодых березках словно бы плясали небольшие огоньки. Птицы громко гомонили, какофония их голосов оживляла липящее на ниточке место. Размышлять о плохом не хотелось, ни о прошлом, ни о будущем.

— Про такие места говорили, будто они забыты богом, — прозвучал из-за спины тихий голос. Иван обернулся и увидел Ягвиду. — На деле ваш бог ни о чем не забывает, просто люди многое перестают помнить и понимать.

Подол легкой красной юбки с вышивкой трепетал на ветру. На плечи, как и в прошлые встречи Ягвида накинула безрукавку, а косы подоткнула за узкий поясок.

Кажется, Ягвида была сегодня в хорошем расположении духа. Ее глаза искрились от смеха, и эта перемена поразила Ивана. Он поприветствовал ее и подошел ближе.

— Сегодня баба Анна сказала, что нужно присмотреть за баб-Катей.

— Я знаю. И она знает. К ней кой-кто ходит, а мы поделать ничего не можем. Ждать да догонять — хуже не придумаешь. Ну, мы с ней и поделили: она ждет, а догоняю я… Ты и правда пригляди за бабой Катей. Хорошая, жалко мне ее.

— Что мне сделать?

— Ничего. Он покамест только бабе Кате показывается, тебе не попадется. Главное, чтобы она ему дверь не открыла.

— А когда он придет? И что за человек?

— Человек? — задумчиво переспросила Ягвида. Недобрые искры бурей взметнулись в глубине ее глаз. Ягвида поджала губы, покачала головой и, не глядя на Ивана, пошла прочь. И уже на ходу крикнула: — Не сегодня! Но он придет скоро!

Плохой сон

Иван

Иван с самой первой ночи, проведенной в доме тетки, спал и не высыпался. Сон приходил тяжелый, вязкий. Каждый раз одно и то же: его хватали, волокли, сминали медвежьи лапы. Ваня чувствовал смрад его дыхания, чувствовал, как густа его длинная жесткая шерсть, как шершавы громадные лапы и остры когти…

Сегодня он проснулся засветло в холодном поту. Вскочил, еле сорвав с себя мокрое остывшее одеяло, схватился в отчаянии за голову. Мог бы, давно ушел из дома, из забытой всеми деревни. Только нет у него ничего, кроме отчаяния, все, до чего дотянулась, забрала Люська. И маминой квартирой не побрезговала. Иван до сих пор понять не мог, как она смогла обстряпать все к разводу. Собственно, и про развод она сказала в аккурат сразу, как о смерти матери сообщили. Готовилась, что ли?

Ледяное и склизкое ворочалось внутри, не позволяло дышать. Ваня подскочил к рукомойнику, дрожащей рукой плеснул в него воды из бака. Умылся судорожно. Холодная с ночи колодезная вода обжигала кожу не хуже кипятка. Глянул в зеркальце, пришитое здесь же на стене, фыркнул и покачал головой. Шевельнул губами. Красота какая. Да… не видит его мама: из зазеркалья смотрела бледная осунувшаяся немочь с красными от усталости глазами и синяками вокруг. Не меньше страха его физиономия нагоняла и без зеркала, но в обрамлении темных пятен ржавчины и желтых разводов зрелище было отменное.

Иван чертыхнулся и, накинув куртку, пошел на переднее крыльцо, встал, облокотившись на забор палисадника. Закурил.

— Что, Чужачок, плохо тебе? — раздался от дороги, на которую выходил дом, звонкий девичий голос. Ваня вздрогнул и обернулся.

— Доброго утра тебе, Ягвида. Зачем пришла?

— Вот, стою, дивлюсь. Первым словом приласкал, другим — обхаял, — засмеялась она. — Айда в дом, поговорим.

Ягвида поправила лежащий на плечах большой, с вытканными цветами, платок и прошла мимо него в дом. Ивану разве что оставалось последовать за ней. Переступив порог маленькой упечи, заменявшей кухню, она заворковала приветливо, как иные над ласковыми детьми, голос ее становился то жестче, то мягче и напевнее:

— Доброе утречко, дедушка! Здоров ли, сыт ли? Хочешь ли чего? Я тебе блюдечко принесла, сама выбирала. Глубокое, молоко не прольется, — Ягвида выудила из-под платка небольшую плетеную корзинку, достала из нее блюдечко и торжественно поставила у печки. — Я и молочка принесла тебе, дедушка. Нальем тебе сейчас. Видишь, теплое еще. Я и хлебушка принесла — только из печи! Вот тебе, дедушка, старшему — первая корочка. Угостись, будь добр.

Все лакомство Ягвида разложила на льняное полотенце, придвинув ближе к печи. Иван не знал, как правильно реагировать, и молчал. Видимо, баба Катя далеко не все ему про девушку рассказала. Тем временем Ягвида поманила за собой ошалевшего Ивана в примыкающую к упечи заднюю комнату. Встала у занавески, которая вместо двери разделяла помещения, прислушалась. Что-то заворочалось за печкой, засопело, заворчало, громыхнуло, а потом вовсе захлюпало и заурчало довольно. Иван дернулся посмотреть, но Ягвида остановила.

— По нраву тебе угощение, добрый дедушка? — спросила она. — Что же ты жить новому хозяину не даешь? Подножки ставишь, ночью наваливаешься, голову морочишь? Да, хорошая у тебя хозяйка была. Порядки старые уважала. Много вы с ней прожили, не спорю. Тебе, дедушка, долго жить, так заповедано. Людской век тебе, как песчинка на речном дне. Умерла твоя хозяйка, и что с того? Нового хозяина она сама выбрала, а ты противишься, козни строишь…

В зависимости от слов девушки из-за печи урчали то довольно, то с болью раненого зверя, то тяжело и обреченно. На последних ее словах звуки стали чуть громче, недовольнее, шарахнулось из угла в угол.

— Не умеет. И больше того, не знает. Так на что ему голова? Научится. Много ли я знала в детские годы? Зачем изводить? Видишь, человеку без тебя тошно. Ему плохо, тебе, дедушка, плохо, может, вам на двоих лучше будет.

Вздохнула Ягвида. Вздохнуло за печкой. Опять зашуршало, уже не воинственно, спокойно, и затихло. Ягвида подошла к столу и выложила из него банку с остатками молока и буханку домашнего хлеба. В комнате вкусно запахло.

— Вот, Чужачок, поспишь и к столу садись. Дедушка не испугает. Просто оставляй еды каждый день. Можешь у бабы Кати брать. Помогать ей по дому будешь, она за так даст.

— А… — начал Иван, но Ягвида мотнула головой:

— Потом поговорим. Спать.

Иван почувствовал, как на него наваливается отупляющая усталость, от которой сложно оставаться в сознании и просто дышать. Растянулся на старой скрипучей кушетке, почувствовал тепло байкового одеяла и заснул. И грезилось: кто-то мягкий, мохнатый ластится к руке, сворачивается кошкой под боком. И вдруг спокойно стало, как нигде и никогда…

* * *

Проснулся Ваня внезапно, потянулся сладко, до хруста. Провел по лицу шершавой ладонью, как паутину стер, огляделся. В упечи, за наполовину отдернутой занавеской, трудилась Ягвида. Она выложила эмалированные тарелки из навесного шкафчика и вынесла их в комнату на стол, напевая:

…Летел голубок на запад, летел си-зонь-кой,

Шел удалый молодец до своей ми-лень-кой.

Шел садами, шел полями, вдоль око-ли-цы,

Летел голубок на запад, ой, до гор-ли-цы.

Ой ли, веточку березовую горлице несет,

Ой ли, молодец Настасьюшке колечко дает.

А к колечку ленты красны прилагаются,

А к колечку бело платье полагается…

Иван некоторое время понаблюдал за Ягвидой, управлявшейся в упечи. Она привычно вытащила ухватом, исходящий паром, чугунок. Девушка огляделась по сторонам и кивнула самой себе.

— Ну, Чужачок, садись, пообедаем.

Дорвавшийся до сна, Ваня чувствовал легкое отупение. Он тяжело поднялся, умылся холодной водой под рукомойником и сел за стол. Ягвида поставила перед ним тарелку с вкусно пахнущей картошкой и мясом, в кружку плеснула молока. Иван не сразу сообразил, что в комнате показалось ему странным, и, уже приступив к еде, понял: огонь в печи не горел. Иван исподлобья глянул на Ягвиду, смолчал. Она усмехнулась:

— Поблагодари дедушку потом, он помог с печью. Тетка Марья плиткой пользовалась, а я не умею. Ежели дружбу наладите, заживете мирно. Можно будет в зиму печь топить не боясь. Он тебе за домом присмотрит.

— То есть, ты хочешь сказать, здесь живет домовой?

— Не домовой, а дедушка, хозяин. Учись уважению, Чужачок. Тетка Марья правилам всегда следовала. Потому хозяюшко загрустил после ее кончины и тебя выгонял.

— Погоди-ка! — Иван нахмурился и подался вперед. — Мне же говорили, что тетка по воскресениям в церковь ходила!

Глаза Ягвиды широко раскрылись, и она громко расхохоталась:

— Ну, ходила, что с того? А мужика присушить не побоялась! Иваном звали. Как тебя. И Ярослава за такое дело твоей тетке-то и так и сяк беду сулила. А ей вынь да положь! Ярослава сказывала, не хотела хорошему человеку вредить. Добрый… был, жениться собирался. На другой, не на тетке Марье, а на матери твоей. А Марья Никитична позавидовала, уязвленной себя сочла, что младшую сестру замуж берут, а она вроде старой девы уж числится.

С Ивана весь сон слетел, во все глаза смотрит на Ягвиду. Что она такое говорит вроде и слышит, а вроде и мимо ушей идет. Вроде бы и не верилось, отторгалось вначале всеми чувствами, да какой толк ягине врать? Правильно, незачем. Да и нечем больше объяснить ссору сестер; заискивание тети Марьи, похожий на скулеж лисы, не знающей, как вывернуться; мамину вечную грусть и сердечную пустоту. А Ягвида рассказывала о тете Марье дальше, и Иван теперь не понимал, жалеет ли он еще незадачливую родственницу или уже нет.

— А тетка все одно талдычила, будет, как захочу. Ну, бабуля ей и сказала Слово: мол, порадуешься с годик, а потом весь век каяться да локти кусать, что хорошего мужика со свету сжила, да прожитого не воротишь. До смерти по воскресеньям в церковь походишь, по средам ко мне. Ни дня не пропустишь, а поступишь не по чести, пожалеешь.

— И что тетка решила?

— Согласилась, — Ягвида с важным видом кивнула. — Не знаю, чем твоя тетка взяла Ярославу, но она принципы свои нарушила. И до последнего часа каялась. А как помирать время пришло, страшно кричала, отойти не могла.

Зрачки Ягвиды расширились и казались чернее ночи. По ее плечам прошла волна дрожи. Та, кто совсем недавно пыталась развеять печали Ивана, сама боялась своего рассказа.

— Ярослава говорила, в тот месяц много чего произошло. Она работу сделала, Марья с Иваном поженились, ее сестра в город подалась да больше здесь не показывалась. Кто знает, какой промеж сестер разговор случился, а твоя мама на свадьбу не осталась. Ярослава рассказывала. Марья, добившись своего, павой по выселкам ходила, да недолго. Шептались, мол, неспроста быстро свадьбу играют. Пошептались да на том и заглохли. Праздником благодать закончилась. Счастлив Иван и сам не стал, и ее не сделал. Ревновал страшно, вечно ему мерещилось, кто-то возле его жены вьется. Мог середь ночи с колом по деревне бегать, искать, кто к ней приходил. А умирал он тяжко, тетка Марья одна за ним приглядывала — такое условие ей Ярослава поставила. Сама-то Марья Никитична разом нерешительной стала, все из дома лыжи вострила. Ни битой быть не хотела, ни хожалкой при таком муже. Так что Ярослава вынудила тетку Марью жить с ним, застращала расплатой. А как схоронили Ивана, жила одна. Как ей велели, каждую неделю ходила в наш дом, выполняла мелкие поручения. А после смерти Ярославы усохла разом, а там и сама померла.

Закончила рассказ Ягвида. Молча сидели они с Иваном. Каждый думал о своем, невеселом.

Заговор на соли

Иван

Много дел в деревне. Чего стоит следить за домом: за крышей, чтобы не протекала; за проводкой, чтобы не полыхнула; за подполом, чтобы по весне не затопило. За припасами, как бы их мыши не своровали и не погрызли. За баней, когда топишь, чтобы вода в котле не выкипела и уголек не наделал беды. Дом, в котором прожила свой век Марья Никитична, давно не видел мужской руки. Все чисто, все прибрано, а наличник отошел, и в сенях, как показал первый слабый дождь, текла крыша.

Иван как мог пытался исправить все, но ему не хватало умения и средств. Хорошо еще баба Катя помогала с продуктами в обмен на небольшие поручения. Они друг к другу привыкли, считали друг друга за друзей, несмотря на разницу в возрасте. Обоим трудно, а любая беда, разделенная на двоих, всего лишь половина беды. Катерина Петровна качала головой: «Одна голова не бедна, а и бедна — так одна».

Микола, до появления Ивана помогавший старушкам, вздохнул с облегчением. Хоть два двора, а сняты с его ответственности. Он моложе не становится, а дома новее не делаются. Микола рад был Ваниным приходам в гости и с удовольствием говорил с ним вечерами, кое-где учил уму-разуму, кое-где — наставлял.

Микола, как все деревенские, много любопытничал и расспрашивал про Ваню: где и как он жил, про мать. Тем не менее был угрюм, сам не рассказывал, ни про кого чужого, ни про себя, да и про тетку Марью — тоже. Баба Катя про Миколу посмеивалась: горбатого могила исправит и обращаться к нему, судя по всему, не любила.

Дом у бабы Кати обветшал, но, построенный на совесть, стоял крепко. Сегодня Иван почти весь день помогал по дому, помня наказ Ягвиды. Вопреки опасениям, ничего не случилось, и он отправился домой. Здесь тоже нашлись дела, и ужин он поставил греться на плитку уже в двенадцатом часу. Вспомнил Ваня про него, когда по всей избе плыл запах мясного супа. Иван рванул в упечь и замер. Плитка оказалась выключенной, от эмалированного блюда шел пар, из-под печки выглядывала плошка с нарисованными букетиками голубых незабудок. Видимо, дедушка-хозяин позаботился о человеке и хотел немного благодарности. Иван, не жалея, плеснул наваристого борща домовому и задвинул миску обратно под печь. Из-за печки послышалось воодушевленное ворчание.

В упечи места совсем мало, через порог шаг шагнул — зашел, развернулся и еще один сделал — вышел. Под небольшим окном поместился столик, на котором громоздились электрическая плитка, возможно, видавшая советские времена, и решетка с нехитрой кухонной утварью. В углу тетка Марья приткнула старый дребезжащий холодильник, рядом — лавку с баком для питьевой воды. В другом углу висел железный, вечно подтекающий, рукомойник; Ивану каждую ночь приходилось подстилать в раковину тряпку — звук разбивающихся капель воды о металл не давал уснуть. Все это пространство отделялось от задней крашеными досками, пришитыми между полом и потолком, а дверь между ними заменяла занавеска.

Да и место за столом оказалось прекрасным наблюдательным пунктом. Из окна хорошо виднелись жилые комнаты в доме бабы Кати. Слова Ягвиды и бабки Анны заставили Ивана сильно поволноваться.

Время давно перевалило за полночь, Ваня уже собирался ложиться спать, как у соседнего двора полыхнуло — будто огонь пролетел по небу и потух, — послышались осторожные шаги. Иван посмотрел в окно. У угла соседского дома стоял кто-то высокий. Не оглядываясь, некто подошел ближе и приник к стеклу, заглядывая внутрь. Его не остановила даже темнота в окнах у бабы Кати — она ежедневно рано ложилась и вставала в пятом часу. Прошел ко второму окну и снова к первому, застучал по стеклу чуть слышно, а потом громче, так, что оно задребезжало. Звал жалостливо, чтобы баба Катя вышла к нему. Говорил, как в одиночестве мерзнет и хочет остаться с ней. Затем его плач сменился требованиями и шантажом, мол, не оставит порога ни на секунду, не даст покоя и сон к ней не придет. В окнах зажегся неровный тусклый свет, похоже, баба Катя запалила свечу, но до окна не дошла и пришлого в дом не пустила. Мужчина и вовсе опустился до угроз и непотребной лексики.

Ваня замер, не в силах двинуться или крикнуть. Только когда за печкой недовольно заворчал дедушка, Ваня опомнился, прихватив железную кочергу, выбежал на улицу. У соседнего дома уже никого не было. Крикнул в окно бабе Кате, что посторожит. К концу мая ночи заметно укоротились, с трех часов до восхода солнца тянулись сумерки. Просидеть это время безо сна — невелик подвиг.

После ночных событий Ваня встал поздно и сразу же отправился к бабе Кате. Дверь открыла Ягвида — собранная, строгая, как и накануне похорон тети Марьи. Значит, дело серьезное.

— Как баба Катя? — с порога спросил Ваня.

— Неважно. Она еще не вставала. Хорошо, что пришел. Мы тебя ждали.

Ягвида пропустила его вперед, но в сенях остановилась.

— Спасибо. Ты хорошо сделал, — произнесла она тихонько. — Без твоего вмешательства она уступила бы. А я не помощник — днем он не явится, а ночью быть при ней я пока не смогу.

— А кто он?

— И дедушка, и он, как и многие другие, подобные им, зовутся окаянными или нечистыми. Вчерашнего гостя зовут летучим или огненным змеем. Везде по-разному кличут, — Ягвида помолчала, приподняла бровь, разглядывая Ивана. Размышляла о чем-то. В итоге усмехнулась и покачала головой. — Понимаешь, как бывает… Говорят, раньше иначе жили. Это так. Сейчас как? — сошлись, поиграли в семью, разошлись. Проще простого. Хочешь — женись, нет — так живи. И никто косо не смотрит. А раньше попробуй? Все обесценили. Раньше-то цеплялись друг за друга, кто умирал вперед — горевали. Баба Катя вышла замуж и к двадцати трем годам у нее были муж и сын. Муж, Степан, — мастеровитый, без дела не сидел, не умел просто. Знаешь, как говорят, на все руки от скуки. Кто родились и жили в те времена, из другого теста слеплены. Нам такими не бывать, так себе, жалкая насмешка. А они и пятнадцати лет не прожили, как он умер. Помер — похоронили честь по чести. А баба Катя прикипела к нему, от гроба оттащить не могли, ни про себя она не помнила, ни про сынишку. Горевала сильно. Хорошо, соседи дружные, не оставили, во всем помогли. Она уже отходить от потери начала, а жизни порадовалась всего ничего, вновь завертелось.

Ягвида привалилась к стене, отвела взгляд.

— Он к ней ходил, в окно стучал, просил в дом пустить или с ним идти. Дело ясное, не мог же воскреснуть. Смешно. Баба Катя решила — мерещится. Дошло, что разум пелена застилает, и молитвы вспомнились. Испугалась знатно, к Ярославе побежала сразу, как нечистый с петухами пропал. Надеялась, Ярослава, защитит или вразумит, а оно вон как повернулось. Баба Катя уж правнуками обзавелась, а змей все не отпускает ее. Даже когда не появляется — ходит он далеко не каждую ночь — жить спокойно не дает.

— Ее муж стал призраком?

— Скажешь тоже! Просто окаянный. Зловредный и убить может, коли подпустишь близко. Сожрет со всеми потрохами, не подавится.

— И что теперь делать?

— Пока не знаю. Ярослава попыталась остаться хорошей для всех в этом деле, да не вышло. Нельзя усидеть на двух стульях… — Ягвида замолчала ненадолго. Вскинула голову, поглядела прямо на Ивана. Полыхнула зеленью радужка ее глаз. — Тебя совсем не смущает то, о чем я говорю?

Иван улыбнулся и покачал головой. Спросил другое:

— Если я смогу что-то сделать…

— Присмотри за ней. Нечистый всегда ведает, что сказать, как умаслить. Воля жертвы слаба, стоит только поддаться, и он утянет бабу Катю за собой. Я, как здесь доделаю, уйду. Сам тут ночуй. Я только утром вернусь.

Завершив разговор, Ягвида обернулась к Ивану:

— Степан-от в аккурат под конец мая удавился. Умер много лет назад, его тело рассыпалось прахом. Змей имеет его голос и внешность, говорит те же слова. Но единственное, что его роднит с родом человеческим — кожа. Он пользуется ей, как человек одеждой. Будь осторожен.

* * *

Уже в передней Ягвида первым делом подошла к бабе Кате, беспомощно лежащей на кровати. Заглянула в лицо, обхватила узкую ладонь с потемневшей, сморщенной кожей и мимолетно сжала, поправила сползшее одеяло. Иван плохо знал девушку, но искренность ее беспокойства не вызывала сомнений. Чувства бабы Кати тоже легко читались в расширенных, влажных от слез глазах и в сцепленных ладонях. Катерина Петровна боялась. Боялась до такой степени, что едва справлялась с собой.

— Ну, что, Чужачок, — Ягвида задумчиво прихватила зубами палец. — Посидите вместе, а я пока подготовлю кой-чего. Баб-Кать, четверговая соль все там же?

Баба Катя медленно кивнула. Ягвида позвала за собой Ивана, чтобы он снял с полки высокий глиняный кувшин, закрытый куском полотна.

— Пойми, Чужачок! Устои не зря придумали, их нужно соблюдать. Правила не вилами по воде писаны. Кем бы меня ни считали, а прикасаться к церковным предметам не могу. Заповедано так. Даже до этой соли дотронуться не могу.

— Но ты же ходила на кладбище, — Иван поставил кувшин на стол перед Ягвидой.

— Так не в церковь же. Это часть ремесла. Я всех провожаю, чтоб не заплутали.

Ягвида аккуратно, за край сняла тряпицу с кувшинчика, заполненного доверху крупными кусочками черного цвета.

— Что это? — поинтересовался Ваня.

— Четверговая соль. Ее готовят с молитвой из соли, теста для куличей, особых трав. Смесь вымешивается и кладется в белой материи в раскаленные печные угли. И тот, кто готовит, причащается и посещает храм, освящает соль. Баба Катя сама делает ее для меня. Я рассыплю соль по дому. Нечистый, отринувший святое, убоится освященной реликвии. Убоится, но не умертвúтся. Ждать доле без толку. Змей будет чем дальше, тем злее, ни один охотник не любит хитрую дичь. Соль не задержит его даже до петухов. Он достаточно старый и сильный, столкновение с ним дорого встанет. Кто знает, какой вред причинит, прорвавшись сюда?

— Если он придет до твоего возвращения, что мне делать?

Железный прут и кочерга стоят за печкой. Чтобы убить этого нечистого, нужно уничтожить останки или повредить их, набить землей или солью, перевернуть и закопать. Так считала Ярослава, так ее научила старшая. Когда он пришел первый раз, Ярослава сразу попыталась его изжить, только тела в гробу не оказалось. Это помешало ее плану, но она что-то придумала. После этого Змей на долгие годы забыл дорогу сюда. Возможно, почуяв смерть Ярославы, он вернулся. Ярослава говаривала множество историй прошлого, как умерший ходил к живым. Я запомнила и их и многие другие. Былички важны для нас. Я поняла одну вещь. Есть два варианта баек, которые, кажется, и не связаны с нашей историей явно. Первый — как черти на самоубийцах катались, второй — о том, как они же сняли кожу с самоубийцы и оделись в нее. Не потому ли не было тела в могиле? И тогда единственный способ, нам посильный, — нарушить шкуру. Все, приходящие с Испода, боятся каленого железа и четверговой соли. Живой огонь и травы их пугают, но не вот чтобы обращают в бегство. Думаю, соль не даст ему уйти, станет клеткой. Железо же закончит эту историю. Главное, не ошибиться и проткнуть шкуру насквозь.

Ягвида отмерила черпаком горсть соли и рассыпала по кровати, на которой лежала баба Катя, задела вторую и разбросала на подоконники и вдоль стен в передней, третью — в задней, кроме печи, где недовольно шуршал дедушка. При каждом взмахе рукой слышался дробный стук соляных песчинок. Она шептала, видно, заговаривала. Четвертую горсть свернула аккуратно в платок и сунула в карман. Огляделась, вышла за порог, притворив дверь. Иван достал прут и старинную кочергу, сел на стул подле кровати и впервые за день обратился к бабе Кате.

— Как вы себя чувствуете?

Баба Катя махнула дрожащей рукой:

— Бог знает, — голос тихий, но слова звучали четко, даже прислушиваться не пришлось. — Не впервой, Ванюша. Тогда я, правда, помоложе была. Я ведь и сына, Алексея, отослала к сестре. Мол, в городе образование лучше и возможности, а в глухом селе што? Молила и его, и Бога. Видать, сильно не хотелось мне, штобы он таким отца видел.

Баба Катя отерла концами платка губы.

— А там у его своя жизнь пошла. Жена городская, куды им в Пригранье-то? Деткии родились, работа — все хотят большими людьми стать, в отпуску не до грядок, так вот… На побывочку приезжал один, а потом и вовсе перестал. Говорит, не молодой ужо, штобы ехать за семь верст киселя хлебать, — в голосе одинокой матери прорезалась давняя обида, но она быстро взяла себя в руки. — Я не могу его судить, сама от себя отвадила, а теперь как объяснишь, што боялась за его жизнь? Раньше еще письма стлал, нынче ему не модно стало. Привез какую-то игрушку, мол, звонить тебе будем, а Микола говорит, здесь связи-то и нет…

Баба Катя замолчала, нечего сказать и Ивану. Ситуация страшная, найди выход из нее. Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю, что. Ваня поправил подушку и одеяло, спросил, не хочет ли она кушать. Нашел кастрюльку с простыми щами — одна вода да капуста. Загремел посудой в упечи. Громко, чтобы было слышно, сказал:

— А я с вами пожил бы с удовольствием.

Более этого они не сказали ни слова. Когда Ваня принес разогретые щи, заметил, что баба Катя плакала.

Весь оставшийся день прошел мирно, гостей у Катерины Петровны не бывало. Бабка Анна сама к ней ходила редко, тяжело ей давалась короткая дорога до подруги. Ягвида не показывалась. Ваня волновался за нее и часто поглядывал то на часы, то в окно. Баба Катя глухо посмеивалась.

— Я тебе вот што скажу, — не выдержала она. — Много всякого было, правда, да у любой палки два конца, а у людей — два лица. Я тебе сказывала, што про них люди бают. А даже если и привирают для пущей важности! А мне Ярославу довелось ближе многих узнать, а через нее и Ягвиду. Степан умер, и мне не к кому было идтить со своей бедой. Жили мы с ним хорошо, я к нему прикипела. И когда он после похорон до меня ходил, всякого передумала. Сначала-то малясь радовалась, как во сне жила, а потом почувствовала — по самому краешку хожу. Оступлюсь, Алешка как перст один останется. Я к Ярославе уж бегом побежала… А там потихоньку и дружба наладилась.

Баба Катя беззвучно пошамкала тонкими губами.

— Ягвида девушка видная, — все же сказала она Ивану. — Не такая красавица, как Ярослава в том же же возрасте. Но и за ней парни вились, и из соседних сел заглядывали. А што недотрога, не беда — про Ярославу много чегось говаривали, што как к ведьме к ней хаживали — секрета-то не было. А с такой семьи сноху никому не надо. Да только повадился один паренек к Ягвиде-то. Красивая пара. Он статный, кудрявенький, што ты, светлый и она — маленькая, легенькая да тоненькая, што молодая ивушка. Ей шестнадцать годков всего, он-от постарше.

— Он не из Пригранья был?

— Отчего же, здешний. Он Анниному племяннику сын, они друг с другом в соседях жили. Да после всего племянник со всей семьей собрался в одночасье и уехал в город… Долго Эдик за Ягвидой ходил, она упорствовала-упорствовала да смягчилась, поглядывала в ответ. Может, хорошо бы промеж них сложилось, только приврать он не дурак оказался. Ягвида не замечала ничего: иной раз в платок цепится, очи долу и идет подле него. Я уж к Ярославе пошла — Эдик-от с другой женихался у всех на виду, за Ягвидой не всерьез таскался, а злой его шутке никто не думал мешать. Ягвиде бы никто не сказал, молодежь не любила ее. Ан гляжу: только мóлодец в сторону глянет, а девка-то — на него. И недобрый у нее взгляд, темный.

Замешкала с рассказом Катерина Петровна. Тикали ходики в углу да ворчал дедушка за печкой. Ваня не торопил, дал собраться с мыслями.

— Какая уж ей правда открылась, Бог весть, но с тех пор Эдик сам себе на шею удавку надел да своей рукой и затягивал по-тихой. Все, кто с Ярославой али Ягвидой рядом оказывались, по краю болота ходили, утонуть из-за ихенного Слова ничего не стоит, назад не воротишь. А тот парень ой как напрашивался! Если и есть ничего не чуящие люди, то он во главе них должен стоять. Эдик сделал или сказал што, только Ягвида при всем честном народе возьми и выдай, мол, штоб ты с русалками до самого конца света хороводы водил. Все, кто их видел, говорили, у нее глаза аж светились. А Эдик прожил в аккурат до Троицы, потонул и сгинул…

Катерина Петровна прикрыла глаза, устала. Да досказать, видимо, решилась.

— С тех пор Ягвида людей сторонилась, лишний раз рот с ними не раскрывала. Изо всей деревни своими ногами ходила только ко мне и к тетке твоей. Кажется мне, што с тепорась она лучше управляется с силенками. Ягвида-то про умения свои рассказывала маленько, хозяина показывала. Я ж его, окаянного, боялась по первости! — баба Катя махнула рукой и отерла тряскими пальцами слезящиеся глаза. — Што ее, што Ярославу с первого взгляда не распознаешь. То люди как люди, то посмотришь, такой страх берет, мочи нет! Не хуже того, который сюда ходит, зло чинить могли бы. Не душа, а колодезь бездонный… Приноровилась я к ним, а тут ты на голову свалился. Мне уж за тебя, сынок, боязно. Вы молодые все такие: ни во што не верите, нарываетесь. Ягвида — другой сорт. Она как… — баба Катя не нашла слов и покачала головой.

— Стихия, — подсказал Иван.

— Да пожалуй, што и так. У жизни свои законы, больше сделаешь ли, меньше ли, а расплата своя найдет. Вот и боялась я, вдруг походя што нарушишь, Ягвиду прогневишь. Вы ж любопытные, идете, куда не просят, на зуб пробуете: то ли жизнь под вас согнется, то ли вас согнет… А судьба вона как разыграла.

— Что вы хотите сказать? — спросил Иван, да вдруг за окном засветилось, будто кто зажег огромный бенгальский огонь, и быстро погасло. Послышался дробный стук по стеклу: по одному, по второму и, наконец, по третьему, у самой кровати, словно по нему перебирали ногтями.

С улицы послышался шепот:

— Катерина, ты меня ждала? Катя… Катенька, отвори дверцу-то… Я пришел, к тебе пришел, Катерина…

Иван зажег свечу и глянул в окно — его захватил рассказ бабы Кати, и он не заметил, как стемнело и наступила полночь. Молодой человек схватил кочергу и повернулся к двери в заднюю. Раз Ягвида оставила дом не запертым, то тварь все равно должна рано или поздно зайти в комнату. И действительно: вскоре зашуршало в коридоре, протяжно скрипнула дверь, ведущая из сеней в жилые комнаты. Ягвида говорила, окаянные плохо ладят друг с другом, вон и хозяин за печкой недовольно заворочался и заворчал. Через порог, на согнутых по-звериному ногах, прокрался человек. В полутьме — они не включили верхний свет — виднелся только силуэт вошедшего. Он поводил головой, принюхался и обернулся в сторону кровати. Ивана взяла оторопь, каждый волосок на голове встал дыбом: у существа глаза горели приглушенным красным светом…

* * *

Иван не мог быть достаточно подготовлен к подобной встрече. Его мать была верующей, но без фанатизма: носила крестик, иногда ходила в церковь и не более того. Последствия многих лет уничтожения православия коснулись именно их поколения. Но что-то в ее душе оставило небольшую пустоту, и она требовала заполнения. Посещение храма успокаивало и обнадеживало, а аналитический ум и библиотекарское образование не давали погрузиться в веру с полной самоотдачей. И Иван точно знал: байки про домовых или бесов она считала бредом и страшилками для детей. Но именно мама воспитала Ивана в полном доверии к собственным чувствам и ощущениям. И он точно слышал и чувствовал домового, как теперь видел перед собой это существо, ощущал его запах — сладковатый и едкий, с привкусом тлена.

Оно оскалилось, неестественно раздвинув тонкие губы, засмеялось так, что Иван отступил к кровати, и его рука, сжимающая кочергу, дрогнула и опустилась. Эти звуки не могло издать ни одно животное или человек — из глотки вырвалось множество голосов: тонких и басовитых, тихих и кричащих, женских, мужских, детских. Некоторые голоса взрыкивали или срывались на визг, но вся какофония то сливалась воедино, то снова расходилась нестройной разноголосицей.

Баба Катя закрыла глаза руками и заплакала. Окаянный замолчал.

— Катенька, — снова лебезил он мужским голосом, и сколько в нем через край плескалось любви и нежности, не передать словами, — что ж ты так со мной? Не посмотришь даже? А ведь помнить обещала, за мной следом пойти… Забыла, — плаксиво вздохнула тварь, — забыла…

Окаянный приблизился, простер руки к бабе Кате и облизал треугольные зубы.

— Как бы я обнял тебя, притронулся хоть пальцем к твоей шее… — еще шаг.

Не шевелясь, стоял завороженный Иван, опомнился, когда нечистый встал напротив. Ваня посмотрел на свою дрожащую руку, которой сжимал кочергу — аж пальцы побелели. Замахнулся коротко, целясь в бок. Ударил, да не рассчитал, что не человек перед ним. Окаянный молниеносно перехватил нехитрое оружие, недовольно поморщился и рыкнул. Кривя рожу, впился взглядом в глаза Вани и, мерзко захихикав сонмом голосов, ударил его в подреберье. Схватил за шкирку — аж ноги оторвались от пола — и, опрокинув с грохотом оземь, снова поднял и впечатал в стену. Иван остался лежать на сгруженных половиках, заходясь в приступе кашля. От сомнений в правдивости сказок, которыми не скупясь потчевала его Ягвида, не осталось следа. Иван схватил змея за запястье. Под пальцами кожа оказалась раскаленной, сухой и пергаментной. А самое странное — змей перестал скрывать свою природу, и Ваня услышал дробный перестук. Вместо человеческих ступней у него красовались раздвоенные копыта, загнутые вверх длинными концами, как у восточных туфель.

Тем временем окаянный подошел ближе к кровати и как ни в чем не бывало снова заугодничал перед бабой Катей, протянул к ней руки: «Катя, Катенька». Она схватила в кулак сорочку на груди и споро, взахлеб зашептала молитву. Змей отпрянул, будто обжегся, заскулил тонко. Под копытом хрустнул оброненный слежавшийся комок четверговой соли, и окаянный взревел на разные лады, рыкнул зло и ринулся вперед, снова пытаясь добраться до своей вожделенной цели.

После этого события развивались стремительно, и Иван не мог с уверенностью рассказать толком, что же произошло. Только ему померещилось: из-под кровати послышалась возня, и тень кинулась наперерез злобной твари. Кто-то взрыкнул и болезненно заскулил, а затем и грохнуло где-то недалеко от Ивана.

Хлопнула дверь, в комнату вошла Ягвида. Окаянный обернулся и принюхался, и в тот же момент ему в лоб полетела горсть соли. Он взревел и заскреб черными пальцами по морде. Ягвида начала читать заговор, обходя нечистого вокруг по часовой стрелке.

— Полынь — горька,

Земля-родна

ее выносила,

а как выносила,

так и выпустила,

как придет свой черед,

снова в землю уйдет,

так и ты уходи,

как завещано мной.

Мое Слово крепко,

как замóк велико,

из железной руды

огнем выковано,

водой выстужено…

Окаянный отнял руки от лица. Оно было все исполосовано царапинами, а из ран торчали черные завитки коротких волос. Ягвида, не отрываясь, смотрела на нечистого. Его глаза разгорелись, как уголья, по комнате потянуло душным смрадом. Ваня чувствовал, что самая большая опасность им еще только предстоит. И вся мерзость того гляди свалится на бабу Катю и Ягвиду, а он до сих пор не смог оправиться от удара о стену, и каждый вдох давался с трудом. Иван снова закашлялся.

Змей зарычал. Его магнитом тянуло к бабе Кате, он приблизился к ней и взмахнул лапой для удара. От стены рядом с Иваном донесся шорох, и тень пронеслась наперерез змею. Вновь послышался визг, падение об пол и звук, режущий слух, будто скребли когтями по дереву. Но даже этот краткий миг промедления помог Ягвиде достать нечистого: пока он отвлекся, девушка перетянула его по спине подобранной кочергой. Он взвыл и выгнулся. Там, куда пришелся удар, рубашка обуглилась и рассыпалась, оголив спину. Кожа на спине вздулась и лопнула, сползла сухими лоскутами до пола, соприкоснулась с солью, съежилась и побурела. Пламя свечи на мгновение высоко взметнулось и почти потухло, но выровнялось. В комнате, кроме них, никого не было.

— Как ты? — Ягвида подбежала к Ивану. Кашель у него все не проходил, и Ваня смог только вяло отмахнуться. Удовлетворившись беглым осмотром, она подбежала к бабе Кате, чтобы проверить ее состояние, и встала в головах кровати. Задала несколько вопросов и, получив внятные ответы, сказанные тихим голосом, успокоилась, бессильно сползла на пол.

— Иван, — от неожиданности он дернулся и застонал от боли в ушибленных о стену ребрах. Ягвида первый раз обратилась к нему по имени. — Мне понадобится твоя помощь. Негоже хозяина так оставлять, нужно о нем побеспокоиться.

— Хозяина?

Ягвида сидела, уставившись в угол комнаты. На вопрос Ивана не ответила, сказала другое:

— Вот и этот дом остался без дедушки. Окаянный легко с ним справился.

— Может, за Миколой сходите? — спросила баба Катя.

— Миколу я теперь в наши дома не пущу.

— Понять бы, за что ты его не любишь…

— Так, ведь было бы за что… — усмехнулась Ягвида.

— А было бы за што — удавила бы? — спросила Катерина Петровна, приподнимаясь на кровати.

Ягвида сжала руки в кулачки и обхватила себя за плечи, озябла, что ли? Ее взгляд на секунду выстыл, стал колючим, в глазах замерцал зеленый свет:

— Прокляну, сам в петлю полезет.

Некоторое время они посидели, пытаясь прийти в себя. Говорили о незначительном, не трогая вечерние события. Ягвида тяжело поднялась на ноги.

— Пойду до дому дойду и вернусь за хозяином.

— Не ходи одна, — с нажимом произнесла баба Катя. Ягвида отмахнулась, но Катерина Петровна схватила ее за руку. — Не ходи, сказала! Пущай, вон, Иван с тобой идет.

— Думаете, с ночными гостями не справлюсь?

— Со своими гостями, можа, и справишься. Видала я как ты на хозяина цыкаешь, он аж пару дней тише воды сидит. С этими-то ты ловка. Только чего стоит твое Слово против человека? Чай, не нож, сразу не ранит. Раз бессильно Слово, кулак полезнее.

Ягвида постояла, закусив губу. Глаза засверкали зеленым. Она нахмурилась и кивнула Ивану на выход, мол, ступай за мной. Просить дважды не пришлось. От калитки бабы Кати они шли рядом, но приблизившись к крыльцу дома на отшибе, Ваня поотстал.

— Я точно могу войти? — спросил он.

— Мое жилище — это не самое страшное, что ты пережил сегодня.

Ваня недоуменно приподнял бровь. После всего произошедшего оставалось непонятным, что может быть хуже. Разве подумаешь, насколько эта девушка окажется не проста. Примерить на себя роль приманки для окаянного оказалось предприятием неприятным и почти смертельным, но и он, и баба Катя не смогли бы сами ответить змею.

Были ли деревенские правы, обвиняя во всем Ягвиду и сторонясь ее? Наверное, были. Но Иван не считал правильным идти на поводу у людей. Зла она не желала, а ему и вовсе старалась помочь. Того и достаточно.

Тем временем Ягвида, поднялась по ступеням и постучала в дверь, она тут же отворилась. Они вошли. Иван закрутил головой, стараясь рассмотреть каждую мелочь. Дом внутри — просторный, с высокими белеными потолками и большими светлыми окнами — теплый, приветливый. Возникло ощущение, что его ждали здесь долго-долго, он вернулся, и все радуются его приходу.

Ягвида ушла в дальние комнаты и вернулась с корзиной, плетеной из лозы.

— Не ведаю, правильно ли я поступила, встав между бабой Катей и окаянным, или оное повлечет за собой новое зло? — она подошла к развешанным на стене пучкам засушенных трав и положила несколько из них в корзину. — Есть этот, человеческий, мир и мир окаянных. Мы с Ярославой смотрели, охраняли всех и ото всех. Стерегли границу, ходили на ту сторону и возвращались, достойно выполняли работу. Но на любое наше действие есть правила и ограничения. Сегодня я нарушила наставления Ярославы во второй раз, значит, нарушу и еще. Где два, там и третий.

— Что ты называешь границей? — спросил Иван, забирая у нее из рук корзину.

— Все окаянные одного поля ягоды. За редким исключением для всех невидимы и неслышимы, даже неосязаемы. Ты можешь усомниться в их существовании, для меня же оно непреложно. Взгляни на свою шею. Синяки до сих пор не сошли, до сих пор дохаешь. Как видишь, даже вред причинить могут, но у них свой мир. И он, и наш мир существуют вместе, но большую часть времени окаянных не видно, потому что они находятся на своей территории. Это и есть граница между вами и ими.

— Кто ты такая? И чем занимаешься? Это какие-то ведьмовские штучки?

— Смешной ты, — терпеливо втолковывала ему Ягвида. — Наслушался деревенских баек и поверил им. Я — то, что я есть. Ярослава называла нас ягинями. Она бы с ведьмой за один стол не села, а я и рядом не пройду. Вдвоем с сильной ведовкой нам не ужиться, а слабая супротив меня не выстоит. Одна мне печаль: пока их род крепчает, мой утихает. Может, придет их черед над нами верховодить, а недолго. Уйдет мой род в небытие, не будет хода сюда из Испода для окаянных. А без него оскудеет и род ведьмовской, перестанут они рождаться. И тогда весь нижний мир вместе с нами останется сказкой.

Закончив на том разговор, они вернулись в дом бабы Кати.

«Похороны» не заняли много времени. Ягвида вывела бабу Катю в заднюю комнату, на случай, если от едкого запаха паленой травы станет плохо. Окурила помещение, особенно то место, где лежал хозяин. Иван отвел взгляд и ему померещился силуэт, лежащий у кровати на боку: небольшого размера с длинными лапами. Почти все его тело покрывала длинная и курчавая шерсть, лысыми оставались только ладони и подошвы. Краем глаза Ваня видел короткие крючковатые пальцы и темную грубую кожу. Но стоило снова перевести взгляд на то место, как мираж таял, распадаясь на сизые клубы дыма, вьющиеся от пучка травы.

— Как он выглядит? — неожиданно для себя спросил Иван.

— Хозяин-от? — Ягвида, прежде чем ответить, она ненадолго задумалась. Ваня уже понял, что она ничего не говорит сразу, без лишних размышлений. Будто шахматную партию в уме играет. — Ну, как? Шерсть жесткая, пружинкой закручена. Шкура темная. И вместо лица — морда звериная. А руки вот такие, — Ягвида повернулась к Ивану и показала раскрытую ладонь с прижатыми кончиками пальцев. Она недоверчиво посмотрела на него: — Ты видишь, что ли?

— Вижу, — признаться оказалось просто.

Иван вздохнул. Вздохнула Ягвида. Почесала мочку уха.

— Раньше никто не видел, — сказала она, бросив на расстеленную белую скатерть сушеные травы и отряхнув ладони, поднялась.

Под потолком, обжигаясь о лампочку, металась муха. С упорством билась она о раскаленное стекло и безумно раздражала и отвлекала. Иван попытался сосредоточиться на том, что делала Ягвида, и наблюдал краем глаза. Ягиня переложила дедушку на скатерть и подвязала ее углы сверху. Теперь стало видно, в скатерть что-то завернуто. Ваня подошел, закинул увесистый сверток на плечи и в сопровождении Ягвиды отнес его в сад, разросшийся на месте разрушенного дома.

— Его собратья знают лучше, как поступить. Иди-ка ты спать, Иванушка.

Иван долго стоял на дороге, глядя ей вслед, пока она не скрылась за дверью своего дома. Занималась утренняя заря…

Днем они больше не встретились — не было повода: травки, необходимые бабе Кате, ягиня — какое странное слово! — отдала сразу. Тем не менее мысли Вани постоянно возвращались к Ягвиде. Невеселые мысли, ой, невеселые… Катерина Петровна, заприметив, что Ваня загрустил, отправила его пройтись по выселкам. Вышел он уже в легких сумерках и, повесив голову, как приговоренный, отправился сам неведомо куда. Пришел в себя уже недалеко от дома Ягвиды. Встал, присмотрелся. Окна распахнуты, занавески из простого белого полотна задернуты. За ними горит неясный огонек — свеча? Снова льется голос Ягвиды, звенит тоской над землей, над травами…

…Летели две утицы,

Через три улицы,

Летели, да пели,

Меня, да жалели.

Где же мой молодец был?

Меня ли он позабыл?

Придет ли мой миленький,

Придет ли родименький?

Вечерком, ой, вечерочком

Черкнет ли пару строчек?

За писмецом, за записочкой

Я к любимому выскочу…

«Не-ет. Не пойду к ней. Ни сейчас, ни после. Разве есть ей дело… Вон какую ношу несет, одна тянет. По Пригранью идет — ни на кого не смотрит. И это не только гордость, что-то еще, пока не доступное пониманию. Нет, не подойду…»

Легкий пар

Иван

Несколько дней ушло на восстановление бабы Кати. Силы покинули ее, и она вставала только к столу. Пыталась быть необременительной для Ивана, он качал головой и раз за разом старался растормошить соседку. Позже самочувствие Катерины Петровны улучшилось, и она уже напоминала себя прежнюю. Спасибо стоило сказать не только Ване, но и Ягвиде. Девушка была добра и приветлива с бабой Катей, навещала дважды в день и приносила отвары и еду. Иван, как и решил, держался от Ягвиды подальше, даже уходил из соседского дома на время, пока она гостит. Что угодно, лишь бы скрыть свою симпатию. Да и ягиня почувствовала изменения в нем и теперь дичилась в ответ. Ваня понимал, как крепко обидел Ягвиду, но и себя переломить не мог.

Сегодня Иван решил прогуляться в другой конец Пригранья. Микола как раз таскал поленья к бане.

— День добрый, молодой человек! — Микола кивнул, Ваня ответил на его приветствие и пожал руку. — Как поживает Катерина Петровна?

— Приболела немного. Сейчас к ней Ягвида пришла.

— Ну, она ее за раз на ноги поставит… Вот что, — Микола хлопнул рукой об руку. — Ты же, как и тетка, банничаешь у Катерины Петровны? Приходи сегодня к нам, баньку нажаграним! А Катерину Петровну Ягвида обиходит, неча их смущать.

Иван попытался отказаться, но Микола оказался напористым. Домой он возвращался с уговором, что к Миколе придет к половине восьмого. Говорить об этом бабе Кате, тем более в присутствии Ягвиды, было неловко. Да и девушка демонстративно не замечала Ваню, да злиться он мог только на себя.

— Видишь, как хорошо получилось! — радостно сказала баба Катя. — Ты, Ванюш, сходи обязательно. Про нас не думай, Ягвида хорошо баньку топит, не впервой. Вот и порешим…

Иван подошел к дому Миколы раньше договоренного, потоптался на пороге, пока его не окликнула хозяйка — тетя Клава. Несмотря на прожитые годы в Пригранье, она осталась чуждой для этого места, тихого, замершего во времени, как мошка в капле смолы. Белой вороной выделялась говорливая хохотушка, со слишком громким голосом. Суетливая, она — иной раз зря — создавала вокруг себя сумбур. Как та Трындычиха из старого советского фильма, если уж начала говорить, то не остановишь и не переслушаешь.

— Пришел уже, сынок? Ну и ладненько! Как баба Катя? Чай, не сильно хворает? Как тебе у нас? Нравится? Да в городе-то, небось, всяко лучше было?

Тетя Клава задавала вопросы, перескакивая с темы на тему, хихикала к месту ли, нет ли. Ее руки находились в вечном движении: то она поправляла прическу, то теребила оборку передника или разглаживала мнимые складочки на платье. И вся эта какофония не казалась вычурной или жеманной. Да и сквозило в ней — то ли в облике, то ли в речи, то ли в острых не по годам глазах, у Ивана не получалось понять — что-то, заставляющее относиться к ней с опаской.

За разговором с тетей Клавой прошел битый час, только по его истечении он смог добиться, что Микола уехал в Звягино и еще не вернулся. Сама хозяйка баню затопить не сможет — как-то мудрено у них устроена печка, придется ждать хозяина. Ваня даже поднялся с табуретки, неловко попрощался, но тетя Клава усадила его обратно:

— Договорено так договорено! Чай, не испугаешься, на другой конец села по ночи идти?

«Баба Катя сказала бы «не забоишься…«» — возмущенно вскинул голову Иван.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.