Бесплатный фрагмент - Сломанный меч привилегий

Глава первая

Семь веков спустя

Большие одолжения порождают не благодарных, а мстительных.

Фридрих Ницше, «Так говорил Заратустра»

═════════════════════════════════════════════

Он слышал, будто отряды соседа взбунтовались и ринулись из окопов по домам. То же творилось везде. К концу весны хлынут все, сеять рожь и грабить имения опостылевших господ офицеров. Но в его тактической группе был относительный порядок, хотя лица ополченцев стали другие. Не такие, как в начале войны.

Всего пять дней назад его вызвал сам командующий Южным флангом. Старый вояка некогда гордой осанки теперь сидел, некрасиво сутулясь. Сгорбленный и уставший, он хотел знать только одно: почему отряды господина капитана до сих пор верны клятве и сражаются отменно? Как внушить остальным то же самое?! В чём секрет вчерашнего юнца из Древних владений, начавшего войну младшим офицером?! — ведь даже матёрые командиры не справляются с настроениями ополченцев.

То была сущая правда. После триумфальных походов Эштаръёлы минули столетия, но убаюканное былой славой государство не присматривалось особо к недругам — «плетью всех перешибём». И влезло в большую войну, озабоченное вечной идеей защиты слабых по всему миру. Управители понадеялись молодецким ударом пробиться за Вехтские Ворота. И на плечах панически бегущего противника ворваться в Плонгу. А там и до Несокрушимого замка рукой подать. В конце концов, сила силой, господа вехты, но и совесть надо бы иметь! Зачем обижать маленьких, тем паче наших почти единоверцев?

Но победоносная дурь выветрилась очень быстро, ибо противник не подставлял плеч и не показывал спин. Враг оказался храбр и умён. Он не дрогнул, ибо давным-давно опутал себя густой сетью железных дорог и упрятал в свои горные ущелья уйму огромных оружейных заводов. И встретил молодецкий удар конных княжеских дружин артиллерийским шквалом.

Потери первых же дней войны с лихвой покрыли все потери времён Эштаръёлы, о которых так страдала Великая управительница. В последующие дни Великого Отступления пришло и великое прозрение: «Господа, идёт совсем другая война!». Оказалось, в такой войне десяток пугливых толстяков у большой пушки стоят тысячи мускулистых храбрецов на породистых лошадках. Храбрецов убьют, не позволив им вступить в молодецкий бой и взмахнуть саблями. Будут бить и бить из больших пушек «в том направлении», даже не видя противника. Его видит лишь наблюдатель, он высматривает противника в прекрасный незапотевающий бинокль, из большого дирижабля, тот висит так высоко над его большими пушками, что не достать из винтовок. И большие пушки будут стрелять до тех пор, пока не убьют всех лошадок и всех храбрых всадников. Снарядов у пугливых толстяков вдоволь.

В первое военное лето исчезла кавалерия. Её истребили как-то незаметно. Затем исчезли снаряды: немногочисленные заводы Сахтаръёлы не справлялись с запросами воюющего ополчения. Вчера исчезли патроны. Их расстреляли в последний день безумного контрнаступления, в котором с трудом отбили у вехтов две полосы обороны. Всего пятьсот шагов вглубь. И всё. Он, капитан Исаярр Къядр, положил в том наступлении треть своих подчинённых. Последняя, самая сильная полоса обороны, маячит в тумане и она неприступна. Напичкана пулемётами и снайперами, даже голову не высунуть из траншей. Здешние туманные дни не помогли, хотя дирижабли врага и ослепли в них. Хотя вся надежда была как раз на туман. Но пулемёты врага били и били непрерывно, не щадя патронов, в туман и наугад.

Наступление увязло в весенней грязи, под пулемётами и оптическими прицелами.

Накануне обречённого на неудачу наступления все офицеры отвечали на тревожные вопросы начальства традиционной молодецкой чушью, заготовленной впрок: «верны, готовы, как один»… Начальство вздохнуло и отпустило господ офицеров. С приказом: любой ценой выйти к морю и перерезать вехтам снабжение — оказывается, у богатых вехтов тоже наступила-таки наконец нехватка снарядов. Наши доблестные красотки-разведчицы соблазнили штабных офицеров в столице Вехты и сообщают: боекомплект всей могучей промышленности врага идёт в бой прямо с колёс, все артиллерийские склады противника на Южном фланге пусты. Нету у него больше запасу! Надо лишь перерезать тонкую ниточку снабжения, железную дорогу, проложенную вехтами наспех, вдоль моря. И тогда все тридцать семь тактических групп Вечной Вехты в захваченных ими Южных владениях будут кидаться камнями. Конечно, в такой ситуации они могут пойти в штыки… но вехты расчётливы и сдадутся. Куда им в штыки-то ходить! Кишка тонка.

Капитан лишь скрипнул зубами, выслушав фантазии столичного начальства. Он побывал в десятках штыковых атак и ни разу не видал сдающихся врагов. Да и штык имелся только у каждой третьей винтовки, которых тоже не хватало. Ополченцы давно научились мастерить самодельные тесаки из полос железа от рессор разбитых обозных повозок.

Теперь снова вызывали в штаб. Оказывается, на передовую прибыл сам князь, и об этом прознали в ополчении.

Штабные новости оказались оглушительными: ополчение не желает наступать, в войсках грянул бунт. Всю ночь бушевали сходы нижних чинов. И теперь тактические группы соседа слева и соседа справа расходятся по домам, остались только офицеры и тысяча-другая верных ополченцев. Потому всю окрестную артиллерию — ему, капитану Исаярру Къядру. Всю, до последней пушки и до последнего снаряда. Все пулемёты изменников — тоже ему. Если разбежались пулемётчики, их места займут верные присяге офицеры, не воспитавшие в своих дезертирах чувства долга. Да им всё равно теперь некем командовать, а стреляют господа офицеры лучше ополченцев. Патроны соседей — тоже ему. Докладывают, у соседей вчера не расстреляли аж пять ящиков.

Князь стукнул о старинный столик обоймой из своего пистолета: забирай и мои.

Капитан сглотнул комок в горле и снова ответил глупой чушью — «не щадя, оправдаем»…

К своему штабному блиндажу он пробирался сквозь толпу егерей и дивился: бесшабашные егеря-наглецы из приданного его тактической группе отряда не просто расступались перед офицером, как обычно, нехотя и лениво, а вытягивались в испуганную струнку. Словно гимназисты.

Что происходит?

* * *

В огромной низине, за траверсами наспех отрытых траншей, а потому невидимый артиллеристам Вехты, бушевал многотысячный сход. То есть кипел самый обычный бунт. Капитан не думал, что доживёт до такого дня и до такого позора.

— …а кто дочь мою растить будет и человеком сделает? Ты? — истошно орал молодой плечистый ополченец в новенькой шинели и щегольских сапогах с загнутыми модными носами. — Ты? Ага, сделаешь, как же. Горничную своему сыночку в своё имение ты из неё сделаешь! Поди, ещё и выбирать затеешь девку пофигуристей! — эвон, сколько вдов и дочерей! Ты за своё озеро и свои леса в атаку ходишь; ну так ходи! Хоть беги! Хоть лети! И сынка летать научи! На твоём мече привилегий енти самые привилегии уже и не поместятся после войны. Небось, второй меч заведёшь! А я не то что лететь, я и ползти по грязи не желаю! У меня одна шинель; чё, пачкать её? Да и за что мне тут подыхать? На моём тесаке привилегий никаких не записано. Его вдове не передадут, чтобы на хлеб и привилегии обменяла. Тесак не передадут, значит. Ну: дрова колоть или ещё чего… Ежели привезут дров! Ты сюда сам пришёл, волка завсегда кровь понюхать тянет. Ну так нюхай свою, если нравится! А меня и от чужой крови тошнит. И я не шёл, пригнали меня сюда, как скотину! Как скотину пригнали, братцы!!

Испуганно жались к офицерам сестры милосердия. Рядом с ними вертела свой фотографический аппарат молоденькая иностранка, приписанная к тактической группе, информаторша Гроя. Она была из Ваулинглы и ничего не понимала в происходящем.

Ополченец ударял себя кулаком в грудь, с большим размахом, но не очень гулко:

— Я в ополчение не записывался! Как было в старину? — сами вызывались. Кто охоч до чужой драки, тот и ступай в ополчение, дерись за князя! Ишь, придумали чего: всех силком брать! Мне с вехтами делить нечего, мой огород завсегда при мне. И другого огорода мне не надо, это ты проливы и острова океанские с иностранцами не поделил. Озёр и лесов тебе мало! Лугов и полей мало! Ты эти-то сперва выкоси и вспаши! Эвон, пол-Сахтаръёлы пустует! И когда только подавитесь от жадности?! Нашей кровью новые привилегии нарисовать на мече решил? Сыночку? А нам кто за нашу кровь пролитую напишет привилегию? «Спасибо, орлы!» — вот и вся привилегия. Хотя бы «гусем» или «селезнем» назвали для разнообразия! Себе всякое-разное записываете, всё имения да угодья… Луга! Озёра! Теперь острова тебе понадобились! Проливы в океан! Тесно тебе в Сахтаръёле твоей! Да мне на эти проливы… Братцы! На кой нам эти острова сдались?! Океан броненосными кораблями пугать? Ты своё имение обустрой, чтоб людям в нём жилось припеваючи, не дразни соседа проливами да островами!

Ополченец рубил рукой воздух и оглядывался на густые, но расстроенные ряды, ища поддержку. Ряды одобрительно галдели, но кое-кто хмурился. Это ветераны из Древних владений. Мрачно молчали и егеря из Садовых — эти пойдут в любую атаку за своим Фрадрирръяром, бесстрашным до сумасшествия офицером и единственным сыном богатейшего, недавно умершего хозяина трети всех Садовых владений. Эти будут сражаться — усадьба каждого егеря поболе иной деревни галдящих ополченцев из бедных Восточных владений, принятых в Сахтаръёлу недавно, при мудрой Эштаръёле. Недавно по меркам истории.

Но хмурых вояк мало. Зарывшуюся в окопах тактическую группу Вехты одними лишь хмурыми не выбить.

Капитан знал крикуна, этого прижимистого и хамоватого типа. Ещё до войны в дальней деревне случилась какая-то мерзость, но сход обошёлся с виноватым по-доброму. От таковской доброты сельчан запахло убийством: братья опозоренной девушки ушли со схода, не признав его решения и плюнув на деревенский колокол. Они всерьёз пообещали отрубить лакомке-щёголю руки. Бледный щёголь ловко и долго прятался в сараях, а старый и больной отец капитана не захотел крови и нового схода в своём имении, визита смотрителей закона и подробного разбора грязного дела. Отец дал хорошие дома и большие участки всем шестерым братьям-мстителям и нанял их сестру к себе в усадьбу, служанкой. На очень хорошее жалованье и под свой строгий присмотр. «Приму, как родную дочь! Никакой обиды впредь не потерпит! Ни словесной, ни деянием! Приданое назначу девчонке, не обижу скупостью!» — и братья дрогнули перед добротой старого офицера-калеки. Щёголю же отец предложил переселиться в дальнюю деревню, к лесному замку. Тоже под свой присмотр и подальше от неприятностей — «или займи большой участок у лесного озера, пустует там такой, или уходи совсем, в другое имение». Щёголь остался, и через год женился на богатой вдове, вдвое старше его.

Щёголя должны были призвать уже на первый год войны, но у него родился сын. Очень хилый и болезненный ребёнок от сорокалетней мамы, красавица-дочь которой от первого мужа была ровесницей щёголю. Теперь призвали и щёголя; видимо, мальчик-первенец умер. Братья опозоренной девушки погибли ещё в начале войны, в отряде капитана. Они были отчаянными ребятами, и отец капитана поступил правильно.

На крикуна-ополченца щерились егеря:

— Тебя и цыплёнком назвать в почёт, паразит, ты в селезни-то не меть!

— Ишь, проливы ему не надобны… Тебе, окромя бабьих ляжек потолще, ничё и не надобно, балабол.

— Слышь, крикун: а соседу-вехту наши проливы на кой сдались? Он-то чё на них раззявил пасть? Неужто обустроил свою Вечную Вехту до блеска зеркального, а теперича проливы наши полировать раззуделся? Чё не благоденствует вечно в роскоши?!

— Вчера пленные сушили свою обувку, глядим: у них подмётки картонные, у «богачей»… Картонные ботинки сушат! Поспрашивали: жратву семьям ихним выдают по карточным нормам, только чтоб не сдохли от голода, а деньги отменили. Вместо денег — картонки. Каждому вехту выдали картонку. В ней всё и указано, сколько ему и семье полагается жратвы в день.

— Расчётливые, суки, всё в снаряды с патронами обратили…

— Вот и взыграли силушкой на радостях. Прут теперь наши владения обустраивать на свой манер, переобувать нас в картонные подмётки и сахар по-праздникам отвешивать по-списку. Южные владения оттяпали! А у нас свой манер жизни имеется, нам соседский манер картонный не надобен.

— Третьего дня прибыл, а мечи привилегий уже рассмотрел…

— Да он с детства их полирует глазками.

Капитан молчал, слушая перепалку.

— Вы ещё ни в одну атаку не ходили за Госпожу Великую Сахтаръелу! — выкрикнул щеголю кто-то из молодых офицеров. — Вы первой испугались, сударь!

Гортанный голос, смуглое лицо. Это младший офицер Ургиварр из Горных владений.

— Мне и первой хватит! — завопил ополченец, почуяв робкого на срамные слова юнца. — Где пушки? Он же нас без пушек на проволоку гнать навострился! Все на ней останемся! Сам-то позади нас пойдёт, с оглядкой! Сколько он отрядов вчера закопал? У нас деревня уже пустая, его во всех домах прокляли! А горемыкам из Восточных владений за что помирать? Их предки в Сахтаръёлу не за тем вступали! Вступали, чтобы хоть внукам-то пожить, как людям. А их куда, нынешних внуков? В яму с водой?!

Вчера свежевырытые могилы заполнялись весенней водой мгновенно, осушить не удалось ни одну. Убитых опускали в ледяную воду.

Ополченцы заволновались.

— Тихо! — капитан легко и привычно заглушил шум голосов. — Кто наболтал, что пушек нет? Подготовку атаки проведёт тяжёлая артиллерия. Она за холмами, что ей здесь делать? Если не успеем развернуть отряды к атаке, всё пойдёт впустую. Вехты успеют вылезти из укрытий.

— Вг'ёт пг'о пушки! — каркнул за спинами ополченцев чей-то голос.

Ряды зашумели:

— Братцы, ему свербит нас из лощины вывести, под пули!

— Сам иди за своё имение! В Восточные владения никакой вехт не сунется!

— Да какой такой «вехт»? Его предки наши владения и захапали! Заявились и заграбастали! Принесла к нам нелёгкая рыжую защитницу с пушками!

— Трёх имений ему мало!

— За какие такие заслуги ваша Эштаръёла имения в Восточных владениях им раздарила?

— «Ваша Эштаръёла»?! Ах ты мразь приблудная! Чьих детишек на кострах жгли? Чьи предки у Эштаръёлы в ногах валялись: «Матушка, ослобони»?! Чьи дружины лежат на твоих полях, вошь ты подкожная?! Её, Эштаръёлы! С тебя плату берут за те поля?! Нет! Ишь, «свербит»… Тебе, мрази, самому свербит за плату их сдать! Вехту, плонгу; кто больше даст, тому и сбагришь свои поля. И давай жить-поживать сытым лодырем! Привилегий захотел? Так иди за них в атаку, скотина! Да, и мои предки в ногах у Великой управительница валялись: «помоги, матушка». Подняла стариков с колен и помогла! Я в атаку иду, и у меня имения нет! И меча с древними привилегиями нет! Что, заткнулся? Отвечать офицеру Восточных владений, мерзавец!

— Шумно, но верно, господин старший офицер.

— Отлично лаетесь, Исгусан.

— А ну, пустите! — я этому вехтскому подголоску в морду двину!

— По мне, все едины: что виданоры, что сахтаръёлы… Разве что цветом разнятся.

— А ты кто, мразь?! Ты кто?! По цвету нас расставил? Кто светлый, кто тёмный?

— Вы на меня не орите, господин младший офицер, не про вас намёк. И не намёк это про вашу кожу вовсе. У меня самого жена смуглая, из Горных владений. Я, как и вы, тоже двумя орденами Гордашира награждён. Мой брат пулемёт собою закрыл, а я не успел раньше братишки младшего, вместе мы к доту бежали. Ногу я подвернул.

— Мозги ты себе подвернул, вояка. Брата погибшего постыдись.

— Соседи все ушли по домам, одни офицеры остались.

— Из Чёрного владения тоже пошли. Имения делить!

— Пожечь усадьбы, и дело с концом.

— Даже не кормят перед смертью, паразиты…

— Не кормят перед атакой, недоумки! — разозлился капитан. — В пустой живот ранение безопасней!

— Недоумками нас не зовите, господин капитан! — с вызовом сверкнул глазами молодой чумазый парень из первого ряда.

Капитан хорошо помнил этого вечно робеющего перед матёрыми сослуживцами ополченца из Лесных владений, присланного перед самой войной из тыловых мастерских в его — тогда ещё господина младшего офицера — пулемётный отряд, проходить службу. Над парнем непрерывно подшучивали завистники, ведь с ним прибыла и ему оказывала непонятное внимание сестра милосердия, невероятной красоты блондинка, поглядеть на которую приезжали все офицеры из других тактических групп и даже из княжеского штаба. До войны она жила по соседству с имением капитана, в каком-то очень древнем доме из толстенных, в три обхвата, кедровых брёвен, отбиваясь там от сонма женихов и от настырных намерений управителей выкупить сей дом для роскошного музея старины. И даже была в приятельских отношениях с матерью капитана, обе прогуливались верхом и судачили из роскошных сёдел о жизни.

Частенько в блиндаже давали банкет вновь прибывшим офицерам из пополнения, и каждый раз звучал вопрос:

— Что за красотка у вас в сёстрах милосердия обретается, господин капитан? Такая девушка… У-у-у! Сколько ей лет? Я тут никому дорогу не перебегу, ежели за нею приударю? Дуэли из ревности нам ни к чему, я правильно понимаю ситуацию?

— Ударяйте, — скучно разрешал капитан. — Дорогу никому не перебежите. А лет ей сорок точно есть, если не больше. Пожалуй, больше сорока. Сорок пять где-то.

— Это шутка такая, господин капитан? — неуверенно улыбались в ответ.

— Нет, — серьёзно отвечал капитан. — Госпожа Иллиёлла поселилась вблизи имения моего отца около двадцати лет назад, получила в наследство древний дом от какой-то дальней родственницы. Незамужняя сирота, дружна с моей матерью. Они почти ровесницы, судя по всему, и частенько гуляли верхом. С детских лет её помню, не изменилась совершенно. Матушка моя с морщинами воюет вовсю, выпытывает у соседки рецепты молодильных снадобий. Деревенские пока не брешут, что соседка «ведьма», но к тому идёт.

— Не может быть… — переглядывались и сомневались вновь прибывшие. — Ну, чтоб «сорок лет, если не больше»! Да ей и двадцати пяти не дашь!

И тогда вступал в разговор старший офицер Фрадриръярр:

— Подумаешь, «сорок»… Эка невидаль! Мне прабабка рассказывала, как у нас в Садовых во времена её бабки тоже поселилась одна красотка, и тоже блондинка аппетитная, но с мужем. Сопляк сопляком был сей муж! Мальчишка мальчишкой! Все дивились: как он такую фифу отхватил?! И тоже в старинном доме жили, из кедровых брёвен, но в четыре обхвата, разумеется. Наш кедр толще, потому и вырубили весь. Прабабка в ту пору была весьма мала годами. И что бы вы думали, господа? — бабка моей прабабки дожила почти до сотни, а та девка всё девка да девка молоденькая, хотя муж её стариком седовласым стал! И помер. Тут-то она и съехала, ибо слух тревожный пошёл: мол, ведьма. Отсталый народ жил во времена прабабки. Нет бы избрать ту девку управительницей! Враз прибавилось бы народу на сходах; ну полюбоваться на ведьму валили бы толпами. Авось наколдует кому богатство! Себе-то наколдовала. Она жутко богатая была и понимала толк в старине, отличную коллекцию монет имела.

— Ну откуда в Садовом кедры? — нарушая тишину, улыбался приятелю старший офицер Исгусан. — Черешни у вас растут, груши и яблоки. Вы ж из соломы с глиной месите дома! Не росли у вас никогда кедры. Климат не тот. Не заливай. И у нас не росли.

— У меня доказательство есть! — упрямствовал Фрадриръярр. — Монета! Та девица расплатилась с бабкой моей прабабки золотой монетой, в благодарность. Видите ли, моя бабка моей прабабки предупредила соседку о народных замыслах истребить ведьму. Совсем юнцом я был, когда на смертном одре вручила мне престарелая прабабка сию монету и изрекла: «Береги её, Фрадри. Амулет от бессмертной богини получен моей бабушкой покойной! Убережёт он тебя от пуль и от дурных болезней». И что бы вы думали? Бережёт! Во, глядите.

И по рукам шла золотая монета.

— Ну ни хрена себе! — восклицал иногда кто-нибудь из знатоков. — Это же золотая десятка с гербом лорда Юлга, когда он королём ещё не стал! Их осталось пять штук на весь мир, тогдашний король озлился на лорда и велел переплавить все монеты с профилем лорда. Господин старший офицер, да вы богач! На аукционе такая идёт за триста тысяч! Почему прабабка вручила её вам, а не сыну или внуку?

— Как же, «внуку»… — мрачнел и цедил Фрадриръярр, пряча монету. — Сын помер от старости, а внук проиграл бы монету вмиг.

— Что за дела у вашей госпожи Иллиёллы с ополченцем из пулемётного отряда? — хмуро спросил однажды кто-то внимательный из штабных офицеров. — Сегодня смотрела на этого чумазика, будто влюблённая невеста. Я во взглядах понимаю.

— Вот её и спросите, господин старший офицер, — сухо ответил капитан.

Ещё в имении, подростком, он и сам заметил удивительную привязанность соседки к сообразительному приёмышу из семьи деревенского кузнеца: соседка учила босоногого пацанёнка буквам, приносила чинить часы с кукушкой, беззлобно посмеивалась над ним и ласково ерошила смущённому подростку волосы.

— Может, он ей сын? — однажды за обедом предположила мать. — Согрешила девка, отдала на воспитание, а сердцем-то льнёт. Она ведь хорошая и добрая.

Когда тот парень подрос и явился на службу, то уже назавтра в часть прибыла новая сестра милосердия, «госпожа Иллиёлла». И капитан уверился в догадке матери, о чём и обмолвился той в письме.

В первый и самый кошмарный день войны в оружейную комнату казармы попал снаряд, и этот деревенский самоучка смог под ураганным огнём вытащить из руин и мгновенно восстановить все четыре разбитых пулемёта, без них отряд оставался беззащитным перед внезапно нагрянувшей войной и атакой: винтовки отряду не полагались, только пистолеты господам офицерам, а реку уже переходили вброд густые цепи вехтов, стреляя на ходу непрерывно.

Докладу отказались верить в штабе тактической группы и в награде отказали: «Полно-те, батенька… Тяжёлые пулемёты даже в тыловых мастерских чинят с год, не меньше! Что значит: „за отсутствием запасных частей самостоятельно изменил схему подачи патронов“? Чушь какая-то, а не рапорт у вас. Ваши пулемёты попросту запылились, казарма ведь рухнула. А за чистку пулемётов пока не награждают, даже если велась таковая под огнём. Но вас поздравляем с новым чином: орлов воспитал! Орлов! Если бы не ваши пулемётчики…».

Второй раз отказали в награде за обезвреженную мину. Господина старшего офицера Къядра даже отругали за избыток фантазии. Но ведь ополченцы действительно нашли мину на отбитой железнодорожной станции — вехты на удивление легко сдали станцию, где к цистерне с какой-то едкой дымящейся мерзостью была намертво приклёпана мощная мина. В штабе болтали, будто вехты научились пускать ядовитый газ из таких цистерн. Пары разъедали глаза, и одно-единственное облако газа, расползаясь, истребляло целую тактическую группу. Хитроумная мина замедленного действия была установлена под огромную цистерну, рельсы по обе стороны разобраны, её не удалось откатить. Отойти группа никак не успевала, судя по тикающим где-то в мине часам. Бледный ополченец-кузнец сам полез под ядовитую цистерну, а сестра милосердия Иллиёлла то и дело подавала ему фляги с чистой водой, промывать глаза.

С тех пор трижды сменился состав пулемётного отряда, за пулемётчиками охотились снайперы. Но этого тихого и несмелого парня словно хранила сама Милосердная Ормаёла. Даже казалось странным, что и он зашумел на офицера, командира целой тактической группы. Видимо, допекло.

— …может, и мои предки у Ледового князя в ополчении гибли. Может, они тоже на копья лезли, — и ополченец умолк.

— Ты чего ж запнулся, потомок? — коротко спросил капитан. — Тоже лезь. Самое время геройство перед предками выказать.

— Куры засмеют за такое геройство, — парень сердито крутанул головой. — Тесак-то у меня без надписей с привилегиями, как и топоры у предков. Потому и жрать в моём доме нечего, пока я тут геройствую. Отчима убили, мачеха померла с горя, у сестрёнки зубы шатаются от голода. Ребёнка она ждёт, наши старухи сына ей прочат. Сына этого на свете ещё нет, а уже сирота: отец лежит в лодке глубинной, на дне. Тут, недалече, у проливов. Добровольцем ушёл к Тёплому морю. В нём и лежит. Подводник, чтоб его… Не брали дурня: жена на сносях. Сам ушёл. Все в нашей семье повоевали! И так повоевали, господин капитан, что я один остался отдуваться за всех. Ну как сестрин мальчуган механиком стать захочет, а не деревенским кузнецом? А?! На какие доходы ему в городе учиться, в Академии, если меня тут закопают?! Что, и ему в мою кузню пустую ход?! Положим, мне-то и в кузне хорошо, мне ваши усадьбы и зеркала не нужны — танцуйте перед зеркалами на паркете, сияйте мундирами. Мне ваша паркетная жизнь не льстит, мне с железом приятней работать. Только вот беда: аэроплан я в кузне не выкую, тонкая это работа для кузни. Тут обучение надобно! Ну как опять война лет через двадцать? Опять нынешнее скотство в повтор пойдёт?! Опять ни патронов, ни винтовок оптических, ни машин?! Опять драными сапогами грязь месить? Одна радость, что подмётки кожаные… И опять ваш сын Академию воинскую закончит и сестриного мальца погонит из чёрной кузни на оптический пулемёт, со ржавым тесаком наперевес. Мы ж видим, чего у вехта творится: автомобили у него повсюду, а не телеги, крепости стальные на колёсах объявились, «танками» зовутся, снайперов пруд пруди, аэропланы и дирижабли летают, закидывают нас бомбами. Кто вам мешал всё это сотворить на своих паркетах, чтоб вас дурью вашей и раздуло?! А?! Доходов и книг у вас куча, читайте умные книжки и творите аэропланы да прицелы с танками. Ума, что ли, не хватило господам потомственным офицерам? Жирком ум заплыл? Ладно, жируйте умом, завидовать в том не стану. Пусть мой племянник выучится в Академии, он и без вас аэропланов настроит Госпоже Великой Сахтаръёле. А вы пляшите в зеркальных залах. Мы и без вас оружия ополчению наклепаем, коль вам недосуг на паркетах мозгами шевелить, всё ногами дрыгаете. Справедливо? Ан нет, оказывается! Меня — в могилу, его — в деревенскую кузню. Сами — спать в имениях до новой войны, комплименты столичным красоткам сочинять. Да что ж это такое, братцы… И люди вроде неглупые, вроде образованные, аж потомственные все… Да плевать я хотел на ваши паркеты, господа офицеры! Мне обидно, что труд моих предков зазря в эти паркеты ушёл, а жизнь моя в тутошнюю грязь сгинет! Коль не так чего говорю, то растолкуйте «так», господин капитан. Но про честь мою воинскую не говорите, за какую мне на проволоке колючей сегодня висеть, честь таковская нынче уже не в счёт и не в почёт. Растолкуйте, каким чудом у моего племянника аэроплан или танк появится на войне, какая грянет непременно. Вы в имении выросли, вы учение большое преодолели, вы в Академии всех превзошли талантом; — вот вы и растолкуйте. Только Госпожу Великую Сахтарьёлу не надо приплетать к моему ропоту. Не надо меня отсутствием чести корить. Не то я спрошу у господ офицеров: почему вашей чести необъятной только на одну оптическую винтовку и хватило?! — да и та трофейная, честь эта, у господина старшего офицера Фрадрирръяра в руках она…

Это было правдой. По хвастливым рассказам Фрадрирръяра, он ещё в начале войны умудрился пленить знаменитого вехтского снайпера и выказал при том истинное благородство. Пленённый враг, растроганный великодушием господина старшего офицера, подарил победителю своё оружие работы самого Ниргихарда. В эту историю не верил никто, ибо многие офицеры были знатоками оружия и видели эту винтовку в каталогах довоенных аукционов. Тем не менее, егеря всегда рыскали по отбитым траншеям и собирали трофейные патроны для оптической винтовки своего командира. Вчера набрали целый мешок, и это был весь боезапас на сегодня, если не считать двух ящиков патронов у пулемётчиков.

— …и боле во всей нашей тактической группе оптических винтовок нетути. Да и на эту патроны вчера собирали всем миром, как голодранцы какие-то, шарили по чужим подсумкам. Мёртвых врагов обирали, значит. У вехтов двести снайперов в окопах сидят, ребята из сторожевого охранения посчитали. Стрелять нашим ребятам нечем, так они снайперов считают. Эти самые снайперы половину нас и положат, едва в атаку двинем. Где наши снайперы, чтобы ихних ущучить? Где, чтоб вас?! Ага, прицелов оптических нету у Госпожи Великой Сахтаръёлы… В люстры хрустальные обратились наши прицелы… Вехты свои пулемёты по траншеям перетаскивают играючи, на плече, сам видел. Схватил пулемёт и побежал, да ещё отстреливается на бегу, гад, ежели напарник ленту железную поправляет. Такая и в дождь не мокнет, как наши брезентовые. Как дождь, так на штыки вся надежда, а вехт и в ливень лупит из пулемёта. Мы наш пулемёт втроём не сдвинули вчера по грязи! — он же телега телегой, братцы, это ж не оружие, а мучение. У него и колёса деревянные, как у телеги. Да и не наш он, иностранцы выдумали. Где наши хорошие пулемёты? В канделябры переплавились? Чем нам вехта к морю гнать?! Кулаками да костями?! Патронов-то нет! Но вам всё одно: «Дай победу, дай победу! Сдохни — а дай!». Не верю, что и Ледовый князь гнал дружины свои на Темгучату, как баранов, босыми, с кулаками да с дубинами. Хрен бы он Темгучату побил голыми кулаками.

Ополченец уже не злился и говорил устало:

— За что вы воюете, нам Рарв растолковал. За зеркала с канделябрами. Бывал он во дворце вашем, знает его зеркальное великолепие. Ваша семья не пропадёт, господин капитан. И с Академией сын ваш не промахнётся. Князь на него надеется. А сынишка моей сестры как же? Почему в его талант у князя веры нет? Почему на судьбу его князю наплевать? Почему князь заранее его бестолочью деревенской в кузню определил?! Мол, на кой оптический прицел деревенской морде чумазой? Штыка хватит недоумку!

Ополченец сплюнул:

— Так, что ли?

Странно, но ополченцы стихли. Парень говорил искренне, то увидели все. Но капитан не искал справедливости перед боем, её нет в атаках. Обсуждать вознаграждение сыновьям и дочерям погибших капитан был готов. Как всегда, после победы. Ибо перед боем торгуются только наёмники.

— Наши предки вместе Сахтаръёлу защищали… — зло заговорил капитан, обводя взглядом ряды серых шинелей. — Не наёмниками гибли за неё. На владения её не растаскивали и о подарках не думали.

— А к тебе именьице само с небес прикатилось! — хохотнул плечистый крикун-щёголь; видимо, тот самый Рарв. И с картинной издёвкой отставил ногу в начищенном сапоге, резавшим глаз среди почерневшего снега и грязи. — Сестрички Ормаёлы сбросили подарочек!

В рядах засмеялись.

— Кому моё имение в глотке застряло?! — рассвирепел капитан. — Тебе?! Ты из подаренного моим отцом дома вдохновился в его усадьбу переползти? В зеркала потомственного воина на себя любоваться размечтался, слизняк лощёный?

И капитан одним движением сорвал свёрток с мечом привилегий, притороченный к ранцу за спиной. Эти древние мечи, завёрнутые в линялые знамёна предков, господа потомственные воины таскали в атаки со времён Ледового князя. Невзирая на запреты самой Эштаръёлы и на теперешних снайперов.

Ополченцы подались в стороны от растерянного Рарва.

— Все со мною уравняться хотите? — зло усмехнулся капитан. — За привилегии вам геройствовать охота, за Госпожу Великую Сахтаръёлу наскучило?

Оглядел притихшие ряды:

— Согласен! Согласен, что б вас! Извольте получить привилегии, господа ополченцы! Только вот вопрос, сучьи вы дети: не забыли, под каким знаменем мои предки получали сии привилегии?! А?!

Раскатал свёрток, притороченный к ножнам длинного меча. Развернул потерявшее былую сочность, истрёпанное, но всё ещё чёрное знамя.

— Вот и сюрприз, господа «насильно призванные». С нынешнего утра вы все «потомственные»! Все до единого! Объясняю тем, кто не знает: со времён Ледового князя привилегии господам воинам выдают под чёрным знаменем. Под ним ты погибнуть обязан с честью, коль сил на победу недостанет. Побеждённых и раненых под этим знаменем не бывает. Либо все поляжем перед траншеями, либо выйдем к морю. Привилегии всегда после победы на мече выбивали, так Ледовый князь установил. Но я традицию нарушу — объявлю вам привилегии загодя, коль жаждете их знать. И напомню про цвет чёрного знамени, если отцы ваши запамятовали вам растолковать, что это за цвет такой. Милосердная Ормаёла в белом всегда является, смысл чёрного понятен теперь?! Нету в нём милосердия! Или побеждай, скотина, или умри. Почему ваши предки под этим знаменем в атаку не строились, во имя счастья потомков? — а умирать не желали предки ваши, хотя никому запрета умирать не было! Жить и пожить вашим предкам хотелось! Так почему вы моих, а не своих пращуров попрекаете за нерасторопность к благам?! Все в князья нацелились, к зеркалам? Напомню: «второму князю — не бывать»!

Капитан с лязгом вынул древний меч из старых ножен и уложил его на разбитую вехтскую пушку — рукоятью и остриём на разные станины. Звук металла раскатился далеко по гудящим рядам шинелей. Рванул из ножен саблю.

Ряды замерли. Капитан слышал даже, как в чужих траншеях звонко тренькает сквозь холодный туман призыв к завтраку. Капитан глотнул влажный воздух и взмахнул саблей. Краем глаза видел: сбоку засуетилась Гроя со своим аппаратом.

«Вдруг не разрубит? — мелькнула паническая мысль — Засмеют! Вдруг старый металл крепче?!».

С первых дней войны аэропланы вехтов разбрасывали над колоннами войск глумливые листовки. Капитану почему-то запомнился издевательский текст одной из них: «Ваши мечи привилегий вылеплены из глины деревенскими кустарями. Как и вставные зубы вашей Сахтаръёлы. Вашу глину мы сотрём в порошок шутя своей сталью». Ещё в юнкерах капитан слышал от подвыпившего приятеля по Академии:

— Ты с мечом привилегий поосторожнее, Къядр. Я тем мечом рубанул чугунную ограду; мелкий был, стащил меч из отцовского кабинета. Брешут ведь как: он-де при Ледовом князе любую сталь рубил, как бумагу! Вот я и решил дырку в ограде соорудить. Тайный личный лаз. Ты знаешь, он сломался… Меч внутри… он как керамика, что ли… Ей-ей, фарфоровая тарелка! Он снаружи только стальным кажется. Будто фольгой обёрнут. Отец меня выпорол и меч склеил. Я вот что думаю: только у меня такой оказался меч? Давай твоим рубанём чего-нибудь, а? Я серьёзно, не смейся!

…Сабля разрубила древний меч пополам почти без звука, как деревяшку. Половинки меча упали в снег между станинами разбитой пушки.

— Моё имение и леса теперь ваши, господа ополченцы, — капитан вложил саблю в ножны и говорил негромко, но слышали все. — Делите моё богатство после войны, на сходе. Дети, вдовы и родители погибших на войне выбирают первыми. Я возьму последним, если жив останусь. Сколько останется от вашего дележа, столько и возьму. Ничего не останется? — значит, ничего не возьму. Это вам подарки за царапины от колючей проволоки, господа. Так справедливо будет, кузнец лесной? Хватит доли от моего имения на обучение племяннику? Чего молчишь? У тесака совета спроси. Молчит тесак? Ну да, на нём же надписей нету. Тогда мой меч спроси — вот он, валяется, на нём много всяких слов нацарапано. За Ледовую битву привилегия выбита предку моему Камиярру, мальчишкой шестнадцатилетним пошёл тот предок в самую сечу с отрядом самого Хвата, был такой лихой вояка у Ледового князя. За проливы привилегия начертана, ему же, Камиярру, снёс башку Мехмецошу-завоевателю этим вот мечом. Привилегия моему предку Ягриду за походы Эштаръёлы… Сама расписалась! «Лично», как любила приговаривать! Ну, господа ополченцы, нет больше имущественных претензий к нищему потомственному воину?

Оглядел молчаливые ряды:

— Полегчало? Теперь все, кто идёт в атаку за Госпожу Великую Сахтаръёлу — в первую траншею. Остальные могут убираться восвояси, не держу никого. Ко вдовушкам катитесь, к теплу. Ищите, кому служить в картонных подмётках, где жить и что жрать на карточки к празднику — от бывшего моего имения на сходе не получите ничего. Дезертирам — ничего! Сами найдут кормушку для себя и потомков своих. Не сомневаюсь, устроятся. Если им Сахтаръёла не нужна, то они ей и подавно. Госпожа Великая Сахтаръёла и без них обойдётся. Чего раздумываете? Почему не спешите на пулемёты за грядущие привилегии, господа? Вон же они, привилегии, висят на проволоке! Не себе, так вдовам своим и семьям отправите дары из мокрых могил, подобно моим предкам! Молчите? Захотели поделить привилегии потомственного воина Древних владений — делите. Но как настоящие воины! После победы! Сперва — безответным семьям павших. Не воруйте у них для себя кусок, как мародёры, как мрази последние! Теперь скажу главное. Мне от вас тоже привилегия требуется в обмен за имение. Не от князя, а от вас, господа! И тоже загодя. Это справедливо? Чего гудим? Ага, «справедливо»… Так вот, я желаю, чтобы мои потомки мой разрубленный меч за позор не посчитали, чтобы они этим сломанным мечом гордились после нашей победы! Для того мою привилегию прошу не на мече, а на «Несокрушимом» замке начертать! Взять «Несокрушимый» и выбить на стене моё имя, коль погибну раньше вас. Не много прошу? Опять молчите? Или цвет знамени не нравится, старьё оно потрёпанное? Из Степной битвы пришло, прямиком к нам. Его мальчика-агавар мёртвым удержал, не уронил, мёртвым стоял, стрелами кунвиниблов утыканный! Но коль мало вам моего имения, то вам всегда и всего будет мало, ребятки. У меня ничего больше нет, и от вас мне ничего больше не надо. Я в эту атаку не за деньги иду. Если того не понимаете — не объяснить. Ни сломанным мечом не объяснить, ни тупым тесаком, ни обидным словом. Ничем. Ну, кто со мной? Кто честь на пустую ругань не променял?

Чавкнула грязь под сапогами. Красивый офицер в некогда красивом камуфляже остановился у разбитой пушки. Звякнул о станины меч.

«Вот это да…» — растерянно подумал капитан.

Фрадрирръяр разрубил свой меч привилегий одним ударом. Ловко и легко, в рядах кто-то даже выдохнул восторг. Повизгивала в нетерпении Гроя, спеша поменять фотографическую пластинку. И снова — чавканье грязи и лязг обломков меча: господа потомственные офицеры избавлялись перед атакой от лишнего груза и владений знаменитых предков. Избавлялись быстро, не рисуясь, и все сто пятьдесят три владельца таких мечей.

— Господин капитан, отряд егерей Садовых владений к атаке готов! — Фрадрирръяр ждал со своей расчехлённой и немыслимо дорогой винтовкой.

Егеря, откровенно ухмыляясь в мрачные лица ополченцев, быстро крепили древнее чёрное знамя на возникшее ниоткуда древко.

— Принято.

В полной и неловкой тишине опять зачавкала грязь. От неподвижных рядов ополченцев Лесного владения отделился чумазый парень с тесаком.

— Ты-то куда прёшь, грязнуля? — развязно выкрикнул щёголь — Тесак ломать? Чего наметил отдать в делёж? Сестричку беззубую? Ха-ха-ха!

В тишине его услышали все. И молчали.

— Да пошёл ты, сладкоголосый… — огрызнулся через плечо юный кузнец, роясь в обломках мечей. Привычно рубанул тесаком кусок чужой колючей проволоки с вывороченного снарядом ограждения. Прочной, упругой, очень острой. Связал ею половинки сломанного меча, крест-накрест. Дрожали руки от натуги, на грязный снег закапала кровь. Вытянулся перед капитаном:

— Нельзя примету нарушать, господин капитан. Меня народ послал, хотят меч видеть за вашей спиной. Он счастье приносит в атаке. Разрешите пристроить к вашему ранцу?

Всё вдруг изменилось вокруг: ряды ополченцев Восточных владений пришли в движение, все остервенело рубили колючую проволоку и ею же приматывали отточенные тесаки к стволам пустых винтовок: коль предки под чёрным знаменем шли с копьями наперевес, а нету у нас ни патронов, ни штыков, так хоть с пиками пойдём в атаку. Как предки.

— Мне кто прикрутит?! — свирепо орали у заграждения. — Я руку поранил! Ты? Крути.

Ряды стали ровнее, нарастали команды старших ополченцев. Отряды строились и быстро, колоннами по три, втягивались в ходы сообщений. Капитан уходил к ничьей полосе последним и оглянулся на новенькие серые спины небольшой кучки людей, десятка в два, заскользивших по грязи в туманную низину — домой, с войны. Быстро отвоевались… Новые шинели цеплялись за ветки редких кустарников, дезертиры неуклюже шлёпались. Один, в уже грязных сапогах, оглянулся. Капитан удивился: такой лютой ненависти он не видел даже в глазах у вехтов, в последней атаке.

В траншее, когда он уже поднял ракетницу, неожиданно дёрнули за локоть:

— Может, не надо предупреждать, господин капитан? Они ж сразу палить из пулемётов возьмутся. Ребята просят: давайте втихаря из траншей выйдем. Как они. Они-то нас ни разу не предупредили! Мы пол-ничейной успеем пробежать в тумане, когда они палить начнут.

Об атаке требовалось уведомлять спящего противника загодя, как велела заповедь Благородной и Великой Эштаръёлы.

Капитан спрятал ракетницу и кивнул подобравшимся ополченцам.

* * *

Капитан зло волочил на сапогах чудовищные комья грязи и задыхался. Он был в дурмане атаки и не помнил, как пробежал обильно усеянное мёртвыми шинелями грязное поле, очнулся он только у траншей вехтов, у прохода, прорубленного в густой проволоке. Заграждений было много, артиллерии не удалось разбросать их все, опять не хватило снарядов. Проходы в уцелевших заграждениях рубили добровольцы. У одного из сотен висящих на проволоке мёртвых тел, перед деревенским кузнецом, капитан очнулся. Рядом с убитым лежали сестры милосердия, одинаково и неестественно запрокинув головы: точные попадания в шею, обеих убил снайпер. Одну звали «Хашетари», капитан хорошо помнил эту чудесную девушку, знойную длинноногую смуглянку из Снежных владений с огромными, восхитительно раскосыми глазами. Другой была та самая красотка-блондинка Иллиёлла, на которую заглядывалась вся тактическая группа. Мёртвая Иллиёлла сжимала в кулачке рукоятку декоративного кинжала: четыре стеклянных змейки, лезвия нет, отломано. Сёстрам не полагалось оружия, и она в отчаянии вознамерилась пилить проволоку сувенирной игрушкой, видимо, шутливым подарком кого-то из офицеров. И сломала стеклянное лезвие. Наверное, кузнец был ещё жив, когда сёстры пытались снять его с проволочного заграждения. С какого бзига их понесло под огонь?!

Только над мёртвыми телами сестёр милосердия капитан опомнился и снова стал командиром тактической группы, а не орущим смертником.

Впереди мелькала информаторша Гроя в своём меховом комбинезоне. Лёгкая и быстроногая девушка бесшабашно лезла наперёд атакующих цепей, норовя снять «лицо штыковой атаки». Подобной идеей Гроя бредила давно, именно таких фото ждали от неё в скучающем иностранном журнале.

«Ещё одна дурища! — про себя выругался капитан. — Убьют же!».

Ополченцы свирепо спрыгивали во вражеские траншеи, там кипела беспощадная рукопашная схватка. Над нею сновала Гроя со своим фотоаппаратом.

…Несколько раз капитан упал в дымящуюся воронку на месте чужого окопа — поднаторевшая артиллерия отработала по второму эшелону траншей блестяще — и помогал выбираться другим. Два пулемёта не смогли поднять из грязной жижи на дне окопа, ноги скользили, люди выбились из сил, и всё было впустую. Капитан приказал бросить пулемёты и тащить только зарядные коробки. Самое главное — патроны.

Оставшийся пулемёт расстрелял боекомплект всех трёх уже к полудню.

После кровавой, обильной на смерти и какой-то бешеной штыковой атаки они гнали перепуганных вехтов весь день. Но перед крутым склоном вымотались окончательно. Каменистый склон тянулся влево и вправо, насколько хватало глаз. И исчезал в зябкой слякоти сырого воздуха. Забраться по его отвесным стенам на узкое и длинное, как тело змеи, плоскогорье, стеной отгородившее степь от моря, было невозможно. Там, по хребту этой каменной змеи, шла железная дорога. Единственная дорога, по которой снабжались войска Вечной Вехты, наступающие на «Кренду». Та самая дорога, которую Четвёртой тактической группе капитана Исаярра Къядра и было приказано перерезать любой ценой.

К подножию склона спускалась мощная и добротная лестница из дерева: вехты не смогли установить стальную. Брёвна опор хитроумно переплетены, ступени были шириною в полсотни шагов и даже наличествовали перила — сапёры Вечной Вехты большие аккуратисты. Капитан знал про эту знаменитую лестницу от пленных, по ней в траншеи врагов поступали патроны, когда очередной поезд с боеприпасами притормаживал и частично разгружался тут. Капитан частенько скрипел зубами от бессильной злости: нам бы десяток аэропланов! Всего десяток! Разбомбить эту проклятую лестницу! Даже посоветовал в письме сыну-младенцу: стань боевым лётчиком, Ягрид. Стань лётчиком!

Сейчас лестница была наполовину забита телами в дымчатых шинелях и грязно-белых куртках, огромная дымчатая толпа колыхалась внизу. Давки не было, вехты карабкались вверх не беспорядочными толпами, а шеренгами, помогая ослабевшим. Видимо, ими управлял не только страх, но и кто-то решительный. Словно дымчатая плесень, тысячи тел ползли наверх по крутым ступеням, вдогон им хлопали редкие винтовочные выстрелы. Почти все — мимо. Измученных ополченцев уже не слушались винтовки.

— Пулемёт! — выдохнул горячий пар капитан, а рядом, быстро и сноровисто, уже устанавливали пулемёт ополченцы.

— У нас всего две сотни патронов, господин капитан, — почему-то виноватым тоном доложил пулемётчик. — Большого урону не нанести.

— Бей по навьюченным! Короткими! Это пулемётчики.

Капитан рассчитывал при удачном исходе повалить сотню-другую бегущих и прижать их ненадолго к ступеням, пусть замрут на лестнице, нельзя позволить им убежать от рукопашной. Он боялся только одного — если они поставят наверху свои пулемёты. И если там складированы боеприпасы к ним, то неприступный обрыв измученными остатками тактической группы не взять никогда. Равно как никогда его не отобьют обратно и вехты — если там, наверху, разместить свежий отряд егерей из взбешенного неучастием в атаке резерва, который капитан оставил в своих траншеях.

Рядом зло и часто ударила винтовка, рой огненных пчёл устремился к тёмным фигуркам, они были почти на самой вершине лестницы. И каждая пчела жалила дымчатую шинель, на вершину склона по лестнице не вскарабкалась ни одна. Каждый быстроногий и длинноногий счастливчик катился мёртвым мешком вниз, едва переступив невидимую черту, увлекая за собою десяток-другой идущих следом. Старший офицер Фрадрирръяр — редкостный повеса, несносный забияка и невыносимый врун — бил из своей трофейной оптики трассирующими, без промаха, выстрелы сливались в очереди, а в холодную грязь блестящей змейкой струились гильзы. Замызганные до нечеловеческого облика егеря, сидя в грязи, на брошенных прямо в грязную жижу ранцах, быстро снаряжали ему обоймы.

«Ну, дуэлянт! — восхитился капитан. — Ну, паразит!»

— Прекратить огонь! — завопили в рупор впереди, из боевого охранения. — Сдаются!

Фрадрирръяр опустил винтовку и сплюнул огорчённо. Вся испуганная дымчатая масса сползала вниз по лестнице и отбрасывала далеко в сторону оружие.

* * *

Капитан сразу разглядел офицера в измученной толпе пленных: злое молодое лицо, подтянутая худощавая фигура. И непривычного вида кобура с пистолетом.

— Капитан Эргибарг Мангехорд из рода Краулингов, — неохотно козырнул ему офицер. — Командир тактической группы «Скорпион».

Этот вехт был в равном чине и, похоже, в равном возрасте.

— Капитан Исаярр Къядр, командир Четвёртой тактической группы, — он ответил на приветствие.

И высвободился наконец из ранца, передав надоевший заплечный груз подбежавшему замызганному егерю.

— Вижу, у вас тоже закончились генералы, — усмехнулся вехт, скользнув любопытным взглядом по обломкам меча на ранце.

Он хорошо говорил по-сахтаръёльски. Предусмотрительная Вехта учила своих вояк языку будущего неприятеля. Чтобы умели допрашивать пленных.

— Предъявите оружие, — коротко велел он пленному офицеру.

— Лучше сразу расстреляйте меня, господин капитан, — равнодушно предложил тот, даже не шевельнувшись. — С мертвеца вы получите мой пистолет без проблем. Это оружие не сдают никогда и никому.

— Я сказал «предъявите», а не «сдайте».

…На синей стали пистолета горела золотом надпись: «демон милосердия». Такое оружие капитан видел впервые, хотя много слышал о нём. Говорили, будто знаменитый на весь мир мастер-оружейник Ниргихард изготовил всего пять таких пистолетов, на замену древних мечей для потомственных воинов самых благородных родов; тех, кто в древности возглавляли «клин» железных всадников. Каждый из пистолетов унаследовал имя и привилегии меча. А утратить родовой меч для потомственного воина Вехты было немыслимым делом.

И капитан вернул офицеру-вехту его пистолет, не разряжая.

Честь есть честь. Она дороже жизни.

— Кто из ваших подчинённых стрелял разрывными пулями в наших сестёр милосердия? — кивком головы капитан указал на высокую стройную девушку: усталое, очень красивое, но измученное личико, длинное белое одеяние, обильно перепачканное снизу грязью. Кажется, её звали «Олавери» или «Шенирьялла», капитан не помнил точно. Они так похожи, эти полоумные сёстры! Нет, её зовут «Синерьялла». Олавери и Шенирьялла остались в траншеях, бинтуют раненых.

Эта сестра милосердия тоже бинтовала, но вехтов, раненных пулями Фрадриръярра. К ней уже выстроилась короткая очередь из пленных.

— Отвечайте, капитан Мангехорд.

Вехт молчал.

— У вас свои традиции, у нас свои, — и капитан остановил взгляд на кобуре, куда вехт спрятал оружие. — Так что давайте уважать их обоюдно, как потомственные воины, а не как проворовавшиеся танлагемские карманники из торговых рядов, где продают нитки для домохозяек.

Вехт слегка изменился в лице.

— Ваша традиция мне известна. Она сейчас у вас в кобуре. Напомню вам нашу: в далёкой древности Ледовый князь объявил Мехмецошу-завоевателю: «Сёстрам милосердия покровительствует Заступница Небесная. Они её посланницы на бранном поле и помогают всем без разбору. Их обидчиков пленными не посчитаю и казню». Это было утром, перед битвой. Наглый дурак-завоеватель улыбался, а его неисчислимое войско хохотало над словами предводителя небольшой дружины. И сестёр милосердия, которых перед самым рассветом похитили у колодца, обесчестили и казнили на виду у княжеских воинов. Но уже в полдень князь повелел своей дружине обезглавить все пятьдесят тысяч перепуганных пленников. Самого Мехмецоша обезглавили раньше, ещё в битве, предварительно плюнув ему в перепуганную морду. Из глупых черепов его войска сложили надгробие погибшим девушкам.

— Я слышал эту легенду о Кровавом князе, — бесстрастно произнёс Мангехорд.

— О «Ледовом», капитан Мангехорд. И зря не вняли ей. Повторяю: кто из ваших снайперов находился в боевой ячейке возле разбитого дерева?

Среди пленных прекратилось всякое движение: капитан говорил громко, по-вехтски, и его слышали многие. И, кажется, понимали смысл речей офицера-сахтаръёла.

— Ну вот… — расстроился в тишине Фрадриръярр, он подошёл к пленным и знающим движением подёргал одного-другого за воротник: не будет ли помехой лезвию? — Всегда так! Что за бестолковщина и безобразие у нас вечные?! Сколько раз замечал: стоит сломать чего, как оно тут же и требуется! Традицию-то лучше бы мечом поддерживать!

Взвизгнула сталь сабли, вынимаемой Фрадриръярром из ножен.

— А ну, ребята, бочку мне какую-нибудь! Сойдёт за плаху. Во-о-он там валяются, пустые. И воротники отрывайте этим паскудникам. И саблю мою возьмите, навострите инструмент на совесть! Год не точил, утомлюсь рубить тупой саблей.

Егеря ринулись к металлическим бочкам, сложенным в небольшую пирамиду у подножия лестницы. Кто-то уже тёр абразивным бруском лезвие сабли Фрадриръярра, размашисто и зло.

— Старший чин Дуко Виг и младший чин Лооми Квар… — медленно произнёс офицер.

Пленные тотчас выпихнули из своих рядов двоих.

— Это Дуко! — захлёбывался белобрысый и тщедушный юнец. — У меня бинокль! Я напарник, я в бинокль смотрю и записываю! Это он стрелял!

Егеря тем временем распутывали какую-то верёвку, переговариваясь:

— У них, говорят, есть особо постыдная казнь: свяжут подлеца крепко и подвесят за ноги над грязной водой с дерьмом, чтоб ноздри слегка заливало. Это так, господин капитан?

— Так.

— Во! Мы их над той лужей вывесим. Дерьма в ней нетути, но за час-другой грязью захлебнутся.

Он заметил, как дрогнули ноздри Мангехорда. «Боевому офицеру не к лицу быть доносчиком на позорную казнь подчинённых», — подумал капитан.

И приказал:

— Расстрелять обоих. Без куража, перед строем пленных. Но сперва объявите всем, за что казнят. Ургиварр, командуйте процедурой.

* * *

Ночь выдалась суматошной. Угнали пленных, сапёры разбили наверху, у железной дороги, большую палатку. Соорудили в ней из железных бочек несколько печей, возле огня грелись измученные офицеры. Злые до остервенения егеря резервного отряда — не повезло поучаствовать в бою! — проверяли, чистили и складывали в штабель трофейные винтовки, капитан велел собирать с поля боя оружие, а не убитых. Мёртвые подождут до утра. Среди офицеров устроилась абсолютно счастливая Гроя, прижимая к себе коробку с драгоценными фотопластинками: ей удалось сделать десятки фотографий, по которым истосковались все редакции её страны. Не какие-то мутные взрывы, небритые пленники и битые пушки, а настоящая штыковая атака! Рукопашный бой в траншеях, где озверелые мужчины убивают своих врагов отточенными сапёрными лопатками! Этого ещё не видел никто из миллионов скучающих зевак!

На Грое красовались невесть откуда взявшиеся пушистые тапки поверх вязаных шерстяных носков, чистеньких и сухих, а её насквозь промокшие меховые сапожки сушились у гудящей огнём бочки.

— У него там тридцать семь тактических групп, господин капитан, — тихо говорил Фрадриръяр в расстеленную на снарядном ящике карту. — Нам и пяти хватит, мы ж половину своих положили перед траншеями. Пешим порядком они быстро сюда дотопают, вдоль железной дороги сплошь камни, не грязь. Сухо. Патронов у них нету теперь, значит, пойдут в штыки. Прямо колонной и ломанут.

— Если духу хватит на такие штыки, — возразил капитан. — Они же не дураки, понимают: много пулемётов нам не надо, чтобы эту каменную тропу удерживать. Двух трофейных хватит. А патронов к ним уйма, они вчера поезд разгружали, не успели даже распределить патроны по траншеям. Всех тут и положим. А снизу к нам не подобраться.

— Значит, с другой стороны пожалуют. Из Вехты пришлют группу прорыва, с патронами. По этой вот железной дороге и прикатят в эшелонах. Прикажете рельсы разобрать? Ребята дрезину нашли. Опробовали: на ходу. Подпортим им путь.

— За день восстановят. Они трудолюбивые. А эшелоны с мобилизованными гимназистами и патронами пусть присылают, патроны нам пригодятся, пулемётов ихних у нас теперь полно. Прикажите-ка своим лихачам втащить сюда все крупнокалиберные пушки, а не носиться на дрезине вдоль моря, дурью мальчишеской маяться.

— По лестнице тащить?!

— Вы другой путь знаете?

— Тяжко, господин капитан… Это всё равно, что паровоз сюда поднять. Проще слонов затащить, те хоть лапами шевелят.

— Ничего, не надорвутся ваши молодцы-удальцы. Ишь, морды у всех кислые: к подвигу я их не допустил, обижены! Так что извольте погеройствовать, господа. Совершите невозможное.

— На кой ляд нам такой подвиг сомнительный, господин капитан?

— На случай, если погонят бронепоезд перед эшелонами с гимназистами. Снизу его не достать. Помогите артиллеристам подготовить закрытые позиции вдоль рельсов. Выставлять орудия напоказ я не хочу.

— Этот камень долбить?! У вас одна идея хлеще другой… Он же почти гранит, господин капитан! Может, проще рельсы заминировать?

— Не вижу смысла. Они всё равно пустят перед бронепоездом гружёные щебнем вагоны. Задержка бронепоезда и сопровождающей его группы прорыва на какие-то день-два проблемы не решит. Их укокошить надо. Тут, всех и навсегда. Без бронепоезда они никто, школяры из последнего призыва, пороху не нюхавшие, а не «группа прорыва». Объясните это подчинённым. Словом, к утру орудия должны быть установлены в выдолбленных ямах и замаскированы. Изъятый камень отвозить на дрезине к дальнему утёсу и сбрасывать в море там, вдалеке. Тут не громоздить, вы демаскируете позицию батареи. Я приказал артиллеристам сберечь пятьсот фугасных снарядов. На бронепоезд хватит с лихвой. Все снаряды — сюда. Когда уничтожим бронепоезд, ваши обидчивые егеря из резервного отряда сразу пойдут в атаку на их подкрепление. Раздайте им трофейные винтовки и поддержите огнём из трофейных пулемётов. Надо будет захватить вагоны с патронами, чтобы не успели поджечь. Выполняйте.

Князь не зря считал капитана Исаярра Къядра лучшим командиром тактической группы.

Воскресшая сестра милосердия

Поспать капитану толком так и не удалось. Всю ночь гремели о камень самодельные ломики и грохотала туда-сюда дрезина. Зябкое утро заполнилось отборными артиллерийскими матюгами и не менее красочными ответами Фрадриръярра: измученные егеря Садовых владений, скользя в грязи и падая, бешено упирались в рельсы и поднимали на верёвках дальнобойные пушки.

— Братцы, лучше б я проволоку рубил под пулемётами! — стонал кто-то. — Там хоть быстро померли ребята! А у меня кишки сейчас вывалятся!

Трещала, грозя обвалиться, лестница. Стонали, исторгая ругань, артиллеристы. Сновали ополченцы со снарядными ящиками. Связисты протащили в палатку телефонный провод и капитан отдавал какие-то распоряжения, ругал и хвалил. Бой будет через три дня, когда перепуганная Вехта расстреляет всех своих сомневающихся в успехе и двинет сюда по железной дороге всё, что наскребёт в своих тылах; — так он объявил остаткам тактической группы. Кажется, его поняли. И старались.

— Это что за нора? — удивился он перед тёмным провалом между рельсами, в который спускались вырубленные в камне ступени.

Вчера он не заметил тут ничего подобного.

— Блиндаж, господин капитан, — пояснил рослый седой ополченец, пожилой, но с юношеской осанкой и, видимо, очень сильный. — Мы с ребятами сообразили за ночь. Егеря брешут, будто вы бронепоезд ожидаете. Так он палатку первым снарядом и снесёт. А блиндаж надёжный, ни в жисть не догадаться, что прям под рельсами ваш штаб. К тому ж мы перекрытия из рельсов и шпал сварганили, в пять накатов. Издаля привозили.

И ополченец указал рукою в сизую слякоть, где терялась железная дорога.

— Отсюда не видать, что дальше путь разобран. На случай, ежели надумают прятаться за дрезинами, камнями гружёными; ну, вроде как за «танками» ихними пойдут по путям. То нам господин младший офицер Ургиварр приказал, рельсы разобрать, чтоб по ним с тылу не погнали дрезины. А тут мы всё восстановили, как и было, самому зоркому глазу не подкопаться. По целёхонькому пути какой им резон снаряды изводить? Он же по-хозяйски воюет, бережливо. Ишь, какую дорогу отгрохал.

— Молодцы, — оценил капитан сообразительность подчинённых. — Старший офицер Исгусан! Остаётесь тут за меня. Я на прежние позиции, вернусь к полудню. Есть хоть какая-нибудь лошадь у лестницы?

— Там кухню привезли, господин капитан! Наверное, есть.

— Отлично. Я с ними.

Над морем по-прежнему висела серая слякоть. В каменном котлованчике — и как исхитрились выдолбить такой за ночь?! — грязные ополченцы выравнивали ломиками пол, не отвечая на покрикивания артиллериста; видимо, наводчика. Несколько человек из предыдущей смены отдыхали.

Внизу, у лестницы, вчерашняя сестра милосердия разливала горячий суп в прокопченные и помятые котелки, из большого бидона. Дымящийся бидон придерживал пожилой ополченец с нашивкой «возница».

Значит, и впрямь доставили кухню.

— Одна твоя подружка живая, дочка, чем хошь поклянусь, — говорил ополченец измученной сестре с бледным печальным личиком.

— Я их убитыми видела, — тихо отвечала девушка. — Обеих. Им в шею попали разрывными пулями.

— Да что ж ты такая неверящая… — огорчался возница. — Самолично видел, как одну положили в сторонке, поодаль от наших мужиков. Верно, убитую. Хорошенькая такая, смуглая. С другой ребята хотели было цепочку снять золотую: зачем покойнице золото? Но заспорили на предмет чести. Что и говорить, некрасиво ж мёртвых сестёр обдирать! Тут-то она и очнулась. Живая была, оказывается! Встала и пошла к нашим траншеям! Переодеваться, должно быть, в крови вся была. Но то кровь убиенных героев, что проволоку рубили. Живая она! Ну, та красавица, на которой цепочка золотая с амулетом змеиным.

Сестра милосердия молча разливала в котелки горячий завтрак.

Капитан не стал одёргивать сердобольного и жалостливого до глупых утешений ополченца.

У старых траншей шла неспешная работа. Мелькали лопаты, скрипела осями старая подвода и лежали ряды мёртвых тел.

— Скольких насчитали? — обратился капитан к начальнику похоронной команды.

— Пока пять тысяч триста двадцать один, — не сразу ответил пожилой офицер, из нестроевых. — Там ещё лежат. Перед ихними траншеями.

«Половина группы в яму», — мрачно подумал капитан.

В старом и привычном уже блиндаже он быстро собрал штабные документы, снял со стены небольшую рамку с портретом жены, упрятал всё в полевую сумку. И намеревался уходить, когда по лестнице, придерживая подол длинного суконного платья, спустилась в блиндаж сестра милосердия. Та самая красотка-блондинка Иллиёлла, подруга матери, которую вчера утром он видел у колючей проволоки мёртвой, с развороченной разрывной пулей шеей и торчащими костями ключицы.

На мгновение он остолбенел.

— Прошу принять моё уведомление, господин капитан, — девушка протянула ему листок бумаги. — Я ухожу домой. Воюйте теперь без меня. Навоевалась.

— Простите… — опомнился капитан и машинально взял уведомление. — Вы живы, госпожа Иллиёлла?! Я же вчера видел вас у проволочного заграждения, мёртвой!

— Вам показалось, — вымученно улыбнулась сестра.

— Извините, сударыня, — воспротивился капитан. — Я достаточно повидал мертвецов.

— Как угодно, — согласилась девушка и приподняла рукав платья. — Проверять пульс будете лично вы или мне раздеться перед консилиумом из ваших господ офицеров, для более тщательного освидетельствования?

— Я дам вам охрану до «Кренды», — смутился обескураженный капитан.

— Спасибо, — без улыбки поблагодарила сестра.

И вышла.

«Точно ведь, мать она ему, убитому, — подумал ошарашенный капитан. — А больше двадцати пяти не дашь! Чуден белый свет».

* * *

В роскошном зале «Кренды» было много парадного народа. На столике перед князем красовалась глянцевая стопка журналов. С цветной фотографией во всю обложку: пробитые разрывными пулями мёртвые тела, висящие на проволоке перед траншеей. И молодой красивый офицер в ладно перетянутой ремнями шинели, он высоко вскинул руку с пистолетом, нашивка на рукаве шинели: языки пламени над девятью скрещёнными стрелами, знак Горной дружины. У офицера яростное лицо вполоборота, он что-то кричит — увлекает за собою, в пролом проволочного заграждения, своих подчинённых. Те густо бегут следом, во весь рост, не сгибаясь, с разинутыми в крике ртами и с белёсыми от ненависти глазами, уже подняв над головою отточенные сапёрные лопатки или уставив примотанные к стволам винтовок длинные тесаки. Они готовы к прыжку во вражескую траншею, их души уже в рукопашной. Они готовы убивать, не щадя себя. Перед ними лезут на траверс перепуганные люди в дымчатых шинелях, забыв про оружие. Ужас на их белых лицах.

Штыковая атака.

«Ургиварр, — не сразу узнал капитан офицера. — А ведь приказал: офицерам держаться позади атакующих цепей! Погоди у меня…».

У столика стояли Гроя в сверкающем вечернем платье, с разрезом от левой пятки аж повыше поясницы, и маститые иностранцы с довольными лицами. Девушка держала в руках золочёную статуэтку и какую-то рамку с золотыми витиеватыми буквами. И была на седьмом небе от счастья.

«Сумасшедшая девка, — подумал капитан. — Ей бы в отчаянные шпионки, а не с фотоаппаратом сновать. Надо же, сиганула со своею треногой за траншею вехтов, снимать лицо атаки! И как не убили дурищу… Наверное, растерялись. Или принимали за свою, снимает-де для вождей. По её штатской одежде не определишь ведь, чья она».

Перед князем капитан Исаярр Къядр стоял равнодушно. Ему до сих пор гластились висящие на проволоке шинели с мёртвыми телами, души которых Госпожа Великая Сахтаръёла походя отдала пулемётам каких-то иностранных колбасников. Отдала за просто так, за тридцать тысяч шагов к морю. Мёртвый мальчишка-кузнец был прав: мы бы к этому морю прорвались шутя, будь у нас в достатке тяжёлая артиллерия и бронированные крепости на колёсах, «танки». Не веселили душу даже фотографии разбитого вдребезги бронепоезда, вокруг которого совсем недавно сновала восторженная Гроя со своим чудовищным фотоаппаратом. Треногу к нему таскали двое испуганных мальчишек-вехтов из эшелона, что шёл за бронепоездом. Два юных пленника с нашивками «Народный штурмовой отряд» на обоих рукавах.

И вот — гранитный зал «Кренды», роскошно одетые женщины, блестящие штабные офицеры, иностранцы, и сам князь. Собственной персоной. Хорошо хоть, капитан успел надраить сапоги и почистить мундир. Зато Фрадриръярр сияет новенькой униформой, сшитой по мерке. Где он её взял?!

Больно врезалась в перчатку колючая проволока, стягивающая половинки меча привилегий: велено было прибыть с мечами предков.

— Ты… Ты… Да ты герой! Вы все герои! Давай меч, испишу. Где гравёр?! Гравёра сюда.

Капитан разжал зубы:

— Меча нет, князь.

— Потерял? Найдём! Не найдём — выкуем новый. Сам пойду в кузнецы, но выкую! Завалю тебя мечами и надписями! Молодец! А говорят, никакого секрета у наших вояк нет! Есть! Ещё какой! Рано закопали Госпожу Великую Сахтаръёлу, говоруны журнальные! Все тридцать семь тактических групп сложили оружие! Полмиллиона пленными! Рано нас закопали! Новость слышал? Ваулингла вступила в войну, нам подмогой! Глянула на журнальные фотографии вот этой девки и отринула сомнения. Мечи — мне, господа офицеры. Все и немедленно. Объявлю привилегии перед общим строем Южной группы. У меня теперь все крикуны в строй встанут! Вся страна замерла! Мир замер! Ждут, паразиты! Трепещут! Ну, молодцы, ну дали, ну… ты что за уродца колючего мне суёшь?

— Меч привилегий, князь. Как вы и велели. Диктуйте гравёру, чего хотели. Вот он, гравёр. Таращится.

Князь едва не уронил обломки меча.

Капитан спокойно доложил:

— Мои офицеры сломали мечи привилегий. Проволокой их перевязали ополченцы. Они этой проволокой приматывали тесаки к своим винтовкам, потому как патронов един хрен нету, а штыков не хватает. Перевязали и мой меч, но то лишь счастливой приметы ради. Я разрубил его перед строем. Все мои офицеры сделали то же самое. Теперь имения господ офицеров Четвёртой тактической группы подлежат справедливому разделу сходом Ополчения между родителями, вдовами и детьми погибших и умерших от ран. Это — в первую очередь. Между всеми вернувшимися с войны — во вторую. Сход назначен на тридцатый день после победы. Господа офицеры и их семьи участвуют на равных. В третью очередь делят те, кто снабжал Ополчение. Дезертирам — ничего.

В зале воцарилась тишина.

Князь грузно сел в старинное резное кресло:

— Ты что несёшь? Позорить мечи предков?! Ты потомственный офицер, а не смутьян! За такие речи тебя из кутузки не выпустят.

Шевельнулся в своём блестящем мундире старший офицер Фрадриръярр; видимо, захотел сказать что-то.

— А ты не сметь и звука, трепло садовое! — вспылил князь сразу. — «Карманные долги» у него, видишь ли! Я тебя и расстреливать не буду, паскудник, я тебе долг родителя твоего назову тихонько, на ушко, ты сам застрелишься. Из своей трофейной оптики. Ишь, личным ружьём обзавёлся, монету какую-то всем демонстрирует… На войну, как на охоту! Вы что, господа офицеры, на самом деле такое отчудили?

Выслушав молчание, князь понурился:

— Так… Начинай, говорун, коль у всех серьёзных слова в глотках застряли.

— Арестуйте, коль уж не отвертеться, — картинно шагнул вперёд Фрадриръярр и подмигнул смутившейся Грое. — Согласен. Казните! Сочту за честь быть первой жертвой кровавого княжеского произвола. Утомили меня эти грязи непролазные. Поверите: в последней штыковой атаке я не добрался до штыков! Старший офицер Исгусан добрался, даже мальчишка Ургиварр добрался первым, а я увяз в какой-то колдобине по колено. Ладно бы в воронке от снаряда, то почётно. В луже, князь! Навоз коровий плавает, следы коровьи кругом, пиявки… Позор! Но расстрела за сей позор я требую в Садовом владении. Непременно в белой выглаженной рубахе, под чёрным знаменем и перед строем кредиторов покойного отца. Красота! И чтоб две шеренги красивых девушек в крохотных таких открытых платьицах и, знаете ли, в чёрных чулочках. С барабанчиками. Но! — девушки должны быть улыбчивы, без слёз. Плесните им винца покрепче, что ли… Ну, дух поднять. Согласитесь, князь, видеть красные зарёванные глаза в последний миг жизни…

— Молчать, паскудник. Странно: все слушают. Меня, князя, не слушают. А этот пьяный бред — слушают! Ну-ка, дыхни… Так и есть. Что делает война с умами… Теперь говорите вы, капитан. Вижу, вы трезвы и созрели отвечать.

— Созрел и трезв. Вам был нужен секрет победы над Вехтой, князь — это он самый и есть. Другого не будет. Не та нынче война. Вечную Вехту княжескими дружинами не одолеть, нынче не их доблестью победа решается. Следующая война будет и того хуже. Мы не смутьяны, князь. Это моё дело, кому отдать имение — князю, ополченцу или верховному управителю. Других к тому не принуждаем и на ваше имение не покушаемся. Живите в нём без тревог. Касаемо меча предков: позора им нет, мечам сломанным. Они своё дело сделали, мы ими дорогу к морю прорубили. Предки такую службу своих мечей одобрили бы.

— Ладно, ступайте… — махнул рукою князь. — Нет, стойте. С этим самцом всё понятно, а вот у тебя сколько детей?

— Сын Ягрид. Год ему.

— Гм… Скажи-ка мне вот что… Ты как меч сломать умудрился? Им же за Асотию сражались, не ломался и сёк любой доспех, как тыкву.

— Саблей рубится запросто. Сталь состарилась, наверное. Он внутри подобен фарфору стал. Изнутри сгнил.

— Н-да… Состарились древние мечи в рухлядь… А у меня шесть дочерей, капитан. Взрослых. Ничего не умеют! Даже сухари высушить не смогут. Они думают, сухари пекут сразу сухими, старшая так и заявила. Рвутся в госпиталь сёстрами милосердия. От крови в обморок хлопаются! Ну, и где им жить после войны? В наёмной избе у чужого огорода? Вы обо мне подумали, паразиты?

— Подумали, князь. Разрешите доложить?

— Докладывай, мыслитель. Ишь, барабанщиц ему подавай в чулочках… Чего-чего, а твоих долгов сход не поделит, не надейся даже. Прибыли делят, родимый, «прибыли». Но вот «убыли» норовят одному спихнуть.

— Ничего, уплачу я свои убыли. Сам не успею, правнуки уплатят. Лишь бы красивые девушки жили в победившей Госпоже Великой Сахтаръёле как победительницы. В чулочках на свой выбор, князь, а не в чужих передничках.

— Победить ещё надо, вояка… Капитан Рродр! Мой меч и саблю. Все построились? Галдят? Даже здесь галдят. Дожили… Говоришь, рубится запросто? Смотри, не осрами старика. Госпожа Гроя, выносите к парадному строю свой треножник с этим… как его… «фотоаппаратом». Такого снимка отродясь никто не видал, какой вы сейчас сотворите. Вторую премию враз отхватите.

— Ой… Бегу-лечу… Господа, господа, помогите…

— Рродр, объяви дружине и ополчению: идёт князь Госпожи Великой Сахтаръёлы.

Сестра милосердия и ведьма

— Ты уверена, что он был жив? Ты не труп проткнула?

Вопрос прозвучал в просторном зале с величественными портретами древних князей на стенах и с зеркалами «в рост», все в массивных резных рамах. Грандиозный письменный стол, а за ним, на стене, огромный портрет Великой управительницы, рыжеволосой красотки в нарочито тесном и соблазнительном воинском мундирчике. Тренога с какой-то здоровенной коробкой в углу, накрытой чёрной тканью.

Кабинет князя.

За сводчатым окном кружились, падая, последние хлопья весеннего снега. Ими и любовалась Сугтарьёла, в руках она держала кинжал без лезвия: рукоять, увитую прозрачными змеями.

— Он был жив, — мрачно подтвердила Илли. — Ручаюсь. Почему тебе важно?

Сидя в роскошном кресле, она расплетала и заплетала косы. Просто так, чтобы занять руки.

— Не хочу искать его душу за три девять миров. Убежит туда с перепугу и станет каким-нибудь мудрецом при царице Иштар. Или рабом-философом в какой-нибудь Элладе. Так понятно?

— Да. Он стонал на проволоке. Я даже успела его поцеловать. А потом… убила. Прятала кинжал, когда… когда…

— Когда в тебя влепили пулю. И каково быть мёртвой, Илли?

— Смеёшься?!

— Ничуть. Рассказывай, что видела, пока не очнулась. Подробно.

— Зачем?

— Хочу сверить с кой-какими событиями твоей жизни.

— Так это не видения были посмертные?!

— Нет, не видения.

— Ужас… Мне события виделись? Прошлые или… будущие?

— Ты не темни попусту, а говори понятно. Не узнаю, пока не услышу.

— Я не могу говорить. Стыдно.

— Вот-те и раз. Старуху тысячелетнюю стыд ест!

— Сама ты старуха тысячелетняя!

— Ничего подобного, я гораздо старше. Ладно-ладно, ты пожилая девушка. Вот и расскажи мне, пожилая девушка, чего с тобою приключилось в послесмертии такого постыдного. Учти: это в интересах нас обеих. Давай по-деловому.

…Сугтарьёла слушала запинающуюся Илли бесстрастно, не дрогнув ни единой чёрточкой лица, и рассказчица приободрилась: не насмехаются.

Рассказ пошёл куда живее, более цветисто и закончился нескоро.

— Говоришь, тот мир назывался «Шердой»? — задумчиво спросила Сугтарьёла, поигрывая золотой цепочкой на кинжале. — Точно «Шердой», не путаешь? Это город, страна, планета? Что это было? Илли, это не шутки, это серьёзно.

— Не знаю, — виновато поёжилась Илли. — Извини! Они не разговаривали при мне на астрономические темы. Я случайно услышала: «Шерда». Это же было как сон! Я не могла спросить. Я вообще ничего не могла поделать, просто смотрела и чувствовала, чего творится вокруг и чего творят со мною. То есть с той, в ком я. Ну, будто в кинематограф попала, только не в зал, а на экран. И сижу в той, кого показывают. Но сижу зрительницей! И делает-то всё она, не я! Несколько лет прошло в том кинематографе, наверное. И потом, когда я увидала там Эштаръёлу… Сама понимаешь… Это же Великая Эштаръёла! Я охренела: тут сама Эштаръёла?! Быть такого не может.

— Понимаю, понимаю… Ты обалдела. Значит, наши красотки возьмутся за старое.

— Это было будущее?! — занервничала Илли. — Не прошлое?!

— Для тебя «да».

— Значит, Дъярр меня ещё увидит?! — отчаялась Илли. — Вот такой?!

— И что? — спокойно удивилась Сугтарьёла. — Ну да, увидит. Он тебя и не такую повидал. Тоже мне, нашла, чего стыдиться. Тебе там все завидуют, говоришь? Ещё бы! Ты не блудница какая-то дешёвая, а весьма ценное привилегированное животное. Краса и достопримечательность стада!

Илли вспыхнула.

— И потом: вдруг ты ему понравишься такая? Наверняка ухоженная вся, налитая и причёсанная, натёрта благовониями. Тебя десяток рабынь обслуживают?

— Пять…

— Тоже немало. Порадуешь парня. Вопрос, понравится ли он тебе, с твоим-то тамошним воспитанием. Ничего, Дъярр мальчуган сообразительный, придумает, как тебя из божественной конюшни увести тайком, под узцы. И снова обратить в красавицу-невесту. Ну и сказка будет, ёлки-палки! Класс.

— Не насмехайся, пожалуйста, — жалобно попросила Илли. — Почему ты всегда насмехаешься? Мне уже говорили однажды про нашу с ним сказку, только я не думала, что в ней такие страницы пропечатаны. Я же тебе честно всё рассказала, не надо потешаться. И ещё я придумала кое-что. Вот, гляди.

Из дорожной сумки Илли извлекла металлический ящичек, открыла: шприц, иглы, вата, бинт, пузырёк, резиновый шланг. И апельсин.

— И? — Сугтарьёла разглядывала содержимое ящичка. — Походный набор сестры милосердия. Из лазарета стырила? Зачем мне эти прибамбасы? Хотя апельсин я бы съела.

— Апельсин ты получишь после укола. Так положено. Можешь ещё раз уколоть меня своей кровью?

— Что-о-о?!

— Уколи меня свой кровью. Пусть это я буду с Дъярром в той экспедиции, про которую Индарьяла рассказывала. Я только теперь начала понимать её сказки. Она ведь из будущего, да?

Какое-то время обе смотрели одна на другую молча. Сугтарьёла — озадаченно, Илли — выжидающе.

— Во-о-от оно что… — протянула наконец Сугтарьёла. — Вот почему засуетилась с апельсином… Позволь осведомиться: каким манером ты разузнала день своей грядущей смерти? Рассказывай. Я про него не знаю. Что в пузырьке? Ого, хлороформ… Признавайся: подумывала усыпить меня и набрать в шприц кровушки из моей вены? Не соглашусь, так обманом оттяпать тысчонку лет?

Иллиёлла опустила голову, лица совсем не стало видно из-под охапки волос. Тихо-тихо кивнула: да.

— Хоть не врёшь, племянница Сладострастия, и на том спасибо, — без малейшей обиды, спокойно прокомментировала Сугтарьёла и принялась чистить апельсин, складывая кожуру прямо на стол, на папку с грозной надписью «Особой важности». — Тебе что, за восемьсот лет не надоело жить средневековой деревяшкой? Как узнала день смерти? От кого? Говори.

— От Дъярра, — прошептала Илли.

Подняла голову:

— Ты его ко мне присылала, при жизни Эштаръёлы ещё. Я думала, обойдётся всё, доживу как-нибудь, а теперь вижу: нет, не обойдётся. Будет так, как он рассказал. Сколько лет у меня пуля оттяпала?

— Сотню с гаком, не меньше, — серьёзно ответила Сугтарьёла, занятая чисткой апельсина.

— Столько раз хоронила его стариком, а тут… — горько покачала головой Илли. — Висит на колючей проволоке молодой парень, красивый, стонет, кровищи… И закопали его где-то в других краях, в яме, со всеми… Знаешь, я завела погост в Лесных, возле Аръяварта. Каждый раз хороню его там. Скоро я тоже умру, за три дня до новой войны. Ему как раз семнадцать стукнет. Он ту войну пройдёт без царапинки, после войны ты найдёшь его у «Кренды» и потребуешь кинжал. Ну, с моей душой. Он не отдаст, и ты пошлёшь его ко мне, змеиными часами своими. В доказательство своих слов. Пожалуйста, пришли часа на два хотя бы, а? А то мы и поговорить не успели толком. Прощались на бегу, как на вокзале. Чего тебе стоит?

— Ладно, — нехотя согласилась Сугтарьёла. — Два так два. Обещаю. Всё сказала? А теперь выслушай, чего я скажу тебе про Иллиёллу Аръяверру. Про ту девушку из экспедиции. Ты напрасно воровала шприц и все эти усыпляющие ядохимикаты. Во-первых, на меня они не подействуют; во-вторых, через сто лет не ты, а она будет в экспедиции, куда ты намылилась с этим идиотским шприцем. Держи половину.

— «Она»?! — встрепенулась Илли, принимая апельсин.

— Ладно, «ты», — поморщилась Сугтарьёла и отщипнула дольку от своей половинки апельсина. — «Она» это «ты», «ты» это «она». Не цепляйся к словам, мне удобнее говорить «она». Пойми, она девушка из высшей знати, приёмная дочь командующего Ударными силами…

— …не знаю никаких таких «сил».

— …через сто лет появятся. Ракетные войска стратегического назначения. А командовать ими будет твой бывший начальник, капитан Исаярр Къядр. Правда, в новом телесном воплощении он не «капитан», а «генерал» и третий пост в государстве. Хорошего я тебе отчима подобрала? Будешь, как сыр в масле кататься. Скажи: если ту Илли господин командующий растил и лелеял с младенчества, души в ней не чаял, все капризы её исполнял, то как я тебя определю в его семью взрослой девкой?! «На», мол, «доченьку»?! Прими в дар «генетический максимум», господин генерал?!

— Не надо меня определять. Оставь сиротой, я привыкла. Тоже мне, «высшая знать», из ракетниц в небо сигналить… Да любой ополченец такого генерала…

— …помолчи. Её с детства учили манерам и языкам, она пять языков знает, как свой.

— Я выучу. За сто лет выучу.

— Ты и один не смогла осилить за восемьсот. Так, «бе-ме» какие-то.

— Неправда…

— Это не упрёк, пойми: языкам учат с детства. Мозг ученицы должен быть молод и чист, а учителя хороши. И танцевать тоже учат с детства. Её учили лучшие хореографы Сахтаръёлы.

— Ты меня научила. Под гипнозом. И хвасталась, что во всём мире так не станцуют, как я.

— Ну, и сплясала ты голой перед дикарями? Нет. Заробела. Не спорь, я выяснила: никто на Вебе не помнит никакой «богини Умаялы». Удивительно, почему Индарьяла о ней твердила! Чёрт его знает, чем ты там занималась, на этой Вебе… Словом, опростоволосилась танцовщица Умаяла и наврала мне с три короба. А я, старая дура, впопыхах поверила. И что-то у нас идёт с Вебой не так.

— Неправда… Там совсем другая причина была врать…

— О том ещё потолкуем. Она врач-психиатр, у неё диплом. В экспедиции будут крупнейшие учёные, выдающиеся биологи. Образованнейшие люди. Там будет новый Дъярр с ворохом дипломов. А ты осталась средневековой знахаркой, с чужим гипнозом, влитым в тебя с чужой кровью, разве что обтесалась малость манерами. Научилась чулки соблазнительные носить, корсет ладный — выходят из обихода, кстати — чистить зубы насобачилась и уколы делать. Тоже мне, навыки… Зачем ты нужна в экспедиции? Посуду мыть?

— Я согласна мыть.

— Ну что ж за упрямица такая бестолковая… Пойми, это её присылали к Дъярру, в те времена Ледового князя. Её! Это она была с ним у речных кувшинок, а не ты.

— Может быть, и я. Вдруг я притворялась?

Наступило молчание.

— Она красивее тебя, — вдруг сказала Сугтарьёла.

— Это почему же? — не поверила Илли.

Положила последнюю апельсиновую косточку к прочей кожуре, встала из кресла, подошла к настенному зеркалу. Повернулась перед ним туда-сюда.

И запротестовала:

— Ты сама уверяла, что она — это я. С чего вдруг она «красивее» меня стала? Мы одинаковые должны быть. Как две пули.

— Да-а-а? — удивилась Сугтарьёла и тоже положила апельсиновую косточку на стол. — Скажи-ка мне, «пуля»: погибший у проволоки ополченец Дъярр был ростом повыше твоего давнего Дъярра-оружейника? Того, у кувшинки?

— Да! — с вызовом выкрикнула Илли. — На голову выше стал! Во как!

— Угу, — кивнула Сугтарьёла, дожёвывая апельсин. — А остальные мужики?

— На остальных не заглядываюсь! — отрезала Илли. — Ни-ни. Кремень.

— Поди ж ты! — удивилась Сугтарьёла. — Они тоже подросли за восемьсот лет, «кремень». Могла бы заметить.

— Ты к чему гнёшь? — заколебалась Илли и окинула взглядом своё отражение.

— Тела людей изменились за эти годы, — пояснила Сугтарьёла. — «Эволюция», девушка. И «акселерация». Естественные природные процессы. Плюс хорошее питание. Люди подросли и красивее стали. Иллиёлла Аръяверра выше тебя на голову. Вдобавок она умнее, красноречивее, расчётливее, у неё ноги длиннее, талия тоньше, а грудь больше. Потрясающая грудь. Гордость государства.

— Куда уж больше-то?! — подивилась Илли, поворачиваясь так и сяк, чтобы оглядывать себя в зеркале. — Да на мою все господа офицеры заглядывались! Меня сама Эштаръёла…

— …у неё грудь не чета тебе, она даже бюстгальтер не носит.

— Чего-чего она не носит? — не поняла Илли.

— У неё торчат, а не висят, дурища! — повысила голос Сугтарьёла. — Поддерживать незачем! Ей никакой корсет не нужен! Призёрша международного конкурса красоты!

— Это как в Танлагеме, где девчонок фотографируют в пляжных костюмах?

— К тому времени и без костюмов снимать станут. Так, в двух ленточках узеньких, а её и вовсе в одной выставят. Зато на каблучищах. Ты на таких и не устоишь. Споткнёшься.

Илли молчала.

— Если вы две пули, то она крупнокалиберная, — подвела итог Сугтарьёла. — Бронебойно-зажигательная, заводского изготовления. А ты револьверная хлопушка, самоделка из прифронтовой мастерской. Даже без латунной оболочки. Так понятней, фронтовая сестра милосердия?

— Намного длиннее ноги? — уныло спросила Илли.

— Да, — безжалостно подтвердила Сугтарьёла.

И отмерила ладонями в воздухе:

— Вот на столько! И ты по сравнению с нею очень рыхлая. Спереди и сзади она будто накачанный мяч резиновый. Это последствие утомительных тренировок, её с детства тренировали на всяких дорогущих тренажёрах. Ты давила пальцем тугой мяч? Нет? Попробуй как-нибудь, их уже с год продают по столице, мода пошла на игру в мяч. Так вот, она вся, как тугой мяч. У неё даже на бегу не колышется ничего. Она подпрыгивает, а ничего не трясётся! Ни капли жира и дряблости у девки. Гибкая невероятно. Ногу закинет так, что пятку над головой почешет! Узлом завяжется запросто. Растяжка у неё на зависть. Тебе такой растяжки не достичь никогда, потому что такого добиваются с детства. Не зря её назначат проводить занятия с женским составом экспедиции!

— Зато я плавать умею, — упавшим голосом произнесла Илли.

— Она с любой высоты сиганёт в бассейн, да ещё кувыркнётся трижды на лету. И уйдёт в воду без малейшего всплеска. Головой вниз.

— Кто тебе такое рассказал? — усомнилась Илли.

— Индарьяла.

— Она-то откуда знает?

— Иллиёлла Аръяверра учила Индарьялу на занятиях по физической подготовке. Сама понимаешь, волей-неволей касались телами. Тебе Индарьяла не говорила, конечно, чтобы не огорчать сравнением. Щадила твоё самолюбие.

— И я такая-растакая выдающаяся буду в той жизни? — колебалась Илли.

— Угу. Как хороший апельсин. Сочный.

Илли снова погляделась в зеркало, потискала себя со всех сторон.

Вздохнула. Покосилась на треножник в углу кабинета:

— Там аппарат для…

Запнулась на секунду, припоминая слово:

— …то есть «фотографический» аппарат укутан там шалью?

— Да. Будут снимать князя на боевом посту, пижоны.

— Какой большой аппарат… У Грои меньше.

— Какой «Грои»? — насторожилась Сугтарьёла. — Из Ваулинглы?

— Ты её знаешь? Да. Информаторша, её к нашей тактической группе приставили. Снимала войну для журнала.

— Ты чего на аппарат уставилась и губы покусываешь? Ну-ка, говори.

— Сделай мои фото, — вдруг попросила Илли. — Ты умеешь. Ты всё умеешь. Это моё железное условие. Иначе нам с тобою согласия не достичь.

— Ещё чего! — фыркнула Сугтарьёла. — В столице полно фотографических заведений открылось. Зайди в любое и снимайся на здоровье. Фотографы любят снимать красивых девок.

— Нет. Я хочу, чтобы ты снимала. Не увиливай.

— На кой тебе вообще фото?

— В новой жизни моей сравним фотографии. И ты сама убедишься, что отличий между мной и этой Аръяверрой нету!

— Ладно… — вздохнула Сугтарьёла. — Ради такого дела, упрямица…

И пошла к зачехлённому аппарату.

Илли быстро сбросила на пол юбку и уже расстёгивала пуговицы на кофточке, когда Сугтарьёла притащила треногу с аппаратом

— Э! Э! Ты чего делаешь?!

— Раздеваюсь, — удивилась Илли. — Иначе как мы ноги и грудь сравним? Помоги расшнуровать корсет. Чулки тоже долой.

— Охренеть… Ты совсем голая хочешь сниматься, что ли?!

— И босая. В новой моей жизни предъявишь мне эти фотографии и убедишь фактами. Словам твоим не верю, ты обманщица. Ты рабочую одежду в сундук спрятала!

— Илли, это кабинет князя. Не дури, сюда войдут. Во смеху будет. И чёрт-то что обо мне подумают.

— Запри дверь на ключ. Я свои вещички брошу в дальнее кресло, ладно?

— Ну ты даёшь, девка… А если увидит кто фотографии?

— Если ты на всех столбах не расклеишь, никто и не увидит. Я буду вертеться перед зеркалом, чтобы со всех сторон была видна фигура.

Съёмка продолжалась долго, пока Сугтарьёла не сказала:

— Хватит! Ишь, разошлась натурщица. На князя не останется фотопластинок. Мы половину извели. Надеюсь, не считали. Ну, тут ничего не считают, раздолбаи.

Одеваясь, Илли попросила:

— Отправь меня на Вебу. На один день. В самый последний день.

— Это ещё зачем? — заинтересовалась Сугтарьёла, устанавливая ящик фотоаппарата на прежнее место.

— Я его испортила, тот день. Простить себе не могу. Да, я тебя обманула. Но со страху, а не по умыслу! Ты сама виновата, между прочим, не надо было меня запугивать. Ругаешься всё время, стращаешь…

— И ты за столько лет не вымолила у себя прощения? — удивилась Сугтарьёла. — Илли, ты глубокий и совестливый человек, оказывается. И что ж такое ты отчубучила перед умирающим Дъярром на Вебе, коль тебя из «богинь Умаял» вычеркнула память народная? Только не ври.

— Я… — Илли опустила голову. — Не нарочно. Он стал имена путать… Забывать всё…

— Понятно… — посочувствовала Сугтарьёла. — Старческое слабоумие. Эх, Дъярр, Дъярр… Дай-ка поправлю пояс. Идиотская мода завязывать его сзади бантом… Такова жизнь, девушка! Стал неуклюжим, забывчивым, ничего не понимает с первого раза, тебе надоело горшки за ним выносить, и ты нахамила вонючему старику. Хочешь извиниться.

— Что ты! — возмущённо замахала руками Илли. — Какие «горшки»?! Он не был «лежачим» и не вонял. Он ловкий старик и всегда сам со всем справлялся! Просто он забыл кличку Сяги. Стоит и думает, как пса позвать. Я ужаснулась и всю ночь ревела. Вдруг он меня забудет?! Спросит утром: «Кто ты?». Не выспалась совершенно, голова гудела поутру, я ничего не соображала от слёз, сердце колотится… Вышла тихонько из дома, иду куда-то, всхлипываю…

— И куда пришла?

— На «пляж Древней Страсти» припёрлась, дура, — совсем понурилась Илли. — Так Индарьяла называла то злачное место. Даже не знаю, как туда забрела! Просто шла и шла по берегу. А там… Словом, там разврат без стыда и совести. Представляешь: у них всякий раз соревнование начинается, если новенькая или новенький к ним приходят. Ну, из подросших девок и ребят. Шутливое соревнование, конечно… Хотя ничего себе шуточки! Будто случка быка и тёлки у деревенского коровника! Ну, когда молодую тёлочку подводят к самому породистому быку, видела такое в Луговых. Или молоденького бычка подводят к самой породистой корове, натаскивают у бычка сноровку. Но то животные! А на Вебе то же самое, только без животных и с барабанами. Бьют в барабаны и считают победой, если довести её… ну, новенькую… или его… ну, новенького.. до… Словом, кто кого довёл, тот того и победил. Девчонки болеют за девчонку, ребята за парня. Породистые быки-коровы своё дело очень хорошо знают, потому новички проигрывают всегда. Но такое там не зазорно и обыденно. Новички же, какой с них спрос! А вот проигравшего старожила осмеивают жестоко. Показывают пальцем и хохочут. Ежели девка матёрая осрамилась, то у неё слёзы из глаз, рыдает, а бывалый парень крепится и уходит к барабану молча. Всех проигравших старожилов отправляют в барабан стучать. У них здоровенные барабаны, выше поясницы ростом. Их даже не держат руками, барабаны сами стоят на песке. А вот новенькую — ну, ту, что победила такого барабанщика — тотчас вызывается одолеть другой старожил, по горячим следам. Даже дерутся за право ринуться в бой супротив победительницы! Ибо считается: если ты одолеешь не только силачку такую, ты всех предыдущих её неудачников заткнёшь за пояс. У них есть какая-то знаменитая Мелахена, вышла впервые на случку и отправила к барабанам пару здоровенных красавцев. Третьему, победителю Мелахены, вручили раковину и титул героя героев. А ей присудили десять лет ходить повсюду совсем голой, это у них высший знак отличия для страстной девки. «Ничья» ценится очень высоко, такую пару приветствуют и к барабанам никого не отправляют, новичка заставляют выпить целый кокос хмельного молока, а с такой новенькой снимают набедренную повязку на целый день. Голая ходит весь день, торжествует. Это как бы посвящение.

— Поняла правила, — кивнула Сугтарьёла. — Заковыристые. Круто резвится молодежь на Вебе. Молодёжь ведь?

— Ну да. Там все молодые, все голые, как я сейчас была. И никто никого не стесняется. Если не танцуют, то валяются на песке парочками. Танцы у них дурацкие! Встанут шеренгой, парень-девка через одного, за руки возьмутся, и колотят по песку пятками. Устанут, разбредутся, и парочку себе ищут.

— Понятно. Тебя нашли.

— Ну да… Я же «новенькая», по их понятиям… Я даже не заметила, как плащ сняли! Он шёлковый лёгкий… Бац! — уже стою коленками на песке. Бац! — и… Я… Я плакала. Даже песок намок. Сперва. Потом слёзы капали на девок.

— На каких ещё «девок»? — удивилась Сугтарьёла. — Девки не платки носовые.

— Лезли они под меня с другой стороны, губищи свои выпячивали… Такие губастые все… Плюхнется на спину, ухватит за локти крепко, пятками от песка оттолкнётся, и — шасть под меня, с губищами своими! Присасывались к груди, как пиявки! Ну, помогали дружкам своим не опозориться.

— «С другой стороны»? Понятно. Девчонки пособляли своим кавалерам одержать победу над несгибаемой в сексе служанкой волшебника. Ну, чтобы парень назавтра в барабан не стучал.

— К барабану ссылают на десять дней. Везде ходит с этим барабаном, чтобы все видели: опозорился герой. Спит с барабаном! И чтоб никаких девок все десять дней! Впитывай позор, слабак. Только стучи и глазей, как другие резвятся.

— Даже так? — засмеялась Сугтарьёла. — Видать, ты крепка оказалась, коль перепуганные девки под тебя полезли с отчаяния, спасать жениха от барабана. Ну, теперь ясна пространственная конфигурация твоего подвига. Многих победила? Давай-давай, признавайся. Я никому не скажу.

Илли вздохнула где-то под волосами, повернулась к зеркалу, дохнула на него… и нерешительно провела указательным пальчиком по замутнённому дыханием стеклу, как бы рисуя цифру «четыре».

— Что ж, прилично, — одобрила Сугтарьёла. — Мелахена посрамлена. Хотя…

И запнулась: Илли выводила число «один» рядом с «четыре».

— «Сорок один»?! — ахнула Сугтарьёла. — Ты что, весь день там трахалась на карачках?! Они к тебе в очередь выстроились, что ли?! И ты ушла непобеждённой?!

Илли закрыла лицо прядями волос, всхлипнула под ними и тихо-тихо закивала.

— Сразу и не осмыслить, — потрясённая Сугтарьёла разглядывала Илли, как диковину. — И впрямь подвиг. Послушай, победительница, как в тебе не забулькало от любовных испражнений побеждённых? Сорок одну порцию любви в тебя вкачали, как-никак!

— На себя… — прошептала Илли.

— Чего-чего?!

— …на себя они испражнялись. Его две девки матёрые держат за волосы и плечи… Чтобы… Ну… Они очень матёрые, они сразу чуют колебания в теле у парня… Отдёргивают его мигом, как морковину из грядки, и запрокидывают, выгибают сильно, чтобы он… ну… на себя… Чтобы все-все видели и ржали, когда из него… ну… фонтаном… на себя. Это свидетельство поражения. Поражению нужно всеобщее свидетельство! Как же иначе? Чтоб не отпирался потом и не хитрил. А у этих девок шиш схитришь! Ни разу не ошиблись.

— Охренеть… Ты на десять дней учредила воздержание в оркестре барабанщиков?! Ну ты даёшь, племянница богини Сладострастия… У них там барабанов хватило хоть?

— Да, — сдавленно подтвердила Илли. — Из деревни принесли, наверное. Я не видела. Там у многих барабаны. Оглушили к вечеру канонадой. Просто озверели колотушками своими. Все кричали свои кричалки, поддерживали нового героя. Мол, совсем малость до победы осталось! Бум! — и оба к барабану!

— Как: «оба»? — не поняла Сугтарьёла. — Второй-то герой откуда?!

— Не «герой», а «героиня»… Девка-пиявка его губастая. Я этих девок… словом… вспомнила, чему учили в срамном доме, ежели баба распутная пожалует к блуднице за постыдным удовольствием… И я… но только чтоб отстали с губищами своими! «Ну», — это я думала так, — «и ты нацелилась меня губищами своими победить в игре вашей дурацкой, гадина эдакая?! А ежели я тебя сама доведу до удовольствия и осмеяния?!». И… Ну, ты поняла. Правда, девок побеждённых осмеивали как-то неуверенно. Видать, впервой видели такое безобразие.

Сугтарьёла хохотала:

— Как тебя только «Великой Блудницей» не утвердили на Вебе заместо «богини Умаялы»! Наверное, оркестр барабанщиков и барабанщиц от обиды за массовое поражение решил замолчать триумф белой самозванки. Хотя девкам я бы выдала дудочки. Свирели. Ну, и зачем тебе туда? Рекорд решила побить, до «пятидесяти» довести? Или достичь-таки удовольствия какого-никакого?

— Не издевайся! — вскинула лицо и вспыхнула Илли. — Я же честно-честно тебе рассказываю! Стыд свой ломаю, а рассказываю!

Помолчала и тихо сообщила:

— Дъярр всё видел. В бинокль. Ну, похабщину эту. Ему бинокль дали, полюбоваться моим подвигом. К нему память вернулась в то утро, ясность в мыслях появилась необыкновенная и всё такое… Ну, как перед смертью бывает. Но я не знала. Я только к вечеру узнала, что он уже целый день в молодом сознании пребывает и вот-вот умрёт. Примчалась, как ошалелая, а он… Он уже умирал, а за мной даже не послал. Сказал очень вежливо: «Ты занята была». Как ножом зарезал… Я потом восемь раз его хоронила, ни одним поступком не опозорила, а всё равно те слова до сих пор слышатся. Будто все девять моих жизней с ним перечёркивают.

Сугтарьёла молча отошла к окну, в глазах у Илли блеснули слёзы:

— Индарьяла рассказывала мне сказки про свой мир. Ну, когда мы в Аръяварте жили. Говорила, у них была война с железными драконами. Крылатые драконы исторгали пламя и вылетали из плавучих железных гнёзд. Юного волшебника Агидаши ранил подлый крылатый дракон, метнул в него огненную молнию. Потом нагрянул страшный ураган и перевернул плавучие гнёзда железных драконов. Волшебника вылечила старуха, горная колдунья Маянагги, и он вместе с Индарьялой уплыл небесным океаном на корабле «Акдиръянд». Вот такая сказка. Теперь я знаю про авианосцы, про аэропланы, про дирижабли и бомбёжки. Никакая это не сказка была. И нашу приёмную дочь звали Маянагги. Когда ей семь исполнилось, её укусила болотная гадюка. От такого укуса умирают на закате. Почему-то всегда на закате. У нас не было противоядия, и Дъярр… Словом, он взял шприц…

Сугтарьёла резко обернулась.

— …и вколол мою кровь ей в вену. Сказал, в моей крови жива твоя, целебная. И Маянагги сразу поправилась! Теперь думаю: она могла дожить до той войны, про которую Индарьяла рассказывала?

— Вполне, — задумчиво произнесла Сугтарьёла. — Моя кровь вперемешку со змеиным ядом… Пусть немного, но… Чёрт его знает, что за змея такая была… Да, вполне могла. «Старуха», говоришь? Значит, девчонка Маянагги старится иначе, чем ты. Постепенно. Очень интересно, очень.… Вот что, девка: найди мне ту змею.

— Где ж я тебе её найду?! — удивилась Илли.

— В каталоге! — прикрикнула Сугтаръёла. — И ты хочешь…

— …вернуться в тот день и предупредить Маянагги, чтобы она через девятьсот лет спасла раненного юношу, волшебника, — твёрдо заявила Илли. — Она храбрая, она бомбёжки не испугается. Вдруг Дъярра убьют на Вебе? Что тогда? Индарьяла говорила, у волшебника были ужасные раны. А в Маянагги течёт твоя кровь. Накапает ему в рану пару капель, и делов-то. Залечить хватит. Скажи, Дъярр и все остальные… ну, с пляжа… они будут помнить оба дня?

Сугтарьёла прошлась по залу в задумчивости и отрицательно качнула головой: нет, не будут.

— А… я?

Сугтарьёла кивнула утвердительно; размышляя, она не тратила слов.

— Значит, только я? Ну и ладно. Перетерплю.

Сугтарьёла повернулась к Илли, произнесла одобрительно:

— Молодец, чемпионка. Только вот проблема: нету у меня часов.

— Как: «нету»? — испугалась Илли. — Как так «нету»?! Ты что такое несёшь?!

— А следить за вещичками надо было, кулёма плотоядная! — с неожиданной яростью выкрикнула Сугтарьёла. — Их Нилзихорд увёз, пока тебя Дъярр утешал! Подружка Эштаръёла у неё скончалась, видите ли! Утрата! Как же нашей Илли без утешения! Я кому поручила за часами приглядывать?!

— Она такая жалкая лежала… Такая несчастная… Потом Къядр… Он оцепенел возле… Он… Он руку себе отрубил утром… Я… Я чуть…

— Ты не на «чуть», зараза, ты на трое суток уволокла Дъярра в спальню! У тебя от всех душевных хворей одно лекарство!

— Не ругайся… — тихо попросила Илли. — Я его люблю. Я думала, это ты часы забрала.

— Ладно, — уже тише и спокойнее произнесла Сугтарьёла. — Где часы, я знаю. И раздобуду, значит, коль Дъярра к тебе засылала в прошлое. Если подружки твои нас не опередят. Эти дуры чёрт-те чего накуролесят, хрен распутаешь.

— Какие «подружки»? — вздрогнула Илли.

— Те, с Шерды, какие же ещё. Возвращайся в свои Лесные владения, не будем терять времени. Туда вот-вот дезертиры пожалуют, начнутся погромы, я дам охрану. Мои ребята тебя защитят.

— Меня помнят в Лесных. Мы дружим с матерью господина капитана лет двадцать. Она меня истерзала всю, секрет молодости выпытывает. Не могу ж я ещё двадцать лет в девках там расхаживать! Это подозрительно.

— Можешь. Твоё имя я видела в списке геройски павших при прорыве Четвёртой тактической группы к морю. Представишься дочерью погибшей сестры милосердия Иллиёллы; мол, наследница из Восточных владений, Иллиёлла-младшая, скорблю… Новые документы я тебе сделаю завтра. Семью капитана убьют, сам он погибнет. Больше тебя никто и не помнит в таких подробностях, чтобы заподозрить обман. Рядом с тем твоим домом хворая тётка доживает в нищете и халупе, кажется?

— Да.

— Ей подброшу Дъярра. Убеди не отдавать младенца в приют, плати бедняге щедро, подлатай ей дом и найми сиделку. Ублажай так, чтобы она за такую жизнь и за Дъярра держалась до последнего, как за палочку-выручалочку. Деньги есть?

— Да. Я и половины не извела из тайников.

— Неужто так экономно живёшь? Прислуга, автомобиль… Платья роскошные, корсеты шёлковые… Поясни.

— Сперва много расходовала, даже боялась обеднеть. Никаких карет-корсетов не покупала, сама по рынку шастала и обед варила. Кашу. Овсянку. Даже подозревали во мне отшельницу. Мол, грехи замаливает воздержанием во всём. Потом появились нумизматики и аукционы. И всё, кончились мои расходы, одни доходы потекли рекой. Водопадом хлынули! Уже лет четыреста за каждую монету дают на аукционах бешеные деньги. Помню, еле-еле дотянула саквояж с купюрами, плата за одну-единственную монетку. Извозчика пришлось нанимать! Это при Эштаръёле было. Та даже всполошилась, пересчитала деньги «лично», потребовала уплатить повышенный налог. Недавно я принесла горсть золотых монет оценщику, так он в обморок хлопнулся, отнюхивали нашатырём старика, перепугал всех. В кладах есть монеты по три тысячи лет! С профилями царей древней Васдигуры. Даже дуэль была за одну такую.

— Это трофеи из Степной битвы, ими дружина расплачивалась с Дъярром за мечи и доспехи. А ты молодец, кумекаешь в коммерции. Когда помрёшь, я заберу золото. И все домишки твои продам. Напиши на моё имя завещание. Мне ещё строить замок в Озёрных, после войны. Денег придётся вбухать уйму. По рисунку Индарьялы это крепость какая-то чудовищная, а не замок.

— Я один тайник хочу малость растранжирить. Можно? Неудобно выпроваживать прислугу ни с чем. Надо же дать служанкам средства на жизнь. Хотя бы по десять монет! Антикварных. Я наняла их девчонками, а теперь им за тридцать уже. Замуж не идут, боятся, что замужних уволю. Да и кому они нужны бедными служанками? И с работою тяжело стало, и люди жадными сделались… Когда Дъярр выкупал Индарьялу из рабства, он о цене на своё оружие не справлялся: не продешевил ли, мол? Другими все были, что ли? А сейчас… Смотреть тошно.

— И на служанок тошно?

— Нет-нет, они хорошие, очень стараются! Потому уволю их сейчас, с наградными монетами. Пусть купят приличные дома, заведут счёт в банке и выходят замуж. Хватит им прислужничать. Найму новых девчонок, полно стало нищих сирот. Через семнадцать лет уволю. Само собой, опять с монетами. Ну, от которых антиквары в обмороки валятся. Как?

— Что «как»? Это твои деньги, тебе и решать. Добуду часы, сразу тебя навещу. Жди в гости, чемпионка пляжа Древней Страсти. Сорок один, говоришь? С ума сойти… Ты и Дъярра так изнуряла? Или он какой-нибудь механизм изобрёл для тебя? В виде станка тот механизм или мобильный? Привод ручной, паровой, электрический? Уточни. Электрический гигиеничней.

— Не говори гадостей! — вспыхнула Илли, сообразив. — С ним у нас всегда очень здорово и очень даже совместно! «Фу» тебе! Выдумает же…

Огненный танец Умаялы

— К вам гостья, госпожа Иллиёлла.

— Кто?

— Не захотела назваться. Сказала, вы её знаете. Красивая такая особа, подтянутая, в военной форме. Ей очень идёт форма. Молодая, а в чине капитана! Лётчица, что ли… Крылышки на рукаве, это лётчица ведь? Блондинка, а глаза чёрные. Её фото в журнале недавнем было. Знаменитость! Мол, «вернулась с нашими доблестными добровольцами из боёв в Танлагеме сама госпожа С., мастерица воздушного боя и ас из асов». Ну, и всё такое. Примете?

Служанка ждала ответ.

— Зови! — Илли вскочила из кресла, торопливо поправила перед зеркалом причёску, спрятала в глубокий вырез на джемпере кинжал-амулет, разгладила складочку на брюках. Она была в коротких брючках, по новой повсеместной моде.

И замерла, глядя на дверь.

В руке у вошедшей Сугтарьёлы был кожаный саквояж, Илли сразу уставилась на него жадным взглядом.

— Они, они, — усмехнулась Сугтарьёла, запросто ставя свою ношу на столик. — Раздобыла сразу после той войны.

Щёлкнул замок, и на свет появилась большая шкатулка, а из неё — песочные часы: две стеклянных колбы в оправе из четырёх змей. В нижней колбе замерла, искрясь, тонкая струйка золотой пыли.

— Приступим?

— Вот так, сразу?! — занервничала Илли. — Погоди. Куда спешить? Я ещё не умираю ведь. И я не готова! Ну, не созрела мысль до действия. Может, сперва отведаешь угощения с дороги? Я напекла пирожков, горячие ещё. С черничной начинкой! Плюс вишнёвое варенье, настойка «лесных колдуний»… Меня Индарьяла научила варить настойку. У меня и шоколад есть! К яблочному вину. Очень крепкое и вкусное вино, из собственного сада яблоки. Ты, вижу, в военной форме, лётчица. Капитан! Почему в лётчицы подалась?

— Для присмотра. Твой бывший командир завещал сыну стать пилотом. Правнук этого сына поведёт «Акдиръянд». Сама понимаешь, сынишка должен уцелеть на войне.

— Вот оно что… Тогда тебе понравится угощение. Все лётчики пьют вина и закусывают шоколадом! Так говорят в радиоприёмнике. Сейчас кликну служанок.

— Ты в совсем сонные помещицы записалась, — без осуждения бросила Сугтарьёла. — Служанки у неё в передничках, пирожки, сад, «кликну»…

Оглядела стены из толстенных, тёмных от времени брёвен:

— А живёшь в каком-то угрюмом остроге. Домик-то потемнел, состарился дальше некуда за восемьсот лет! Его реставрировать пора. Модно, конечно, но такие хоромы войдут в моду лет через сто. Тебе ещё не предлагали продать его под музей древнего зодчества?

— Предлагали и предлагают, — погрустнела Илли. — Наседают.

— Ну так продай, мне меньше хлопот.

— Ни за что, пока жива, — тихо произнесла Илли. — Сама продашь. Этот дом Дъярр строил. Тот самый Дъярр, мой самый первый Дъярр.

— Кстати: где твой последний Дъярр?

— Пошёл вещи собирать. Завтра уедет в столицу, приняли в Академию Основ Науки. Хочешь на него глянуть?

— Нет. Пить-есть не буду, некогда. Давай к делу.

— Я сперва подготовиться должна, — Илли нервно сжимала свои пальцы. — Морально.

— Не валяй дурака, моралистка, — с досадой посоветовала Сугтарьёла. — Что за блажь у тебя всегда в башке?! Говоришь, на Вебе ты упорхнула к барабанам поутру, зарёванная? Так? Отправлю тебя туда в самое начало ночи. Там и подготовишься морально-материально, речь сочинишь, выспишься, поутру сварганишь завтрак умирающему мужу. Хотя на кой чёрт умирающему завтрак… Соку апельсинового ему сотвори. Короче: поехали на Вебу апельсины древние собирать, неча рассусоливаться тут.

Илли подумала, набрала воздуха и выдохнула решительно:

— Поехали! Скажи, я смогу этим кинжалом дров древних нарубить? Ну, чтобы корабль летучий подпалить? Змеи не обидятся?

— Да хоть всю Вебу изруби ими. Возвращаться будешь, как и в прошлый раз. Шубу у него не проси! Не будем ничего менять. Это опасно для последствий.

— Ладно. А ты приготовь рабочие штаны и рубаху. И башмаки. Сразу! Одежду, а не эти…

— Не вопи. Будет тебе одежда. Как раз по тебе.

* * *

Вечерний ветерок приятно обдувал тело под лёгким шёлком, Илли стояла босиком на тёплом песке, возле старого корабля. За рощей, в деревне, вовсю стучали барабаны.

Она усмехнулась и направилась к дому на сваях, а из леса тянуло ароматом тропических цветов.

«Всё, как тогда, — подумала она. — Точь-в-точь».

Странно: она знала, что завтра умрёт Дъярр. Утром к нему вернутся силы и разум, а вечером её бывший сосед-мальчишка, гений и сумасшедший спаситель-оружейник, умрёт. Но она не чувствовала ни печали, ни горести. Было лишь какое-то волнительное ожидание, словно перед штыковой атакой на колючую проволоку, когда нужно было не терять его из вида ни на миг, скользя по грязи и сжимая рукоять волшебного кинжала.

Она неслышно поднялась в дом, взяла плетёную корзинку из кладовой и пошла собирать апельсины.

Возвратясь домой уже в потёмках, Илли тихонько устроилась рядом со спящим Дъярром и, как ни странно, сразу уснула сама. И прекрасно отдохнула! Рано-рано, когда в деревне ещё спали барабаны, она вскочила с постели, приготовила апельсиновый сок и бесцеремонно растрясла спящего старика за плечо:

— Вставай, соня!

— А? — очнулся Дъярр. — Ты чего?

— Соку из апельсинов хочешь?

— Давай, — и Дъярр легко выпростал ноги из-под тонкого одеяла, сунул их в штанины.

Встал, даже потянулся всласть.

И замер.

Поглядел на ладони, сжал и разжал пальцы.

— Странно… — удивился Дъярр и задумался. — Слабости не чую. Всю немощь как рукой сняло. И ясность в мыслях необыкновенная. Удивительно: я не мог вспомнить вчера, чего хотел сделать! Ступень поменять надо давно, ёлки-палки, вот чего. Скрипит.

— Не надо ничего менять, — Илли положила свои локти ему на плечи, сплела пальцы где-то далеко за затылком Дъярра и посмотрела ему в глаза. — Пусть скрипит ступень. Давай сегодня наговоримся всласть и погуляем вдоль берега. Я не желаю терять этот день. К скалам красным не ходим!

— Та-а-ак… — снова задумался Дъярр. — Ладно, пусть скрипит. А если я выбьюсь из сил на прогулке? И упаду? Позавчера падал. Только тебе не сказал. Забыл.

— Не выбьешься, не упадёшь и не забудешь, — возразила Илли. — Позавчера твой организм берёг силы и держал себя на голодном пайке, оттого ты был слаб и глуп. Сейчас он — я про организм! — сжигает все запасы. Ему незачем стало их беречь. Вот и тратит напропалую, налево и направо. Ты снова сильный и умный.

— То есть я умру сегодня? — спокойно уточнил Дъярр. — Если не направо-налево, а прямо взглянуть?

— Да, — подумав, коротко ответила Илли.

Умного незачем дурачить.

— Ты вчерашняя Илли? — вдруг спросил Дъярр.

Похоже, его ничуть не огорчило известие о грядущей смерти.

— Какой ты у меня… — с уважением заметила Илли и наклонила голову, приникла щекою к плечу старика. — Раскусил обманщицу вмиг. Родной мой, сегодня с тобой прежняя Илли. Это меня ты вытащил из срамного дома, это я била тебя шестопёром в глаз и сожгла дом хебадейки. Только я не вчерашняя. Я пришла не из «вчера». После «вчера» я успела прожить много лет.

— Ну, это я уже понял, — Дъярр слушал внимательно. — Ты говоришь иначе. А откуда ты? Сколько времени у тебя прошло?

— Восемьсот с хвостиком. Я скоро умру по-настоящему, даже знаю день. Меня прислала к тебе Сугтарьёла, но я сама упросила и настояла. Я очень плохо прожила сегодняшний день. Хочу перепрожить его заново и правильно. Чтобы тот, прежний, сгинул и пропал. Вот так.

— «Перепрожить»? И чего в том дне плохого?

— Можно, не буду рассказывать?

— Можно. А о чём хочешь поведать? Ты же говорить нацелилась.

— О твоих жизнях. Я тебя женила на себе восемь раз. Включая нынешний. Да-да, милый мой, нынешний «раз» я тоже на свой счёт записала, хотя ты и гордишься доблестью: предложил-де выйти замуж неприступной соседке Илли. Шиш! Это я тебе предложила! Когда ты ещё с ведёрком стоял у озера, малявка малявкой.

— И не надоел за восемь жизней?

— Нет, — засмеялась Илли. — Иногда дух захватывало. Один поход через Огненные владения чего стоил!

— Какие-какие владения?

— «Огненные», Дъярр. Тёмный князь снарядил экспедицию за Снежные владения…

— …наш князь посылал внучатого племянника Сенхимела за Снежные владения…

— …он и есть «Тёмный князь». Вернулся, рассказал про Огненные владения, привёз сокровища тамошние — ну: железо, золота кусок — вот и избрали. Он ещё три экспедиции посылал, ни одна не вернулась. Князь уже стареньким стал, отчаялся, когда ты настоял послать четвёртую, проложить путь в Огненные и дальше. Ты молодой был, решительный. Снегоход изобрёл! С паровым двигателем. Самое ведь страшное было Снежные владения пройти. Холодина ужасная, снежные волки стаями… На снегоходах мы летели вихрем! Мчимся, а рядом стая снежных волков наяривает, добычу преследует! Они на живность из Огненных владений охотятся. Прям-таки пасутся возле Огненных!

— «Мы»?

— Дъярр, куда ж я без тебя! Сперва не хотели брать девушку, но когда я доказала, что знахарка, передумали. Даже помощницу дали, Ючо, красивая такая девушка из Снежных владений, дочь тамошнего охотника. Такая вся… мускулистая, с плечами гладкими. Мужикам такие плечи нравятся. Между прочим, пригодилась! Ух и отбивались мы от снежных волков… Ужас, до чего страшные звери! Укусили Ючо, у неё лихорадка началась. Наверное, больной волк был. Я прокипятила воду из льдинки, накапала своей крови капельку, да и уколола девчонку шприцем! Ты знаешь, она очень долгую жизнь прожила, лет двести. Ужасно набожная стала, основала госпиталь. В походе мы строили снежные крепости, часто, чтоб из одной другую видеть. Очень просто: набивали железные ящики снегом, трамбовали — бум! — готов кирпич. До седьмого пота трудились! На крепостные башни ставили здоровенные «светляки», там же ночь полгода. И даже ночью видать одну крепость из другой, даже в метель! Не заблудишься в потёмках. Волки хитрые, они подкопы норовили проделать под стены. Знаешь, кое-где эти крепости до сих пор стоят, хотя давно уже дорогу железную проложили в леднике, в тоннеле.

— Какую-какую дорогу?

— Э-э-э… м-м-м… «железную». Долго рассказывать, это транспорт такой у нас, в будущем. Паровозный. В смысле, пар везёт груз.

— Крепости большие?

— Здоровенные! Стены низенькие, волки не перелезут через такие стены, зато внутри уйма снежных домов. Ты знаешь, в снежных домах тепло! Каждая крепость, что пять вокзалов.

— Как что?

— М-м-м… «Вокзалы» — это такие постоялые дворы, где ночуют паровые караваны. А в крепости сейчас туристов возят. Там же всегда холодно, вот и не тают наши крепости. И еда в них не портится, холодильников не надо. Мы запасы дров в них оставляли и еду. Ворота с собой везли, сразу их навешивали. От волков защита. С полпути стали отсылать пустые снегоходы назад, за новыми припасами, да и ворота закончились. Отдыхали в снежных домах, любовались сиянием, заодно и проверить решили, как наш путь работает. Отлично заработал! Отлично! Как только первый наш снегоход прибыл до князя за припасами, он, хитрец эдакий, сразу послал уйму народу нам вослед. На санях. Крепости наполнять и набивать. Жильё-то на маршруте появилось, не пропадёшь бесследным, как те экспедиции несчастные! Вот так, за один год, мы и обжили маршрут к Огненным владениям. А какие в них горячие озёра! Какие туманы!

— Значит, я прав всё-таки был.

— Прав, Дъярр, прав. Ну, через удивительные Огненные владения мы прошли налегке. И открыли Озёрные, мы первыми туда попали, ты карту составлял, а я купалась вовсю. Они огромные! Мы ещё год по ним путешествовали! Там леса, озёра… Рыбы в них водились здоровенные. Охотники, когда узнали, что мы женаты, так тебя зауважали! Так зауважали!

— Какие ещё «охотники»?

— Дъярр, ну мы же не втроём шли. Князь послал с нами сотню охотников из Снежных владений и дружинную тысячу. Уйма народу двигалась. Аж до горизонта караван из снегоходов растянулся. Но главным был ты! Если бы не дружина, шиш бы мы отбились от снежных волков, когда снегоход ломался. Ты чинил, а дружина вставала кругалём и билась с волками. Уйму чучел привезли домой! Одно князю подарили. Самое крупное. Он аж прослезился. Старенький уже стал, жалостливый.

— Там тепло? В Озёрных?

— Как в Старых, наверное. Озёрные владения с другой стороны Старых, если на шар смотреть. Мы же на шаре живём. Знаешь, я этот шар видела снаружи. Ну, когда…

Илли запнулась.

— Когда «что»?

— Я тебе кое-что рассказать должна. Только не удивляйся. И не испугайся! Обещай, что не испугаешься.

— Илли, — и Дъярр улыбнулся. — Ответь: ну чем можно напугать старика, который знает, что умрёт сегодня вечером?

— Ой… — растерялась Илли. — Верно… Тогда гляди.

И сняла с шеи кинжал-амулет.

* * *

— Надо же… — вымолвил Дъярр, когда Илли спрятала амулет в складках шёлкового одеяния и закончила пояснения. — Корабль сгорит, появится дракон и унесёт тебя в Сахтаръёлу? Похоже на сказку. Драконов не бывает.

— Это машина, Дъярр. Вроде нашего летучего корабля, но разумная. Ты же сотворил Топаису? В какой-то своей жизни ты создал для Сугтарьёлы разумную машину, Уллавехха. Так его теперь зовут. Мы с ним поговорили, пока летели в Сахтаръёлу. Раньше у него было другое имя, но ты заменил прежнее. И не назвал новое Сугтарьёле. Почему-то скрыл. Я не знаю, почему. И ей не говорю. Не хочу тебя подвести. Она не может достучаться до Уллавехха, она волшебного слова не знает. Называет то слово «код доступа». А это всего-навсего имя дракона, Дъярр. Мало ли чего отчудесит Сугтарьёла, ежели достучится! Он очень могучий дракон. Солнце может разорвать на куски.

— Вот даже как… Ты убиваешь меня этой штуковиной с живыми змеями, а Сугтарьёла снова заставляет появиться на свет? А кто мои отец, мать?

— Она не говорит. Я не спрашиваю. Но тебя она приносит младенцем в пелёнках. И это ты, не кто-то другой. Дъярр, я сравнивала. То же лицо, голос, даже характер. Даже родинка та же! Там, на спине. Правда, ты ростом повыше стал.

— Пойдём из дома? — предложил Дъярр. — Хочу посидеть на камне. Хочу обдумать всё. И он уже нагрелся, наверное. Я про камень.

Он любил сидеть на огромном валуне перед домом.

— Отличная мысль! — обрадовалась Илли.

Не успел Дъярр устроиться на валуне, смахнув с него пыль, Илли закинула свой плащ на ветку дерева, какое Дъярр посадил лет двадцать назад. И принялась поворачиваться туда-сюда перед Дъярром, нагая, поднимая руки:

— Как я тебе?

— Посмеяться решила над стариком? — улыбнулся Дъярр. — В тот раз платье висело выше.

— Ну не заставлю же я почтенного волшебника — со статусом! — лезть на дерево?! — возмутилась Илли. — Ну так как?

— Как всегда, — вздохнул Дъярр.

— Ну, раз «как всегда», то пошли в корабль, — заявила Илли.

— Ты серьёзно? — изумился Дъярр. — Илли, я старик и помру вот-вот.

— Это случится, когда солнце коснётся вершины Сьердаведы, — обыденно сообщила Илли, не прекращая своих поворотов. — В прошлый раз ты успел ступень вырубить. Топором тяжеленным махал! Так что не притворяйся немощным. Дай я запомню тебя молодым сегодня.

Дъярр прищурился на солнце, оглянулся на вершину вулкана:

— Пошли в корабль.

…Потом он сидел на камне, а Илли стояла сзади, наклоняясь к его уху так, что её волосы свисали до горячего песка. И старательно налегала упругой грудью на его плечо. Она не стала одеваться.

— Не беспокойся обо мне, — говорила Илли. — Я и половины золота не промотала из тех запасов, что ты оставил. И ты теперь знаешь будущее. А этот корабль…

Она протянула руку, указывая на корабль.

— Вот так держи руку! — завопила откуда-то Маянагги так громко, что Илли вздрогнула, а с ближней пальмы вспорхнул попугай. — Я вас рисую. Со всех сторон. С той и с той уже нарисовала.

Девушка сидела незамеченной под пальмой, с большим альбомом из двух тонких и прочных досок, скреплённых кольцами и хранящих меж собою листы плотной желтоватой бумаги, которую Дъярр научился варить тут из кокосовой копры.

Такой альбом Дъярр когда-то сделал для живописца Вишо, по его рисунку. С бумагой из тряпок.

— Я устану так держать руку, — возразила Илли. — И зачем ты рисуешь меня голой?

— Голая ты красивее, — заявила Маянагги, старательно орудуя «карандашом», как называла это изобретение Дъярра Сугтарьёла. — Не спорь. Спроси волшебника.

— Согласен, — подтвердил Дъярр. — Голая гораздо красивее.

— Крепко спелись! — засмеялась Илли. — Рисуй голую, чего уж там. А зачем?

— Я заставлю наших умельцев отлить монумент, — Маянагги переводила взгляд с Иллиёллы на бумагу и деловито вносила правки. — Из меди. По моему рисунку. Помнишь, ты говорила про монументы в твоей стране? У нас тоже будет такой. Я увидела вас у камня и сразу поняла: я вижу монумент. Умельцы уже есть, волшебник выучил самых умных. Остальные будут бить в барабаны возле монумента. Пока один гладит медную Умаялу, остальные грустно бьют в барабаны.

— Большая ты язва, — тихо вздохнула Илли.

— Вся в тебя, — добавил Дъярр.

— Я-то к ней каким боком? — удивилась Илли.

— Не «боком», а «кровью», — поправил Дъярр. — В ней твоя кровь, а не «бок». Вопрос: Илли, кто был со мною в лодке? Тогда, после свадьбы? И подними руку, не огорчай Маянагги.

— Какой ты внимательный стал, — позавидовала Илли. — В лодку являлась к тебе Иллиёлла Аръяверра. Это тоже я, но «я» из другой жизни. Я не знаю ту себя. Сугтарьёла говорит, она умнее и красивее меня. И ростом выше. Из очень знатной семьи. Но я не ревную, что ты с ней… ну… то есть со мной… Словом, всё хорошо.

— Даже так… А что значит: «Он в плену у Ништар. У него ноги перебиты, Сатхи перебила, держат под охраной. Он голодовку объявил, умереть хочет. Помогите». Это обо мне?

— Надо же, запомнил слово-в-слово, злодей… Да. Я пытала Сугтарьёлу, она не стала отвечать.

Они долго молчали, и Дъярр нет-нет, да и поддерживал руку Илли на весу, вытянутой к кораблю, а Маянагги меняла свою позицию под пальмами, делая зарисовки.

— Нам пора, — произнёс вдруг Дъярр и встал.

— Куда нам «пора»? — растерялась на миг Илли. — Как… уже «пора»? Дъярр, я прекрасно помню: солнце стояло над…

— …я её слышу, Илли.

— Да? — Илли поникла плечами.

Медленно-медленно стащила с ветки свой плащ, не сразу попала рукою в рукав, и Дъярр ей помог.

Рядом с ними, тяжело переступая лапами, поплёлся к кораблю Сяга.

— Вы куда? — закричала Маянагги. — Я не дорисовала камень.

— Камень дорисуешь завтра, — посоветовал Дъярр. — Камень не убежит. Я иду умирать, не ходи с нами. Запомни меня живым.

— Ладно, — пожала плечами Маянагги, продолжая рисовать. — Буду помнить живым.

Тут очень равнодушно относились к смерти.

— Давай поднимем пса, — попросил Дъярр у лестницы в корабль. — Сяга хочет со мной. Он здоровенный, одному поднимать неудобно, только измучу животное.

— Давай, — тихо согласилась Илли, и Сяга лизнул руку Дъярра.

Дъярр преспокойно улёгся прямо на палубу и отмёл все возражения Илли постелить одеяло:

— Родная моя, не шуми. Мёртвым лежать не жёстко. Иди сюда со своим кинжалом.

Шевелились змеи, светились кромки лезвия, а Илли никак не решалась опустить кинжал и поглядывала на солнце: оно ведь было ниже в прошлый раз! Кажется.

— В прошлый раз ты не утащила меня в каюту на два часа, — Дъярр угадал её мысли. — Сил во мне оставалось больше. Вот и всё. До встречи, Илли.

Обхватил её руки на кинжале и опустил лезвие в себя, по самую рукоять. Дъярр не любил долгих прощаний.

Странно, но Илли совсем не хотелось плакать над мертвецом. Она закрыла ему глаза и спустилась в каюту, где совсем недавно терзала Дъярра, принесла оттуда простыню и укрыла мёртвое тело, тщательно подоткнув краешки ткани.

И тогда страшно и громко завыл Сяга, подняв морду к чужому небу. Даже барабаны стихли в деревне.

* * *

Илли рубила кинжалом высохшие, давно погибшие деревца в Сухой роще, выносила стволы и ветви на песок, бросала в кучу. Змеи на кинжале суетились и помогали, они откусывали ветви. Дело продвигалось быстро и куча росла.

«Хватит, — решила Илли. — Вот-вот стемнеет. Не хочу таскать в потёмках».

Она перенесла уже половину сухих дров к кораблю, когда обратила внимание на тишину: Сяга умолк.

«Надо спровадить его с корабля как-то, — забеспокоилась Илли, а ноша дров покалывала ей плечо. — Устал выть, злодей. Или взять с собою?».

И решила: возьму! Уйдём в страшную пасть вместе, Сяга не из пугливых. Нельзя оставлять старого пса.

— Почему ты меня не позвала? — обиженно выкрикнула, подбегая, Маянагги. — Я тоже буду носить ветки! Хочешь сжечь корабль? Так захотел волшебник?

— Да, — коротко ответила Илли.

— Это будет огромный костёр, — огорчённо вздохнула Маянагги, ей нравился корабль. — Можно, я зажгу костёр поменьше, в сторонке? Буду печь клубни.

— Можно, — разрешила Илли. — И принеси мне из дома факелы. Новые, четыре штуки. И спички.

Работу они закончили уже в потёмках, при свете факелов.

— Я искупаюсь, — объявила Илли. — Вспотела вся.

— Я тоже буду купаться, — обрадовалась Маянагги, разжигая спичками свой костёр. — Давай набросаем в озеро «светляки»? Очень здорово, когда вода светится!

— Набросай и купайся, — согласилась Илли. — Я сегодня буду плавать в океане.

— Там скаты… — похолодела Маянагги. — Тебя съедят, Умаяла! Не надо искать смерть!

— Меня не тронут. Не бойся за меня, — Илли сбросила плащ у костра и разбежалась в океанскую воду.

Впервые за годы на Вебе она купалась не в заводи, а в ночном океане. Лежала и отдыхала, качаясь на волнах, а далеко-далеко на берегу тлел огонёк костра.

Какое-то огромное тело поднялось из глубины и беззвучно ушло обратно.

«Скат, — подумала Илли. — Он боится змей на кинжале или они как-то иначе ему растолковали: не смей трогать Илли. Хватит, накупалась».

Чтобы не пачкать мокрые волосы в песке, она подобрала их повыше и отжимала на ходу, наклоняясь. У костра на берегу робко переминалась Маянагги.

Плаща на песке не было.

— А где… — удивилась Илли, замотав волосы вокруг головы по способу Сугтарьёлы.

И только тут увидала людей. Темнокожие или очень смуглые, почти невидимые в полумраке, они стояли сплошной стеной: юноши с барабанами и без них, влиятельные мужчины с ракушками, любопытные девушки и злые пожилые бабы. Этих Илли помнила ещё наивными детьми.

В сторонке подпрыгивали мальчишки, размахивая её белым плащом.

— Умаяла… — виновато и робко начала Маянагги. — Я не знала… Они такие шустрые! Утащили твой плащ. Влиятельные люди говорят, что служанка волшебника будет ходить голой. Если победит трёх сильных юношей.

Тихо-тихо стукнул барабан, потом другой… У костра быстро образовалась цепочка из девушек и юношей, они стояли через одного и колотили пятками о песок.

— Во-о-от оно что… — протянула Илли. — Свежей клубнички захотелось лакомкам? Ладно, угощу.

Решительным жестом подозвала Маянагги:

— Подойди, дочь.

Она очень редко называла Маянагги «дочерью», и девушка не посмела ослушаться.

— Ты кое-что увидишь, — зашептала Илли ей в ухо, отворотясь от толпы и обнимая Маянагги за плечи. — Не пугайся и доверься мне. Обещаешь?

— Обещаю, — испуганно прошептала та.

Сверкнуло лезвие кинжала, встрепенулись змеи, тихо взвизгнула Маянагги, но Илли держала её крепко:

— Они не тронут тебя, в тебе течёт моя кровь. Можешь даже коснуться вот этой, с синими глазами, она самая добрая.

Своими телами Илли и Маянагги закрывали происходящее от толпы.

— Запомни, что скажу: ты проживёшь долго. Волшебник вернётся сюда молодым, через девятьсот лет. Спасать вас. Тут будет война с драконами. Его ранит злой летучий дракон. Спаси волшебника.

— Как? — испуганно пискнула Маянагги.

— Накапай ему в рану своей крови. А теперь просто стой тут. Стой, ничего не делай и ничего не бойся. Уйдёшь домой, когда всё кончится. Ладно?

— Ладно… Что «кончится», Умаяла?

Не отвечая, Илли резко повернулась к толпе. Зашипели, раздуваясь, змеи. Шарахнулись от барабанов люди. Замерли танцующие.

— Служанку волшебника захотели? — Илли шагнула вперёд, разгораясь гневом. — Да кто вам сказал, что я «служанка»?! Эти барабаны вам такое настучали?!

Она кромсала барабаны кинжалом, и змеи, визжа, помогали ей.

— Я запрещаю вам любить под эти барабаны! — кричала Илли, рубя барабаны. — Запрещаю любить на песке! Запрещаю любить под пальмами! Запрещаю любить на площади в деревне! Запрещаю ходить голыми! Вы люди, а не звери! Вы ничего не желаете и ничего не умеете, даже танцевать! Лесные бабочки танцуют лучше вас! Даже я танцую лучше вас! Смотрите!

Она выхватила из песка горящий факел и двинулась к кораблю в том танце, какому научила её когда-то Сугтарьёла.

…Уже просохли волосы, она уже швырнула в кучи веток вокруг корабля все факелы, но продолжала извиваться и кружиться в танце, вычерчивая огненными глазами змей немыслимые фигуры вокруг себя.

Огонь поднялся до половины бортов корабля, и она остановилась возле Маянагги. Девушка дрожала, глядела испуганно и восхищённо.

— Если кто обидит Маянагги, — громко объявила Илли окаменелой толпе. — К тому я пришлю своих ужасных змей.

И — шёпотом, девушке:

— Выбери себе одного и люби только его. Как я волшебника. Будь достойна моей крови. Прощай, дочь.

— Куда ты? — еле-еле выговорила Маянагги.

— За мною сейчас прилетят. Оставайся на месте и не бойся гостя.

— Прилетит летучий корабль?

— Не совсем «корабль». Он очень страшный, но добрый. Он тебя не тронет.

Когда она поднималась по лестнице в горящий корабль, на берегу раздался стон ужаса: желанная многими служанка уходила в костёр!

«Где Сяга?» — забеспокоилась Илли.

Она совсем забыла о Сяге.

Пёс лежал, устроив свою голову на лапах, в ногах укрытого простынёй Дъярра. Он был мёртв.

— Н-да, — только и выговорила Илли. Оглянулась в небеса. — Где ты, Уллавехх? Поторопись, мне уже жарко.

* * *

Разгорячённая, она выпала в снег и не стала озираться, как в первый раз. Сразу ринулась к дому.

Дверь распахнулась перед самым её носом.

— Влетай, — Сугтарьёла держала в руке кружку. — На этот раз без сбоев обошлось?

— Лучше некуда, — бросила Иллии и даже оттопырила вверх большой палец: всё отлично! — Запомнят Умаялу, гады.

И замерла на пороге:

— «На этот раз»? Это ты, что ли? В смысле, ты сейчас «госпожа капитан» и лётчица? За мной сюда увязалась?!

— Тебя без присмотра оставь, вмиг напортачишь. Я это, я… Да заходи ты! Холоду напустим.

— А где штаны? — обиженно вопросила Илли в зале, переминаясь и поёживаясь, оглядывая скамью. — Где обещанная рубаха?!

— В сундуке.

— Тащи! — скомандовала Илли и… очнулась.

* * *

…Всё было, как прежде: древний дом, стол, горячие пирожки и Сугтарьёла в униформе капитана авиации.

Они вернулись в прежнее время.

— Вот и всё, — заключила Сугтарьёла, пряча часы в шкатулку. — Мне пора.

— Ты… — в голове у Илли быстро всплывали новые воспоминания: гардины… ваза с виноградом… И опять сапоги с безрукавкой, на голое тело! Меньше прежней безрукавка! — Ты же обещала штаны и рубаху! Ах ты, гидра! Я для дела снялась голой, для спора, а ты высмеивать меня взялась, в похабщину обряжать?! Да я тебя…

Вскочила, поискала яростным взглядом, чем запустить в Сугтарьёлу, но остановилась. Улыбнулась растерянно, села.

И — шёпотом, Сугтарьёле:

— Спасибо.

— Да пожалуйста, — обыденным тоном ответила та, никак не реагируя на гневную вспышку Илли. — За что?

— За четыре часа с Дъярром. Целых четыре часа… Удивительных часа.

— Слаб человек, — вздохнула Сугтарьёла. — И жалостлив. Значит, я четыре часа тебе отстегну вскорости? Не брешешь? Учти: ты эти четыре часа у другого Дъярра умыкнула.

— Другой не в накладе. А сегодняшний мальчишка только к мёртвой руке моей прикоснётся. Это справедливо?

— Нет. Остаёшься дома?

— Поеду в столицу, — сразу оживилась Илли. — Прихвачу деньжат, буду водить его вечерами в приличное заведение. Говорят, в студенческих столовых ужасно кормят. Почти год пробуду с Дъярром!

— И-и-и, голубушка… — усмехнулась Сугтарьёла. — Он из библиотеки не вылезет. «Пробудет» она…

— Ну да, — уверенно подтвердила Илли. — Буду приносить ему книги и сидеть рядом. За библиотечным столом.

— Хочешь, чтобы над парнем потешались? — нахмурилась Сугтарьёла. — Какая-то перезрелая девка, проходимка с улицы, сидит в библиотеке возле пацана-студента и смотрит страстными глазами? Срамота, а не учёба.

— И ничего не «перезрелая проходимка» и не «с улицы», — обиделась Илли. — А «старшая библиотекарша»! Обслуживать студентов входит в круг обязанностей сотрудниц библиотеки. Так написано в правилах. Вот, читай правила. Прислали вместе с вызовом на собеседование.

И вынула из дорожной сумки, что стояла в углу незамеченной, охапку бумаг.

— Ты присмотрела место библиотекарши при Академии Основ Науки?! — удивилась Сугтарьёла, перебирая бумаги с печатями.

— «Старшей библиотекарши», — с достоинством поправила Илли. — То есть самой главной над всеми младшими библиотекаршами. Да, там открылась вакансия.

— Ты не спятила, девка? Гляди, чего от тебя хотят: «диплом… рекомендации… послужной список… научные публикации». Научные публикации! Не удивлюсь, если туда огромный конкурс, место ведь спокойное, курорт для мудреца. «Старшая библиотекарша» она… На этой должности надо быть энциклопедистом, знать библиотечное дело, перечни книг, каталоги всякие, там высоченные полки, лестницы, уйма ящичков с картонными карточками. Там миллионы книг! На иностранных языках есть. Ты ж в этом лабиринте заблудишься, «старшая библиотекарша».

— Шиш! Я теперь в книгах, как рыба в воде! Вот, держи, — и на стол бухнулся роскошный альбом. — Та самая змея. Я её сразу узнала.

— «Ядовитые змеи Вебы» — прочитала название Сугтаръёла. — Надо же, какое издание… Шикарные иллюстрации… О, да тут и закладка роскошная… Накупила закладок впрок, «старшая библиотекарша»?

— Конечно. Пятьсот штук. Буду отмечать нужные страницы в учебниках, для Дъярра.

— Ты экзамен на должность не сдашь. Принимать его будут суровые книжные черви. Тебя с первого же вопроса выпрут, лучше не позорься. Кстати: ты чего им отправила, коль тебе прислали вызов на собеседование? У тебя же ни диплома, ни публикаций. Только тайники с золотом. Монету древней Васдигуры сунула в конверт, что ли?

— Фотографию, — с достоинством ответила Илли. — В рост. В рабочей одежде старшей библиотекарши.

— И всё?!

— Ох, госпожа капитан, госпожа капитан… — укоризненно улыбнулась Илли. — Вот увидишь: «суровые книжные черви» примут «госпожу Иллиёллу» на должность старшей библиотекарши сразу! Моментально! Да-с! Работать-то всё равно будут младшие! Вот они пусть и мечутся между полок по лестницам. Не знаю, какая «гордость государства» отрастёт у меня в следующей жизни, но для книжных червей и этой хватило с лихвой. Я нашла в Вадиръяндре небольшой магазинчик с мячами и опробовала все на предмет упругости. То есть брала и давила каждый. Одновременно я и себя давила, для сравнения. И нисколечко я не рыхлая! Ни спереди, ни сзади! Правда, продавщицы смотрели странно и даже косились. Но я не смутилась и завершила сравнение! Вот так-то. На экзамен приду в рабочей одежде. Белья не надену, разумеется, потому что ещё тепло, бюстгальтера тоже, а корсеты вышли из моды.

— Что за одежда такая, на которую ты киваешь? Что за фото ты отправила?!

Сугтаръёла вздрогнула:

— А ну, покажи фото!

— Не из тех, не паникуй. Ишь, встревожилась.. Оно в бумагах, у тебя в руках. Вот, вот же оно! Какова, а?! Лёгкую блузку с большим вырезом мне сшили с пятого раза. Никак в толк не могли взять, клуши городские, чтобы «строго», но «страстно». Очень дерзкая блузка, да? Полупрозрачная почти. Тесные брючки я сама сшила. Никому не доверила. Эластичные, в обтяжку. Хочешь, примерю? Всё висит в шкафу, ещё не паковала, чтобы не мять. Оценишь воочию, а не на фото каком-то. Мне важно услышать компетентное мнение бывалой женщины.

И тогда в фотографию улыбнулась Сугтарьёла.

Глава вторая

Сирота Агидаши

Где невеста твоя?

Уильям Блейк, «Пророчество»

═════════════════════════════════════════════

Родителей Дъярр не помнил совершенно, минувшая война перемешала многое в Сахтаръёле. Той войны он тоже не помнил, хотя родился незадолго до её победного завершения. По хозяйству он всё делал сам: топил печь и варил еду, рубил лопаточкой капусту на зиму. Старенькая и хворая женщина, к порогу которой его, как судачили старые злобные сплетницы, подкинули в драной корзинке с пришпиленной запиской, умерла рано. Зато соседкой была ослепительной красоты девушка, одинокая и загадочная, неприступная для самых рьяных женихов, которые обивали пороги старинного дома госпожи Иллиёллы — так звали девушку — с утра до вечера. При взгляде на неё у Дъярра всегда сжималось сердце: достанется ведь кому-то такое совершенство! Наверное, госпожа Иллиёлла угадала в мальчишке его первую любовь и благоволила к нему всячески. Из сострадания помогала сироте по хозяйству, всегда была очень ласкова и приветлива. Дъярр рос, а она не менялась нисколько, к его искреннему удивлению. В ней будто остановилось время, и Дъярр решил воспринимать её не сорокалетней женщиной, а тысячелетней богиней — те, как известно, маются вечной молодостью.

— Ты хорошо рисуешь пейзажи, — похвалила она Дъярра однажды. — Научись изображать человеческие тела.

И подарила охапку альбомов. И учебников по рисованию. В одном из альбомов Дъярр нашёл целую пачку фотографий, втиснутых между картонной обложкой и глянцевыми страницами. Фотографии самой госпожи Иллиёллы! На ней… совсем ничего не было! Девушка стояла перед огромным зеркалом, нагая, в различных ракурсах, смеющаяся или совсем задумчивая, трогая губки мизинцем. И не смущалась наготы! Наверное, позировала художнику, так решил Дъярр. Скорее всего, эти фото должны были помочь мастеру кисти угадать нужный ракурс для натурщицы.

Несколько дней Дъярр не находил себе места. Поминутно он вынимал и рассматривал фотографии, находя каждый раз что-нибудь новое в той, что стояла перед зеркалом. И рисовал её, рисовал, рисовал… Но как вернуть госпоже Иллиёлле такие фото?! Она же забыла их в альбоме по ошибке! Вдруг сконфузится и расплачется? Вдруг отвесит пощёчину?!

Но всё решилось на удивление легко. В тот день ему исполнилось пятнадцать, а госпожа Иллиёлла всегда отмечала дни рождения Дъярра. Приглашала в свой дом и накрывала на стол, называя Дъярра почему-то чудным именем «Агидаши».

— Агидаши, — рассеянно бросила Иллиёлла, угощая Дъярра свежим пирогом. — Где-то в альбомах по рисованию завалялись мои старые фотографии, из моей бытности у столичной художницы. Ты оставь их себе. Учись рисовать обнажённую натуру, мастер! Это входит в курс обучения. Нашёл фото?

— Да, — промычал Дъярр в пирог, страшась поднять глаза ни Иллиёллу.

— Давно это было, — огорчённо вымолвила Иллиёлла, вздохнув. — Картину так и не написали, всё пошло прахом, а сейчас я стала совсем старая и некрасивая, наверное. С фотографий ведь не пишут, это халтура! Художнику нужна живая натурщица.

И запросто сбросила на пол свой длинный шёлковый халат. Под ним ничего не оказалось!

Госпожа Иллиёлла повернулась туда-сюда перед Дъярром, высоко подняв руки:

— Глянь, мастер: я не изменилась с тех давних лет? Могу ещё послужить натурщицей? Не насмешу зрителей своей старческой дряблостью?

Посмотрела на пунцовые щёки Дъярра, в его широко распахнутые глаза, захохотала, потрепала ему волосы и… не стала одеваться за обедом, просто накинула халат на плечи, нараспашку: привыкай к работе с натурщицей, юный художник. Это же искусство! В спальне есть мольберт, холст и краски. Начнём творить шедевр? Зачем мастеру старые фотографии, если есть живая модель?!

— У меня имелась задумка, — сообщала госпожа Иллиёлла пунцовому Дъярру уже в спальне, небрежно бросив халат на спинку кресла. — Я стою перед огромным зеркалом мироздания и смотрю из него в жестокий мир, нагая и беззащитная. И потом: так ты напишешь меня всю, сзади и спереди, ежели нет зеркала? Как идея? Хорошая? И сделай раму. Я хочу раму в виде четырёх ядовитых змей. Таких, как на этом амулете. Мне уже доставили четыре бруска драгоценного дерева. И резцы.

В тот вечер пунцовый Дъярр начал рисовать госпожу Иллиёллу, смотрящую на него из зеркала с загадочной улыбкой на устах и странной смешинкой в глазах. Иногда она вставала у него за спиной и всматривалась в холст, покусывая ноготок. И делала весьма толковые замечания. От неё пахло цветами и веяло теплом.

В тот вечер Дъярр понял, что любит её по-настоящему.

За месяц работы картина удалась на славу.

— Агидаши, — задумчиво вымолвила госпожа Иллиёлла, разглядывая законченную картину. — Этот холст написан твоим сердцем. Неужели я смотрю на тебя такими глазами? Потрясающе. Здорово: я тут как живая, а вокруг меня и моего зеркала лишь разноцветный хаос мира, крупные и умелые мазки кистью. Это символично. Это новый стиль в живописи! Сам придумал? Как ты считаешь, может ли жена быть намного старше мужа?

— Да, — молниеносно ответил Дъярр. — Ещё как может!

И закашлялся.

Госпожа Иллиёлла улыбнулась и взяла Дъярра ладонями за щёки, уронив халатик с плеч. Дъярр замер от горячей близости её тела и её глаз, в них впервые появилось что-то непонятное, жадное… Но госпожа Иллиёлла вдруг смутилась и поцеловала его в лоб.

А с какой тоской и досадой он, почти уже взрослый, покидал Лесные владения, поступив в Академию Основ Науки! И какую невероятную радость испытал, увидав в библиотеке академии госпожу Иллиёллу! — оказывается, неприступная девушка его детской мечты переехала в столицу и уже пять дней работает библиотекаршей. Даже старшей библиотекаршей! Погрозила пальцем и сделала строгое лицо: почему не приходишь за книгами? Надо прилежно учиться! Жду!

И засмеялась.

Он, как и сотни других студентов, с появлением госпожи Иллиёллы сразу же пристрастился менять книги трижды на дню. Да что там «студентов»! — в завзятые книгочтеи затесался неоднократно женатый на молоденьких лаборантках и уже лысеющий преподаватель химии, автор солидной монографии и отец взрослого сына-студента. Но только над Дъярром госпожа Иллиёлла потешалась по-доброму, без издёвок и ядовитых насмешек: береги глаза, юный гений Агидаши, нельзя читать столько; — а ведь он действительно читал все взятые книги, в отличие от других обитателей злой очереди к Иллиёлле. Ведь если взял книгу, надо её прочесть? А то как-то нечестно получается и постыдно.

Свои взгляды он излагал Иллиёлле, и та кивала, поправляя ему воротник рубашки на глазах у всего зала, зло играющего желваками. Приносила книги к его столику и не уходила, сидела рядом. И каждый вечер увозила его в роскошное заведение, где играла музыка и подавали икру в блюдечках. Но уходил Дъярр один, ему не хотелось, чтобы к общежитию его подвозили на дорогой машине с шофёром в белых перчатках.

Однажды в читальном зале Иллиёлла наклонилась сзади, обняла и шепнула: нам, одиноким отшельникам из Лесных владений, надо держаться вместе. Приходи сегодня в гости, соседушка, вспомним былые беззаботные дни, угощу тебя настоем лесных колдуний. И ты сравнишь наконец, не постарела ли твоя натурщица за эти годы.

Слегка укусила за мочку уха и сунула ему в карман рубахи записку с адресом.

Она впервые не прикоснулась мимоходом, не потормошила шутливо, она по-настоящему прижималась к его спине всей своей невероятно упругой грудью, а в глазах у неё появилось то самое странное выражение, какое не давало ему покоя со дня завершения картины.

Ревнивый зал и очередь за книгами окаменели, а он едва не лишился чувств от потрясения.

К её маленькому, но роскошному домику он примчался с огромным букетом алых роз, весь пунцовый от возбуждения, ещё не веря в предстоящее свидание; да-да, госпожа Иллиёлла назначила ему самое настоящее свидание, любовное свидание, которое он тысячи раз представлял себе в самых отчаянных и постыдных фантазиях. Именно «свидание», он не сомневался, он снова видел жадный призыв в её глазах и лютую ненависть на лицах книжной очереди.

За незапертой дверью, в чистенькой спальне с его картиной на стене, он нашёл Иллиёллу. Девушка тихо лежала на широкой заправленной кровати, в белоснежном платье старинного фасона, прикрывая холодеющей ладонью, возле самого сердца, амулет: прозрачную безделушку из четырёх змеек, как две капли воды похожую на рукоять древнего кинжала. Эту штуковину на золотой цепочке он видел у Иллиёллы не раз, она почему-то не расставалась с нею, но старательно прятала на людях. Записка, кончик которой сжимали мёртвые пальцы другой её руки, вытянутой вдоль тела, оглушила: ему признавались в любви. «Ты мне дороже жизни, любимый. Я знаю, ты тоже любишь меня. Я отвергала всех, потому что ждала только тебя. Я согласна стать твоей женою». Он топтался по розам, как во сне, а в записке ему завещали амулет: «Мой родной и любимый Агидаши, храни этот амулет и не расставайся с ним. Храни и всегда держи его при себе! Всегда! Отдашь госпоже Сугтарьёле». Какая «Сугтарьёла», что за «Сугтарьёла»… Покойная извинялась: почувствовала-де себя неважно, прилегла малость отдохнуть, но — «на всякий случай!» — черкнула прощальную записку. Ага, «прилегла отдохнуть»… В платье мёртвой невесты! И странные слова: «В амулете есть тайничок, покрути зелёный камешек, он с резьбою. Спрячь записку туда и никому её не показывай!».

Как он не сошёл с ума от горя в тот вечер… Он не смог оставить свою невесту Илли даже мёртвой, он что-то кричал из открытого окна испуганным прохожим, умолял позвать врачей, потом велось следствие, была камера-одиночка и были подозрения — великолепного здоровья девушки не умирают просто так! ишь, «сердце остановилось»! — с какой стати у такой необъезженной кобылицы останавливаться безупречному сердцу? чего интересного знаешь о ядах, которые не оставляют следов, студент? брешут, ты юный гений, вечно с книжками топтался возле неё… бил любовные клинья под красотку-девственницу? смехота: глянь на себя, щенок сопливый! кто она и кто ты! учти, недоносок: её завещание объявят недействительным, шкатулку золотых монет и картину ты не получишь! отвечай, мразь упрямая: позарился на богатство? в миллионеры нацелился? ты за эти ценности отравил её?! чем?! — на все вопросы следователя он отвечал односложно и невпопад. Или не отвечал вовсе. Даже не понял, что началась война; просто у хамоватого следователя сделался в то утро очень испуганным взгляд, следователь обильно потел и что-то услужливо рапортовал в телефон, запинаясь и путаясь: мол, принесу пользы куда больше своею службою сегодняшней, нежели «там»; сколько надо, столько и пришлю князю крепких здоровых арестантов! — и подсунул Дъярру какую-то глупую бумагу: подписывай скорее, убийца-отравитель, и выйдешь отсюда немедля. Прямо сразу выйдешь! Обязуйся искупить вину кровью на всепланетной войне!

Дъярр ничего не понимал сквозь гул отчаянных мыслей. Какой такой «войне», почему «всепланетной»… Да у всей вашей занюханной планеты не хватит крови ни на какой войне, чтобы искупить смерть Иллиёллы! Что толку подписывать всякую чушь?! — Илли ею не вернуть! — на, гляди: «раз» подпись, «два» подпись, и тут, в углу, еще одна подпись, ещё наискосяк; хватит тебе подписей, трус и придурок самоутверждающийся?

Озарения тогдашнего вождя

Все мальчишки Вечной Вехты мечтали сквитаться за позор отцов. В голодное детство всем мальчишкам Вечной Вехты снились окорока и булки. Ему же грезилось странное и непонятное. Какой-то ослепительно прекрасный мир: утопающее в зелени и цветах побережье, белый песок и лазурный океан, в котором купаются совершенного сложения молодые богини. И какой-то странный артефакт, какие-то песочные часы в оправе из четырёх змей. В часах должен бы струиться золотой песок, но в этих каждая песчинка висела неподвижно, будто остановилось время. Он зачем-то вертел в руках часы и нажимал разноцветные камни в их оправе, но злобные змеи не оживали и не раздували свои капюшоны. Они оставались мёртвой каменной декорацией.

Это злило почему-то.

Сон был напоен запахами леса и моря, песок на побережье казался горячим, пальцы ощущали прохладу драгоценных камней на часах-игрушке. Он нажал на какой-то камень… и проснулся.

Подслушанное в том мире не давало покоя. Потому с малых лет он уверовал в свое предназначение; в то, что он избран богами. Часто смотрел в ночное небо, на Знак Скорпиона: она где-то там, эта планета бессмертных, куда уходят настоящие воины. Там они нежатся на белом песке и ведут беседы о своих былых подвигах, любуясь купающимися богинями. С едкой завистью вспоминал одного из них, даже запомнил лицо, почему-то равнодушное к ослепительным прелестям длинноногой и длинноволосой богини, самой прекрасной изо всех; она нежно трепала воину волосы, но тот лишь увёртывался недовольно, будто от рук озорной сестры. Совсем недавно, на аэродроме, он вдруг узнал его в иностранном пилоте-мальчишке. Даже пот прошиб от сходства! Зачем поддался искушению высмеять щенка… В учебном бою молокосос сбил всех его асов. Пришлось выкручиваться и, стиснув зубы, изображать благородного Вождя.

В другом сне ему снова пригрезился мир богов и почудился странный разговор. Сиял тихий вечерний океан, в небе висели две огромные луны, на песке тлел ароматный костёр. Даже дым в мире богов благоухал! В том сне он сидел на уютном песке и снова вертел в руках песочные часы-артефакт, а юные богини ворошили угли прутиками, пекли в костре удивительные овощи и выспрашивали у какого-то юноши всякую несерьёзную всячину.

— Какие такие «тараны» ты наштамповал в Асмихаре? — допытывалась одна, стройная и грациозная, с охапкой медного пламени на голове. — Ты же нас всех чуть не поубивал, паразит. Твой таран к нам приволокли! Надавать бы тебе тумаков за такие фокусы.

— Откуда я мог знать, как история повернётся! — оправдывался юноша.

— Это была атомная бомба? — неторопливо поинтересовалась другая богиня, смуглая, почти темнокожая. — Нам говорили, таран Агидаши ломает город на куски. Это была бомба? Как те, в урагане?

— Не совсем, — мотнул головой юноша. — Он шахту должен был пробить к леднику. Я замышлял тоннели пробивать к горным ледникам, а не города рушить. Он не атомная бомба, не сочиняй.

— Тогда рассказывай, — встряла в беседу нахального вида богиня, очень аппетитная красотка. — Сперва про атомную бомбу, я не выучила её гипнотически. А хочу!

— Расскажи ей, — поморщилась огненноволосая. — Всё равно дурища не отстанет.

Юноша вздохнул.

— Смотри: если имеется шар из некоего радиоактивного металла… — он осмотрелся — …возьмём для примера яблоко… то он сам взрывается, если масса превышает критическую. Потому что число плодящихся внутри шара маленьких-маленьких частиц превысит число покидающих шар через его поверхность. Ну, частиц плодится больше, чем улетает. Понятно? Ну, скажем, в ванну втекает больше воды, чем вытекает. Чего будет?

— Перельётся!

— Это и есть цепная реакция. Начнётся цепная реакция внутри шара. И вскорости грянет взрыв. Ну, потечёт вода из ванны на пол. Вот и всё. Это тебе не шары катать в лунку, это наука «физика».

Нахальная богиня подняла глаза к небу, шевеля губами. Она запоминала.

— Чтобы шар не бубухнул сам собой, когда ему вздумается, поступают так…

Юноша взял у смуглой богини огромный круглый фрукт, резанул его пополам, кинжалом, на рукояти которого шевельнулись стальные змеи:

— Его режут пополам на две массы. Каждая меньше критической. То есть из них улетает частиц столько, сколько плодится. Гляди, как взрывается атомная бомба…

Шлёпнул одну половинку фрукта о другую так, что брызнул сок.

— Ай! Ты мне в глаз попал каплей!

— Сама напросилась. В твой глаз капнул атомный взрыв. Когда половинки соединились, была превышена критическая масса. На одну каплю. То есть из ванны полилось на пол. Ну, как? Сообразила?

Отдал богине половину фрукта и вернул смуглой богине другую.

— Руками их соединяют, что ли? — недоумевала нахальная богиня, соображая, видимо, как откусить от полученной половинки.

Смуглая белозубо улыбалась.

— Зачем «руками»? — пожал плечами юноша. — Это опасно. Полушария запихивают в толстую стальную трубу и швыряют навстречу друг другу. Взрывчаткой.

— Каой ты вумный, — с завистью произнесла богиня своим набитым уже ртом. — Поему не учишь мои полуария? Хочу всякие маыны сочинять.

— Я не умею учить гипнотически. Хочешь ко мне подмастерьем? Ракету будем клеить. Вон какой у тебя ножик! Резец что надо.

— Не хочу ракету! — закапризничала нахальная красотка. Она уже прожевала откушенное. — Летала, знаю. Эти реактивные штучки-дрючки носятся, как угорелые. Я сообразить не успеваю! Хочу дирижабль с пропеллером. Вниз можно плевать. На лысину наместнику.

Богини смеялись.

…Мираж того давнего сна растаял, когда высветилась высокая полоса света в коридор. Беззвучно вошёл адъютант:

— Вождь, историки ждут.

Он встал из кресла.

Историков в огромном зале было семеро, всем видом они выражали почтительную робость. Никогда ещё Вождь Вечной Вехты не интересовался ими.

— Кому из вас знакомо имя «Агидаши»?

Историки замерли.

— Вспоминайте. Кто такой «Агидаши»? О чём гласят ваши легенды?

Молчание.

— Зачем я содержу вас, дармоеды! — он не скрывал раздражения. Да, он мог позволить себе раздражаться где угодно и перед кем угодно. — Отправлю всех на фронт, денщиками.

— Великий вождь… — один из историков, сухопарый и близорукий старик, закашлялся. — Простите… Я, кажется, знаю, о ком вы спрашиваете.

— Говори.

— «Агидаши Идгра» упоминался в рукописи Ферха Нилзихорда, тайно написанной им в лечебнице, ночами. При свете песочных часов.

— Что-что ему светило?! — вздрогнул он. — Подробнее!

— Песочные часы, Вождь, — почтительно произнёс ученый. — Светящаяся игрушка, которую Нилзихорд привёз из Сахтаръёлы, в память об Эштаръёле Великой, своей ученице. «Две стеклянных колбы в оправе из четырёх змей», так значится в посмертной описи имущества философа. Он завещал похоронить себя с этими часами, но артефакт исчез из гроба накануне кремации. Наверное, украли санитары. В оправе имелись драгоценные камни.

— Продолжай.