Бесплатный фрагмент - Слизь

СЛИЗЬ

(Фантастическая повесть)

Глава первая. Водка на двоих

Лето, июнь одна тысяча девятьсот девяностого года. Утренняя жара уже полыхала в Ташкенте так, будто день давно перевалил за полдень. Воздух висел неподвижной, дрожащей пеленой, наэлектризованной пылью и запахом раскалённого асфальта; даже под старинными кронами чинар и редких дубов не было спасения: солнце пробивалось сквозь листву обжигающими стрелами, осыпая прохожих колючим светом. Город-миллионник, растянувшийся по обе стороны широкой Чирчикской долины, работал как отлаженный механизм — трамваи грохотали по путям, гудели автобусы, дворники лениво махали метлами, — хотя вся остальная советская страна уже дрожала от забастовок, митингов, скандалов и разгулов криминала. Здесь, в Узбекистане, всё было относительно спокойно: новостные сводки о Москве, Кузбассе или Прибалтике казались чем-то далеким, будто кадрами из фильма. В Ташкенте же всё текло привычным руслом: двери кафе, чайхан и столовых распахнуты навстречу посетителям; на базарах по привычке продавали мясо, фрукты, горы душистых специй; в мастерских стучали молотки, за верстаками трудились кооператоры, на заводах дымно пыхтели трубы. Врачи лечили, учителя учили, парикмахеры стригли — город не спал, не кричал, он просто жил.

Но не все были столь прилежны. Серафим Осокин, сорокатрёхлетний слесарь ЖЭКа №5, мужчина крепкий, широкоплечий, но уже расплывшийся, с землистым лицом, подёрнутым сизой сеточкой сосудов, и мутноватыми глазами в красных прожилках, давно сменил трудовую дисциплину на другую — спиртовую. Тридцатилетний стаж «по стакану» сделал своё: руки его дрожали, ногти были обломаны, голос сипел, а одежда — линялые штаны, майка с пятнами, распахнутая на животе рабочая куртка — источала стойкий дух перегара и старого железа. Сегодня он, как всегда, был «под мухой» — если не сказать точнее, «под драконом».

В компании с Батыром Мирбабаевым, своим вечным товарищем по ремеслу и по стакану, Серафим только что «ударно-ядерно» заправился. Батыр, коренастый, с густыми чёрными усами и коротко стриженными волосами, в потёртом пиджаке поверх майки, был человек степного упрямства и какой-то беспросветной доброты. Он тоже слесарь — ловкий, быстрый на трубу и ключ, но такой же безнадёжный в спиртном. Вместе они уговорили три бутылки «Распутина» сомнительного разлива, десяток «Балтик» и какое-то мутное пойло с этикеткой, на которой странно читалось «Баян-Ширей». Для обычного организма это был бы приговор, но Серафим с детства тренировал печень и, по-своему гордясь этим, уверял всех, что «не такое заливал». И вот сейчас он по уши залил себя «горючим», не чувствуя особых осложнений… пока Батыр не протянул ему стаканчик «Тройного». Одеколон ударил, как сапог по диафрагме: в желудке вспыхнул пожар, сердце забилось не в такт, перед глазами пошли серые круги. Серафим вздрогнул, криво ухмыльнулся, но тут же скривился, схватившись за живот. Ему стало муторно, липкий пот выступил на лбу, а мир качнулся.

Двигаясь, он сбивал всё на пути — тяжёлая ваза с засохшими гвоздиками глухо грохнулась со стола, со стены съехала рамка с выцветшей репродукцией «Охотников на привале». Его походка теперь мало напоминала уверенного матроса, стоящего на палубе во время шторма, а скорее — неопытного акробата, который впервые шагнул на канат: руки растопырены, пальцы судорожно хватают воздух, колени дрожат, будто вот-вот подломятся. Каждый шаг — борьба за равновесие, каждая секунда — угроза свалиться вниз.

— Ба… т… ыр, мне хреново… — прохрипел он, глядя на дверь туалета так, как богомол глядит на иконостас. В голове пронеслось нелепое сравнение: заветная комнатка казалась прекраснее Собора Парижской Богоматери. В реальности же туалет напоминал убогий общественный сортир: унитаз заляпан черт знает чем, ржавое смывное устройство сочится бурой водой, кафель местами обвалился, оставив серые пятна голого бетона. На стенах — разводы старой краски, в углу завалился покосившийся веник, рядом валялись банки с непонятными химреактивами — может, хлорка, может, какой-то растворитель. Тусклая лампочка под потолком дрожала жёлтым светом, не в силах разогнать полумрак: в глубине помещения шевелились тени, а запах — смесь мочёного цемента, аммиака и гари — вызывал тошноту сильнее, чем «Тройной».

Но Серафима никто не услышал — Батыр Мирбабаев мирно растянулся на полу, как вывалившийся из мешка картофель, и даже во сне не отпускал из руки наконец-то добитую бутылку «тройного одеколона». Из его полуоткрытого рта валил такой едкий, ядовито-смрадный выдох, что никакой дезинфекции не требовалось: тараканы, если бы рискнули сунуться, наверняка упали бы замертво. Как бы подтверждая эту химическую мощь, рядом с ним в сладостном беспамятстве лежали две мухи, которые, угодив в заспиртованную атмосферу, теперь вялым рок-н-роллом дёргали лапками и бились о пол, словно танцевали собственный последний танго.

Батыр блаженно улыбался — уголки губ растянулись до ушей, ус дрожал, а лицо, расслабленное, будто глиняное, светилось самодовольным экстазом. Он выглядел счастливым, как ребёнок после мороженого, даже не подозревая, что рабочий день давно начался, а дежурная в ЖЭКе, захлёбываясь матом, рвёт голос: телефоны звонят десятками — где потекла труба, где прорвало батарею, где жильцы застряли без воды, — а оба слесаря как сквозь землю провалились. К счастью, у Мирбабаева дома не было телефона, и ни один диспетчер не мог прорваться сквозь эту плотную тишину, чтобы вызвать его на подвиг.

У Серафима же ситуация приобретала крутой, по-своему исторический оборот — иначе говоря, революционный: всё внутри клокотало, бродило, напоминало митинг с транспарантами и барабанами, но пока ещё не выливалось в конкретное действие. Осокин прекрасно знал, чем такие внутренние перевороты заканчиваются, и потому ускорил своё движение к туалету, как солдат, стремящийся к окопу.

Его усилия не прошли даром: едва он влетел туда, как революция перешла в наступление.

— Ах, чтоб тебя! — выругался слесарь в неизвестный адрес, ощущая, как всё содержимое желудка транзитом пошло вверх и фонтаном вырвалось наружу. Это было зрелище, которому позавидовал бы любой салют в День Октябрьской революции: раскатистое, яркое, многофазное. Честно говоря, Серафим с удовольствием посмотрел бы на это со стороны, но увы — он был главным действующим лицом, а не зрителем.

Четыре солёных огурца, три неспелых кислых помидора, лепёшка, кусок охотничьей колбасы — всё это, свежепереваренное и слегка подкрашенное «Распутиным» и «Тройным», разлетелось по стенам, плюхнулось на пол, немного попало в гулкую дырку унитаза. До потолка взрывной силы не хватило — он остался чистым, словно неприкосновенная реликвия.

Но Осокин этого уже не видел: его продолжало выворачивать наизнанку, словно революция в желудке переросла в ракетно-ядерную войну. Голова кружилась, в глазах мелькали красные звёзды, руки и ноги дёргались в безумном танце, которым могли бы позавидовать самые пещерные аборигены, разгоняющие духов у костра. Серафим шатался, кривился, цеплялся за стену, и казалось, ещё немного — и он рухнет, превратив свой личный сортир в эпицентр всесоюзного катаклизма.

Серафим, с трудом разлепляя веки, всё-таки додумался: надо быть точнее, не расплёскивать по углам, а сбросить всю эту адскую смесь прямо в унитаз. Убираться-то придётся ему, а не дежурной по ЖЭКу. Он согнулся, ухватился за бачок, прицелился точно в чугунную дырку, стиснув зубы и дожидаясь нового спазма. И желудок не подвёл — раздалось характерное урчание, и тело выдало очередную порцию, похожую на пушечные выстрелы: короткие, хлёсткие, с влажным эхом, будто мини-залп по целям.

К удивлению слесаря, реакция произошла совсем не там, где он рассчитывал. Вода в унитазе вдруг закипела и забурлила, будто в глубине ожил вулкан или прорвался кипятильник. Изнутри вырвался пузырь за пузырём, и внезапно всё это брызнуло наружу, обдав Серафиму лицо горячим, зловонным душем. Он автоматически отшатнулся, выставил вперёд руки, но это не спасло: из отверстия выпрыгнула какая-то бледно-розовая слизь и обволокла его голову, как толстая, склизкая марлевая повязка, прилипая к коже и волосам.

Теперь у алконавта была проблема куда серьёзнее, чем желудочная революция. Слизь жгла, как незнакомая кислота, — не обжигающе горячо, а хищно, с разъедающей медлительностью. Сначала кожа пошла пятнами, сморщилась, будто пергамент на огне, и начала сползать, открывая красные мускулы и белёсые сухожилия; потом и эта красная ткань стала растворяться, таять, словно сахар в кипятке. Осокин завопил благим матом, зовя на помощь — то Батыра, то маму, то супругу, которая давно не признавала его мужем и не делила с ним ложе. Никто не пришёл. Соседи, слыша крики, только переглядывались: «Опять Мирбабаев в белой горячке, чертей гоняет», — и прибавляли громкость телевизора, чтобы не слышать. Между тем сам Батыр продолжал мирно травить воздух своим дыханием, не слыша предсмертных воплей.

Слизь тем временем добралась до глазниц, разъела веки, а потом и сами глаза. Прозрачная масса залезла внутрь черепа, как хищная медуза, и мозг исчез в ней за какие-то минуты, растворился без остатка, оставив пустую, мягко колыхающуюся оболочку. Затем слизь пошла дальше по телу, покрывая грудь, руки, живот, ползла вниз по ногам. Снаружи это выглядело так, будто Серафима обвернули в плотный целлофановый пакет — только этот пакет был живой и смертельный. Он шевелился, пульсировал, а внутри ещё дергалось что-то, постепенно утихая, пока от слесаря ЖЭКа не осталось даже стона.

Фактически, эта слизь выглядела как отдельно живущий желудок — дрожащий, мясистый, с прожилками, словно сложенный из полупрозрачных кишок. Снаружи она напоминала медузу из кошмарного сна: бледно-розовая, с желтоватыми нитями внутри, пульсирующая, покрытая каплями, как рыбья чешуя, и с мягкими, бесформенными щупальцами-бахромой по краям. Неизвестно, обладала ли она хоть зачатком разума, но переваривала Серафима с такой скоростью, о которой самый изощрённый писатель-фантаст только мечтал бы написать. Плоть исчезала в ней, как сахарная вата в кипятке, и вскоре от Осокина не осталось ни крика, ни тени. Закончив с пищей, слизь дрогнула, стянулась комком и, оставляя за собой мокрый след, протекла обратно к унитазу и скользнула в тёмный канализационный сток. Вода ещё какое-то время бурлила, потом стихла, будто ничего и не было.

Когда Мирбабаев отодрал слипшиеся веки и, покачиваясь, побрёл в туалет, чтобы освободить мочевой пузырь, возле унитаза он наткнулся на чисто обглоданный скелет. Белые кости, голые, словно вываренные в автоклаве, лежали неестественной кучей, а на них висела ещё одежда Серафима: засаленная рубашка, штаны, те самые вонючие оранжевые носки, которые Осокин не снимал даже летом.

— Это ещё что такое? — пробормотал Батыр, прищуриваясь, пытаясь вспомнить, откуда у них взялось это «учебное пособие». Может, вчера они забрели в мединститут и стащили скелет из аудитории? Но в памяти ничего такого не всплывало. Он ясно помнил три бутылки водки, чёрт знает сколько пива, любимый свой «Тройной», помнил, как они вошли в квартиру, готовили закуску, травили матерные анекдоты… а что было дальше — провал, тьма, пустота.

Он поднял глаза к окну: там шевелили кронами чинары, чирикали воробьи, доносился весёлый звон трамвая, клаксоны машин, голоса торговцев, запах лепёшек и дыни из соседнего двора. Город жил своей привычной, солнечной жизнью, будто и не было никакой кошмарной ночи.

— Серафим! — позвал он, желая спросить напарника, откуда взялась эта хрень. — Эй, ты, старый пердун, где ты?

Никто не отозвался. Квартира стояла тихая, как склеп: тусклый свет, потухшая плитка, запах перегара и чего-то ещё, липкого и чужого.

Мирбабаев, качаясь, склонился над скелетом. Постепенно к нему подбиралось осознание: на костях висела одежда Осокина, а на костлявой левой руке болтались его старенькие часы «Ракета» с облупившейся позолотой, стрелкой, остановившейся где-то между восемью и девятью. Он ощутил, как внутри похолодело — мороз прокатился по желудку, будто кто-то залил в него жидкий азот, и мозг мгновенно протрезвел, соскребая с себя остатки одеколона. Батыр вскочил, попятился назад, чувствуя, как его собственный страх лезет по горлу. «Как милиции это объяснишь? Кто поверит?» — мелькнуло у него в голове.

— Наверное, я сошёл с ума, — прошептал он и, не будучи верующим, автоматически перекрестился — криво, дрожащей рукой, будто хватаясь за последнюю соломинку. Потом, дрожа, он сорвал крышку с новой бутылки «Баян-Ширея» и залпом влил всё в себя. Его трясло от страха так, что жидкость выплёскивалась мимо рта; зубы стучали, руки не слушались, а сердце билось быстро и неровно, как пойманная в банку муха.

Глава вторая. Распитие в школьном туалете

Ученик девятого «Б» класса Хусанов Баходыр — долговязый подросток с узкими плечами, вечной щетиной пушка на верхней губе, жёлтыми от дешёвого табака пальцами и глазами-хитрецами под косо надвинутой кепкой — был известен на весь Хамзинский район как лоботряс и хулиган. От одного его имени вздрагивали работники районо и с облегчением перекрещивались дворники, не говоря уже о мелкой шушере, что выгуливали родители во дворах, на улицах и в парках. Для него прогулять занятия было таким же простым делом, как щёлкать семечки, шелухой которых он, кстати, регулярно усыпал коридоры и подоконники школы, не испытывая ни малейшего угрызения совести.

Его любимым занятием было натянуть на голову целлофановый пакет, прыснуть внутрь дихлофос и, вдыхая пары ядовитого вещества, уходить в сладкий дурман; или положить на нос тряпочку, смоченную в бензине, и так же дрейфовать в нирвану, сидя на лавочке или в школьном туалете, мечтая о чём-то неведомом. Он не отказался бы и от анаши, которую время от времени давали ему попыхтеть соседи-студенты из соседнего общежития, но сейчас у тех шла летняя зачётно-экзаменационная сессия, и Баходиру приходилось искать иные доступные способы отключиться от скучной реальности.

Алкоголь был одним из них. В магазине «Богурсок» у троллейбусной дороги табак и водку продавал его знакомый, такой же недоучившийся школьник. Вообще, спиртное Баходыр считал самым лучшим изобретением человечества, достойным памятников первым самогонщикам, а не всяким там Христофорам Колумбам, Джордано Бруно или Юриям Гагариным. Пьянка в его понимании была своеобразным космическим путешествием — только не в ледяной вакуум, а в тёплый, мутный мир, где ракеты не нужны, а стартовый стол — это унитаз, табурет или лавочка.

Вот и сегодня Баходыр решил провести своё время в очередном алкогольном «космическом полёте», но не один, а с экипажем — такими же бездельниками, как он сам. Уроки были скучны, и тратить на них часы ему не хотелось. Он отправил одного «алконавта» -одноклассника, Наримана Маннанбекова — круглого, словно колобок, с масляными глазами и вечной ухмылкой, мастерски таскавшего булочки со школьного буфета, — в ближайший «комок» к знакомому, чтобы тот достал им «топливо». Когда Нариман вернулся с пакетом, они заперлись в школьном туалете втроём вместе с третьим товарищем — Вадимом Кочетовым, худощавым, с острым носом и ободранными коленями, фанатом футбола и покера, который умудрялся проигрывать даже в «дурака» у первоклашек, но всё равно считал себя стратегом.

Предварительно Баходыр заставил одного из сидевшей на унитазах мелюзги принести из столовой стаканы. Мальчишка, дрожа, выполнил приказ, а в ответ услышал грозный бас: если ещё раз Баходыр увидит в уборной пацанят, то поотрывает им приборы, с помощью которых они энурезят — то есть по-простому дуют в трусы.

Те не стали испытывать судьбу: через секунду они уже вылетели из туалета, позабыв натянуть штаны, и помчались по коридору, как оглашённые. Страх перед встречей с грозными парнями школы был слишком велик, чтобы они решились пожаловаться учителям или родителям. Такова уж была слава Хусанова и его боевой команды: троица подростков, которым казалось, что весь мир — их площадка для игр, а вся школа — их личный космодром.

Довольно гогоча, оболтусы растянулись на крышках унитазов, покачиваясь, как ленивые вороны на ветках, достали по сигарете и задымили, наполняя школьный туалет густым сизым туманом. Это были их любимые болгарские «ВТ» — крепкие, с резким запахом табака, который выедал глаза, а дым оседал на плитке жирными потёками. Вся школа знала эту марку, а местные пацаны расшифровывали буквы по-своему — «Вечерний Ташкент», словно эти сигареты сами олицетворяли ночную свободу улиц. Баходыр хмыкнул, привычно скинул пепел на кафель и одним рывком распечатал бутылку «Столичной» — крышка отлетела с глухим щелчком, будто открывали люк в космос.

Нариман, сдвинув кепку набок и ругаясь нарочито громко — больше для солидности, чем от реальной злости, — вытащил из спортивной сумки банку маринованных огурцов, с треском сорвал крышку и бросил её в угол. Лепёшку он разломил так, будто разделял трофей после набега.

— Закусон готов, шеф, — провозгласил Вадим, распаковав колбасу «Золотая салями». По слухам, её делали из ослятины, но парней это только смешило: они ели и казы, и свинину, и сушёную рыбу, и без зазрения совести попробовали бы змей и лягушек, если бы им предложили. К водке любая закуска шла как родная.

— Молодцы, братаны, — одобрил их «уголовный» авторитет, Хусанов, и резким движением разлил спиртное по стаканам, не пролив ни капли. Первые сто грамм они опрокинули без закуски, как того требовал ритуал. Вторую и третью порцию проглотили так же легко, словно это был лимонад. Салями-ослятина лишь добавила мягкой жирности во вкус.

— Хорошо пошла, — выдохнул один из лоботрясов, сплёвывая горькую слюну в унитаз. Смачный харчок, на девяносто процентов состоявший из спирта, попал точно в дыру. — Люблю я «Столичную», это тебе не «Жириновка»!

— Да, — согласился другой, — от «Жириновки» башка гудит, и на уроках ничего не лезет в голову.

— Ха, — хмыкнул Баходыр. — Можно подумать, что в твоей башке есть место для знаний. Ты хоть знаешь, чему равен катет?

— Нет, а ты?

— Какой-то там гипотенузе… Тьфу, слово-то какое тупое! Так ты на занятие идёшь?

— Не-а, сейчас химия, а я терпеть не могу нюхать всякие там вещества и решать задачки, что получится, если железо смешать с кислородом, — сказал Вадим и снова сплюнул в унитаз.

И тут его глаза полезли на лоб: вода неожиданно забурлила, будто внутри проснулся кипящий чайник.

— Это ещё что такое? — изумился он и присел, чтобы внимательнее рассмотреть розовую пену, поднимавшуюся на поверхности воды. — Я что, кислоту сплюнул? Что за бурная химическая реакция с выделением розовой субстанции?

— А ты, оказывается, всё-таки в химии разбираешься, — пробормотал Хусанов, тоже заинтересовавшись странным явлением. — Опять, наверное, канализация засорилась. Здесь трубы давно проржавели.

— А что это за розовое вещество? — нахмурился бездельник, увидев, как из дырки всплывает нечто непонятное. — На медузу похоже…

— Параша чья-то, — хохотнул Нариман и выдал матерок для храбрости. — Кто-то обсирался медузами, ха-ха-ха, ты это классно схохмил, братишка!

Но через секунду ему было не до смеха. Из унитаза со свистом, как пробка из шампанского, выпрыгнул розовый комок, который мгновенно присосался к лицу Вадима.

— А-а-а! — заорал тот, вертясь, как юла. Он вцепился в слизь пальцами, пытаясь сорвать её, но едва его руки вошли в розоватый студень, как кожа и сухожилия на пальцах тут же зашипели и растворились, будто их обдали кипящей кислотой. Взору ошарашенных пацанов предстали оголённые костлявые кисти, напоминавшие пластмассовые учебные макеты из кабинета биологии, только не бутафорские, а настоящие, живые и судорожно дёргающиеся.

— О боже! Что это? — голос Баходыра сорвался на хрип, будто его глотку сдавили ледяными пальцами. Ноги налились свинцом, прилипли к плитке, и он ощутил себя так, словно ему на стопы поставили бетонные блоки. В груди сердце забилось как сумасшедшее, гулким эхом отдаваясь в висках, а дыхание стало рваным и частым — страшно даже вдохнуть, чтобы не вдохнуть вместе с воздухом этот розовый ужас.

Слизь тем временем окончательно сожрала лицо Вадима: кожа исчезла, будто её смыло растворителем, и теперь голову покрывала тонкая розоватая плёнка, под которой скользили оголённые челюсти, шевелясь как механический каркас. Красные мышцы ещё частично скрывали череп, но на глазах парней эта красная мозаика растворялась, уступая место белой кости, блестящей и мокрой.

Нариман стоял со стаканом в руке, пальцы дрожали так, что спирт плескался на кафель, но он не мог вымолвить ни звука. Всё казалось сном, каким-то мерзким мультиком, где реальность вдруг пошла рябью. Баходыр же тупо таращился, мысли носились роем, бились о череп, как мухи о стекло, и ни одна не давала ответа. Его сознание будто зависло, как компьютер на «синем экране», перестав соображать, что происходит.

Одноклассник уже не кричал. Он тихо осел на колени, потом медленно повалился на бок. Его руки дёргались в судорогах, как сломанные провода. Розовый комок методично объедал всё, что находил: волосы, сухожилия, мозги, сосуды — и уже полез под одежду, вздув её, словно внутри зашевелилась огромная крыса. Под этой тканью исчезали лёгкие, сердце, печёнка, трахея, пищевод — всё, что составляло его нутро.

— Что это? Как это? — хрипло выдавил Маннанбеков, пятясь назад. Он не мог поверить, что только что сидевший с ним за стаканом товарищ уже мёртв.

На лице Баходыра впервые появилось выражение осмысленности — как будто пелена страха слегка раздвинулась. Он начал понимать: перед ним не просто жижа, а существо, которое ест живых, и оно не боится. На миг ему захотелось схватить студень и отшвырнуть, но в голове вспыхнуло: «А ведь меня оно так же сожрёт, стоит только прикоснуться». Вон уже полтела Вадима растворилось под слизью. Нет уж, героизм оставим кино.

Он сделал несколько осторожных шагов назад, сглотнул и тихо сказал:

— Сваливаем отсюда…

— А он? — Нариман кивнул на обглоданный скелет. Розовая масса, увеличившаяся ровно настолько, сколько поглотила, медленно сползла с одежды, неторопливо забралась обратно на унитаз. Казалось, она сыта и равнодушна — не нападала, а лишь перекатывалась, будто толстая медуза, выбирающаяся на берег.

— Бултыкс! — хрюкнуло что-то внутри неё, и розовое существо одним упругим движением прыгнуло в отверстие унитаза. Вода взметнулась фонтаном, заклокотала, и с чавкающим звуком студень исчез в канализационной трубе, оставив после себя мерзкий сладковатый запах.

— А что он? Ему мы уже ничем не поможем, — прошептал Баходыр, дрожа всем телом. Губы его побелели, желудок сжался, готовый вывернуться наизнанку. Он бы с радостью вырвал — и страх, и водку, и только что съеденное, лишь бы стало легче. Но понимал: теперь ему придётся отвечать не только старому директору-ворчуну и злой завучихе, но и родителям Вадима, и милиции, и детской инспекции, где он давно на особом учёте. И кто поверит в то, что он сейчас видел?..

А за маленьким вентиляционным окошком туалета стояло настоящее лето — последняя неделя учебы. Солнце било белым светом по зелёным листьям школьных чинар, во дворе смеялись младшие классы, звякала железная горка, стрекотали воробьи. Мир жил и дышал, как ни в чём не бывало.

Прозвенел звонок, протянувшись по коридорам металлическим трезвым гулом. А в школьном туалете стояли два подростка, застывшие, как восковые фигуры, тупо уставившись на скелет в школьной одежде — мокрый, блестящий, ещё пахнущий розовой слизью, с торчащими ремнём штанами и перекошенными кедами.

Глава третья. Происшествие в бане

Старший налоговый инспектор Чиланзарского района Вадим Иванович Сиропов был мужиком крепким, но уже располневшим, с мягко обвисшим животом и седеющими висками, в которых угадывалось что-то от прежнего армейского строевого офицера. Слегка потемневшая от постоянных бань кожа блестела, словно лакированная, а маленькие, хитрые глазки, утонувшие в пухлых щеках, выдавали человека, привыкшего решать дела «по понятиям», а не по букве закона. Обернувшись махровым полотенцем, он держал в одной руке гранёный стакан с ледяной водкой, а в другой — вилку с солёным огурцом, как знамя настоящего мужского отдыха.

Вообще-то явился он сюда с проверкой хозяйственной деятельности — формально, по бумагам. Но работать сегодня не собирался: налоги не убегут, да и пачка купюр, которую хозяин заведения уже приготовил «на чай», тоже никуда не денется. Сначала отдых. Нужно было отвести душу после тяжёлой недели. Одна только проверка строительного кооператива стоила ему нервов: на бумаге — вроде бы обычные работяги, а на деле — прикрытие для обл­исполкомовских и мафиозных людей, которые гоняли через кооператив немалые бюджетные суммы. Лишний интерес грозил неприятностями — и Сиропов уже это прочувствовал, когда после пары лишних вопросов получил два аккуратных синяка под рёбрами и недвусмысленное предупреждение «не рыпаться».

Вот и хотелось сейчас иной, более уютной обстановки. Сауна была пропитана тяжёлым ароматом раскалённой древесины, пивного перегара и еле уловимых духов. На широкой лавке, не стесняясь, сидела голая Ольга — местная «универсальная помощница», знающая, как расслабить клиента не только руками, но и всем телом. Её формально числили официанткой, но в таких заведениях, куда заходили налоговики, менты, прокуроры и партийный актив, никто не читал Устав КПСС и Уголовный кодекс — сюда приходили с целями куда более земными: наслаждаться, решать дела, подписывать нужные бумажки и обмывать договорённости.

— Ты меня не возьмёшь с собой в сауну? — игриво спросила Ольга, лениво перекатывая ладонями пышную грудь, будто мяла два упругих мяча. — Может, и я там подогреюсь…

— Обойдёшься, — буркнул Сиропов, присаживаясь на полку. — Ты лучше подготовься. Я сейчас подниму температуру своей кровушки, остужусь в бассейне — и к тебе… Говорят, это эрекцию усиливает.

— Тогда я жду, — хмыкнула дамочка, одним глотком опрокинув в себя стакан коньяка, что принёс официант из кафе напротив (баня и кафе работали в связке, под одной крышей — и в прямом, и в переносном смысле). Она-то знала, что с эрекцией у этого налоговика не ахти: не впервые ведь имела дело. Но ей было всё равно — платили тут за часы, а не за количество «подъёмов».

Тем временем, кряхтя и охая — давали о себе знать помятые рёбра! — Сиропов направился к закрытой комнате, царству парового удовольствия и температурного экстаза. Воздух за дверью уже был густой, пах смолой, мокрой липой и чем-то сладковато-горьким от старых камней. Прежде чем войти, следовало по старой русской привычке «стакануть» — и он сделал это с таким удовольствием, словно ставил жирную точку в конце всей рабочей недели. Холодная водка обожгла горло, а хрустящий солёный огурец, пропитанный крепким рассолом, приятно треснул в зубах. «Неплохой рассол, нужно в следующий раз заказывать именно это», — лениво отметил он про себя, облизав губы.

Положив пустой стакан и вилку на стол, Вадим Иванович пробормотал сквозь зубы что-то непечатное про мать тех, кто профессионально мутузил его в строительном кооперативе, и толкнул дверь парилки. Та мягко, но тяжело закрылась, отрезая внешний мир.

Внутри едва тлела сорокаватная лампочка — не свет, а бледная искра, которой едва хватало, чтобы выхватить из полумрака груду раскалённых камней да ближайшие полки. Лампа, закопчённая, с мутным стеклом, светила жёлто-оранжевым пятном, которое расползалось по дощатым стенам, превращая их в красноватый мираж. На полках обычно сидели или лежали потные, довольные жизнью мужики, но сейчас здесь не было никого: только влажная жара, капли пота, уже стекающие по вискам, и запах раскалённой древесины.

Температура стояла чуть выше ста градусов — не ад, но и не холодные полярные края. Лёгкие тяжело втягивали густой воздух, виски гулко пульсировали, а боль в боках при каждом движении отзывалась тупой стрелой. Конечно, было бы неплохо сейчас потискать округлости Ольги, как делал раньше, но налоговику было не до нежностей: каждый вдох напоминал о синяках, каждый наклон — о том, что ребра ещё не зажили. В такой ситуации никого рядом видеть не хотелось.

«Чёрт бы побрал того мужика, что треснул меня в живот, у него кулак или свинец? Или, может, кастет был? — со злостью рассуждал он, устраиваясь поудобнее на горячей полке. — Ох, а у того мордоворота, что было в пакете — утюги с напильниками? Можно же было пояснить ситуацию без спарринга, я же не боксёр… Сказали бы, что работают под Гафуром — было бы всё в порядке. Вот гады…»

С тоской он думал, что даже у его «прибыльной» профессии есть оборотная сторона, особенно когда натыкаешься на тех, кого нюх должен был вычислять заранее. Гафур — «авторитет»; под ним, говорили, вся городская милиция, даже замминистра внутренних дел ему подарки шлёт и знаки внимания. Половина кооперативов платят дань его группировке. И надо же — нарвался именно на личное предприятие главного бандюгана столицы!

Температура всё поднималась, а Вадима Ивановича, вопреки жару, сотрясала мелкая дрожь — словно он не сидел в парилке, а оказался в холодильной камере. Лицо его побледнело, губы приобрели синеватый оттенок, кожа покрылась мурашками, будто на него налили ледяной воды. Даже сухое, раскалённое дыхание парилки не спасало от этого внутреннего холода — он ощущал его не телом, а изнутри, холодными эмоциями, что шли из живота и расползались по груди.

Скосив взгляд на раскалённые камни, он медленно, с тяжёлой ленцой, взял ковш, зачерпнул воды из тазика и плеснул на раскалённую груду. Пш-ш-ш! — зашипели камни, и тяжёлый, влажный пар в один миг окутал помещение. Лампа на потолке, и без того тусклая, будто совсем погасла: её свет превратился в дрожащую жёлтую точку в сером молочном тумане. Доски полков и стены расплылись в мареве, пар лип к коже, обволакивал, проникал в ноздри.

«Жар костей не ломит», — попытался пошутить про себя Сиропов. Обычно он высиживал здесь по двадцать минут, доводя организм до состояния поджаренной курицы, а потом голым, с криком «Ё… твою мать!» вылетал из парилки и нырял в бассейн. Резкая смена температур вызывала шок у организма — словно по спине проходили сотни невидимых электрических игл, лёгкие сжимало, сердце билось, как молоток, и на секунду казалось, что сейчас не выдержишь — зато потом приходила эйфория, особая лёгкость, будто заново родился. А за этим следовала стопочка водки, солёный огурец, и начинались уже другие, куда более плотские удовольствия.

Но ныне всё случилось иначе. Вдруг его вывернуло. То ли водка оказалась палёной, то ли удар по рёбрам задел печень или желудок, но всё, что он успел в себя впихнуть за день, с хрипом и горьким запахом выплеснулось наружу. Он едва успел наклониться, когда изо рта хлынула ржавая струя.

Пш-ш-ш-ш! — ответили камни, приняв на себя порцию водянистой массы. Густая, приторная, почти кислота, вонь окутала комнату, смешавшись с запахом раскалённой смолы и пота. С каждым новым судорожным толчком желудка на раскалённые камни шлёпались комки непереваренной пищи, мгновенно сворачиваясь и обугливаясь; они шипели, трескались, отдавая горелым мясом, кислой капустой, тёплым спиртом — настоящий букет мерзостей.

Сиропов не останавливался: изо рта фонтаном бил мутно-жёлтый желудочный сок, перемежаемый полупереваренными кусками обеда. Струя хлестала, отражалась от пола, капала с полок. Красивое зрелище, если быть посторонним наблюдателем и иметь крепкий желудок, но никак не участником сцены. Голова у налоговика опустела, мысли исчезли, остались одни инстинкты — тело выгибалось, спазмировало, само рвалось наружу.

Обезумев, он выскочил из парилки и бултыхнулся в бассейн, надеясь холодом сбить жар, остановить судороги, вернуть себе равновесие. Но всё оказалось наоборот. Лёд воды вонзился иглами под кожу, вызвав новую волну спазмов. Вскоре остатки его обеда плавали на поверхности голубой воды: жирные пятна, серые ошмётки, обрывки зелени и мутная пена медленно растекались, делая бассейн похожим на суп из дешёвой столовой.

У Сиропова не было сил даже держаться на воде — руки скользили, тело тянуло вниз, и он медленно начинал погружаться.

— Ой, что это? — вскричала Ольга, подбежав к бассейну. Она смотрела, как толстый налоговик барахтается, из последних сил пытаясь удержаться на поверхности. Блевотина уже оккупировала помещение: пятна на кафеле, потёки по стенам, капли висели на потолке, а мутный рассол с остатками пищи плавал в воде. В комнате стоял нестерпимый остро-кислый запах, смешанный с влажным хлорным ароматом бассейна — тяжёлый, липкий, удушливый, заставляющий морщить нос и зажимать рот рукой.

— Что с тобой, Вадим?! — голос Ольги срывался на визг, то хриплый, то тонкий. Она металась вдоль бассейна, как кошка на раскалённой плите, не зная, что ей сделать: прыгнуть ли самой в воду, хотя плавала она едва-едва и удержать такого тушу почти не имела шансов, или бежать к администрации бани, звать кого-то на помощь. Но пока оденется, пока добежит по коридорам, душа Сиропова, казалось, уже отделится от тела, а там хоть искусственное дыхание, хоть массаж сердца — всё будет поздно. И ведь никто не додумался повесить в этом заведении спасательный круг — зачем он в «солидной» сауне для чиновников?

Пока женщина металась в нерешительности, произошло то, что поставило последнюю точку над «i». Сиропов, барахтаясь в воде, случайно зацепил ногой рычаг в углу чаши, открывавший сливной клапан. У самого дна образовалась воронка — не стремительная, но заметная. Вода потихоньку уходила, и именно это дало шанс другому существу, которое, видно, давно блуждало по канализационным трубам, выискивая себе жертву.

Ни Ольга, ни сам Вадим Иванович, пребывавший в полусознательном состоянии, сначала не заметили, как из тёмной дырки на дне бассейна поднялся розовый студень. Он дрожал, переливался, складывался то в комок, то распластывался, как тёплый кисель. Чем-то он напоминал медузу, но это точно не было медузой, не скатом и не другим морским организмом — инородная, липкая, живая масса.

Студень оказался хищником. Он бесшумно подплыл к налоговику и обвил его туловище, прилип, словно вцепился. Жжение от прикосновения оказалось таким сильным, что Сиропов наконец-то перестал дёргаться, встал на кафельное дно, упёршись ногами, и только тогда в ужасе разглядел того, кто разъедает его кожу и мышцы. Его круглое лицо в миг вытянулось, как у человека, увидевшего смерть. Глаза расширились до белков, рот открывался, но слова не шли.

— Ой… что это?! — выдохнул он, пытаясь отодрать от себя слизь. Пальцы прошли сквозь желеобразную субстанцию, и тут же начали растворяться: кожа исчезла, мышцы потекли, ногти уплыли, и остались только обнажённые костяшки, белые, голые, как в анатомическом кабинете. Сиропов поднял то, что ещё недавно было его рукой, к глазам и несколько секунд тупо смотрел, не веря: на фалангах пальцев не было уже ни кожи, ни мышц, ни нервов, ни сосудов — только скелет, на котором болталась капля студня. Всё это напоминало не жизнь, а кадр из какого-нибудь ужастика, фантастику в реальности, — кто мог поверить, что в бассейне человека пожирает неизвестное существо?

— Мамочки мои! — Ольга прижала ладони к груди, едва не падая, пытаясь понять, что происходит. Она всё видела, до мельчайших деталей. — Что за гадость?! Откуда эта… медуза?!

Сиропов, захлёбываясь, решил, что это или дурацкая шутка дирекции бани, или месть Гафура, который не простил ему налогового наезда на кооператив. В любом случае, виновата, конечно, эта баба — она играет по их правилам. Наверняка это она напустила сюда что-то против него, подсыпала гадость, выпустила паразита.

— Это ты кислоту разлила, шлюха? Или паразита на меня стравила, гадина такая?! — орал он, но не столько от гнева, сколько от боли: слизь пожирала его живьём, шипела, как огонь по коже, сдирала слой за слоем, пока он кричал. — Убери от меня эту чёртову штуку! Быстрее, а то хуже будет!

Ольга зажала рот ладонью, чтобы не заорать от ужаса. Сквозь полупрозрачную розовую пленку студня уже просвечивали внутренности: печень тёмно-бурого цвета, дрожащая селезёнка, алое сердце, с каждой секундой бьющееся всё слабее. Это было похоже на анатомический театр, только без стеклянной витрины — живой человек растворялся на её глазах, как кусок сахара в кипятке.

Ещё минута — и комок слизистой массы дошёл до того, что считалось гордостью любого представителя сильного пола. Половой орган исчез, растворился так стремительно, словно его никогда и не существовало. В другой момент Ольга бы, может, и усмехнулась — сколько таких «гордостей» она видела в своей работе, — но сейчас ей было не до смеха: её саму трясло от ужаса, руки мелко дрожали, колени подгибались. Студень полностью обволок тело мужчины, скрыв его с головы до пят, и продолжал растворять его в себе, будто ел не человека, а мягкую пищу.

— Убери… это… от меня… — уже не кричал, а шипел Вадим, еле ворочая языком. — И я прощу тебя… нико… му… не… ска… жу… Последние слова ломались на слогах, как палочки, и тонули в клубах пара.

Вода вокруг кипела, словно в котле. Поднимался сизый дым, пахло палёным мясом, серой, железом. Слёзы жгли глаза, Ольга чувствовала, как к горлу подкатывает тяжёлый комок — ещё немного, и она вывернет себя наизнанку от потрясения. На её глазах студень в считанные минуты «съел» человека: там, где только что барахтался налоговик, теперь медленно оседал на дно бассейна голый скелет, едва державшийся в разошедшейся одежде.

Слизь разрослась до размеров детской надувной лодки, и вдруг одним мощным толчком выпрыгнула из бассейна. Она шлёпнулась на кафель и поползла к Ольге, оставляя за собой мокрые следы, как гигантский улиточный след. Женщина застыла, как в гипнозе; сердце перестало стучать, кровь застыла в жилах. Студень дотронулся до её ноги — холодный, скользкий, липкий. Но в следующее мгновение он, будто передумав, метнулся назад, скользнул в бассейн и ринулся к сливной дырке. Ещё миг — и студень всосался в канализационный сток, оставив только лёгкое всхлипывающее шипение, будто его и не было.

Обнажённая Ольга медленно осела на кафель, потеряв сознание, а в помещении ещё долго висел сизый туман с кислым запахом рвотных масс и расплавленного мяса. Всё, что произошло пару минут назад, казалось дурным сном, чёрной галлюцинацией.

А в соседнем кафе, за стеной, продолжала играть музыка.

Голос из радиоприёмника тянул весёлым, чуть фальшивым тенором:

«Белые розы, белые розы,

Так беззащитны шипы…»

Жизнь за тонкой стеной текла своим чередом: официанты бегали с подносами, кто-то чокался кружками пива, хохотали посетители, пахло жареным мясом и свежей выпечкой. Мир продолжал существовать в своём ритме, как будто кошмар в бане происходил на другой планете.

Глава четвертая. Много вопросов — ни одного ответа

Капитан милиции Ровшан Ильчибаев сидел за своим столом и медленно перебирал бумаги, фотографии, протоколы допросов. Взгляд у него был мутный, тяжелый; пальцы не слушались, и даже простое перелистывание страниц напоминало борьбу. Обычно такое состояние накатывает, если накануне был перепой, но Ровшан уже год как не пил, поклявшись у могилы отца, что завязывает со спиртным и разгульной жизнью. С тех пор его лицо вытянулось, черты заострились, под скулами обозначились впадины; густые черные волосы он стал носить коротко подстрижеными, чтобы не напоминать себе прошлое. Глаза — темные, внимательные, с тяжелыми складками под ними — говорили о ночах без сна. На пальцах простая обручалка, которую он так и не снял, хотя жена давно ушла; нос немного сбитый — результат одной из драк при задержании. Крепкий, сухоплечий, но уже с сутулостью человека, привыкшего к ночам за столом и постоянной усталости.

Кабинет, где он сидел, не был похож на место, где можно мечтать о служебной карьере: тесное помещение в старом здании горотдела, с облупленной зеленой краской на стенах, серыми папками на стеллажах и тусклой лампой под потолком. Пахло пережжённым кофе, сигаретным дымом и пылью, а старенький вентилятор гудел в углу, не давая духоте победить. На подоконнике стоял горшок с полузасохшим кактусом — память о времени, когда у Ровшана была секретарша. Стол был завален папками, донесениями, протоколами — работой, из которой и состояла его жизнь.

Он вспомнил, как год назад, стоя у могилы отца, стиснул кулаки и сказал: «Хватит. Я теперь другой». Он сказал друзьям, что больше не будет пьянок и мальчишников. И его действительно перестали звать: милиционер, который отказывается выпить — редкость. Но это было в прошлом.

Сейчас перед капитаном лежала совершенно особая задача. Надо было понять, что произошло в трёх разных местах — в квартире №5 дома 33 по улице Гоголя, в школе №175 на Жуковского и в бане-сауне «Восточный отдых», что недалеко от горисполкома. Во всех трёх случаях оставались только скелеты. Это было единственное, что объединяло происшествия.

Он снова раскрыл протокол объяснения Ольги Миросенко, проститутки, выжившей после ужаса в бане:

«…это было розовое существо, бесформенное, напоминало чем-то медузу. Оно всплыло откуда-то из бассейна и стало пожирать товарища Сиропова…»

Ильчибаев хмыкнул — розовое существо! Медуза в бассейне! Сказки для взрослых. Он и его коллеги уже допросили всех работников бани, даже слесарей, которые лазили по трубам, — привозили их в кабинет городского УВД. Все как один заявляли: «Розовых существ не встречали, медузоподобных не видели, ничего не знаем».

Директор «Восточного отдыха», Сергей Ежков, бывший журналист областной газеты, клялся, что это поклёп:

— Мы, — говорил он, — никаких хищников не держим. У нас санитарные книжки, проверки, всё как положено.

Его можно было понять: убийство в бане — это не игрушки. Слухи пойдут — и репутация заведения подмочена, клиенты переметнутся к конкурентам, инвесторы отвернутся.

Можно было бы предположить коллективный сговор, но зачем? Кому помешал Сиропов, обычный налоговый инспектор, отдыхавший на другом конце города, да ещё и не на своей подшефной территории?

Ильчибаев раскрыл папку с донесениями «агентов» — людей, которые за вознаграждение тайно информировали милицию о тех или иных лицах. В последние годы эти папки опухли от таких донесений: казалось, весь Союз трясёт от коррупции и нелегальных связей с преступным миром. У каждого второго — свои «подполья», свои «крыши», свои тёмные дела. И вот теперь — розовое существо, скелеты и три разных места преступлений.

Он провёл ладонью по лицу и уставился на серые страницы. В голове стоял густой туман, мысли вязли, как в трясине. Вопросов становилось всё больше, ответов не было вовсе.

Так вот, люди из окружения «Восточного отдыха» утверждали, что старший инспектор Вадим Иванович Сиропов был известен своей любовью к «подаркам» — брал он много, нагло, но при этом действовал виртуозно. Копался он дотошно, умел находить в отчётах и балансе такие ниточки, о которых другие даже не догадывались. Что-что, а специалистом считался высочайшего уровня: не зря ведь он до работы в налоговой занимал должность старшего бухгалтера на Навоийском горно-металлургическом комбинате, где добывали золото. Именно там он познал все тайные ходы своей профессии — схемы списаний, «чёрные» фонды, фиктивные авансы, липовые накладные, скрытые счета — и научился прятать концы в воду так, чтобы ни одна ревизия не могла их отыскать. Он знал, где в финансовом отчёте дышит «лёд», а где спрятан «огонь», и мог за пару часов раскрутить схему, которую другие аудиторы неделями не видели.

Но тот, кто знает, тот и находит. Ставки у Сиропова считались высокими, но не такими, чтобы сравняться с теми суммами, которые могли последовать за уклонение от налогов, хищения и растраты. Поэтому почти всегда находились желающие «урегулировать вопрос» на месте — проще дать мзду, чем потом расхлёбывать.

В последние три дня Сиропов инспектировал строительный кооператив «Бунёдкор». «О-па, — вдруг вспыхнула мысль у Ровшана. — Так ведь это объект Гафура Рахимова, уголовного „авторитета“… Он покусился на святая святых? Может, это месть Гафура?»

Капитан быстро пробежался глазами по информашкам сексотов: Вадима действительно слегка «воспитали», но отпустили с миром. «Если ему указали, что он полез не в своё дело, и на этом воспитательная работа закончилась, то зачем потом убивать? — недоумевал милиционер. — Что-то тут не стыкуется».

Можно было предположить, что ребята Гафура расчленили тело, но ведь остался целый скелет — просто не было ни внутренних органов, ни мышц, ни кожи. «А вообще, Сиропов ли это? Его ли скелет? — мучительно размышлял Ровшан. — Можно представить, что налоговика зарезали и где-то закопали, а вместо него подбросили скелет из мединститута — пойди и докажи, кому он принадлежит. Но к чему эта публичность? Ведь можно скрыть убийство, чтобы потом труп и убийц не найти. А тут — наоборот».

Да, Ольга могла и приврать, приплести что-то про розовый студень, но эта фантастическая история никак не вписывалась в обычные методы работы мафии Гафура. И тем более странно, что в тот же день нечто подобное происходит в других местах, никак не связанных со строительным кооперативом.

Вздохнув, Ильчибаев открыл другую папку. Здесь лежали протоколы и отчёты следственной группы из школы №175. Трое пацанов баловались водкой в туалете. «Надо же, до чего докатилась молодежь — распивают алкоголь прямо в учебном заведении», — покачал головой капитан и сам вздрогнул. Гм, ведь и он ещё недавно любил заглянуть в бутылку — не стоит слишком косо смотреть на ребят. Но им-то по пятнадцать–шестнадцать лет! Рановато они взялись за нетрезвую жизнь…

Итак, двое школьников, среди которых значился на особом учёте в инспекции по делам несовершеннолетних хулиган Баходыр Хусанов, утверждали, что некое розовое существо выползло из унитаза и сожрало их одноклассника по имени Вадим Кочетов. То есть здесь совпадало многое: убийцей назывался некий мифический организм, что вылез из канализационной системы, и что он, тварюга, растворял человека, как какая-то кислота…

«Что ещё? — Ровшан бил кулаком по лбу, пытаясь связать воедино все факты. — Ну… что пацана звали тоже Вадим, как и Сиропова… но это ещё ничего не доказывает… И что они распивали алкоголь!»

Он схватил вновь объяснение Ольги и перечитал. Да, точно, женщина утверждала, что налоговик, прежде чем зайти в парилку, пил водку.

И что это даёт? Ну, пили водку, а что дальше? Два скелета — и ничего ясного. Пацаны вряд ли могли убить своего товарища — нет мотивов, да и разделать бескровно тело практически невозможно. Полосни любого ножом — и будет море кровищи по стенам и потолкам помещения, а тут ничего: туалет чист. То же самое и с бассейном — ну да, вода стекла в трубу и её на экспертизу не возьмёшь, но ведь стены чисты… точнее, там много блевотины, но ни капли крови. Даже криминалисты не соскребли ничего такого.

Вряд ли проститутка могла распотрошить налоговика до скелета — тут и опытные хирурги-препараторы не смогли бы сделать это столь чисто: ни следов разрезов, ни кровяных подтёков, ни фрагментов мягких тканей. Будто плоть испарилась.

За окном сияло солнце. Стекло подоконника раскалилось, как плита. Стояла жара, вязкая и густая, с дрожащим маревом над асфальтом; воздух, врывавшийся через форточку, был не прохладой, а горячим дыханием печи. Лето в Ташкенте было в самом разгаре: белый свет ослеплял, а тени деревьев казались чёрными пятнами на выжженной земле. Из ближайшего кафе-кооператива тянуло соблазнительным запахом самсы и свежих лепёшек, вперемежку с дымком жаровни и сладковатой пряностью кориандра.

Между тем родители Кочетова были в панике. Они уверяли, что это Хусанов сбивал их сына с правильного пути, а потом, когда тот отказался пить, просто зарезал… Но чем? Орудия убийства не нашли, крови нет, органов тоже нет. Один чистый скелет.

«О боже», — вздохнул Ровшан, вставая от стола. Он подошёл к подоконнику, взял кружку, налил в неё из графина воды, затем опустил внутрь спиральный кипятильник. Мощная нихромовая спираль зашипела, заурчала, обдавая воздух запахом горячего металла, и всего за пару минут довела воду до кипения, покрытого мелкими пузырьками. Осталось только бросить туда заварку и три тонких ломтика лимона. Ах да, чуть не забыл! — милиционер из тяжёлой стеклянной сахарницы специальными посеребрёнными щипчиками достал три аккуратных кубика рафинада — блестящие, ровные, как маленькие кирпичики. Он бросил их в кружку, наблюдая, как они шипят и тонут, тая в кипятке.

Перемешивая ложечкой содержимое кружки, капитан вернулся на своё место, поставил горячий напиток рядом с кипой бумаг и открыл третье дело. Это тоже касалось убийства, и такого же странного. Некий алкаш-слесарь Мирбабаев утверждал, что нашёл в своей квартире скелет в одежде Осокина, сорокатрёхлетнего работника ЖЭКа. Представленные документы с места работы свидетельствовали о постоянном нарушении этими двумя типами трудового режима: опоздания и прогулы, брак в работе, скандалы с жильцами и начальством, а главное — злоупотребление алкоголем. У обоих в личных делах красовались выговоры, замечания, акты проверок: не вышел на смену, пришёл навеселе, устроил перепалку, сдал бракованную работу, на объектах оставлял горы мусора и не сданные по плану материалы.

«Стоп, и тут пьяницы!» — подумал Ровшан и хлопнул рукой по столу. Кое-что уже очерчивалось, но всё равно в общем картина была туманной. Батыр заявлял, что распивал с товарищем водку и одеколон, а что было дальше — не помнит. А потом возле унитаза обнаружил странный скелет. Про розовую слизь в протоколе ни слова. Ну, оно и понятно: Батыр был в отключке, не видел, как пожирали товарища.

Что же можно сказать? Согласно документам, ни оперативники, ни следственная бригада не нашли того неизвестного организма, ни орудия убийства, ни распотрошенных органов, ничего подозрительного или внушающего подозрение. Криминалисты, приехавшие на место, дотошно осмотрели каждую щель, сняли смывы, отпечатки, микрочастицы; на свет фонарей не проявились ни кровяные следы, ни пятна биологических жидкостей, ни ворсинки подозрительной ткани. Не было мотивов убийства, не было даже обычной «бытовухи», когда спорящие хватаются за ножи или скалки и наносят друг другу смертельные раны. Все убитые пили алкоголь, но до конфликтов дело не доходило. И в двух случаях были свидетели, как умирали жертвы… от слизи… медузы…

«Можно ли сочинить этот бред? — Ровшан откинулся на спинку стула. — Вряд ли. В трёх делах — события, в которые вовлечены абсолютно незнакомые друг другу люди. Что может быть общего, к примеру, у свидетельницы Ольги Миросенко с такими же очевидцами Баходыром Хусановым и Нариманом Маннанбековым, или с алконавтом Батыром Мирбабаевым? Они живут по разные концы Ташкента, никогда ранее не встречались, относятся к разным социальным группам, нет ничего схожего в мировоззрении и жизненном опыте. Ну, за исключением асоциального поведения… И всё же трудно поверить, что они сколотили банду, чтобы потрошить людей… Зачем им это? Их объединяют только трупы… э-э-э, точнее, скелеты, которые, как они утверждают, принадлежали погибшим персонам. И общий рассказ о розовой слизи».

Если бы это было убийство, то оно идеально по способу совершения — не оставляет никаких следов и возможностей для обвинения. Скелеты можно разобрать, положить в сумку, вывезти за город и выбросить на свалку, и никто никогда бы не нашёл их — даже опытные криминалисты в таких случаях разводят руками, потому что нет точек привязки: ни крови, ни оружия, ни свидетелей.

Но если эти четверо и убийцы, то зачем сами вызвали милицию и сообщили о смерти товарищей? Значит, они действительно стали свидетелями этого страшного события. Тогда получается, что история с розовой тварью — это правда? Значит, в канализационных трубах города живёт какое-то существо, нападающее на людей. «Но что это за существо?» — мучительно размышлял Ильчибаев. Ему раньше ничего подобного слышать не приходилось. Да, по предмету «Биология» в школе он не был отличником, ему нравились совершенно другие науки — история, география, обществоведение. Но жизнь сложилась так, что следователю нужно знать и биологию, и химию, и физику, потому что именно они помогают раскрывать преступления: следы реакций, волокна тканей, состав жидкостей, траектории, давление и температура — всё это важно. Однако, пролистывая в памяти страницы школьного учебника, ничего такого не всплывало, за исключением каких-то амёб, инфузории-туфельки, гидр, древних динозавров, планктона и, почему-то, зебры с её полосками. Только все эти животные имели другие цвета, не розового, во всяком случае…

В это время прозвенел телефон. На краю стола стоял тяжёлый советский телефонный аппарат с чугунным корпусом цвета тёмной вишни, с массивной, увесистой трубкой и круглым диском набора номеров с дырочками для пальцев. Шнур, толстый и закрученный, лениво свисал на пол. Аппарат жужжал, трещал, звонил не мелодично, а резко, как будильник, требуя внимания.

Ровшан поднял трубку.

— Капитан Ильчибаев у аппарата, — усталым голосом произнёс он.

Послышался ехидный, чуть растянутый голос секретарши Умиды Турсуновой — двадцатисемилетней дамы с кривыми, слишком заметными волосатыми ногами, но густой чёрной шевелюрой и толстыми, слишком ярко подкрашенными губами. Она выглядела так, будто каждое утро собиралась на кастинг, а попала на проходную УВД: дешёвый, но откровенный макияж, слишком тесная блузка, юбка выше колена, чулки, которые постоянно рвались на коленях. Её зубастая улыбка с металлическим блеском протезов выдавала привычку грызть всех подряд, а голос — привычку командовать теми, кто выше её по званию. Умиду называли «цербером четвёртого этажа» — она сидела у приёмной как собака на цепи, охраняя подступы к начальнику Управления внутренних дел Ташкента.

Вообще-то эта дамочка мечтала найти себе жениха среди удачливых стражей правопорядка. Пробиться к начальству она сумела, но мало кто из них заглядывался на неё — то ли ноги и грубый нрав отталкивали, то ли сам статус работающей под носом у шефа пугал. Три года в приёмной пролетели, как три года в монастыре: жениха так и не нашлось, а вместо мягкости Умида обрела сварливость и сарказм. Иногда, сидя за своим столом с телефоном и печатной машинкой, она мечтала о том, как однажды какой-нибудь симпатичный следователь в форме зайдёт, швырнёт фуражку на её стол, поднимет её с табурета, прижмёт к стене и сорвёт с неё все эти строгие чулки… Но пока вся её интимная жизнь ограничивалась разговорами по телефону, утренними сплетнями с другими секретаршами и безнадёжными фантазиями, которые разбивались о суровую милицейскую реальность.

— А куда ты денешься, Ильчибаев, — пропела она с издёвкой. — Конечно, будешь у аппарата… Тебя привязать к телефону шнуром так же легко, как наручниками…

— Чего тебе? — несколько грубо спросил капитан. Он не любил и не уважал эту женщину. Слишком капризна и высокомерна была: её отец, говорили, работал в обкоме партии, и поэтому она ходила тут с задранным носом — хоть паруса ставь и отправляй в плавание.

— Шеф вызывает к трём часам, не опоздай, — отрезала Умида и с грохотом положила трубку. Она имела такие же чувства к этому следователю, как и он к ней. Он давно был вычеркнут из списка потенциальных женихов — в частности, из-за любви к спиртному. Впрочем, она знала, что Ровшан уже год как не притрагивается к бутылке, но всё равно планы относительно него не строила: Ильчибаев не был из богатой семьи и нужных связей не имел.

Капитан вздохнул. Понятно: на четвёртом этаже будет совещание, и генерал-майору Джахонгиру Ильясову требовалась кровь. С кого-то нужно спросить за эти три загадочных преступления. Наверняка сейчас в его кабинете сидит всё руководство, которое начнёт задавать вопросы, ответы на которые Ровшан не знал. Особенно мучил в таких случаях замполит Акмаль Анварович Саидов — тот самый, которого прислали в органы внутренних дел по партийной разнарядке.

Саидов прежде преподавал в Институте философии и права, защитил докторскую диссертацию и считался лучшим специалистом по социалистическим правам человека. В любом расследовании он видел прежде всего нарушение Устава КПСС и идей коммунизма. Вместо Уголовного кодекса он читал Карла Маркса, особенно «Капитал», и умел цитировать параграфы о прибавочной стоимости в самый неподходящий момент. Его вопросы были вопросами непрофессионала — общими, глупыми и совершенно не относящимися к делу, но именно они раздражали больше всего. Это понимал и сам Ильясов, но был вынужден терпеть заместителя по политической работе.

Ещё раз вздохнув, Ильчибаев встал, взял папки с документами и вышел из кабинета, закрыв за собой дверь на ключ — таков был порядок. Времени до совещания было ещё много — около пяти часов. И этот промежуток следовало заполнить следственными мероприятиями.

Глава пятая. Ответы вызывают еще больше вопросов

Для начала он решил посетить супругу погибшего Серафима Осокина, некую Викторию Ивановну Осокину. Согласно данным из паспортного стола, она проживала на Чиланзаре, в квартале одиннадцатом, совсем недалеко от станции метро «Чиланзар». Можно было, конечно, воспользоваться услугами общественного транспорта, но на это ушло бы слишком много времени, поэтому лучше попросить кого-то из коллег подбросить туда. К счастью, лейтенант Рашид Хашимов — высокий и худощавый парень лет двадцати пяти, с вечно взъерошенными черными волосами, выразительным орлиным носом и немного насмешливым взглядом — сразу согласился отвезти его. Хашимов, несмотря на молодость, был толковым оперативником: собранным, дисциплинированным, с чуть суховатой манерой говорить и привычкой всегда держать руки на руле даже во время разговора. Одет он был в выцветшую форменную рубашку с засученными рукавами, брюки с острыми стрелками, а кобура висела так, будто была частью его тела.

Ехали они на его новом «Москвиче» — детищe московского автопрома и французского «Рено». Машина блестела свежим красным лаком, но, несмотря на попытки стилизовать кузов под западные образцы, оставалась типично советской: широкие зазоры между деталями, топорные ручки дверей, слабенький мотор, который ревел, как старый трактор. Салон, обитый дерматином, пах свежим клеем и чем-то напоминавшим прорезиненную ткань; на панели красовался убогий пластик, а окна опускались скрипучими ручками.

Уже садясь в салон, Ровшан поморщился: всё-таки топорное это изделие — «Москвич». Даже французские дизайнеры не смогли сделать из дерьма конфетку. И вряд ли фраза главного коммуниста страны Михаила Горбачева о том, что советские машины должны диктовать автомобильную моду в мире, когда-либо исполнится — как и то, что в СССР будет построен коммунизм. «Мы уже спотыкнулись в социализме, дальше некуда, — хмуро думал капитан, глядя по сторонам. — Как бы не вернуться в сталинизм — тогда точно страна второго мясника не переживет».

Вера в идеи Маркса, Ленина, Сталина давно сдохла, но СССР по инерции продолжал катиться к закату: официальные лозунги теряли вес, люди крутились как могли, создавали кооперативы, искали дополнительные заработки, и всё это существовало параллельно с газетной риторикой о «светлом будущем».

Город жил своей рабочей суматохой, мельтешением и, казалось бы, беспорядочным движением — на то Ташкент и был столицей республики. По проспектам катились переполненные автобусы и желтые троллейбусы с обшарпанными дверями, дворы гудели голосами детей, тянулись ряды пятиэтажек с облупившейся краской, между которыми сновали продавцы самсы и лепёшек. Пыльный воздух, раскалённый солнцем, нес в себе запах пряностей, бензина и свежей зелени с базаров.

Здесь открывались кафе, рестораны, кооперативы, магазины, автомастерские, заполняя рынок товарами и услугами, и только здесь люди могли еще отовариться за счет «деревянных» рублей — единственный позитивный результат советских реформ.

Но у этого оживления была и обратная сторона: вместе с частной инициативой всплыли и криминальные силы. Появились организованные преступные группировки, контролирующие цеховиков, кооператоров, индивидуальных ремесленников, а также занимающиеся наркобизнесом и скупкой-продажей краденого. В последние годы особенно усилились автокражи — угонщики предлагали хозяевам выкупить машину, а если те отказывались, перегоняли автомобиль на Кавказ, там перебивали номера на двигателях и перепродавали, а порой просто разбирали на запасные части.

Сам Ровшан разоблачил немало таких преступников, но в сети попадалась только «мелкая рыбешка»; акулы преступного мира оставались недосягаемыми. По некоторым данным, всем этим руководил некий «авторитет» по имени Салимбай. Это, естественно, вносило досаду в жизнь любого честного милиционера.

Хашимов, крутя баранку, рассказывал какие-то анекдоты — больше всего из милицейского обихода: про пьяных участковых, про хитрых воров и про начальство, которое всегда спешит отчитаться о раскрытии преступления, даже если само ничего не понимает. Лейтенант сам же и смеялся, сотрясая тонкими плечами, и временами даже вытирал слезы, но Ильчибаев слушал его в полуха, только кивал, не улыбаясь. Голова капитана была занята другим: его никак не покидала мысль о том, что бы это значило — скелеты.

Конечно, судебная экспертиза свое слово внесет, но это будет всего лишь дополнение к следствию. Бумажки, цифры, сухие заключения. Да, они могли либо перечеркнуть выводы, либо их подтвердить, но сути дела это не меняло — у милиции не было никаких результатов. Сплошной ноль по всем направлениям. С родственниками погибших и свидетелями уже разговаривали оперативники, составляли протоколы, но эти допросы были словно вода сквозь пальцы — пустые, не имеющие практической ценности. Одни тараторили общие фразы, другие путались в показаниях, третьи приукрашивали, чтобы выглядеть важнее. Ни фактов, ни ниточек, ни зацепок.

Зачем же тогда ехал к Осокиной капитан? Ну, во-первых, это была протокольная формальность — все же Серафим Осокин стал самой первой жертвой того утра. Во-вторых, из разговора всегда можно было выцедить хоть что-то, пусть и мимолетное. А вдруг Серафим на самом деле был убит бандитами, а его коллегу-алкаша Мирбабаева либо оглушили, либо припугнули так, что тот сразу потерял память? Может, мужик что-то говорил жене, делился подозрениями или намекал на проблемы. Работяги редко держат секреты от своих жен: выплескивают всё, и тревоги, и слухи.

За магазином «Шухрат» Рашид свернул налево, а Ровшан стал рассматривать номера домов.

— Ага, вот, это здесь, подъезжай туда, — сказал он, показывая пальцем на пятиэтажный панельный дом, ту самую «хрущёвку».

Эти дома — одинаковые, как из одного гнилого штампа: тесные кухни, низкие потолки, тонкие стены, через которые слышно, как сосед чихает. Возводились они в шестидесятых, по документам — всего на двадцать пять лет эксплуатации. Но сроки давно прошли, а жилья всё не хватало, и поэтому люди ютились как могли, в прогнивших подъездах с облупившейся краской и запахом сырости. Никто ничего не сносил — просто жили.

Большинство кварталов Чиланзара застроили такими «хрущёвками». Район считался пролетарским, здесь селились рабочие заводов и техники промпредприятий. Советская и партийная верхушка, а также культурная и научная элита, естественно, жила в центре города — на улице Германа Лопатина, возле ЦУМа, в квартале Ц-1. Эти места в народе прозвали «Царским селом» и «Дворянским гнездом». Там квартиры с паркетом и высокими потолками, здесь же — теснота, духота и вечно перегоревшие лампочки в подъездах.

Синий «Москвич», подпрыгивая на ухабах, подплыл к указанному дому. Дорога была изрыта ямами, асфальт давно выкрашен временем и некачественной укладкой. Воровали, как всегда, на всём: на битуме, на цементе, на рабочем времени. Ремонт дороги делали «для галочки» — а через полгода всё возвращалось на круги своя.

Дом встретил их розовато-грязными стенами, облупившейся побелкой, облезлыми балконами. Из окон свисали на верёвках пёстрые простыни и подштанники, между ними качались пластмассовые тазики и кадушки с цветами. По двору носились дети, у кого не хватило путёвок в пионерлагерь: босоногие, с облезлыми мячи́ками, визжащие и гогочущие.

На лавочке сидели три старушки — все в ситцевых халатах, в платочках, завязанных узлом под подбородком. Одна с палкой, сгорбленная, другая — полная, с лицом, утыканным родинками, третья — сухонькая, но с глазами-буравчиками, из тех, что замечают всё. Они, как положено «общественному контролю», сразу насторожились: двое мужчин, в костюмах, с папками.

— Мы из милиции, — сказал Хашимов и показал удостоверение.

— Ах, так вы к Виктории Ивановне… Ох, какое горе, какое горе! — запричитали бабуси, переглянувшись. — Да, ужасно. Серафима-то зарубили, говорят, лесничим топором, а потом расчленили бензопилой… Ужас, ужас!

— Нам сообщили очень сведущие люди, — добавила сухонькая, сверкая глазами, — что в городе объявилась банда цыган, которые занимаются людоедством. Их табор стоит у Чарвакского водохранилища. И каждую субботу они приносят в жертву украденных пятилетних детей, и поедают, запекая на костре…

Ровшан слушал это с привычной усталой терпимостью: в таких дворах слухи за ночь разрастаются, как плесень, и у соседок всегда есть своя версия, удобная и страшная. Он понимал, что из этих жалоб выцыдить надо что-то полезное — кто ходил, что видел, кто приходил к покойному — но разносить соседские мифы в протоколе было бесполезно. Слухи — это топливо паники, а не улики.

Молодой лейтенант с вежливой улыбкой вслушивался в поток дворовых баек, но сам ничего не добавлял — слишком хорошо понимал: любое неосторожное слово станет завтра новой страшилкой. Ровшан же, не вмешиваясь, осматривал подъезд. Оттуда тянуло холодной сыростью, запахом известки и давно не мытых полов. Стены, некогда покрашенные в бодрый синий цвет, теперь облупились, как старая скорлупа, слоями свисала краска; на потолке чернели следы от подожжённых спичек и окурков, а в углу кто-то набросал матерные слова и рисунки — и всё это, смешавшись, создавало ощущение бесхозности и усталости.

А старушки продолжали, нараспев:

— Совсем одна осталась Виктория, совсем одна… Хотя и её муж был не сахар — пил беспробудно, алкаш чёртов… Он на прошлой неделе спьяну мою дверь обоссал, ирод, — возмущённо рассказывала одна, в клетчатом платье, стукая тростью по асфальту. — Я его ругала, веником била, а он писает и писает, ничего не соображает…

— Да, часто валялся в огороде под мухой, — добавила другая, качая головой. — Виктория Ивановна так плакала, так рыдала, глядя на его безобразия. Просила его не пить, начать трезвую жизнь, а Серафиму хоть бы что — пил и дальше. Всю жизнь женщине сломал, стервец этакий…

Ровшан слушал это и лишь внутренне кивал — в словах не было ничего исключительного: обычная чиланзарская драма, типичная судьба тысяч семей. Поблагодарив за столь «ценные» сведения и за содействие следствию, милиционеры поднялись на пятый этаж.

Лестничная площадка встретила их резким запахом кошачьей мочи и жареного лука, который кто-то готовил этажом ниже. Стены были выкрашены наполовину в тот же синий, наполовину в грязно-белый, в щербатой штукатурке виднелись старые следы от объявлений. Под ногами поскрипывал линолеум, кое-где торчали гвоздики. В углу стоял облупившийся деревянный стул, на нём — чей-то почтовый пакет. С потолка свисала голая лампочка, накрытая перевёрнутой банкой.

Дверь квартиры №8 открыла женщина лет сорока. Белокурые волосы были забраны в нетугую косу, несколько прядей мягко выбивались на висках; большие голубые глаза казались усталыми, но в них всё ещё теплился огонёк. Ямочки на щеках придавали ей нежности. Даже старенький, вылинявший халат не скрывал стройности: подтянутая фигура, тонкая талия, движения плавные. Ножки — тонкие, изящные, с аккуратной щиколоткой — будто созданы для того, чтобы надевать на них шёлковые чулки и снимать для рекламы женских изделий.

Лейтенант невольно задержал взгляд, сглотнул слюну; Ровшан незаметно ткнул его локтем: «Не отвлекайся». Женщина, поймав этот взгляд, чуть усмехнулась, как человек, привыкший к такому вниманию. А у Ровшана мелькнула мысль: как повезло этому Серафиму, если такую птицу он когда-то сумел поймать.

— Вам чего, товарищи? — спросила она тихим, почти шёпотом, голосом. На лице — печать скорби: чёрный платок, аккуратная траурная блузка, взгляд опущен, губы дрожат. Но Ровшан, опытным глазом следователя, чувствовал, что эта скорбь больше похожа на тщательно разыгранный ритуал, чем на настоящую боль. Конечно, погиб муж, но стоил ли он тех слёз, если уж честно? Двадцать лет с пьяницей — не каждая выдержит, а если и была когда-то любовь, она давно испарилась в алкогольном угаре, оставив только усталость и привычку.

— Осокина Виктория Ивановна?

Осторожный взгляд из-под ресниц, невинный взмах — будто девушка на экзамене, а не вдова:

— Да, она самая… А вы кто?

— Мы из городской милиции. Я — капитан Ильчибаев, а он — лейтенант Хашимов, — представился Ровшан, показав удостоверение. Хашимов сделал то же самое. — Мы хотели бы задать вам пару вопросов относительно вашего погибшего мужа…

Женщина не стала спорить и, чуть кивнув, пригласила в квартиру.

Жилище оказалось типичной малогабаритной «трешкой»: узкий коридор с вешалкой и стопкой старых обувных коробок, крошечная кухня, смежная с ванной, откуда тянуло запахом хлорки и вчерашнего ужина. Гостиная — сердце квартиры — выглядела по-советски скромно и до боли знакомо: вдоль стены стоял старый тёмный сервант с хрустальными бокалами, набором тарелок «Мадонна» и обязательной вазочкой с засохшими цветами; овальный стол, обшарпанный, но прикрытый выстиранной скатертью; пять разномастных стульев, диван с потёртым гобеленовым покрывалом и огромный, слегка поблёкший телевизор «Горизонт», украшенный вязаной салфеткой и пластиковыми розами по бокам. На подоконнике — герань и старый радиоприёмник.

Но больше всего бросались в глаза стены: они были обвешаны фотографиями. Ровшан сразу заметил: на снимках — молодая Виктория в самых разных местах. Вот она, улыбчивая, на борту морского судна, ветер развевает волосы. Вот в акваланге под водой, вокруг неё косяки экзотических рыб. Вот на берегу какого-то тропического острова в купальнике и соломенной шляпе. Везде — живая, солнечная, радостная, полная сил.

Ровшан перевёл взгляд на сегодняшнюю Викторию Ивановну и вздрогнул. Перед ним стояла почти другая женщина: уставшая, с потухшими глазами, с узкими плечами, будто сгорбленными под тяжестью прожитых лет. Как меняет судьба человека…

— Это вы? — невольно спросил Ильчибаев, показывая на фотографии.

— Да, это я, двадцать лет назад, — усмехнулась она, горько, с оттенком самоиронии.

Лейтенант с живым интересом стал разглядывать изображения. Он едва сдерживал восхищение: в его глазах молодая Виктория выглядела как героиня приключенческого фильма — смелая, красивая, умная.

— Ух ты! Это вы где? За границей?

— Да, была там… — ответила Виктория. — Я работала на исследовательском судне Института морской биологии Дальневосточной академии наук. Сама я по первой специальности химик, а по второй — ихтиолог. Изучаю… точнее, изучала жизнь морской фауны и флоры.

— У вас два высших образования? — удивился Хашимов. Для него, едва протащившего себя через Высшую школу милиции в Ташкенте, сама мысль о двух дипломах звучала как нечто космическое. Ему хватило одной учёбы на всю жизнь: зачёты, экзамены, ночные дежурства, казарменная дисциплина — всё это оставило такой осадок, что он поклялся больше никогда не корпеть над конспектами. На фоне Виктории он чувствовал себя провинциальным курсантом, едва-едва добравшимся до финиша.

— Да, — просто ответила Виктория Ивановна. — Я закончила химический факультет Бухарского пединститута в семидесятых, а потом факультет биологии в Хабаровске, получила распределение во Владивосток, там защитила диссертацию…

Ровшан был искренне удивлён: перед ним сидела женщина с двумя высшими образованиями, учёная, с публикациями и экспедициями, человек явно незаурядного ума. И в то же время — муж пьяница, скандалист, обоссавший двери соседям. У него в голове это не укладывалось. Диссонанс резал взгляд: светлая, интеллигентная биография и серое, убогое настоящее, где рядом — слесарь-алкоголик. Будто два разных мира сошлись в одной точке.

И поэтому он решился:

— Извините, что задаю личный, может быть, даже оскорбительный вопрос: а почему вы вышли замуж за Серафима Сергеевича? Ведь вы — учёный, а он — слесарь, не просыхающий от водки… Абсолютно разный социальный уровень…

Женщина вздохнула, глядя в сторону:

— Он не всегда был таким… Серафим учился в Баумском училище, закончил отделение ракетостроения…

— Ого-го! — воскликнул Хашимов.

Он прекрасно знал, что такое «Баумка» — легендарный Московский государственный технический университет имени Баумана. Там учились будущие конструкторы космоса и оборонки, люди, которые делали историю советской техники. Поступить туда было сложнее, чем в любой престижный институт, а закончить — ещё тяжелее.

— Да-да, перспективный был мужик, — с некоторой гордостью произнесла Виктория. — Служил на Байконуре, его даже в отряд космонавтов записали. Но подвела любовь к спиртному. Карьера пошла наперекосяк, космонавтом не стал, и мне жизнь сломал. Тогда он приезжал ко мне во Владивосток, вскружил голову и увёз в степной Казахстан, а потом мы перебрались в Ташкент, откуда Серафим сам родом. Живём здесь последние восемь лет, в доме его родителей…

Она пригласила мужчин присесть, а сама пошла кипятить чай — таковы были традиции Востока: сначала угощение, потом беседа. Вернулась с подносом, на котором стоял пузатый чайник с расписным носиком, пиалы с узором в синих и зелёных тонах, стеклянная вазочка с конфетами «Коровка», печенья в сахарной пудре и крошечные фарфоровые блюдца для варенья. Всё это, простое, но заботливо расставленное, напоминало Ильчибаеву дом его детства.

— Угощайтесь…

Ровшан поблагодарил и стал наблюдать, как коллега по всем правилам налил чай три раза в пиалу и вылил обратно в чайник — «добро возвращается хозяину», говорили старики. По мнению самого капитана, особой философии тут не было — просто так чай быстрее заваривался.

В четвёртый раз Хашимов налил всем пиалы лишь наполовину — «подать чай с уважением», так учили старшие. Виктория Ивановна улыбкой поблагодарила, взяла пиалу в ладони.

— Я вас слушаю…

— Примите наши соболезнования по поводу смерти вашего мужа…

— Прошло три дня, а мне свидетельство о смерти не дают, — перебила его женщина. — Как и то, что осталось от мужа, чтобы похоронить. Я не пойму. Я вдова, супруга — кто?

Тут милиционерам пришлось осторожно извиниться, объяснив, что идут следственные мероприятия, и необходимо стопроцентно подтвердить, что найденный скелет действительно принадлежит Серафиму Осокину, а не кому-то другому. Это не простая формальность — требуются дорогостоящие анализы ДНК, процедуры, которых раньше и вовсе не делали в обычных райотделах. Теперь же, благодаря новой технике, можно было выделить генетический материал из костей, но для сравнения обязательно нужен был образец крови или ткани близкого родственника. А у кого его взять, если родители Осокина давно покоятся в могиле, а родных братьев или сестёр нет и в помине?

— У вас и детей нет? — спросил Ровшан. — Тогда мы могли бы взять кровь для выделения ДНК у них и сравнить с данными из костей…

— У нас нет детей, мой муж был бесплодным, — тихо произнесла Виктория Ивановна.

Сотрудники милиции почувствовали себя неловко: слова женщины прозвучали так спокойно и в то же время болезненно, будто она давно с этим смирилась, а они только сейчас вскрыли старую рану. Хашимов отвёл взгляд в сторону, будто рассматривал узор на ковре, а Ровшан, привыкший к чужим трагедиям, всё равно ощутил неприятный холодок в груди.

— Простите… — тихо сказал он.

— А чего вы извиняетесь, — пожала плечами Виктория. — Вы же в этом не виноваты.

— Вопрос просто неудобный, — пояснил Ровшан. — Но пока мы не получим полные результаты, ЗАГС не вправе выдать вам свидетельство о смерти мужа, а мы — останки для захоронения.

— И когда же вы дадите? — её голос дрогнул. — Мне ведь нужно тоже определяться со своим статусом… Тут дом и так полон слухов, соседи ходят, распрашивают. Некоторые наглецы уже руку и сердце предлагают… как говорится, при неостывшем теле мужа изменять ему…

Капитан развёл руками:

— Трудно сказать. Ваш супруг погиб странной смертью. Это было утром в десять часов, а в двенадцать произошла аналогичная смерть в школе…

Женщина напряглась, чуть подалась вперёд:

— В школе? А что там произошло?

— То же самое, — ответил Ильчибаев. — Со слов школьников, какая-то тварь, похожая на розовую медузу, выползла из унитаза и сожрала пацана…

Виктория непроизвольно ахнула, прижала руку к губам:

— Ох… Какой ужас!

— Да, ужас, — подтвердил капитан. — И в три часа дня в бане была зафиксирована смерть одного из клиентов. Тоже есть свидетель… Но…

— Что «но»?

Ровшан уловил какую-то настороженность в голосе женщины. Вроде бы ничего особенного она не спросила, а интонация изменилась: как будто за простым «что но» проскользнул страх или скрытая тревога. Ему это показалось странным — может, она просто слишком устала, слишком много пережила, а тут ещё новости о смертях других людей. Вполне естественно, что нервы сдают.

— Сами судите, — вздохнул он. — Все твердят какие-то сказки… Розовая слизь, медуза — это несерьёзно. Мы из уголовного розыска, занимаемся убийствами, а люди вместо того чтобы помочь нам рассказывают невероятные вещи… о медузе в канализации.

— А я чем могу помочь? — в свою очередь удивилась женщина. — Я-то вообще ничего не видела. Мой муж погиб, как мне сказали милиционеры, в квартире Мирбабаева, такого же алкаша. Они оба — два сапога пара. Как увидят водку — так обниматься с ней…

Ровшан не смог скрыть досаду:

— Я это понимаю, но придерживаюсь версии, что ваш муж, возможно, был свидетелем чего-то. Ну, например, увидел какое-то преступление… может, шантажировал кого-то… и за это его убили…

— Шантажировал? Ну, это Серафим умел, — с легким пренебрежением ответила Виктория Ивановна и, будто между делом, закинула ногу на ногу. Халат слегка разошёлся и приподнялся, оголив гладкую, ещё упругую бедренную линию — белая кожа с лёгким золотистым оттенком вспыхнула, как вызов, среди сумрака комнаты. Лёгкое движение — и ткань накололась на колено, обнажив нежную ямочку в подколенной впадине. Этот жест вышел у неё совершенно естественно, но от него у Рашида внутри словно что-то щёлкнуло: кровь подкатило к вискам, дыхание стало прерывистым.

Ровшан мгновенно уловил реакцию коллеги — глаза его загорелись, пальцы чуть дрогнули на пиале. Капитан незаметно, но ощутимо хлопнул лейтенанта по руке: «остынь, ты на службе!» — и лишь тогда тот опомнился, сглотнул и отвёл взгляд. Осокина, будто осознав свою оплошность, с едва заметной усмешкой опустила взгляд вниз, поправила халатик, накрыв ноги плотной тканью. Бёдра исчезли, будто спрятались за занавесом, и в комнате сразу будто стало прохладнее.

— Вы говорите, что он мог… Разве он кого-то раньше шантажировал? — мягко спросил Ровшан.

— Не знаю… Просто у него такой гадкий характер был… Способен на такую подлость, понимаете, — махнула она рукой и едва не пролила на себя чай. — В общем, характер не из простых…

— А никто ему не угрожал?

— А кому он нужен, алкаш несчастный? — с усталостью бросила она.

Милиционеры сидели у Осокиной ещё минут двадцать, скрупулёзно фиксируя её ответы. Блокнотики на их коленях испещрились быстрыми угловатыми пометками: короткие фразы, даты, вопросы со стрелочками, номера телефонов — сухая канцелярская вязь, в которой позже будут выискивать зацепки. Карандаши скрипели, время тянулось вязко, как густой чай.

Наконец Ровшан поднялся, убрал блокнот в папку:

— Спасибо вам, Виктория Ивановна. Мы постараемся разобраться, кто и что, и если есть убийцы вашего мужа, то найдём их. — Он протянул ей руку.

— Да уж, найдите… Хоть и горе-муж был, но всё-таки муж, — ответила она, пожав ладонь капитана.

Рашид хотел было ещё раз взглянуть на фотографии — особенно на ту, где Виктория в купальнике и соломенной шляпе у лазурного моря: она там стояла по колено в воде, держа в руках маску для дайвинга, мокрые волосы выбивались из-под шляпы, а губы были приоткрыты в беззаботной улыбке. Но не успел: Ильчибаев третий раз за разговор несильно, но весьма показательно толкнул его в спину. Лейтенант обиженно поморщился, сжал губы в тонкую линию и нехотя поплёлся за капитаном, бурча что-то себе под нос о «строгом начальстве» и «профессиональном интересе».

— До свидания, — бросил он на прощание.

— Счастливо вам, — улыбнулась Осокина и закрыла дверь, оставив в прихожей лёгкий запах чая и женских духов.

У подъезда тем временем старушки не расходились: обсуждали новые версии гибели слесаря. Теперь уже говорили о питоне, который, дескать, сбежал из зоопарка и поселился в трубах. К ним присоединилась какая-то новая женщина в цветастом халате, размахивая руками:

— Будьте осторожны! Питон может жить в водопроводе и выползти через кран. Поэтому открывайте вентиль не сразу, смотрите, как идёт вода… А если трубы гудят, дергаются, значит, точно — там змея!

Старушки ахали, крестились, качали головами; две из них поспешно засемени́ли домой — предупредить внуков об опасности, проверить краны и, на всякий случай, налить в бачок святой воды. Во дворе, как в маленьком театре, кипела своя жизнь — полная домыслов, слухов и бытовой магии.

Ровшан молча подошёл к «Москвичу» и сел на переднее сиденье, которое под ним предательски скрипнуло старыми пружинами. В салоне пахло бензином, дешёвым кожзаменителем и сладковатым ароматизатором «Лесная свежесть», купленным, очевидно, на базаре. Хашимов устроился за рулём, привычно завёл двигатель: стартер взвыл, мотор пару раз кашлянул и, наконец, ожил глухим рокочущим звуком, дрожа всем капотом. Молодой лейтенант ухмыльнулся, выжал сцепление, затем начал его мягко отжимать, осторожно ловя момент, когда машина готова была тронуться.

— Если её приодеть как надо… да фотомодель бы вышла, — мечтательно сказал он, глядя в боковое зеркало и будто не замечая капитана. — Можно на подиум запустить. Да, вот это женщина! Мэрилин Монро и Мишель Пфайфер — ведьмы по сравнению с ней…

Однако Ровшана занимало другое. Он смотрел в окно на проплывающий двор и всё прокручивал в голове выражение лица Виктории:

— Что-то Виктория Ивановна не договаривает… Что-то скрывает… Почему она была такой напряжённой?.. — пробормотал он. Сам себе не мог ответить. Конечно, милицию пугаются — это уж с времён НКВД осталось, но эта женщина явно не боялась их лично. Её тревожило что-то совсем иное. Но что?

— А теперь куда? В управление? — не расслышав, переспросил Рашид, переключая передачу.

Ильчибаев посмотрел на часы с потертым кожаным ремешком:

— Так, у нас есть время — съездим к родителям погибшего Кочетова. Поговорим с ними.

Машина плавно тронулась. Рашид вырулил на трассу, щёлкнул поворотником. К обеденному перерыву транспортный поток не уменьшился, наоборот — автобусы и «Икарусы» грохотали по полосам, троллейбусы тянули рогами по проводам, таксисты сигналили прохожим. Люди с работы стекались к кафе и чайханам, где повара, по всем канонам восточной кухни, готовили плов, бешбармак, хасып, самсу, шурпу. Двери этих заведений стояли настежь, выпуская наружу густые струи ароматов. Запах раскалённого масла, зиры, барбариса и тушёного мяса дразнил ноздри, щекотал голодный желудок.

Ровшан даже облизнулся, представляя себе косушку плова, румяную лепёшку, сдобренную кунжутом. Но ещё больше сводили с ума запахи из торговых рядов Фархадского рынка, что тянулись вдоль дороги: ароматные гроздья винограда, наливные яблоки, сладкая сушёная дыня, золотистая курага, в мешках шуршал кишмиш, пахли орехи, жареные косточки, короче — всё то, чем изобиловал и радовал Восток.

Эти запахи не просто кружили голову — они сводили с ума, особенно гурмана. А Ровшан, если не скрывать, был гурманом. В молодости он даже работал в столовой, помогая отцу, который был там шеф-поваром. Там он постигал секреты кухни, научился на глазок отмерять специи, варить бульоны, раскатывать тесто. Во время хлопковой страды, куда его вывозили ещё студентом юридического факультета, деканат назначал его поваром одной из бригад, и Ильчибаев умел закрытыми глазами приготовить лагман, плов, самсу — всё, чем можно было порадовать голодных товарищей. Тогда он понял, что кормить людей — почти то же самое, что защищать: это тоже о заботе, только в другой форме.

Теперь, сидя в тесном салоне «Москвича», капитан вспоминал те времена, ощущая, как сердце на миг оттаивает, а живот начинает негромко урчать.

К счастью, Фархадский рынок остался позади, и «Москвич» уже несся по магистрали к центру города. Но Ташкент — это огромный живой организм, состоящий не только из проспектов и кварталов, но и из бесконечных базаров, чайхан и столовых, поэтому даже вдали от рынков воздух был пропитан запахами свежесрезанных овощей, сладких фруктов и жареного мяса. Ветер, проникая в салон, приносил то тёплую струю аромата жарящейся самсы, то холодок яблочного перегара, то смутную, но неотразимую нотку шафрана и кинзы. Эти запахи тянулись как шлейф за городом, окутывая целые улицы и дворы, и казалось, что сам воздух в Ташкенте можно есть ложкой.

Чтобы не дразнить свой желудок, Ровшан с раздражением захлопнул форточку. Но даже приглушив запахи, он не мог заглушить собственные мысли. Дедукция упорно не наводила на нужный след: куда ни поверни, упираешься в тупик. Внутри у него стояла глухая стена — не перелезть, не пробить, не обойти. За все эти дни следствие не дало ни одного конкретного результата, а улики словно рассыпались в руках, как сухой песок.

Может, семья Кочетовых подскажет хоть что-то, за что можно зацепиться? Увы, этим надеждам не суждено было сбыться.

Милиционеры застали родителей погибшего школьника в самый разгар сцены: отец Баходыра, высокий, жилистый, с осунувшимся лицом и старой армейской выправкой, размахивал костылём, как древним боевым посохом, и наносил удары отцу Вадима — коренастому мужчине с круглой головой и красным, как кирпич, лицом. Тот, несмотря на возраст, пинал противника тяжёлыми сапогами, будто футбольный мяч. Их жёны, две упитанные женщины, одна в ярком ситцевом халате, другая в поношенном платье, рвали друг другу волосы, кусали, царапали, с треском раздирали ткани, выставляя напоказ белые подолы.

В квартире стоял страшный визг и разноголосый мат, звучавший сразу на двух языках — русском и узбекском. Слова летели тяжёлыми снарядами, перемежаясь междометиями, щедро приправленными крепкими выражениями. Хашимов даже присвистнул, услышав, как легко обе стороны оперируют непечатной лексикой, но Ильчибаева этим было не удивить — он видел и более пёстрые словесные сражения.

Пришлось милиционерам выполнять прямые обязанности: разводить дерущихся, пытаться успокоить их, но это было почти невозможно. Мужчины и женщины скакали друг на друга, как петухи на боевом ринге, плюясь, швыряя то туфли, то сумки-сетки, то попавшие под руку кухонные тряпки. Из хаотичных выкриков стало ясно: родители Хусанова пришли сюда, чтобы свести счёты, мол, это Вадим сбивал их сына с правильного пути, приучил курить и пить, а те отвечали, что напротив — из-за Баходыра погиб их мальчик.

— Он убил Вадима за то, что тот не хотел пить водку! — орал глава семьи Кочетовых, потрясая кулаком. — А потом расчленил…

— Да, и потом придумал бред про слизь! — поддерживала его супруга, размахивая обрывком рукава. — Медуза, видите ли, в унитазе плавала!

Короче, милиционерам не удалось толком допросить никого из присутствовавших: стороны не желали успокаиваться и рвались к дальнейшему бою. Энергии у них было столько, что хоть провода подводи — освещай улицу этим бурлящим напряжением. В горячке схватки кто-то из женщин сорвал пуговицу с рубашки Хашимова, и он остался с расстёгнутым воротом, как школьник после драки.

В итоге Ильчибаеву пришлось вызывать участкового, который явился сюда с группой дружинников. Те встали в дверях живым щитом и дежурили до самого вечера, пока Хусановы, устав и хрипя, не возвратились к себе домой.

Зато соседям теперь было о чём говорить. Их разговоров хватило бы на неделю, а то и больше: с каждым днём пересказы становились всё трагичнее и фантастичнее. Кто-то уверял, что мальчика утащил «питон из канализации», кто-то — что «русалка из подвала», кто-то вспоминал «секретный химический опыт в школе». Из уст в уста истории пухли, обрастали новыми деталями, превращаясь в легенды местного масштаба. Впрочем, это уже выходит за рамки нашей повести, и мы эти сплетни опустим.

Глава шестая. Совещание у руководства

К трём часам дня милиционеры вернулись в здание городского УВД. Хашимов, запыхавшийся, как после кросса, понёсся к себе — печатать протоколы и одновременно пришивать злосчастную пуговицу, а Ровшан поспешил в зал заседаний к руководству с отчётом.

Сам зал был больше похож на актовую залу старого райкома: длинный овальный стол, местами потёртый, вокруг массивные, с трещинами на лакированных спинках кресла, стены обшиты панелями под тёмный дуб, кое-где висят пожелтевшие портреты партийных деятелей и плакаты «Служим закону!». Потолок низковат, люминесцентные лампы моргают, а у окон — тяжёлые серо-зелёные шторы, из-за которых в душное помещение просачиваются полосы солнца. На подоконниках — папки с делами и чашки с давно остывшим чаем. Кондиционеры, явно азербайджанского производства, гремят, как тракторы, но прохлады почти не дают; в воздухе стоит горячий запах бумаги, пота и прокуренных костюмов.

В зале находились начальники управлений, их заместители, сам руководитель УВД и трое его замов. Все были хмурыми, напряжёнными, их лица — каменные, а пальцы машинально перебирали листы, протоколы, схемы, копии показаний. За столом сидели ещё несколько офицеров, явно не местных — чистые, в идеально выглаженных кителях, с московским акцентом; скорее всего, их прислали из республиканского аппарата. Стало ясно: слухи об убийствах дошли до самого верха, раз сюда направили людей из угро министерства.

Когда явился Ильчибаев, разговоры стихли. Все взгляды устремились на него — тяжёлые, раздражённые, словно именно он, Ровшан, виновен во всех бедах города. Он чувствовал это почти физически: обвинительный взгляд как тёплый прожектор. Он понимал, что для этих людей он — тот, кто «провалил» дело, снизил показатели и заставил начальника собирать совещания третий раз за неделю.

— Разрешите войти? — спросил капитан.

Джахонгир Джавадович махнул рукой, приглашая к столу. Это был грузный, лысоватый мужчина лет пятидесяти, с бледной, но вспотевшей кожей, с короткой шеей, из которой выбивался узел ослабленного галстука. Китель он снял, ворот расстегнул; жарко было так, что даже его новые кондиционеры не справлялись. Пот градом катился по вискам и затылку, заливая листы; каждые пять минут он вытирал голову носовым платком, уже почти насквозь мокрым.

Когда-то Ильясов был физиком-астрономом, изучал звёзды, писал статьи о движении комет, и о работе сыщика даже не помышлял. Но удачная женитьба на дочери одного из больших начальников МВД СССР открыла перед ним коридоры ведомства. Из райцентра он быстро перебрался в столицу Узбекистана, получил звёздочки и кабинет. Как профессионал-оперативник он был слаб, честно говоря, никакой, но обладал несомненным организаторским талантом: умел командовать, направлять, распределять и прикрывать себя чужой работой. Так и продвигался, управляя теми, кто за него делал главное.

Сейчас он смотрел на Ровшана не столько сердито, сколько оценочно: понимал, что именно этот капитан способен распутать клубок. Чем быстрее он это сделает, тем меньше шишек с «Олимпа» упадёт на него самого. Но рядом сидел Акмаль-ака Саидов — партийный выскочка и, по совместительству, «учёный шкет». Он громко читал бумаги, перебивая всех, размахивал руками, задавал риторические вопросы. Вообще-то Саидов был хорош для адвокатской или, на худой конец, нотариальной работы — умел говорить, красиво жестикулировать, навешивать обвинения и задаваться вопросами. Как сыщик — абсолютный ноль. Никто не любил Акмаля Анваровича, при упоминании его имени сотрудники фыркали, будто услышали о прокажённом, но он был тем, кто всегда лаял громче всех по поводу и без повода, создавая видимость кипящей деятельности.

В такой атмосфере Ровшан вошёл и понял: сейчас начнётся — отчёт, разнос, а потом снова бессонная ночь за делами.

Начал, естественно, замполит, этот демагог от криминалистики, — Саидов. Он как будто нарочно подался корпусом вперёд, положил локти на стол, скрестил руки на пузе, дернул подбородком и посмотрел на Ровшана сверху вниз, как профессор на провинившегося студента. Его голос был тягучим и одновременно угрожающим — каждое слово он произносил с подчеркнутым презрением, будто подчеркивал свою значимость и «недосягаемость».

— Ну-у, сэр, маркиз или… как там вас… может, господин Ильчибаев, — начал он зловещим, напускным тоном, играя бровями и расставляя слова, словно актёр в провинциальном театре. — Что вы нам скажете? Какими новостями порадуете… или опечалите!

— Что именно вы ждёте от меня? — само сорвалось с языка у Ровшана, и в зале на секунду повисла тишина. Все присутствующие с удивлением посмотрели на него: это был не выверенный, неформальный ответ подчинённого, а настоящая реплика живого человека. — Я не программа «Ахборот» со свежими и приятными новостями!

Саидов тоже был изумлён такой дерзостью. Он даже застыл на месте, чуть приоткрыв рот, а потом быстро взял себя в руки: глаза сузились, брови сошлись, он вновь начал раскачиваться на стуле, будто заводя старый шарманочный механизм.

— Вы знаете, как партию заботит безопасность советских граждан? — заговорил он привычным тоном политинформации, быстро наращивая пафос. — Что нынешние руководители днём и ночью занимаются вопросами строительства коммунизма, защиты от нападков империализма и обеспечения прав и свобод человека? Что Запад только и ждёт, как бы воззрить топор в спину нашей социалистической демократии? Для чего наш товарищ Горбачёв встречался в Рейкьявике с господином Рейганом?

Саидов был в своём репертуаре, скакал на любимом коньке, размахивая руками и повышая голос.

Но тут Ровшана понесло — он жуть как не любил демагогию:

— А я тут при чём? Я же не коммунист… Но Горбачёв не общался с Рейганом о жизни медуз в канализации Ташкента!

Это вызвало взрыв негодования со стороны замполита.

— Вот именно — не коммунист! — заорал Саидов, подскакивая на стуле и стуча костяшками пальцев по столу. — Вот вы и вам подобные не понимаете нынешнюю политическую ситуацию, ложитесь под загнивающий Запад, отрываете нашу молодёжь от насущных проблем! И что в итоге? Наши школьники читают всякие эротические издания типа «СПИД-инфо», смотрят порнуху по телевидению, читают книгу про Джеймса Бонда, а совсем забыли книжки Аркадия Гайдара или Льва Толстого, не интересуются нашим героическим прошлым! Сегодня на одном из мусорных баков я обнаружил будёновку! Вы представляете, что это значит? Это значит, что революция по боку нашему подрастающему поколению! Какая-то мразь буржуйская выбросила символ нашей стойкости и несгибаемости! Мой дед под красными знамёнами и в будёновке рубил басмаческие банды под Ферганой!..

Тут Ильясов не выдержал. Его голос прозвучал резко, как удар сабли:

— Давайте по существу — мы не на политинформации!

Саидова словно окатило холодной водой. Он изумлённо посмотрел на начальника, губы сжались в тонкую линию, глаза налились обидой. Он замолчал, но было видно, как внутри него клокочет ненависть: «Я ещё с тобой поквитаюсь». А Акмаль-ака был злопамятным и вредным — это знали все. Такое публичное унижение он не простит ни тому, кто его нанёс, ни тем, кто это видел.

— Что по следствию? — спросил генерал-майор, сдвинув к переносице мокрый носовой платок. — Какие результаты?

Ровшан, уняв раздражение, почувствовал, как разговор снова вернулся в деловое русло, и ответил уже ровно, почти отрывисто, как на строевом:

— Работаем, товарищ генерал-майор. Созданы три группы, каждая занята сбором материалов по событиям в трёх точках — в бане, школе и квартире Мирбабаева. У школьников ничего нового узнать не удалось, кроме повторов про розовую слизь, распитую бутылку и сожранную колбасу-ослятину. От слесаря тоже нет толку: он вообще ничего не понимает, мычит что-то, машет руками, как безумный. Я отправил его в психоневрологический диспансер, чтобы проверили вменяемость и дееспособность. Провели повторный обыск в его квартире — там, извините за резкость, полный срач, ничего особого тоже не обнаружили. Допросили Ольгу Миросенко — она у нас в картотеке проходит как ЖЛП — но тоже ничего существенного. Повторяет ту же историю про розовую слизь… Супруга Осокина — тоже ноль.

А вот с родителями Хусанова, Кочетова и Маннанбекова поговорить не удалось — они находятся в состоянии вражды, обвиняют друг друга… О медузе ничего не знают. — Он коротко пересказал сцену, как милиционеры застали семью Хусанова и Кочетова: «баталии» в духе базарной площади, отец Баходыра, худой, с острыми скуловыми костями, в вылинявшей рубашке, размахивал костылём, пытаясь достать отца Вадима, грузного, краснолицего, в сапогах, который, не стесняясь, пинал оппонента ногами. Их жёны, растрёпанные, с разорванными платьями и сбившимися косами, визжали и тянули друг у друга волосы, швыряясь в противницу авоськами, кастрюлями, тапками. В подъезде стоял пронзительный визг и мат вперемешку на русском и узбекском, так что эхо звенело в старых обшарпанных стенах. Даже видавший виды Хашимов поразился богатству лексики обеих сторон, а Ильчибаев только хмурился — он-то видел и не такое.

В зале кто-то прыснул. Несколько офицеров переглянулись, ироничные улыбки смягчили напряжение.

— Что за ерунда — какая слизь? — недоумевал начальник одного из управлений, подняв брови. — Они фантастики начитались, что ли? Тут убийство, а свидетели про чушь какую-то несут…

— Три события с одним итогом — скелеты, — нахмурился другой. — Это не Джек-Потрошитель поработал, а нечто иное. Я никогда не слышал, чтобы убийцы оставляли не трупы, а скелеты. Даже акулы так кости не обглодают. Я просмотрел результаты медэкспертизы — хорошо препарированный скелет: ни одной жилки, ни одного волокна мяса… хоть сейчас ставь как учебный экспонат в аудиторию.

Тут кто-то несмело предположил:

— А что если это инопланетяне?

Это вызвало нервный смех. Даже офицеры из МВД, сидевшие за длинным столом, не удержались и прыснули в кулаки. «Инопланетяне» — модная тема, чуть ли не каждый месяц кто-то звонит: то «летающая тарелка» в Чирчике приземлилась, то «забрали соседа к марсианам» — иногда с подробностями в духе популярных журналов.

— Ага, точно… летающие тарелки, монстры-людоеды… Бермудский треугольник… Сейчас сценарий к очередному фильму ужасов писать начнём… — заметил кто-то с конца стола.

— Не верю я во всякие внеземные организмы, — проворчал третий начальник, курирующий ОБХСС, человек приземлённый, привыкший иметь дело с хищениями социалистической собственности. — С чего это вдруг возникла эта слизь и сожрала троих людей? Откуда она взялась? Разве в канализации что-то такое разводят?

Ровшан развёл руками: он и сам не мог понять, кто или что может быть таким существом.

— Так у нас в Ташкенте полным-полно научных учреждений, — вдруг произнёс Ильясов, обмахиваясь влажным платком, оставлявшим на лбу следы, словно от морской воды. — Есть биологические факультеты столичного университета и педагогического института, зоопарк, академические институты зоологии, биологии, ветеринарии, есть медицинские вузы с биологическими кафедрами — неужели спросить там не у кого? Найдите пару профессоров, они вам быстро втолкуют, что это за слизь — может, и есть на свете такой паразит. Сейчас люди свободно за границу ездят, кто его знает, что везут домой. Вот такой организм в рюкзаке и пронесли к нам, выпустили в канализацию…

Ильчибаев машинально представил себе картину: тёплый зал таможни в аэропорту, вялые инспекторы, лениво просвечивающие чемоданы на рентгене; мимо идёт небритый турист в панаме, тащит аквариум, прикрытый пледом, внутри — полупрозрачная медуза, медленно пульсирующая, будто дышащая. Один из таможенников щёлкает семечки, другой отворачивается — пропустили. «Нынче всё возможно», — вздохнул Ровшан, отметив мысль про себя.

— Точно, — поддержал начальник уголовного розыска, подтянув папку поближе. — Я думаю, что следует распросить и сотрудников «Ташводоканала», тех, кто занимается очисткой труб и канализации. Может, они что-то видели, могут что-то сказать… А вдруг, действительно, медуза может жить в канализации…

«Это тоже мысль», — согласился Ровшан, быстро записывая всё в блокнот. Мягкая бумага уже покрывалась густыми пометками. Он чувствовал: такие советы были кстати, и не зря на совещании собирались всё-таки профессионалы, а не кабинетные болтуны. Здесь, за тяжёлым овальным столом, на прокуренных стульях, царила деловая атмосфера: короткие, сухие реплики, хмурые лица, — каждый понимал, что время идёт, и каждый искал свою ниточку.

— Думаю, что следует ещё раз просмотреть версию заказного убийства Сиропова. Всё-таки он нарвался на Гафура, может быть, нашёл нарушения в хозяйственной деятельности, и его порешили, — сказал кто-то из сидевших.

При имени главы столичной мафии все поморщились: шутки с Рахимовым и его бандой плохи. Если он и решил проблему с Сироповым, то лучше её публично не озвучивать, а спихнуть всё на проститутку: мол, она разделала бедного налоговика за то, что он не заплатил ей за интимные услуги. Так проще и безопаснее для работников милиции. А Миросенко отсидит лет семь — и выйдет, ничего страшного: дама давно заслужила комнату с решёткой.

Но тут Саидов, молчавший до сих пор, ощутил себя абсолютно бесполезным. Его мозг не умел рожать конкретные версии, он был повернут в ином направлении — думал не о следах и уликах, а о лозунгах, резолюциях, планах политинформации. Для него было важнее поддержать престиж политического работника, роль авангарда пролетариев и крестьян. Не удивительно, что он покряхтел в кулак, призывая к вниманию, и заявил:

— Я думаю, что мы должны известить об угрозе центральный комитет нашей партии…

— Зачем? — удивился Ильясов, обернувшись. — Тут нет никакой политики…

Акмаль Анварович с неудовольствием посмотрел на него, в его глазах плеснуло обида и негодование:

— И вы, товарищ генерал-майор, не осознаёте политики дня. Партия должна знать, что происходит в столице. А здесь не шутки: три трупа-скелета, вражьи голоса снуют туда-сюда. Не удивлюсь, если сегодня-завтра по радио не раздастся эта история…

— Сегодня, говорят, по «Би-би-си» передавали об убийстве в школе и в бане, — нехотя произнёс начальник уголовного розыска, человек широкий в плечах с густыми усами и суровым лицом, который выглядел так, будто прожил всю жизнь среди тюремных протоколов и криминальных сводок. Он говорил ровно, без лишней экспрессии, но его слова несли в себе намёк на раздражение: либо сам слушал эфир, либо кто-то из коллег из КГБ, обязанный мониторить радиостанции, уже доложил ему о западных репортажах — мол, не тяните резину, за рубежом эту историю уже мусолят.

— Вот-вот! — воскликнул Саидов, радостно подхвативший повод. — Видите? Я вам и говорю! Идеологические противники культивируют недоверие к милиции, сеют панику, рушат веру в наше общество! Это не просто три скелета — это метафора нашей беспомощности! Слухи опасны для государства, на рынках уже бабки сплетают интриги… Мы обязаны действовать, чтобы народ поверил: милиция справляется, преступники будут пойманы, и все продолжат следовать за Генеральным секретарём и нашим руководством к светлому будущему!

Зал на минуту замер — полная театрального пауза реплика Саидова никого не увела в активные предложения, зато создала нужный информационный фон. Кто-то усмехнулся, кто-то отвернулся, но было очевидно: сам Акмаль-ака рвётся не столько к расследованию, сколько к рапортам и участию в идеологической кампании. Его талант — ораторство и политическая риторика; в деле же сыщика он, мягко говоря, слаб, и все это хорошо понимали.

Ильясов, поморщившись, обратился к делу.

— Капитан, на вас ответственность по расследованию. Отложите другие дела или передайте, если нужно, но это — приоритет. Доведите до конца. Сколько времени потребуется?

Ровшан глубоко вздохнул. Он не любил обещать невозможное, но и тянуть — тоже нельзя: дело не простое, уникальное по своему характеру. Никто прежде не встречался с подобной комбинацией фактов — три эпизода в разных точках, три скелета, не оставляющие обычных следов. Он ощущал себя первопроходцем: нужно и биологию понимать, и химию, и криминалистику, и логику связывать, и наладить работу с научными институтами, «Ташводоканалом», экспертами. Нереально просить месяц, но две недели с половиной — реальная цель, чтобы поставить начальные точки и получить первые результаты. — Две недели… две с половиной, — ответил он ровно.

Джавадович кивнул, собираясь согласиться, но тут Саидов взорвался. Он ткнул пальцем в портрет на стене и завопил:

— Что — две недели? Да это безответственность! Преступники за это время могут на Канарах отдыхать, позвонить в Интерпол — и всё ускользнёт! Неделя — вот окончательный срок! Я сегодня же доложу в партийные инстанции, что городская милиция раскроет это дело за семь дней!

Зал взорвался смешанными реакциями: кто-то нервно захихикал, кто-то просто покачал головой. Ильясов хмыкнул и посмотрел на Ровшана; всем было понятно — давление политработника превращает профессию в спектакль. Ровшан внутренне понял: формально дадут неделю, формально потребуют результат. На деле это означало бессонные сутки, тезисные отчёты, переклички, давление и усиленное взаимодействие со всеми инстанциями.

Он молча кивнул, чувствуя ответственность как груз: расширить поиски, подключить специалистов биологов и водоканалов, перегруппировать силы, инициировать срочные экспертные запросы и одновременно вести работу с общественностью, чтобы не допустить паники. Быть первопроходцем — значит терпеть неопределённость, пробовать гипотезы, терпеливо и методично вытаскивать нить из клубка. Ровшан понимал: если не удастся в обозначенный срок — по пальцам посчитают тех, кто «не справился». Но если удастся — вина, слава и неожиданные открытия лягут на его плечи.

Единственное, с чем были все согласны — тянуть нельзя. Но срок, заявленный замполитом, был нереален: это ведь убийства, а не карманная кража. Причём не простые, а запутанные, с непонятными следами, без ясной картины мотивов, — кто знает, чем всё обернётся. Могло случиться и так, что дела так и останутся нераскрытыми, а папки с протоколами и заключениями экспертов годами будут перекладывать с одного стола на другой, пока уставшее начальство не спишет их в архив. А архив этот — отдельная вселенная: длинные деревянные стеллажи, увязшие в пыли папки с облупившимися корешками, пахнущие плесенью и временем, сотни, тысячи папок с чужими судьбами, забытые преступления, следы человеческой боли, чьи-то безуспешные поиски. По коридорам бродят сонные архивариусы, всё это кажется застывшим болотом памяти, в котором утонуло не одно дело.

Генерал-майор вздохнул, вытер затылок свежим платком и просипел:

— Значит так! Неделя — это на первичные результаты! Если нужно будет время — дадим. Понятно, что дело нелёгкое. Кого вам ещё в помощь дать, товарищ Ильчибаев?

Ровшан почесал переносицу и коротко ответил:

— Пока не надо — сам справлюсь. Ведь и так группы работают, все при деле, все заняты.

Саидов уже набрал воздух, чтобы вставить своё веское слово, но Джахонгир Джавадович опередил его:

— Собираемся в следующий четверг, в три-ноль-ноль. А теперь, товарищи, вы свободны. Точнее, занимайтесь своими делами!

Он встал, тяжело отодвинув стул, и этим движением дал понять, что заседание окончено. Замполит раскрыл было рот, но его уже никто не слушал: люди потянулись к дверям, с гулом поднимая папки, кто-то шёпотом переговаривался, кто-то нервно закуривал. Всё происходило быстро, как во время перемены — лишь бы не остаться с Акмалем Анваровичем наедине. Ровшан, едва ли не первым, выскочил в коридор, стиснув блокнот под мышкой, чтобы не попасть под новый поток наставлений. Он уже прокручивал в голове план: завтра — к водным ассенизаторам, днём — лаборатория, вечером — показания свидетелей.

А замполит остался стоять посредине пустого зала, с лицом человека, который привык вещать перед залом, а не перед пустыми стульями. Его глаза горели, руки дрожали — и он выкрикнул несколько строк из Устава КПСС, словно заклинание: о бдительности, о роли партийного авангарда, о дисциплине. Слова гулко отдавались от стен, но падали в пустоту; никого уже не было, кто бы их услышал, и только эхо возвращало ему его собственный голос.

Глава седьмая. Боевой отряд городской ассенизации

Здание «Ташгорводоканала» выглядело так, будто оно само было когда-то частью гигантского инженерного сооружения. Высокие кирпичные стены с обвалившейся серо-зелёной штукатуркой хранили следы десятков зим и ливней; на фасаде торчали ржавые металлические трубы, уходящие в землю и на крышу, а по углам тянулись в разные стороны электрические провода, сплетаясь в уродливые пучки. Окна были высокими, но замызганными, стекла кое-где треснули или держались на старой краске. Вывеска с облупившейся надписью «Ташгорводоканал» висела криво, словно собиралась сорваться при первом же порыве ветра. Снаружи это больше походило на завод или казарму дореволюционной постройки, чем на учреждение, обслуживающее водопровод.

В фойе у самого входа за потертым столом из тёмного дерева сидел старик — не просто вахтёр, а живой экспонат ушедшей эпохи. Высохшее лицо, изрезанное морщинами, будёновские усы, галифе, застёгнутое на все пуговицы, армейский ремень с массивной латунной пряжкой. Он сидел с прямой спиной, как на карауле, и при каждом вопросе Ровшана твердил нараспев, чеканя слова:

— Вам к кому? Сюда просто так не положено! Не-по-ло-же-но… Это ответственное и очень важное учреждение, просто так сюда не приходят… Это не ЗАГС, не магазин…

Старик словно застрял в сороковых: в его голосе слышался казённый металл, в жестах — армейская выправка, будто он был не вахтёром, а сторожем государственной тайны. Видно, что по его разумению всё, что касалось стоков, фильтров и насосов, являлось предметом секретности не меньше, чем оборонные заводы. Он был первой и, в его глазах, главной преградой на пути потенциальных шпионов.

А вокруг, словно на зло, в здании туда-сюда шныряли разные люди: женщины с папками, молодые инженеры в замасленных халатах, какие-то рабочие с инструментами. Вахтёр будто их не видел, словно это — часть внутренней экосистемы. Ровшану всё это надоело; он достал удостоверение, раскрыл красную книжецу. Магический эффект наступил мгновенно: старик окаменел, прищурился, разглядывая корочки, потом заискивающе потянулся рукой к пряжке ремня:

— А что же вы, гражданин начальник, сразу не представились? Я сам был старшиной в кавалерии, под Минском участвовал в боях, порядок и устав знаю. Рад стараться, товарищ… э-э-э… капитан!

Он говорил с теплотой, но изо всех сил держал спину. Похоже, в голове у него и сейчас шёл парад, а «Смерш» и НКВД были реальнее, чем нынешний день; его одежда и манера держаться были кивком в те далёкие годы, когда подобные люди считались оплотом страны.

Полутёмное фойе казалось чужим пространством: с потолка свисала одинокая лампа с мутной колбой, экономили даже на электричестве. На стенах висели плакаты — виноградными гроздьями, один поверх другого: «Безопасность при работе с насосными агрегатами», «Гражданская оборона — долг каждого», «Действия персонала при пожаре». Синие буквы на блеклой бумаге, схемы водонапорных башен, стрелки, графики. Никто их не читал — мимо спешили по делам, не поднимая головы.

Старик вахтёр, почему-то встав по стойке «смирно» и отдав честь, указал наверх:

— Пройдите, товарищ капитан, на второй этаж, там в комнате двенадцать сидит товарищ Гиясов… э-э-э… Гулям Гиясович, старший инженер. Он всё знает и всё расскажет.

Сказал он это с таким убеждением, будто сам составлял список доверенных лиц. За годы службы он явно выучил каждого сотрудника, их привычки, расписания и настроения.

— Он у себя… В таком синем костюмчике и с жёлтым галстуком… седые волосы… Хорошо говорит по-русски… Говорят, даже преподавал в каком-то ПТУ или институте, — шёпотом закончил фразу вахтёр, оглядываясь по сторонам, словно опасался, что его подслушивают. Седые брови подпрыгивали на морщинистом лбу, а ус подрагивал, выдавая его внутреннюю настороженность; он говорил тоном человека, который вроде бы и хочет помочь, но боится переступить незримую черту «неположено».

— Спасибо… товарищ старшина, — ответил Ровшан и, спрятав удостоверение в нагрудный карман, двинулся по лестнице наверх.

Навстречу ему спускались две женщины лет сорока–пятидесяти, обе в халатах с цветочными узорами, поверх которых болтались вязанные жилетки. В руках у них — алюминиевый чайник и глубокие миски, прикрытые газетой, чтобы не расплескалось, не выветрилось тепло. Щёки разрумянились от жаркого подъёма, волосы убраны под косынки. Такие уж были традиции — тащить на работу то, что не съели дома родные и близкие, а потом, в перерыв, делить со всеми. Работа — место уникальное: в компании коллег можно было попробовать вилкой хоть прошлогодний снег, хоть траву с мезозойской эры, хоть замороженных червячков с Марса — всё обретало вкус, если есть вместе и со смехом.

Женщины щебетали между собой о ценах на рынке и о детях, но дважды бросили быстрые взгляды на Ильчибаева, оценивая нового посетителя. По их лицам было видно — понравился: глаза прищурились, губы тронула едва заметная улыбка. Ровшан только кивнул им, улыбнулся и поднялся дальше — времени для кокетства не было.

У двери с номером «12» он остановился. Никакой таблички, никаких фамилий — только выцветшие цифры. Видно, инструкции секретности распространялись и на Ф. И. О. тех, кто находился за дверью: кому-то из спецотдела казалось, что так труднее работать лазутчикам и диверсантам. Капитан постучался.

— Кто там? У меня перерыв! — раздался недовольный голос. Ильчибаев посмотрел на часы: было половина двенадцатого — до обеда ещё тридцать минут, рабочий период продолжался. Хмыкнув, он нажал на ручку, распахнул дверь и вошёл в комнату.

Это было небольшое помещение, уставленное по периметру шкафами, внутри которых пылились рулоны старых чертежей и папки с документами. Бумага пожелтела, края закрутились; на полках стояли ржавые образцы труб, куски керамики, старые лампы для спусков в коллекторы. У окна притулился зелёный сейф с облупившейся краской. Два стола, четыре разнокалиберных стула, скрипучий деревянный пол, старая люстра с одной лампочкой — вся обстановка казалась снятой из учебного фильма 60-х.

За ближайшим столом сидел пожилой седоволосый мужчина. Синий костюм, когда-то, наверное, новый, висел на нём помятым мешком, жёлтый галстук перекошен. На переносице очки с толстыми стёклами; лицо широкое, с азиатскими чертами, но глаза серые, внимательные. Это был Гиясов. Он ел селёдку с луком и чесноком, заскусывая лепёшкой; запах стоял такой острый, что у Ровшана зачесалось в носу. Рыбный сок стекал по щекам, и мужчина, не утруждая себя поисками салфетки, протирал их оторванными тетрадными листками, оставляя на бумаге жирные пятна и полосы чешуи.

— Вам чего? — недовольно буркнул он, не прекращая глотать рыбу. Голос хриплый, глухой, как будто он разговаривал сквозь ватный тампон. — Я же сказал, что у меня перерыв.

— Придётся, Гулям Гиясович, сделать перерыв к вашему перерыву, — спокойно ответил Ровшан и, не дожидаясь приглашения, опустился на стул напротив.

У старшего инженера глаза на лоб полезли от такого хамства. Он застыл, держа в пальцах кусок селёдки, как памятник человеку, внезапно вспомнившему о приличиях: челюсти перестали работать, лук с чесноком выпал из хлеба, а рука замерла в воздухе. Морщинистое лицо с прищуренными глазами вытянулось, брови полезли вверх, рот приоткрылся.

— Вы чего себе позволяете… — начал было он, но тут Ильчибаев вытащил из кармана красную книжицу и ткнул ему в лицо.

Интересно было наблюдать, как меняется на 180 градусов человек только от одного вида бумаги в красном жёстком переплёте. Ещё секунду назад в его глазах был вызов и раздражение, а теперь в них мелькнуло сначала недоумение, потом узнавание, а следом — привычный страх перед властью. Лицо стало мягким, чуть заискивающим, плечи осели, губы сложились в угодливую улыбку. Он быстро вытер пальцы об бумажный листок и сложил руки на столе, словно школьник перед директором.

— Ой, товарищ… капитан, простите… не ожидал вашего визита, ассалом алейкум, — заблеял он, резко меняя тон и скороговоркой выкатывая приветствие. Торопливо отложил еду в кастрюлю, а потом, будто вспомнив, вытянул обратно селёдку: — Будете? Угощайтесь, угощайтесь, ака, это из запасов моего соседа, а он хорошо селёдку делает…

Ровшан не был расположен к чревоугодию, поэтому лишь покачал головой и сразу перешёл к делу. Обращение «ака» он пропустил мимо ушей — он был моложе Гиясова лет на двадцать-двадцать пять.

— Меня интересует система канализации…

Старший инженер озадаченно почесал за ухом, глядя на капитана так, будто тот спросил у него формулу мироздания.

— Э-э, а что именно? Мне вам рассказать, для чего она существует?

Было ясно, что вопрос для работника «Ташгорводоканала» звучит туманно. Пришлось пояснить:

— Меня интересует, кто конкретно обслуживает систему сброса сточных вод из школы номер сто семьдесят пять по улице Жуковского, дома тридцать три по улице Гоголя, а также из бани-сауны «Восточный отдых»…

— Баня… это которая возле горисполкома? — задумчиво переспросил Гиясов. И тут его глаза засияли:

— Вы случайно не про те убийства, о чём идёт слухи по городу? Там нашли три скелета… Моя супруга от соседей такого узнала — кошмар! Оказывается, в столице действует банда каннибалов, которые набрасываются на людей, усыпляют хлороформом, потом расчленяют и кушают их. Говорят, что такое уже было в Сырдарьинской и Наманганской областях. Так что мы не понимаем, почему бездействует милиция? Когда порядок наведёте, ака? От бандитов житья нет, а тут теперь людоеды объявились! Ночью выходить на улицу страшно — сожрут и костей не оставят!

Слухи приобретали невиданные масштабы, каждый раз с новым сценарием: где-то добавлялись подробности про тайные подземные ходы, где-то — про беглых заключённых, выведенных в лабораториях мутантов, где-то — про секту, поклоняющуюся древним морским богам; всё пересказывалось с шёпотом и охами, обрастало такими деталями, что слушатель невольно представлял себе ночной Ташкент, кишащий монстрами и людоедами.

— Оставят, оставят, — спокойно произнёс Ильчибаев, поражаясь нелепости базарных баек. — Кости оставят, не беспокойтесь, товарищ Гиясов, — оставили же скелеты…

— Вот-вот, и я об этом, — загорелись глаза у Гуляма Гиясовича, он начал говорить быстрее, руки его оживлённо жестикулировали, лицо налилось краской, голос стал пронзительнее. — Супруга сказала, что банда прилетела из Новгорода, мол, там они шастались по кладбищу, поедали трупы, а теперь подались в тёплые края, то бишь к нам. Мясо, видите ли, здесь сочнее от наших персиков, винограда и дынь! Кошмар, кошмар, ака!

Его возбуждение было почти детским: глаза блестели, дыхание участилось, пальцы дрожали от переизбытка впечатлений. Он то и дело подкидывал слово, как жареный ломтик, и в каждом тоне слышалась смесь ужаса и вожделения к сенсации — будто сам он радовал себя страшной сказкой. Ровшан слушал вежливо, но внутри раздражался: такие слухи только распаляют панику. Стоит начать опровергать — тут же скажут, что милиция прикрывает правду; промолчишь — и слухи сами доросли до абсурда. Он мысленно представил, что Гулям вечером донесёт супруге: «капитан сказал — каннибалы», и наутро квартал проснётся в новом эпосе фольклора.

— И что же привело вас ко мне, ака? — вернулся Гиясович к делу, но взгляд всё тянулся к кастрюле: селёдка манила, как магнит железо.

Ровшан повторил вопрос коротко и спокойно:

— Кто обслуживает эти объекты? Школу №175, дом по Гоголя 33 и баню «Восточный отдых» — кто за их сброс отвечает?

Гулям подпрыгнул на стуле, задумчиво потер нос (на пальцах остался след от жирной рыбы), и, словно вспомнив, что у него есть нужная папка, полез в шкаф.