Бесплатный фрагмент - Слепое кино

Анно-Тация

Это произведение из ряда книг про весьма юного, по космическим меркам, но с огромным умом и самомнением, невероятно тщеславного, романтически настроенного Ангела, самым невероятным образом попавшего в Ад. Куда он, для чистоты эксперимента, захотел попасть, родившись под маской одного из мелких Бесов. Чтобы ни у кого из местных Демонов не вызвать сомнений. И в процессе взросления мучительно осознавал себя — среди его жутких обитателей, соблазнявших его на те или иные, совершенно непозволительные в его светлом и чистом мире, искушения и чудачества. Среди парней и девушек голубых и розовых полу тонов. То и дело побуждая его играть с ними в это «поло» своих тонов. И заставляя его, начитавшись в юности адских мыслителей, совершенно искренне отрицать всё, что могло быть связано с религией, организованной в древности некоей группой интеллектуалов-повстанцев, писавших под псевдонимом «Платон». То есть всего, что могло способствовать духовному, а вслед за этим и его физическому возрождению в качестве того, кем он всегда и был — прекраснейшим Ангелом.

Который начитался у себя в совершенном Ангельском Мире романов о попаданцах, внезапно попадавших в самую гущу исторических событий в аду и начинавших там наводить свои прядки, используя все доступные им высшие знания и магию. Совершенно искренне пытаясь воссоздать в аду то мироустройство, что царило в их мире — до того, как они его покинули. И, вдохновлённый их литературными успехами, попытался выпустить в своём ангельском мире пару-другую подобных вирш. Но из-за отсутствия умения строить сложную сюжетную линию, потерпел полнейшее фиаско. Но ничуть не отчаялся и совершенно искренне пожелал сделать то же самое, но уже — на самом деле. С целью сбора фактологического материала для своего будущего бестселлера. Который он намеревался написать, по горячим следам, прямо в Аду. И попытаться там же свой труд и самиздать, чтобы перещеголять своих «собратьев по оружию». Угрожая пытающимся тут же помешать ему в этом, когда его книга уже была написана, стоящим у власти Архидемонам организовать на их планете ровно те самые «подвиги», что были так подробно описаны в романах его литературных конкурентов: устроив им бурю в стакане с чаем без Сахарова. И уже действительно всех их перещеголять, войдя в историю этого Нижнего Мира не только как художник Слова, но и Дела. Пусть — вынужденно. Что у него и на своей планете получалось всегда намного изящнее, чем высокий слог.

Произведение содержит многочисленные сцены сексуального характера, так как демоны и демонессы только этим и живут, то и дело вовлекая главного героя в свои брачные игры. Где он проходит путь от глубокого циника в юности, как и всякий конченный материалист, помешанный на поклонении науке и искусству, до истинно верующего в подлинно прекрасное — мир Ангелов. Но неугомонные Архидемоны, окопавшиеся на данной планете, продолжают с каждым годом всё сильнее его искушать, постоянно подсылая к нему отъявленных грешников и бредовые идеи, пользуясь его наивной жаждой обрести в этом мире свою вторую половинку (апельсина), которых он постоянно пытается завести. Причём — с толкача. Но из-за отсутствия в них топлива…

Стоит ли упоминать о том, что данное произведение является чистейшей социальной фантастикой, не имеющей ни к кому из современных нам людей, ни к представителям древности ни малейшего отношения. Тем более что у автора, как и у любого самостоятельно мыслящего философа, давно уже выработался сугубо свой мета-язык, который он постоянно показывает современной ему науке, отставшей от него на несколько тысячелетий. Всё описанное в романе является чистейшей выдумкой автора, в том числе и — его герои, их имена, слова, действия, мечты и не менее бурные, чем у автора, фантазии. И проводить какие-либо параллели с героями исторических событий (не смотря на многочисленные аллюзии и сноски) в жизни автора данной книги и данной планеты вообще означало бы поддаться на искушение проникнуть во внутренний мир автора данной книги и стать ещё одним из его персонажей. Ещё одним попаданцем, но уже — во внутренний мир книги. Которая внезапно так вас очаровала, что заставила совершенно искренне поверить в реальность происходящего у вас в голове и буквально втянула вас в себя. Вывернув в виде точно такого же потенциального Ангела у себя дома — с книгой в руках, возжаждавшего точно так же реализоваться на основе опыта восхождения главного героя. Тем более что это оказалось не таким уж сложным. Даже — для таких наивно-демонических созданий, как и любой житель этой планеты, на которой наш герой неожиданно для них очутился.

Ведь в данном произведении описано ровно то, как этот потенциальный Ангел, благодаря своей отзывчивости и жажде социального эксперимента сумел-таки отыскать истоки подлинной религии, благодаря проповеднику Вити прорвался на космический корабль повстанцев, висящий на орбите, существующий, к его удивлению, и до сих пор, преодолел-таки все искушения и соблазны, заставлявшие его ранее перерождаться в Аду из жизни в жизнь, и, используя свои пан-исторические воспоминания, неожиданно для себя духовно переродился в этом воплощении в настоящего Волшебника. Для того чтобы начать чудить и чудотворить в этом Социальном Аду, но уже — по-настоящему!

Продолжение которого не заставит себя долго ждать. Неожиданно мутируя и вырываясь со страниц в нашу с вами реальность. Точно так же, как и периодически по ходу всего повествования.

Данная книга является одним из ключевых моментов группы книг под общим названием «Трёпанация любви», в которой раскрывается не только юность главного героя, которая и далее, по мере развития повествования будет всё полнее и ярче раскрываться, как во сне, откидывая покров за покровом в каждой из последующих книг, постепенно обнажая его в постельных сценах, но и то, как именно данный ангел-попаданец впервые осознает то, что он сошёл со звёзд. То есть не обычный себе земляшка, каким он до этих трёх, выхваченных из его (сексуальной) жизни дней, хотел бы себя видеть. На постели главной героини его жизни. Пока из разговора со своим юным другом ему внезапно не открылись глаза на то, кто он такой — на самом деле, которое он там впервые для себя обнаружил, начав задумываться над тем, что творится на данной (ему в распоряжение) планете.

Все совпадения случайны, герои, их имена и происходящие с ними события выдуманы. Так же как и сам автор.

ПРИСКАЗКА

Жизнь — это пошлая сальная шутка над мечтой.

Один в поле не робот. Лишь среди других биомашин ощущаешь себя среди гигантского комплекса взаимообслуживания.

Подчиненные внутренней диктатуре потребностей, подхлестываемые невозможностью их удовлетворения, и поощряемые подачками со стороны всё время окружающей действительности, они загружают в свои мозги программу удовлетворения биомашины организма и, зацикливаясь на её исполнении, замыкают на ней своё саморазвитие. Они поклоняются двум богам — любви и дружбе. Но второму — как-то с оглядкой. Постепенно понимая, что у друзей есть только два слова: «дай» и «займи». Остается только один — любовь. Это дружба без отдачи. Халява. Настоящий рай!

Обладая абсолютным познанием мира, он не понимал только одного: что он здесь делает, среди этих биороботов? Что он должен постигнуть? Найти какой-то ключ, разгадку. Решить эту головоломку. И перейти на следующий этап. Туда, не зная куда. Но на этом этапе необходимо было не дать этой биосистеме подмять тебя под себя и сделать её составной. Таким же биороботом. В которого требовало от него превратиться, и с каждым годом всё настойчивей, его орущее, жрущее, пьющее тело: Мяса! Мяса! Мяса! Оно жаждало лишь вина, хлеба и зрелищ! А его внутренний раскол на ангелоидного Лёшу (я-для-себя) с голубой треугольной слезой на правой скуле, философа Фила (сверх-я) и мирского Банана (я-для-других) находило смешным и никчемным. И эти их нередкие споры немало его озадачивали. Оно лишь недоумевало: «Так долго танцует человек!» Лёша жалел биороботов, они были так наивны. Но Фил, после серии экспериментов, не испытывавший к ним ничего, кроме брезгливого отвращения, говорил ему, что они сами выбрали себе такой формат бытия. И даже если тот снова попытается им помочь, всё одно попятятся «на круги своя». И Банану не оставалось ничего, как только тупо использовать их по мере своих потребностей. Выслушивая, если он отступал от общепринятых норм, нытье или сентиментальные разглагогольствования Лёши. А то и получая нерукотворческие подзатыльники и зуботычины от Фила. Банан, теоретически, был телом. Такая у него была работа.

— Я развёл этих паразитов, как грибы, — огрызался Банана тогда, — чтобы использовать их себе на потребуху!

— Если мы и грибы, — усмехался в ответ Фил, — то шампиньоны, выросшие на гнилом бревне!

Он шел через синюшный лес панелек, всё укоряя шаг, и считывал заборные надписи. А также зарощные, затравные и заоблачные. Но особенно его захватила одна заводная надпись, которую ему не удалось доподлинно считать, но которая сильно его заводьила. Но плюнув на её подводные заводки, он начал подводить итоги под логику событий, подбадривая её безвольно обвисшую кривую.

Всё, что дал ему шкуроход с девушками, это возможность лишний раз на практике убедиться в истинности тезиса Сократа: «Действовать — значит оставаться неподвижным». Хотя, шкуроход ли давал ему их, или они сами ему давали, для Банана было уже не столь важным. Тогда его более занимала их объективная данность, нежели приведшие к тому субъективные пред-посылки. К бандеролькам их тайных умыслов и заказным письмам радужных мечтаний на имя Господа Бога нашего. Которые он тут же вскрывал, бегло просматривал и сообщал своей удивленно краснеющей гопи об основных стилистических ошибках. По-отечески глубоко заглядывая им в глазоньки. Наивные и дурашливые.

Шкуроход увёз действия. Значит, пора становиться подвижным.

А подвинул он к Дэзу, выпевая на ходу старое домашнее вино самодельной песенки: «Ведь дороги есть везде, их только надо протоптать. Ведь и свет-то есть всегда, его лишь надо излучать!» На ходу стягивая маску Банана и натягивая на обнаженское лицо миску Фила. Хотя, по сути, их отличало только то, что Банан в совершенстве использовал рапиру и её пируэты Ра, а Фил — кинжал. Тогда как Лёша всегда обезоруживал и покорял всех и вся своей искренней улыбкой — своим Всегда.

Снова четвёртый этаж. И снова черна яд верь.

— Есть время бросать камни, — сказал Фил проволочным трубным гласом, в типе пророк, — и время собирать их. Так что бросай всё и собирайся! — подмигивая проволочным трупным глазом, в типе проджаз (в голосе).

— Куда? — опешил Дез с Пегаса, уносящего его в музыкальные глубины интернета.

— На Кудыкину гору.

— С утра? — засомневёлся Дэз, задумчиво пытаясь попасть ногою в стремя стрёма. Женская склонность к полноте и национальная гипнотическая тяга к салу превратили его в обрюзгшего гермафродита. — Честно говоря, лень куда-то тащиться.

— Ну, конечно, тебе лень, потому что ты — тюлень, — стебанул Фил. — Потому я сразу и сказал тебе, чтобы ты был собран. Бодр и отважен! Ну что, ты пригласишь меня войти? Или у тебя в хате опять воняет тухлым мясом?

— С каких это пор моё мясо стало тухлым? — возразинул рот Дэз, облокотившись о дверной косяк.

— С тех самых, как она завернулась в утеплитель ваших внутрисемейных взаимоотношений и начала разлагаться в его теплоте.

— Почему это она начала разлагаться? — снова воз разил Дэз. Бедный воз, Дэз постоянно его разил. А потом и сам прыгал на воз. Вероятно поэтому от него постоянно и разило навозом.

— Потому что семейная жизнь, сама по себе, создает парниковый эффект.

— Может — оранжерейный? — усмехнулся Дез.

— Ты прав, поначалу действительно расцветёшь. Но по мере утраты новизны атмосфера становится все более и более ровно-душной. Чувства запираются на засов и больше не выходят с тобой погулять, поиграть на воздушкё. Не выгуливают твоё тело на своей цветочной опушке. И всё что тебе остается — голые ощущения, с которых медленно стекают шелковые одежды иллюзий. Плеть всегда встречают плюшевой улыбкой равнодушия. Теперь-то твоё мясо никуда от тебя не денется. Можешь смело её квартиранить.

— Что-что делать?

— Тиранить её своей квартирой.

— Ладно, входи, — усмехнулся Дэз, и закрыл за ним дверь. — Давненько тебя не было видно.

— Да, я некоторое время был невидим. Я заходил к тебе пару раз, но ты был явно не в себе. И это мешало мне обратить твоё внимание, а затем и тебя самого, как это всегда делали духовники, дабы прекратить твои метания культурного ядра личности в случайных прохожих и существенно увеличить дальность броска. Но оно и к лучшему. Частые сношения портят отношения, — закончил Фил. Снимать кроссовки.

— Но тогда лучше вообще не сношаться, — заключил Дэз. Дверь, уходя рукой в покой.

— Да, но вообще без сношений нет серьезных отношений. — серьезно ответил Фил и, повинуясь жесту, ушёл в диван. — Я потому и не поддерживаю отношений с твоим мясом, что между нами так ничего и не было. Зачем поддерживать мыльный пузырь? Хотя, — усмехнулся он, — ты даже не представляешь, насколько он был огромен и невероятно красив! Переливаясь множеством противоречивых смыслов.

— Зато теперь я понимаю, — расстегнул Дэз пуговицы смеха, — почему ты хотел отбить моё мясо.

— Чего я менее всего хотел, так это сделать из неё отбивную. Если бы я действительно этого хотэль, — неопределённо усмехнулся Фил.

— Ты б поехал с ней в хотэль? — напевно ответил напевнух Дэз.

— Девушки — весьма скоропортящийся продукт. И ты её испортил. Вместо того чтобы поощрять в ней развитие её потенций, ты списал её на мясо. Углубляя в ней социальную и животную рефлексию. Тогда как подлинное развитие личности лежит в сфере сущэго. Но хватит об этом дверьме. Что, пошли на сопку, сегодня такое небо… О будущем надо думать в настоящем времени, а не в будущем.

— Так сделай его сам!

— Один в поле не воин.

— Один в поле — сеятель!

— Ага, — усмехнулся Фил. — Ты помнишь, как Остап Бендер опробовал свой художественный дар? Он нарисовал того, кем я буду выглядеть. Если попытаюсь стать тем, кого он пытался нарисовать.

И закончив смеяться, добавил:

— Хотя, быть может, я ещё очарую мир своей волшебной игрой на абсолютне.

Кончив смеяться, Дэз невольно сделал серьёзное лицо.

— Ну что, Орфей-мор-фей, не пора ли…

И вышли вон.

И — из подъезда.

И белый спутник кружил над ними. И дыхание его огромных крыльев коснулось их лиц. Но они его не заметили, винтовато пряча сетчатки от голубого давления пустого неба.

Если допустить, что от себя идет отсебятина, то от бивня — отбивная.

Дэз шёл и нёс отбивную. Но Фил не хавал эту «блевотину». Право, с Дэзом невольно станешь вегетарианцем. Хотя сам Дэз, атрофировав кришно-идальное и близкое мышление, постепенно пал до потребления мяса. Чему его мясо было только радо. Так как это позволяло ей решать стряпичную задачу в разных вариантах. Что доставляло ей немалое наслаж-денье её кухонным мозгам. И наслажночье — прикроватным (их второму полушарию, которое и тут — полу шарило). Надо заметить, Дэз не всегда одобрякал в носимые ею изменения в продовольственную программу. Ведь готовить она умела, как толковый комик — допекать до слёз. Есть её стряпню было и смешно и грустно.

— Что ты идешь как в воду опущенный? — усмехнулся Фил. — Иди как просто опущенный. Не пытайся оправдаться.

— Ты что, все ещё держишь меня за идиота?

— А ты что, без поддержки ещё не можешь?

Дэз надулся как рак и не знал как ему отреагирить. Фил не стал его спасать, дабы его слово поглубже нырнуло во внутреннюю речь Дэза и, окунувшись в её кислоте, вынырнуло в виде мысли.

— Сейчас как тресну! — не выдержал Дэз и замахнулся на святое.

— О, нет, Дэз, не надо. Ведь, как говорил Хапер, оправдание — это занятие мужчин!

— А я что, не мужчина разве? — удивился Дэз.

— Хапер сказал, что оправдание — это их занятие, то есть — нечто вынужденное. А ты, я вижу, превратил это в своё хобби, — усмехнулся Фил. — Хотя, вся разговорная речь — это, по сути своей, и есть поток различных форм самооправдания.

— Как это? — удивился Дэз.

— А кто захочет себя порочить? Люди так ограниченны. Вот они и оправдываются друг перед другом, расхваливая себя как на аукционе рабов. По сути, этим себя в них и превращая. Нет, чтобы взять и вместе от души повеселиться, высмеивая недостатки друг друга.

— И тем более — над попытками оправдаться! — отвертил Дэз, ликуя. Мол, я тоже умный!

— Надо с улыбкой смотреть в лицо трудностям. То есть — смеяться над чужой бедой!

— Чтобы тот, у кого беда, вместе с тобой мог над ней же и посмеяться!

— А не смотреть на то, как он погружается в трясину «несчастного сознания». Своим сопливым сочувствием делая его жизнь только ещё более невыносимой. В мусоропровод внешней событийности. И «по-дружески», толкая этим его в могилу.

Дез о чем-то вспомнил и замолчал. Обрабатывая полученную информацию.

— Что ты всё время назад оглядываешься? — не выдержал Дэз немых усмешек Фила. Пока они шли в сопку.

— На чей зад?

— Не корчь из себя идиота, — язвительно заметил Дэз, что лицо Фила временами покрывается тонкой гравировкой мимики.

— Думаешь, не справлюсь с ролью? — усмехнулся Фил, взвесив её маску на ладони. — Если корчить умные рожи, будет тупо. А если начать дурачиться, сразу же станет интересно! Ведь человек по природе своей глуп. Поэтому-то он и понаизобрёл всякие там школы, да институты, пытаясь обмануть свою природу и вырабатывая у подопечных рефлекс умной рожи и раздутого самомнения. Если бы человек не был глуп, он и не пытался бы стать умным. Зачем знать то, что в любой момент можно понять? Именно потому, что человек толком-то не умеет понимать, ему и вбивают знания. Этот мертвый груз, который до конца его дней болтается у него в черепушке, чтобы человек откровенно гордился своей ерундицией.

— Кажется, раньше ты говорил об образовании совсем другое, — задумчиво усмехнулся Дэз.

— Для того человеку и нужны мозги — вычленять истину, а не верить на слово! Современная система образования дает не знания, а специальность. То есть — подготавливает к трудовой активности. А то, что действительно стоит знать, даётся вскользь. Или вообще не дается, так как не входит в специфику профессии. А если и дается, то не дается студенту. Потому что ректор и сам толком-то не понимает для чего и кому он это говорит.

— А ты думаешь, сейчас хоть кому-то интересно копаться в пыли веков?

— У тех, кто наивно думает, что знания сущего покрыты пылью веков, мозги забиты пылью фразеологии! Человек только сейчас впервые начал мыслить по существу. Наконец-то поняв Гераклита, что огонь, как первопричина всей вселенной, суть огонь кундалини. Первопричина всех бытийных состояний человека на его пути восхождения в логос, абсолютный разум. Порождающий всё более сложную материю в поисках всё более совершенных форм материальной действительности. Раз за разом устраивая «большие взрывы» в своей галактике. И вообще, не хочешь смотреть назад, уткнись в передок. Твоему вихлявому языку там самое место!

— Вот кондом, — усмехнулся Дэз, — и когда ты уже перестанешь кондомить?

— Я не кондом, Дэз, — вздохнул Фил. — Я ангел.

— Ты? Ангел?! — засмеялся Дэз. И смеялся минуты две.

Когда у него заболел от смеха живот, Фил добавил:

— Да, ангел. Ангел семи печалей.

И они взошли на сопку, неподалёку от того места, куда был вбит железный шест для танцев на фоне окрестной панорамы, параллельно выполняя функцию громоотвода. То есть — для танцев, во время грозы, с самим Зевсом!

Куда реют мои глаза? Что видят они с высоты своего полёта?

Они, как два йога, валялись на разбросанных повсюду осколках травы бутылочного цвета. Но осколки не впивались в их ленивые чресла, так как за лето, видимо, изрядно затупились. А может и народились туповатыми. Не знаю, с чем была связана тупость травы, но эти два урода явно корчили умняк друг перед другом.

— Однажды я отпросился у Ангелов немного пожить мирской жизнью, — начал Фил. — Так как выдумывать сюжет я не хотел, ибо любое содержание всегда находил чересчур уж надуманным и тяжеловеским. Но так и не нашёл.

— В смысле — отпросился? — не понял Дез.

— Потому что у меня складывалось в поленницу навязчивых идей, что кто-то хочет отбить у меня охоту к похоти. «Ну, почему другим можно, а мне — нет? — недоумевал я. — С какой стати я должен быть чем-то лучше? Я такой же, как все». «Нет, не такой, — возражало Бытие, ставя меня в те или иные ситуации, добиваясь того, чтобы я это понял. — Ты — особенный», — как бы говорили мне. Устами тех или иных персонажей. «Нет, я такой же. Как все!» — упрямился я, как осёл. Вот меня и кинули в самое пекло.

— Чтоб не выпендривался! — усмехнулся Дез.

— Но теперь, с меня достаточно. Я оказался совершенно не приспособлен к жизни. И попал, как кур в ощип.

— Как в курво-щи! — засмеялся Дэз. И протёр глаза линяло голубой скатёркой неба, натянутого на круглую столешницу мироздания, вздутостью центра своей противности, явно давившей на шары и выдавливающей талую слезу, нерву в прогрессии и выход из себя на выхлопе эмоций.

— Единственное, что мне удалось вынести, покипев в чане жизни и впитав её витамины и ароматы, пока я окончательно не размяк, это что адаптация к миру ведет к её деидеализации. Но никакой конкретики не даёт взамен совершенно. Так как жизнь основана и функционирует на основе идеальных отношений идеальных вещей. Которой ни один человек в этом мире не является. Поэтому-то обывательская жизнь — утопия.

— Почему это ты так решил?

— Хотя бы потому, что если ты хочешь обладать как можно лучшей самкой, ты должен из кожи вон лезть, доказывая ей, что ты самый лучший самец в этом стаде баранов. И обладать как можно лучшими вещами, наглядно доказывающими ей твою чуть ли не богом избранность.

— Средний имидж и средние вещи притягивают средних самок, — согласился Дез.

— И отталкивают — лучших! А тот, кто пытается на всём сэкономить, притягивает вечером свою экономку.

— А чтобы сэкономить на экономке, заводит жену?

— Если экономка его уже не заводит, — усмехнулся Фил.

— А я-то наивно думал, что скромность украшает человека.

— Рисуя его прекрасным евнухом в глазах самок, — усмехнулся в ответ Фил. — Поэтому-то средних людей, жизнь, сама по себе, ничему не учит. Ведь альпинизму нельзя научиться, живя в долине. Кроме как нашинковывает человека суевериями. Которые, в критических ситуациях, почему-то уже не работают. И человек беспомощно смотрит на свои «познания» и, не найдя поддержки в себе, начинает искать её у Бога. Которого он «убил» вместе с Ницше, чтобы с чистой совестью нарушать его заповеди. И которого теперь вынужден срочно в себе реанимировать. Откуда здесь твёрдая почва под ногами? Он и в Бога не верит, и не верить уже не может. И не зная к чему стремиться, стоит и топчется на месте, как лошадь, потерявшая наездника, не зная уже к кому пристать. Поэтому личный опыт — это собрание сочинений.

— Что-о-о? — открыл рот Дез.

— Сочинений о своих попытках быть настоящим в глазах других. Если он не переосознан критически. Поэтому все твои воспоминания — это утопия.

— Но — почему? — не понял Дэз. — Нам для того и дается жизнь, чтобы мы с каждым днем становились всё более и более настоящими. Используя прошлый опыт, как орудие своего каждодневного труда.

— И антиутопия — у тех, кто пытается со всем этим покончить. Раз и навсегда. Потому что те, кто пытаются покончить с собой всё никак не поймут, что смерти для нас уже давно не существует. И самоубийства бессмысленны. По определению. Сознание уже давным-давно отцифровывается на «облако» души, имеющей чисто полевую форму и структуру, что «меньше зёрнышка горчичного». Каждым твоим словом, эмоцией и поступком нажимая на клавишу ввод и унося, добавляя это в облачное хранилище. И от того, кем ты, в итоге, станешь в своём же недалёком будущем зависит только от того, как ты поступаешь с самим собой и со своими близкими и дальними в твоём-настоящем. Ты уже — каждый миг — программируешь свою реальность своим же отношением и поступками. К себе и другим.

— Постепенно становясь именно тем, каким ты уже в этой жизни прямо сейчас становишься, — понял Дез. — Наивно думая, что всё это для тебя только временно и ты этим просто тут играешь.

— Твоё тело — это всего лишь вещь среди других вещей. А вещь — понятие динамическое, — усмехнулся Фил. — Вещь проявляет свою сущность лишь в процессе её использования. Только тогда вещь становится явлением, переставая быть «вещью в себе». Небытие вещи не бесполезность («вещь в себе»), но её вред для человека, умаление бытия. Вещь изменяется под воздействием того, каким смыслом ты начинаешь её наделять. То есть твоё отношение к вещи меняет её сущность.

— Ты говоришь о действительности?

— Действительность появляется гораздо позже, — улыбнулся Фил. — Исходя из опыта взаимодействия с данной вещью. Как результирующая твоих попыток донести до неё твой новый для неё смысл.

— То есть? — не понял Дез. О ком именно он говорит. — Вне твоей разумной деятельности все материальные тела бессмысленны? Как нагромождение камней в горах?

— Они, конечно же, обладают некоей незначительной самобытностью в меру своей самоорганизации, но её хватает лишь для того, чтобы бороться с энтропией. Для того чтобы они оставались вещью в себе. Да и то — ненадолго. И чем сложнее материальное тело, тем сложнее ему бороться с саморазрушением. И обширные пустыни и кладбища — яркий тому пример.

— То есть ты говоришь и об одушевлённом теле?

— О любом. Ведь материальная реальность предполагает использование наличных вещей именно как материал. Вне зависимости от того, чем они являлись до того, как ты вступил в Большую Игру. Но для того чтобы одушевленное — тобой — тело смогло принять твой смысл как возможность именно своего собственного бытия, ты должен сделать его для неё как можно более привлекательным.

— Её смыслом, — понял Дез. Что он о девушках.

— А для этого тебе нужно либо откликнуться на её социальный запрос, либо самому его вначале сформировать. А потом уже и разрешить ситуацию, используя себя как инструмент, помогающий ей решить её новую незадачу. Второй вариант предпочтительнее, так как он позволит тебе её контролировать, держа её на крючке своего смысла. Полностью отказываясь от неё всякий раз, как только она будет выходить в своём поведении за рамки твоей концепции. Это как на рыбалке, даёшь слабину, когда рыба сопротивляется, а потом, когда она решает, что всё уже закончилось и расслабляется, снова её тянешь. В неведомые дали.

— До тех пор, пока она не окажется в лодке?

— Лодки не существует, — усмехнулся Фил, — это заблуждение, приводящее к распаду семей. Брак — это эвтопия. Рыбалка происходит всегда. До тех пор, пока тебе это не надоест.

— Пока ты не смотаешь от неё удочки? — засмеялся Дез.

— И не захочешь посвятить себя чему-то более высшему! — осёк его Фил. — То есть если ты всё ещё хочешь постоянно удерживать её на крючке, ты должен как можно чаще менять наживку смысла вашего соприсутствия.

— Или находить новые совместные хобби, увлечения, — понял это по-своему Дез.

— Превращая каждую вашу встречу в маленькое приключение, — кивнул Фил. — Любое твоё взаимодействие с любым материальным телом есть процесс. А процесс есть явление динамическое. Который либо ускоряется вами, либо — деградирует. До распада на два независимых составляющих. Понимаемого на обывательском уровне как то, что вы почему-то полностью теряете интерес друг к другу. Так и не поняв — почему.

— Даже если вы уже живете вместе? — нерешительно усмехнулся Дез.

— Тем более, — усмехнулся Фил, понимая о ком именно Дез подумал. — Даже если это встреча на кухне. Ты должен полностью изменить её смысл, постоянно «одушевляя» выбранное тобой тело духом интриги. Чтобы её душа трепетала на кончиках твоих пальцев, — вспомнил он, как уже это с ней проделывал. — Чтобы каждое прикосновение к её телу являлось прикосновением к её сердцу. Чтобы она не стала для тебя просто мясом. И не протухла в твоей душевной теплоте.

— В Аль-лёшеньке? — усмехнулся над ним Дез.

— Ведь в действительности вас объединяет не ваше прошлое и настоящее, а только лишь — ваше будущее, заставляя вас действовать. Взаимо-действовать, а не просто быть. Вот ты и должен постоянно заставлять её трепетать в своих объятиях в его предвкушении. И изливать на тебя энергию своей бесконечной преданности, своей любви. Мечтая слиться не столько с твоим телом, это так банально, сколько — с твоей душой. Бесконечно наслаждаясь нектаром твоей чистоты, твоей возвышенной утончённости.

— И — чем же?

— Всем сердцем, всем своим существом, рвущемся к тебе навстречу! Мечтая только лишь быть причастной твоей божественности, твоего духовно-душевного совершенства. Невыразимой красоты твоего внутреннего существа. Пытаясь ею точно так же стать. И вбирая (вдыхая) её стать. Твой (непонятно для неё самой почему) волнующий её аромат.

— Раскрывая себя ей навстречу всего, как цветок — пчеле?

— Прикосновение же к телу, лишённому энергии восхищения, вульгарно. Как говорил Христос: «Был бы ты холоден, или горяч. Но как ты тёпл, исторгну тебя из уст своих!» Практиковать безжеланную уже преданность. В твоём случае: в уже осточертевшем вам обоим браке. Любовь возникает подобно молнии меж двух наэлектризованных взаимным восхищением тел!

— То есть ты хочешь сказать, что мне, — туго задумался Дез, — для того чтобы изменить своё бытие достаточно изменить свой собственный смысл? И моё бытие тут же изменится?

— Мгновенно! Переосмысли себя, свои цели и задачи. И ты тут же изменишься. Я раньше часто это использовал, когда попадал в затруднительную ситуацию. Вместо того чтобы куда-то бежать и что-то делать, я садился и досконально анализировал: как я попал в данную ситуацию? И как только я понимал то, что именно меня сюда привело, протаскивая через последовательный ряд растянутых во времени ситуаций, я тут же понимал и то, как отсюда выйти.

— Понимая то, что теперь нужно делать?

— Понимая, что чем больше я делал, тем глубже закручивался в ситуацию, — усмехнулся Фил. — Вместо того чтобы не делать, идя на поводу у ситуации, а — понимать. И какой-то груз мгновенно спадал у меня с плеч. Ситуация разрешалась. Одним пониманием причинно-следственных связей.

— И осознанием того, что до выхода-то рукой подать, — усмехнулся Дез.

— Понимая, что я, вообще, шел не туда, куда нужно. И находил не выход, а очередной вход.

— Выходит, что пока я наивно думаю, что мы здесь просто так сидим и общаемся, ты тут, втихаря, изменяешь мою сущность? — догадался Дез.

— И уже давно, — усмехнулся Фил. — С тех самых пор, как пожалел тебя той ранней весной у Коня на даче. И привлек твоё внимание, сказав, чтобы ты нарвал себе с той апрельской сливы прошлогодних сухофруктов.

— Но ведь жизнь — это не игрушка, — растерялся Дез.

— Жизнь — это действительность. А её ты изменяешь сам, своими поступками. Мысли, чувства, эмоции — это всего лишь идеологическая надстройка над поступком. Ведь тебя изменяю не я, а тот смысл, что тебе удается извлечь из моих слов, если он покажется тебе достаточно привлекательным чтобы ты совершил поступок по его образу и подобию. Ты изменяешься не в меру своего понимания, а в меру своей культуры поведения. Преломляя мои слова сквозь призму сугубо своего разумения, умения размышлять и делать соответствующие выводы.

— Выходит, что жизнь — это кинопроекция ума?

— Кто может сказать нам, что она есть такое? Она сверкает подобно граням гигантского бриллианта, преломляя свет в зависимости от точки зрения того, кто на неё смотрит. И тот, кто дерзнёт наслаждаться ею, должен постоянно смотреть на неё с разных сторон, глазами помимо вас участвующих в том или ином событии персонажей. Прогнозируя, а лучше и управляя их поведенческими реакциями. Иначе она вначале превращается в алмаз, который грозит тебя раскрошить, даже если ты уже и окреп и стал, как камень. А затем — в льдину, обжигая тебя своей вечной мерзлотой, — вспомнил он о Джонсон и глубоко вздохнул. — Пока не станет айсбергом, дрейфующим по морю твоих слёз. Тем более что если не знать, что смысл жизни в накоплении энергии и через её очищение раскаянием трансформации человеческой сущности в божественную, можно вообще так навсегда и остаться обыкновенным человеком. Пусть даже и — гениальным! Ты же помнишь, каким я был?

— Да-а-а.… — протянул Дез.

И Фил на секунду задумался. И пока в его голове хроносился экспресс «Слепого кино», Дэз сидел и следил, чтобы железной была дорога.

БАНАН

Несущиеся вихрем листья клена среди осенних гор,

Хотя б на миг единый

Не падайте, скрывая всё из глаз,

Чтоб мог увидеть я

Еще раз дом любимой!

(Какиномото-но Хитомаро)

Под ногами у беспокойно блуждающего по двору Виталия, завёрнутого в домашний прикид, стоически спокойно возлежал бетонный пол. Залитый (вином) ещё в расписную лажу летописных совковых времён Виталия родителем.

Сегодня к нему пришёл Лёха. Сверху на него была грубо натянута чёрная футболка с кроваво-красной аппликацией изнывающего черепа в кровяных подтёках в виде земного шара под когтистым орланом и прочей металло-требухи, да серебряная полоска на шее. А снизу — отварные вкрутую джинсы вчерашней свежести, броско заземлявшиеся чёрными китайскими тапками с белой окантовкой подошвы.

Стыло замерев перед носом у осталированной калитки, он подловил Виталия в непроизвольных блу-жданиях по двору. Тот, картавый блондин с пеньковыми волосами, имевший маленький, спортивного вида череп и наработанный имидж земляничного франта, склонив голову, толи загруженную покатыми гирями тяжёлых раздумий, толи тяжким бесплодным поиском невесть чего на земле-матушке, не сразу его заметил. Когда Лёха окликнул его от неблаговидного занятия, Виталий поднял свою тугую от изобильной нафаршированности увесистой кучей толстых, не укладывающихся в голове мыслей, голову, что минуту назад то и дело вываливались из него в виде междометий, обрывкой слов, а иногда и фраз, и продолжал по инерции ещё пару мгновений о чём-то промыслять, напряжно шлифуя зазубрины мыслей, пока глаза его не высветились изнутри собачьей радостью узнавания:

— А-а! Бананище! — воскликнул герой с мозолистым сердцем. — Ну, чего стоишь? Проходи! — разрешил он. — А где это ты вчера западал? — спросил Виталий, вероятно имея в виду день своего рождения. — Тут такая тусня была! Мальчишки из армейки подтянулись. Вот вчера кураж был! По всему городу фест устроили. На базаре крышевому табло помяли! Вот я вчера исполнял! — восхищаясь собой, заливался Виталий.

— Что ж то за крышевой такой? — спросил, заходя, Лёха, на ходу удрученно натягивая маску «Банана».

— Вот такой крышевой, — выдал «заключение» Виталий.

— А я снова в числах заблудился. А когда очнулся, было поздно. Хотел тебе в подарок «командирские» с самолетиком купить, да не нашел. А другие не стал, не в тему. Ты ведь служил в авиаполку.

— Я не нашу часов, — обрубил тот проросток в сияние сферы благородных устремлений. — Ладно, пойдём, кое-что покажу.

И машинально сунув друг другу стальные сенсоры, проникли в дом.

— Да-а-а! — Попытался, впрочем, безуспешно, из-за отсутствия переднего зуба, театрально присвистнуть Банан. — Кто привёз, папик? — Глядя как Виталий нежно, как не всякую в его жизни женщину, поглаживал призывно блестящие огромные черные кожаные кресла, брошенные посреди комнаты.

— Да кого… Знаешь, где мы их нашли? В «Туристе».

— Хм-м! — в усмехнулся Банан, вспомнив как Виталий по всему городку безутешно мыкался в поисках злополучных кресел.

— Ну что, давай их расставим? Сейчас Бизон дожует свой салат, да придёт, поможет.

Когда выпуклые кресла были вбиты по углам у окна, а мебель с потом пополам задвинута на новые рубежи — обрюзгший диван у левой, секретер у правой стены — явился довольный, слегка зардевший хлебосольным румянцем в щеках ротвейлера Бизон, делая челюстями сосредоточенный вид. Мол, из-за стола сорвался.

— Где ты был, Бизон? — онедоумел Виталий.

— А чего ты не подождал? — отработал Бизон, для убедительности ковыряя пальцем во рту и, на пухлый миг овив банановую руку талым щупальцем, с порога прыгнул в правое кресло. — А клёвы кресла, а?

— Ага! — согласился Банан, запрыгнув в левое.

— Чего ты сел? — упрекнул Виталий Банана. — Пойдём, сперва, руки помоем.

— В натуре, — повёлся Банан и, неохотно поднявшись, двинул к двери.

— А клевы кресла, а? — на рекламу бросил Виталий, прыгнув на его место.

— Вот гад!

— Бывает, — утешил его тот, сгребая с журнального столика, всунутого в меж кресельную промежность, пачку сигарет. — Я потом помою.

Банан, гнило ухмыляясь, вышел из комнаты Виталия, наспех сотворенной из веранды, и зашел в центральную часть дома, где единолично изживала свои одинокие вещие дни его маман.

Ноздри продрало отстойным воздухом старческого говенья. Но он, не подав и вида, спешно ополоснул руки и даже зачем-то сказав «спасибо», щелкнул в обратку.

— … кстати, должна позвонить сегодня, — услышал Банан, открывая дверь.

— Кто? — Взлетел он бровью.

— А-а… Я и забыл с этими креслами, — начал Виталий. — Вчера мамка зовёт к телефону: «Тебя женский голос!» Я думал, это те жабы с «Болота», помнишь?

— Ну, — нетерпеливо поддакнул Банан, подсаживаясь на раскладной стульчик к столу.

— Я иду и по ходу отмазку уже придумываю. А на фиг эти жабы нужны мне на дне рождения? Подымаю трубку, Аня с Белкой! Полагай?

— Аня? — удивился Банан. — С Белкой? Ещё помнят?

— И не только помнят. Мы вчера с ними и куражились.

— Ни фига! — ошалел Банан от неожиданности.

— Сегодня опять должны прийти. У тебя как по деньгам?

— Да, я взял пару соток.

— Чё-кого, подсидим сегодня, — сказал Виталий и кинул обглодыш сигареты в открытую «варежку» окна.

— А как же твоя любовь? Как же Ада? — усмехнулся Банан с гримасой наработанного удивления.

— Любовь? Настоящая любовь — умеет ждать, — стебанул Виталий. — Да и неудобно как-то. Болич мне уже вроде бы как другом стал.

Болич приходился Аде сожителем, резинка связи с которым растянулась уже на пару годовых витков. Видимо, пресытившись Боличем, Ада и повелась на Виталия, как на свежий кус худосочного мяса с франтующей ядрёнкой. Тем более, что после разговора с Виталием в ней опять взыграли трубы тех впечатлений, что Виталий оставил ей почти два года тому назад, протяжно призывая оставить Болича. И продолжить крутить тот роман, которым Виталий крутил Адой до самого своего ухода в армию.

Поняв это, Банан по инерции ещё раз зациклено усмехнулся, и из памяти самострелом выскочила одна сценка. Он слепо посмотрел на улицу своим туманным шаром и в мгновение ока ещё раз пересмотрел её на ускоренной перемотке по узкоформатному экрану окна.

— Вот она! Тормозни её, я прикинусь.

— Ада, Ада! — закричал Банан в окно. — Подожди секундочку! Буквально пять сек!

— Что такое? — Повернула Ада акварельно расписанную миниатюру своего тела, стоя метрах в пятнадцати от дома Виталия, на дороге.

— Ада, одну минутку! Сейчас всё решится!

— Не угорай так! — бросил Виталий.

— Она всё равно не поймет, — усмехнулся Банан, посмотрев как Виталий со скоростью духа на утреннем подъёме пытается вдеть себя в черные брюки, туфли и свой малиновый пиджак. При помощи которых Виталий организовывал в глазах самок иллюзию «доминантного самца». Подумав с улыбкой о том, что разница между реальностью и симуляцией полностью стирается в явлении. А поскольку симуляция это то, что призвано оказывать на нас конкретное воздействие, то это и есть атрибут действительности. Таким образом, действительность, как экзистенциальная мода, есть стихия. И лишь разумная организация наделяет её онтологическим статусом реальности, позволяя обслуживать и подчиняться человеку, служа ему для краткосрочных целей. А это и есть симуляция. Именно поэтому любой вымышленный образ и воспринимается нашим подсознанием гораздо реальнее, чем банальная серая действительность. Чем и пользуются рекламщики, внушая нам свои иллюзии, дизайнеры, и вообще все те, кто создает то, чего никогда до этого не было, а теперь — есть. Заставляя нас это есть. Да ещё и причмокивать!

Но долгое отсутствие тренировки сказало о себе устами Ады:

— Ну, что там?! — беспомощно озираясь, крикнула она, натянув на невнятное беспокойство маску нетерпения.

— Ада! Ада! — тормозил её Банан. — Поимей уважение к моему терпению, я только ради тебя здесь исполняю!

— Обломись гнать! — крикнул Виталий, бросаясь в растопыренные руки своей судьбы.

Как на экране телевизора, в окно было видно, как Виталий, как обычно, о чем-то учащенно жестикулировал.

Банан врубил «шарманку» и, закурив, упал спиной в блекло-красную яму старого просиженного кресла.

Через пару минут обернулся потерянный Виталий.

— Ну, что? — Затушил сигарету Банан.

Виталий контужено осмотрелся, молча сел на диван, достал сигарету и, глубоко осмотрев дыру окна, подкурил. И лишь потом ответил:

— Хрен пойми что, — растерянно констатировал Виталий. — Вообще, пургу нёс какую-то.

— Как это? — удивился Виталию-такому Банан. Ведь он ещё до службы в армии, в шутку, прозвал его «Экспэбэ». Эксперт по бледным леди.

Немного о чём-то помолчав, Виталий отвесил, непонятно и глупо улыбаясь:

— Кажется, я влюбился.

И это было последнее, что удалось вытащить из него щипцами вопросов.

— А ты как, Бизон, сегодня у бабки ночуешь? — продолжал разговор Виталий.

— Да нет, — отработал Бизон от возможной издержки, — у меня сегодня ещё одна стрелочка на Пади. Надо к одному шершню заскочить.

— Тёмные дела? — бросил Виталий, скорчив рот в презрительной усмешке.

— Да нет, это по другой части, — отработал Бизон.

Виталий только одержано поморщился.

— Пойду я руки помою, — сказал Виталий и двинул на выход.

— Мы лучше подопьём сегодня, — дополнил Банан. И пыхнув дымом, бросил пачку на стол вместе с огнивом. — А, Виталя?

Но Виталий уже хлопнул дверью.

— Сколько времени? — ожил вдруг Бизон и увидел часы на верхней полке серванта. — Ну, что, пойду я.

— Я тоже, — подхватил Банан. — Пойду, покурю, — добавил он и вышел на улицу.

Головой, устало вывесив её из окна.

— Передавай всем привет! — бросил он в окно фразу, зычно хрюкнувшему калиткой Бизону.

Тот поймал её и налепил на рожу в виде кислой лыбы.

Банан стрельнул окурком за забор и, включив магнитофон, увяз в кресле и стал медленно погружаться в транс.

Банан и Виталий сидели, курили, ждали звонка и по-тихой тупили… Когда недалеко от дома с бесшумностью скоростного бронетранспортёра тормознула пыльно белая иномарка. И из неё, качаясь на прорезиненных спиртным ногах, вышел Василиск Иванович — Виталия родитель — и взял петляющий курс на импровизированный «Дом свиданий».

Виталий опознал его первым и дал знак принять готовность №1.

Полу благополучно добравшись, тот зашел в дом и заставил их напряженно ожидать своего малоприятного визита, зависнув в покоях супруги. Где имел…

Профилактическую беседу.

Дело в том, что в то неспокойное время он спокойно жил себе со счастливой обла-дательницей двадцати восьми-летнего тела (понятно, что уровень её -летнего счастья стремительно падал, как подбитый самолёт, отчерчивающий шлейфом на синем листе неба грустную кривую исчезающей молодости) и время от времени благородно навещал растрёпанное родовое гнездо, находящееся в периоде полу-распада, так как на новом месте он официально зарегистрирован не был и потому поддерживал с семьёй самые заботливые взаимоотношения. Заставляя Виталия и его мать вынужденно поглощать радиацию семейного разлада. Что даже привело к патологии, выраженной в чрезмерной опеке «дорогого сынку» за счет его друзей.

Зайдя в комнату, Василиск Иванович, в качестве интермедии, стал неспешно рассказывать, что прибыл не один, что его ждут, и что он, вообще, спешит.

Пространство комнаты скучилось, скрючилось, скукожилось вокруг него.

— Ты видел Петрарха? — спросил он у сына, прицельно проткнув пальцем воздушно голубой экран окна, когда они приняли на уши уже достаточно вводных процедур.

— Я видел! — буркнул недо вольный отрок.

— Ну-у… Не заметить сто двадцать кэгэ в машине, — начал выстёбывать папаша, ещё раз ткнув указкой в растёкшуюся по салону тушу. Которому послышалось «не видел».

— Да я же сказал: я — видел, видел! — перебило его импульсивное чадо и обижено выскочило из «коморки Папы Карло».

— Вот так всегда, — вздыхая, заключил папаша. — Будешь пить? — протянул он Банану полупустую бутылку рома, вероятно пытаясь войти в доверие.

— Не хочу, — соврал Банан. И захлопнул двери в доверие.

Тот сразу как-то потускнел, скомкался на стульчике, стал сетовать на жизнь, на наследника, так грубо наследившего на белом полотнище его души, в который уже раз просил «приглядеть тут» за вероломным чадом «с кривым гвоздём в попе». И так как разговор никак не вязался к языку Банана, докурив, сказал, что пойдёт, проверит «госпожу сердца», вышел. И как показала практика, с концами.

Лишь лёгкое облачко угарного газа от укатившей машины прощально влетело в раскрытое настежь окно.

И как раз вовремя. Так как почти сразу же, словно выждав момента, вдруг дёрнулся и страстно зарыдал, навзрыд, изнемогая, красный телефон.

В опустевшей после визита хате царил добропорядочный переполох.

— Та-а-ак, — это в комнату зашёл Виталий, загадочно улыбаясь, подбросив брови на лоб, да потирая проворные ладошки. — По деньгам клёва. Водку они не пьют. По крайней мере, вчера ломались. Что, по лёгкой сегодня приколемся? — наконец-то обратился Виталий к Банану, полному коктейлем фруктовых предчувствий.

— По пиву, что ли? А им — чего?

— Чего? Шампусика, шоколадок. Сам, там, по деньгам прикинь. Да сигарет прикупи на вечер, — закончил он, с небрежностью патологоанатома осмотрев останки сигарет на столе. — Ну, чего сидишь? Бери сумку и дуй за пивом! А я пока бардак наведу, да их встречу.

Рябая дорожка торопливо сводила Банана вниз, по пути болезненно ударив по трубам ноздрей смердящим перегноем берёзового сока, что закисшей липкой жижей лез из огромных чёрных язв на белом берёзовом теле. Когда поэты слагали гимны летним березам, стоял, наверное, изрядный ветер, усмехнулся Банан. И скукожив лицо в гримасу, харкнул в уродливый сгусток корней берёзы. Изобилие чёрных бесформенных язв на которой делало её похожей на фрагмент шкуры снежного барса.

Затем проходила под по-летнему сладко расхлябанными деревьями, с детства служившие ему и его сверстникам богатым источником «заячьей капусты», которую они, в начале лета, с наслаждением уплетали, как павианы лазая по ветвям и опасливо прыгая с дерева на дерево. В трех-пяти метрах стоявшими друг от друга, взаимопроникаясь ветвями. Хвастаясь этими «подвигами» перед более трусливыми собратьями по разуму. Которые боялись упасть на землю с высоты полутора-двух метров. Тогда как наши герои специально ходили в сад детей по выходным и прыгали там с веток деревьев с подобной же высоты в песочницу, чтобы изжить в себе страх перед высотой. Начиная с малого. Иногда смело прыгая друг за другом, но иногда, почему-то, забравшись на ветку дерева, торчащую над песочницей на высоте в два метра, одного из них сковывал такой дикий страх, что он подолгу не решался прыгнуть за более смелым товарищем. Так что когда он позже узнал про то, что кроликов специально выращивают на тумбах метровой высоты, чтобы они, от страха, даже не шевелились, Лёша понял то, почему он, вероятнее всего, боялся прыгнуть, глядя в зеркало на свои выдающиеся верхние зубы. И когда всё-таки прыгал за вдохновлявшим его уже снизу товарищем, то понимал и то, что ему действительно ничего не угрожало. И это даже весело! Песок податливо поглощал удар.

— Ну, вот, — бодрил его Виталий, — это просто страх.

И спускала вниз по длинной лестнице мимо Пельменя, шкуроходно дёргавшего головой по сторонам, сидя на скамейке. Дальше и снова вниз вели ещё две ветхие бетонные лесенки. Пока они не вывели его, наконец… Из себя. Своей мелкозернистой дробностью.

В два прыжка Банан слетел вниз и добрался до базарчика, на котором в этот предвечерний час происходило обычное копошистое бурление биомассы.

Банан отрешённо прошёл сквозь чернь к ларьку и, зло сжимая купюры, сквозь зеркальную витрину стал делать заказы.

Зазеркальная девушка вырвала из рук протянутые полтинники, и на их месте остались две отечно-розовые раны.

— Есть сигарета? — приподвстал Пельмень, когда Банан с полным брюхом сумки спешил на место гипотетической встречи.

— Есть, — машинально ответил Банан и, споткнувшись о вопрос, замедлил движение.

До нуля. И стал рыться в жирной утробе, отыскивая пачку в буреломе бутылок.

— Тебе часы не нужны? — спросил, подойдя, Пельмень. И закрыл район поисков циферблатом сталистых часов.

— Н-не-а, — ответил Банан, показывая ему в ответ роскошно огромные черные металлические «котлы» на запястье, подаренные ему пару недель назад, за ненадобностью, Виталием. В подарок на день рождения.

Мимо сквозанул вниз-вниз-вниз стремительный голопуз в расплавленной рубахе (местами заплавленной заплатами), едва не вышибив сумку у завозившегося с распаковкой пачки Банана.

Банан хотел пнуть того по заду, но тот уже исчез в глубине улицы, и нога, ударив в воздух, отскочила обратно.

— Где-то я тебя уже видел, — вдруг насторожился Пельмень.

— Ты скоро?! — раскатисто заорала из отворённого окна третьего этажа коммуналки одна из самых мощных сестёр из серии Марараш, наглухо сдавив сдобным задом подоконник кухни. Что являлись жёсткой пародией на «Три сестры» Чехова. — Уже налито давно! Тебя ждём!

— Да хули мне та водка! — в сердцах зычно гаркнул в небо Пельмень и обернулся к Банану.

— В школе, — ответил Банан на поставленный — в угол сознания — вопрос, выдавая сигарету. — Ты был на класс старше. Помнишь, когда мы Балабу толпой побили, ты после этого с Коржиком, по указке Балабы, выхватывал нас по одному?

— А-а, — узнал Пельмень. — А куртка тебе не нужна? Новая?! Рыжая?! — с новым зарядом восторга.

— Не-е. Тепло ещё.

— Ну, ладно, пойду я тогда, — сказал Пельмень (резво подпиленным неудачей и) упавшим голосом. — Просто, деньги нужны.

— А кому они не нужны? — Пожал плечами уши Банан и бросился навёрстывать упущенное время.

Которое, пока он разговаривал, убежало далеко вперед и куда-то затерялось. Ведь всё это время, как и боязнь опоздать на начало представления, с силой тянули его на поводке предвкушения вперёд, как рослые собаки.

Спешно проходя мимо двора своего детства, он, с положенной каждому лирическому герою долей щемящей грусти, подметил, что ветром времени сорвало и куда-то унесло высокие (по памяти: желто-голубые) качели, сдуло с лица детской площадки, как упавшую кому-то на глаза прядь, коробку песочницы, выворотило мощный деревянный стол, оставив лишь старые шрамы ямок, обнесло подвал его малолетней юности, где они в седьмом классе — ящик на троих — периодически распивали пиво, зубастыми решётками, да железными дверьми.

Вспоминая о том, как он сам в свои пятнадцать вслед за Лысым и Гвоздём порвал со своим подвальным окружением, бросил пить, девушек и серьезно занялся чтением. Наконец-то поняв, что теперь он способен на гораздо большее! И уже через полгода, когда он в полном одиночестве шёл домой, поправляя на себе этот мешковатый костюм, так как сам он был поджарым, а костюм одиночества, как я уже сказал, полным, увидел снизу как два его одноклассника — Виталий и Ара (Мис, отыскавший для него вторую академию) — играют в шахматы на лавочке у забора. И быстро выиграв у Ары и немного повозившись с Виталием, заявил, что они, блин, ещё совсем как дети. И сказав им, что в его прошлом окружении у него было прозвище «Банан», стал рассказывать им о своих невероятных (для этих «детишек») приключениях, вводя их, с неизменной усмешкой, во взрослую жизнь. Постепенно став в их тусовке лидером. Особенно — после того, как у тех тоже стал проявляться интерес к слабому полу. И Банан, от нечего делать, стал то и дело уводить у них их незатейливых избранниц, если чувствовал к ним хоть какой-то интерес. Минут на пять. Невольно показывая им, на собственном примере, как, на самом-то деле, изначально и нужно было с ними обращаться. И затем возвращал им этих слегка потрёпанных кукол обратно. Ведь он, как Балбес, обучался этому у самого Зиновьева. И мог уже, при желании, овладеть любой. Причём — мгновенно. Как только он всерьёз воспринял учение мэтра и освоил на практике рекомендованные им в игровой форме навыки чуть ли не моментального овладения женским полом. Пока та настолько была поражена его бесцеремонностью, что не в силах была и возразить, ни то что — сопротивляться. Об этом не могло быть и речи, так как он не давал ей и рта раскрыть. Своими поцелуями. Охотно сдаваясь во власть такого опытного уже игрока в эти брачные игрища. Разумеется, по канонам Бунина: «Только целовать!» О, Учитель! О большем, само собой, в те годы было бы глупо даже и мечтать. Разве только развязно намекать об этом Виталию и Александриту с «высоты» своего опыта. Что теперь, мол, после подвальных ристалищ, где он, якобы, уже давно прошёл «и Крым и рым», его интересовали в девушках исключительно их сердца! Что было неплохой отмазкой.

И наизготовку сморщился при подходе к барс-кой берёзе.

Вернувшись на исходную, он разочарованно узрел, что Виталий, приодетый в свой малиновый пиджак и чёрный штан, сидит себе в одиночестве в правом кресле и, упиваясь далью, тупо смотрит в окно.

Кресла были расположены таким образом, что из левого была видна правая часть улицы, а из правого — левая. Но все события из-за причудливых странностей рельефа улицы, происходили на левом — из окна — фланге. Так что левокресельник оставался «слеп», пока не приподымался в седле и не совал голову в раскрытую пасть окна.

— Что, не пришли ещё? — вяло спросил Банан, потому что надо было что-то спросить.

И сев напротив, стал потрошить желудочный пузырь сумки, выстраивая на столике ленту боевых бутылок.

— Н-не-е-а, — не менее вяло ответил Виталий, потому что надо было что-то отвечать.

— Что там показывают? — спросил Банан, разделавшись с сумкой и вытирая тряпкой «окровавленные» конденсатом руки, имея в виду пресловутый «телевизор» окна.

Так как с его кресла всегда была видна лишь одна «заставка»: верх тополя, стайка шиферных крыш, голубовато-талые сопки в исчезающе-миражной дали, да кусок густо синего неба, ловко разрезанный проводами на мармеладные полоски.

— Идут! — подпрыгнул Виталий и упёрся лбом в экран.

— Где?! Где?! — вскочил в седле Банан, суматошно пытаясь что-то разглядеть.

— По-вёл-ся! — развернул до-воль-ную рожу Виталий и заржал, как конь.

— Вот с сучка! — в сердцах воскликнул Банан, и, схватившись за сигареты, плюхнулся спиной, как аквалангист, в чёрные воды огромного кожаного кресла.

Виталий нырнул за ним. И комната плотно укрылась дымчатым (от табака) бархатом тишины.

То есть, становясь орудием труда, продолжил размышлять Банан о природе обмана, симуляция — это точно такая же часть действительности, как и любая другая. Иллюзорность которой мы можем обнаружить только если тут же осознаем, что при помощи этого искусственного образования на нас идёт атака и сможем начать ей сопротивляться. Как и любой стихии, начав тут же управлять собой. Оплотом от которых есть наш собственный остов — распорядок дня и разумный уклад жизни. А это всегда проблематично, ведь он основан на правильном целеполагании. А правильность всегда не просто скрывается от каждого, но бессознательно им же размывается под действием стихийных сил в твоём же собственном организме под напором суматошно возникающих желаний. Да и — в разуме, под контрастным душем эмоций. Что и делает атаку симуляцией успешной. Благодаря тому, что мы на неё реагируем. Примерно так, как от нас и ожидалось. Реорганизуя это изобретение через апробацию в прием, а в случае успеха — в индивидуальный навык. А через обучение этому навыку других — в социальную реальность, то есть — действительность. Перестав быть корпускулой и став — волной. Стихией. А когда это явление становится массовым, симуляция просто обречена на успех! Ведь все обыватели всё время спят прямо на ходу — в массовом сознании. Позволяя другим закрепить в себе их бытовые навыки. Не просто пойдя у них на поводу, но ещё и пытаясь стать их лидером. То есть — не просто оболваненным болваном, но флагманским болваном — оболванивателем. Каким и стал Виталий, как их ярчайший представитель.

— Идут! — повторно вскрикнул Виталий и выкинул свой окурок в окно.

— Даже не пытайся подстегнуть, — ответил Банан с кислой, как июньское яблоко, миной и спокойно продолжал курить.

— Да, в натуре, говорю! — встал Виталий и пошёл встречать долгожданных гостий.

Банан лишь критически усмехнулся ему в спину и, приподнявшись, посмотрел в окно.

Банан иногда писал, это был его хобот. Который начал у него постепенно отрастать ещё в четырнадцать лет от чтения книг в коридоре их коммуналки. При свете мощной лампы, которую отчим гордо вынес с завода, продолжив культивацию обычая одержимых пользой «несунов», чувствующих «невыносимые» муки совести и свою тотальную бесполезность ровно до тех пор, пока они хоть что-нибудь не вынесут с работы. Пусть даже — лампочку за пазухой. Свисавшую теперь на проводе с потолка огромной жёлтой грушей в триста пятьдесят ватт без всяких там абажуров и прочих буржуазных прелестей. Сидя на не вместившемся в комнату, из-за внезапного появления детей от отчима, столе для проделывания уроков и для чтения разного рода занимательной литературы. Который постепенно становился от чтения более сложной и более утончённой литературы типа «Собор парижской богоматери» Гюго, «Красное и черное» Стендаля и им подобных к его удивлению лишь сильнее и ещё более упругим. Постепенно язык стал для него не банальным средством выражения своих желаний, как у всех, не прошедших «курс молодого бойца» на литературном фронте, а длинным скользким щупальцем под вид хобота, которое он выбрасывал при ходьбе в реальность, как слепец без клюки — свою растопыренную руку. А «скользкое» — ещё и потому, что он буквально скользил и изворачивался в словах, пытаясь через это оттолкнуться, если падал-таки на дно обыденности, в запредельное. За пределы мыслимого горизонта ближайшего окружения. И главной для него была вот эта самая «слизь» речи. Периодически заставлявшая его художественно трансформировать реальность вслед своему внутреннему миру. Поэтому он, вообще, мало что видел. Он, в основном, любил говорить и слушать. И если вдруг он внезапно замечал в этом, как ему тогда казалось, навыхлест сгнившем мире что-либо сказочно прекрасное, он испуганно обмирал, как перед вспыхнувшим чудом.

То же самое с ним произошло и сейчас.

Нет, конечно же, Банан помнил Белку по шальной подростковой юности, когда он до армии в темноте целовал её. Но то был лишь перспективный бутон, не более, которым он тогда очень быстро наигрался. И переключился на другой объект — подружку Коня, более вз-рослую самку. Ведь каждый из них был по-своему привлекателен. И то и дело её привлекал («Только целовать!»). Как два самых волшебных в их тусовке лекаря, вовлекая её каждый в сугубо свою Сказку. Пока они однажды, идя от неё уже после армии, не решили для себя, что она уже почему-то «не очень» — привлекательна. Вздыхая лишь о том, как быстро она «отцвела». Вдыхая в последнем в их жизни разговоре о ней аромат лепестков своих, вдруг ставших их общими, воспоминаний.

— «Отговорила роща золотая», — лишь усмехнулся Банан.

— «Берёзовым, весёлым языком»? — оторопел Конь, продолжив цитату. Мол, и с тобой — тоже?

— Сам не ожидал, как бурно она отреагирует на мои воспоминания о том, как мы когда-то в юности целовались, — попытался оправдаться перед ним Банан. — Видимо, решила показать мне, что пока я был в армии, она не теряла всё это время даром.

— А то! — самодовольно усмехнулся Конь, который «откосил» от армии. — «Скажите так… что роща золотая отговорила милым языком.»

Сейчас же Банан восторженно созерцал в окно, как в окружении Ани и Виталия к дому медленно, но неуклонно приближалась распустившаяся роза.

Впрочем, как впоследствии выяснилось, розан оказалась не такой морально распустившейся, как от неё требовалось. По крайней мере — по отношению к Банану. Но тогда он наивно сглотнул прилив набежавшей слюны и оцепенел в корчах ожидания. Лишь не по возрасту детское его сердце возбуждённо прыгало до потолка грудной клетки на пружинной кровати его души.

— Привет! — холодно кинула девочка с глазами Мальвины, словно они только вчера расстались.

Ведь Белка давно уже убедилась в том, что всегда нравилась Банану. А это означало только то, что они, по сути, никогда и не расставались. С каждой минутой общения лишь повышая всё нарастающую интимность своей близости. Готовой в любой момент обрушиться на них обоих, словно лавина, и упрямо потащить вниз, в долину животной страсти.

Аня хоть и была чуть более живой, чем Белка, но в силу того, что была чуть ниже её ростом и чуть менее симпатичной, нравилась Банану меньше. Чуть-чуть. Как и любая чудь, любившая немного почудить — в любви.

Белка была в белом пуловере с декоративными пингвинами и каких-то легкомысленных штанишках. Аня — в лёгких брючках, исполосованных на морской манер, и в какой-то изящной кофточке столь же лёгкого поведения.

Из шарманки с лазерным проигрывателем, скинутой на пол, густо пенились песни на дискотечный лад.

Виталий достал из серванта только что наспех протёртые до их прихода хрустальные бокальчики и, пока Банан ломал на кубики одеревеневший за время хранения шоколад, хлопнул пробкой шампанского в открытое окно.

Пробка отрикошетила от окна и куда-то улетела.

Расселись. Аня и Белка — по креслам. Банан и Виталий, как обслуживающий персонал, на раскладных стульчиках с торца столика. На подхвате.

Стали пить, загрызая хрустящим шоколадом с фундучными ядрами.

Затронули больную тему прошлого. Та нервно зашипела и, оскалив зубы, отползла в сторону. К себе — в палату номер шесть, давая понять, что они вели себя, как сумасшедшие! Под белы рученьки.

Затем кинулись обсуждать разборки вчерашних полётов.

И когда осела муть воспоминаний, стали раскручивать старые свитки бородатых анекдотов. Но девочки их ещё не слышали и звонко смеялись. Смех вылетал из их саблезубых ртов сверкающими хлопьями и быстро, как весенний снег, таял в воздухе, наполняя его влагой веселья.

— А вот и Ара подтянулся, — констатировал Виталий с усмешкой.

И все кинулись к окну.

Долготелый Александрит неспешно выволок своё полудрагоценное костюмированное тело из молочно-белой навороченной инкрустацией серебристых молдингов иномарки, придавая в любопытно растопыренных глазах девочек блеск солидности всей компании. И ласково, как свою, хлопнув дверью, отпустил машину.

Виталий, как хозяин, вышел встречать долгожданного гостя, на обратном пути в полголоса вводя того в курс текучих событий.

— Ты чего это по цивилу? — достала Аня рукой вопроса Александрита, устало сбросившего лоск тела в ближний к столу угол дивана, стоявшего впритирку с её креслом.

— Да, я с работы, — вяло ответил тот, поправляя костюм-тройку и утирая рукой (косметически) трудовой пот с томленого лба.

— А где? Кем ты работаешь? — не отпускала та.

— Охранником, — сдержанно ответил Александрит, не скрывая сияния. И мощно выгнув (трёх-) колёсную грудь, стал стягивать удавку галстука. — В «Риэлтер». Ну, знаете?

— Да-да-да, — закивала Аня. — И что там платят?

— Я не имею права разглашать коммерческую тайну, — роскошно улыбнулся Александрит, обнажив выдающиеся (вперёд) зубы (рождественского кролика).

И открыв себе хладную бутылку пива, Александрит взялся смачно выпрастывать требуху какого-то смехотворного анекдота, у которого, к банановому сожалению, борода была заткнута за пояс, как какой-нибудь культурно-исторический кинжал. Но девочки его ещё не слышали и звонко смеялись.

— Я тебе говорил, — обратился Банан к Виталию в полголоса, чтоб не спугнуть рассказчика, — что Ара ещё разговорится.

— Дай-то бог, — вздохнул Виталий и кинул острый взгляд в окно.

Взгляд далеко отлетел и, описав в воздухе дугу, воткнулся в блуждающих по дороге прохожих.

Банан посмотрел за ним в вырез окна, но заметил лишь, что старая тускло-синяя краска слазит с декольтированных небес, и под ней проступает иссиня-черная в бело-штукатурных выщерблинах.

Виталий встал и включил притаившийся на секретере светильник, сразу обдав сидящих мягкой волной интима.

— Ну, что ты решил, Виталя? — неотступным тоном спросила Белка в плавно покачивающейся на декоративной железной люстре тишине.

— Да-да-да, — подхватила Аня. Падающий в яму молчания вопрос. — Пора выбирать как себя вести!

— Пойдемте, девочки, воздухом подышим, — наконец-то выдавил Виталий с гримаской веселящейся озабоченности и полез к выходу.

Банан, отставив бокальчик с пивом, с трогательной заботливостью проводил до двери всех троих.

Озадаченным взглядом.

Пока скрипучим ластиком двери их ни стёрло с листа комнаты.

Банан и Ара попрыгали в кресла и серьёзно занялись пивом.

Через энное время в дверном проёме нарисовалась удрученная Белка и, забыченно скрестив руки-ноги, забилась в угол дивана.

— Что с тобой? — не одуплялся в их движении Банан, пригубив чарующую жижу.

— Ничего! — отсушила ему хобот та.

И чуть подсидев, снова кинулась, раскинув руки, в чёрную пропасть улицы.

Пустые бутылки, как отстрелянные гильзы, весело отлетали под стол.

Затем объявилась погруженная в «каменный мешок» своих мрачных мыслей Аня. И стала шарогонить из угла в угол, отупело зыркая по сторонам.

— Что за движение? — подкапывался под белую стену неведения Банан, в тишь уже начиная стебать.

Но та лишь поджала плечи и, забыв их разжать, так и вышла из комнаты, оставив в воздухе гнилую вонь беспокойства.

После они выявились обе, на чуждом языке недомолвок о чём-то гоношась в словах.

Сделали круг почета до стола, выпили пива и снова вышли.

А Банан и Ара сидели себе и с пошлой вальяжностью во всех позах трактовали под пиво раскручивающийся на их полу залитых фарах спектакль с нескромностью залётных зрителей.

Явление 4. В комнату, о чём-то своем перекидываясь в паре в волейбол слов, зашла Аня с Белкой.

На плече.

За ними заскочил Виталий.

Его буквально сводило в судорогах сладострастия:

Тонкие руки его бесцельно вскакивали во все стороны, ноги нервически вздёргивались, таская его тело с места на место, голова — чуть запрокинута, сердце его, натруженное от сердечных ран, на этот раз трещало, как у перепуганного.

— Виталя, что за нездоровое движение? — опросил его Банан.

— Пойдём на площадку сходим, я подтянусь, — ответил предложением Виталий, чувствуя в теле невероятную конденсацию энергии, бегающей по трубкам вен пёстро мерцающими импульсами.

Банан понял, к чему тот ведёт, и пошел.

Виталий вёл к турнику.

— Делят, — сказал Виталий, когда они вышли за калитку и стали выворачивать на детскую площадку. — Меня делят. Да тише ты угорай, — оборвал его внезапный смех Виталий. — У них соцсоревнование. Победит сильнейшая! — Пояснил он на подступах к турнику.

Виталий поболтался, поболтался на перекладине, как слепая кишка в пальцах вырезавшего её хирурга, да после пары подтягиваний сплюнул обмякшее тело на стерильно-голую площадку.

— Что-то не хочется мне сегодня подтягиваться, — подвёл он итог своим имитациям, и когда Банан, из чувства долга, подтянулся пару десятков раз, они двинули к дому. — Мне нужна такая, — начал Виталий давать попутный расклад, — чтоб и в хате прибрала, да, если что, маман подмогла. Я, наверное, выберу Аню, — добавил он, предрешив её незамысловатую судьбу. — Она попроще, да и более расторопная.

— В моём представлении девушка должна выполнять чисто декоративные функции, — отвлеченно вздохнул Банан, — быть чем-то вроде украшения стола.

— Во-во, — усмехнулся Виталий. — По-моему, на большее Белка и не способна.

— Ну, тогда я помогу тебе в твоём нелёгком деле, — усмехнулся Банан, — подхвачу отрикошетившую. Чтобы сублимировать на себя инерцию чувств жертвы. И она не создавала вам проблем, пытаясь совать палки в колеса вашего экипажа любви.

В комнате Аня и Белка безответно пытались развести Ару на разговор. Но тот, обладая достаточным коэффициентом умственной активности чтобы многозначительно произнести лишь: «му-пу», поражал их глубиной величественного молчания. Великолепно поставленного (как ставят голос) двадцатью с лишком годами. Словно бы ручной тормоз он всегда носил в кармане, а, ложась спать, умильно пощупывал его под подушкой и, успокоено вздохнув, лишь потом с чистой совестью и черепушкой накрепко засыпал.

Девушкам, вероятно, нравилась его беззащитность, и они раскалили своими каверзными подстёжками его эмоционально робкую натуру до стыдливого румянца на блескучих щеках, перешедшего в подзахлёбывание пивом. И когда в комнату ввалились Банан и Виталий, Ара, сидя уже на диване, вцепился в них глазами, как кандидат в утопленники в оранжевую сушку.

Банан и Виталий осели на стульчиках и взялись за сигареты.

Шарманка продолжала нести пурговые дела.

— Трагедия курильщиков не в том, что они курят. И даже не в том, что не могут бросить, — изрёк Банан, затягиваясь сигаретой нежнейшего «Kenta» в удивлённо раздавшейся, чтобы дать место его объёмной фразе, тишине. — А в том, что они курят свой паршивый дешёвый табак.

И рекламно кинул белоснежный фильтр в раскрытую пасть окна.

Та жадно проглотила трассирующий окурок во мрак.

— Панты, панты, панты! — вдруг разродился Ара в муках гнилого стебалова, пытаясь компенсироваться. — У тебя одни панты! Ты, ведь, весь из пантов, как мозаика.

И ощерился с чувством честно отработанного превосходства.

— Это всё же лучше, чем быть таким же беспантовым куликом, как ты! — усмехнулся Банан.

И хлопнув эдакой дверью, вышел из разговора в полутьму сырого закулисья.

— Ну что, Виталя? — спросила Аня.

И трио вновь ушло со сцены.

Погодя, в комнату, крякнув дверью, вплыла Белка и задумчиво осела в кресле.

— Ну, что с тобой? — соучастливо спросил Банан, прокусив поворот событий (в свою сторону), и развернул свой стульчик напротив отстранённой Белки. — Что с тобой сегодня? Почему ты такая холодная?

— Нет, — ответила та расстроено-печальным голосом. — Я не холодная, просто…

И не смогла продолжить.

— Я назову тебя «день грусти», — усмехнулся Банан.

Тут, издав простуженной дверью наждачный звук, в комнату впорхнула счастливейшая Аня, раздавая на ходу «корки» апельсиновых улыбок.

За ней проник уставший от ласк Виталий.

Аня прыгнула в кресло. Виталий осел на стульчике напротив.

— Давай с тобой поговорим, — возбужденно напала она на Банана, извергая оранжевый смех, — ты уматно говоришь.

— Да о чём мне с тобой говорить? — растерялся тот. — С тобой ведь серьезно-то и не поговоришь. Придётся опять врать. А это несерьезно!

И в воздухе опять заплясали смехотворно оранжевые бабочки.

— Да, все мы немного вруны, — признался Банан. — Ведь слово это — прежде всего — массажная расческа воображения, и только потом уже всё, что о нём наврали в три короба, — извергал Банан, вытаскивая из своего макулатурного сознания словесные изобретения, перебродившие в его голове в собственном соку. — Кстати, ты уже заметила, что только вруны и говорят правду? Остальные либо несут всякую чушь, — и Банан театрально покосился по сторонам, — либо, вообще, молчат. Они и обмануть-то, как следует, не сумеют, если будет нужно. Не говоря уже о чём-либо серьёзном.

Виталий потащил Аню (ни то Аня — Виталия) на улицу. И ни то в баню, ни то ещё куда. Ни то просто порезвиться на воздушкё.

Ара сидел и, как истинный охранник, сторожил диван. Сдавив бутылку пива взамен «ручника». Но эффект был тот же. Пиво, видимо, и вправду уже служило ему тормозной жидкостью, наслаиваясь на усталость. Ведь чем легче у тебя работа, тем сильнее ты от нее устаёшь, изводя себя ожиданием окончания рабочего дня. Ара не так давно вернулся с поля боя, и ребят из «горячих точек» охотно брали тогда в охрану. Так как те, нюхнув понюшку пороха, уже умели постоять за себя. На голове. А если потребуется, то и — за честь мундира! Поставив всех на уши. То есть в любом случае — воспринимали всё вверх-тормашками. И, по праздникам, постоянно ходили на ушах. И, напившись, ставили всех на-уши.

— Лена, ну что с тобой случилось? Зачем ты такая… холодная? Как Антарктида, — вкрадчиво домогался Банан, сев в кресло напротив, чтобы она воспринимала его как равного. И увяз через столик указующим перстом в пуловере с комичными пингвинами.

— Просто, сегодня не мой день. Но на самом деле я вовсе не такая холодная, как тебе кажется, — сладко улыбнувшись, оправдывалась та.

— Постоянно кажется, не находишь? По-моему, это уже патология.

— Ты даже не представляешь ещё, — усмехнулась Белка самовлюбленно, — какая, на самом деле, я горячая!

И уголки её изящных уст в попытке обольстительно улыбнуться… развратно свисли вниз.

— Лена ходит гордо! Лена ходит мимо! — продолжал свою атаку Банан, истерично подталкивая её к началу уже обещанного ему Представления, попутно осваивая самоходный урок мнемонической эквилибристики. — Холодная, гордая Лена!

И тут, закусив удила, она вдруг наставила на него своё девичье тело. Вероятно скрашивая горечь недавнего поражения, свежим рубцом горящего сквозь белый пуловер на её вечно юном сердце. Повергая в шок пингвинов своим тепловым ударом. И Банан, всё ещё не доверяя глазам, притянул её к себе и ткнулся банановым ртом в её малиновые губы, столь же невероятно сладкие и прекрасные!

Тонкая её шея вздулась, грудь поощрительно выгнулась и прижалась к его.

Сердца их глухо ухали, как перегревшийся движок, где-то далеко-далеко. Здесь же оставались лишь два губастых, зубастых, языкастых, сросшихся, как у сиамских близнецов, лица.

Хотя руки тоже своё дело знали и не сидели, сложа руки.

Ара сидел с не-довольным видом и с собачим пылом вилял ногой под музыку, подкосив вниз свои продолговатые широкополые глазки. Исподволь созерцая, сверкая взглядом, потные подробности чувств.

— Ну, что? — с усилием оторвала Белка от него своё тело. — Теперь ты убедился?

— Да, наверное, — омлетно пробормотал ещё не успевший остыть, так сказать, с пылу с жару потерянный Банан, пытаясь смести в кучку растерянный разум.

— То-то же! — улыбнулась Белка и ушла от захвата его объятий, нырнув в противопоставленное кресло.

— Такие манеры, как у тебя, заставляют… контейнерами поляны, — отшутился он, мучительно усаживая в кресле того слизня, в которого его засунул урок Белки. И случайно задел ногой шеренгу отставленных под стол пустых бутылок, заигравших под столом звонкую соловьиную трель. Празднуя свою отставку!

— Осторожней! — подправил его Ара на путь истинный с дежурной долей ответственности.

— Просто, у меня от таких Представлений иногда аж дух захватывает, — откровенно признался ему Банан. — А у тебя?

Но Ара неподвижно сидел уже, жестко переплетя полупустую бутылку холодными твёрдыми пальцами под вид лозовой оплётки. И затвердевшие от тягучих думок агатовые глаза его под чернявыми дугами бровей, казалось, стали ещё черней и огромней.

— Ну что, пойду я домой, — решил Ара, когда в комнату явились Аня и Виталий. — А то тут уже стриптиз устраивают.

— Саша! — мглисто надавила Белка.

А Ара повздыхал утробно за жизнь, за работу, да выскочил до придорожного столба. Где оставил сырую визитку и ушел домой усталый и унылый. И немного грустный.

Банана согнали с кресла на стульчик, усадили на его место Аню, как Королеву Бала, и стали уничтожать оставшееся пойло. А Белка взяла зефирно нежную сигарету «Kenta» и, под-закинув голову, опять обернулась хладной.

Нет, нет. Это не была безрукая Венера, хотя чем-то и походила на неё, ведь далеко не случайно Виталий не на ней остановил свой выбор. Это была ещё и близорукая Венера. И в полусвете светильника она регулярно сжимала ладошки густых ресниц, бросая усечённый взгляд на микро циферблатный хронометр, вознесенный вглубь секретера.

— Чего ты, Лена, надрываешься? — посочувствовал ей Виталий, угнетаемый чувством вины за то, что не оправдал её ожиданий. И переставил часы на стол.

— Не клади часы на стол! — встрял Банан. — Это что тебе, столовый прибор, что ли?

Виталий стебанулся, но — дико. И переставил часы на подоконник.

— Вот ты приколол, Виталя, со своей услугой, — усмехнулся Банан. — Когда человек смотрит на часы, ему кажется, что он куда-то опаздывает, чего-то не успевает. Время угнетает человека. А ты поставил переносчик этой заразы прямо перед носом! Наверное, поэтому-то ты и не носишь часов?

Но Виталий уже сидел на стульчике, упав головой на колени, и, обхватив их руками, ни то о чём-то переживал, ни то что-то пережёвывал. Или уже пережевал свои переживания, но никак не мог их хоть как-то проглотить, смирится с тем, что из рациональных побуждений он отверг иррациональные, стоявшие за Белкой:

Как за цветастой ширмой, за которой она ещё вчера уже прямо за столом начинала медленно для него раздеваться у него в предвкушении предстоящего им сегодня соития, слушая, как туго бьётся его мозолистое (от сердечных подвигов) сердце. Стараясь попасть в ритм с его тамтамом. И сегодня, в душе уже абсолютно обнаженная — всем своим трепетным сердцем — и готовая ко всему, совершенно искренне устремилась было к нему навстречу, светясь от счастья. Абсолютно уверенная в том, что она, безусловно, победит в этом нелепом состязании свою неказистую подругу. Которых все красавицы берут с собой отнюдь не для того чтобы им проигрывать, но только для того чтобы более выгодно смотреться на их фоне. А вероятному другу покорённого ею красавца было кем заняться, и их компания не распалась раньше времени. Да и чтобы красавцу не пришлось разрываться пополам между старой дружбой и новой страстью.

И теперь, от внезапно охватившего её разочарования, Белка столь же решительно завернулась от Виталия в черный плащ абсолютного равнодушия. А потому — столь же решительно и распахнула его полы Банану. Представ перед ним, так сказать, во всей красе! В том самом обнаженном от любых предрассудков сиянии счастья, которое в ней вчера за столом буквально весь вечер искрилось улыбками в предвкушении своей сегодняшней победы. Снова накрыв Банана с головой плащом своего величия. Чтобы он опять утонул у неё на груди в его нежных складках и навсегда в них с тех пор потерялся, даже уже не пытаясь выпутаться из этих блестящих — в свете луны — иллюзий.

Когда Аня не выдержала этих художественных толкований Бананом реальности и заслышала новый позыв страсти, она сгребла Виталия в охапку со всеми его сомнениями и уволокла его прочь, в ночь.

И пока Виталий и Аня висли в мягком воздухе двора, спешно скрещиваясь в сарае, в опьяненном мозгу Банана судорожно извивался скользучий червячок сумасбродной активности. И он, чтобы стать в её глазах Человеком, с энтузиазмом пролетария кидал в свою «Мальвину» словами, отточенными, как серп, и вескими, как молот:

— Вся так называемая проблема падения Красной Империи только в том, что советский человек поддался чарам сирен радиостанций «Голос Америки» и ей подобных. Поддался и подался всей душой на Запад, и попал в Запад-ню. Именно в запад-Ню! То есть — остался голышом. После того, как Запад произвёл с ним тот же фокус, что и Азазелло — в варьете.

Но Белка его слов в рот почти не брала, не спеша с ответом. И только утомленно отмахивалась от его ударов по её психике, думая, что он предлагает ей раздеться, укромно под’развалившись в роскошном кресле, как на троне. Да в тишь, знай себе, потягивала остаточный «шампунь». На каждый его тезис отсверкивая хрустальным бокальчиком мерцающие радуги блуждающей под музыку рукой.

— Ну, что, пойду я домой. А то уже времени много, — решила Белка, когда «идеальная пара» вернулась в дом. — Лёша, ты проводишь меня?

— Я назову тебя «день грусти»,

Я дам тебе взаймы ночей.

Расплавив плоть твоих очей.

На слёз «пластмасски» я наложу пласт ласки,

Словно художник, что на грунт накладывает краски.

— Размечтался! — усмехнулась Белка.

Заставив его возмутиться:

— Твоё имя — день грусти глухой!

Над тобою — звезда циферблата.

Ты уйдёшь.

Я останусь лежать,

Как печаль на могиле Солдата!

Стебанул Банан и, отвернув морду в сторону, демонстративно развалился в кресле.

Но, впрочем, нехотя дал себя уговорить Анне, жаждавшей уже заземлить на него потенциал Белки и поскорее уже избавиться от потенциальной конкурентки.

Банан ещё раз обдал липким взглядом её фигуральную внешность, и они отправились вверх по теченью дороги, в сопку. Держась за руки, как детсадовская парочка, в лёгком облачке страсти. Пока течением их не прибило сесть на придорожную томно жёлтую скамейку в глубине улицы, создававшей изобилием зелени девственно деревенский микроклимат.

В воздухе стоял густой цветочный запах. И мягко обнимал их нежно развивающимися по ветру ароматными руками.

Над их головами с полу романтическим уклоном колыбельно дрыгались листья роскошно огромной черёмухи со свисающими гирляндами пахучих ветвей.

После того как первый приступ страсти выпал в осадок поцелуев, Белка принялась подкармливать его россказнями про домашних, про незатейливые неурядицы и их блистательные развязки, греша, правда, стилем брачных объявлений. Затем перешла к развёрстке расклада про бывших своих мелкоуголовных любовников, постепенно перейдя к нынешнему блуждающему любовнику, по словам её, имевшему жену и ребёнка.

На дорогу, вдруг, выехала чёрная машина и фарами вырвала их из мягких объятий полутьмы.

— Это он! — возбужденно вскинулась Белка.

И заметалась, как перепуганный страус на гололёде, судорожно пытаясь спрятать голову в песке, которым его посыпали. Но лишь судорожно долбила клювом лед.

— Ах, нет. Не он. — И Белка облегчённо вздохнула, когда машина с шумом проехала по её страхам.

— Тебя пугают машины с неоном?

— Только с оном! — улыбнулась та его шутке.

— Ничего глупее и придумать надо было, — стебанулся Банан и закурил, не обделив и Белку.

Белка, вдруг, замерла. Посмотрев на невероятно расширенный, словно при осмотре окулистом, выпуклый глаз неба, тревожно сверкающий тысячью своих зрачков, в недоумении уставившихся на них сверху. Невозможно красивая и бледная, словно статуя из белого мрамора в лунную ночь.

— Знаешь, — загадочно произнесла Белка, — иногда мне почему-то кажется, что в небе больше души, чем во мне самой.

Банан посмотрел из тесного батискафа своей закомплексовки в огромный иллюминатор неба и увидел там туже фигу, что и всегда: звезды игриво ему подмигивали.

— Души, ни души, а души неба своей душой ни задышать, ни задушить, — усмехнулся Банан. — Небо надо держать здесь, — добавил он, проткнув указкой пальца её сердце, как шашлык, — а не на небе. У тебя нездоровое воображение.

— Мне это уже говорили, — произнесла Белка с дешёвым налетом таинственности в голосе.

Лёгкий темпераментный ветерок ласкался к её губам.

Банан отогнал его и продолжил его работу.

— У тебя есть сигарета? — спросила Белка, когда он закончил свою от’чайную церемонию.

— Ты же сама последнюю скурила.

— Как? У тебя нет сигареты? Ничего себе! Я хочу курить, а у тебя нет сигареты! — Но тут же улыбнулась. — Да, у меня бывают такие приступы. Один раз на коттедж поехали, — начала она отрабатывать притчей. — Ну, с подружками. Они меня и взяли. С ними мальчишки были на двух машинах. Попили, повеселились. И вдруг среди ночи мне гамбургеров захотелось. Хочу и всё! Я давай мальчишек доставать: дайте, мол, гамбургеров и всё тут. А они говорят… А мы на побережье были. Знаешь, недалеко от станции спутниковой связи? Они говорят: где мы, мол, тебе посреди ночи-то гамбургеров достанем? Меня уже подружки давай успокаивать. А я хочу и всё!

Банан делал вид, мол, хавает эту блевотину.

— Сколько времени? — спросила Белка, наконец-то прикончив жеванину.

Часы показывали ей кучу времени.

— Ну что, пойдём, проводишь меня. А то мама волнуется, когда меня долго нет.

И они поднялись с лавки.

— Ну, давай, поиграем в игру,

Я уверен, правил не надо,

Ты будешь сочной травой,

Я буду — голодное стадо… — затянул Банан, когда они подошли к башне, на вершине которой его Мальвина прожигала свою лучезадную юность.

— Может, завтра?

И поняв, что Белка не собирается перешагивать через высокий нравственный порог Бунина («Только целовать!»), и ни в какую не хочет развивать сюжетную линию у себя дома, куда и «мама может в любой момент зайти и всё увидеть», Банан решил, что она его до сих пор не хочет.

Вместо того чтобы послушать того же Карла Маркса и в корне изменить её отношение к нему. Вместе с изменением места, в котором это отношение она смогла бы вместе с ним и изменить. Под его чутким руководством. Например, — в машине, о которой он пока только… даже и не мечтал! Которую, эту волшебную для Белки мечту, могло ему дать тогда только море. «Я готова сделать человеку всё, что угодно, если он подарит мне машину!», не раз, мимоходом, заявляла она, пока он её провожал. Чтобы на задворках его сознания отложилась личинка понимания того факта, что пока у него нет хотя бы своей машины, его шансы овладеть ею ничтожны! Отталкивая его от себя в открытое море — со скалы своей завышенной самооценки. Чтобы он с головой окунулся в её мечты и научился уже ходить по воде. Её иллюзий. Ведь суда, как и Он, не плавают, а ходят. Возвращаясь из этих походов нагруженные рюкзаками с золотом и прочей снедью. А он ещё в юности любил ходить в походы. И один раз даже с одним подростком отстал от группы, когда они убежали с удочками далеко на реку. А когда вернулись на бивак, то, к своему удивлению, никого там уже не обнаружили. Ведь они по совместному договору между одноклассниками пошли тогда в поход без классного руководителя, потому что в тот злополучный период все учителя, как назло, были чем-то своим так заняты, что никому из них до своих воспитанников не было никакого дела. Сказав родителям, что они опять идут с физручкой. И так как еды на поляне им, естественно, не оставили, Лёше пришло в голову приготовить в котелке чай из цветущих головок одуванчиков. И его голодный товарищ по несчастью долго приставал к нему с вопросом: где ты раздобыл сахар? И так и не смог поверить в то, что это был не сахар, а пыльца. Так сильно тот был проштампован социальной реальностью. И теперь Банан рассматривал в подзорную трубу её взгляда море, как очередной поход: На рыбалку. Тем более что своего «квадрата», в отличии от Виталия, у Банан не было. А потому Белка особо и не распыляла по отношению к нему пыльцы своей активности. Ведь она, согласно тому же Карлу Марксу, наливается мёдом лишь «при удовлетворении человеком своих потребностей». В данном случае — потребностей социального роста. Ведь мы имеем дело здесь не с абстрактным Человеком, до которого ещё расти и расти, а с конкретными Социальными Животными. Что Банану оставалось? Кривотолки, которые он и пытался для себя хоть как-то истолковать в толчёнку заблуждений и накормить хотя бы ею свою больную до мяса плоть.

— Прокол, вот прикол, — только и подумал вслух Банан, собрав все её пред’посылки его в море в единый букет вышеозначенного вывода. И надкусив горький лепесток черной розы разочарования, сплюнул его в траву.

Ритуально лизнувшись на прощанье, они расстались.

Спешно проходя мимо «родового гнезда» Виталия, Банан обнаружил, что окна его деревянного одноэтажного дома завалила опухоль тьмы. Он вылез из холодной сауны реальности, обернулся в сырую простыню одиночества и вошел в парилку своих новоиспеченных воспоминаний:

Мечты у неё были простые и праздничные, как новогодние подарки!

«Тьфу ты, черт, вот привязалась-то, — подумал Банан. — Крутится в голове, как белка в колесе… Белка? И здесь она!»

Но вдруг ему стало щемяще грустно. Настроения он менял, как перчатки. И кто-то внутри него опять заиграл на саксе своё «Ступай тише».

Он действительно менял настроения, как другие меняют одежду. Надевая на себя ту или иную эмоцию и наблюдая, как она влияет на весь организм в целом. Какие в нём появляются горчинки и же кислинки, или — то ошарашивающая, то чарующая сладость. Постепенно поняв, что в каждом настроении есть своя индивидуальная изюминка, и с удовольствием её смакуя. Наслаждаясь теми алкалоидами, возникновение которых она в нём провоцировала.

Кроме эмоции страдания.

Ведь мы таким образом мыслей, действий и выражением чувств показываем и себе и другим то, как нас незаслуженно и несправедливо обидели. Безусловно эмоционально преувеличивая ситуацию: чтобы это стало ещё более очевидным! И себе и другим. Для того чтобы не мы, так нам помогли разобраться с возникшими у нас проблемами.

Это основа всякого искусства.

Но мы, таким образом, будим в себе капризного ребенка. Вначале — в форме игры. А затем, если нам кто-то действительно помогает, мы берём на вооружение этот эмоционально-психологический прием и каждый раз уже сознательно впадаем в детство, только и истеря по поводу и без. С каждым разом всё слабее обладая инициативой. Логикой. И постепенно инфантильно выпуская поводья жизни из своих рук. Делая их всё более слабыми и утончёнными, изысканными, нежными. Начинаем заботиться о внешнем виде рук, ног, лица. И — всего тела. Чтобы привлекать всё большее внимание окружающих. И они ещё охотнее нам сочувствовали и решали за нас встающие на нашем пути трудности.

Встающие для того чтобы именно мы — сами — смогли их преодолеть. И стать ещё сильнее!

Так у нас становится всегда кто-то виноват и что-то должен. Таким образом, по доброте душевной, нам «помогают», помогая, превратиться в нытика и попрошайку.

А если никто из людей уже не в силах нам помочь, то это просто обязан сделать сам господь бог! Иначе… какой в нём смысл? А достоин ли я того, чтобы мне помогали, научив меня помогать себе и другим? Об этом никто и не думает. Да и — зачем? Ведь я всё ещё такой маленький, что мне надо всё прощать. Ничему не научая. Только и исполняя малейшие мои требования. Ведь тело, как и любое животное, хочет всегда оставаться сиюминутным, живя только здесь и сейчас. А не — всегда и везде.

Он купил на остановке сигарет. И стомив пряным табаком хмельные ноты, двинул к трассе.

По трассе — из ниоткуда в никуда — летали иномарки.

Поймав шлагбаумной рукой зазевавшуюся налету машину, он укатил домой.

Хотя, по сути, оставался дома всегда и везде, в любой ситуации. Как улитка, таская на себе панцирь своего разума.

ДУШИСТЫЙ ЧЕРВЬ

Воскресенье. Каждый оттягивался по мере своих возможностей. А возможности лежали у Банана в правом кармане тонкой бойцовой рыбкой. Обычного огнива там не было, он забыл его вчера у Виталия. Туда он и шёл. С перезрелой надеждой подобрать зажигалку, да половчей оттянуться по мере своих возможностей. Так как на Виталия в тот кон рассчитывать не приходилось.

Да Виталий тогда и сам-то едва рассчитывался.

Деньги, деньги… Словно причудливые аквариумные рыбки, порой нечаянно выскальзывая из рук, плавают они в отстойнике рассудка, вздымая ил проблем. Одним своим видом приводя в соборы восторга и изумления. Миллионы паломников!

Банан не стал порочно работать на рекламу затяжными выкриками хозяина, как это было заведено в частных домах без продрывающего звонка, а по-свойски зашел во двор. И выйдя из синего полдня, проник в дом.

— Тук-тук-тук… — тихий стук.

— Открыто!.. — сквозь дверь, размыто.

— А я-то думал, ты тут занят, — сказал Банан с машинально восторженной лыбой, на рекламу косо скользнув влажным глазом по невинно заправленному дивану и чётко задраил дверь.

Виталий валялся в кресле и курил.

— Да я выгнал её в семь часов, — сказал он с понимающей улыбкой и затянулся. — Я в шесть встаю, как на работу. У меня здесь, — он весомо, не без гордости, гулко постучал себе пальцем по лбу, — у меня здесь будильник.

— А я-то думал, у тебя там мозги! — И тапки были ровно отлетаемы в преддверье.

— А что с Белкой?

Банан ждал этого удара, быть может, даже готовился. Но Виталий, как всегда, был парализующе непредсказуем.

Гнилая лыба слетела с лица Банана, как последний обмороженный лист с дерева, обнажив растеряно-озабоченное выражение, как от удара в промежность. Он даже не заметил протянутой Виталием руки. Не заметил, как пожал её и растёр о штанину закись злокачественной потливости. И даже не заметил как сел в кресло напротив. Ведь пожимая руку, мы как бы подписываем некий контракт взаимоуважения, предполагающий, что если мы и будем драться, то уже — один на один. На равных.

— Она отбила все мячи, — грустно отчитался Банан, беззащитно опустив невыносимо-невинные глаза. — Вчера я так и не забил победный гол.

И только что не заплакал слабым серебром.

— Плохо играешь, — заключил Виталий со строгостью тренера, — из рук вон плохо! Привык, что тебе поддаются, расслабился. Смотри, а то так скоро в одни ворота начнёшь играть, — с усмешкой сунул он окислившемуся Банану «желтую карточку».

— Тренировка… — вздохнул Банан. — Тренироваться надо. А тут, то финансовой поддержки нет, то не климатит. Хорошо ещё недавно с Вольтером «за войну» выпили. Ни то стоял бы он, — и Банан, как по запарке, попутно посмотрел куда-то вниз, — как корабль на мели — в полном одиночестве.

— Какую ещё войну? — не просёк увязки Виталий.

— Ну, чтобы деньги на нас нападали, а мы от них отбиться не могли. Выпили, так они и полезли, полезли, гады.

— Тяжко, — охмурело посочувствовал Виталий. — А мне — легко, — улыбнулся он и, откинувшись на спинку кресла, беспамятно прикрыл жалюзи век. — А то сидишь, думаешь, думаешь. И то надо, и это. Того и гляди, мозги сгорят от перенапряжения. Как лампочка. А сейчас — лафа!

И глумливо усмехнулся в окно.

— Кто там? — заинтересовался Банан. И не выпуская из рук придыхательных аксессуаров, запихал голову в окно.

В густо оранжевой рубахе неведомых заморских материй и рыхло-черных джинсах, припадая на оба костыля, забыченно сложив вороньи крылья бровей, к дому шкандыбал Ара. Шел и тащил на затёкших плечах души тяжкий рюкзак своей загруженности. Ара шёл вперёд, а «рюкзак» угрюмо тащил его куда-то назад и вниз, в подземелье внутреннего опыта, выгибая безумно вытянутое тело. Видимо, от этого и создавался этот хромоногий эффект. Недалеко сзади шёл немногим отсталый от него Бизон, приодетый в просторную джинсовую рубаху, мило изукрашенную стирано-розовыми розами ветров внахлёст каким-то катаболическим знакам, формулам и другим метафизическим игрушкам, да в трикотажно-тонких строгих брючках под ширпотреб.

Оным самопрядным покатом прихожане выгребли из зоны звонко-желтого излучения в мшистую мглу холла, мешковато стукнувшего по глазам лёгкой дезориентацией. И поплачно скрипнув заезженной дверью, впали в цветочную прохладу комнаты.

— Кстати, Виталя, а где моя зажигалка? — вылез Банан из рыхлой мякоти вялости.

— Да, Аня, наверное, схавала.

— Ещё одна ушла, — заключил Банан, дробно звякнув смешком. И взяв со стола зажигалку, подкурил сигарету.

— Да вернётся она, не плач.

— Ага, как же. Она взяла её вовсе не для того чтобы попользоваться ею и вернуть. А для того чтобы хоть что-то с тебя урвать. В качестве вещественного доказательства того, что это не ты, а это она тебя использует. Где ты — лох, а она — тобой играет. Сейчас это самая модная игра в отношения.

— Она просто пыталась хоть как-то обналичить свои услуги, — глумливо усмехнулся Виталий.

— И это касается не только интима. Ведь когда мы кому-то помогаем, мы также, задним умом, бессознательно подразумеваем, что он автоматически становится нам что-то должен. Не важно — что. Просто — должен. И при любом удобном случае тут же спешим обналичить свой задушевный вклад. Даже если и помогаем ему совершенно искренне, с открытым сердцем.

— Не претендуя на награду, — подтвердил Ара.

— Это наш ум делает из нас проституток, — усмехнулся Банан. — Уже после того, как мы оценили произведённый эффект, перепроверив свою эффективность. Ведь если желаемый эффект был достигнут, наша самооценка тут же возрастает. А значит и эго претендует на награду.

— Так вот для чего все стремятся помогать другим! — понял Ара с усмешкой.

— Чтобы вырасти за счет его ошибок. Виртуально решив для себя его проблемы.

— Чтобы, помогая другому, не только доходчиво объяснить себе то, что нужно будет делать самому в подобной ситуации, — подхватил Бизон, — но еще и вогнать его в долги!

— Поэтому-то брак и бессмыслен, — усмехнулся Банан Виталию, — что он лишь сдерживает твоё всё возрастающее сексуальное и прочее могущество, превращаясь в дамбу, которую рано или поздно смоет.

— Если старость не наступит раньше, чем ты станешь более хорош, чем твой партнёр, — недоверчиво усмехнулся Виталий.

— И чем более ты его обожествляешь, тем дольше будут ваши отношения. — понял Банан.

— Поэтому мы и ищем того, кто покрасивее, — усмехнулся Бизон. — Чтобы прощать ошибки, как говорится, за красивые глаза.

— А не обсуждать их с другими «за глаза».

— Поэтому-то красивым быть более выгодно, — понял Ара с запоздалой усмешкой. — В бытовом плане.

— А потому причина разводов не столько в том, что в процессе жизнедеятельности постепенно обнажаются плохие качества партнера, сколько в том, что и у нас одновременно с этим всё возрастают хорошие. Создавая разностью наших потенциалов некую реактивную тягу, позволяющую нам преодолеть гравитацию уже сложившихся отношений. И улететь в открытый космос свободных отношений в поиске других недо-цивилизаций. Для того чтобы, пусть и на время, — усмехнулся Банан, — стать их Прогрессором. Осознавая неизбежность того, что рано или поздно тебе просто придётся сойти и с их орбиты.

— Они просто сами отшвырнут тебя от себя в свободный поиск, — усмехнулся Бизон, — своей вульгарностью.

— И одержимостью буквально каждый день получать от тебя прямую пользу, — усмехнулся Банан, — Делая вид, что пытаются вовлечь тебя в свои долгие-долгие социальные брачные игры.

— Каждый день выжимая тебя, как лимон, — заржал Бизон.

— В надежде хоть на какую-то кислинку, — подтвердил с усмешкой Банан.

— А не на кислую мину! — усмехнулся Виталий.

— С которой ты будешь встречать их каждодневные просьбы сделать им то то, то это, — усмехнулся Бизон. — То тототото.

— Если у тебя на это не будет уже ни сил, ни фантазии, — усмехнулся над ними Банан. — Научить их самих делать то, что им от тебя необходимо. Чтобы они не просто отстали от тебя раз и навсегда, но если и обращались бы к тебе, то лишь за товарищеской поддержкой и дружеским советом. Утопая в соплях поклонения. А не быть у них на побегушках.

— Да-а, — сделал вывод Ара, — семья актуальна только для тех, у кого есть дети.

— Чтобы свободно изливать на них своё все возрастающее совершенство, — подтвердил Банан. — Это лишь укрепляет брак. Пока они растут и благодаря тебе становятся всё более самостоятельными. Решая вначале вместе с тобой, а затем уже и за тебя ваши общие бытовые трудности. Показывая тебе свою удаль молодецкую! Чтобы ты потом сидел уже себе на завалинке и только давал им советы бывалого.

— А когда ты передаёшь ему всё что знаешь, заводишь второго, третьего, — понял Ара. — И так далее.

— Не стоит увлекаться лишь предметом своей любви, — усмехнулся Банан. — Нужно думать глобальней. Чтобы затем — и быть.

— Вот поэтому-то я и выбрал Аню, — усмехнулся Виталий. — И пока ты все ещё думаешь, я уже делаю.

— Детей? — усмехнулся Банан.