Бесплатный фрагмент - Следуй за белой совой

От автора

Ты спросишь меня — о чем эта книга?

И я скажу тебе — она о силе Жизни.

Кодекс оптимального поведения гласит: «Когда ты борешься против чего-то — ты неизбежно становишься тем, против чего ты борешься».

Борьба, любая борьба разрушает. И внутренний мир, то есть самого тебя, и мир внешний.

Борьба и созидание несовместимы. Борьба и жизнь несовместимы. Выбирай — либо жизнь, либо борьба.

Ради чего мы просыпаемся каждый день? Встаем с кровати, идем на работу, творим, общаемся с людьми, ставим цели, болеем, бежим, дышим, любим?

Ради жизни.

Слышал ли ты что-то о смене парадигм в нашем мире? Или, если хочешь, о смене эпох.

Я глубоко убеждена, что мы живем в счастливое время этой великой перемены.

Старая парадигма борьбы и выживания постепенно отмирает, сквозь боль мировых войн и революций идет другая эра — эра Жизни.

И мы с тобой, те, кто живет здесь и сейчас, и особенно те, кто только рождается и только начинает свой путь на этой планете, — мы дети новой эпохи.

Мы родились не чтобы выживать, а чтобы творить, любить и быть счастливыми.

Это великое благо Творца — дать нам наши жизни именно сейчас.

Так давай прекратим бесконечную борьбу против самих себя и выберем новую эпоху. Для каждого человека и всего человечества.

Эпоху Жизни.

Не борись с Миром, прими его. И Мир ответит тебе взаимностью. Помни об этом, когда хочешь начать жаловаться на мир, на людей, на обстоятельства. Когда говоришь себе: «Я не могу». «Я не способен». «Мне нужно выживать».

Вселенная отвечает тебе всегда.

Вселенная всегда говорит: «Да».

Слушай свое сердце. Всегда выбирай Жизнь. Следуй за белой совой.

Паула Стоун

СЛЕДУЙ ЗА БЕЛОЙ СОВОЙ

(история-притча)

I

За барной стойкой в дешевеньком баре одного из многочисленных гестхаузов на окраине Дели сидели двое.

— От кого бежишь? — спросила она, насмешливо оглядывая своего соседа.

— С чего ты взяла, что я от кого-то бегу? — отозвался он, глядя сквозь мутное стекло стакана на собеседницу.

— А что еще может делать красивый, явно не бедный, судя по дорогущим ботинкам, парень-европеец в потертой майке с дурацкой выцветшей надписью в самом задрипанном клоповнике города четвертые сутки подряд?

— Альбер, — пропуская мимо ушей ее ехидный выпад, представился он, рассматривая лицо собеседницы — смуглое, насыщенного медного цвета, с раскосыми и умными черными глазами.

— Нэша, — ответила девушка и тут же задала следующий вопрос: — Ты француз?

— Чех. А ты чероки?

Нэша с интересом поглядела на парня.

— Так от кого бежишь, чех, разбирающийся в индейских именах?

Альбер откинул со лба упавшие пряди темных волос и с некоторым раздражением ответил:

— Не от кого, а за кем. Я еду к одному человеку в Ладакх.

— Надо же, и я еду в Ладакх. Ты к кому?

Альбер несколько помедлил, прежде чем ответить.

— Ищу человека по имени Дава. Говорят, он может ответить на любой вопрос.

— Ох ты. А я еду за подержанной тачкой.

Альбер усмехнулся.

— Ты едешь за 1000 километров от Дели, чтобы купить в Ладакхе тачку?

Нэша закатила глаза.

— Это была шутка. Я хочу посетить храм богини Тары в Ладакхе. — Она молитвенно сложила ладони, поднеся их ко лбу. — Когда выдвигаемся?

— Извини, я не путешествую с женщинами.

— Почему? Слишком хорош?

— Видишь ли, путешествия с женщинами часто выливаются в романы и отвлекают от конечной цели маршрута. А еще больше отвлекают расставания, которые в данном случае неизбежны.

Нэша махнула рукой.

— Расслабься, ты не в моем вкусе. Очень уж красив, мне нравятся мужики по-брутальнее.

— Я рад за тебя, но я еду один, — с легкой иронией в голосе ответил Альбер, глядя Нэше в глаза.

— Окей. Тогда счастливого пути, Альбер! — Она соскочила с барного стула на пол, и ее черные длинные волосы волной осыпались на плечи, скользнув прямо по лицу Альбера.

Он ничего не ответил, занятый какой-то своей мыслью.

— Если проездом будешь в Наггаре, загляни в ресторанчик сразу на въезде в город — может, еще поболтаем, — крикнула девушка от дверей.

— Наггар? Любишь Рериха? — крикнул ей вдогонку Альбер.

Нэша наморщила лоб.

— Ре-рих? — по слогам повторила она. — Это название какой-то рыбы? Типа жереха?

— Жереха? — рассмеялся Альбер. — Ты что, говоришь по-русски? Жерех — это русское слово.

— Когда-то у меня был русский парень, он был заядлый рыбак. И постоянно рассказывал байки об этих рерихах.

— Жерехах!

— Какая разница, жерех, рерих… — скривилась Нэша.

Альбер поймал себя на мысли, что не может разобрать — придуривается ли она или просто настолько непосредственна.

— Как можно бывать в Наггаре и не знать Рериха? Там же на каждом углу указатели с его именем. Там музей и дом, где он жил со своей семьей.

Нэша непонимающе молчала. Альбер поучительно покачал головой:

— Николай Рерих — это русский философ, художник и ученый, который в 1920-х годах объездил всю Индию и Тибет. Он даже изобрел собственное учение — Агни Йога.

— Опять купился! — прыснула Нэша. — Конечно же, я знаю, кто такой Рерих, у меня подруга работает в этом музее.

— Потрясающе! — сыронизировал Альбер. — Ты, кажется, собиралась уходить?

— Ага, — бросила индианка и выпорхнула из бара.

Альбер еще несколько минут сидел, о чем-то раздумывая, потом встал из-за барной стойки и поднялся по лестнице, ведущей на второй этаж гестхауса с комнатами.

В его номере стоял душный полумрак, подернутый летящей внутрь сквозь открытое окно дымкой. Пахло отсыревшими досками и сандаловым благовонием, разжигаемым в комнатах каждый вечер хозяйкой.

Альбер, не включая свет, принял душ и лег на постель. В темноте ему чудились черные волосы Нэши и синие горы с картин Рериха.

Вскоре он провалился в сон и до самого утра спал, не просыпаясь и без сновидений.

Утром молодой человек собрал свой небольшой рюкзак, наскоро позавтракал и, заплатив хозяйке за постой и аренду старого, раздолбанного джипа, в котором к тому же не работал кондиционер, вышел на улицу.

В открытом кузове сидела Нэша.

— Че так долго спишь, красавчик? 7 утра! Я уж думала идти будить тебя. На Тибете так поздно не встают.

— Только одно условие, — вдохнул Альбер, залезая в джип и заводя его. — Поменьше говори в дороге, окей?

— Есть, сэр! — Нэша легко прыгнула на пассажирское сиденье и повернула к Альберу довольное лицо. — Я тебе не рассказывала, как добиралась однажды на попутках до Вриндавана? Так вот…

II

Фиолетовое свечение приближается, странным пламенем скачет по пледу, по сводам палатки, но стоит протянуть к нему руку, оно рассыпается на тысячи мельчайших частиц, пылью падает на землю.

От земли идет холод, веет вымерзшей сыростью, по босым ногам струится вверх стылый ледниковый мороз.

Я включаю небольшую переносную радиостанцию, но на нужных частотах только шум, в котором я пытаюсь разобрать хоть что-то. Постепенно шум усиливается, огромным чернильным пятном вытекает сквозь динамик наружу, и я слышу сумасшедший гул несущейся на палатку лавины.

Белизна обрушивается на меня, забивает нос, рот, уши, протискивается по трахее в бронхи, наполняет легкие, разрывая изнутри грудь. Я слышу, как рвутся мышцы и связки, из лопнувших артерий теплая кровь растекается внутри тела.

Дальше ничего нет. Только стерильная белая тишина. Мертвая пустая тишина.

Альбер вздрогнул и открыл глаза. Он не видел снов, а когда видел — сон всегда был один и тот же. Вот уже полгода.

Провел рукой по холодному лбу, стирая капли выступившего пота.

Нэша спала здесь же, в кузове джипа, отгородившись от Альбера своей большой дорожной сумкой.

Альбер осторожно спустился на землю и прошел несколько шагов от машины.

Они ехали уже четвертые сутки, сменяя друг друга за рулем и два раза останавливаясь в придорожных мотелях. За эту ночь они планировали наконец добраться до Наггара, от которого до Ладакха уже рукой подать. По меркам индийских дорог, конечно.

Однако планы путешественников были нарушены недавним горным обвалом прямо на серпантине, по которому они должны были ехать. Они узнали об этом у проезжавших навстречу непальцев уже в сумерках. И те настоятельно советовали остановиться на привал и переждать ночь, так как в темноте дорога была очень опасна.

Так и сделали.

Альбер мысленно прокрутил в голове прошедший день, прикидывая планы на день следующий. Развернул большую дорожную карту. Никаких гугл-карт в дороге Альбер не признавал, да и бесполезны они были в глубинах Индии.

Километр за километром он просмотрел по карте маршрут движения, сделал кое-какие пометки.

Путешествуя в одиночку и почти без денег, важно было знать, что ожидает тебя на пути.

К такому прогнозированию Альбер приучил себя еще во времена учебы в школе, когда втихомолку от отца составлял свои первые бизнес-планы. Уже тогда он собирал максимум информации по интересующему его предмету — будь то продажа лимонада местных фермеров в лучшие кафешки Подебрад или понравившаяся ему девчонка из параллельного класса.

То же касалось и путешествий. Собираясь направиться в какую-либо точку мира, Альбер загодя собирал всю информацию, которая могла понадобиться для самостоятельной поездки. Учил основы языка, изучал климат, культуру и обычаи местных жителей.

Это давало результат. В поездках и вообще любых делах, общении с людьми Альбер почти всегда оказывался в выигрышном положении. Ведь он знал о них многое, они же не знали о нем ничего.

После несчастного случая в Гималаях с его другом Томашем, пропавшим без вести во время схода лавины, Альбер не вернулся домой в Подебрады и вот уже полгода находился в непрерывном движении.

Он успел объехать всю Северную Америку, около 3 месяцев жил в общине индейцев чероки, где и выучил много слов, обозначающих по большей степени тотемных животных. У каждого индейца было свое тотемное имя. Имя Нэша означало «сова».

Альбер отложил карту, поймав себя на мысли, что любуется спящей девушкой, разглядывая ее тонкие, но сильные руки, покрытые от запястий до локтей замысловатыми татуировками.

Что-то в ней было потаенное. Альбер чувствовал, что вся эта ее бравада — наносная и под ней скрыты тонны запрятанных от всех, а может, и от себя самой, мыслей и чувств.

Вдруг Нэша сильно дернулась во сне и, подскочив, словно ужаленная, уселась и уставилась на Альбера.

— Эй, — позвал он. Нэша не ответила. Несмотря на то, что ее глаза были открыты, казалось, она еще спит.

— Опять ходишь к нему? — медленно проговорила Нэша, глядя пустыми глазами сквозь Альбера. — Хватит к нему ходить. Отпусти его. Белая птица летит по небу, ведет меня в твой сон. Пока не отпустишь его, будешь умирать каждую ночь по частицам, пока весь не умрешь.

Альбер, оцепенев, молчал, не решаясь разбудить Нэшу. Но она больше ничего не говорила.

— Нэша, — он легонько тронул ее за плечо.

— А? — очнулась она. Посмотрела на Альбера внимательно и, увидев его замешательство, весело расхохоталась. — Ну да, да, бывает у меня. Сам понимаешь, чероки, летаю во сне белой совой. Могу видеть сны тех, кто рядом спит. Кстати, поэтому парни рядом со мной долго не задерживаются. Но так даже веселее! — хохотнула она и стукнула Альбера ладошкой по лбу. — Ну хорош, не делай вид, что тебя это сильно удивляет. Ты ж из бывалых, это видно.

— Да, я уже привык к твоим выходкам. То, что ты и во сне их продолжаешь, меня не удивляет, — парировал Альбер, которому начинала нравиться ее манера общения. А главное — она не лезла в душу, если не считать только что произошедший случай.

— Но про друга я серьезно, — словно в ответ на его мысли сказала Нэша. — Отпусти его, иначе не станешь свободным. И никакой Дава тебе не поможет, если не перестанешь винить себя.

— Давай не будем об этом, — строго проговорил Альбер. — Я ваши индейские фишки знаю. И верю тебе про сову и всё такое. Но к Дава я еду не только за этим.

— А зачем?

Альбер мгновение колебался, словно решаясь на что-то.

— Скажу тебе после того, как поговорю с ним, обещаю.

— Заметано! — бодро отозвалась Нэша и взглянула на часы. — О, скоро рассвет, на моих 4.15. Самое время для медитации. Но в дороге можно ею пренебречь. — С этими словами она вытащила из сумки консервную банку с овощным рагу и открыла ее.– Какая же я голодная!

III

В ашраме чисто и светло.

Гул моих шагов созвучен ударам сердца. Я вхожу в большой, просторный и пустой зал. Золотыми бликами солнечные зайчики бросаются через узкие высокие окна мне в глаза, слепят.

Дава сидит в самом конце зала, и мне даже не разобрать его лица.

Курятся благовония на маленьких алтарях перед изображениями Будды и его учеников у каждой из четырех стен.

Подходит монах и передает слова Дава.

Тот спрашивает, чего я хочу и зачем я здесь.

Я хочу произнести давно заготовленный ответ, но губы не слушаются.

«Что главное в жизни?» — спрашиваю я, и помощник уходит к Дава, потом возвращается.

«Найти себя», — его ответ.

«Как найти себя?» — снова спрашиваю я, понимая, что все идет не по плану.

Дава говорит, что найти себя мне мешают три врага. Он покажет мне моих врагов, если я не боюсь узнать их имена.

Я соглашаюсь, и помощник приносит мне чашу с каким-то дурманящим напитком. Жидкость обжигает губы, скатывается по пищеводу огненным змеем, рождая в животе растущее вместе со мной пламя.

Я становлюсь все больше, уже не чувствую границ своего тела, поднимаюсь под своды обители Дава. Потолок рушится, осыпаются стены, словно пыльца с распустившихся цветов.

Тает оставшийся далеко внизу ашрам, Гималаи белым пятном уносятся куда-то в сторону.

И вдруг все пропадает.

Я слышу голос, который говорит мне: «Твой первый враг — твое прошлое».

Мне 12 лет. Я стою перед закрытой дверью больничной палаты, пытаясь заглянуть через стекло внутрь.

Выходит отец. Его лицо искажено отчаянием. Я знаю, что он скажет мне.

Я знаю, что возненавижу его. Зачем ему все его деньги, связи, счета, если они не вернут мне мать?

С этого момента я больше не возьму у него ни копейки. Я добьюсь всего сам.

Я проклинаю его богатство и отрекаюсь от него. Я стану свободным.

Мой друг Томаш — вот кто по-настоящему свободен. Свободен, потому что у него нет богатого отца, у него нет ничьих неоправданных ожиданий, он может быть собой, а не наследником чьей-то известной фамилии.

Голос снова говорит: «Твой второй враг — твое будущее».

Мне 30. Я добился всего сам. У меня свой бизнес. Я богат. Меня любят женщины. Я живу в свое удовольствие. И я ни черта не свободен.

Я смутно вижу женскую фигуру. Длинные каштановые волосы, распахнутые зеленые глаза.

Я улыбаюсь, но в них только печаль.

— Я люблю тебя, разве ты не видишь? — спрашиваю я.

— А разве это можно увидеть? — отвечает она.

— Разве не чувствуешь?

— Я разучилась чувствовать.

— Значит, просто поверь мне.

Она молчит. Она слишком привыкла не верить людям.

Больше я ничего не вижу. Я стою у огромного зеркала, у которого нет начала и конца, и гляжу в него.

Я чувствую свое тело — руки, кожу, дыхание. Но отражения нет.

Что я должен понять?

Что я должен понять?

Я кричу, но не слышу своего голоса.

«Приходи через неделю», — говорит Дава. Покажу тебе последнего врага.

Альбер в задумчивости брел из ашрама к домику, в котором они с Нэшей остановились в Ладакхе. Он решил не возвращаться сразу, а побыть наедине со своими мыслями.

Голова после выпитого напитка была тяжелой. Альбера преследовало чувство досады и раздражения. «Какой-то шарлатан этот Дава! — неслось в голове. — Лучше б уж закрутил роман с Нэшей, чем как осел перся бы к этому никчёмному мудрецу».

Нэша лежала на своей кровати в наушниках, подпевая исполнителю совершенно фальшивым голосом.

— Че слушаешь?

— Нэнси Синатра, знаешь? — не оборачиваясь отозвалась девушка.

— Ого, любишь американские 60-е?

— Ага. Как сходил?

— Никак, — помедлив, ответил Адьбэр. — Дава ничего путного не сказал.

— А ты спросил что-то путное? — Нэша, наконец, повернулась к Альберу и вынула из уха один наушник. — Что ты хотел услышать?

— Не знаю. Я уже сам не знаю, Нэша… Я думал, что во мне что-то сломалось после гибели Томаша… Но оказалось, что это произошло гораздо раньше. Я не готов заглядывать так глубоко.

— Так чего ты хочешь тогда? — с некоторым раздражением отозвалась девушка.

Альбер сел рядом с ней на кровать. Вытащил у Нэши второй наушник. Помолчали.

— А ты как сходила в храм Тары? — наконец проговорил Альбер и улыбнулся, глядя в живые черные глаза индианки.

— Никак, — улыбнулась в ответ Нэша. — Тара отругала меня.

— За что?

— Вот за это, — ответила Нэша и вдруг, обхватив голову Альбера ладонями, прижалась губами к его губам.

IV

Озеро огромным плоским блином растекается по долине. Затерявшаяся на берегу, среди выжженных солнцем предгорий, деревушка еще спит.

Ничто не тревожит спокойствия и безмолвия рассвета.

Можно повернуть голову и смотреть на снежные вершины Чантана, которые питают озеро своими лазурными водами.

По бесплодным высохшим склонам где-то вдалеке несутся стада архаров, поднятые с ночевки рысью.

На черном песке наши следы. Скоро они разойдутся в разные стороны.

Но пока… Пока мы здесь, на берегу самого высокогорного озера в мире, слушаем ветер.

Ничего нет. Только этот свободный, бесконечный ветер.

Нет правильного и неправильного.

Нет плохого и хорошего.

Нет ничего, что не могло бы случиться.

Что такое неделя? Много это или мало?

Слишком мало, чтобы сказать себе «да». И слишком много, чтобы сказать «нет».

Альбер дремал. Нэша вылезла из палатки и потянулась. Подошла к кромке воды. Закрыла глаза и прошептала короткую мантру.

На востоке родился первый луч солнца и нырнул под полог палатки.

Нэша присела рядом. Лицо Альбера в тени палатки казалось почти белым. Он улыбался во сне. Впервые за все это время.

Нэша легонько тронула его темные волосы, стараясь не заглядывать в его сон. Он еще не знает того, что знает она.

У него свой путь к ответам. И к Любви.

Она — просто попутчица, лишь пыль на одной из тысячи дорог. Как и он — пыль на ее дороге.

— Пора, Альбер, вставай, — позвала Нэша.

Альбер открыл глаза.

— Ты так мало спишь, — отозвался он. — Как ты высыпаешься?

— Нам нужно ехать, Дава ждет тебя. — Нэша, казалось, была чем-то расстроена.

— Что-то не так? — Альбер заглянул девушке в глаза. — Дава ждет вечером. А нам ехать до Леха около 2 часов. Мы можем побыть здесь до обеда.

— Хорошо, — вдруг легко согласилась Нэша и, схватив Альбера за руку, потянула его к озеру. — Ты когда-нибудь купался на Марсе?

И она, неистово взвизгнув, бросилась в ледяную воду, окатив Альбера с ног до головы фонтаном брызг.

Часа в 2 все-таки выехали.

Альбер был весел, шутил и о чем-то рассказывал. Нэша была задумчива и молчалива.

К вечеру добрались до Леха, где находился ашрам Дава.

— Ты пойдешь со мной? — спросил Альбер, видя, что Нэша собирается идти к мудрецу с ним.

— Почему бы и нет?

Ашрам пустовал.

Не было помощника-монаха, как в прошлый раз. Не было и самого Дава.

Нэша первая вошла в помещение, в котором неделю назад уже побывал Альбер, пересекла весь зал и по-хозяйски уселась на то место, где в прошлый раз сидел Дава.

— Нэша, прекрати, — напряженно воскликнул Альбер. — Здесь эти шутки неуместны. Слезай оттуда!

Нэша не шелохнулась.

— Ты хотел задать вопрос, не так ли? Так задавай. Чего ты ждешь, — голос девушки чуть дрогнул.

Альбер словно оцепенел.

— Что??! Нэша??? — наконец вымолвил он.

— Одно из моих имен, как и Дава. Не понимаю, с чего ты взял, что Дава — это мужское имя.

— Но… как? Почему ты?

— Белая сова позвала меня. Указала мне место, где я нужна. И вот уже 5 лет я здесь. У каждого своя белая сова, и она всегда зовет нас, только нужно понять куда. Задавай свой вопрос, если он у тебя еще есть.

Альбер молчал.

— Ты хотел увидеть своего главного врага, так смотри, — она протянула руку и взяла с алтаря начищенную до блеска чашу. Поднесла ее к лицу Альбера.

Альбер глянул на свое искаженное отражение и сказал, кивнув:

— Я знаю это. Но не знаю, как победить его.

— Тебе не нужно побеждать его. Пока ты не перестанешь бороться — ты не найдешь счастья и спокойствия души. Борьба разрушает. Когда ты сражаешься с чем-то, ты неизбежно становишься частью того, против чего борешься. Ты должен принять себя.

— Многие говорили мне это, но я не верю этим словам. Зачем принимать то, что тебе не нравится?

— Я вижу твое будущее. Я вижу твое прошлое. Но тебя настоящего я не вижу. Тебя нет. Понимаешь?

Альбер глядел в черные глаза Нэши и видел в них глаза тех, кто был и будет ему дорог.

Закат рыжим пламенем наползал на город. По сводам ашрама тонкими змеями поползли длинные тени.

Двое молча выходили из храма навстречу первым плывущим с запада звездам.

                                     * * *

Утром Альбер встал сам, без пинка Нэши.

Позавтракали, говорили о всяких отвлеченных мелочах.

— Ты поедешь со мной в Дели? — спросил Альбер.

— Нет, останусь здесь еще на пару месяцев. Много людей ждут ответов от Дава.

Альбер кивнул, поднялся из-за стола и взял рюкзак.

— А я, пожалуй, вернусь в Подебрады, — бодро сказал он, внутренне готовясь к прощанию. — Моя белая сова зовет меня туда. Скоро будет год, как я не был дома.

— Чем займешься?

— Открою издательство. Найду авторов и буду печатать книги о таких, как ты.

— А какая я? — вскинула бровь Нэша.

— Удивительная! — Альбер крепко обнял Нэшу и быстро вышел из домика.

Нэша осталась внутри. Она слышала, как Альбер завел мотор и через какое-то время старый раздолбанный джип унесся, оставив позади себя лишь облако пыли.

Пару минут Нэша сидела неподвижно, гоня от себя глупые мысли и комок подступивших к горлу слез. Потом вскочила, подбежала к зеркалу и, вглядываясь в свое отражение, сказала себе:

— Ты знала, что все будет так. Твой путь выбрал тебя давным-давно.

И, улыбнувшись странной улыбкой, подумала: «Может быть, мы еще встретимся, Альбер».

                                     * * *

Джип летел по оранжево-серой каменистой дороге. Солнце только начинало припекать, и окна были настежь открыты.

Альбер потянулся и достал из кармана рюкзака смятую, замызганную пачку сигарет и с наслаждением закурил.

Нажал кнопку магнитолы.

Просторы Тибета разрезал голос той самой американки из 60-х.

Альбер усмехнулся и, выкрутив звук на максимум, выжал до упора педаль газа.

КОНЕЦ

Семь дней надежды

(повесть)

Посвящается одному моему другу, который, сам того не зная, натолкнул меня на мысль написать эту повесть…

…si bajas del cielo,

llevame a tu lado…

Нас было шестеро. Анабель Норьега, молодая учительница из Сан-Хуана, ехавшая на Isla-de-la-Esperanza на стажировку. Двое строителей откуда-то из Центральной Америки — Мексики, а может быть, Гватемалы: рослые, хорошо сложенные парни лет под тридцать. Без умолку болтавшая сеньора Мария Ду Карну — пожилая португалка, отправившаяся на остров к дочери, вышедшей замуж за профессора местного университета, приезжавшего в Lisboa год назад и уехавшая с мужем на Эсперансу. Сама Мария Ду Карну продала свой маленький уютный домик в пригороде Лиссабона и поехала вслед за дочерью, у которой родился сын, и с ним некому было сидеть, а пожилой Марии дочь обещала найти работу на острове — например, поварихой в местном ресторанчике.

Все это рассказала по пути на остров сама сеньора Мария Ду Карну, причем не только мне, но и всем пассажирам небольшой грузовой лодки, на которой нас перевозили с главного острова на тот, где нам предстояло остаться. Кому-то навсегда, а кому-то, как мне, — на срок действия контракта по найму.

Был среди пассажиров также паренек лет пятнадцати, тихий и необычайно для этих мест скромный венесуэлец. Он ехал работать смотрителем на пляже при недавно открывшемся на Эсперансе отеле.

Пятой участницей этого путешествия была я, а шестым — Тьерри Бижо, св. отец из города Парижа, степенный полноватый мужчина лет сорока пяти с некрасивым, но добрым и спокойным лицом. И что этот падре забыл на маленьком острове, затерянном в Карибском море?..

Строители смеялись, не переставая болтали и подмигивали Анабели. Она делала вид, что ее раздражают знаки их внимания, а сама то поправляла прическу, то смотрелась в крохотное зеркальце, которое то и дело доставала из сумочки.

Я же, устав от нескончаемых рассказов дамы из Португалии, молча сидела у окна и бездумно глядела на быстро и неумолимо приближавшийся берег.

«С этого дня начинается моя жизнь на этом острове», — кажется, так должен был подумать каждый из нас — искателей чего-то своего на тропическом острове.

Я ступила на мокрый деревянный причал и застыла, словно обращенная в камень Медузой горгоной. Я не хотела идти дальше. Но лодка, как мне думалось в те мгновения, прибыла из ниоткуда и через несколько минут отправлялась в никуда.

Я стояла, силясь наконец понять, зачем же я здесь.

— Эй, ты! Ты что, глаза потеряла? — грубо крикнул чуть не наткнувшийся на меня портовый грузчик, тащивший на тележке ящики с бананами, а может, с папайей, на борт маленькой грузовой лодки, с которой мы только что сошли.

Другие грузчики дружно и громко засмеялись, и я поспешила быстро пройти мимо них, не слушая их свиста и летящих в мой адрес шуточек, и ступила на гостеприимный берег Ислы-Эсперансы.

Анабель Норьега уже шла далеко впереди по красивой узкой аллее из пальм и акаций, надо полагать, ведущей к иммиграционному центру, где нам нужно было зарегистрироваться и оформить все необходимые документы.

Она оглянулась и, увидев меня, решила подождать.

Я ускорила шаг и вскоре догнала ее. Я ни о чем не думала, просто смотрела на коричневую дорогу, сочные зеленые кроны пальм и еще каких-то южных деревьев с красными и нежно-розовыми цветами, на проходящих мимо людей, беззаботных и казавшихся счастливыми оттого, что они просто живут на этом острове.

Мысли текли в голове расплавленным горячим потоком. Безумно хотелось пить.

И как меня угораздило попасть сюда? О чем я думала раньше, когда подписывала этот идиотский контракт, когда садилась в самолет, когда летела пятнадцать часов над океаном, чтобы потом ступить на борт лодки, которая привезла меня сюда, на Ислу-де-ла-Эсперансу?!

Какую, к черту, Эсперансу!? На что здесь надеяться-то?

Подписала, дура — теперь работай в этой дыре и надейся на то, что девяносто дней пронесутся быстро!

Да, тут нужно сказать, что я была коллегой Анабели — приехала на остров преподавать в местной школе историю. Ага, аспирантка-искательница приключений. Мой научник, наверно, страшно гордился бы мной.

Мы вместе дошли до иммиграционного центра, оформили документы и сразу же отправились в школу, где нам предстояло работать.

Анабели было, конечно, легче, чем мне. Все-таки она была уроженкой Нового Света, родом из Пуэрто-Рико, и жизнь на разных островах Карибского бассейна различалась не так разительно, как жизнь в Москве и на Эсперансе.

Поэтому Анабель была в приподнятом настроении, только немного устала от длительного путешествия по морю.

Я же попросту впала в какое-то сомнамбулическое состояние и, идя рядом с ней, не смотрела по сторонам и не слушала того, что она мне говорила.

Мимо проплывали какие-то смазанные картины — люди, здания, деревья, снова люди и снова деревья.

Мне почему-то хотелось плакать, а еще хотелось проснуться у себя дома и отказаться от этой безумной альтруистской идеи поехать на край земли, чтобы бороться с почти поголовной неграмотностью населения маленькой и бедной латиноамериканской страны.

Директор школы встретил нас приветливо и долго рассыпался в благодарностях за наш героический, по его мнению, поступок. Звали его сеньор Аристисабал, и был он добротным темнокожим уроженцем свободной Кубы, человеком уже пожилым, но очень статным, и только одного взгляда на него было достаточно, чтобы сказать, что этот человек прошел огонь, и воду, и старую добрую кубинскую революцию со всеми вытекающими из этого последствиями.

Сеньор директор провел для нас с Анабелью ознакомительную экскурсию по школе, познакомил с сеньорой Аристисабаль, его женой и единственной учительницей на острове.

Потом нам предоставили возможность познакомиться с нашими будущими учениками и провести вводный урок — не более двадцати-тридцати минут.

Не знаю, как у Анабели, а у меня контингент учеников составляли взрослеющие островитяне лет двенадцати-тринадцати, почти поголовно веселые и открытые, как и полагается быть деревенским детям.

---

Многие из них только научились читать и писать (благодаря стараниям сеньоры Аристисабаль), другие же (и таких было большинство) были совсем неграмотными.

Мне, как ни странно, не пришлось прикладывать особых усилий, чтобы, как говорится, овладеть аудиторией. Подростки слушали мой рассказ с интересом, их страшно забавлял мой легкий русский акцент, и, казалось, они были от меня в восторге.

Меня поразило тогда стремление этих детей узнать и понять что-то новое о истории своей родины и Латинской Америки в целом. Мой урок вместо положенных двадцати минут растянулся на полтора часа.

Отделавшись от ни в какую не хотевших отпускать меня детей и не понимая еще, что понравиться им — большая удача, я еще раз зашла к сеньору Аристисабалю. Он осведомился, как прошел урок, и, удивившись, что он длился так долго, был рад услышать, что я нашла с учениками общий язык.

Мы говорили с ним еще какое-то время, но, впрочем, я не помню о чем. Не помню, и как я оказалась на улице и стояла на пороге школы в нерешительности. Не знала, куда идти, ведь, поглощенная своими мыслями, дороги я не запомнила.

Я, все еще находясь в каком-то тумане, услышала как будто сквозь сон звуки чьего-то печального, но красивого и нежного голоса.

В тот миг я словно очнулась, и с этой минуты все стало на свои места. Я просто ощутила себя причастной к этому мирку и не чувствовала более сосущей сердце тревожной апатии.

Я стояла, вживаясь в эту атмосферу, и не видела больше ничего странного.

Голос же, который вывел меня из моего странного оцепенения, принадлежал Панчо, одному из моих учеников — самому старшему из всех и самому необщительному. Панчо (или Франциско, как звучало его полное имя) был худым, высоким юношей-мулатом лет 16-ти.

Он сидел прямо на траве возле ступеней школы, тихонько играл на гитаре и пел. Пел он по-португальски, или, если быть точнее, — по-бразильски, и было в его голосе, в словах, слетающих с его бледных и еще по-детски пухлых губ, в мелодии той песни что-то до боли пронзительное, грустное и… родное.

— У тебя красивый голос, — сказала я, когда он закончил.

— Gracias, señora profesóra, — ответил молодой певец, глядя на меня не то с вызовом, не то с какой-то затаенной печалью или даже обидой.

— Сеньора професóра! — улыбнулась я. — Понимаю, что для тебя я, может быть, уже старая, но все-таки еще не настолько, чтобы называть меня так.

В его глазах, как мне показалось, блеснул странный огонек.

— Это я для вас слишком маленький! — и, помолчав несколько секунд, добавил: — Вы красивая, сеньорита Ана.

Я пожалела о том, что начала этот разговор. Мне было как-то неудобно и даже неловко выслушивать комплименты от мальчишки, который был младше меня лет на 7, да еще и собственного ученика.

— Спасибо, Панчо, но больше не говори мне ничего такого, ладно? — строго сказала я, думая, как бы перевести тему.

Он промолчал.

«Надеюсь, он не вздумал в меня влюбиться!» — подумала я и сказала:

— Откуда знаешь португальский?

— У меня отец из Сан-Паулу, — неохотно ответил парень.

— А живет здесь, на острове?

— Он умер… И мама тоже.

Я закусила губу.

— Прости… Ты живешь один?

— С дедом. Зачем вы спрашиваете, делая вид, что вам интересно? — с раздражением спросил Панчо.

— А что, если мне и правда интересно?

— В таком случае мне тоже интересно — у вас кто-нибудь есть? Познакомились уже с кем-нибудь из местных?

— Ты забываешься, Панчо! — уже раздражаясь, перебила я. — Поешь ты хорошо, а вот разговаривать как взрослый еще не научился.

Парень тряхнул головой, тронув струны гитары.

— Ладно, Франциско, останемся друзьями, да? — несколько двусмысленно предложила я.

Он поднялся с травы.

— Si, señorita, solo amigos, — ответил дерзкий парень и пошел прочь от школы.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Когда Франциско ушел, я снова огляделась по сторонам, все еще не зная, что мне делать. Я взглянула на часы и была неприятно удивлена тем, что стрелка показывала только 11 часов утра, в то время как, по моему ощущению, должно было пробить уж не меньше часов четырех.

Я подумала тогда, что, похоже, в этой огнедышащей духоте время застыло над городом, словно плавленый сыр, загустевающий на зубчиках вилки и медлительными жирными каплями стекающий на подставленную тарелку — маленький островок среди бескрайнего колыхания моря.

Занятая этими мыслями, скорее напоминающими бред томящегося в горячке больного, я машинально направилась к первому же «объекту», который предстал перед моими воспаленными от жары и усталости глазами — небольшому аккуратному фонтанчику, расположившемуся в конце улицы и сулившему изнемогающим от солнца прохожим каплю живительной прохлады.

К фонтану вела та самая коричневая грунтовая дорога, по который мы с Анабелью добрались до места нашей работы и которая здесь же, около школы, и заканчивалась, и начинались густые и устрашающе высокие заросли сахарного тростника. Здесь город плавно растворялся в пригороде с его многочисленными фермами и плантациями овощей и фруктов, экспортом которых в основном и жила эта маленькая заокеанская республика.

— Эй, Ана, — окликнул меня чей-то женский голос, по чуть хрипловатому и веселому выражения которого я поняла, что зовет меня моя «напарница» Анабель, появившаяся рядом со мной, словно из под земли. — Что так долго? Я уже успела познакомиться с нашими соседями. — Анабель заговорщически прищурилась и заулыбалась хитрой улыбкой, кивая головой куда-то в сторону.

Я сделала непонимающее лицо, но тоже улыбнулась. Честно сказать, тогда мне хотелось только одного — повалиться на постель и заснуть, и ни о каких соседях и знать я не желала.

— Я имею в виду парней с фермы. Вот этой, — Анабель указала рукой на заросли тростника, в глубине которых я разглядела красную крышу какого-то здания, напоминавшего не то большой сарай, не то старый склад. — Здесь работают 16 человек. Из них пятеро — неженатые мужчины, — довольно добавила моя новая подруга.

— О, я вижу, ты времени зря не теряла, — растерянно и несколько безразлично отозвалась я, почему-то не особо разделяя энтузиазма Анабели по поводу знакомства с фермерами.

— Да, пойдем, — бодро сказала она и, схватив меня за руку, потянула прямо в заросли, при этом продолжая что-то тараторить, даже не обращая внимания на то, слушаю я ее или нет.

— Ты ведь тоже не замужем. Тут надо брать быка за рога, чем быстрее — тем лучше, — щебетала она о каких-то завидных для меня, по ее мнению, партиях.

Я не слушала ее. Оранжевый закат разливался обжигающим ромом по небу. Солнце катилось вниз.

Знакомство с местными парнями с фермы мне не запомнилось ничем, кроме того, что я сбежала оттуда под каким-то ужасно надуманным предлогом и в тот же вечер прослыла среди них недотрогой и высокомерной иностранкой.

ВТОРОЙ ДЕНЬ

Удивительно, но, заснув около семи часов вечера, я не просыпалась до самого утра, проспав, таким образом, более 12 часов.

Я не помню то утро, не помню, как шла в школу на свой второй урок, не помню, каким был этот урок.

Прошло столько лет, но дело, в сущности, не в этом.

Просто события следующих шести дней затмили все, что было неважным, оставшись в моей памяти яркими обрывками воспоминаний, словно из кусочков разорванных на клочки фотографий, собирающимися в одну ностальгическую картину.

Об утре того второго дня на Эсперансе я помню только, что было безумно жарко и, кажется, в классе было несколько новых учеников, которых я не видела вчера. Может быть, те, кто присутствовал на первом уроке, рассказали друзьям, что все не так страшно, а даже скорее, наоборот, — интересно, и новые ученики пришли на мой второй урок… А впрочем, я не помню…

Уже в 8 утра было жарко, а к полудню воздух буквально раскалился добела.

Да… Да, все было белым от солнца, и я вышла из здания школы, щурясь и почти ничего не видя — в классе стоял полумрак, и мои глаза не могли привыкнуть к бешеному солнечному свету, разлившемуся по улицам, словно топленое молоко с медом, вязкое и отвратительно горячее молоко, которое обычно пьют во время болезни.

Я вышла из школы почему-то не через главные двери, а на задний двор. Совсем рядом пробежала стайка мальчишек, гнавшихся за серым и почему-то очень смешным, оттого что он весь был изрисован надписями «Viva el presidente!», мячом, катившимся прямо в заросли кукурузы.

А может, и не было никаких надписей, а мне все это чудится сейчас, а были только веселые крики детей и шумное дыхание большой рыжей собаки, распластавшейся у моих ног на ступенях школы.

Я нагнулась к собаке, погладила ее и услышала за спиной шаги Анабель, вышедшей из школы вслед за мной.

— Надо сходить в церковь, — сказала она мне, — посчитаю камешки в мозаике во время мессы.

Я безразлично посмотрела на возвышавшуюся над городом башню старой часовни.

— Значит, ты достаточно религиозна, чтобы ходить на мессу, но не слишком, чтобы ее слушать? — бросила я, шаря в сумочке и пытаясь отыскать солнцезащитные очки.

Моя приятельница посмотрела на меня так, как будто хотела сказать: «В церковь надо ходить, вот и все, что я знаю», — но ничего не сказала, только кивнула мне на прощание, и мы разошлись в разные стороны.

Я побрела к берегу — хотела прогуляться вдоль линии прибоя и послушать спокойное дыхание океана. А Анабель направилась к хрущевке, где ей так же, как и мне, правительство предоставило однокомнатную квартиру.

Я вышла к океану и застыла в немом восторге.

Вот ради чего я ехала. Вовсе не высокопарная миссия борьбы с неграмотностью в стране третьего мира, не бегство от неудачных, оставшихся в Москве отношений. А эта изумрудная бесконечная лазурь, подернутая легким соленым бризом, нежно обволакивающим и лицо, и плечи, и усталые мысли в голове.

Через несколько часов (ощущение времени тогда совсем стерлось из моего сознания) мы снова встретились с Анабелью на вечерней мессе. Кажется, она проходила в семь часов.

Я никогда не бывала на католических богослужениях, но в тот вечер я почти не смотрела на падре и не слышала ничего, что происходила вокруг.

Темные своды церкви действовали на меня почти гипнотически. Я стояла, словно завороженная, и слушала, как медлительно, нежно и чисто поют в моем сердце голоса отживающих тревог и сомнений.

Направляясь к выходу вместе с другими прихожанами после окончания мессы, я почему-то остановилась у самых дверей, взгляд мой упал на небольшую темную фигурку Богоматери — золотую с черным.

— Это Madonna negra, — услышала я чей-то уже знакомый мне голос, но не обернулась. — Загадайте желание прямо здесь, рядом с ней, и оно сбудется.

Я улыбнулась и теперь посмотрела на доброго советчика — это был Панчо.

— Сбудется? — переспросила я, глядя на странное лицо Черной Мадонны, казавшееся усталым, но добрым в полумраке церковных сводов.

— Если верите! — сказал молодой певец и быстро вышел из церкви.

Я еще мгновение стояла у темной фигурки и, кажется, даже что-то загадала, только потом я услышала, как кто-то громко и довольно развязно крикнул:

— Всё! Иду развлекаться! Гулять так гулять! Пойдем в бар, Хусто, там сегодня выступает малышка Лили.

В очередной раз я поразилась удивительному смешению в этих людях религиозности и живой, плотской страсти к жизни, которую так часто путают с пошлостью.

Ojos de la Esperanza

Я сидела за стойкой, пила какой-то зеленый коктейль и слушала болтовню жителей городка.

За столом слева от меня сидела компания из пятерых мужчин, двое из которых, судя по холщовым рубахам, были фермерами, двое — строителями, только что, видимо, закончившими смену и не успевшими еще переодеться, и их каски лежали рядом с ними на лавках. И еще один — как я потом узнала — местный интеллигент, экскурсовод в местном крохотном заповеднике.

— Надеюсь, у нас не запретят контрацептивы, как на соседнем острове! — с возмущением восклицал он, отхлебывая из массивного бокала темную мутноватую жидкость, которую в этих краях называли пивом. — Подумать только! Живем в конце XX века!

Четверо его приятелей дружно расхохотались.

— А что, если и отменят, разницы не вижу. В нашем медпункте их и так не достать. Моя Бепа загорелась желанием достать этой хреновины у нашего доктора, так он только посмеялся и говорит: «Извините, мол — политика!» — говорил тот из фермеров, который был постарше и, кажется, уже хорошо подвыпил.

— Однако у Гутьересов как была одна дочка, так и есть, ей уже пять исполнилось на прошлой неделе, — добавил другой.

— Может, они воздерживаются! Вроде как пуритане! — громогласно расхохотался рослый темнокожий строитель, подбрасывая в руках свою оранжевую каску с фонариком и сопровождая свою речь какими-то, как мне показалось, не очень-то приличными жестами.

В этот момент к компании присоединился еще один человек. Его я уже знала, это был Рамон де ла Роса — тоже фермер, который работал в двух шагах от нашей школы, на той самой кукурузной плантации. Он был мексиканцем по крови, с красивым и благородным лицом, которое не уродовал даже длинный тонкий шрам, тянувшийся от его правого глаза к подбородку.

Рассказывали, что это след от мачете, которым крестьяне срезают початки кукурузы или сахарный тростник, но заработал этот шрам Рамон будто бы вовсе не во время сбора урожая, а участвовал он у себя на родине, в Мексике, в каком-то запрещенном движении, говорили, что он занимал среди партизан какой-то высокий чин, но движение было подавлено, и его участники, которых не поймали, рассеялись по всей Латинской Америке в поисках убежища и лучшей доли.

А впрочем, в этом не было ничего удивительного, и любила я «Америку Латину» именно за то, что народ ее замешан на таком количестве ингредиентов — и любви, и крови, и революций, и музыки. И в то же время обладает потрясающим чувством принятия жизни и ее монотонности, необратимости ее постоянного, каждодневного течения, какого-то даже фатализма под ярким и чистым южным небом.

— Да что вы спорите? — сказал Рамон, усаживаясь за столик к приятелям. — Политика есть политика. На острове не живет и тысячи человек, острову нужны рабочие руки, а, кажется, иностранцев сюда не очень-то затащишь. Так что берите пример с меня, camaradas.

— Да, с тебя только пример брать, — ответил строитель с каской. — А чем потом мы эту твою желанную тысячу, две, три кормить будем? Кажется, у нашего президенте нет таких ресурсов!

— Зачем он тогда рождаемость поднимает? Кажется, ее давно пора начать снижать…

— Постройте больше ферм, земля плодородная, а gracias a dios, ураганов давно не было в наших краях.

— Да раз на раз не приходится…

Мужчины заговорили о чем-то другом, кажется, о военном американском крейсере, замеченном будто бы в водах соседнего островного государства.

А де ла Роса вернулся за свой столик и стал в одиночестве курить сигару.

Я покинула свое место за стойкой и села за столик к Рамону, почему-то даже не спросив разрешения.

— А, вы новая учительница, приехали просвещать наших маленьких и больших невежд, — с дружелюбной улыбкой и совсем без иронии сказал он.

— Да… Приехала… — отчего-то смутившись, ответила я, и какое-то время мы оба молчали. Я искоса разглядывала его лицо, мощные красивые, хотя и изрядно потрепанные работой, руки, думая о том, что у нас с ним мог бы выйти в меру сентиментальный роман, если бы я этого захотела и если бы он не был таким правильным семьянином.

Но я не хотела. Я ждала чего-то другого.

Спустя какое-то время я сказала:

— У вас красивая фамилия, наверное, корни уходят в конкисту? И ваши предки были испанскими идальго?

Он улыбнулся, и я представила, что, должно быть, так и выглядел легендарный Франциско Писарро или Нуньес Бальбоа, а может быть, и сам Кортес.

— Я знаю только, что мой прадед сражался бок о бок с Симоном Боливаром в той великой войне. А это что-нибудь да значит, так сеньорита? Вы-то, наверное, лучше нас осведомлены о той войне?

Теперь улыбнулась я и ощутила на себя чей-то взгляд, будто бы скользнувший по мне из глубины зала. По коже пробежала легкая, едва уловимая дрожь.

Вспомнив недавний разговор, я невпопад спросила:

— А сколько у вас детей?

— Пятеро. Старшему 15, а младшему в прошлом январе исполнился год. Трое дочерей и два сына, — с искренней и наивной гордостью похвастался Рамон.

— Это хорошо, — машинально сказала я, почему-то ощутив странный приступ тревоги — мне казалось, что за мной кто-то наблюдает. — Хорошо, что у вас сыновья — они понесут дальше такую красивую фамилию…

— Они станут мужчинами и смогут заботиться о своих трех сестрах и о женах — и этого мне достаточно. А фамилия, да бог с ней, — усмехнулся красивый потомок конкистадоров и, затянувшись, выпустил несколько белых колечек дыма.

В то мгновение я уже вторично почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась.

Закатный блеск полыхнул в его темных глазах. И было в этом блеске что-то до боли неотвратимое. Как то, что солнце каждый вечер погружается за океан, а утром неизменно всплывает на поверхность. В голове мучительно кувыркались строки Есенина:

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с кленов листьев медь…

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

…Чтоб процвесть…

Мне стало душно, я попрощалась с Рамоном и вышла из бара. Спиной я почувствовала, что мой негласный визави поднялся вслед за мной.

Luna blanca y luna negra

На пляже не было ни души. Уже вышла луна, и всё казалось ненастоящим и сонным.

Он повернул голову к заходящему на другом конце неба солнцу, и я поразилась тому, как изменилось его лицо в этом вечернем терпком, словно оранжевый ром, свете.

В тот миг я подумала: «Почему этот красивый молодой человек посвятил себя Богу?»

— Святой отец? — окликнула я его.

— Наш отец там, — ответил он, поднимая взор к темнеющему небу. — Я еще не священник.

— А я бы не хотела исповедоваться у такого священника, как вы, — с дерзкой улыбкой проговорила я, окидывая его взглядом явно не смиренной прихожанки.

Он почувствовал мою игру и, глядя на море, прошептал, но прошептал так, чтобы я услышала его слова:

— Здесь явно не хватает парочки языческих жрецов!

— Вы еретик? — рассмеялась я.

Он посмотрел на меня очень внимательно и быстро сказал:

— А вам хочется считать меня еретиком?

— Возможно!

Он поднялся с песка и тихо проговорил:

— Похоже, жизнь на Карибских островах явно переоценивают. До свидания.

— Вы завтра будете служить мессу?

— Нет, завтра я еду в Гран Пьедру — соседний городок на другом конце острова. Вы еще не видели кафедральный собор Эсперансы?

---

ТРЕТИЙ ДЕНЬ

Темнеет в этих широтах рано, и около семи вечера постепенно начало смеркаться.

После дневной исповеди я находилась в неком неестественном для меня состоянии тревожного возбуждения. По телу пробегала мерзкая дрожь, ужасно хотелось пить, и, самое главное, — на протяжении уже нескольких часов меня не покидало предчувствие чего-то важного и странного, что будто бы должно вскоре случиться.

Я мысленно прокрутила в голове прошедший день.

В два часа вместе с Анабелью я пошла на дневную мессу и по окончании службы, сама того не желая, каким-то чудесным образом оказалась в исповедальне.

В четыре часа я вышла из церкви. Странное чувство тревоги засело в груди после этой исповеди. Я не сказала ничего особенного, и в то же время я рассказала про себя так много священнику, который слушал меня почти молча и даже смиренно по ту сторону исповедальни.

Был мужчина, не было любви… Даже и обмана не было. Было отчаяние и желание забыться. Нет, даже не отчаяние. А безразличие. И от этого хотелось бежать. И я сбежала…

Солнце стояло еще высоко, и жара было просто невыносимая. Я подошла к старой акации, растущей совсем рядом с церковью, прислонилась к ней и, достав из сумочки новенькую, не открытую еще пачку дорогих американских сигарет, которые здесь разрешили продавать совсем недавно, машинально принялась рассматривать серого, куцего и какого-то нескладного голубя.

Я думала о том, что я бросила курить там, в Москве, и бросила там еще много чего, а сейчас здесь, на Эсперансе, это не имеет никакого значения. Но курить мне не хотелось, а хотелось думать о том, где сейчас мой вчерашний молодой священник из бара и еще почему этот странный голубь бродит у самых моих ног.

Мимо пробрели две усталые и, видимо, изнемогавшие от этой жары женщины. Они шли по коричневой земле босиком, и по их желтым широкополым шляпам я поняла, что это были крестьянки, возвращавшиеся с сахарной или кукурузной плантации.

— Жареные ананасы, каша из ананасов, пирог из ананасов… — говорила одна женщина другой, поправляя загорелой и не по годам морщинистой рукой свою шляпу.

— Работа, сон и солнечные ванны, — отвечала ее спутница — помоложе и, судя по внешнему сходству с первой, ее дочь, — для жизни нужно кое-что еще.

И они, крестясь и шепотом произнося имя Девы Марии, прошли мимо меня в церковь.

Я еще какое-то время стояла в душной тени акации, потом побрела в сторону леса, прочь от города. Мне казалось, что в сумраке джунглей я найду другую спасительную тень, а главное, место, где смогу наконец-то обдумать все, что произошло со мной.

Я совсем не боялась дальше и дальше углубляться в лес. Диких животных, ну или, по крайней мере, хищников, на Исле-Эсперансе не водилось, а людей я могла не опасаться — остров был слишком мал, чтобы на нем произошло более или менее крупное преступление. Все знали про всех все, а главное, знали в лицо каждого обитателя Эсперансы.

Я слышала голоса птиц, хотя самих птиц видно не было — возможно, их скрывала сочная зеленая листва тропических деревьев, а возможно, их и вовсе там не было. Но тогда я не думала об этом. И о чем думала — сейчас уже не помню. Кажется, как и с утра, меня преследовал образ молодого священника, имени которого я даже не знала и почему-то не спросила ни у одного из посетителей церкви или у прохожих на улице, хотя все они, конечно, должны были знать, как зовут молодого падре, и с удовольствием рассказали бы это и мне.

Быть может, я ходила по кругу в том большом шумном лесу, потому что шла, не разбирая пути, не запоминая никаких опознавательных знаков, чтобы не заблудиться.

Тем не менее через какое-то я все же стояла на тропинке, ведущей к побережью. А точнее, к тому месту, где располагалась хижина моего молодого «падре».

Как я уже сказала, было около восьми вечера и солнце садилось в море, за линию горизонта. Я не ощущала усталости от почти четырехчасового хождения по городу и лесу, но мое сердце бешено колотилось при мысли о том, что, может быть, сейчас на этой самой тропинке появится он.

Тогда я еще не понимала, что это — влюбленность или просто то странное чувство, которое знакомо многим людям авантюрного склада, которые, долго (или не очень) готовясь к очередному похождению, испытывают это самое чувство — тревоги от предвкушения осуществления задуманного.

Так случается иногда со всеми — странное непреодолимое волнение охватывает вдруг, казалось бы, совсем без повода или уж по более чем пустяковому поводу. Что-то подобное чувствовала я в те минуты.

Я поймала себя на мысли, что два или три раза вроде бы невзначай я прошлась по берегу мимо его небольшого домика с крышей из бамбука, пытаясь заглянуть в окошки, в которых, однако, не горело света, и было понятно, что обитателя этого жилища дома нет.

Наконец, я справилась с этим странным волнением и, пересилив себя, побрела по берегу, думая по линии прибоя дойти до собственного дома.

Я даже улыбнулась тому необыкновенному волнению, охватившему меня полчаса назад.

Неожиданно я услышала шаги позади себя. Невольно я ощутила нечто вроде страха — ведь было уже около 9 и почти стемнело.

Однако, обернувшись, в пяти шагах от себя я увидела нарушителя моего сегодняшнего спокойствия.

— Неужели вы стали языческим жрецом, которых здесь так не хватает, если верить вашим вчерашним словам?

Он вопросительно посмотрел на меня.

— На вас не сутана, а простая одежда! Неужели я не ошиблась и вы и вправду еретик? — сказала я, не в силах сдерживать улыбку.

Однако молодой человек оставался серьезным. Он казался даже встревоженным чем-то.

— Кажется, я вчера говорил вам, что я не священник еще и могу носить любую одежду, пока не принял сан.

— Простите, падре, — сказала я, специально называя его так, — но я не знаю вашего имени и никак иначе называть вас не могу.

Я развела руками, невинно глядя моему собеседнику в глаза.

— Пока для вас и для мира мое имя — Карлос, — ответил он, и в его голосе, как мне показалось, я услышала дерзкие нотки.

— О-о-о… — протянула я, — Карлос. Имя королей! Как же вас будут звать потом?

В моих и в его словах чувствовалось странное болезненное напряжение, какой-то надрыв. Тяжелые кроны тянулись ветками к нашим головам. У меня кружилась голова от влажности и смешения ароматов лесных диковинных растений и трав.

— А ведь сегодня, Ana, вы исповедовались мне! — вдруг сказал Карлос и пристально посмотрел на меня. Посмотрел так, что у меня мурашки по коже пробежали.

Мою улыбку словно смыло с лица. Мне даже показалось, что я покраснела.

— Да ведь это… обман!.. — почти прошептала я.

— Почему же? — спросил он и вдруг быстро подошел ко мне так близко, что я почувствовала у себя на щеках его горячее дыхание.

Теперь я действительно покраснела. Конечно, я не могла этого видеть, но я почувствовала, что к лицу прилила кровь, а щеки стали горячими. Я не в силах была посмотреть на Карлоса.

— Как здесь жарко, — прошептала я, отодвигаясь от него подальше, — я искупаюсь.

Я завязала концы рубашки на животе узлом и побежала в море прямо в шортах, так как купальника у меня не было.

Когда вода дошла мне до колена, я остановилась и оглянулась на Карлоса. Как мне почудилось в изменчивом вечернем свете, он был очень бледен.

— Так вы знаете теперь обо мне так много? — крикнула я, чувствуя, как меня охватывает сильнейшее негодование и даже злость вслед за уступившей им место растерянностью. — И вы, конечно, сразу узнали меня по голосу? Но вы говорили вчера, что не будете на мессе.

Я думала, он смутится, начнет извиняться или просто уйдет, и смотрела на него как победительница.

— Да, я узнал вас, — просто ответил молодой священник, снова подходя ближе ко мне. — Вы ведь знаете, как здесь все говорят: «Где мне найти свою половинку? Свадьба! Я теперь женатый человек!»?

— Но не священники!

Он схватил меня за руку, и я почувствовала, что его рука дрожит. Я не вырвала руки и ничего не говорила, это продолжалось мгновение, и я не выдержала, поднесла руку к его лицу и коснулась кончиками пальцев его щеки.

Карлоса как током ударило. Он бросился от меня прочь.

— Ты посвятил себя Богу! — крикнула я ему вслед и почему-то сама испугалась своего голоса и своих слов.

Я понимала, что завтра, когда он наденет сутану, он снова станет благочестивым священником, ни о чем не помышляющим, кроме служения Господу.

Я подумала, что сегодня он специально оделся так для меня. Но он не был готов пожертвовать любовью к Богу ради меня, даже скорее ради одной ночи со мной.

И мне было страшно при мысли о том, что тем вечером я могла разрушить его священный обет, стала бы его грехом… и, возможно, счастьем в одно и то же время.

Я погубила бы его душу, но почему эта душа так быстро поддалась искушению?

Этот вопрос мучил меня на протяжении всей дороги домой, в пятиэтажку, и всю следующую ночь, в которую я не могла заснуть до самого утра. Только когда забрезжил свет, а это означало, что на часах около четырех, я провалилась в сон.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ

Встала я через три часа, бледная, в ужасном настроении — болела спина, ныли руки и ноги от сильного волнения вчера вечером и плохо проведенной ночи. Выпив кофе, я вышла из квартиры и позвонила в соседнюю — напротив меня жила Анабель Норьега, с которой мы каждое утро вместе шли в школу.

Это был только четвертый день моего пребывания на Эсперансе, и я не представляла, как долго будут тянуться те три месяца, которые должен был продлиться мой контракт.

— Ты не знаешь Карлоса, молодого падре из нашей церкви? — спросила я у Анабели, когда мы спускались по лестнице — лифтов, разумеется, в хрущевке не было.

— Лично не знаю, но я видела его на мессах, на которые хожу каждый день. Говорят, он такой хороший молодой священник. Мне про него рассказывала сеньора Рамона Гарсия, повариха в ресторанчике на западном берегу, в той части города.

Alguna vez

— Hola! Que tal?

— Asi-asi, señorita! Что желаете?

— Простите, а señora Мария Дукарну сейчас здесь?

— Нет, сеньорита, она выйдет на работу, насколько я знаю, на следующей неделе.

— А, ясно, — сказала я, окидывая взглядом небольшой зал ресторанчика.

— А вы… Вы учительница, да? — спросила девушка, глядя на меня как будто с некоторой завистью, но словно осознавая мое превосходство над нею.

Так девочки-провинциалки смотрят на столичных девиц, щеголяющих в модных нарядах. Я сразу поняла, что девушка мечтает уехать с острова.

— Да… Я — Ана.

— А я — Аналиса, — улыбнулась молоденькая повариха.

Я тоже улыбнулась.

— Слушай, Аналиса, я приехала сюда только четыре дня назад, но успела уже познакомиться с некоторыми жителями Эсперансы…

— Да, у нас это быстро. Глядишь — и ты знаешь уже всех, кто проходит мимо тебя по улице. Это ужасно.

— А разве ты не местная?

— Я-то местная, а вот моя мать — она тоже здесь работает…

— Сеньора Гарсия?

— Да, так вот, она приехала сюда из Новой Гаваны! — с досадой сказала Лиса.

Я снова улыбнулась.

— Из Штатов переехать в это… — я чуть было не обозвала остров захолустьем, но, заметив, что Лиса очень ждет это мое слово, я остановилась.

— Договаривайте, сеньорита. Именно — в захолустье! Из Майами на Эсперансу может уехать только либо полная дура, либо женщина, умная настолько, чтобы не думать о том, где она оказалась.

— И твоя мать, разумеется, — умная женщина, и у нее были причины переехать сюда?

— Да, но я не такая умная. И не хочу быть такой… Она поехала сюда за отцом. Здесь, в стране, произошел переворот, и отец, военный, уроженец этих мест, поехал сюда помогать повстанцам. Отец погиб, а мать осталась здесь со мной, мне тогда исполнилось только два года. Она рассказывала мне, как поначалу было трудно. Режим, за который сражался мой отец, не удержался, и мы попали в разряд политических преступников… или как там это называют… Палома была разделена на две зоны…

— Да, — вздохнула я. В университете я писала диплом по переворотам в латиноамериканских странах и хорошо изучила эту тему. Но сейчас мне нужна была другая информация. — Знаешь… Я тут хочу с одним парнем познакомиться…

Аналиса насторожилась.

— Если это кто-то из солдат, охраняющих президентский дворец, то они все заняты!

Я прикусила губу, чтобы не улыбнуться снова. Эта девочка подумала, конечно, что я положила глаз на ее парня — будто бы на острове нет других молодых людей.

— Нет, кажется, он не солдат…

Лиса уже более дружелюбно сказала:

— Знаешь, просто мой Raul, он такой… такой милый, что мне кажется, он нравится всем женщинам и девушкам на острове.

— Понимаю, — кивнула я в ответ. — Но мой — не солдат. Я видела его с Панчо… Ты ведь знаешь Панчо?

Девушка расхохоталась.

— Конечно! Я же только что сказала тебе, что знаю в Паломе всех, а уж Панчо — тем более! Я с ним… встречалась раньше. Но знаешь, как раз дня три-четыре назад сказала ему, что мы можем быть только друзьями.

«Solo amigos» — теперь я поняла, отчего был так печален Франциско в день моего приезда. Слава Богу, значит, он все-таки влюблен не в меня.

— Так вот, тот парень, Панчо, кажется, называл его Карлосом.

Лиса изменилась в лице, которое теперь из смешливого превратилось в иронично-презрительное.

— А-а, Карлос, — протянула она, — но он же священник.

— Ну, он, кажется, только будущий священник.. хотя мне говорили, что он… м-м-м… несколько странный. Неужели он такой праведный?

— Еще бы! — с какой-то досадой воскликнула Лиса. — Настоящий святой! Ему с его внешностью в кино сниматься… Ах, какой бы из него вышел актер.

— Он тебе нравится?

— Да, он красавец. Но знаешь, я бы предпочла встречаться с милым недотепой Панчо, чем один раз поцеловаться с Карлосом. От него так и веет холодом!

— Не заметила.

— А ты поговори с ним, спроси у него что-нибудь. И поймешь… Знаешь, я расскажу тебе кое-что. Как-то мы гуляли с Франциско (тогда мы еще встречались) по пляжу, взявшись за руки, мы брели, сами не зная куда. Внезапно рядом с нами появился Карлос. Мы поздоровались, поболтали о том о сём и хотели уже уходить, как вдруг он говорит:

— Панчо, ты когда-нибудь любил?

Франциско улыбнулся этому странному вопросу и сказал ему:

— Конечно — любил и люблю. И эта девушка перед тобой, — он указал на меня.

— А ты, Лиса, любила когда-нибудь?

Я почему-то замешкалась, не понимая, чего он от нас хочет.

— Конечно, Карлос. Я люблю Панчо, разве ты сам не видишь?

Он посмотрел на меня так, что по всему телу пробежала дрожь.

— А разве это можно увидеть? Разве любовь можно увидеть?

Он покачал головой и добавил:

— Нет, нельзя. Увидеть можно радость, грусть. В конце концов, можно увидеть обман… но не любовь…

Я не знала, куда деваться, ведь тогда я уже влюбилась в Рауля и с Панчо встречалась только из страха остаться одной в случае, если Рауль не ответит мне взаимностью.

— Слушай, Карлос, ты любишь только Бога, и для этого тебе, кажется, не надо его видеть, правда? А мы земные существа и мы счастливы…

— Да, — сказал он и, попрощавшись с нами, пошел в противоположную сторону. Потом остановился и крикнул, глядя на меня:

— Знаете, один мудрый человек сказал когда-то, что легко скрыть любовь, сложнее скрыть ненависть. Равнодушие же скрыть почти невозможно!

Я побледнела, а Франциско, кажется, ничего не заметил. Все дело в том, что тем утром я думала о том, что никогда не испытывала к нему ничего. И что я была к нему равнодушна!

— Значит, он угадал твои мысли?

— Не знаю, может быть, Панчо говорил ему что-нибудь на исповеди, но Карлос… Он не от мира сего, это точно. Хотя для священника, я думаю, он сгодится в самый раз.

— Так, значит, мне лучше с ним не знакомиться?

Лиса пожала плечами:

— Я бы не стала. Время зря потеряешь. Здесь у нас, в Паломе, есть и другие парни… Если, конечно, тебе нужен личный духовник…

Мы с Лисой расхохотались.

— Именно, — сказала я и, успокоившись, посмотрела в окно.

— Знаешь, когда-нибудь я уеду в Америку и стану кинозвездой, — вздохнув, сказала Аналиса и принялась стирать со столов.

В это время в ресторан постучали. Аналиса моментально скинула, словно маску, свой унылый меланхолический вид и бросилась к двери: