Бесплатный фрагмент - Сквозь время

Моим дочерям посвящаю

Введение

Каждая семья хранит в памяти имена, которые не подвластны времени. Это не имена великих полководцев, вождей или писателей, о которых пишут учебники. Это имена людей простых, но сильных духом — тех, кто жил скромно, трудился изо дня в день и, порой сам того не зная, был опорой для целого поколения.

Они не стремились к славе. Их подвиги не гремели с трибун, их судьбы не становились сюжетами газетных статей. Они жили ради хлеба насущного, ради того, чтобы выжить и вырастить детей, ради того, чтобы в доме звучал детский смех и горела лампа в длинные зимние вечера. Но именно на таких людях держалась страна. Именно они, своими руками и сердцами, писали подлинные страницы истории — тихо, незаметно, но навсегда.

Эта книга — о моём деде, Әбубакіре (далее –Аубакир, Абубакир), сыне Айгожи и Шамшии. Его жизнь была недолгой, но ёмкой, наполненной событиями, радостью и болью, испытаниями и маленькими победами. Он прошёл путь, знакомый миллионам его ровесников: сиротство, голодные годы, юность, омрачённую разговорами о репрессиях и тревогой надвигающейся войны, зрелость, пришедшуюся на трудное послевоенное время.

Аубакир не был героем романа, но он был героем для своей семьи. Он умел хранить достоинство, даже когда судьба лишала его самого необходимого. Умел радоваться мелочам: хлебу на столе, доброму слову, күйям под добру. Он умел дружить, и его дружба переживала расстояния и годы. Он умел любить и быть любимым.

Иногда мне кажется, что память — это невидимая нить, которая связывает нас с теми, кто жил до нас. Мы не видели их, не слышали голосов, но они живут в нас — в наших чертах, привычках, мечтах. Так и мой дедушка Аубакир, живёт во мне — в моём стремлении к труду, в упрямстве, в вере, что добро и честность всё же сильнее судьбы.

Он родился в непростое время. Голод, разруха — всё это прошло через его детство, как суровая школа жизни.

И всё же, несмотря на тяжёлые испытания, в его жизни было место свету: музыке, любви, дружбе, мечтам о будущем. Его история — это и есть история страны: со всеми её трагедиями, надеждами и тихими человеческими радостями.

Эта книга — попытка вернуть голос человеку, чьё имя звучало для меня с детства. Человеку, чья жизнь напоминает нам: прошлое не уходит, пока о нём помнят.

Айгожин Әбубакір

1924 — 1975 г.г.

«Человек, которым вам суждено стать — это только тот человек,

которым вы сами решите стать»

(Ральф Уолдо Эмерсон).

ЧАСТЬ I. СЫРАЯ ЗЕМЛЯ

1924 — 1938
(время потерь и становления)

Степь велика и молчалива. В ней рождаются и исчезают поколения, как перекати-поле, уносимое ветром. В год великой засухи, когда солнце не знало жалости, появился на свет мальчик — Аубакир.

Но судьба не пощадила его: смерть отца, сиротство, разлука с братьями. Сырая земля впитала его детские слёзы, но именно из этих слёз вырастет сила.

1.1 Детство. Начало пути

Степь в эти годы уже не кочевала как прежде: вместо перекочёвок — маленькие сёла с низкими саманными домами, крытыми глиной и камышом. Днём над селом витала пыль, которую ветер гнал с дороги, а по вечерам тишину нарушал лай собак и редкие крики петухов. Между домами текли весенние ручьи, и вся жизнь крутилась вокруг колхозной работы и хлеба. Хотя слово «колхоз» ещё только входило в жизнь, люди уже привыкали к мысли: теперь всё общее, теперь всё «по-новому». Но в быту всё оставалось прежним: тёмные избы, запах кизяка, жаренных баурсаков и свежеиспечённого хлеба, длинные вечера при коптилке.

В этом селе Енбек, в семье Айгожи и его жены Шамшии, родился ребёнок. Мальчика назвали Әбубәкір. Его появление совпало с тяжёлым временем, когда младенческая смертность была высокой. Каждое рождение воспринималось как дар судьбы. Люди приходили поздравлять молодую мать, принося кто яйцо, кто щепоть сахара — редкую сладость в доме. «Да будет крепким, как камень», — говорили старики.

Айғожа был человеком работящим и уважаемым. Он мог возделывать землю, умел рассчитывать силы семьи на зиму, знал толк в постройке домов и хлевов. Соседи нередко шли к нему за советом. Его считали надёжным, спокойным, умеющим хранить слово. Но судьба распорядилась иначе. Весной 1927 года, когда Аубакиру едва исполнилось три года, Айгожа заболел. Недуг стремительно одолел его. Врачей в округе не было, народные целители разводили руками. Через несколько дней Айгожи не стало.

Аубакир потом смутно помнил тот день. В памяти остались обрывки: тёмный угол дома, белые платки женщин, запах горячего воска и тихие рыдания матери. Он чувствовал растерянность взрослых, слышал, как мужчины шептались о том, что семья осталась без кормильца. Люди входили и выходили, женщины причитали, старики что-то бормотали. А он, маленький, не понимал, куда исчез отец и почему мать больше не улыбается.

С того дня Шамшия осталась вдовой. Молодая, с маленьким сыном на руках, она взвалила на себя всю тяжесть жизни. Утром она шла в поле вместе с другими женщинами — кто с мотыгой, кто с охапкой саженцев. Вечером возвращалась в пустой дом и прижимала к себе ребёнка. Иногда, сидя у очага, она говорила тихо, словно самой себе:

— Теперь мы одни, балам… Теперь всё только на Аллаха да на наши силы.

Соседи жалели Шамшию. Иногда помогали — приносили горсть муки, крошку масла, когда сами жили впроголодь. Но каждый шаг давался трудно. Голодные годы ещё не ушли из памяти. Люди помнили рассказы о том, как семьи погибали целиком, как дети искали корешки в степи. Эти истории шептали у костров, чтобы не слышали чужие уши: говорить громко о прошлом боялись.

Аубакир рос рядом с матерью, наблюдая и запоминая. Он рано понял больше, чем говорили взрослые. Когда в доме заканчивалась еда, он видел тревогу в глазах матери. Когда соседи обсуждали новые порядки, он слышал в их голосах осторожность и страх. Слово «раскулачивание» звучало чужим, страшным, хотя он ещё не понимал, что оно значит. Но детство тем и отличается, что даже среди бедности ребёнок умеет находить радость. Для него счастьем было бегать босиком по тёплой земле, ловить кузнечиков, катить обруч по пыльной улице. Радостью было слушать, как по вечерам женщины поют протяжные песни — грустные, но такие красивые.

Иногда мать брала его с собой в поле. Он не умел работать, но гордился, когда мог собрать пучок травы или поднести матери кувшин с водой. Он чувствовал себя защитником, хоть ему было всего пять лет. В такие минуты Шамшия смотрела на него и думала: «Растёт мужчина. Пусть будет крепким».

Осенью жизнь в селе становилась особенно тяжёлой. Ветер свистел в щелях саманных стен, холод пробирал до костей. Женщины латали тёплые халаты, набивали подушки соломой. Шамшия топила печь кизяком, и запах дыма въедался в одежду. Аубакир сидел рядом с очагом, рисовал палочкой по глиняному полу и слушал рассказы матери. Она вспоминала своего мужа Айгожу, рассказывала сыну о его доброте и силе. Эти рассказы стали для мальчика единственной памятью об отце.

Время шло. Аубакир рос, и вместе с ним росла тягость жизни. Но именно в эти годы в его сердце зарождалась твёрдость — та, что помогла ему выдержать все испытания будущего.

1934 год. Аубакиру исполнилось десять лет. Он уже был высоким для своего возраста мальчиком, серьёзным, молчаливым, словно взрослый. За эти годы он привык помогать матери, носить воду, присматривать за хозяйством. Но именно тогда в его жизнь вошли новые перемены.

В селе всё чаще говорили о том, что молодой женщине тяжело одной растить ребёнка. Вдова не должна долго оставаться одна, так считали и старики, и родня. И вот однажды Шамшия вышла замуж за Смагула — троюродного брата покойного Айгожи. Свадьба была тихой, без особого веселья: не то время, не те годы. Но для Аубакира это стало переломным моментом. Теперь в доме появился мужчина, а мать вновь надела праздничный платок.

Многие шептались, что Шамшия могла выбрать другого, но её сердце подсказало именно Смагула. В его лице, в особом выражении глаз, было что-то, что напоминало ей Айгожу. Те же внимательные, глубокие глаза, тот же мягкий взгляд, которым когда-то смотрел на неё её муж. Иногда, когда Смагул говорил или улыбался, в его чертах проступала удивительная схожесть с Айгожой. Шамшия не признавалась в этом вслух, но внутри у неё рождалось чувство, что судьба дала ей возможность вернуть частицу того счастья, которое было так рано отнято. Аубакир замечал, как мать задерживала на Смагуле взгляд чуть дольше обычного, словно боялась потерять эту иллюзию.

Смагул был человеком трудолюбивым и степенным. Он вставал раньше всех, разводил огонь в печи, первым шёл в поле. Он не был ласков с Аубакиром, обращался с ним строго, как с уже взрослым, но никогда не поднимал руку. Для мальчика это было новым испытанием: в доме появился человек, с которым приходилось делить внимание матери и место в семье. Смагул редко разговаривал с приёмным сыном, но в те редкие минуты, когда он хвалил за растопленную печь или за принесённую воду, сердце мальчика радовалось. Ему очень не хватало одобрения.

Шамшия оживала рядом с Смагулом. Её лицо снова наливалось краской, в голосе звучала песня. Она снова верила, что жизнь ещё может наладиться. Для Аубакира это было главным: видеть улыбку на лице матери, которая столько лет ходила в чёрном платке вдовы.

В 1937 году, в их семье родился Ызымгали. Дом наполнился детским плачем, а вместе с ним и новым смыслом. Аубакир с удивлением смотрел, как крохотный комочек оживляет весь дом. Он был старшим братом — и это давало чувство ответственности. Он учился у счетовода в колхозе и уже помогал вести книги, но домой возвращался быстро: хотелось увидеть, как брат крепко сжимает его палец. Иногда он брал колыбель и тихонько качал, пока мать готовила еду.

Через несколько лет, в 1941 году, когда в селе уже говорили о большой войне, родился Дуйсен. К тому времени жизнь становилась всё тяжелее: колхоз требовал всё больше труда, продукты уходили на план. Но Шамшия не унывала, и даже в самые трудные дни находила силы улыбнуться детям.

После рождения Дуйсена здоровье Шамшии пошатнулось. Сначала она просто уставала быстрее, жаловалась на боли в груди и головокружение. Родные думали — пройдёт, силы восстановятся. Но с каждым месяцем становилось заметно: она слабеет, часто садится отдохнуть даже после небольшой работы. Аубакир, хоть и был ещё подростком, всё видел и тревожно следил за матерью. Ему казалось, что её глаза всё чаще становятся тусклыми, словно гаснет огонёк, который раньше поддерживал всю семью.

Дуйсен с самого рождения был болезненным, слабеньким ребёнком. Его маленькое тельце часто сотрясал кашель, он быстро уставал и много спал. Шамшия не отходила от колыбели, ночами проверяла дыхание младенца, согревала его тёплой тряпицей, шептала молитвы. Каждое утро начиналось для неё с тревоги: откроет ли сын глаза, улыбнётся ли? Аубакир, стоя в дверях, наблюдал, как мать склоняется над братом, и чувствовал: это её борьба за жизнь маленького, хрупкого существа.

Шамшия старалась не показывать боль. Она продолжала работать, ухаживала за малышами, пела колыбельные. Лишь ночью, когда все засыпали, её кашель сдержанно разрывал тишину. Тогда Аубакир, делая вид, что спит, крепко сжимал кулаки, чтобы не заплакать. Он знал: мать борется изо всех сил.

После смерти Смагула здоровье Шамшии ещё больше подкосилось. Вскоре её состояние ухудшилось настолько, что её забрали в больницу. Там врачи поставили диагноз: туберкулёз лёгких, болезнь, которая в те годы уносила тысячи жизней. Врачи могли лишь облегчить страдания. Шамшия долго не верила в этот приговор, пыталась держаться ради детей, но болезнь медленно и неотвратимо отнимала силы.

Односельчане поддерживали её как могли: приносили муку, помогали по хозяйству. Но все понимали: молодой женщине одной будет тяжело поднять троих детей. Тогда было принято решение — младших мальчиков, Ызымгали и Дуйсена, забрал к себе родной брат Смагула, Ыскак. Так они получили новый дом, заботу и кров.

В тот вечер, когда братьев должны были увезти, Аубакир долго сидел рядом с ними. Ызымгали, уже понимая, что их разлучают, тихо плакал и прижимался к старшему брату. Дуйсен, слабенький, сонный, тянул к нему ручки. Аубакир гладил их волосы, шептал: «Не бойтесь, мы всё равно будем вместе, вы всегда мои братья». Он пытался запомнить каждый взгляд, каждое движение, каждый вздох. В груди жгло такое чувство, будто вырывают часть его самого. Когда утром увели малышей, Аубакир стоял неподвижно у открытых настежь дверей, пока их силуэты не растворились на пыльной дороге.

Шамшия плакала в больничной палате, а Аубакир, сжав зубы, пытался не показать боли. Ему сказали: «Ты уже взрослый, справишься сам». Эти слова мальчик запомнил на всю жизнь. Но никто не подумал о том, что он сам ещё ребёнок. Никто не предложил забрать его к себе, никто не поинтересовался, как он будет жить один. Все заботились о младших, а он остался предоставлен самому себе. Это чувство заброшенности, ненужности навсегда поселилось в его душе.

Он не заплакал при всех, только ночью, накрывшись одеялом, глушил всхлипы в подушку. Утром снова был серьёзным, молчаливым, сжатым внутри. Он почувствовал, что остался один, и отныне может надеяться только на себя.

Это было начало его закалки. Он видел, как мать, не сдаваясь, продолжала бороться с болезнью и думать о детях. Он понимал, что братья растут в другом доме, но где-то глубоко внутри сохранял с ними невидимую связь. Иногда ему казалось, что они тоже смотрят в ночное небо и думают о нём.

1.2 Одиночество и надежда. Первые дни в новой жизни

Эти годы стали школой одиночества и мужества. В селе ходили тревожные слухи: шептали о репрессиях. Взрослые умолкали при детях, но Аубакир слышал и запоминал. Его детство, обожжённое потерями и испытаниями, становилось фундаментом характера, который выдержит всё, что приготовит жизнь.

Жестокое равнодушие со стороны родни Смагула, посчитавшей Аубакира настолько дальним и поэтому не достойным того, чтобы забрать его вместе с братьями, стало для него тяжёлым ударом. Никто не думал, о том, что и он ещё был ребёнком, нуждающимся в заботе и тепле. Первые дни после разлуки с братьями он бродил по пустым улицам села, ловил обрывки разговоров взрослых, вслушивался в голоса соседей, надеясь услышать хоть что-то знакомое. Холодная земля под ногами, треск сухих веток, завывание ветра между заброшенными домами — всё это казалось ему огромным, чуждым и враждебным.

Иногда ему мерещилось, что он слышит голоса своих братьев, матери, смех, шаги — но это был всего лишь обман памяти. Аубакир представлял, как братья едят горячий хлеб, как кто-то укрывает их одеялом ночью. Эти мысли согревали его, и он радовался за них, даже если самому ему выпадала только холодная земля под спиной и кусок сухаря на ужин. Его доброта была детской и безграничной: он верил, что если хорошо думать о братьях, то им действительно станет легче. Он не знал зависти — напротив, радость за братьев помогала ему выдерживать собственное одиночество.

Несколько раз он подумывал уйти пешком к Ыскаку, но, выйдя за околицу, понимал, что дорога бесконечна и сил не хватит. Его пугала темнота, пустые поля и ночные звуки, которые казались угрожающими. В такие минуты он останавливался, сжимая кулаки, чувствуя и страх, и тоску. Потом садился прямо на землю. Слёзы текли по щекам, он бил маленькими кулачками по траве, по жёсткой земле, будто в отчаянии хотел выпросить у неё силы. Долго сидел так, пока грудь его сотрясали рыдания. Иногда он, обессиленный, засыпал прямо на траве, лицом к земле, чувствуя вкус соли от собственных слёз. Ночь укрывала его холодом, и только рассвет будил его, заставляя возвращаться обратно. Он шёл в село, измученный и потерянный, с красными глазами и тяжёлым сердцем. Его маленькая фигурка, уснувшая в поле под звёздным небом, была словно немой укор взрослым, которые забыли, что и он — такой же ребёнок, как и его братья.

Чтобы заглушить тоску, Аубакир искал утешение в работе. Он всё чаще просился к соседям помочь по хозяйству: таскал воду, присматривал за скотом, носил дрова. Иногда кто-то из стариков гладил его по голове, бросал доброе слово или протягивал краюху хлеба. Эти редкие проявления участия согревали душу мальчика и давали ему силы не сдаваться. Он внимательно слушал взрослых, впитывал их разговоры о хозяйстве, стараясь научиться всему, что может пригодиться. Соседи удивлялись его серьёзности и усидчивости, отмечали, что мальчишка не бегает без дела с другими, а ищет, где быть полезным.

Чувство ненужности и одиночества постепенно закалило его характер. Внутри ребёнка поселилось упорство: он твёрдо решил, что больше не будет надеяться на других. Уже в двенадцать лет он выглядел старше своих лет — серьёзный взгляд, сдержанность в словах, умение держаться самостоятельно. Одиночество рано толкнуло его во взрослую жизнь: он научился принимать решения сам и нести за них ответственность. С годами именно эта самостоятельность стала его опорой.

Судьба, однако, не оставила его навсегда. Старый мастер-сапожник из Иргизского района, родственник матери, узнал о мальчике и решил проверить лично. Сначала он услышал от знакомых в селе, что сирота мальчишка всё чаще ночует один, бродит голодный, работает за кусок хлеба. Эти слова задели его сердце. Он решил сам приехать и посмотреть. Когда сапожник увидел Аубакира — худого, с впалыми щеками и слишком взрослым для своих лет взглядом, — он сразу понял: оставить его так нельзя. Сапожник позвал его к себе, положил руку на плечо и сказал тихо, но уверенно:

— Поехали со мной, сынок. Ты не будешь больше один.

Аубакир смотрел на него настороженно, сердце билось сильно, но в глазах зажглась искра надежды. Старик передвигался на инвалидной тележке, но ловко управлялся с инструментами, шил сапоги и ичиги — традиционную обувь из мягкой кожи. Мастерская была скромной, но тёплой: запах свежей кожи, смолы и горячего чая из самовара наполнял воздух. В углу мастерской стоял верстак, аккуратно разложенные инструменты, готовые сапоги и ичиги.

Каждый день начинался с запаха горячего чая и стука молоточков. Сапожник терпеливо показывал, как натягивать кожу, резать, шить и доводить каждый сапог до совершенства. Аубакир старался, повторял движения мастера и радовался каждому успеху.

Дни проходили, и мастерская стала для него новым миром. Он учился аккуратности, терпению, вниманию к мелочам. Первый раз, когда мальчик сам сделал аккуратный шов на сапоге, мастер похвалил его:

— Молодец, Аубакир! Видишь, терпение окупается.

Аубакир ощутил гордость и радость — впервые за долгое время его труд оценили по достоинству. Мальчик смущённо улыбался и старался работать ещё лучше. Каждый вечер он размышлял о прошедшем дне, представлял братьев, но уже с новым чувством — теперь он понимал, что и его ждёт забота и тепло. Эти маленькие победы, труд и внимание окружающих постепенно заменяли слёзы одиночества.

Так начался новый этап жизни Аубакира: непростой, но уже не одинокий. Он учился ремеслу, терпению, заботе и внутренней стойкости. Под крышей того, кто протянул ему руку помощи, он впервые почувствовал домашнее тепло и понял, что даже после самого глубокого одиночества есть надежда.

Первые дни у мастера-сапожника были непростыми для Аубакира. Всё вокруг казалось новым и странным: запах свежей кожи, смолы и горячего чая из самовара наполнял мастерскую, а стук молоточков и тихое постукивание ножей по верстаку создавали ритм, к которому нужно было привыкнуть. Маленький мальчик внимательно наблюдал, как старик ловко управляется с инструментами, шьёт сапоги и ичиги, а затем пробовал повторить движения сам. Его руки дрожали, кожа на пальцах натёрлась, но каждый новый шов дарил чувство победы и гордости.

Со временем Аубакир стал больше замечать окружающий мир. Он бродил по маленькому дворику у мастерской, наблюдал, как соседские куры клевали зерно, как ветер шуршит в сухих травах и как солнечные лучи отражаются на старых досках забора. Каждый звук, запах и движение были для него новой частью жизни. Иногда он помогал старому мастеру носить заготовки кожи на улицу, и тогда его радость переполняла — он чувствовал себя нужным и взрослым.

Мальчик находил время и для маленьких игр: иногда он устраивал гонки с соседскими мальчишками по двору, иногда пытался делать первые наброски обуви на старых кусках кожи, рисуя линии и формы, словно мечтая стать настоящим мастером. Он наблюдал за работой старика и пытался предугадать, как тот возьмёт нож, как натянет кожу, какие движения повторит. Эти наблюдения превращались в игру, в маленькое приключение, где каждая новая попытка была испытанием и одновременно радостью.

Однажды Аубакир случайно нашёл в углу мастерской старый кусок кожи с едва заметными надписями и рисунками. Он с интересом разглядывал странные линии и отметки. Старик улыбнулся, увидев его интерес:

— Это была практика моего учителя, когда я был маленьким, — сказал он. — Видишь, все мастера когда-то начинали с маленьких проб и ошибок.

Эти слова вдохновили Аубакира: он понял, что ошибки — не поражение, а путь к мастерству. Каждый день он всё лучше осваивал навыки шитья, учился терпению, аккуратности и внимательности.

Иногда мальчик наблюдал за соседями, как они рубили дрова, готовили пищу. Он представлял, как его братья живут вдалеке, и ощущал, что теперь у него есть своя жизнь, свой ритм, свои маленькие открытия и радости. Но мысли о братьях и доме матери никогда не покидали его — они давали силу и напоминали, что когда-нибудь он сможет вернуться к семье.

Вечерами, уставший, он садился у окна мастерской, смотрел на закат и тихо мечтал: о будущем ремесле, о встрече с братьями, о том, чтобы стать сильным и полезным. А внутри него разгоралось чувство надежды — маленького, но уверенного огонька, который согревал его душу и помогал переносить одиночество.

Так Аубакир постепенно превращался из испуганного, слабого мальчика в наблюдательного, любознательного и терпеливого ученика, готового встречать новый день с улыбкой и силой. Мастерская стала его островком безопасности и тепла, а старик — его новой семьёй, рядом с которой он учился жить и радоваться.

Эти слова и внимание постепенно растопили холод, который поселился в душе мальчика после разлуки с братьями. Он начал понимать, что теперь человек, который заботится о нём, и впервые за долгое время почувствовал вкус домашнего тепла.

Каждый день начинался с рутинной работы: натирания кожи, резания, подготовки колодок, шитья первых простых швов. Аубакир делал ошибки, иногда рвал кожу, иногда неровно сшивал сапоги, но мастер спокойно исправлял, показывая, что терпение и внимание к деталям важнее спешки. И с каждым днём мальчик становился всё увереннее. Маленькие победы придавали ему силы, а похвала мастера согревала сердце.

Комната, где работал старик, была небольшой, но светлой и аккуратной. Она располагалась ближе к выходу, так что через маленькое окно, расположенное над верстаком, попадал дневной свет, освещая каждый уголок. Деревянные полы скрипели под ногами, но старик знал каждую доску, и шаги мальчика не пугали его. В углу стояла инвалидная тележка мастера, а рядом — верстак, заваленный инструментами: ножами, молоточками, иглами и кусками кожи. На стенах висели готовые сапоги и ичиги, аккуратно развешанные по размерам, а на полках лежали колодки, колодки разного размера, готовые для новых заказов.

Воздух был пропитан запахами кожи и смолы, а также тёплого чая, который мастер ставил на старый, чуть покосившийся столик. В комнате было немного тесно, но уютно — каждый предмет находился на своём месте, и казалось, что сама мастерская дышит трудом и заботой. На полу возле верстака лежали куски кожи, обрезки, из которых старик иногда делал первые практические упражнения для Аубакира. Свет лампы вечером мягко падал на рабочую поверхность, создавая ощущение тепла и защищённости.

Для Аубакира эта комната стала не просто местом работы, а пространством открытий: здесь он учился терпению, вниманию к деталям, и постепенно привыкал к новой жизни, ощущая себя частью маленькой семьи. Каждое движение, каждый звук в мастерской были знакомыми, каждый день приносил новые знания и уверенность, что теперь он не один.

Вечером, когда солнце садилось за дальние поля, Аубакир садился рядом со стариком, и они вместе чистили инструменты, обсуждали прошедший день, смеялись над забавными случаями и делились мечтами. В такие моменты он думал о братьях, представлял, как они улыбаются и рады за него. Он понимал, что теперь у него тоже есть свой уголок тепла, где он может учиться, развиваться и быть нужным.

Проходили недели, и мастерская стала для Аубакира вторым домом. Он узнавал каждый звук — скрип пола, стук молоточков. Он постепенно осваивал ремесло, приобретал терпение и стойкость, а также впервые понял, что забота о других может приносить радость. Каждое утро, встречая новый день, он чувствовал себя чуть сильнее, а каждый вечер уходил спать с мыслями о том, что даже после одиночества есть надежда на новую жизнь и друзей, которые рядом.

1.3 Испытания судьбы. Укус змеи

Аубакир был внимательным, рассудительным и тянулся не только к ремеслу, но и к знаниям. Старик-сапожник часто замечал, как мальчик берёт в руки обрезки бумаги и записывает палочкой какие-то цифры, складывая и вычитая.

Мастерская, где звенели молоточки, пахло свежей кожей и дымком от самодельной печи, стала для Аубакира настоящим домом. Здесь он учился шить ичиги, аккуратно расправлять мягкую кожу и даже считать заказы и деньги. Старик часто говорил:

— У тебя рука лёгкая, а голова ясная. Из тебя выйдет толк не только как из мастера, но и как из умного человека.

Но судьба словно вновь решила испытать мальчика на прочность.

Однажды летом, когда Аубакиру было всего двенадцать, его пригласили помочь землемеру. Работать с землемером ему нравилось: он видел поля, границы колхозных земель, учился измерять шагами расстояния, записывать данные. Эта работа открывала ему новый мир — точный, строгий, где каждая линия и каждая цифра имела значение. Работа казалась интересной и важной: ходить по полям, ставить вехи, замерять расстояния. Аубакир с радостью согласился. Он шагал по высокой траве, держал рейку, наблюдал за тем, как землемер чертит линии на карте. Всё это завораживало мальчика, давало ему чувство нужности.

Однажды, во время работы в поле, когда он помогал землемеру отмечать межевые колышки, в один из жарких дней, когда солнце палило беспощадно, случилась беда. В траве затаилась степная гадюка. Она укусила мальчика за ногу, когда он делал очередной шаг. Жгучая боль пронзила тело, в глазах всё поплыло. Его срочно доставили в больницу, но яд оказался слишком силён, а помощь пришла поздно. Яд быстро разошёлся по телу, нога распухла, и Аубакира срочно отправили в больницу.

В сельской больнице, куда привезли Аубакира после укуса змеи, стоял резкий запах йода и карболки. Белёные стены, местами потрескавшиеся, отражали солнечный свет из узких окон, а в коридоре гулко отдавались шаги фельдшера. Здесь всё казалось чужим, холодным и страшным.

Аубакира положили в маленькую палату: железная кровать с ржавыми спинками, тонкий матрац, серое одеяло. С потолка тянуло сквозняком, и каждый звук — кашель больного за перегородкой, стук дверей, звон металлических тазов — отдавался в голове, будто мир вокруг стал неприветливым.

Врачи, переговариваясь между собой, качали головами. Один говорил:

— Поздно привезли. Яд уже пошёл вверх.

Другой вздыхал:

— Единственный выход — ампутация. Иначе погибнет.

Врачи боролись за его жизнь, но состояние ухудшалось. В конце концов, чтобы спасти мальчика, им пришлось пойти на страшное решение — ампутировать голеностопный сустав (часть ноги ниже колена). Мальчик слышал эти слова и сжимал кулаки, пытаясь поверить, что всё это не про него. Но утром ему сделали операцию. Судьба редко бывает милостива к тем, кто и без того несёт на плечах тяжёлую ношу. Казалось, что и без того обделённому заботой мальчику уготовано ещё больше испытаний.

Очнувшись от наркоза, он посмотрел вниз — и увидел пустоту там, где ещё вчера была целой нога. От ужаса он закрыл глаза и отвернулся к стене.

Дни после операции тянулись бесконечно. Сквозь открытые окна доносились звуки села: ржание лошадей, лай собак, редкий стук колёс по улице. Люди жили своей жизнью, а он лежал здесь, будто выброшенный из неё.

Для юного Аубакира это стало ударом. Мир словно рухнул. Но рядом всегда был старик-сапожник. Он приходил тихо, садился на табурет возле кровати, приносил гостинцы: кусок тёплого хлеба, сушёное мясо, иногда яблоко. Смотрел на Аубакира долгим взглядом и говорил:

— Ты не сдавайся, сынок. У каждого своя дорога. Может, твоя дорога — не по полям, а по книгам и счетам. Ты ведь умеешь считать лучше любого.

Полгода Аубакир находился в тяжёлой депрессии, не веря в завтрашний день. Он прятался от людей, молчал, иногда тихо плакал в подушку, глядя на пустое место под одеялом, где когда-то была его стопа. Старик-сапожник понимал: так можно потерять не только здоровье, но и душу мальчика.

Сапожник, заменивший ему отца, переживал не меньше. Старик всё чаще думал о будущем мальчика. Он ходил по двору, обдумывал одно и то же: «Как дальше? Что будет с мальчиком?» Его хозяйство было скромным: несколько голов скота, немного овец, пара коров. Ночами он не спал, ворочался и считал в уме: сколько стоит корова, сколько дадут за овец, хватит ли на протезы. Он понимал: потеряет хозяйство — останется ни с чем, но, глядя на Аубакира, видел, что выбора нет. Это был его достаток, его опора на старости лет. Но однажды ночью он принял решение.

— Пусть у меня не будет коров, пусть я останусь без овец, — говорил он сам себе, сидя у окна и глядя на луну. — Но у Аубакира будет нога. Он будет ходить. Он ещё слишком молод, судьба не должна его приковать.

Старик продал овец и одну корову. На вырученные деньги он достал для Аубакира дорогой протез — редкость по тем временам. Когда мальчику его привезли, он впервые за долгое время почувствовал надежду. Было больно, было тяжело привыкать, но он снова учился вставать, ходить, падать и вставать вновь.

Реабилитация была долгой. Первые шаги на протезе давались тяжело, он падал, сбивал кожу в кровь, но снова вставал. Старик поддерживал его за руки, учил терпению и говорил:

— Ты сильнее, чем думаешь. Судьба тебя испытывает, но она же и закаляет, — твердил он. — Значит, ты нужен этому миру.

Слухи о том, что мальчик встал на ноги благодаря старому сапожнику, быстро разошлись по округе. Одни удивлялись, другие уважали, третьи только качали головами:

— Не всякий родной отец так поступит, как он.

Полгода ушло на реабилитацию. Иногда Аубакир, сидя на крыльце, глядел вдаль и думал, что судьба словно испытывает его снова и снова, проверяя: выдержит ли он? И он решил — выдержит.

Мальчик медленно, но верно учился жить заново.

В этот период особенно проявился его ум. Он по-прежнему помогал старику вести учёт заказов: сколько ичиг сшили, сколько кожи потратили, сколько денег получили. Он аккуратно записывал всё в старую тетрадь, выводя цифры и строки ровным почерком.

Однажды в колхозе случилась заминка с учётом зерна. Считали, что на складе должно остаться несколько мешков, а по факту их оказалось меньше. Мужики ругались, крутили головами, но конца спору не было. Кто-то предложил позвать Аубакира:

— Пусть мальчишка глянет, — сказал бригадир, — говорят, у него глаз точный.

Пришли к сапожнику, попросили отпустить Аубакира «на помощь». Старик, немного сомневаясь, махнул рукой:

— Иди, только не бойся.

Мальчик взял в руки тетрадь с записями, пересчитал строчки, проверил цифры и вдруг заметил: одна запись повторялась дважды. Счётчик, видимо, устал и по ошибке удвоил приход. Вот и вышло несоответствие.

— Вот здесь ошибка, — тихо сказал он, ткнув пальцем в строчку.

Мужики сначала засмеялись:

— Ты, малец, думаешь, мы сами не видим?

Но когда пересчитали ещё раз — всё сошлось. Ошибка и правда была там, где показал Аубакир.

Смех мгновенно сменился уважением. Бригадир хлопнул мальчишку по плечу:

— Вот тебе и помощник! Нам бы таких счётчиков — в колхозе порядок был бы.

С того дня к Аубакиру стали относиться по-другому. Его перестали видеть просто сиротой с протезами — теперь он был человеком, на которого можно положиться.

Слух о мальчике, который умеет считать лучше взрослых, быстро разнёсся по селу. Люди говорили:

— Вот бы нам в колхоз такого помощника! Там ведь всё время то зерно не сходится, то списки путаются.

Когда Аубакир вернулся в мастерскую, старик-сапожник уже ждал его, сидя у стола, где лежали заготовки для новых ичигов. Лицо у старика было напряжённое: он не знал, как прошёл день мальчика, не обидели ли его взрослые.

— Ну что, справился? — спросил он, стараясь говорить ровно, но в голосе всё равно слышалось беспокойство.

Аубакир поставил тетрадь на стол и, чуть смущаясь, рассказал, как заметил ошибку в записях. Он говорил тихо, но глаза его горели — впервые в жизни он чувствовал, что сделал нечто важное, значимое.

— Сначала смеялись… — признался он, — а потом все замолчали. И бригадир сказал, что я настоящий помощник.

Глаза старика блеснули, морщины смягчились. Он некоторое время молчал, словно проверяя в сердце вес его слов, а затем медленно произнёс:

— Видишь, балам, вот и правда — у каждого человека свой путь. Мне судьба дала руки, чтобы обувь шить. А тебе дала голову, чтобы порядок в цифрах видеть. И это не меньшее мастерство. В голове у тебя свет.

Он взял в ладонь руку мальчика, тонкую и лёгкую.

— Я правильно сделал, что тогда продал хозяйство. У тебя впереди дорога длиннее, чем у меня. Ты не будешь только сапоги чинить — ты будешь судьбы считать, людей вести.

Старик улыбнулся, и в его улыбке читалась тихая гордость, что его мальчик растёт не просто сиротой, не просто калекой, а человеком, которого ценят.

Для Аубакира эти слова значили больше, чем любые похвалы в колхозе. Он впервые понял, что может быть полезным не только в мастерской, но и в большом мире, среди взрослых дел.

Аубакир впервые за долгое время почувствовал тепло — не только от лампы, но и от слов, от самой мысли, что рядом есть человек, который верит в него сильнее, чем он сам.

В ту ночь он долго не мог уснуть. В голове звучали слова бригадира: «Вот тебе и помощник!» и голос старика: «В голове у тебя свет». Казалось, что за окном шумит новый, ещё неведомый путь.

Слух о его умении вести записи, считать и помогать сапожнику дошёл и до колхоза. Там как раз требовался помощник счетовода. На собрании колхозников председатель вызвал Аубакира к себе. Люди шептались: «Зачем его позвали?». Но председатель смотрел прямо, с уважением.

— Сынок, — сказал он, — я слышал, что ты аккуратен в учёте. Нам в колхозе нужен помощник счетовода. Работа не лёгкая, голова должна быть ясной, ошибки недопустимы. Ты справишься?

Сердце Аубакира дрогнуло. Он выпрямился, опираясь на протез. Голос его звучал тихо, но твёрдо:

— Я справлюсь. Я не хочу быть обузой. Хочу быть полезным.

— Хорошо сказано, — кивнул председатель. — Мы не смотрим на ноги. Мы смотрим на ум и сердце.

Для Аубакира это было словно новое рождение. Так начался новый этап его пути — путь, на котором он обретёт уважение, друзей и собственное место в этом мире. В тот вечер Аубакир шёл домой, и ему казалось, что мир снова открылся. Протез стучал по земле, но в груди впервые за долгое время звенела уверенность: он нужен людям, он сможет.

Аубакир понял: судьба снова открывает перед ним дорогу. Не ту, что он себе представлял, но всё же дорогу — к жизни, к делу, к своей будущей судьбе.

Так Аубакир впервые переступил порог бухгалтерии колхоза. Перед ним открылась новая жизнь: бумаги, списки, цифры, мешки зерна, счёт овец и коров. Всё это требовало аккуратности и внимания, и он справлялся.

Казалось, что судьба сама подвела его к этому пути. Она забрала часть ноги, но дала ясный ум, внимание к деталям и любовь к порядку. И теперь Аубакир делал свои первые шаги — умом и сердцем — в будущее, которое вскоре откроется перед ним ещё шире.

Постепенно слухи о способностях Аубакира начали расходиться по всему селу. Сначала это были лишь тихие разговоры у колодца или на базаре. Женщины переговаривались, кивая в сторону дома сапожника:

— Говорят, у старика мальчишка есть. Цифры в голове вертит, будто зерно в жерновах.

— Да ну? Такой маленький, да ещё и после болезни?

— Маленький-то маленький, а толк в нём большой. Счёты видит лучше любого взрослого.

Мужики, сидя вечерами у ворот колхоза, посмеиваясь, бросали в разговор:

— У сапожника-то, слышь, счётчик растёт. Наши счетоводы скоро без работы останутся.

И хоть слова звучали в шутку, в них сквозила уважительная нотка. Люди привыкли считать сиротину обузой, но здесь всё было иначе. Сначала жалели мальца, которого судьба так исковеркала. Но постепенно отношение менялось: в нём видели не слабость, а силу — ту особенную, что дана не каждому.

Старик слушал эти разговоры с тайной гордостью. Он делал вид, что равнодушен, но сердце его радовалось: значит, он не зря продал скот, не зря поднял мальчика на ноги.

Аубакир же чувствовал на себе взгляды односельчан. И хотя он оставался скромным и никогда не зазнавался, внутри крепла уверенность: у него есть предназначение.

Аубакир хорошо помнил те долгие вечера, когда он сидел один на крыльце и думал: «Для чего я вообще нужен? Никто не забрал меня, никто не позвал. Может, я просто лишний?» Эти мысли мучили его, заставляли сердце сжиматься, будто в груди был камень. Он видел, как братья обрели дом у Ыскака, как их забрали и окружили заботой, а он остался один, будто ненужный.

Теперь же всё изменилось. Аубакир почувствовал, что мир смотрит на него иначе. Когда бригадир, мужчина суровый и немногословный, сказал: «Вот тебе и помощник!», эти слова прозвучали громче любой похвалы. Взрослые перестали видеть в нём сироту, смотрели теперь как на равного, как на человека, умеющего мыслить и принимать решения.

Когда сапожнику рассказали, что Аубакира приняли работать помощником счетовода в колхоз, он долго молчал. Его старые, натруженные руки дрожали, будто он снова шил ичиги.

— Я знал, — наконец сказал он, вытирая глаза краем рукава, — я знал, что ты не пропадёшь. Ты ведь всегда любил считать, даже больше, чем иглой работать.

Он повернулся к соседям и с гордостью добавил:

— Видите, всё не зря. Теперь у него есть будущее.

В тот момент Аубакир понял: поступок старика был не просто жертвой ради него. Это была вера. Вера, что даже сирота с протезом сможет выстоять и доказать, что судьба не сломила его.

Мальчик кивнул, и в глазах у него блеснули слёзы. Но это были не слёзы горя, а благодарности и надежды. В ту ночь, лёжа на своей узкой койке в комнате рядом с сапожной, он шептал сам себе: «Я нужен… Я нужен…» — и эти слова звучали как оберег, как обещание самому себе никогда не сдаваться.

ЧАСТЬ II. ДОРОГА САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ

1939 — 1950
(время поиска и взросления)

Подросток шагает босыми ногами по пыльным дорогам. В руках у него ничего, кроме собственной воли и жажды жизни. Скрипят деревянные нары, пахнет свежей кожей и дымом печи. В доме безногого сапожника Аубакир впервые понимает цену труду и хлебу. Но внутри горит жажда большего: он ищет своё место в этом огромном мире. Встреча с Зиядой становится для Аубакира началом новой дороги. В её голосе он слышит тишину озёр, в её улыбке — обещание дома.

2.1 Первые самостоятельные шаги. Путь к корням

Вечер медленно опускался на степь. Воздух становился густым, как тёплое молоко, и казалось, что запахи — сырой земли, дымящихся очагов и горячих лепёшек — смешиваются в один единый аромат жизни. За околицей тянулось протяжное мычание коровы, где-то вдали кто-то стучал молотком по подкове, и всё это создавалo ощущение тихой, но напряжённой бесконечности.

В небольшой мастерской старого сапожника пахло резким клеем, выделанной кожей и железом. Пламя в крошечной жаровне играло отблесками на лице хозяина — морщинистом, с седыми прядями, падающими на лоб. Он сидел, согнувшись, и длинной толстой иглой вшивал подошву в новые ичиги.

Аубакир, худой мальчишка-подросток, сидел напротив на шаткой табуретке. Локти — на коленях, пальцы сцеплены. Он не отрывал взгляда от рук старика, но мысли его были далеко.

Последние дни душу грызла одна мысль, и сегодня он наконец решился. Слова застревали в горле, будто боялись выйти. Наконец он осмелился:

— Ата… — сказал он едва слышно. Старик поднял голову и взглянул на него поверх очков — глаза мутноватые, но живые, цепкие.

— Что, балам? — спросил он негромко.

— Скажите… — Аубакир сглотнул, отводя взгляд. — Скажите, вы ведь знали моего отца?

Старик отложил сапожное шило, потер уставшие пальцы и кивнул.

— Знал, — сказал он медленно. — Айқожа… был хорошим человеком. Не то что… — он оборвал себя, будто что-то невидимое схватило его за горло.

Аубакир вдохнул поглубже, чувствуя, как сердце стучит в груди.

— А вы знаете… — голос дрогнул, но он продолжил, — у него же были братья? Где они теперь?

Старик вздохнул так глубоко, что огонь в жаровне чуть дрогнул.

— Двоюродные и троюродные… живут в Каратале и окрестностях, — наконец произнёс он. — Но чего тебе знать это?

Аубакир долго молчал. Он чувствовал, как внутри всё сжимается. Потом сказал почти шёпотом:

— Я… хочу их найти, ата. Я хочу знать свои родных. Мама… — он запнулся, глядя в сторону. — Я ведь остался сиротой при живой матери. Ни одного родного рядом.

Старик долго смотрел на него, и в глазах его блеснула тень боли.

— Эх, балам… — голос его стал хриплым, — это правильно. Мужчина должен знать свои корни. Но вот как туда попасть?

Аубакир поднял взгляд, полный решимости.

— Ата, помогите мне. Вы… могли бы поговорить с председателем колхоза? Может… может он даст письмо какое и поможет получить направление на работу в Каратале. Я готов трудиться. Хоть кем.

Старик молчал, пальцами поглаживая загрубевшую кожу ботинка. Потом кивнул, медленно, словно ставя печать на его судьбе:

— Жақсы. Попробую, балам.

Утро следующего дня встретило их запахом росы и звоном ведер у колодца. Старик и Аубакир вместе шли к правлению колхоза. Ветер трепал полы его старого чапана, а в голове мальчишки стучало одно: «Только бы не отказали… только бы не отказали…»

В правлении пахло пылью, табаком и чернилами. За массивным столом сидел председатель — грузный мужчина с густыми бровями и спокойным, но цепким взглядом. Старик, как старожил и уважаемый человек, заговорил первым:

— Бұл бала, Аубакир… — сказал он, глядя председателю прямо в глаза. — парень смышлёный, хваткий. Вы это знаете. Родня его — в Каратале. Может, найдётся для него там работа?