Бесплатный фрагмент - Сквозь цветное стекло

Вместо предисловия

Сочинская филармония в лицах: искусствовед Татьяна Владимирова

В декабре в Сочи побывала Татьяна Анатольевна Владимирова. Сочинцы старшего поколения помнят это имя. До переезда в США Татьяна Владимирова почти 33 года проработала в Сочинской филармонии. Ее авторские программы, с успехом представляемые на концертных площадках города-курорта и на местном телевидении в 70-х, 80-х, 90-х годах, запомнились сочинцам оригинальной подачей, виртуозно переплетающей энергию музыкального звука с одухотворенностью поэтического слова. Во время интервью она поделилась своими воспоминаниями о Сочинской филармонии и своей деятельности в качестве сценариста и ведущей концертных программ филармонии.

— Татьяна Анатольевна, оглядываясь назад, мы часто задаемся вопросом, для чего это было нужно? И на каждом жизненном этапе находим новое объяснение…

Пожалуй, сейчас я отвечу Вам словами Иосифа Бродского: «Я хочу, чтобы вы полюбили то, что люблю я». Так он сказал своим студентам. Лучше, по-моему, не скажешь. В течение 33-х лет, с 1969 по 2001 годы, я делала все, чтобы мои слушатели полюбили то, что люблю я — поэзию и музыку.

Каким образом это воспринималось тогда, когда Вы еще совсем молоденькой приехали в Сочи?

— Наш (речь пойдет обо мне и моем муже) приезд в Сочи был напрямую связан с самыми первыми шагами Сочинской филармонии. После того, как концертно-эстрадное объединение было преобразовано в Сочинскую филармонию, ее первый художественный руководитель — народный артист Молдавии Давид Григорьевич Гершфельд — стал набирать специалистов. В числе приглашенных на прослушивание был и мой муж — Сергей Владимирович Владимиров. Он подошел по всем требованиям: солист-пианист филармонии, концертмейстер, при необходимости мог играть в эстрадном ансамбле. Это стало причиной нашего переезда в Сочи. К тому времени я окончила филологический факультет Саратовского государственного университета, защитив не совсем обычную для филолога дипломную работу «Тургенев и музыка». В Сочи сначала работала на телевидении редактором литературно-музыкальных передач, потом я приняла приглашение работать в филармонии, не отказавшись вовсе от телевидения.

С кем начинали и с чего начинали работу в Сочинской филармонии?

— Два выпускника Ленинградской консерватории: бас-баритон Александр Петрович Котенко и тенор Виталий Федосович Букатко одними из первых влились в творческую семью новой концертной организации. Вместе — Саша, Виталий, Сережа и я, все молодые и активные — мы составили творческую группу и стали выступать на сочинских площадках. Самая первая наша программа, подготовленная по просьбе работников музея имени Николая Островского, называлась «Сквозь бури». Она получилась очень душевной, потому что мы смягчили большевистскую правду, революционную борьбу и трагедию этой личности человеческой лирикой. В программе много внимания было уделено музыке, матушке Николая Островского, Ольге Осиповне, к которой он нежно относился, встречам писателя с музыкантами, в частности с пианистом Александром Гольденвейзером, игра которого очень растрогала его. Эта программа шла долго — вплоть до 90-ых годов, слушателями ее стали юные и взрослые сочинцы и гости курорта.

Основой для следующей программы стала моя дипломная работа. В ней исполнялась музыка, звучавшая некогда в доме Полины Виардо, а также удивительно мелодичная проза Ивана Сергеевича Тургенева. Я рассказывала, конечно, о любви Тургенева и Виардо, о вдохновении, источником которого она была, о том, как пели тургеневские рощи и звонко трепетал чуткий воздух… Артистка разговорного жанра Галина Куприянова читала отрывки из «Дворянского гнезда» и «Певцов». Пела солистка филармонии Изабелла Гаспарян, играли виолончелист Валентин Татаренко и пианист Сергей Владимиров. До сих пор звучат в душе строки из стихотворения в прозе «Стой!», отражающие самую суть той программы: «Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности!»

Что было в 70-е, какие программы напоминают об этом времени?

— «О Бахе, органе и величии души». Я тогда прочитала новеллу Владимира Одоевского «Себастьян Бах», она взбудоражила мою фантазию, на одном дыхании я написала литературно-музыкальную композицию. Сергей уже владел игрой на электрооргане, исполнял на нем Баха — это было его открытием. Получалось, что мы пропагандировали Баха, орган и творчество Одоевского. Мы обожали это наше творение! Но не могу сказать, что культработники здравниц разделяли наши чувства. Они предпочитали то, что попроще и повеселей. Однако неизменно, практически ежемесячно, эту программу заказывали руководители культмассовой работы санатория «Актер» и пансионата «Знание». Мой младший сын сделал хороший перевод новеллы, и по возвращении я подарю ее в знак благодарности органисту одной церкви, где каждую неделю слушаю в его исполнении получасовые программы музыки Баха.

В 70-ые годы телевидение совместно с филармонией задумало цикл творческих встреч, который назывался «Союз труда и искусства». Я как автор сценария и ведущая концерта ехала в какой-нибудь коллектив, где знакомилась с ветеранами, молодежью, людьми интересной судьбы, потом писала сценарий программы. Хорошо помню такой праздник в честь «Мацесты». В назначенный день сотрудники «Мацесты» заняли места в зрительном зале, а я и солисты филармонии вышли на сцену, чтобы чествовать их. Знаете, это были хорошие теплые встречи — у людей был праздник, они были рады, что артисты уделили им внимание. Резонанс был большой, слава о нас разнеслась по всему краю, и мы стали проводить такие встречи уже на Кубани. В Зимнем театре была оформлена выставка из фотографий под заголовком «Союз труда и искусства». В конце 70-ых годов колхозы края стали отмечать свои 50-летия. Юбилеи шли друг за другом, и мы почти каждый месяц выезжали в какой-нибудь колхоз. Сначала готовили программу, потом ее проводили, потом колхозники с благодарностью и радушием говорили нам теплые слова и вкусно нас угощали.

— Чем запомнились 80-ые?

— Артисты Сочинской филармонии продолжали выезжать на гастроли в различные города России. Особенно запомнился творческий отчет Сочинской филармонии в Москве, прошедший вскоре после Олимпиады-80 в Олимпийской деревне. Мы сделали программу из двух отделений, в которой выступали все ведущие солисты и коллективы нашей филармонии, а я была ее ведущей. Потом был творческий отчет в Краснодаре, который полностью, не изменив ни слова, записали на пленку — два дня этот концерт транслировали по радио.

— Несложно предположить, что 90-ые многое изменили в деятельности филармонии и ее сотрудников…

— Атмосфера 90-ых была просто ужасная: какая-то сумятица, бездуховность и безысходность… Мы начали внутренне сопротивляться всему происходящему, что-то придумывать. В этот период появился фестиваль «Его величество Рояль», который мы вместе с Татьяной Юрьевной Агафоновой, возглавлявшей фортепианное отделение музыкального училища, и ее учениками проводили в Татьянин день. В этом фестивале обязательно принимал участие какой-нибудь известный исполнитель, профессор консерватории, чтобы соединить молодых студентов с маститым музыкантом в совместном музицировании. Тогда же родился и фестиваль «Виолончельные дебюты», который проводился в преддверии международного женского дня. Так для сочинцев засверкали звездочки талантливого педагога Эммы Агасиевны Налбандян.

Плод раздумий и сложных переживаний — программа 1995-ого года об Альберте Швейцере. В глухие времена как никогда нужны светлые личности, светочи. Известный органист, профессор теологии сел на студенческую скамью, чтобы стать врачом и поехать в Африку лечить аборигенов! У него был идеал — его великий Бах! Он написал о нем дважды: на французском и на немецком — прекрасную книгу, он исполнял его сочинения, но ему казалось, что этого мало, чтобы быть достойным Баха, и он совершил свой подвиг врача в глухом поселке Ламбарене… Очень дорога мне и программа тех лет, посвященная 60-летию композитора Альфреда Шнитке. В то время он вместе с врачами и своей прекрасной женой мужественно боролся за свою жизнь. Во время командировки в Москву я познакомилась с его братом, — поэтом Виктором Шнитке, и пригласила его в Сочи. Он приехал и читал в концерте в честь брата свои замечательные стихи. А еще была программа, посвященная Александру Вертинскому. Она называлась «Над розовым морем». Это такой лучик света с дивными романсами, букетом цветов, длинными перчатками и легкой долей кокетства! С этой программой мы ездили и в Москву, и в Минводы, и по городам Кубани. Я не сказала еще о «Часе души», может быть, самой сокровенной моей исповеди на сцене: «Золото моих волос тихо переходит в седость, не жалейте — все сбылось, все в душе слилось и спелось»… С Мариной Цветаевой я пережила ликование, грусть и… свой юбилей!

— Расскажите, о чем грустите в Нью-Йорке? Часто ли вспоминаете Сочи? Чему посвящаете свою жизнь?

— Я не вспоминаю Сочи, я его частица, просто переехала на другую улицу, так сложилось… Перерождения не произошло — вспоминать мне никого не надо, все и так со мной. Я не могу сказать, что мы страдали от ностальгии, но что-то с нами происходило… Мы ревели, когда в концерте черная певица исполняла «Вокализ» Рахманинова. Муж сопровождал занятия в хореографической студии, а я помогала хореографу сделать отчетный концерт в форме спектакля о Сергее Есенине и Айседоре Дункан. Для постановки обязательно был нужен русский элемент. Им стала песня «Тонкая рябина» в исполнении солистки нашей филармонии Людмилы Шашиной — несравненном меццо-сопрано. Когда мы поставили запись и включили ее, сцена повторилась: этот голос — такой теплый, одинокий и далекий теперь — сразил нас. Пока последним моим опусом является этюд «Судьбы скрещенья» — долина Коннектикут, русская деревенька в Америке, первым поселенцем которой был Илья Львович Толстой, мои внуки, прах мужа в подворье церкви, где играет на органе мой старший сын, и все это поразительным образом переплелось в моей судьбе с музыкой великого Рахманинова и поэзией тревожного и устремленного к небесной выси поэта Иосифа Бродского.

Я выступала с этой работой на конференции пушкинского общества в Нью-Йорке, я шла к ней всю жизнь…

— Если подвести итог нашей беседы…

— Мне повезло заниматься тем, что для меня бесценно, за это я благодарна городу, признавшему меня, и моим талантливым спутникам на сцене и в жизни.

Лариса Остренко.

Главный редактор официального Интернет-портала СКФО, декабрь 2015 г.

Филармония

XII 1966 — IX 2001

---

Мы смотрим на солнце

сквозь закопченное стекло;

на прошлое нужно смотреть
сквозь цветное.

Джулиан Барнс

Первое впечатление — колонны на сине-голубом фоне неба, впадающего в море, пальмы в каплях солнечных бликов, разлитое всюду тепло… Непривычно легкомысленный декабрь… Безмятежный прохожий не кутается в воротник, а, разморившись, нежится в лучах! Все зелено… кое-где на газонах даже пробиваются мелкие желтые цветочки…

К вечеру картина становится таинственней…

Вдоль колонн прохаживаются какие-то экзотические существа. Вот полноватый, в непривычно свободных одеждах, длинноволосый, седой, подчеркнуто горделивый «барин» с жестами фокусника, явно желающий обратить на себя внимание. Вот худенькая девушка, прехорошенькая, гибкая, как лоза, с огромными черными глазами-маслинами, словно балерина из сказки о стойком оловянном солдатике, на локте — пакет, а из него — вязальные спицы… Вот со своей молоденькой напарницей — стареющий щеголь в оранжевом, с дрессированной птицей на плече… А вот очень колоритная, крупная, но легкая в движениях игривая дама яркой армянской наружности, запыхавшись, подлетает к намеченной цели и, достигнув ее, вдруг начинает хохотать сочным раскатистым меццо-сопрано! А это сбегает по ступенькам юркий колобок со скрипкой под мышкой, отмахиваясь от оклика, — торопится! Все ярко, броско, неожиданно, дерзко и выглядит дягилевским спектаклем в костюмах и декорациях Бакста, разыгранным на подмостках под открытым небом. На самом же деле — это происходит в реальной жизни у подножия Зимнего театра, в декабре 1966-го. Действующие лица — артисты концертно-эстрадного объединения, они собираются «на выезд» у служебного входа, т. е. ждут автобус, который повезет их выступать в какой-нибудь санаторий, а пока они просто общаются друг с другом. Каждый — подчеркнуто индивидуален, ярко выражен и почти каждый безмерно самолюбив — АРТИСТ! Совсем скоро это объединение будет преобразовано в филармонию, состав творческого коллектива постепенно поменяется, пополнится молодыми исполнителями классического репертуара, но фундамент этого будущего уже заложен, и можно строить дальше.

Первые директор Семен Георгиевич Инкин и художественный руководитель Давид Григорьевич Гершфельд — близнецы-братья: оба одного росточка, невысокие, оба демократичные, общительные, шустрые, инициативные, но каждый — себе на уме! Придя как-то с мужем к выезду на концерт, сама еще безработная, я стояла в толпе артистов в служебном фойе, когда откуда ни возьмись к ней подошел веселый разбитной мужичок в клетчатой ковбойке. Заметив новое лицо, рубаха-парень спросил, кто это. Меня представили, и он тут же, не раздумывая, душа нараспашку, предложил: к нам, к нам! Подняв бровь, я ответствовала, что мое место — на телевидении! Когда он распрощался и ушел, я в свою очередь спросила, кто это.

— Директор! — отвечали мне с хохотом.

С худруком мое знакомство произошло позже, хотя именно по его инициативе мы оказались в Сочи: муж был приглашен на прослушивание и по результату принят солистом-пианистом и концертмейстером. Уже в качестве редактора студии телевидения я пришла к Давиду Григорьевичу, чтобы расспросить его о формировании филармонии, творческом составе и задачах, которые он ставит, и информировать об этом важном событии наших телезрителей. Многие годы мы будем связаны творчеством, оба родоначальника станут нам близкими людьми, ведь наши биографии будут складываться с их участием. А они относились к артистам с уважением и пониманием, хотя обладали опытом далеко не однозначным, часто не созвучным: один — административный работник, заведовавший отделом пропаганды Горкома КПСС, другой — совсем не кабинетный, не привыкший к подчинению кому бы то ни было, творчески непредсказуемый композитор — народный артист Молдавской ССР. Но именно их совместными стараниями формировалась филармония, приглашались в коллектив выпускники лучших консерваторий страны, благодаря им в город на гастроли приезжали выдающиеся исполнители, дирижеры, симфонические оркестры, театры.

С уважением вспоминаю первое поколение исполнителей. Это были уже состоявшиеся, уверенные, знающие себе цену артисты со своими пристрастиями, вкусами, пониманием жизни. Некоторые из них дружили со столичными звездами, поддерживая тем свое реноме, и интересно было в том, довольно замкнутом мире, где мы тогда жили, узнавать от них подробности «олимпа». Они преданно служили искусству. Словом, молодым было чему у них поучиться. Но было и от чего отказаться — артистический мир субъективен, противоречив, порой беспощаден и несправедлив, нам открывался он прежде всего в поступках «опытных». Очень важно было для каждого из нас не потеряться в этом сложном мире.

Мысленно возвращаясь в те шестидесятые годы, вспоминаю евсе в сценах и событиях, деталях, репликах и лицах. Живо представляю музыковеда Иосифа Марковича Маевского! Вот он чинно подходит к театру, выставляя вперед трость, в помощи которой вовсе не нуждался, но она придавала значительности его невысокой фигурке с воздетой вверх головой! Он очень «держал себя»!

Никогда не выходил из образа! А что пряталось за образом? Кто знает. Он был сам — , один, не помню, чтоб он с кем-то горячо дружил, но и не ссорился. Был очень самолюбив, не терпел никаких шуток в свой адрес. Однажды его изобразили в капустнике. О! Он испепелил пародиста и взглядом, и презрительным словом об отсутствии у того таланта, причем произнес он это слово походя, не удостоив своего обидчика чести предстать пред его, мэтра, очами! Артистический люд слагал о нем притчи: когда выпрямляли дорогу Сочи — Адлер, по которой мы ездили в санатории, появился тоннель, въездом в него служила (и служит!) арка с огромной «М» наверху. Кто-нибудь из артистов, завидев ее первым, непременно с явным удовольствием поставленным голосом отчетливо читал:

— Маевский!

Повторялся и анекдот, неизвестно кем придуманный, но прижившийся в устной летописи, о том, что знаменитый музыковед, друг Шостаковича, Иван Иванович Соллертинский, заболел манией величия — — он ходит по кабинету и повторяет:

— Я — Маевский! Я — Маевский!

У Иосифа Марковича как авторитетного члена художественного совета было всегда строгое бескомпромиссное требование к исполнителю, он играл роль камертона, по которому безошибочно проверялось качество принимаемой программы. Порой его оценка, если это касалось коллеги, была не беспристрастной, со временем я научилась относиться к этому вполне, по-моему, разумно: не обижаться, а улавливать суть и благодарно принимать замечание, а к остальному относиться снисходительно. Снисхождению к другим надо было учиться, это очень полезное свойство, особенно «в зоне повышенной опасности», то есть — зоне повышенных амбиций.

Однажды (мы жили тогда в Летнем театре, Зимний был на ремонте), я сдавала худсовету программу «Русская народная песня». По-видимому, решила «опроститься», т. е. выглядеть попроще, поближе к «народу», соответствовать, так сказать, теме, и предстала с распущенными волосами. Все прошло хорошо, я вышла из театра. Светило солнышко, воздух был какой-то мягкий, ласковый, море внизу искрилось и играло — блаженство! Появился Иосиф Маркович, он подошел ко мне и повелительным жестом пригласил присесть на скамью. Он говорил со мной очень дружелюбно, даже с какой-то отеческой заботой, вставляя, однако, для порядка время от времени, как бы между делом, язвительные междометия, а под конец вдруг сказал:

— И пожалуйста, причесывайтесь, как прежде, зачем Вам это?

С тех пор никто никогда не видел меня на сцене «лохматой». Иосиф Маркович — личность для нашего города уникальная, и то, что он оказался в Сочи, было большой удачей. Его знания послужили городу в полную мощь. Не одно поколение выпускников музыкальной школы, где он преподавал много лет, пользовалось полученными от него сведениями и навыками, я не встречала ни одного, кто бы не отозвался с уважением о его уроках. Иосиф Маркович имел склонность к жанру монографии, его концертные программы часто таковыми и становились. Если уж Чайковский, то — обзор всего творчества, если оперные достижения Верди, то будет последовательно изложена вся хронология. Помню, довелось мне слушать его беседу о советской песне — не очень его тема, не слишком уютно он в ней себя чувствовал, не его размах! И все же нашел, чем зацепить курортного зрителя! «Опера, — объяснял он, — длится три часа, а песня — всего три минуты, но сколько в ней можно сказать!» Иосиф Маркович написал научную работу о том, как соединились музыка и живопись в жизни художника-сказочника Ивана Билибина, мало кто знал об этом. А в девяностые, когда все вокруг разоряли, был безжалостно и недальновидно уничтожен и наш музей в Зимнем театре, который с большой любовью собирала Валентина Ивановна Хрящева — главный администратор (ее заботой была директорская ложа) и одно время, по-моему, заместитель директора театра. Мне позвонила Елена Вячеславовна Коломийцева, наш звукорежиссер и активистка, и сообщила, что на полу комнаты теперь уже бывшего музея валяется много фотографий, в том числе мои и Маевского. Я побежала, забрала кое-что, в том числе портрет Иосифа Марковича, и теперь прилагаю его к этим воспоминаниям. Он был в свое время напечатан в газете «Черноморская здравница» вместе с моей статьей-некрологом памяти артиста. Жаль, что не раньше…

Яркая глава в историю филармонии вписана четой Заслуженных артистов России певицы (сопрано) Людмилы Александровны Бровкиной и пианиста Сергея Аркадьевича Бабова. В упомянутом уже интервью, ради которого я впервые появилась в филармонии официально, в кабинет художественного руководителя вошла во время нашей беседы Людмила Александровна, «молода, стройна, бела, и умом, и всем взяла». Она только что возвратилась с победой из Москвы, и художественный руководитель познакомил меня с лауреатом Всесоюзного конкурса исполнителей советской песни. Очень состоятельным был этот творческий семейный тандем: создаваемые артистами программы всегда готовились с особой тщательностью, отличались хорошим вкусом, исполнителям удавалось, учитывая разношерстные пристрастия публики, не делать ей реверансов. Эффектно исполненная фортепианная партия великолепно поддерживала голос, ансамбль был согласным и в музыкальном, и в эмоциональном отношениях, что производило впечатление на слушателей, всегда успешные выступления доставляли радость. Весь уклад семьи был подчинен творческим целям и мог служить примером. Никто не удивился, что дети пошли по стопам родителей: дочь и сын унаследовали профессию отца, оба — пианисты. Аркадий переехал в Москву, а Елена работает в филармонии, она обладает всеми творческими достоинствами своей семьи: всегда подготовлена, разыграна, ответственна, точно следует нотному тексту, указаниям композитора, слушает исполнителя, работать с ней в качестве солиста, будь ты инструменталист или вокалист, надежно и удобно. Людмила Александровна на своем продолжительном творческом пути несколько лет проработала художественным руководителем, и несомненной заслугой ее на этом поприще было появление в филармонии струнного квартета, что стало ступенькой вверх в ее развитии. Последние годы она отдала еще одному важному делу — привела в идеальный порядок библиотеку филармонии. Не знаю, как распорядились с этим богатством в период так называемых преобразований, может быть ее постигла участь музея, если так, не хочу об этом знать и спешно перехожу к следующей странице…

Веселый жанр куплета, фельетона, скетча — дело опасное: все время на грани пошлости! Публика — в восторге! По нынешним разгульным временам, когда можно все, то, что я цитирую — сама невинность. Ну что там, право:

— Так мне сказала тетя Нюра,

Что в санатории «Прибой»

Завел ты с кем-то шуры-муры,

Кого-то видели с тобой!

Ты не на ту, дружок, нарвался,

Рыдать не буду в три ручья,

Отдай часы, трусы и галстук,

Что подарила сдуру я!

Но тогда! Не знаю, как мог пережить это строгий Иосиф Маркович и другие члены худсовета, которому только волю дай — не поскупится на метафоры! Но все дело в том, что исполняла сей курортный шедевр талантливая, очень музыкальная, обаятельная артистка разговорного жанра Вера Михайловна Плесцова! И на сцене, и в жизни она обладала отличным вкусом, просто бог сотворил ее веселой, легкой, подвижной, игривой и бесконечно музыкальной, потому она и выбрала этот жанр. В своих фельетонах, разыгрывая нехитрую бытовую сценку, она как бы приподнимала ее, делала удобоваримой, и всегда скрашивала музыкальным сопровождением, в подборе которого была очень капризна, требовательна, но за хорошее предложение могла и расцеловать, что однажды и произошло на моих глазах. Она сразу заприметила появление нового молодого пианиста, который был переполнен всякими музыкальными фантазиями, музицировал смачно, без затруднений, рассчитывая на несомненный успех. Стали работать вместе, и однажды она пришла на репетицию к нам домой. Исполнили… Сергей финишировал сверкающей импровизацией, от которой она пришла в восторг, чмокнула его в затылок при молодой жене и тут же была отмщена: начинающая лысеть макушка была натерта перцовой настойкой! Когда я переходила на работу с телевидения в филармонию и меня прослушивало жюри, Вера Михайловна очень серьезно, доказательно меня поддержала. Позже предложила:

— Хочешь я с тобой позанимаюсь?

— Конечно, спасибо!

Начались уроки, и я сразу поняла, что ее методы мне не подходят: она старалась сделать из меня что-то похожее на нее, требовала повторять ее интонации, жесты. Но я не собиралась и не могла исполнять фельетоны, и мне совсем не хотелось, казалось неестественным произносить мои собственные тексты в ее манере, профессии у нас были разговорные, но разные. Она не обиделась, приняла мои доводы, и все пошло своим чередом… Спрос на ее выступления был велик, она постоянно пребывала в творческом тонусе, не отказывала себе в сладости уязвить кого-нибудь за серость в искусстве, иногда попадала в цель, иногда неосторожно обижала. Нет, она не была интриганкой, просто любила себя лишний раз показать, а в общем — открытая, общительная и вполне дружелюбная симпатичная особа, подарившая нам шедевр, который был мгновенно подхвачен артистами разных видов и жанров и зазвучал «на всех дорогах, которые мы выбирали». Однажды во время летнего отпуска я шла по Невскому проспекту, вижу — навстречу Вера Михайловна в какой-то немыслимой панаме, с эффектной сумкой, в ярких сандалиях! Кинулись навстречу друг другу, как Кол и Сэм у Флатерона — знаменитого «Утюга» в Нью-Йорке на углу пятой авеню и двадцать третьей стрит. Только в новелле О’Генри герои кинулись друг к другу будучи врагами, и это нежданное объятье было братанием одиночеств в круговороте чужих людей. А в нас играл восторг от случайной встречи в ленинградском великолепии, и мы радостно обнялись: родные! Мы ж из одной филармонии!

К первому поколению принадлежали еще две «разговорницы», две колоритные и ярко противоположные по характеру творчества исполнительницы — Вера Лапина и Антонина Лалова. Первая — худая, саркастичная, с низким (курила) голосом. Она читала классику. Мне особенно нравился ее Паустовский: она была земная, без охов-ахов, но в то же время романтичная и умная. В быту за словом в карман не лезла, выпаливала свое мнение без задержки, тут же уходила прочь и для оправданий или извинений не возвращалась! Вторая — была достойна кисти Рубенса: роскошные формы, уверенный, среднего регистра голос… очень правильная, очень советская, знала конъюнктуру, читала злободневные стихи, нравилась себе и достойно несла свою миссию. Была практична, это свойство пригодилось ей на посту парторга: она умела помочь артисту в трудной житейской ситуации, работала в связке с Инкиным и Гершфельдом, все у них было ладно, и коллектив от этого только выигрывал. Антонина Александровна дружила с замечательным режиссером из Москвы — лауреатом Всесоюзного конкурса чтецов Евгенией Гардт. Это была пожилая аристократка с холеными выразительными руками, прямой спиной, несуетными манерами и, конечно, безупречным вкусом. Она поставила нам композицию «Тургенев и музыка» (по страницам моей дипломной работы), добилась, чтобы филармония разорилась на соответствующие программе сценические костюмы, в своих указаниях шла от текста, что мне очень импонировало, я с удовольствием и почтением выполняла все ее требования. Галина Куприянова подготовила с ней для этой программы рассказ «Певцы» и сцену импровизации Лемма из «Дворянского гнезда». Годы спустя, когда судьба развела наши дороги в разные стороны, Галина уехала в другой город, стала со временем мастером художественного слова, выступала с сольными концертами и писала мне, что тургеневские произведения, сделанные с Гардт, — едва ли не самые прекрасные страницы в ее многолетнем творчестве. Антонина Александровна приглашала Евгению Борисовну на евсе лето в свой дом, и мы обретали возможность готовить с ней новые программы.

Еще один фейерверк — Татьяна Пастухова (Замуленко)! Певица от бога! Эмоций — «сверх рта и мимо рук». Не помню ее в состоянии покоя: вечно в каких-то ситуациях, происшествиях, восклицаниях, возмущениях, восторгах! Реагировала на все! Обо всем имела собственное суждение! Интересовалась буквально всем — черными дырами, бермудским треугольником, египетскими пирамидами… И пела, пела, пела без устали! Какой-то уникальной выносливости голосовой аппарат, сильное от природы красивое сопрано, поставлен голос тоже, по-моему, природой, хотя и школа преотличная — Киевская консерватория! Она была всеядной, петь хотела все. Не помню, к сожалению, довелось ли ей исполнять Вагнера, но говорила она об ариях из его опер восторженно и с мечтой! Она не осуществилась в полной, предназначенной ей талантом мере. Причин тому — достаточно: специфика города-курорта в немалой степени определяла репертуар, направляя его в сторону развлекательности. Не каждый артист готов был подготовить серьезную программу всего на один раз, чтобы выступить с ней в абонементе и навсегда забыть. Чаще время и силы уходили на то, чтобы обновить расхожий, отвечающий спросу заказчика, то есть культработника санатория, материал. Кроме того, у Татьяны Федоровны домашних забот был полон рот: трое детишек и она одна… Но — она умела держать марку, на сцене, если хотела, была королевой! Мне особенно запомнилось ее последнее выступление, после этого она, кажется, уже на сцену не выходила…

Готовила я вечер старинного романса в Зимнем театре. Условия шикарные, технические возможности давали разгул фантазии, и я напридумывала! Татьяна Федоровна тогда была уже, как это у нас называлось, на заслуженном отдыхе. Но, встретив ее однажды в городе, я подумала, что в ней еще столько огня и перца, что и молодым на зависть! Но обстоятельства принуждали ее быть не у дел. Тогда-то я задумала дать ей возможность в моей программе встряхнуться, ожить творчески и, я в этом была уверена, принести успех концерту. Сомнений в том, что голос ее звучит, не было. Нужен был повод. Вспомнила рассказ «Последний концерт» — о певице, которая, исполняя романс, прощается со сценой, но остается в звучании этого зала, в памяти тех, кто любил ее… И включила его в сценарий вечера. Татьяна Федоровна вышла в безупречно исполненном совершенно новом концертном туалете: узкое прямое из черного панбархата платье с рукавами по локоть, из-под них — ярко-красного атласа пышные длинные рукава и такой же, очень деликатный, бант на лифе, и красные изящные на высоченном каблуке туфли! Взрыв аплодисментов! Я сидела в директорской ложе и читала рассказ в микрофон, как бы «песнь певца за сценой», а на сцене царствовала она! Я имела возможность все видеть как зритель. Известно: исполнитель должен держать свои эмоции в узде, неровен час — они вырвутся наружу, что тогда? Но они вырвались! Правда, пока Татьяна Федоровна пела, я могла проглотить слезы и как-то выдохнуть… Она была великолепна: ее piano в конце романса… в нем было все, все, что могла вместить в себя жизнь АРТИСТА и жизнь ЖЕНЩИНЫ, все взлеты и падения, все надежды и все утраты, все сбывшееся и все, что продолжало брезжить мечтой… Тишина, воцарившаяся в зале, простертые в темноту руки певицы остались в моей памяти навсегда. Потом, в следующие дни, до меня доносились суждения и восторги, слова и вздохи в адрес артистки, все это уже была суета, не в том суть… Мне казалось, что именно этой капли и не хватало, чтобы портрет великолепной, но недовоплощенной артистки, был завершен, и можно было сказать: не говорите, что она что-то не успела, она сделала все и поведала нам обо всем, что было в душе, и исполнила ей назначенное…

Такие озарения случаются редко и остаются в тебе надолго, если не навсегда… Годы и расстояния уводят тебя в дальние дали, но: «память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной, / И часто сладостью твоей / Меня в стране пленяешь дальной»…

Расскажу еще об одном озарении…

Снова ему имя — Татьяна! Да, когда за роялем сидела Татьяна Демченко, на сцене извергался вулкан! Это, конечно, не означает, что игра пианистки была напрочь лишена нюансов, нет, она владела всей звуковой палитрой, и как владела! Но она шла на сцену уже «на взводе», как Майя Плисецкая — на свою корриду! Еще не слыша ее, ты ясно осознавал: что-то будет! И была — Музыка! Никогда бы не пришла в голову мысль сказать, что она работает… Являлось непременное ощущение творчества! Ее мастерство рождалось на сцене из восторга перед предстоящим… Непросто бывало солисту пережить такое извержение эмоций за роялем, но если он вставал вровень, происходило то, чего ради Артист выходит на подмостки: приношение Музыке!

Не мудрено, если читающий эти строки скажет, что я напридумывала, все ведь гораздо проще… Знаю, так говорят… Но это неправда. Всему есть другое измерение, чуть другое, чем в повседневной, рутинной, будничной жизни, когда мы видим друг друга в предлагаемых обстоятельствах — очень, очень, очень близко. Но… «Большое видится на расстоянии» … Так случилось, что пролегло оно и между нами…

Коллеги и не подозревают, каким слушателем была я в наших совместных концертах! В программах жанра литературно-музыкальных композиций я никогда не уходила со сцены, объединяя все звучащее не только своими текстами, но и присутствием на сцене, в ее интерьере, и слушанием всех исполняемых произведений и всех выступающих исполнителей. Так создавалось ощущение целостности происходящего, присутствия в гостиной, где собрались приятные друг другу люди, чтобы вместе провести вечер… Когда мое участие ограничивалось вступительным словом с последующим представлением номеров, я только находилась за кулисами, но слух мой был сосредоточен на сцене… И попробуй кто-нибудь в кулисах нарушить тишину, помешать выступающему артисту!.. Это происходило на протяжении всех тридцати с лишним лет и было очень интересно: сравнивать, замечать новые находки исполнителя, рост его мастерства или, случалось, его нездоровье, когда он не в голосе, его усилия… Это была отличная школа. Так что, как афористично заметил еще один наш артист, «я заняла выгодную позицию»: одновременно — выступая и слушая, чаще всего получала удовольствие!

Появление артиста на сцене, его выход к зрителю — это особый миг и для самого артиста, и для слушателя. Электрический разряд, пробегающий сквозь сердце. Лауреат Международного конкурса в Барселоне Любовь Сергеева всегда являла собой праздник! Этакая кустодиевская спелая полнокровная красавица, пышущая радостью и любящая всех на свете! Одно время она справляла себе яркие пышные платья, непременно с какой-нибудь изюминкой, и это очень соответствовало ее облику, становясь тем «чуть-чуть», на котором, как известно, и держится искусство, искусство наряда в том числе. За праздником дарованного природой обаяния следовало мастерство, очень серьезное отношение к тому, чему предстояло случиться на сцене… Она много училась, полный курс Московской консерватории и аспирантура, знаменитые Елена Образцова и Зураб Соткилава в качестве педагогов огранивали ее сопрано. И что я всегда чувствовала в ее рассказах о наставниках, касались ли они уроков вокала в классе или каких-то как бы случайно оброненных мастерами чисто бытовых замечаний, важных в воспитании вокалиста, всегда в этом сквозило уважение благодарной ученицы, всегда улавливалось, что те, кто ее учили, ей очень дороги… Как и те великие, творения которых она как бы продолжала в другом времени, в другой жизни… Я очень любила слушать в ее исполнении Чайковского, Рахманинова, вообще, любила ее камерное пение. Если одним словом сказать о самом ее пении, то это будет слово — «интеллигентное». Прислушиваясь, ты понимаешь, что и голосом, и эмоциями певицы управляет чувство меры: не передать, не выйти за пределы хорошего вкуса, не обнаружить усилий ради аплодисментов. Не всякий вокалист — музыкант, наша героиня — музыкант. Некоторое время она сотрудничала с пианистом Олегом Федориным, и это был, как говорится, высший пилотаж! Они совпадали и по щедрости отпущенного им таланта, и по интеллигентности, и по отношению к искусству, и по чувству ответственности перед замыслом композитора… Некоторые исполнители только подчиняются заданию, которое исходит от худрука, лектора, сами не проявляя инициативы или особого рвения осуществить что-либо в своих программах. Эти же два музыканта интересны кругозором и творческой инициативой. По их замыслу были устроены вечера памяти Святослава Рихтера, Нины Дорлиак, они всегда знали, что хотят. Олег был вхож в дом Рихтеров, их связывали творческие замыслы, он аккомпанировал Нине Львовне, и опять-таки: чувство уважения, благодарности, даже преклонения перед кумирами. Это, когда музыкант и сам уже состоялся, очень трогает, я вспоминаю об их волнениях с благодарностью. Олег выступал и с сольными программами, обнаруживая глубину интерпретаций, не говоря о всех технических достоинствах его игры. У него были очень серьезные гастроли по стране, словом, хороший, глубокий музыкант. Мы выступали совместно в программе «Час души» (Марина Цветаева), где в качестве солиста он был очень убедителен: оказалось, что Олег великолепно понимает поэзию, улавливает все нюансы трудных Марининых стихов и продолжает ее отчаяние, любовь и муку в своем музицировании… Это дорогого стоит… Я вспоминаю наши выступления как особое откровение, исповедь, глубокий вдох судьбы… Люба и Олег никогда ничего не провозглашали, они просто протягивали тебе руку…

Город, в котором происходили описываемые события, наш щедрый, лучезарный, гостеприимный город шестидесятых — семидесятых годов решал множество задач. Он строился, латал старые и возводил новые здания, украшал улицы, разбивал скверы, выпрямлял дороги, выращивал овощи, сушил и перерабатывал чайный сбор, нянчил и учил детей, подлечивал и развлекал курортника, поил его собственным молоком, кормил свежеиспеченным хлебом… Город трудился… Еще работали в здравницах врачи и медсестры военных лет, трогательные в своих воспоминаниях о городе-госпитале. Еще сидел за верстаком у входа в незамысловатый, напоминающий дачку, домишко, что напротив театра, сапожник и чинил нашу обувь. В кафе на углу Театральной и Орджоникидзе на ходу перехватывали что-нибудь вечно занятые работники студии телевидения, иногда туда заглядывали и наши артисты — посекретничать, обсудить насущное. А чуть подальше, в Музее краеведения, бывшем общественном собрании, где когда-то располагался театр, кропотливо, дотошно и с любовью научные работники и экскурсоводы составляли летопись города-курорта…

В услугах филармонии нуждались не только отдыхающие, но и сочинцы. И потому планировать свою работу надо было с учетом их интересов и со вниманием к их труду. Я уже набрала силу, освоилась на сцене, когда Давид Григорьевич обратился с просьбой помочь ему выстроить работу нашего лектория, одному со всем справиться становилось все труднее, объем работы увеличивался. К тому времени более или менее была налажена связь со школами, хотя все проходило спонтанно и не всегда с учетом возрастных интересов. А вот для тружеников здравниц, совхозов и предприятий сделано пока ничего не было. Словом, мне предложено было сесть в кабинет и придумать абонементы на следующий концертный сезон. Это то, что мне совсем не подходило, не было интересно, более того — пугало меня! Я всячески отнекивалась, выставляя разные уважительные причины. Но, как говаривали в наши времена, «есть такое слово — НАДО!» Наконец, я согласилась занять стул заведующей лекторием с двумя условиями: не прерывать собственной моей творческой работы на сцене и освободить меня от начальственной должности по первому моему желанию. Желание возникло очень скоро, но я успела управиться. На свет родились абонементы «В рабочий полдень» и «Сельский час» (мы выступали на полевых станах, чайных плантациях, сельских клубах, в цехах заводов и комбинатов), разработана была тематика для школьников трех возрастных групп, с учетом юбилейных дат в мире искусства составлен перечень концертов главного городского абонемента, проходившего на сцене концертного зала музыкальной школы, где теперь царствует орган. В какое точно время — я этого не знаю — зародилась традиция филармонии ежемесячно выступать в подшефном Белореченском районе с двумя концертами: утром в детской трудовой колонии, а вечером — для жителей в клубе, после чего — на поезд и домой! Иногда выезжали на автобусе. Рассказывали, что однажды, когда в колонии выступала группа музыковеда Раисы Храмовой, случился веселый казус, послуживший показателем того, как искусство воздействует на массы! В состав группы как раз входили Татьяна Пастухова, Сусанна Арутюнова (помните, знойная армянка, которая хохотала меццо-сопрано у стен театра?), прекрасный скрипач Юрий Зарецкий (колобок со скрипкой под мышкой) … Раиса Сергеевна была очень «заводным», эмоциональным лектором, она умела быстро собирать внимание слушателей, стремительно овладевала аудиторией и сообщала информацию, не давая ей опомниться. Так вот рассказывали, что когда она в беседе о Чайковском объявила, что сейчас прозвучит романс на стихи Ратгауза «Мы сидели с тобой…», в зале раздался гул — публика прониклась, ощутив общность… Можно было дальше не выступать… Аплодисменты не стихали, несмотря на грозно выставленное вооружение охранников!

У каждого артиста когда-нибудь случается свой курьез, не избежала этой участи и я. Была тогда совсем неопытной и подвохов, которыми усеян путь артиста, еще не знала. Почему-то выступление перед старшеклассниками 22-ой школы было назначено не на день, как обычно, а на вечер. Администраторы не поставили нас в известность, и мы с той самой серьезной тургеневской программой очутились… на дискотеке! В ту пору такая форма молодежного отдыха только зарождалась. Мы, артисты, были все хоть и молодыми, но не юными, и таких забав не знали. Очутившись в темном с гремящей музыкой зале, мы растерялись: при чем тут Тургенев со своей Виардо? Стали по ходу соображать, поняли, что никакие повествования в данной ситуации неуместны, мы решили исполнить только музыкальную часть и ретироваться. Увы, закон действия, места и времени сработал безотказно: разгоряченный слушатель рвал и метал и жаждал дергаться в других ритмах! После очередной неудачи классического вокального вмешательства я решила взять огонь на себя: вся из себя «тургеневская» в длинной юбке и белоснежной в оборках блузе, я добилась паузы и, добившись, произнесла с надеждой: «Хотите, — произнесла, я расскажу вам о красивой любви?» Реакция последовала немедленно: «О красивой — не хотим!»… «Какое низкое коварство»! Оба эти события — дискотека и кабинет — оказались рядышком только в воспоминаниях, на самом деле они разделены временем, более того, кабинетная работа все же окончилась с положительным результатом: год мы следовали намеченным целям. Но все равно, лучше терпеть временную неудачу на сцене, чем сидеть в кабинете, общаться с коллегами не на равных, а как бы с высоты положения. О, нет, это не для меня!.. Худрук понял и отпустил с миром… Но раз уж случилось (помните такое слово из детства — оброниться?), раз уж случилось оброниться, вернувшись в молодые годы, поделюсь еще одним забавным эпизодом…

Я — районный депутат. Мой участок — Завокзальный район. Старые дома, летняя кухня и все остальное — во дворе. Тополя, тополиный пух, как красиво! Вот и в песне об этом поется! «Красиво! Что ж тут красивого, пух этот и в рот, и в кастрюлю летит, аллергия из-за него!» — отрезвляют меня избиратели. И начинают жаловаться, что, мол, и до тебя, дочка, был тут депутат, мы просили, требовали спилить эти деревья, посадить другие, да мы бы сами посадили! Ах, думаю, да что же это за депутат тут был, не мог людям помочь! Нет, я буду другим депутатом! Прихожу домой, рассказываю эту историю, полыхая праведным гневом! Муж, хоть и пианист, но еще и охотник, у него всюду знакомые мужики работают, договориться насчет подъемного крана с пилой — ничего не стоит… Прихожу на собрание депутатской группы, делюсь своими благородными планами. В ответ, не усидев от изумления на месте, поднимается высокий старый седой грузин — руководитель нашей группы, добрейший Георгий (не помню отчества, очень давно это было) Гоголадзе. «Деточка, — обращается он ко мне, — тебя за это посадят!»

И еще разочек гляну в свой волшебный калейдоскоп…

Одному директору очень хотелось, чтоб я была как все… Что он имел в виду — он со свойственной ему непосредственностью не скрывал: все разговорники привлекались к чтению лозунгов с трибун городских парадов. Чем громче и радостней читал артист, тем больше доставалось ему почета. Мне до поры до времени удавалось в силу непригодности (нет «в голосе моем звучания металла») оставаться в своем лирическом далеко. Но в один прекрасный момент директора посетило неодолимое желание все же уравнять меня в правах, т. е. привлечь к исполнению этой почетной миссии. Я в свою очередь привлекла все свое красноречие, чтобы убедить его так не рисковать… Но … «человека человек послал к анчару властным взглядом»… Местом действия была трибуна в центре города на живописной широкой свободной улице, с любовью именуемой проспектом: устав отнекиваться, я с наступлением первомайской весны собралась с силами и … «послушно потекла» к ее подножию… Еще оставалось время, и пока коллеги с пользой употребляли свое вдохновение, оглашая площадь возгласами оптимизма, я настойчиво употребляла веские аргументы к тому, чтобы оставаться в тени и тем уберечь директора, городское начальство и уважаемых граждан от лишних переживаний… Но «судьба моя уж решена и безвозвратно»… Подошла моя очередь. Я стала подниматься на «эшафот», и тут неведомо откуда появившийся чертенок подмигнул мне, и я вся заискрилась: что я, собственно, так переживаю — ничего страшного, во-первых, сами напросились, и потом — ведь это праздник, а не трибуна партийного съезда! «Да здравствует Первое мая — День международной солидарности»… Мой лозунг прозвучал томительной мелодией старинного романса. Трибуна качнулась… Воспользовавшись всеобщим замешательством, я взмахнула крылами и… благополучно приземлилась в колонне демонстрантов… При первой же встрече после этого площадного представления директор заговорщически подмигнул мне, едва не лопаясь от смеха: как мы?! Но предупредил: не выбрось что-нибудь подобное в Москве! Мы снова были в одной лодке: шла усиленная подготовка к отчетному концерту филармонии в столице. Директор заглядывал в классы, присутствовал на прогонах в Зимнем и озабоченно напутствовал:

— Ну, тренируйтесь, тренируйтесь!

— Артисты не тренируются, они репетируют, — отвечали артисты…

Произнеся про себя нечто очень выразительное, директор вслух добродушно и смиренно соглашался:

— Ну, репетируйтесь, репетируйтесь!..

В Олимпийской деревне мы справляли успех! Вот что значит слушать… СЯ директора и репетировать… СЯ! Прав директор: куда ж без этой частицы: каждый репетируй сам, а потом — вместе, и вообще, береги свое СЯ даже в общей массе, в праздниках и «буднях великих строек»…

Со временем наши попытки стать полезными не только курортникам, но и непременно труженикам города обрели форму праздников на сцене Зимнего театра. Это хорошо приехать в обеденный перерыв и поддержать трудящегося, но, согласитесь, он хочет праздника не на грядке, а во дворце, да чтоб нарядиться, да чтоб ему сказали добрые слова, о нем узнали в городе, и он посмотрел бы на себя и на товарища, да и на своих домашних другими глазами! Как говорится, идея носилась в воздухе, и в один прекрасный день неожиданно ее оформил в нечто реальное директор студии телевидения Александр Степанович Лабзин. Он предложил мне стать автором сценариев и ведущей праздников — встреч с учетом, наверное, моего опыта работы и на экране, и на сцене, и моих тополиных доблестей… Так родились городские праздники «Союз труда и искусства». Мы принимали в театре дорогих гостей, обстановка была очень радостная, светлая, артисты взбодрились и каждый исполнитель выбирал из своего репертуара «самое-самое», порой выучивал что-то специально, иногда учитывались пожелания трудовых коллективов, но чаще всего все обсуждалось в стенах филармонии (театра) и не было случая, чтоб артисты не угодили своим гостям. Первой была встреча с коллективом совхоза «Черноморец», потом — ДОЗа (Деревообрабатывающего завода), потом — совхоза «Россия»… Самое теплое воспоминание — о чествовании БФО «Мацеста»…

— Когда у Клавы Крамеревой родилась дочка, это было праздником для мацестинцев, их общей радостью… Когда в сорок первом получила Клава похоронку на мужа, когда горе заслонило весь белый свет, чьи-то заботливые руки обняли ее, поддержали, не дали в горе окаменеть. Так встретила «Мацеста» величайшую беду, и так же добрые, нежные, сильные руки ее тружеников спасали чьих-то сыновей, отцов, мужей — дорогих защитников своей дорогой страны…

Из рассказов о судьбах тружеников складывалась история того или иного предприятия, собранные вместе, они становились живыми картинами истории города. Героями были и наши артисты, — чаще всего старшего поколения: семейная пара — участники фронтовых концертов, чтецы Владимир Анисимов и Александра Киселевская, певица Анна Шалфеева — — первая исполнительница популярной в годы войны песни «Огонек», защитница Родины Валентина Ивановна Хрящева — административный работник, Давид Григорьевич Гершфельд — родоначальник молдавской национальной оперы, автор опер «Грозован», «Аурелия», «Сергей Лазо», вокальных циклов и песен, один из тех современников великих событий, которые слагали гимн Человеку труда, воспевали его подвиг, создавали пронзительно нежные, чистые, трогательные мелодии любви, озарявшей и спасавшей безвестного воина в пылу сражений… Эта музыка возрождала и картины нашего театра военной поры, когда здесь устраивались праздники для раненых, которым возвращали здоровье и силы самоотверженные, скромные труженики здравниц-госпиталей… Здесь они танцевали, опираясь на костыли, превозмогая боль, стискивая зубы, поддерживаемые сестричками, счастливые, выжившие, и как никто понимавшие, как же велика эта сила — Музыка… «Все проходящее, а музыка вечная» — эти строки в фильме Леонида Быкова «В бой идут одни старики» правдивы, потому что выстраданы… На тех наших праздниках музыка, песни звучали особенно доверительно, ведь исполнителями становились мальчишки военной поры, потерявшие на фронте отцов, хлебнувшие сполна военного взрослого лиха: талантливые артисты Виктор Кузнецов (впоследствии Заслуженный артист России), Виталий Букатко, пришедшие на профессиональную сцену из самодеятельности баянист Владимир Афанасьев, певица Маргарита Миловзорова, звонкоголосый Борис Айрапетов, и сейчас еще бравый артист! Под рукой у меня, к сожалению, нет сценариев тех встреч, но это был наш несомненный успех, добытый совместными усилиями трудовых коллективов, филармонии и студии телевидения, которая транслировала их, главное, конечно, уважительным отношением к тем, чьим мужеством и самоотверженным трудом жил и процветал город. Скольких замечательных людей я узнала, готовя встречи, к каким приникла судьбам, как училась встречать беду и держаться из последних сил, не кичиться, прощать и протягивать руку помощи, радоваться несказанно маломальскому успеху и не унывать, если удача пока блуждает где-то далеко… Я видела как бы со стороны наших артистов: они были так искренни, непосредственны, взволнованны — гостеприимные хозяева, они щедро дарили дорогим гостям все самое лучшее! И это тоже были их лучшие мгновения! Порой встречался кто-то на улице, узнавал тебя, тепло благодарил за подаренную радость, и у тебя тоже теплело на душе…

Боюсь, меня упрекнут в ложном пафосе, сейчас многое видится в другом свете: непосредственность выглядит наивностью, участливость — глупостью, какие союзы, какая там задушевность — корпоративы, холодный расчет, изворотливость, «за все плачу!». Время таких встреч ушло безвозвратно?! Но ведь оно было, и в душе остался свет… Я думаю о своих коллегах, участниках тех праздников, и верю: им есть что передать молодым. Я не о профессиональных навыках, это очевидно, а о том человеческом, душевном наполнении, которое придает выступлению артиста искренность и рождает в ответ благодарность… Так в свое время и моя душа наполнилась теплым чувством благодарности от встречи с Анной Васильевной Шалфеевой — солисткой филармонии, обласканной вниманием Валерии Владимировны Барсовой… Она так взволнованно и подробно рассказывала об уроках знаменитой артистки, ее жизни в Большом театре, ее сочинских годах, их очень доверительных отношениях, что я легко представила, как все это было, и моя зарисовка стала аннотацией к программе большого вечера памяти Барсовой в декабре 1997 года:

…День начинался рядом… Вставало, улыбаясь, солнце и, ласкаясь к берегу волной, будило город море: просыпайся! И утро плескалось игривой каватиною Розины:

— Я так безропотна, — смеялась женщина, — так простодушна!

И уплывала далеко и долго пела от полноты и радости мгновенья и ощущения вечности и счастья БЫТЬ…

Кружились гости в праздничном убранстве гостиной. и пенилось шампанское, и пелось:

— Я встретил Вас и все былое…

И позже в наступившей тишине себе самой сказала:

— Неужели молодость прошла и безвозвратно: Я не хочу! Я так люблю тебя, о ЖИЗНЬ!

Но больше уж ее не слышал берег, и море не ласкало ее кудрей, и не плескалось утро игривой каватиною Розины… Но ощущенье полноты и радости мгновенья и вечности и счастья БЫТЬ осталось нам в наследство от нее! И благодарно день встает и, улыбаясь, будит город море, и женщина смеется, и музыкой струится память и тихо улыбается:

— Спасибо за то, что ты была!..

И вновь оглядывается моя память… Если бы те годы активного творчества да перенести в сегодня, когда есть интернет и ты в долю секунды находишь любую информацию по любой интересующей тебя теме, любую справку для уточнения, путешествуешь в веках и странах, слушаешь любую музыку!.. Какой простор! Но и в этом электронном царстве информации, когда все доступно, нет, не заменить обыкновенной бумажной книги. Ты перелистываешь ее, возвращаешься, ищешь нужную строку, задумываешься, вспоминаешь… и сами по себе являются образы, ты находишь нужные краски и рисуешь перед слушателем целый мир, и влечешь его в этот мир… Вот старый томик Пушкина, он перешел ко мне от отца, хранит его подчеркивания, пометки… я понимаю, что тронуло его, и, задетая за живое, моя память трепещет, и мой рассказ, согретый этим воспоминанием, уже волнует, влечет… Не равнодушен ты — не будут равнодушны и твои слушатели, твой рассказ доверителен — и слушатели поверят тебе… Или библиотеки! Да это дом родной! Центральная библиотека на улице Чайковского по соседству с нашим домом — дар свыше! Сколько часов, лет провела я в читальном зале, готовя свои программы! Как тепло вспоминать милую, уютную, всегда готовую прийти на помощь Веру Дмитриевну Кислицыну! Она была главной в читальном зале, но выдавала книги на равных с рядовыми библиотекарями. Впрочем, разве они были рядовыми? Они были незаурядными — по всегдашней готовности помочь тебе, мгновенно найти нужную книгу или выписать ее по межабонементу, поделиться информацией, сообщить о новых поступлениях. Радуюсь случаю, подводя свои итоги, поклониться тем милым женщинам, поблагодарить их, вспомнить добрым словом… Это было особое племя скромных, все знающих, ответственных людей, верных своему делу, которое я назвала бы — служением…

Итак, книги… Моя молодость пришлась на те времена, когда, чтобы купить нужную книгу, надо было исхитриться и приложить массу усилий: сдать, например, много макулатуры и получить за это квитанцию на право приобретения желанной книги по мере ее поступления в магазин… Если ты работал, да еще обеспечивал добротное существование своей семьи, выполняя массу домашних дел, не было у тебя времени собирать старую бумагу и не было места, чтобы ее до особой даты — хранить… Правда, на помощь приходила школьная детвора, но ведь и у нее были свои книжные интересы! Словом, дело гиблое… Но мне повезло: мне дарил книги Давид Григорьевич Гершфельд — член Союза композиторов, участник съездов советских композиторов, напомню, наш художественный руководитель. Он был на особом «интеллектуальном пайке», т. е. мог приобрести любую поступающую в город книгу. Дарил он книги с надписью, выражающей надежду. Некоторые его книжные надежды я воплотила, правда не сразу — — мало было читать эти книги, до них надо было дорастать… Не скоро, но наступило время моих цветаевских исповедей, вот тогда-то я и исполнила пожелание старшего коллеги. И сейчас раскрою, пожалуй, еще один из подарков… Уточнить нужные строки быстрее, конечно, по Google, но это не тот случай: чтобы перелистать свою жизнь, нужно раскрыть свою, только свою, книгу — с посвящениями, пометками карандашом, засушенными цветами, какими-то памятными закладками… Беру томик Бориса Пастернака и еду в прошлое на его «ранних поездах»:

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя,

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря…

Помню, готовя очередной сценарий сельской встречи, я ощутила пустоту: так бывает, когда кажется, что ты это уже говорил или что ты уже все сказал… И тогда выручает воображение… Я начала рассказ о героине — с картины утра на селе, когда все вокруг еще спит, но вот солнце, восходя, начинает озарять деревья, поле… и она останавливается полюбоваться этой красотой (прямо Мусоргский «Рассвет на Москва-реке»! ) … Так начинается новый день труженицы… Какие награды могут заменить тебе слезы на глазах и тихую благодарность. «Вы так рассказали, как будто Вы у нас родились…»

Над приведенными из Пастернака строчками многие ерничали… Я тоже вполне могу оказаться на кончике острого язычка: такие лирические отступления в наше-то время! Меня это нисколько не смущает, я к этому привыкла и еще не отвыкла… Но уверена в своей правоте… И процитирую сейчас для подтверждения созвучия с более молодым современником — художником и искусствоведом Максимом Кантором, автором недавно обогатившей мою библиотеку книги «Чертополох» — его размышление в интервью журналу «Эксперт» от 17 мая 2013 года:

«Образованный человек вынужден сформировать свое собственное отношение к действительности, и именно этот процесс думания и делает его интеллигентом. Интеллигент образуется в момент осознания своей ответственности за судьбу страны, за свою почву, свою историю, свою культуру».

Определявшие наш социальный статус органы не признавали в нас интеллигентов и записывали «служащими». Но это не мешало нам думать и осознавать ответственность и приносить пользу доступными нам средствами. Настанут новые — лихие — времена, и каждый тоже встретит их по-своему. Привожу отрывок одного из своих сценариев цикла авторских телевизионных программ «Благодарение» от 26 мая 1993 года:

«Это было воскресенье, 9-го мая… Мы так боялись этого дня… Нас пугали новой схваткой толпы, ОМОНом и танками, новой кровью и, как это обычно бывает, запоздалым и, увы, недолгим прозрением… Нам так хотелось неприкосновенности этого дня, непоруганности его. День Победы — это то, что мы сами добровольно, не сговариваясь, перенесли из прошлой жизни в сегодняшнюю, это то в нас, что нельзя растоптать, переступить. «Слава Богу, — говорили мы, прожив этот день, — все обошлось, все хорошо». И старались угодить нашим орденоносным старикам, и пели их песни, и уже не так боялись за своих сыновей…

В тот день в адлерском Бестужевском парке освящали фундамент будущей Армянской Апостольской Церкви. И доносившиеся с улицы песни военных лет органично переплетались с духовными песнопениями. Случайная эта полифония обретала особый смысл единения в добром деле»…

Я только начинала знакомиться с городом, когда получила приглашение коллеги побывать в мастерской художника Ивана Ивановича Черного. Едва войдя, сразу заприметила полотно с легким ажурным контуром — голубым по белому: затейливая линия свивала силуэты двух юных лиц… Заметив мой интерес, художник милосердно пообещал по окончании подарить работу мне… По окончании? Но она уже великолепна! Так и познакомились… и побежали годы! Я бывала на выставках Ивана Ивановича, постигала темы его творчества, главная из которых, конечно, война: 18—-летним, он был комиссован по причине тяжелого ранения, учился, стал художником, членом Союза советских художников, лауреатом многих конкурсов, писал портреты ветеранов войны и сцены военного быта, будни госпиталя… картины были суровы и тихи… Помню, как не могла отойти от портрета матери — столько было в нем земной силы, мужества, сдержанности… Конечно, помню полотно «Рожденные бурей», акварель «Молитва»… И совсем не ожидала получить от художника в подарок две его работы, но получила и преисполнилась благодарности и смущения.

— Не узнаете? Это та самая, что так понравилась Вам когда-то… выполняю свое обещание…

Голубые легкие контуры заполнились вполне реальным содержанием: на меня смотрела молодая состоявшаяся пара, прочная и… земная. И мне было жаль того силуэта, того едва намеченного наброска, как бывает жаль из взрослого сегодня рассматривать фотографию своей юности… Зато вторая картина — уже преклонных лет художника — изумила! И опять только по беглому взгляду Иван Иванович понял мою реакцию: да, да, абстрактная, теперь так пишу! Желто-оранжево-синий круговорот: то ли залитое солнцем море, то ли колосящееся поле — полнота жизни, и неба было мало, и земли!..

В одной из моих программ октября 1995 года в органном зале был представлен осенний вернисаж молодого фотохудожника Серея Кельмера… Фамилия автора работ мне о многом говорила: его мама была главным бухгалтером студии телевидения. Ольга Филипповна выдала мне самую первую мою зарплату. Однажды, во взрослые годы, спросила — , помню ли я такой эпизод: все сотрудники давно получили деньги, а я все не шла за ними, и бухгалтерия никак не могла закрыть ведомость.

— Танечка, Вы почему не идете получать зарплату?!

— Да, как-то неудобно…

Рассказываю это своему американцу — не верит! Какой современный ребенок может понять такое, даже в свои уже… но не будем об этом… Ольга Филипповна вошла в мою жизнь легендой. Она тяжело ходила — война жестоко отметила ее ампутацией ноги… На студии рассказывали ее удивительную романтическую историю: пленила немца, привела его в расположение части, вышла за него замуж, взяла его фамилию, родила двух сыновей и прожила счастливую жизнь! В Сочи! И кто после этого скажет, что это — не «Город Солнца!».

А то, что он — город солнца, было очевидным даже в пасмурные дни, потому что погасить улыбки Евгении Андреевны Жигуленко было невозможно! Начальник Управления культуры, Герой Советского Союза, летчица, «ночная ведьма» … Легенда Великой отечественной войны! Потом, уже после Сочи, она закончит Высшие режиссерские курсы и будет снимать фильмы о таких же, как сама, летчицах-героинях. Только представить себе этот поступок женщины, прошедшей войну, точнее — пролетавшей в опасном небе, наконец, приземлившейся в таком прекрасном городе: живи и наслаждайся! Но она же героиня, а это — пожизненно! Мое вступление в профессию происходило как раз в то время: и мне, право, повезло, т. к. более доброжелательного руководителя найти трудно. И к тому же — ее улыбка, если она озаряла весь город, то и тебе доставалось ее света… спасибо!

Моя душа ликовала, когда родилось движение «Бессмертный полк». Я увидела трансляцию первого парада вдали от Родины, я увидела молодых россиян, моих земляков, с детьми и старыми родителями идущих в праздничных колоннах по Курортному проспекту с портретами своих героев, я увидела ветеранов, которые могли быть и, может быть, были участниками тех наших встреч, мое сердце готово было к такому торжеству, уверенность в том, что наши «Союзы» тоже стали прологами к нему, наполняла несказанной радостью и гордостью за то, что, дитя войны, и я была, пусть в очень скромной мере, причастна… Ветеран Великой Отечественной войны, известный сочинский журналист, в пору моего поступления на работу на студию телевидения бывший ее директором, Николай Денисович Кислицын, после одной из наших встреч — в честь «Мацесты» — попросил у меня сценарий, решив рассказать о событии в «Черноморской здравнице». Статья написана им очень искренне, доброжелательно, с цитатами из сценария и оценками. Возвращая мой текст, старый журналист, автор острых критических выступлений в газете, добро и по-отечески ласково посмотрел на меня и обескураживающе просто сказал:

— Я бы так не смог…

Через много лет — спасибо Вам, великодушный Наставник!

Незаметно на страницах моих раздумий произошла смена поколений… Память снова перелистывает события, рассматривает фотографии, дорисовывает воспоминания, смешит и печалит, отбрасывает мелочное, напоминает лучшее, как оказалось, незабываемое…

— Ребенок, поговори побольше, прошу тебя, что-то я не в голосе, — обращается ко мне во время концерта хрустальное колоратурное сопрано — — Изабелла Богдановна Гаспарян… Ну, какой же я ребенок, вполне уже взрослая особа, мама… Но я готова, заполню вынужденную паузу из чувства товарищества, восхищения голосом артистки, понимая: она из того поколения, но ей еще долго петь, выезжать на гастроли, репетировать, волноваться до дрожи перед каждым концертом, ненавидеть слушателя до такой степени, что нет сил сделать шаг на сцену! Я видела в Хостинской курортной поликлинике, в маленьком музее, две деревянные скульптурки, которые наша героиня подарила доктору Жукову, лечившему ее гипнозом от страха перед публикой. Первая из них — потешная баба Яга, вторая — соловей на ветке, и надписи: «Такой я была, когда пришла» и «Такой я ухожу от Вас, спасибо, доктор!» Изабелла Богдановна, неповторимая исполнительница виртуозного алябьевского «Соловья», сама рассказывала мне об этом, когда я побывала у нее в гостях в период подготовки ее творческого портрета в телепередаче. Скромнейшая однокомнатная квартирка на улице Гагарина, где она жила с мужем, — виолончелистом Валентином Татаренко, явно смущала ее, как и предстоящий выход к телезрителям. Она попросила: «Только, пожалуйста, не рассказывай о том, как я готовлю мужу обед!» Госпожа! Конечно, не рассказала!…

Впрочем, «у каждого своя надменность»!

Эта «народная» мудрость, годная на все случаи жизни, родилась в стенах филармонии, на втором этаже служебной части театра, где когда-то был наш буфет. За столиком сидела в одиночестве красивая, необыкновенно гордая дама, таким — только в артистки! Коллега (не помню, кто конкретно) решается занять место рядом, кланяется красавице, но вдруг растерянно замечает: «Маина, а почему ты не здороваешься?» «Гордая полячка» Маина Ковальская, это была она, с достоинством выдает афоризм, который станет очень популярным и будет выручать артиста в разных затруднительных ситуациях. Между тем у Маины не только красивая внешность, но и красивый муж — яркий, эффектный артист оригинального жанра Даль Филиппенко (он жонглировал мячами-арбузами и наигрывал плясовую на балалайке, держа ее за спиной). А еще у нее было по-настоящему красивое меццо-сопрано. Это стало очевидным, когда она работала ведущей, но со временем, позанимавшись, стала петь. Она пела песни, старинные романсы, камерные сочинения Давида Гершфельда. Помню исполнение его романса о цыганке Мариуле, ценою жизни не совершившей предательства в стане врага. Слушатели отзывались взволнованными аплодисментами.

Баритон Семен Соловьев и тенор Владимир Титух — настоящие, с сильными голосами, певцы и преоригинальнейшие личности! Первый был примером исполнителя, который необычайно въедливо и бесконечно дотошно репетировал свои номера, очень по-своему толковал паузы и ритмы, концертмейстеру требовалось особенное терпение, чтобы репетиция и тем более выступление принесли солисту удовлетворение! Второй — вылетал на сцену прямо от шахматной доски, спев и заслужив аплодисменты курортников, как и все советские люди, обожавших теноров, не слишком задерживался, торопясь продолжить шахматный турнир за кулисами.

Лишь только ночь своим покровом

Верхи Кавказа осенит,

Лишь только мир волшебным словом

Завороженный замолчит … —

Говорят, когда Казбек Хейшхо пел арии Демона из одноименной оперы Антона Рубинштейна, страсти клокотали нешуточные! Орлиный взор и кипящий баритон нашего горца опаляли слушателей… Этого я не застала, и слышала Казбека только в песенном репертуаре. Но и в нем артист был преисполнен чувств, темперамента, яркости. Особенно это обнаруживалось, когда он исполнял адыгейские песни. Родом он был из аула Тхагапш (в то время — — имени Кирова), там он и завершил свой век. Жил представителем своего народа, и как ночь своим покровом верхи Кавказа осенит — знал, замирал, внемля, умел слушать горы, ручьи, деревья… Он уже сойдет со сцены, окончательно возвратившись в аул, когда на эту же сцену выйдет его дочь Фатима — олицетворением хрупкой черкешенки с волной черных, как ночь, волос и гордым бледным ликом… Артистка, обученная столичным вузом, она звучным, чуть повелительным голосом, словно в продолжение монолога отца, прочитает отрывок из поэмы Лермонтова, ставшей основой оперы Антона Рубинштейна…

Слова умолкли в отдаленье

Вослед за звуком умер звук…

Я тогда слушала в кулисах, учуяла эту связь, затаила ее, чтобы вспомнить при случае уже страницей нашей биографии, нашей общей судьбы…

Однажды, вскоре после появления в городе, мы пришли посмотреть спектакль театра имени Пушкина из Майкопа. В антракте, как все порядочные нарядные зрители, прогуливались под ручку по кругу в фойе, когда к нам вдруг подлетел Владимир Титух-старший (младший — тоже будущий артист, но не в отца — баритон и полная противоположность его ртутному темпераменту, еще, пожалуй, бегал в коротких штанишках) и с нескрываемым удивлением спросил нас, что мы тут делаем. Оказалось, что в его вопросе была скрыта снисходительная насмешка и над нами, и над спектаклем. Но мы блаженно улыбались в ответ и продолжали дефиле — нам нравилось!..

Пожалуй, я на сей раз не покину сразу Зимнего театра, а припомню один интереснейший случай, в котором, как в капле воды, отражается то время… Зайдем в директорскую ложу…

Шел наш первый год в Сочи… В город на гастроли приехал Молдавский симфонический оркестр. Его родной дирижер — сын худрука нашей филармонии Альфред Гершфельд. Приглашенный столичный дирижер — тогда еще совсем молодой Юрий Симонов. Концерт транслируется студией телевидения. В антракте в ложе я должна взять интервью. В качестве моих собеседников определены Юрий Симонов и сам Давид Гершфельд… Интервью — по правилам того времени — заранее утверждено директором студии Григорием Остапенко. Отступить от сценария я не имею права. Понятно, что речь пойдет о торжестве национального искусства нашей многонациональной страны, которое и представляет оркестр из Кишинева. Я начинаю с «подводки», прочувствованно и искренне произнося высказывание на злободневную тему А. М. Горького:

Отовсюду — от зырян, бурят, чуваш, марийцев… для музыкантов будущего льются ручьи поразительно красивых мелодий… и, когда слушаешь их, думаешь, конечно, не только о музыке будущего, но и о будущем страны, где все разноязычные люди труда научатся понимать друг друга и воплотят в жизнь красоту, издревле накопленную ими. Это — должно быть, и это будет.

Пока я это произношу, в ложу к моим «утвержденным» гостям присоединяется (что естественно) и молодой «неутвержденный» Гершфельд. Нас всех классическая литература и режиссура научили тому, что если на стене висит ружье, оно обязательно должно выстрелить! И оно выстрелило: не могла же я не обратить внимания на самовольно пришедшего, но очень даже не постороннего дирижера, который только что был на сцене и вместе со своим оркестром представлял советское искусство! Словом, сценарий я нарушила, но завязалась хорошая беседа, каждый музыкант высказался, и торжество национальной политики в очередной раз состоялось… Придя на работу утром вовремя (внеочередная поздняя нагрузка во внимание не принималась, за чем с повышенной ответственностью в вестибюле студии ровно в 9:00 начинал следить парторг), я поднялась на второй этаж в свою редакцию, села за свой внушительного размера стол и со всем рвением принялась служить десятой музе… Вскоре меня позвали, я послушно вышла в коридор, проследовала за позвавшим, остановилась у доски приказов, объявлений и писем и стала читать указанную мне бумагу. Это был официальный положительный отзыв об интервью и выступлении оркестра, подписанный Т. Д. Поповой — завотделом агитации и пропаганды ГК КПСС (в ту пору располагавшегося в колонном здании, занятом теперь Художественным музеем). Меня признали!.. Я вернулась за стол, и снова «потянулась рука к перу, перо — к бумаге, минута и»… меня позвали опять… На доске рядом с гимном, прославляющим отличившегося редактора, кричал (вспомните Мунка!) приказ о выговоре директора студии за ту же передачу. Так еще на заре познала я всю тщету внимания начальства… А Григорий Степанович подарил еще несколько незабываемых впечатлений моей тогда еще неокрепшей душе… Репетируем выход в эфир с приехавшей к нам на гастроли великолепной Галиной Писаренко… По окончании она остается в артистической, а меня вызывают «на ковер» к директору: дело обычное — он смотрел репетицию и сейчас выскажет пожелания. Вместо этого — шекспировские страсти: «Что вы там за молитву устроили! Убрать из программы!». Возвращаюсь по коридору второго этажа, реву и готова исчезнуть от стыда: запретил «Ave, Maria» Баха-Гуно, как я скажу об этом певице… Спускаюсь в артистическую с глазами красными, как мой модный мохеровый шарфик… Певица «в самом расцвете сил» (пела в дуэте с самим Иваном Козловским!) повидала побольше моего: она с улыбкой подушила мой шарфик французскими духами, которых мы еще тогда не знали, и он долго хранил воспоминание об этом сюжете. В эфир мы, конечно, вышли без «Марии»…

«Летучка» — это значит обсуждение передач за минувшую неделю. Разбирается продукт молодежной редакции. В передаче прозвучала песня. На нее-то за неясность цели, в ней выраженной, и обрушился бывший «правдист». Возмутили слова из песни: «А я еду, а я еду за туманом, За туманом и за запахом тайги»… Куда зовут? Почему туман? Что это значит?… На «летучке» мы сидим рядом с Константином Даниловичем Пройминым, он — главный редактор художественного вещания, журналист и писатель. Он рисует на тетрадном листке кудрявый портрет сурового рецензента и дарит его мне. Храню и прилагаю копию… Но Остапенко — вовсе не злыдня, он продукт времени. И он поддерживает молодежь, признавая за ней будущее, а я в ту пору — и есть молодежь.

Вскоре после того, как я перешла работать в филармонию, я вдруг затосковала по телевидению!

— Это же замечательно! — воскликнул Александр Степанович Лабзин, с которым я поделилась своими страданиями. — Приходите, пойдем к Остапенко!

Место мое в редакции искусства уже занято, потому поручили мне хронику событий культурной жизни в «Новостях».

— Днем будешь делать новости, а вечером ходить в свою филармонию… и разбирайся, где останешься, — сердито-доброжелательно ворчал лютый директор.

Ничто на земле не проходит бесследно!.. Из опыта работы в новостях мне пригодилось умение в очень короткий промежуток времени, отпущенный мне на экране, или потом во вступительном слове в концерте втиснуть нужную информацию, выразить свое отношение, выстроить материал композиционно, обогатить его какими-то примерами, украсить поэтическими цитатами… Судьба подарила мне возможность постоянного взаимообогащения журналистской и сценической стихий в моем творчестве. Я — благодарная ученица и уже названные имена телевизионных наставников произношу с почтением, добавив черт к портрету К. Д. Проймина, который был воплощением интеллигентности, некичливого таланта, доброжелательности и миролюбия в атмосфере кипящих страстей, самолюбий, обид, свойственных творческим коллективам. С трепетом храню листочек с написанным его рукой первым телевизионным поздравлением меня с днем рождения, который мы отметили в редакции вскоре после моего поступления: «Новорожденному редактору, брошенному в штормовое море искусства от едва не утопших… 5.1.67 г. Сочи».

Вряд ли мои наставники догадывались, что играют такую ответственную роль в моем становлении. Но так было…

Впрочем, кажется, я не посрамила доверия, о чем говорит хранящийся у меня весьма серьезный документ:

          ВСЕРОССИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО

     СПАСАНИЯ НА ВОДАХ ОСВОД РСФСР.

Членский билет выдан клубом санатория «Радуга» 3 декабря 1977 года — за заслугу СПАСАТЬ «НА УРА» ДАЖЕ САМЫЕ СЛАБЫЕ ПРОГРАММЫ.

Вот так…

А теперь — о цитатах… За мной закрепилась цитата из Максима Горького, приведенная выше. Я участвовала в авторском концерте нашего композитора. А поскольку он был ярким представителем многонационального искусства, о чем мне приходилось рассказывать, цитата была очень кстати. А вот Иосиф Маркович в беседах о Бетховене применял широко известные слова Владимира Ильича Ленина (Горький — очерк «В. И. Ленин»): «Ничего не знаю лучше „APPASSIONATA“, готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, детской, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!»

Обычно на этом цитата обрывалась, и лекторы всей страны произносили заключительные слова с пафосом, возвышая голос, Маевский не был исключением. Но в его концерте, как правило, участвовал скрипач Юрий Зарецкий, с которым мы уже встречались здесь. Он с нетерпением ждал окончания цитаты, чтобы как бы исподтишка поддеть взвалившего на свои плечи тяжелую ношу советского лектора:

— Зачем же Вы обрываете цитату, там есть продолжение, дальше Ильич говорил: «Но часто слушать ее не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм — м, должность адски трудная».

Разоблачив музыкального пропагандиста, Зарецкий просиял! Ох, уж этот язва: то в капустнике ему неймется, то в концерте покоя не дает! Юра — — чудо природы, у него прекрасный звук, у него школа Ваймана, он начитан, умен, критичен, но… любит «купнуться», не «раб на галерах»…

А эту цитату помните?

«Шапки долой, господа! Перед вами — гений!»

(Р. Шуман)

Гений — не гений, но незауряден точно! И хорош, и талантлив, и настырен, и смешлив, независим! Честолюбив! Только такой и смог свернуть ту гору, которую ему предстояло свернуть! На все хватило и таланта и терпения!

Вячеслав Абрашкин — паренек из глубинки, но приобретший столичный лоск: еще бы! Выпускник знаменитой Гнесинки (института, теперь — — академии), ученик самого Павла Нечепоренко (всегда смущало второе Е в фамилии, хотелось поменять на И, но сам Павел Иванович на заре моей телевизионной юности поправил меня!). Верный, преданный ученик, уважительный и благодарный, Слава очень достойно и последовательно выстраивал свой творческий путь. Конечно, ему помогала на этом пути Нина Гавриловна, его жена, она обеспечивала надежный тыл, хлебосольный гостеприимный дом. Семейный союз родился в филармонии и оказался достойным и прочным. Сама музыкант, хормейстер, Нина и в должности ведущей и «разговорницы» оказалась состоятельной, яркой, веселой, предприимчивой, к тому же — «дудели в одну дуду», а это очень важно! Говорят, и теперь еще она — яркая красавица, как в молодости. Молодец! Пора уже, наконец, сказать, впрочем, кто не знает, что Вячеслав Ильич стоит у истоков создания теперь знаменитого оркестра народных инструментов «Русский сувенир». Совсем молодым музыкантом, приглашенным «поднимать» филармонию в расцветающем городе Сочи, он возглавил этот ансамбль и сам рос по мере роста коллектива. Я помню его перебирающим струны балалайки везде, где только было возможно! Врач санатория «Заполярье» — друг нашей семьи Евгений Данилович Гончаров, одно время игравший на ударных в эстрадном ансамбле филармонии, рассказывал, что Слава как-то дожидался в очереди приема к нему, чтобы полечить зубы, и не терял времени — репетировал! Да таких примеров — пруд пруди! Поначалу программа «Русского сувенира» выглядела эстрадной, выстраивалась по специально созданному сценарию, включала в себя много забав, куклами, например, развлекали публику, вообще было много всякой мишуры… Коллектив действительно задумывался как сувенир, в том числе и для редких в ту пору зарубежных поездок, он должен был быть конкурентоспособным. И только настоящий, большой музыкант мог доказать, что именно музыка и есть тот самый драгоценный дар, который покорит сердца любого слушателя любой страны! Он не только это провозгласил, но и осуществил ценой неимоверных усилий, борений с ограниченностью и рутиной разных «управленческих структур», да мало ли несуразностей вставало на его пути — не уступал, отстаивал то, во что верил, чему учила жизнь, в чем был убежден и чем дорожил! Я помню, как Абрашкиных судили на собрании коллектива на третьем этаже театра в просторном двадцать третьем классе, приспособленном не только для репетиций, но и для разных общественных мероприятий (у меня к последнему слову — особая «любовь») … Каким-то образом (теперь-то ясно, каким!) стало известно, что семья крестила свою новорожденную дочку Аленку (она теперь певица). Это большое «преступление» и должен был осудить коллектив. Начальство — не берусь сказать, насколько искренне — старалось изо всех сил, Слава изо всех сил не то чтобы оправдывался, но старался убедить присутствующих во всей нелепости происходящего, ссылался на верующую бабушку родившейся девочки, которая не мыслила без этого обряда посвящения будущего своей внучки…

«О, времена! О, нравы!»

Это были наши времена и наши нравы…

На родной артистам остановке «Театральная» происходило много разных встреч. Это теперь все на машинах, а тогда мы ждали рейсовый автобус. Перехожу однажды дорогу и вижу: стоит Вячеслав Абрашкин. От него и так-то глаз было не оторвать — эдакий Лель, Сережа Есенин лучшей поры, а тут еще в какой-то крылатке и роскошном сером велюровом цилиндре! Владимир Ленский — «красавец, в полном цвете лет»! Года два, побольше, может быть, прошло… На том же самом месте — Слава в теплой болоньевой курточке и удобной вязаной шапочке.

— Слава, а где же крылатка, где цилиндр?!

На миг задумался, лицо озарилось хитроватой улыбкой и с неподражаемым артистизмом и достоинством, всегда отличавшим его и способствовавшим неизменному успеху на сцене, маэстро произнес:

— Я стал проще!..

Впереди его ждали почетное звание Заслуженного артиста России, слава созданного им творческого коллектива, который носит теперь имя его Учителя, седина и стайка преданных учеников, в окружении которых он видел себя с младых лет…

Ну, а что такое «Малая земля», вы помните? Мы это в школе не проходили, брежневское поколение — в обязательном порядке! Неожиданно этот эпизод стал обозначаться чуть ли не главной героической точкой Отечественной войны! Так захотел Леонидович, как говорил мой маленький сын, то бишь Леонид Ильич Брежнев. Он был и главным героем этих боев, хотя, по мнению историка Роя Медведева, и в боях не участвовал, и, вообще, «несоответствие масштаба самой операции и того, что о ней написано и сказано, это — литературный подлог.» Народ, кто книжкам поверил, кто позабавился, а кто в своем творчестве и обессмертил! Талантливо и потому особенно фальшиво! И не вспоминать бы — у Вячеслава Громова и без того настоящих заслуг немерено! Серьезный, вдумчивый творческий исполнитель, мастер, режиссер праздничных представлений на сцене Зимнего театра, авторитет — безусловный, успех — неизменный! Голос, берущий за сердце, манера — мужественная, даже суровая. Классику читал незабываемо, Евтушенко — очень проникновенно… Чего ж еще желать? Чего-то не хватало… Звания… Почему ж не давали? Вопрос не к артисту… Прочитал «Малую землю»… получил… востребован… Последняя программа… «И лучше выдумать не мог»… Трагедия…

«Неладно что-то в Датском королевстве…»

Удел каждого творческого коллектива — не только овации, успех, праздник… Увы, обратная сторона медали — срывы, иногда в пропасть, иногда в пошлость, иногда… Талантливые артисты особенно уязвимы: нет брони, душа — рана, нервы на пределе, что-то не удалось или не те условия, все внутри рушится, хочется славы, признания, пусть даже за малость, за твой маленький шажок, когда ты победил сам себя, но жизнь на это мало рассчитана… Да и силы сопротивления у всех разные… Здесь много составляющих, не всегда все сходится… А выручалка — вон она, на полке в гастрономе!..

Пишу, а у самой печали в душе — сполна: вчера в Москве прощались с Дмитрием Хворостовским, с роскошным, талантливейшим артистом, чистейшей душой, в которой — «святая к музыке любовь»… Святая… Народ это чувствовал и шел, шел, шел проститься с ним — нескончаемым потоком, и в записи звучал его завораживающий голос — сколько же он всего в своей жизни спел!.. Была и в его судьбе страница страдания и отчаяния, обрушения любви, была настоящая катастрофа… Победил! И вот она — его Победа: весь мир у его ног и его прекрасная Флоренс, теперь овдовевшая и поклявшаяся ему, уходящему в небытие, в вечной любви… Это «Флошка» научила Дмитрия улыбаться снова, это она протянула руку, распахнулась ему навстречу, и он оттаял, и был спасен и счастлив, и осчастливил всех нас…

А обывателю не достало на панихиде слез вдовы, обыватель установил, что кто-то плакал горше… Обыватель живуч, ему все всегда видно, он всегда готов, всегда — в дозоре, всегда «стоит на запасном пути» и ему «нет преград ни в море, ни на суше» (простите, дорогой Иосиф Маркович, за столь вольное толкование текстов) … Несть числа обывателю, он живуч и живет без нюансов…

Пианист Игорь Чуфаров, певица Эмилия Жаркова, контрабасист и музыковед Евгений Сироткин, первая скрипка в струнном квартете Андрей Андреев… Что-то в их жизни не сошлось, не заладилось… грустно, очень грустно… Да, подернуты грустью и воспоминания о них в их лучшие, успешные годы, всплески их дарований, их голоса, звуки их инструментов, раздававшиеся в репетиционных классах…

Игорь хорошо знал музыкальную литературу, он многое мог подсказать вокалисту при создании новой программы. Когда-то в музыкальной школе он руководил оркестром и маленькие музыканты (наш сын в том числе) имели возможность впервые сыграть с оркестром, которым и дирижировал Игорь Федорович. Он умел, рассмотрев чей-то талант, найти ему творческое применение, создавал «красивую рамку», то есть программу, в которой этот талант раскрывался. Это очень большая заслуга. И некоторое время ему было доверено художественное руководство филармонией.

Эмма Жаркова была строптива, неуживчива по натуре, но состоятельна как певица. Полного диапазона сильное сопрано заставляла подчиняться себе беспрекословно! Игорь был ее концертмейстером, и работали они хорошо. А еще он был ее мужем…

Женя Сироткин — это кладезь! Приехал к нам из Мариинки, где играл в знаменитом оркестре. Когда я решила подготовить для школьников страничку о джазе, консультировал меня и даже дал солидную книгу «Советский джаз», в которой упоминалось его имя, потому что он преуспел и в этой области! Помню, мы состязались с ним в конкурсе, который проходил в филармонии и был посвящен творчеству Д. Б. Кабалевского: кто лучше расскажет о композиторе! Женя совсем недолго у нас поработал, осмотрелся, и создал ансамбль старинной музыки «Соната», руководил им, конечно, играл в нем и предварял концерты вступительными беседами. Сумел заинтересовать совместным музицированием наше лучшее меццо-сопрано, щедро усыпанную звездами дарований Людмилу Шашину, позже — Заслуженную артистку России. Невозможно забыть, как специально похудевшая, в предчувствии звездного часа Людмила вышла к ансамблю — — и началось их чудо! Это было новое слово в творческой биографии филармонии, и произнесено оно было талантливо! Много-много лет спустя, Жени уж и на свете не было, меня как-то настиг неожиданный вопрос. Он относился ко времени, когда я состояла в творческом содружестве с дирижером концертного оркестра В. В. Татаренко, делала вступительные слова к его Променад-концертам на сцене Зимнего театра. Так вот вопрос был задан такой:

— Хочешь узнать, что Женька сказал о вашем первом променад-концерте, посвященном Чайковскому? Не обидишься?

— Да нет…

— Он сказал о нем: «Концерт для лектора с оркестром»!

Я хохотала! Видно, много говорила! Ну, Женька, право слово, — талантливый человек талантлив во всем! Увы…

С Валентином Владимировичем в качестве дирижера выступал как солист упомянутый уже выше, первый скрипач струнного квартета им. Рахманинова Дипломант Всероссийского и Всесоюзного конкурсов Андрей Андреев, мальчик-вундеркинд, выросший в отличного музыканта… Но не удержавшийся на достигнутых высотах…

А закончу я эту грустную тему (хочу верить: продолжения не последует!), пожалуй, неожиданно: посвящением женам, которые на многое шли, чтобы оградить выбивавшихся из колеи мужей от пагубной страсти. Они старались быть рядом — устраивались, кто ведущей, кто костюмером, кто администратором, ездили с мужьями на гастроли, вливались в творческие коллективы и, бывало, действительно, спасали их. Не знаю, как другие, а я им кланяюсь…

…Раньше мы много ездили по санаториям. Норма у артиста была очень высокая: чтобы заработать свою зарплату, он должен был выступить раз пятнадцать — двадцать в месяц, причем — сегодня в Лазаревском, завтра — в Хосте! Езда — езда — езда… Книжку не почитаешь: дороги такие, что мотает из стороны в сторону… Хорошо еще, если не укачиваешься, иначе!.. Помню, это еще в телевизионную пору, отправил меня старший редактор Семен Исаакович Моняк в санаторий «Волна», что в Хосте, договориться с отдыхавшей там певицей Людмилой Зыкиной об интервью. Брать интервью будет он сам, а мне полагалось заманить именитую гостью. Мне еще все внове, все желанно, к тому же училась преодолевать робость… Села в рейсовый автобус, приезжаю, выхожу, а меня качает, земля кружится! Нашла нужный корпус, захожу с торца в доверчиво открытую для сквознячка дверь, поднимаюсь на второй этаж, стучу, вхожу и — вот она, наша героиня: сидит на кровати в совсем маленьком номере, вся замотанная в платки — простудилась. Напротив, отвернувшись к стене, спит молодой муж…

— А кто Вас впустил?!