Бесплатный фрагмент - Скрипторий и чернила

Путешествие сквозь тысячелетия

Дорогой читатель, ты держишь в руках не книгу. Это — археология мысли и языка. Страницы, которые предстоит перевернуть, родились из живого диалога: попытки услышать язык веков сквозь призму науки, искусства и яростных споров. Здесь праславянские тексты I века соседствуют с гневом академика XIX столетия; реконструированные слова древних вождей — с протоколами идеологических битв в петербургских кабинетах.

Почему? Потому что прошлое не молчит. Оно говорит с нами языком черепков Зарубинецкой культуры, загадочных строк «Именника болгарских ханов», гневных строчек Срезневского против «Современника». Наша задача — не просто собрать эти осколки, но вдохнуть в них жизнь. Через художественные реконструкции, смелые гипотезы и даже конфликты (такие, как спор двух академиков о «тысячелетнем разрыве»), мы пытаемся понять: что объединяет воина на дунайском валу, летописца в Киево-Печерской лавре и профессора, взывающего к «крестовому походу против невежества»?

Эта книга — мост над бездной времени. Иди осторожно. Прислушивайся к голосам из прошлого. Они ближе, чем кажется.

Дорогой собеседник, это экспедиция вглубь языка, где каждая реплика открывает портал в иную эпоху. Мы пройдем путь:

— от священных текстов Руси («Слово о законе и благодати») и тайных свитков Болгарии (Именник ханов Дуло), — Через пыльные скриптории XI века, где монахи спорили о кляксах и глаголице, — К языку воинов у дунайского вала (реконструкция праславянской речи I века), — И дальше — в кабинеты академиков XIX столетия, где кипели битвы за «тысячелетний разрыв» в истории славян.

Ты спрашивал о корнях русского языка (Киев vs Новгород), диалектах Москвы (от новгородского «гэканья» до англицизмов XXI века) и даже о рязанских пирогах с царомухой — диким луком, чьё имя звучит как стих из берестяной грамоты.

Почему эти темы сплетены?
Потому что язык — не музейный экспонат. Он — живой организм: в московском «чё» слышен отзвук новгородского «цто», а в «беспересть» (непрестанно) из рязанских деревень — дыхание древнерусских летописей.

Машина времени: где «дилом твирем» болгарского хана и «кринж» московского подростка — звенья одной цепи.

Как читать эту книгу?

Вслух — чтобы услышать, как шумит дуб над праславянским городищем.
С картой — отмечая точки: Киев, Новгород, Преслав, Рязань.
Без страха перед лакунами: где наука молчит, там говорит художественная реконструкция (как сцена в скриптории Нестора).

Финал нашего путешествия — не вывод, а начало. Когда закроешь последнюю страницу, ты увидишь:

В московском «щас» — тень новгородского «сѣвера»,
В царомухе — упрямство языка, сохранившего имя, как реликт,
В споре двух академиков — вечный вопрос: можем ли мы действительно услышать тех, кто говорил до нас?

Открывай первую главу. Пусть слова обретут голоса.

P.S. Держи компас:

«Истина — не в глубине веков, а в диалоге с ними»

Скрипторий Печерский, или Чернильные Битвы

В Киево-Печерской лавре стояла тишина, нарушаемая лишь скрипом гусиных перьев да отчаянным сопением брата Евфимия, который пытался поймать муху, севшую аккурат на строку только что переписанного «Жития Феодосия». Воздух был густ от запаха кожи пергамена, дегтярных чернил и монашеского пота — лето выдалось жарким.

«Опять она, окаянная!» — прошипел Евфимий, махнув рукой и посадив на драгоценный лист здоровенную кляксу. — «Эх, Феодосий Преподобный, прости! Твою благость я в пятно превратил!»

Рядом, с невозмутимым видом святого, трудился сам Нестор. Его перо бежало по пергаменту ровно и быстро, выводя строки новой летописи. Он записывал рассказы старцев о временах минувших, о князьях и битвах, да о том, как вчера игумен опять отчитал братию за нерадивость на сенокосе.

«Брат Нестор, — окликнул его Евфимий, отодвигая испорченный лист. — Ты „Слово“ Иларионово читал? Там про Закон и Благодать…»

«Читал, — не отрываясь от работы, ответил Нестор. — Мудрое писание. О единстве земли нашей, о равноправии народов пред Господом».

«Вот именно! — оживился Евфимий. — Я тут думаю… Вот Закон — это, скажем, строгий устав наш: вставать на заутреню, поститься, пергамент экономить… А Благодать… — он мечтательно посмотрел в окно, откуда доносился запах свежеиспеченного хлеба, — Благодать — это когда тебя по слабости телесной отпускают от переписи Псалтыри и позволяют в огороде грядки полоть! Солнышко греет, птички поют… Вот она, Благодать-то!»

Нестор фыркнул, стараясь сохранить серьезность: «Брат, ты Илариона митрополита, как горох о стену! Он о великом — о спасении душ человеческих, о Промысле Божьем для всех народов, а не о твоей лености на послушаниях. У него „Закон“ — иудейство, а „Благодать“ — Христово учение!»

«Да я знаю, знаю! — махнул рукой Евфимий. — Но согласись, Нестор, в нашей келейной жизни очень применимо! Вот смотри: Закон — это когда игумен тебя заставляет переписывать „Чтение“ о Борисе и Глебе в третий раз, потому что ты первые два испортил… А Благодать — это когда он, глядя на твои кляксы, вздыхает и говорит: „Ладно, пиши Житие Феодосия, там про трудности монашеские, может, твои помарки за духовное борение сойдут?“»

В скрипторий вошел почтенный старец, отвечавший за библиотеку. Увидев кляксу Евфимия, он ахнул: «Опять?! Да когда же ты, Евфимий, научишься? Пергамент-то дороже тебя! Вон у Нестора — ни пятнышка!»

Нестор скромно потупился, но уголки губ дрогнули. Евфимий вздохнул: «Батюшка, это не клякса… Это… это символ! Вот Иларион митрополит пишет, что Благодать затмила Закон. Так и тут: моя искренняя, хоть и неуклюжая, попытка передать слово Божие — это Благодать! А ваше строгое указание переписывать без помарок — суровый Закон! Благодать должна затмить!»

Старец поднял глаза к небу: «Господи, пошли терпения! Благодать твоя, Евфимий, каждый день меня затмевает! Иди лучше летопись Несторову переплетать помоги. Там хоть потренируешься аккуратность соблюдать. И помни: „Повесть временных лет“ — не поле для битвы с мухами и чернильницей!»

Евфимий послушно поплелся к столу, где лежали листы великого труда. Он осторожно провел рукой по ровным строкам, где Нестор рассказывал о призвании варягов, о походах Олега и мудрости Ярослава.

«Брат Нестор, а вот ты пишешь, что все по воле Божьей… А как же вчерашняя история с братом Никифором? Тот же греческий посол говорил, что у них в Царьграде так не молятся…»

Нестор отложил перо: «Что за история?»

«Да вчера, после вечерни, брат Никифор решил показать гостю наше усердие. Стал перед иконой класть земные поклоны так усердно, да в таком рвении, что лбом задел подсвечник… Весь воск с горящей свечой — послу прямо на дорогие сандалии! Тот подпрыгнул, как ошпаренный, кричит: „Фата! Фата!“ (огонь, значит). А брат Никифор ему: „Не пекись, господин! Это Божья Благодать тебя коснулась, дабы отогнать твои греческие сомнения!“ Посол потом игумену жаловался: „Ваши монахи, — говорит, — либо святые, либо… скоморохи какие-то!“»

Нестор не выдержал и рассмеялся: «Ну и что игумен?»

«А игумен послу отвечал: „Святость, чадо, не в поклонах меряется, а в смирении сердца. А что до скоморошества… — он взглянул на Никифора, который сидел красный, как рак, — Иногда и Благодать проявляется… неожиданно. Зато искренне!“ А потом добавил: „Зато летопись нашу пишет брат Нестор без таких эксцессов. У него все по Закону — историческому и Божескому!“»

«Хорошо сказал игумен, — улыбнулся Нестор, снова берясь за перо. — Хотя… если бы я описывал все наши монастырские „Благодатные касания“, пришлось бы к „Повести временных лет“ приписывать целый том „Повести монастырских курьезов“! И тогда уж точно никто не усомнился бы, что пишется сие не только по воле Божьей, но и при Его великом чувстве юмора!»

«Вот! — воскликнул Евфимий. — Вот она, истинная Благодать! И Закону летописному не противоречит! Можно записать?»

«Запиши, брат, запиши, — усмехнулся Нестор, выводя на пергаменте строку о дожде, спасшем урожай. — Но… в конце. Мелочью. А то греки подумают, что у нас в Рюриковичах только скоморохи да кляксописатели! Хотя… — он задумался, глядя на усердно ковыряющегося с переплетом Евфимия, — …иногда и клякса, и нелепый поклон, и даже горячий воск на сандалиях — это и есть та самая, живая, немудреная Русь, которая, приобщившись к книжной премудрости, все равно остается собой. И в этом — наша главная Благодать. И наш вечный спор с любым, даже самым святым, Законом».

И скрип перьев снова заполнил скрипторий, перемежаясь с легким смешком да далеким возгласом: «Брат Евфимий! Ты когда суп пролил?! На летописные листы?! Опять твоя „Благодать“?!»

(Конец)

Преславские Письмена, или Глаголица vs Кириллицы

Давайте перенесемся в Болгарию конца IX — начала X века, в самый разгар «золотого века» при царе Симеоне. Скрипторий жужжит, как улей, а ученики Кирилла и Мефодия ломают головы над переводами с монастырскими шутками той эпохи:

В Преславе, новой столице, пахло свежей штукатуркой, воском и напряжением. В скриптории при княжеском дворе царил гул, похожий на пчелиный: скрипели перья, шелестели листы пергамена, и время от времени раздавалось громкое: «Опять?!» Это пресвитер Григорий, красный как свекла, тыкал пальцем в работу брата Тудора.

«Тудор, Тудор Доксов! — вздыхал Григорий, потирая переносицу. — Опять ты „глагол“ глаголицей вписал посреди кириллического текста! Указ Собора 893-го года помнишь? Кириллица! Единый алфавит! А ты — будто тайный глаголический агент из Охрида!»

Тудор, парень с челкой, спадающей на глаза, виновато ковырял в столе ножом для подчистки: «Батюшка, простите… Рука сама тянется к кружочкам да крестикам. Глаголица… она ж как родная, уютная! А эти кириллические „ш“, „щ“, „ъ“ — ну чисто греческие закорючки, чужие!»

Рядом, над толстенным томом «Изборника» царя Симеона, трудился сам Иоанн Экзарх. Он оторвался от описания звездных сфер и костей человеческих, усмехнулся: «Брат Тудор, глаголица — как старая, добрая, но уж очень кривобокая телега. Кириллица — новая колесница. Царю Симеону колесницы подавай для его „золотого века“! Хочешь, чтобы греки, глядя на наши книги, не помирали со смеху, пытаясь разобрать твои „глагольские“ завитушки?»

«Да я стараюсь! — оправдывался Тудор. — Но вот вчера переводил „Мучение Димитрия Солунского“… Написал глаголицей „страсть“ (страдание), а выглядит слово как „страстъ“ (вожделение)! Представляете, если б до царя дошло? Он бы решил, что святой Димитрий не мученик, а… любовник какой-то!»

Пресвитер Григорий схватился за сердце: «Молчи! Царь Симеон за такое не то что пергамент сошлет в Плиску, он нас самих туда, к развалинам, отправит переписывать… на греческом!»

Дверь скриптория распахнулась. Вошел Константин Преславский, неся стопку только что привезенных из Константинополя греческих рукописей. Увидев расстроенного Тудора и хмурого Григория, спросил: «Опять алфавитные баталии?»

«Батюшка Константин, — взмолился Тудор, — ну скажите царю, может, разрешит нам, простым писцам, для души иногда глаголицей почеркать? В углу? Мелким почерком?»

Константин поставил книги на стол и улыбнулся: «Царь Симеон сказал мне вчера: „Константин, книги — это оружие. Острое, красивое, единое. Нельзя войску сражаться, если у одного меч, у другого — кривая палица с узорами“. Так что, брат Тудор, твоя глаголическая палица — в музей. Пиши кириллицей. А для души… — он подмигнул, — можешь в саду палкой на песке глаголицей писать молитвы. До первого дождя!»

«Вот! — торжествующе сказал Григорий. — Слышал? А теперь иди помоги Иоанну Экзарху с его „Шестодневом“. Там про рыб безгласных… Может, и ты без гласа посидишь, сосредоточишься!»

Тудор послушно подошел к столу Иоанна. Тот как раз переводил отрывок о животных: «Слушай, Тудор, как тебе такое: „Вепри же дивии, егда ядуть, не чюють вкуса сладкаго, но ядяху, яко же камение“». (Дикие кабаны, когда едят, не чувствуют сладкого вкуса, но едят, как камни).

Тудор хмыкнул: «Прямо как наш брат Наум после его знаменитых постных похлебок! Ест — лицом не моргнет, будто камни жует! А вы говорите — кабаны!»

Иоанн сдержанно кашлянул: «Тссс! Наум святой муж! Климент Охридский его хвалит!»

«Святой-то святой, — шепотом продолжал Тудор, — но вкус у него, прости Господи, как у того вепря. Помните, как он на Соборе в 893-м пытался доказать, что глаголица — святее, потому что сложнее? Говорил: „Кириллица — для спешащих, а истинная вера требует усилий, как чтение глагольских крючков!“ Еле его Климент успокоил. Царь Симеон так смотрел на него, будто тот предлагал вернуться к греческому!»

Вдруг дверь снова распахнулась. На пороге стоял сам царь Симеон! Весь скрипторий замер, как под ударом грома. Царь подошел к столу Иоанна Экзарха, взял в руки лист с переводом хроники Георгия Амартола.

«„И бысть потоп велик…“ — прочел царь. — Хорошо, Иоанн. Ясно. А это что?» Он ткнул пальцем в небольшую кляксу на полях.

Иоанн Экзарх побледнел. Тудор замер, ожидая гнева. Но царь Симеон вдруг улыбнулся: «А! Знаю! Это не клякса. Это — символ!»

Все переглянулись. Царь продолжил, глядя на Тудора: «Символ того, братья, что даже самое великое дело — перевод священных и мудрых книг на язык наш славянский — делается руками человеческими. А человеку свойственно и ошибаться, и кляксы ставить, и по старой глаголице тосковать. Главное — чтобы смысл был чист, а буквы… — он бросил взгляд на Тудора, — …пусть лучше будут кириллические, но разборчивые. А кляксы… — царь махнул рукой, — …пусть остаются на полях. Как напоминание, что Божья благодать и человеческая мудрость иногда проливаются не только стройными строками, но и вот такими… живыми пятнами. Лишь бы суть „Изборника“ не залили!»

Тудор выдохнул. Царь Симеон кивнул и вышел. В скриптории воцарилась тишина, прерванная только вздохом облегчения Григория.

«Ну что, „Божья благодать в виде пятна“? — строго спросил он Тудора, но в глазах мелькнул огонек. — Бери новый лист. И пиши кириллицей. А про вепрей и камни… можешь на полях глаголицей приписать: „См. Наумовы похлебки“. Только очень, очень мелко!»

И снова заскрипели перья, выводя стройные кириллические строки, которые несли свет мудрости и веры — и изредка украшались кляксами, как живыми свидетельствами того, что великая болгарская литература рождалась не только по воле царя и святых мужей, но и руками слегка неуклюжих, тоскующих по глаголице, но преданных делу писцов.

(Конец)

Пояснения к шуткам и реалиям

«Война алфавитов»: Главный комический конфликт — ностальгия простого писца Тудора по глаголице («уютная», «родная») против официальной кириллицы («чужие закорючки»). Это аналог спора «старое vs новое», обыгранный через исторический факт замены глаголицы кириллицей по решению Преславского собора 893 г.
Греческий контекст: Постоянные отсылки к грекам («чтобы греки не помирали со смеху», «вернуться к греческому») отражают историческое напряжение: болгары создают свою литературу, отталкиваясь от греческих образцов, но стремясь к самостоятельности.
Царь Симеон как «заказчик»: Его образ строгого, но мудрого покровителя наук («книги — это оружие», «колесница для золотого века») основан на исторической роли Симеона в расцвете болгарской литературы. Его неожиданное снисхождение к кляксе — юмористический прием, показывающий человечность властителя.
Курьезы перевода: «Страсть» vs «Страстъ»: Игра на возможной путанице смыслов при использовании глаголицы (исторически возможная из-за разницы начертаний).
Кабаны и Наумовы похлебки: Снижение высокого (описание животных в научном трактате) до бытового (невкусная монастырская еда) — классический юмористический прием. Упоминание Наума Охридского (реальная фигура) добавляет историчности.

Намек на Собор 893 года: Диалог о Науме, отстаивавшем глаголицу на Соборе, — отсылка к реальным (или возможным) спорам того времени.
«Клякса как символ»: Пародийное повторение темы из первого рассказа о Руси («клякса как благодать»), но здесь царь Симеон сам использует этот прием, чтобы мягко подшутить и успокоить писца. Это подчеркивает его мудрость.
«Писать глаголицей на песке до дождя» и «мелко на полях»: Шутливые компромиссы, показывающие, что запрет на глаголицу не был абсолютным для личных нужд, но строго соблюдался в официальной книжности.
Упоминание реальных текстов: «Изборник», «Шестоднев» Иоанна Экзарха, хроника Амартола, переводы житий и ветхозаветных книг — все это ключевые произведения «золотого века» болгарской литературы, органично вплетенные в сюжет.

Свиток из-за Дуная, которого не знала Русь

В Киево-Печерском монастыре воздух густел от предвечернего сумрака и запаха тлеющих лучин. Брат Ефрем, молодой летописец с пытливыми глазами, копался в сундуке с ветхими грамотами, принесенными недавно купцом-греком из Царьграда. Среди потертых греческих пергаментов и обрывков славянских молитв его рука наткнулась на что-то необычное — узкий, темный свиток кожи, свернутый туго, будто боялся раскрыться.

— Батюшка Нестор, гляньте! — окликнул он старшего собрата, корпевшего над сводом житий. — Что сие? Ни на греческое не похоже, ни на наше…

Нестор, чье имя уже начинало обрастать славой мудрого книжника, отложил перо, снял пенсне (точнее, его тогдашний аналог — две линзы в оправе) и взял свиток. Кожа была грубой, письмена — резкими, угловатыми, непохожими на плавную кириллицу или витиеватую глаголицу.

— Хм… — пробормотал он, разворачивая свиток с осторожностью археолога. — Знаки… знакомые и нет. Вижу «лѣтъ», вижу «родъ», вижу «князь»… А вот это… — он ткнул пальцем в начало, — «Авитохолъ»? Или «Авитохоль»? Имя варварское, не слыхивал. И цифры… триста лет? Да патриарх Мафусаил меньше прожил!

Ефрем заглянул через плечо:

— «Авитохолъ жытъ лѣтъ 300, родъ емоу Дуло, а лѣтъ ем (у) диломъ твиремъ»… «Дуло»? Что за род? «Дилом твирем»? Это что, язык такой? Звучит как заклинание!

Нестор провел пальцем по строчкам, бормоча:

— «Ирник»… Сто пятьдесят лет? «Гостунъ намѣстникъ»… Все те же «дилом твирем»… «Куртъ»… «шегоръ вѣчемъ»… «Безмѣръ»… И снова «шегоръ вѣчемъ»… Брат Ефрем, это не язык, это головоломка! Словно кто-то записывал славянскими буквами речь неведомых духов степи.

Дальше было еще загадочнее: «Сии 5 кънязь дръжаше княжение обону страну Дуная лѣтъ 500 и 15 остриженами главами».

— Пятьсот пятнадцать лет! Пятеро князей! По обе стороны Дуная! — воскликнул Ефрем, пораженный. — Да это же целая эпоха! Почему мы о них ничего не знаем? И что за «острижеными главами»? Обещание? Ритуал? Проклятие?

Нестор покачал головой, вглядываясь в знакомое, но от этого не менее странное имя:

— «И потомъ приде на страну Дуная Исперих князь…» Аспарух! Вот это имя слышал! Основатель Болгарского царства за Дунаем, что ныне с греками да печенегами воюет. Значит, свиток — оттуда? Из Преслава или Охрида? Но кто такие эти Авитохол, Ирник, Курт? Предки Аспаруха? За пятьсот лет до него?

Они продолжили читать, спотыкаясь о каждое второе слово. «Исперихъ князь» (Аспарух) — 61 год, «верени алем». Тервель — 21 год, «текучитемь». Твирем — 28 лет, «дваншехтемь». Севар — 15 лет, «тахалтомъ».

— Каждому — свой зверь или знак? — предположил Ефрем. — «Твирем» — это зверь? «Верени» — вереница? «Тахалтом» — табун? Как у хазар их звериные круги? Или у тюрок? Болгары ведь пришли из степей…

— Возможно, — согласился Нестор, пораженный. — Но вот смотри: «Кормисошь 17 лѣтъ, родъ ему Вокиль, а лѣтъ ему шегоръ твиримь». Род сменился! «Вокиль» вместо «Дуло»! И приписка: «Сии же князь измени родъ Дулов, рекше Вихтунь». Переворот в династии! А дальше… «Винехъ», «Телецъ»… «И сий иного рода»! И вовсе чужая кровь! И завершает… «Уморъ 40 дний, родъ ему Укиль, а ему диломъ тутомъ». Сорок дней! Миг! И снова «дилом», как у первых, но «тутом»… Знак завершения?

Брат Ефрем схватился за голову:

— Батюшка! Да это же целая сага! Царство, длящееся веками, смена династий, войны, ритуалы… И все это — в нескольких строках, зашифрованное в этих «дилом твирем» и «шегор вечем»! Почему никто на Руси об этом не слыхал? Почему греки молчат? Или… или они сами не знают?

Нестор бережно свернул свиток. Лицо его было серьезным, почти торжественным.

— Потому, чадо, что это их начало. Болгар. Как «Повесть временных лет» — наше. Они пришли с востока, как и наши варяги, но другим путем. Осели у Дуная, как мы у Днепра. И записали своих первых князей на своем, еще полуязыческом наречии, своими тайными знаками лет. Для нас, сынов Руси, Аспарух — грозный сосед, царь Симеон — могущественный соперник в вере и политике. Но до Аспаруха… там была бездна времени. Тени великих ханов: Авитохол, проживший три века; Ирник; Курт; те пятеро, что правили полтысячелетия с остриженными головами… Их имена стерты для нас. Их подвиги забыты. Их «дилом твирем» — лишь шепот ветра в ковылях за Дунаем.

Он положил свиток обратно в сундук, но не на дно, а сверху.