Бесплатный фрагмент - Скелетон

ЧУДО-ПУЛЯ

(Фантастический рассказ)

Мой дед, Иван Дворников, мало рассказывал о войне. Он вообще избегал тем, связанных с фронтовой жизнью: не смотрел военные фильмы, не участвовал в официальных мероприятиях, не ходил на встречи фронтовиков. В школьные годы я не понимал, почему так, хотя деду действительно было чем гордиться: орден Славы II степени, орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и другие награды говорили сами за себя. Мой отец тоже не любил говорить о прошлом деда, возможно, считал, что мне рано знать о чем-то из тех далёких дней. Но ведь Великая Отечественная война — это часть нашей общей истории, и любой мальчишка мечтает узнать больше о тех героических и страшных временах.

Лишь однажды дед сказал мне, когда я снова начал расспрашивать его о войне: «Та война была далеко не такой правильной и честной, как её показывают в фильмах и описывают в учебниках истории. Это была грязь, кровь, предательство, мародёрство, голод, бессилие и трусость. Командиры часто были безграмотными, а солдаты — пушечным мясом, — проговорил он с горечью. — Миллионы легли на полях сражений, миллионы попали в плен, а генералы сидели в штабах, ели колбасу и пили водку, получали ордена и звания, не подняв в атаку ни одного солдата. А за нашими полками стояли заградотряды. Были штрафбаты, были лагеря для тех, кто попадал в плен…». Тут он махнул рукой, словно отгоняя от себя тяжёлые воспоминания.

Я не знал, что такое «заградотряды» и «штрафбаты», и, естественно, спросил у деда.

— Заградотряды — это части НКВД, которые стреляли нам в спины, если мы пытались отступать, — пояснил он. — Когда перед тобой стоит выбор: умереть от пули своих же с угрозой, что твоих родных репрессируют, или от фашистской пули, но при этом стать героем и дать надежду своей семье на помощь государства, — выбираешь второе. Но война — это не марш по параду с развевающимися знамёнами. Это страшно: свист пуль, взрывы снарядов, гул танков, вой пикирующих бомбардировщиков, крики раненых, трупы на трупах, разорванные тела, руки, ноги… И не все это выдерживали. Некоторые бежали с поля боя, но их ждали пули заградотрядов.

— Свои стреляли по своим? — поразился я. Такое я не слышал от учителей, да и в фильмах такого не показывали. Даже ветераны, которые приходили к нам в школу, не упоминали ничего подобного.

— Да, было и такое, — подтвердил дед, — но об этом предпочитают не говорить. А штрафбаты… Это части для провинившихся, порой по пустякам, но эти люди не ценились ни командованием, ни другими солдатами. Их бросали в самые кровавые места, как расходный материал. Мясорубка. Те, кто выживал, могли надеяться на прощение и перевод в обычные полки и батальоны.

— Но об этом не говорят…

— И не скажут, — мрачно добавил дед. — Партия не любит такую историю. А те ветераны, которые ходят на ваши встречи, в большинстве своём либо служили в тылу, либо были при штабах, либо в НКВД. Им не о чем признаваться. А я… я служил в штрафбате. Был тяжело ранен, получил награды, но душевные раны не заживают до сих пор. Много несправедливости было в той войне…

Я был в шоке и долгое время не осмеливался снова заговорить с дедом о войне. Но спустя время любопытство взяло верх, и я вновь вернулся к этой теме.

— Дед, а можешь рассказать что-нибудь такое, чего не пишут в книгах?

Дед усмехнулся, надолго задумался, а затем тяжело вздохнул и произнёс:

— Да, было такое… Хотя…

Я почувствовал, что он скрывает какую-то тайну, и мне стало жутко интересно. Я стал теребить его за рукав:

— Ну, деда, расскажи, пожалуйста!

Дед наконец сдался. Он налил себе чаю, потом заговорил:

— Это было в сентябре 1942 года на Украине. Шли тяжелые бои, и мы несли огромные потери. Враг превосходил нас не только в технике и вооружении, но и в умении воевать. Наши танки вспыхивали, как спички, самолёты падали на землю, а пушки не пробивали их броню. Мы отступали с большими потерями. Признаюсь, наши командиры не были такими талантливыми, как показывают в кино. Солдаты погибали порой бессмысленно и бездарно. Тысячи трупов лежали на земле, но не было ни времени, ни сил, ни возможности даже похоронить их. Но мы учились воевать, и кое-где даже удавалось брать реванш. Я служил сапёром в 93-й стрелковой дивизии, был старшим сержантом. Шёл шестой месяц моей службы, и, кроме нескольких царапин да лёгкой контузии, я пока не пострадал. Возле одной деревни нам было приказано заминировать поле — ожидалось крупное танковое наступление…

Со мной было двое рядовых — молодой восемнадцатилетний Андрей Шмидтков из Ташкента и сорокалетний учитель географии из Харькова Никола Бойчук. Оба были неразговорчивыми, но разными по характеру. Андрей — невысокий, худой, со светлыми волосами и карими глазами, задумчивый и с проницательным взглядом — больше походил на старшеклассника. Он был призван всего месяц назад, прошёл краткие курсы и сразу оказался здесь, на передовой. Никола, напротив, был широкоплечим, с усами, добродушный на вид, больше молчал, пыхтя трубкой и кряхтя под нос. На его груди висела медаль «За отвагу», заслуженная за настоящий солдатский подвиг, и сапёрное дело он знал на отлично.

Было утро. Мы сидели в воронке в ста метрах от дороги, ведущей в деревню, и ждали, когда привезут противотанковые мины. Командир батальона приказал заминировать дорогу, а сам отвёл основные силы назад, чтобы соединиться с дивизией и прикрыть артиллерию. «Не покидайте место, пока не закончите работу!» — отрезал он.

Линия фронта — место неспокойное. Солнце пряталось за тучами, было холодно, а земля напоминала вязкую кашу — ноги постоянно увязали. Оружие приходилось регулярно чистить от грязи. Одежда наша давно не видела стирки, была вся в пятнах, изодрана пулями и прожжена в нескольких местах. Мозоли на ногах от сапог сделали каждый шаг мучительным. Окружающий пейзаж наводил ужас и уныние: бесчисленные воронки от авиабомб и снарядов, сгоревшая техника — и наша, и немецкая — разбросанная по полю. Трупы людей и лошадей, из которых остались лишь останки, растерзанные воронами днём и волками ночью. Воздух был пропитан гарью, запахом горящего металла, нечистот и гниения — это разлагались тела погибших. В километрах пяти шёл бой: гремели выстрелы из стрелкового оружия и миномётов, несколько раз над нами пронеслись пикирующие «Мессершмитты», сбрасывавшие бомбы на позиции. Было ясно, что и нам уготован подобный сценарий. Но перед нами стояли танки Гудериана, и наша задача заключалась в том, чтобы создать для них серьёзное препятствие. У нас было семь противотанковых мин с деревянным корпусом ЯМ-5, которые срабатывали при давлении свыше 120 килограммов. Естественно, этого было недостаточно, и обоз должен был доставить ещё около сорока мин.

Мы установили мины у въезда в деревню, но обоз так и не появился. Позже мы узнали, что его перехватил немецкий десант, и солдат, охранявших мины, расстреляли. Мы сидели и ждали, время от времени нервно поглядывая на часы.

К полудню стало ясно, что подмоги не будет, и надо было что-то предпринимать. Я беспокойно смотрел на свой ППШ, пять противотанковых гранат и ружья товарищей. Нет, с такими силами удержаться мы не сможем, надо отходить. Но приказ не выполнен, пусть даже не по нашей вине. Командиры порой не разбираются в таких тонкостях и могут сразу отдать под трибунал, а трибунал, как правило, один — расстрел. Всё шло к тому, что нам придётся принять бой и погибнуть здесь. Никола мрачно крутил свои усы и по-украински бормотал, что врага нужно давить, хотя у нас пустые руки, а в его глазах отражалась печаль. Шмидтков задумчиво оглядывался по сторонам.

— О чём думаешь, рядовой? — спросил я. — Ты голова свежая, молодая. Может, придумал что-то?

— Товарищ сержант, мне нужен ТТ, — ответил он, нервно грызя веточку берёзы.

— Эк, чего захотел! Пистолеты только у командиров и политруков, — усмехнулся я. — А что, с пистолетом против танков пойдёшь? У Гудериана танки крепкие, броня у них не пробьётся!

— А почему бы и нет? — дерзко ответил Андрей.

С полей потянуло запахом гнили и гари — запахи войны. Небо коптил дым от горящих где-то машин и танков. Линия фронта была усеяна телами советских и немецких солдат. Похоронные команды не успевали убирать и хоронить их, и многие так и оставались лежать под открытым небом надолго.

Я покачал головой:

— Горячий ты, Андрей. А фамилия у тебя не русская.

— Немецкая! Я из поволжских немцев! — сверкнул глазами Андрей. — Настоящая фамилия Шмидт, но отец русифицировал её, чтобы избежать лишних придирок и ненужного внимания.

— Лишнего внимания? — переспросил я.

— Иностранные фамилии всегда вызывали подозрения, — ответил Андрей с горечью, будто решив, что больше ему нечего скрывать. Возможно, он уже принял для себя, что живым из этой деревни не выйдет. — Более того, в двадцать четвёртом году мой отец учился в Хайдельберге, в университете, изучал физику и инженерное дело. Позже кое-кто интерпретировал это как…

Бойчук с удивлением посмотрел на него, но промолчал. Нам-то было всё равно, кто какой национальности, ведь мы все — советские солдаты и защищаем свою Родину. Однако слово «немец» действительно резало слух. А что учёбу в Германии могли расценить как подрывную деятельность или даже как доказательство вербовки Абвером — это в наши времена уже никого не удивляло. НКВД редко оставляло такие дела без внимания, и мало кто мог оспорить обвинения или доказать свою невиновность. Тройки работали, как конвейер, отправляя людей в ГУЛАГ или на расстрел.

— Так ты из Ташкента? — спросил я, пытаясь вспомнить биографические данные Андрея. Почему-то мне захотелось разговорить парня. Ведь действительно, воюешь рядом с человеком, а почти ничего о нём не знаешь. Хотя на войне жизнь коротка, и эти знания мало чем помогут. Просто хотелось скоротать время, пока не появились танки.

— Да, — кивнул он. — В тридцать пятом мы переехали в Ташкент. Отец был профессором физики, но позже его осудили на три года. После этого ему запретили преподавать в университете, и он устроился работать электриком. Я был его учеником.

— Учеником? — переспросил я.

— Да, он научил меня многому.

— А за что твоего батьку посадили? — спросил Никола, не отрывая взгляда от дороги. Его усы отсырели и уныло повисли. Левой рукой он протирал свою медаль, а правой сжимал винтовку.

Андрей замялся.

— Тогда сажали всех подряд по политическим статьям. Отец понимал, что это конец — как не сядешь, так смерть. Поэтому он инсценировал мелкое хищение социалистической собственности и сел за это. Три года где-то в Сибири. Так он спас себя и нас от настоящих репрессий.

Я покачал головой. Бойчук что-то пробурчал себе под нос, но я уловил в его голосе одобрение. Позже я узнал, что его родственники — крестьяне — или погибли в годы Голодомора, или были репрессированы. Он не слишком доверял власти, но никогда об этом открыто не говорил.

— Так зачем тебе ТТ? — спросил я.

— Хочу провести эксперимент…

Я удивился:

— Эксперимент? Здесь? Парень, это поле боя, а не лаборатория! Какой ещё эксперимент?

— Мне нужен ТТ, — упрямо повторил Шмидтков.

Я вздохнул:

— У меня нет пистолета. Но его можно найти… Здесь полно убитых бойцов, среди них есть офицеры, тела которых не успели убрать…

— Можно мне пойти? — понял это как разрешение Андрей.

— Ползи, только не высовывайся. Снайпер где-то может притаиться, — сказал я. Это не мародёрство, это реальность. Это необходимость.

Мы всё ещё слышали бой в нескольких километрах от нас. Было ясно, что враг вот-вот подойдёт к нашей деревне, а мы всё так же продолжали ждать обоз с минами.

Никола вдруг сказал:

— Может, и мне боеприпасы поискать?

Я поднял трофейный бинокль, снятый с убитого месяц назад немецкого танкиста, оглядел окрестности и сказал:

— Пока всё чисто. Но быстро и осторожно.

В деревне никого не осталось — жители, осознавая, чем закончится для них оккупация, ушли вместе с отступавшим батальоном. Андрей, припадая к земле, двинулся вперед. За ним, что-то говоря под нос, пошел Никола. Я видел их спины и головы в пилотках; каски они не надели — мешали, были тяжелыми, а от пули всё равно не спасали.

Пока они рыскали по полю в поисках боеприпасов, я мысленно прикидывал, как расположиться для броска гранат, чтобы подорвать хотя бы пару танков. Понятное дело, что в этом бою мы погибнем, но всё же хотелось забрать с собой в загробный мир побольше фрицев.

Уже начинало смеркаться, когда вернулись мои товарищи. Никола нашёл три автомата — один немецкий МП-38, два «ППШ», правда, у одного был сломан приклад, несколько дисков, много патронов в сумке и пять «лимонок» — осколочных гранат. Андрей приполз и вытряхнул на деревянный ящик из-под снарядов наган и немецкий пулемёт с полной лентой. Но он улыбался, извлекая из кармана грязный ТТ.

— Нашёл у майора, — сказал парень. — Пуля попала в лоб, разворотило весь череп.

— Это комбат Райков, — сказал я. — Они стояли тут раньше нас. Погиб смертью героя…

— Я почищу пистолет, потом заправлю своими патронами.

Я в недоумении посмотрел на него:

— Какими патронами?

— Вот этими, — Шмидтков достал из шинели семь патронов с пулями синего цвета.

— Что в них необычного, хлопец? — полюбопытствовал Бойчук. По его мнению, лишь пулемёт был грозной силой, а не офицерский пистолет.

— Эти пули сделал мой отец, — сказал Андрей. — В мастерской, что располагалась в здании городской распределительной станции «Ташкентэлектросеть». Обычно там ремонтировали трансформаторы и подстанции, готовили столбы для электролиний. И было много чего, из чего отец соорудил агрегат. Этот агрегат делал начинки для пуль. У нас сосед был — лейтенант уголовного розыска, хороший мужик. Он дал отцу свой ТТ, и тот под него сделал патроны. Один раз испытал. Я не видел, что было, но отец сказал, что эффект оказался потрясающим.

Небо хмурилось, похоже, должен был пойти дождь. Холодный ветер уже гнал тёмные облака по темнеющему небу.

— Так что ты можешь сделать ими? — недоверчиво спросил я, беря в руки один патрон, крутя его пальцами и царапая ногтем по пуле.

Шмидтков повертел другой патрон возле моих глаз и тихо сказал:

— Это физика. Чистая физика!

— Так что говорит твоя физика? — немного разозлился я от такого пояснения.

Андрей улыбнулся:

— Дядя Иван, не злитесь, — он обратился не как к командиру, а по-родному, доверчиво, и я простил ему это нарушение устава. — Это просто физика более высокого ранга, чем изучается в школах или на рабфаках. Даже в университетах не все поймут идеи моего отца. Всё связано с Теорией относительности Эйнштейна, который, кстати, читал лекции папе ещё в начале 1920-х годов. Гравитационные поля, пространство и время — это то, что объединяет концепцию данной теории…

Видя моё недоумение, он попытался объяснить более доступно:

— Хм… Представь себе ситуацию: на нас движется танк, скорость около сорока километров в час по пересечённой местности. Пуля, выпущенная из пистолета, естественно, не пробьёт броню. Панцирь танка не пробьёт и автомат — может, только противотанковое ружьё или артиллерийский снаряд.

— Так зачем тебе тогда эта пуля?

— Эта пуля при соприкосновении с бронёй создаёт временной коллапс за счёт гравитационных колебаний пространства. Сложно? Ну… То есть пуля передвигает время в периметре пяти метров на ноль целых и шесть десятых секунды вперёд и останавливает его, делает статичным. Получается, как бы в нашем времени возникают два танка — будущий, который неподвижен из-за «замороженного» времени, и настоящий, что продолжает двигаться дальше по инерции. В результате один танк въезжает в другого, то есть в самого себя, — Андрей правым кулаком шлёпнул по тыльной стороне раскрытой левой ладони, наглядно демонстрируя этот процесс. Звук удара был звонкий. — При этом атомы буквально втискиваются друг в друга, выделяя огромное количество энергии — ведь соприкасаются боевые машины весом в сорок-шестьдесят тонн. Энергия, выделяемая при таком столкновении, была бы колоссальной. Это было не просто разрушение металла, а фактическое сжатие материи до предела. Тепловая вспышка, мощный ударный взрывной импульс — все это сопровождало бы катастрофическое столкновение. Давление и температура в месте контакта были бы столь высоки, что металл буквально испарился бы, превращаясь в раскаленный газ. Конечно, это не аннигиляция, но масса двух объектов настолько значительна, что…

— Чего-чего?

— Ну… ладно, не стану усложнять тему терминами из физики. Могу предположить, что на месте этого мы увидим просто груду металла… — Шмидтков замолчал, видимо, сам прокручивая в мыслях процесс этого явления.

Сказать по правде, я мало что понял из его объяснений о чудо-пуле. У меня закрались сомнения.

— А ты уверен, что это не шарлатанство? — спросил я.

Парнишка уловил моё недоверие, но не обиделся. Честно ответил:

— Уверен. Отец испытывал. Он не успел сделать много пуль и представить их комиссии. Испытания провёл в мае, под Ташкентом, недалеко от кишлака Бричмулла. Потом писал пояснительные материалы к оружию. Спустя месяц после начала войны за ним пришли из НКВД, и больше я его не видел. Мы с мамой так и не узнали, за что его взяли и куда отправили… Но подозреваю, что донос написал начальник смены Иваньков. Он постоянно крутился у установки, пытался понять, что делает отец, предполагая, что это бомба против главы Совнаркома Узбекистана Усмана Юсупова. Я нашёл эти семь патронов в сарае — там обыска не было.

— Будем надеяться, что он жив, — сказал я, но сам себе не поверил. Похоже, что и Никола думал о том же, потому что стал теребить свои усы, а лицо его помрачнело.

— Андрей ничего не сказал, просто отвернулся, чтобы мы не видели его слёз. «Мальчишка же, всего восемнадцать лет», — с горечью подумал я. Таких война нещадно мелет, ломает в своих жерновах, делает жестокими — если ещё выживет. В страшное время мы живём…

Вокруг нас тянулась степь, которая постепенно переходила в полотно разрушенной деревни. Местность была суровой и бесплодной, на первый взгляд, безжизненной, но для военных она была и стратегической позицией, и символом надвигающейся беды.

Здесь, где раньше могли раскинуться зелёные луга или плодородные поля, теперь виднелись лишь изорванные следы от взрывов и обломки разрушенных строений. Грязь и пыль окутывали землю, поросшую высохшей, потрескавшейся травой. Рядом с воронками от бомб виднелись обломки кирпичей, куски деревяшек и прочие остатки былого быта деревни, как мрачные свидетели прошедших баталий.

Погода была дождливой и холодной. Небо затянуло густыми тучами, из которых время от времени срывались слабые, но пронизывающие дождевые капли. Холодный ветер, несущий с собой сырость и мороз, гнал облака по небесному своду, и вдоль горизонта можно было различить, как они сливаются в плотную, почти чёрную массу. Этот ветер пронизывал всё до костей, создавая дополнительное чувство угрюмости и напряжённости в атмосфере.

Из-за постоянного дождя поверхность была изрядно размокшей, что усложняло передвижение и превращало её в сплошную грязь. Каждое движение по этому местечку вызывало резкий, скрипучий звук, а шаги оставляли глубокие следы в кашеобразной грязи. Трава была не просто высохшей, а почти убитой холодом и лишениями войны. Куски вывернутого грунта и обгоревшие деревья добавляли картине запустения и разрушения.

Всё это создавало тяжёлое и угнетающее впечатление, подчеркивающее не только наше физическое состояние, но и моральное. В такой обстановке каждый момент становится ценным, а ожидание врага — напряжённым и полным тревоги.

Но пора было браться за дело.

— Делаем так, — приказал я. — Расположимся на трёх точках, чтобы можно было обстреливать пехоту и закидать гранатами танки. Скорее всего, бронетехника пойдёт по обычной дороге, поэтому устроим засаду здесь, здесь и здесь, — я указал на воронки от взрывов, расположенные в ста метрах друг от друга. — Здесь будет пулемёт, чтобы рассеять атаку пехоты. У каждого по автомату, винтовке и пять гранат. Надеюсь, что три танка мы уничтожим, прежде чем погибнем!

— Можно мне быть первым, ближе к дороге? — вдруг попросился Андрей.

Я вопросительно посмотрел на него. Он быстро разбирал пистолет, чтобы очистить его от грязи, делая это умело и чётко.

— Дистанция для пистолета — тридцать-сорок метров. Я не знаю, каким будет взрыв, но уверен, что мощным. Поэтому мне нужно сначала пропустить пару танков, а потом стрелять по удаляющимся и приближающимся.

— Хорошо, парень, двигайся вперед, — согласился я. — Но будь осторожен!

— Так точно, товарищ старший сержант, — отчеканил Андрей. Он быстро схватил свои вещи, проверил их в последний раз и пополз вперед. Его движение было осторожным и напряжённым: он двигался, опираясь на локти и колени, стараясь максимально снижать шум и не привлекать лишнего внимания. Андрей был одет в обычную военную форму, но его обмундирование казалось тяжелым и неуклюжим на фоне его стремительных и расчётливых движений. Комок грязи прилип к его одежде, добавляя дополнительную тяжесть к уже и без того сложному пути. Он периодически прижимался к земле, чтобы скрыться от возможного наблюдения, и поворачивал голову, прислушиваясь к любому звуку в окрестностях.

Я видел, как парнишка нервничает, хотя он и пытался сохранять решимость. Словно в его движениях скрывалось одновременно и желание уничтожить фрицев, и стремление стать героем, и необходимость доказать, что его отец действительно создал что-то уникальное. Неизвестно, что именно из этих чувств было сильнее, но в его глазах отражалась решимость, которую трудно было не заметить. Он действовал уверенно, несмотря на внутреннюю тревогу, и это было видно даже издалека.

Никола, мурлыча какую-то народную песню на украинском, пополз в другую сторону, толкая перед собой немецкий пулемет. Песня, которую он напевал, была «Реве та стогне Дніпр широкий», знакомая и милая песня, которая в этих условиях казалась почти непривычной. Его движение было более размеренным и осознанным, несмотря на тяжесть пулемета, который он перемещал с особой осторожностью. Это был немецкий MG-34, известный своей надёжностью и мощной огневой мощью. Он напоминал о том, что противник не дремлет, и его роль в бою была важной, если не решающей.

Я же сосредоточился на своей позиции. Я быстро и эффективно разложил вокруг себя гранаты, ружье и автомат. Гранаты лежали рядом, аккуратно расставленные, готовые к немедленному использованию. Я проверил их фиксаторы и капсулы, чтобы убедиться, что они не подведут в самый ответственный момент. Ружье было тщательно осмотрено и подготовлено к стрельбе, его ствол был чистым и готовым к действию. Автомат лежал рядом, его металлический корпус был холодным на ощупь, но это был знакомый и надёжный инструмент для предстоящего боя. Я расставил все эти предметы в пределах досягаемости, чтобы в случае необходимости мгновенно перейти от одного вида оружия к другому.

Каждое движение было сделано с максимальной осторожностью и вниманием, чтобы подготовиться к грядущему бою. Всё было готово, и теперь оставалось только дождаться, когда начнётся главное действие.

И тут до нас донесся гул — это двигались в нашу сторону колонны немецких танков. Громкий шум двигателей перекрывал звуки окружающей природы, в воздухе витал запах выхлопных газов и пыли.

Мы столкнулись с дивизией СС «Мертвая голова» (Totenkopf), элитной частью войск Вермахта, известной своей жестокостью и боевой мощью. Эта дивизия прославилась в боях по всему Восточному фронту, зарекомендовав себя как одна из самых опасных и эффективных единиц в германских вооруженных силах. Они воевали на различных фронтах, от Польши до Советского Союза, и всегда оставляли за собой поле сражения, усыпанное обломками и телами. Танкисты из «Мертвой головы» были известны своей высокой квалификацией и агрессивной тактикой ведения боя, что сделало их настоящей угрозой для противника.

Я видел, что это были «панцирькампфвагены» (Panzerkampfwagen IV), один из самых распространенных и мощных машин немецкой армии. Они были оснащены 75-мм пушкой KwK 40, которая могла пробить броню многих советских танков. Толщина брони у «панцирькампфвагена IV» варьировалась от 30 мм на лобовой части до 20 мм на боковых и кормовых панелях, что обеспечивало достаточно надежную защиту от большинства стрелкового оружия и артиллерийских снарядов того времени.

Экипаж каждого танка состоял из пяти человек: командир, наводчик, заряжающий, механик-водитель и стрелок. Командир занимал место в башне и управлял огнем и тактикой. Наводчик целился и стрелял из пушки, заряжающий обеспечивал подачу снарядов, механик-водитель управлял танком, а стрелок контролировал пулемет.

Кроме того, на каждом танке был установлен 7,92-мм пулемет MG34, который обеспечивал дополнительную огневую мощь. MG34 был универсальным и надежным, известным своей высокой скорострельностью и надежностью в боевых условиях. Этот пулемет был в состоянии обеспечить подавляющий огонь по пехоте и легким бронемашинам.

Панцирькампфвагены двигались стремительно по полю в нашу сторону, их тяжелые гусеницы оставляли глубокие борозды в грязной земле. Впереди и по бокам танков двигались мотоциклисты с пулеметами на люльках — их мотоциклы ревели, а бойцы на них держались устойчиво, скользя по дороге с полной готовностью к бою. Люльки были оснащены пулеметами MG34, которые могли эффективно подавлять вражескую пехоту и создавать дополнительное давление на обороняющихся.

До нас доносился крик немецких командиров:

— Вир фарен бис дорф. Шпетер муссен вир вартен!

— Йа, гут! Их хабе аллес ферштанден!

Затем раздалась музыка — это был гимн немецких танкистов. Гимн звучал как мрачное напоминание о их боевой мощи. В сочетании с гулом танков и выкриками командиров, этот гимн создавал атмосферу неизбежного и беспощадного наступления.

«Panzer, Panzer, stark und m; chtig,

Vorw; rts, bis der Feind zerbricht!

Durch Sturm und Feuer, unerschrocken,

Panzer, Sieg wird uns geboten!»

Сопровождающий гул и музыка только усиливали давление. Мы знали, что это будет серьёзное испытание.

Я прильнул к биноклю и сразу увидел командира ведущего танка. Это был крайне неприятный тип — короткая, округлая морда, с жесткими чертами и агрессивным взглядом. Его глаза, словно два острых угля, сверлили пространство, а ухмылка на толстых губах была полна самодовольства и презрения. Он курил сигарету с таким видом, как будто шел не на бой, а на прогулку по парку. Этот офицер явно не воспринимал нас всерьез.

Я прицелился в его фигуру через прицел своей винтовки. Моя «мосинка» (Мосинная винтовка образца 1891/30) была надежным оружием, с массивным деревянным прикладом и металлическим стволом. Прицел винтовки был снабжен оптическим прицелом, обеспечивающим точность на дальних дистанциях. На весе винтовка была сравнительно тяжела, но в руках чувствовалась уверенность. Слышен был характерный щелчок затвора, когда я взводил ударник.

Я навел мушку на цель, затаил дыхание и плавно нажал на спуск. С выстрелом раздался резкий хлопок, сопровождаемый характерным разрядом — пушечный огонь от «мосинки» взорвал тишину. Пуля, пронзив воздух, достигла цели и разорвалась на переносице командира. Мгновенно облачко крови расплескалось, и офицер, словно марионетка с обрезанными нитями, безвольно свиснул с борта башни. Его сигарета упала на броню и тут же погасла, будто израсходовав последний свой огонь.

— Ахтунг! Руссишь солдатен! Унс атакирен! — послышались крики паники. Все, кто находился на башнях, тот час нырнули внутрь, прячась от огня.

Никола открыл огонь из пулемета справа. Его MG34, стоявший на специально оборудованной позиции, взрывался очередями. Пули рвали воздух и сотрясали пространство, их яростный огонь сбивал мотоциклистов, которые, несмотря на их маневренность, не могли уклониться от смертоносного дождя. В ответ до меня доносились крики немецких солдат, их ругань и приказания, смешиваясь с попытками достать нас из автоматов и пулеметов.

Танки начали разворачивать стволы в нашу сторону, их тяжелые орудия медленно и угрожающе целились, готовясь к выстрелу. Чувствовалось, как напряжение возрастает. Я был в «мертвой зоне», где выстрелы из танковых пушек не должны были доставить нам немедленного вреда, но каждое движение танков и их попытки навести орудия на нас свидетельствовали о готовности к атаке. Мы знали, что время играет против нас, и, несмотря на укрытия и подготовленные позиции, нам предстояло выдержать шквал огня и противостоять дальнейшему наступлению.

И тут в бой вступил Андрей, который, выждав свой момент, наконец решил действовать. Его позиция была идеально выбрана — высокое место на краю оврага, откуда он мог наблюдать за всей колонной, движущейся по полю. Сквозь визг и гул боя, его руки, скользящие по пистолету ТТ, были спокойными и точными. Он вытянул правую руку вперед, направив пистолет на первый танк в колонне, и плавно нажал на спуск.

Я не услышал выстрела из-за всепоглощающего шума боя — взрывы, автоматные очереди, крики. Однако последствия были ошеломляющими. В тот момент, когда пуля попала в броню танка, произошло нечто, что трудно было бы описать словами. Я бы назвал это атомным взрывом, если бы знал, что такое атомный взрыв. Стальная броня танка начала плавиться, словно сахар на горячей сковороде. Броня лопнула и с треском рассыпалась, а огненная волна прокатилась по полю. Ударная волна была настолько сильной, что ближайшие деревья сложились, как зубочистки, их стволы обгорели и сгорели. Земля под взрывом треснула, поднимая в воздух облака пепла и обломков.

Но Андрей не остановился на этом. Он выстрелил еще раз, целясь в идущий следом танк. Яркая вспышка снова осветила ночь, и вторая машина была охвачена огнем. Танк взорвался с такой силой, что его броня буквально расплавилась, вырываясь наружу в виде расплавленного металла и обломков. Внутри танка экипаж, похоже, превратился в пепел. С внутренней части танка вырвались языки пламени и клубы дыма, которые стремительно поглотили все вокруг.

Видимо, два этих взрыва настолько потрясли врага, что танки остановились и начали разворачиваться. Немцы явно потеряли ориентацию и были ошеломлены такой мощью.

— Давай, Андрей, стреляй! — закричал я, хватая свой «ППШ» и открывая огонь по мотоциклистам, которые, не ожидая такой реакции, панически начали маневрировать.

Затем произошло еще три выстрела. Каждый раз, когда танк взрывался, выделялась невероятное количество энергии. Почва вокруг мест, где произошли взрывы, обуглилась и потрескалась. Воздух был насыщен дымом и жаром. Влага в воздухе испарилась, и ощущение от этой жары было как в тропиках, когда жара пронзает до костей и даже дыхание кажется горячим. Земля, искривленная и расплавленная от взрывов, искрилось в ярком свете, и окружающее пространство освещалось как днем, а не ночью.

Для дивизии СС «Мертвая голова» этот день стал одним из самых трагических за всю кампанию. Всего за три минуты они потеряли шесть танков, и все их были уничтожены таким образом, что немцы даже не успели понять, что произошло. Взрывы следовали один за другим, превращая боевые машины в пылающие груды металла. Крики и паника охватили немецкие войска, которые не смогли среагировать на такую молниеносную атаку.

Позже генерал этой дивизии, Георг Лютц, отчаянно оправдывался перед Адольфом Гитлером. Он заявил, что у русских появилось новое оружие, способное уничтожать немецкие танки с непревзойденной эффективностью. В ответ фюрер, не скрывая своего гнева, обозвал генерала трусом и влепил ему оплеуху, полагая, что генерал ищет отговорки для своей неудачи. Пристыженный, Лютц, с поникшей головой, вернулся на фронт, готовясь к следующей схватке.

В тот момент, однако, бой был выигран. Я слышал радостный крик Миколы, который с восторгом произнес на украинском:

— Нас вам не взять! Врага ждет только смерть! Наша родина будет свободна!

Я встал и увидел, как оставшиеся танки быстро покидали поле боя. Шесть уничтоженных машин горели ярким, зловещим светом. Пламя вырывалось изнутри танков, освещая вечер своим кроваво-оранжевым светом. Сгибая броню, обломки танков рассыпались по полю, оставляя после себя черные и дымящиеся ямы. Это было зрелище, которое одновременно напоминало о жестокости войны и величии победы.

Из-за воронки выкарабкивался Андрей, радостно махая рукой и крича:

— Товарищ старший сержант! А все-таки мой отец был прав. Он создал чудо-пулю! С ней мы победим фашистов!

Его лицо светилось гордостью и ликованием. Пули, созданные его отцом, действительно проявили свою мощь, и сейчас они стали символом победы и надежды на будущее.

Из-за перевернутой мотоколяски вышел офицер, капитан, судя по нашивкам на его мундире. Он был окровавлен и шатался, как пьяный, очевидно, пострадав от ударной волны. Из-под его шлема выбивались куски грязи и крови, его лицо было искажено гневом и ненавистью. Глаза офицера были закатившимися, белки их бросались в глаза даже с такого расстояния, когда он закричал, брызгая слюной:

— Шайзе! Руссиш швайн! Ду бист тот!

Мы замерли. Было ясно, что в таких условиях мы не успеем выстрелить, так как наше оружие было опущено стволами вниз. Офицер вскинул МП-38, но очевидно, из-за бешенства дернул за магазин слишком сильно, что привело к заклиниванию механизма подачи патрона — такие проблемы не редкость у этих автоматов. Для исправления ситуации нужно было вынуть магазин и заново вставить его, а затем передернуть затвор, что занимало не меньше десяти секунд. Это время уже принадлежало Андрею.

Стиснув зубы, Андрей поднял руку и выстрелил из ТТ. Это был последний патрон. Пуля пробила немца. На мгновение мне показалось, что его тело как бы раздвоилось, но взрыва, как с танками, не произошло. Вместо этого, офицер замер на месте, его тело начало стремительно стареть. Он морщился и покрывался коричневыми пятнами, сгинался в три погибели, трясясь и колеблясь, его волосы и одежда осыпались, пока он не рухнул на землю. Когда я подошел ближе, то увидел, что это была уже мумия, скорее всего, чучело с ржавым железным крестом на груди и не менее ржавой каской на черепе.

То, что сотворила чудо-пуля, было сложно объяснить. Старая жизнь этого захватчика, возможно, пролетела в одно мгновение. Неизвестно, сыграли ли роль малые массы тела или тот факт, что солдат стоял на месте, но энергия, выделившаяся в результате воздействия пули, не проявилась в виде вспышки и воздушного удара, как с танками, а направилась в временной спектр. На глазах офицер стал стареть, словно время ускорилось для него в несколько раз. Его тело подверглось столь быстрому старению, что всё в его облике, от кожи до одежды, распалось и исчезло в прахе.

Мы были потрясены. Похоже, и сам Андрей был шокирован эффектом своего оружия. Он стоял с вытянутой рукой, всё еще держа пистолет, и его глаза были полны удивления и растерянности. Это был новый уровень разрушения, который даже он не мог до конца осознать…

Я слушал историю деда, затаив дыхание, осознавая всю её глубину и трагичность. На мгновение я даже забыл, где нахожусь — настолько захватила меня его история.

— А что было дальше? — с нетерпением спросил я, всё еще находясь под впечатлением.

Дед вздохнул, его взгляд помрачнел, и он ответил грустно:

— Мы нашли 27 трупов немецких солдат. Шесть танков с их экипажами были уничтожены. На поле боя осталось семь мотоколясков с колясками, разбросанных коробок с патронами к пулеметам было несметное количество. Но танки, которые должны были нас добить, обошли это место стороной. Они решили пойти в обход.

Я представлял это поле: обугленная земля, искореженные остовы танков, дымящиеся мотоколяски, лежащие тела в серой форме. В воздухе витал запах гари и смерти. Это была тяжкая цена за те несколько минут славы.

Дед продолжил:

— Но самое неприятное началось на следующий день. К нам пришли из СМЕРШа. Рыжий и наглый майор, молодой, но уже избалованный властью, потребовал объяснений. Он не верил, что трое простых солдат смогли остановить колонну дивизии СС «Мертвая голова».

Я мог видеть этот момент в своем воображении: майор, с резкими чертами лица, дерганный, словно зверь в клетке, швырял свои обвинения в нас.

— Вы врете мне в лицо, мерзавцы! — кричал он, разрывая на куски мои рекомендации на награждение Андрея Шмидткова и Николы Бойчука орденами Красной Звезды. — Вы сговорились с фашистами!

Мы стояли в шоке от его слов. Гнев пробежал по лицу Николы, и я почувствовал, как его мышцы напряглись, готовясь к удару. Я едва успел схватить его за локоть. Со СМЕРШем не шутят. Эти ребята были безжалостны и самоуверенны. Им неважно, кто перед ними — генерал или герой, для них все были потенциальными врагами.

Майор не останавливался, направив свою ярость на Андрея:

— А ты, пацан, сын предателя народа! Ты немец! Ты договорился с врагом, чтобы войти к нам в доверие и узнать наши планы!

Он явно не видел перед собой человека, только врага. По его приказу Андрея арестовали.

Я видел растерянное лицо Андрея, его попытки что-то объяснить не находили отклика у контрразведчиков. Шмидткова увели, и больше я его никогда не видел.

— Ужас, — прошептал я, потрясенный до глубины души. — Что с ним стало?

Дед тяжело вздохнул, его голос стал ещё тише:

— Говорят, его расстреляли. Но я так и не узнал наверняка. Никола погиб три месяца спустя от минометной атаки. История на этом не закончилась. После войны я поехал в Ташкент и нашел городскую распределительную станцию «Ташкентэлектросеть». Там помнили профессора Шмидткова, но сказали, что его расстреляли в начале войны как этнического немца.

Я молчал, осмысливая все услышанное. В этой истории было столько боли и несправедливости, что мне трудно было поверить, что всё это случилось с моим дедом.

Но дед продолжил, хотя в его голосе слышалась усталость:

— Я пытался найти всё, над чем работал профессор Шмидтков. Но оказалось, что документы, оборудование, записи — всё это забрал начальник смены Иваньков и сдал в милицию. А милиция, не понимая, что это, просто сожгла записи, а оборудование отправила на переплавку, чтобы изготовить детали для оружия. Вот так были уничтожены идеи и проекты, которые могли бы принести нам не только быструю победу, но и спасти миллионы жизней и продвинуть науку на десятилетия вперёд.

— Вот почему, дед, ты решил стать физиком? — наконец осознал я.

Дед кивнул:

— Да, внук. Я пошёл учиться, несмотря на возраст, чтобы продолжить дело, которое начал Шмидтков. Я хотел вырастить тех, кто сможет разгадать тайны времени и пространства, открыть что-то великое.

— И нашлись такие? — с надеждой спросил я.

Дед улыбнулся, но в его улыбке была грусть:

— Не знаю. Многие из моих учеников работали над космопланом «Буран», станцией «Салют», в Институте Курчатова. Может, кто-то из них сделал прорыв, но все такие открытия были засекречены. А то, что создал Шмидтков-отец и проверил на практике его сын, могло бы стать величайшим открытием. Это был путь к путешествиям во времени. Но война и человеческая жадность, страх перед неизвестным, сделали всё, чтобы эти достижения канули в небытие.

Дед замолчал, уставившись куда-то вдаль, а я сидел рядом, обдумывая его слова. Я осознал, как легко страна теряла своих лучших сыновей — тех, кто мог принести ей славу, силу и прогресс.

(8 марта 2017 года, Элгг)

СУРРОГАТНОЕ ПСЕВДОМАТЕРИНСТВО

(Антиутопия)

Я, кряхтя и охая, хватаясь за вспухший живот, встал с кровати и, волоча ноги, подошёл к монитору. Серый, измученный экран мигнул, будто нехотя просыпаясь, и выдал сухими цифрами: 8 марта. Когда-то эта дата была связана с ароматом мимозы, с улыбками, с лёгким волнением в голосах мужчин и тихим звоном бокалов за женское счастье. Международный женский день — праздник, в который мир словно напоминал себе, что красота, нежность и смысл бытия не в машинах, не в домах и не в войнах, а в них — в женщинах, тех, ради кого стоило вставать утром, работать, терпеть, строить и мечтать. Даже в странах, где этот день не отмечали официально, сама идея женственности витала в воздухе — невидимым светом, согревающим души. Можно было смотреть на них — смеющихся, рассеянных, загадочных; можно было обнимать, целовать, и чувствовать себя живым, нужным, человеком.

Поэты воспевали женщину — в стихах, пахнущих ладаном и жасмином, художники запечатлевали её на полотнах, как отблеск божественного замысла; скульпторы, будто желая поймать мгновение дыхания, высекали из мрамора её силуэт, а кинематографисты тянулись к её тайне в каждом кадре. Искусство боготворило женщину, делало её смыслом всей эстетики. Под холодным лунным светом мужчины открывали свои души, говорили о любви, о верности, о вечности.

Но и обратная сторона не обходила их — сколько войн началось из-за женщин! Елена Троянская — всего лишь имя, но оно стало символом разрушительной силы страсти, перед которой трепещут даже цари и боги. Женщина вдохновляла — и губила, лечила — и мучила, но без неё само человечество теряло бы форму, ритм, дыхание.

И всё же, как ни крути, природа — или Творец, кому как ближе — приняла мудрое решение, разделив органический мир на два начала. Мужское и женское, Ян и Инь, Адам и Ева. С этого разделения — и начинается история человечества. С этого момента мы познаём свет и тень, добро и зло, прекрасное и ужасное. Мужчина и женщина — два зеркала, в которых отражается сама жизнь. Сквозь тысячелетия, через войны, голод, эпидемии, землетрясения — они шли, держась за руки, спотыкаясь, теряя друг друга, снова находя. И всегда — с надеждой.

Это было раньше. До пандемии.

Двадцать лет назад вирус XX2045G перечеркнул всё. Он появился внезапно — как будто кто-то раскрыл в небе склянку с проклятием. Его природа по сей день не разгадана: ни бактерия, ни известный вирус, а нечто промежуточное, не поддающееся классификации. Под микроскопом он выглядел, как крошечный золотистый кокон, внутри которого свивалась спираль из неведомого белка, словно дьявольская ДНК. Сначала вспышку зафиксировали в Габоне, в одной из сельских клиник, где заболевшие женщины начали умирать с чудовищной скоростью. Кожа темнела, потом лопалась, из глаз и ушей сочилась густая чёрная жидкость, органы отказывали один за другим. Врачи подумали об Эболе, но анализы показали: возбудитель другой — и, самое страшное, исключительно избирательный.

Вирус XX2045G атаковал только женщин. Младенцы погибали в колыбелях, беременные умирали вместе с не рождёнными детьми, старухи — в креслах, сжимая чётки и шепча молитвы. Мужчины не заболевали вовсе: ни слабости, ни температуры — ничего. Учёные ломали голову, но даже секвенирование генома вируса не дало ответов. Было ощущение, что вирус знает, кого поражать, что он читает хромосомный код и вычёркивает из него тех, у кого есть двойная X.

За два месяца вирус облетел планету. Ветер, дожди, микрочастицы в атмосфере — всё стало его переносчиком. Он пролетал над океанами, заражал материки, проникая в города, как дым. Вакцины не существовало, иммунитет не вырабатывался. Все попытки изолировать женское население — лагеря, стерильные купола, фильтрация воздуха — заканчивались одинаково: трупы, трупы, трупы.

И когда всё стихло, на Земле остались только мужчины. Планета осиротела. Жизнь потеряла половину своего смысла.

Я тогда учился в школе — в пятом классе, и мне было страшно смотреть, как умирают мои одноклассницы. Сначала они просто кашляли, потом на партах появлялись тёмные пятна крови, густые, липкие, с металлическим запахом, а потом — тишина. Одна из девочек, Светка, уткнулась лбом в тетрадь и больше не подняла головы — по тетрадным клеткам растекалась алая лужица, а её рука всё ещё сжимала ручку, будто она пыталась дописать последнее слово. Учительница математики, сухая, вечно нервная женщина, не выдержала адских судорог — её трясло прямо у доски, она кричала, царапала ногтями мел, а потом, облитая потом и кровью, выбежала в коридор и, как в бреду, шагнула из окна третьего этажа. Соседка со второго подъезда, тётка Маруся, ещё недавно кормила нас оладьями, однажды утром просто выпила бутылку крысиного яда — не смогла смотреть на себя в зеркало: её кожа почернела, глаза потускнели, и она шептала, что стала чудовищем.

По всему городу выли кареты «скорой помощи», увозя умирающих женщин, но куда — никто не знал. Больницы трещали по швам: коридоры были забиты койками, на лестницах лежали тела, на которых уже не хватало простыней. Врачи плакали, не справляясь с потоком умирающих, а «скорые» возвращались всё реже — бензин, лекарства, руки, всё кончалось. Крематории работали без остановки — столбы серого дыма висели над городом, как постоянный закат, а могильщики, рывшие ямы сутками, хоронили и своих дочерей, жён, матерей. Воздух стоял густой от пепла и смерти.

Это был закат человечества. Мужчины сходили с ума от боли. Одни кончали жизнь самоубийством — прыгали с крыш, стрелялись, травились газом. Другие пытались держаться, убеждая себя, что всё ещё можно исправить, что учёные изобретут лекарство, что женщины вернутся — хотя бы в пробирках, хотя бы клонами. Были и те, кто нашёл утешение в хирургической смене пола или в телесной близости друг с другом — границы стёрлись, нормы обрушились, мораль стала предметом музейных экспонатов. Но нашлись и те, кто не сдался — учёные, исследователи, биоинженеры, которые посвятили себя единственной цели: вернуть женщину в мир.

Когда вирус XX2045G исчерпал свою «пищу» — женщин, — он исчез, будто его никогда и не было. Лаборатории по всему миру взялись за проект «Возрождение». К счастью, в криохранилищах сохранились миллионы женских яйцеклеток, замороженных ещё в эпоху суррогатного материнства и репродуктивных технологий. С этим проблем не было. А вот сперматозоидов — хоть залейся, человечество никогда не страдало от их нехватки.

Но оказалось, что воссоздать женщину — задача куда сложнее, чем клонировать овечку Долли или оживить мамонта. Там природа помогала: ген мамонта можно было пересадить в клетку слонихи, и она, пусть и с трудом, вынашивала гибрид; волчий эмбрион мог развиваться в утробе собаки — организм знал, как обращаться с жизнью, даже чужой. Но тут не было матки, не было материнского тела, не было того чуда, которое создаёт не лаборатория, а сама природа.

Эксперименты шли один за другим. Пробирки, инкубаторы, искусственные среды, прозрачные контейнеры с питательным раствором — всё выглядело как кадры из научной фантастики. Но реальность была иной: эмбрионы гибли на второй, третьей, максимум на двенадцатой неделе. Без живой ткани, без естественной микрофлоры, без материнского импульса, без биохимической симфонии, которую невозможно воспроизвести, зародыши просто сморщивались и растворялись, оставляя после себя мутный осадок на дне колбы. Даже когда учёные создали искусственную «грушу» — биологический инкубатор, имитирующий строение матки, с точной температурой, влажностью и подачей кислорода — результат оказался тем же. Эмбрион словно чувствовал ложь. Он замирал, будто отказывался жить в ненастоящем теле.

Это только в фантастических фильмах — в блестящих лабораториях, под звуки электронных мониторов, — человек рождается в стеклянных сосудах. В реальности же всё было грязнее, беспомощнее и страшнее. Мир без женщин оказался не просто печальным — он стал мертвым садом, где мужчины тщетно пытались вырастить розу из праха.

Попытались использовать матки коров, свиней, шимпанзе — всех видов, мимо которых прошёл вирус-убийца. Первые отчёты выглядели обнадёживающе: в искусственно подготовленную матку шимпанзе удалось внедрить человеческий эмбрион, и тот продержался почти шесть недель. Это было сенсацией — впервые за всё посткатастрофическое время в капсулах не погибла зарождающаяся жизнь. Конечно, не всё шло гладко: происходили отторжения тканей, вспыхивали воспалительные реакции, эмбрионы мутировали. Разница метаболизма, состава плазмы, кислотности, структуры ДНК — всё мешало. Но генная инженерия шагнула далеко: проблему частично решили, подавляя иммунные ответы гормональными коктейлями, стероидами и мощнейшими иммуносупрессорами. В ход пошла и биоэлектроника — микросхемы вживляли в маточные ткани животных, регулируя их электрическую активность, температуру и частоту сокращений, чтобы имитировать человеческий ритм беременности. По венам самок текли феромонные составы, меняющие их гормональный фон, а роботы-акушеры контролировали состояние плода круглосуточно. С каждым новым циклом исследователи подбирались ближе к цели, к самой границе невозможного.

Но когда «плоды» родились, человечество испытало не восторг — ужас. На выходе оказались существа, лишь отчасти напоминавшие человека. Их тела были гибридными — кожа серовато-жемчужная, глаза слишком крупные, череп вытянут назад, конечности — длинные, с лишними суставами. Генетически они совпадали с человеком лишь на двадцать процентов, но обладали обоими половыми признаками, гермафродиты в полном биологическом смысле. Однако самое поразительное — их ум. Интеллект этих созданий оказался выше человеческого: они мгновенно осваивали речь, оперировали абстрактными понятиями, считывали эмоции, словно сканировали мозг собеседника. Их реакция превосходила человеческую в разы, движения были точными, бесшумными, хищными. Им были нипочём жара, холод, радиация, даже кислород им требовался вдвое меньше. А главное — они нас не приняли. Первое, что сделали новорождённые, когда обрели силу, — перегрызли горло одному из лаборантов. В их взгляде не было ненависти, только холодная осознанность: человек был для них паразитом, случайным побочным видом, изжившим себя.

К счастью, учёные и чиновники быстро поняли, что создали. Большую часть гибридов уничтожили прямо в лабораториях — шприцами с кислотой, огнемётами, дробовиками. Но даже там кровь текла рекой: несколько существ вырвались, разорвали охрану, располосовали стеклянные перегородки когтями, оставив за собой лишь дым и мясо. Несколько взрослых особей успели сбежать — по слухам, при помощи подпольной религиозной секты «Матерь Возрождения», считавшей гибридов новым воплощением Евы. Беглецы укрылись в труднодоступных местах: в горных пещерах, болотах, непроходимых джунглях. Они начали размножаться — неведомым образом, без пар, без беременности. Появлялись новые поколения — всё более совершенные, всё менее человекоподобные. Они нападали на людей, разрушали фермы, вырезали стада и оставляли только кости. Леса опустели, целые регионы вымерли. Только военная кампания трёхлетней давности — с дронами, напалмом и спутниковыми ударами — остановила их распространение. Мир снова вздохнул, но недолго: слухи ходили, что в южных пустынях, в старых шахтах всё ещё обитают кланы гибридов — умных, затаившихся, ждущих своего часа.

И тогда проблема вновь встала ребром: чем заменить женщину?

И кто-то вспомнил старый американский фильм «Джуниор», где Арнольд Шварценеггер носил ребёнка в животе — абсурдная, добродушная комедия девяностых. Но в мире, пережившем XX2045G, сама идея перестала казаться нелепой. Учёные решили попробовать этот путь — не через животных, не через машины, а через самих мужчин.

Имплантация матки стала новым чудом и новой бездной одновременно. Из тканей самого пациента формировали орган — «аутоматку», выращенную из клеток брюшины и сосудистого эндотелия, чтобы избежать отторжения. Мужчинам вводили гормональные смеси: эстрогены, прогестерон, ингибиторы тестостерона. Психику готовили гипнозом, электростимуляцией и психотропными препаратами — чтобы сознание не отвергало новую роль. В капсулах воспроизводили химический фон беременности: запахи, биоритмы, музыку сердцебиения. Некоторые мужчины действительно начинали чувствовать шевеления в себе, говорить с будущим ребёнком, плакать без причины. Их организм превращался в сосуд, и тело переставало принадлежать им самим.

Человечество наконец научилось вынашивать жизнь — но ценой собственного безумия.

Первые эксперименты проводились, как водится, втайне — в подземных лабораториях под охраной военных. Добровольцев не было, поэтому использовали тех, кому нечего терять: заключённых, приговорённых к высшей мере. Им обещали жизнь — и даже «определённую свободу», если согласятся участвовать в программе «Новый рассвет». По сути, это была их последняя возможность искупить грехи: не пулей в затылок, а рождением новой жизни. Операции проводились ночью. Заключённым вводили наркоз, вскрывали брюшную полость, вживляли в неё искусственно выращенную матку, подсоединённую к венозной и лимфатической системам, чтобы обеспечить кровоснабжение и питание. Потом шли недели восстановления: гормональные уколы, болевые кризы, ломота во всех костях, головокружения. Тела бандитов опухали, менялись — грудь набухала, кожа становилась мягче, под кожей появлялись тонкие голубые прожилки. Некоторые плакали ночами, не понимая, что с ними происходит.

Из пятнадцати подопытных выжили трое. Все трое сумели выносить плод до конца. Родились двое девочек и один мальчик — первые настоящие дети нового человечества. Это было чудо, в которое не верили даже те, кто оперировал. Но остальные двенадцать не выдержали. Двое сошли с ума, когда увидели свои животы, как чужие тела, в которых что-то живое шевелится, толкается, требует пищи. Один из них попытался сам себя вспороть, чтобы «выпустить тварь». Другие умерли от шока, от разрыва сосудов, от инфекции. Трое пережили выкидыш: в камерах нашли кровавые следы, крики и стоны стояли всю ночь. Те, кто был хладнокровным убийцей, кто спокойно перерезал глотки и клал людей пачками, дрожали при каждом приступе токсикоза, рвоте, опухших ногах, бессонных ночах и непреодолимой тяге к солёным огурцам и селёдке. Оказалось, что выносить ребёнка — подвиг, на который способны не все мужчины.

Ученые сделали вывод: нужны атлеты — физически крепкие, тренированные, с устойчивой психикой. Спортсмены, военные, космонавты. Об этом объявили по всему миру. И знаете, произошло невероятное: добровольцев оказалось море. Мужчины шли толпами. Очереди выстраивались у клиник, как когда-то у храмов. Они приходили с блестящими глазами и твердым намерением — возродить человечество. Никто не требовал денег. Это стало делом чести, актом искупления за века разрушений, за войны, за самоуверенность. Люди верили: рождая дочь, они возвращают в мир свет, красоту, нежность.

Учёные уже умели определять комбинации генов и планировать пол ребёнка. В первый год почти все эмбрионы программировались как женские — чтобы снова наполнить землю голосами, смехом, дыханием женщин. На экранах лабораторий мелькали слова: Проект Ева, серия А, Ева 17, Ева 42. И каждый раз, когда рождалась новая девочка, по всей планете запускали салюты. Мужчины плакали, глядя на новорождённых — маленьких, розовых, кричащих, с волосами, пахнущими молоком и новой жизнью.

— Поздравляю с 8 Марта, друг! — вдруг хлопнул меня по спине кто-то, вернув из воспоминаний в настоящее.

Я обернулся — Сергей.

Мы когда-то учились вместе на курсах вождения, он тогда был тихим, добродушным парнем, широкоплечим, немного сутулым, с вечно сбившейся челкой и глазами, в которых жила простая человеческая доброта. А теперь передо мной стоял он — с мягкими чертами лица, постройневший, осунувшийся, но сияющий счастьем. Его руки дрожали, но не от усталости, а от гордости. Он только позавчера родил девочку — три с половиной килограмма, пятьдесят два сантиметра. Блондинка, кожа почти прозрачная, голубые глаза, как утреннее небо, и голос такой, что стены родильного блока дрожали. Я слышал её крики даже в своей палате — пронзительные, отчаянные, живые. Маленький комочек, но сколько в нём силы и смысла.

Возле кровати Сергея теперь стояли цветы, пелёнки, крошечные комбинезоны с розовыми зайцами, бутылочка с молоком и детская кроватка. Сергей сиял — он чувствовал себя мамой, и это слово не вызывало больше ни смеха, ни неловкости.

— А-а, спасибо, — сказал я, улыбнувшись. — И тебя с нашим праздником! Счастья тебе и малютке. Пусть у неё будет достойный мужчина.

— Да-да! — оживился он, глаза загорелись. — Моя Алёна будет астрономом! Вчера она, лежа в коляске, смотрела на звёзды — честно, не мигая!

Не смейтесь. Теперь 8 Марта стало мужским праздником тоже. Мы, беременные, имели на это право. Мы переживали боли, роды, страх, всё то, что веками было уделом женщин. Мы несли их судьбу, наперекор природе, вопреки всему. И это считалось честью. Быть суррогатной псевдоматерью — стало священным званием, почти орденом. Мы чувствовали себя хранителями нового мира. И пусть это звучало странно, даже кощунственно — но именно мы, мужчины, впервые по-настоящему поняли, что значит быть женщиной.

— Как себя чувствуешь? — спросил он меня, глядя с мягкой тревогой.

— По-разному, — ответил я тихо, — но в любом случае я рад.

Сергей хотел что-то добавить, но в этот момент дверь открылась, и в палату вошёл врач-акушер — невысокий, плотный мужчина лет пятидесяти с седыми висками и взглядом, в котором усталость давно ужилась с добротой. На лице — тонкие следы бессонных ночей, под глазами — синие круги, но руки уверенные, сухие, в прозрачных перчатках. На его халате поблёскивал значок с надписью: «Программа Возрождения. Центр №4».

— Хамид, — строго сказал он, покачав головой, — на кровать. Нужно сделать УЗИ.

Я медленно лег, придерживая живот обеими руками. Врач подкатил к кровати аппарат — старенький, с замотанными проводами, на колёсиках, с экраном, который шипел и рябил, будто сам устал от жизни. Он нанес на мой живот прохладный гель, провёл датчиком, и по экрану побежали серебристые волны, превращаясь в контуры чего-то живого.

— Вот она… — прошептал он, щурясь, приближая изображение. На мониторе проступила крошечная фигурка — моя дочь. Головка, крохотные ручки, крутящиеся ножки, пульсирующее сердце. Она двигалась, словно танцевала в светлой глубине, — мой маленький, человеческий комочек света.

— Всё хорошо, — произнёс врач с лёгким, почти детским воодушевлением. — Плод развит, девочка, активная. Уже тянется руками к стенке, словно хочет выйти.

— Да, я это чувствую, — улыбнулся я, осторожно поглаживая живот. — Ножками и ручками бьёт меня, особенно по ночам, когда я сплю.

Врач кивнул, убрал датчик и вытер гель.

— Ну что ж… — сказал он, — можно завтра на кесарево.

— О-о-о, поздравляю! — крикнул Сергей, но врач, покосившись, мягко вытолкал его за дверь, пробормотав, что роженицу нельзя волновать.

Я остался один. Тишина окутала палату. Снаружи где-то гудел лифт, шуршали колёса каталок, сквозь мутное окно пробивался серый свет мартовского утра. Я положил ладонь на живот и почувствовал лёгкий толчок изнутри — она отвечала мне.

Я вдруг понял: я не боюсь. Ни боли, ни операции, ни того, что скажут другие. Я — часть чего-то большего. В этот миг весь мир сузился до одного звука — равномерного, нежного биения двух сердец в одном теле.

Я подумал, что родить ребёнка — это действительно сложнее, чем полёт на Луну, чем любая миссия, которую может придумать человек. Полёт заканчивается возвращением, а это — началом новой жизни.

И когда я закрыл глаза, мне показалось, что где-то за окном, над серыми крышами больницы, поднимается солнце — тёплое, золотое, как улыбка той, кто ещё не родилась, но уже изменила мир.

(27 августа 2015 года, Элгг)

СКЕЛЕТОН

(Хоррор)

Медленно переступая через перевёрнутые автобусы и обвисшие высоковольтные провода, десятиметровый человекоподобный скелетон двигался в одном лишь ему известном направлении, не обращая никакого внимания на визжащих, разбегающихся людей, мельтешащих у его ног, как испуганные насекомые. Асфальт дрожал под каждым шагом, стеклянные фасады домов трещали, а металлические вывески дребезжали от его тяжёлых шагов. В воздухе пахло озоном, горелой резиной и страхом. Люди забивались в подъезды, под обломки машин, в пустые автобусы, словно в стальные гробницы, надеясь, что чудовище пройдёт мимо.

Огромные глаза на мертвенном черепе светились ядовито-зелёным пламенем, как будто внутри черепной коробки тлел уголь потустороннего костра. Длинные костлявые руки, почти пятиметровые, болтались, как пустые лианы, но именно они, казалось, помогали ему удерживать равновесие в земной гравитации. Каждое движение скелетона было неловким, будто он учился ходить заново. Его суставы поскрипывали, кости потрескивали, а на изгибах, в местах соединения, мерцал серо-зелёный биолюминесцентный свет — словно энергия, поддерживающая жизнь в существе, которому этот мир был враждебен. Судя по всему, земная атмосфера его тяготила: он будто задыхался в густом воздухе, привыкнув к иному — холодному, плотному, насыщенному метаном. Но выбора у него не было: нужно было жить здесь, приспосабливаться, дышать чужим воздухом, воспринимать чужую планету как собственную. Или погибнуть.

Был вечер. Небо низко нависло над городом, затянутое тяжёлыми, серыми, как свинец, тучами. Луна едва пробивалась сквозь мутный покров, иногда освещая всё происходящее болезненно-жёлтым светом, похожим на свет старой ртутной лампы. Ветер тянулся с окраин, нес запах пыли, бензина и озлобленного дождя. Уличные фонари мерцали, подрагивали, отбрасывая дрожащие тени на фасады домов — тени, которые, казалось, жили собственной жизнью. Мир выглядел так, будто кто-то нажал на кнопку «конец света», но забыл выключить электричество.

Я стоял, прислонившись к покосившемуся столбу, жевал мятную жвачку и с безучастным презрением наблюдал за всем этим кошмаром. Меня уже мало что удивляло. Паника, вопли, бегущие в никуда толпы — всё стало привычным, как прогноз погоды. Внутри не было страха, только тупое раздражение, усталость и лёгкая злоба на человечество, которое довело всё до такого состояния. Лет десять назад мир ещё казался осмысленным. Люди смеялись, строили, влюблялись, спорили. А теперь — только выживали, прячась от теней, что бродили между домами.

Скелетон лишь внешне напоминал человека, хотя, точнее сказать, это был скелет, грубо обтянутый чем-то вроде кожи — полупрозрачной, серовато-бурой, с внутренним светом, будто в глубине каждой кости плавала жидкая энергия. Генетически же он был абсолютно чужд — ни единой общей нити с земной биологией. Его тело развивалось по иным законам, в среде, где не было растений, где воздух был ядовит, а жизнь строилась на морских протеинах и химических мутациях. Учёные, исследовавшие найденные останки первых скелетонов, говорили, что их кости — не кальций, а какой-то белковый минерал, плотный, гибкий и живой, способный регенерировать. Внутри не было крови — лишь вязкая светящаяся жидкость, похожая на смесь нефти и фосфора.

Как насмешка над человечеством, природа — или кто бы ни создал этих тварей — придала им облик приматов. И потому, когда они впервые появились, люди в панике искали виноватых среди самих себя. Говорили о генетических экспериментах, о секретных лабораториях, где якобы смешивали человеческие гены с неизвестными образцами ДНК, найденными в метеоритах. Священники кричали с амвонов, что это исчадия Ада, посланные испытать веру. Газеты писали про возмездие за гордыню.

Но всё оказалось куда проще и страшнее: скелетоны пришли не из лабораторий — они вышли из гиперпространственного портала, разверзшегося над Южным океаном в ночь на двадцать третье сентября. Никто не знал, кто его открыл. Не было сигнала, не было предвестий — просто пространство вспухло, как пузырь, и из него выползли первые чужие, похожие на тени, пропитанные светом.

А потом началось нашествие…

— Чтоб ты сдох! — выругалась старушка, прижимая к груди выцветшую сетчатую авоську, из которой выглядывали три мандарина и засохшая буханка серого хлеба. Она была из тех старушек, что пережили всё — войну, голод, приватизацию и восемь реформаций пенсий, но не ожидали дожить до конца света. Морщинистое лицо её было обожжено ветрами, глаза — колючие, но живые, в них горел тот самый упрямый огонь, которым старые люди иногда пугают молодых. Платок, некогда цветастый, потемнел от дождей и пыли, пальто висело мешком, но она стояла прямо, словно сама Земля не осмелилась согнуть её.

Был вечер — тот самый, когда улицы дышат холодом и копотью. Скелетон, не обратив ни малейшего внимания на крик, переступил через женщину, как через камешек на дороге, и пошёл дальше. Его зелёные глаза пульсировали мягким светом, будто в глубине черепа что-то дышало. Пока горят эти глаза — он безопасен. То есть, не голоден. Но стоило им потухнуть — начиналась охота.

Тогда скелетоны менялись. Их неуклюжие, медленные движения вдруг становились стремительными, суставы сгибались с хрустом, но уже без тяжести, как у огромных хищных насекомых. Они бежали — на четырёх, на двух, как угодно — и хватали ближайших людей длинными костлявыми руками. В тот момент все их слабости исчезали. Схваченного человека скелетон подносил к раскрытой пасти, и начиналось ужасное — жертва словно растворялась. Не куски мяса, не кровь — а само тело, вся плоть медленно втягивалась, будто высасываемая невидимым насосом. Оставались только чистые белые кости, падающие на землю с сухим звоном. За один присест скелетон мог сожрать сорок человек, а иногда и больше — зависело от голода.

Когда-то люди пытались сопротивляться. Их жгли огнемётами, расстреливали из танковых орудий, запускали ракеты с боеголовками — бесполезно. После каждой атаки от скелетонов оставались тлеющие останки, которые через сутки начинали дымиться и расползаться, распространяя по воздуху и воде смертоносные споры. Они заражали всё — почву, животных, людей. В заражённых районах люди начинали гнить заживо, превращаясь в ходячие трупы, потерявшие рассудок и движимые одной жаждой — жрать. Эти зомби, ползущие по дорогам, становились новой напастью, и армии просто не успевали их сжигать. Поэтому человечество сделало вывод — скелетонов лучше не трогать. Пусть съедят нескольких, зато не погибнут миллионы. Так и жили — в страхе и договорённости с чудовищами.

— Лучше бы не сдох, — буркнул водитель рейсового автобуса, стоявшего рядом. Автобус был старый, перекрашенный десятки раз, с выбитыми стёклами, заклеенными полиэтиленом и скрипучими дверями, которые открывались только с третьего удара по панели. Фары светили тускло, в салоне пахло дизелем, плесенью и потом. На крыше был привязан металлический бак — в нём возили воду для охлаждения двигателя, который перегревался на каждом втором километре.

Сам водитель был широкоплечий, небритый, в засаленной куртке с оторванным рукавом и татуировкой в виде якоря. Его лицо выражало смесь скуки и обречённости — всё уже было, ничего не удивляет. В одной руке он держал бутерброд, из которого вываливался тонкий ломтик серого мяса — крысиного, судя по кислому запаху. Но водителя это не смущало: за годы катастроф желудки людей стали железными, приспособившись переваривать всё, что не светится или не двигается.

— Куда смотрели власти? Почему пропустили этих чертей в наш мир?! — негодовала старушка, не отпуская авоську. Ей просто нужно было говорить — сейчас, хоть кому-то. Телевизоры давно не работали, соседи вымерли, а на улицах остались только такие же молчаливые, как водитель. Её голос дрожал не от страха, а от боли — той древней, человеческой боли, когда хочется, чтобы хоть кто-то объяснил, зачем всё это.

— Тут власти бессильны, — ответил водитель, криво усмехнувшись. — Эти монстры свалились нам на головы чёрт знает откуда! Может, и правда из Ада. Я читал в Библии — придёт Антихрист, и начнётся Апокалипсис. Может, вот он и пришёл.

Он посмотрел в сторону уходящего скелетона. Тот растворялся в темноте, лишь глаза его ещё мигали издалека, как зелёные маяки в густом тумане.

— Точно, из Ада, — согласился мужчина, проходивший мимо. На нём была зелёная кепка с оборванным козырьком и оранжевые ботинки, явно разного размера. Сочетание нелепое, почти клоунское, но в этом мире никто уже не обращал внимания на моду — одежда была просто инструментом выживания. Люди носили всё, что могли найти на развалинах старых магазинов, в заброшенных квартирах или на телах погибших. Его пальто висело криво, заплатки держались на пластиковых стяжках, а воротник пропах бензином и страхом. Мужчина остановился, сунул руки в карманы и с брезгливым интересом посмотрел на скелетона, который, внезапно застыв, медленно повернул голову, будто пытался вспомнить, зачем пришёл.

Мы невольно напряглись, но глаза чудовища продолжали светиться зелёным — значит, всё в порядке. Мы знали их повадки: когда они стояли неподвижно, будто окаменев, это означало, что они «спят» или, скорее, находятся в некой внутренней паузе. В этот момент они не опасны. Они могли стоять сутками — под дождём, под снегом, среди руин. Только эти светящиеся глаза, не мигающие, бездонные, напоминали, что смерть ещё рядом, просто временно задремала.

— Надо бороться с ними! Воевать! — вдруг разъярилась старушка, потрясая своей авоськой. Мандарины вывалились и, подпрыгивая, покатились по тротуару, оставляя за собой следы грязи. Она подалась вперёд, словно хотела сама броситься на чудовище с проклятиями и верой. В её голосе звучала старая энергия — та, что когда-то заставляла людей защищать города, строить баррикады, верить в героизм. Ей хотелось войны, потому что в хаосе войны есть хоть какой-то смысл. Мир, где приходится просто ждать, когда тебя съедят, казался ей постыдным.

— Воевали… а толку-то? — зевнул водитель. Он лениво доел бутерброд, сморщился, вытащил изо рта крысинный хвост, застрявший между зубами, и с презрением бросил его в переполненный мусорный бак, из которого сочился жир и тлели бумажки. Скука в его глазах была сильнее страха. Человек, переживший столько ужасов, уже не ждал ничего — ни спасения, ни конца. Только очередного рейса и пары часов сна на сиденье автобуса.

Город вокруг нас выглядел, как выжженная декорация старого фильма. Многоэтажки стояли с пустыми, чернеющими глазницами окон, словно сами превратились в скелеты. На балконах болтались обрывки белья, рваные занавески, детские игрушки, покрытые пылью. Улицы были залиты грязной водой после недавнего дождя, асфальт местами вспучился, провалился. Из-под крыш капала ржавая жидкость, ветер гонял по тротуарам клочья газет с выцветшими заголовками: «Портал закрыть не удалось», «Власти ищут способ переговоров».

Редкие прохожие двигались торопливо, пригибаясь, словно стараясь стать незаметнее. Никто не разговаривал. Каждый нёс в себе свой страх, свою вину, свои остатки надежды. Только редкие собаки рыскали между домами — исхудавшие, облезлые, почти прозрачные.

Я насмешливо смотрел на них всех — на старушку, водителя, мужчину в зелёной кепке. И продолжал стоять, не двигаясь. Место было выбрано не мной. Я ждал девушку, которую пригласил на свидание. Да, именно свидание — глупое, человеческое, почти нежное слово в мире, где нежность давно стала роскошью. Она настояла, чтобы мы встретились здесь, у самой окраины, на старой автобусной остановке. Сказала: «Тут безопаснее». Я не спорил. Даже в аду люди продолжают любить — просто тише, осторожнее, словно боятся спугнуть само чувство.

О скелетонах мы знали многое — и в то же время почти ничего. Даже после всех лет наблюдений никто не мог понять, как они размножаются. У них не было половых органов, не было различий между самцами и самками. Некоторые учёные предполагали, что они делятся — буквально распадаются надвое, как амёбы, и из каждой половины вырастает новое существо. Говорили, будто видели, как у одного из них в районе грудной клетки вдруг образовалась трещина, и оттуда вышло второе, меньшее, как отражение в искажённом зеркале.

Другие считали, что это не деление, а почкование: будто на теле скелетона появляется нарост — блестящий, полупрозрачный, похожий на кость в зародыше. Этот нарост рос, шевелился, а потом отделялся, падал на землю и начинал ползти, как новорождённый зверёныш, пока не вставал на две ноги. Кто-то утверждал, что слышал их «песню» в такие моменты — низкий, вибрирующий гул, похожий на стон планеты.

А я просто стоял и думал: зачем я всё ещё жду? Может, она не придёт. Может, её уже съели где-то по дороге. И всё же — я ждал.

Из подъезда выскочил какой-то парень — худощавый, с взъерошенными волосами и воспалёнными глазами, в серой спортивной кофте с порванным рукавом и красных, заляпанных грязью кроссовках. На шее болталась верёвка, из которой он, видимо, недавно вытащил петлю. Вид у него был безумный, как у человека, давно решившего, что жизнь — не обязательное условие существования. На груди — нашивка с облезшей надписью «Омега-братство», а в руках — связка динамитных шашек, перевязанных изолентой. Горел бикфордов шнур, искры сыпались на асфальт.

Все бы ничего — мало ли кто с ума сходит в эти времена, — но он с какой-то решимостью камикадзе бросился прямо под скелетона, прилип к его ноге и, трясясь от возбуждения, прикрепил связку липучкой. Потом, отбежав на несколько метров, заорал:

— Партизаны начинают антифаду! Долой пришельцев! Свободу человечеству!

Голос его разнёсся по пустынной улице, звонкий, отчаянный, срывающийся на визг. Скелетон стоял неподвижно, словно не сразу понял, что случилось. Потом медленно наклонил голову и посмотрел вниз, где на его костлявой ноге коптился маленький огонёк. Фаланги пальцев лениво пошевелились — не из страха, а скорее из отвращения. Он будто хотел стряхнуть грязь, не желая, чтобы на его теле оставалась хоть капля земной материи.

Наши вирусы, бактерии, даже споры грибов не могли прижиться на них. Их тела были чужды биохимии Земли. Кости состояли из полуметаллического белка, не содержавшего углерода — а значит, не участвовали в органических реакциях. Внутри вместо крови циркулировала вязкая фосфоресцирующая жидкость, удерживающая постоянную температуру и обеспечивающая питание тканей напрямую. Ни один земной микроорганизм не мог «понять» такую структуру, и потому скелетоны были стерильны, как хирургические инструменты. Даже мухи обходили их стороной.

Старушка, водитель и несколько прохожих одновременно обернулись на крик. У водителя челюсть отвисла, бутерброд выпал из руки, глаза полезли на лоб, словно он увидел воскресшего черта. Я ощутил, как у меня замерло сердце — не от страха за парня, а от осознания, что сейчас произойдёт нечто ужасное. Прохожие застыли, один из них сипло выдавил:

— Идиот… Что ты делаешь?

Но было поздно.

Лишь старушка оживилась, как будто в ней проснулся давно забытый военный дух. Она вытянула руку с авоськой и закричала:

— Браво! Сопротивление не дремлет! Война скелетонам! — и даже запрыгала на месте, потеряв равновесие, размахивая мандаринами, будто гранатами. В её глазах вспыхнуло безумное торжество, как у человека, увидевшего возрождение надежды в самом аду.

И тут шнур догорел.

Взрыв был оглушительным — мир будто вывернулся наизнанку. Воздушная волна ударила в нас, как бетонная стена: меня бросило к столбу, а рядом что-то с грохотом обрушилось. Воздух наполнился ревом и жаром, вспышка ослепила, и я почувствовал запах горелой плоти и раскалённого металла. Загорелись кусты вдоль дороги, окна ближайших домов треснули и осыпались, крыша одного подъезда просто слетела, как крышка с кастрюли.

Скелетон издал звук, который трудно описать — не крик, не рёв, а какой-то пронизывающий вой, похожий на вибрацию гигантского инструмента, задетого в космосе. Он качнулся, зашатался и стал валиться набок. Его тело, треща, плавилось, словно стекло под паяльной лампой. Изнутри вырывались синие клубы дыма, тяжёлые, как свинец, и они, растекаясь по улице, ложились на землю липким ядовитым туманом.

Останки ноги разлетелись по сторонам, брызнув синим студнем и фосфоресцирующей жижей. Стены домов покрылись жирными пятнами, старушку и двух прохожих окатило целиком — они стояли облепленные чужеродной массой, как мухи в варенье. Партизана тоже задело — его отбросило на асфальт, но он, как ни странно, поднялся.

Я, к счастью, остался в стороне. Волна ударила, но не достала. Если бы хоть капля этой жижи попала на кожу — жить бы мне осталось считанные минуты.

Старушка визжала, потрясая липкой сеткой с мандаринами:

— Да! Вот так! Именно так! Смерть чужеземцам! — её глаза сияли фанатичным восторгом, и она крутилась, словно танцевала на братской могиле человечества.

Парень вскочил, шатаясь, лицо его было заляпано синим дымом. Он хотел крикнуть что-то победное, но вдруг начал дёргаться. Его голова стала опухать, как воздушный шар, кожа натянулась до прозрачности, сквозь неё просвечивали сосуды, пульсировавшие в бешеном ритме. Потом — хлопок! — и всё закончилось. Голова лопнула, словно переполненный пузырь, разбрызгивая мозги и кости по стене ближайшего дома.

Но тело… тело не умерло. Оно дернулось, поднялось на четвереньки и замерло на миг. Из шеи, где раньше была голова, вытянулось что-то серое, дрожащее, как горящая плёнка. Потом оно резко выгнулось и сорвалось с места. Безголовое тело, движимое какой-то чужой силой, побежало на четвереньках, судорожно, неестественно, и с короткими прыжками скрылось в переулке.

Я смотрел, как за ним тянется след синего пара, и впервые за долгое время понял: это — начало чего-то ещё хуже, чем скелетоны.

Старушка вдруг осела на колени. Сначала казалось, что она просто потеряла сознание, но её тело начало двигаться странно — рывками, будто кто-то дёргал за невидимые нити. Изнутри что-то происходило. Кожа под пальто вздувалась, поднималась волнами, как будто под ней шевелилось множество живых существ. Она издала сиплый стон, полный недоумения и боли, и попыталась что-то сказать, но из её рта вырвался густой пар, похожий на дым от горящей смолы.

Её глаза помутнели, затем из них вырвались тонкие, тёмные нити — не то вены, не то корни. Они двигались сами по себе, медленно извиваясь в воздухе, словно пробуя мир вокруг. Старушка застыла, голова её мотнулась вбок, и она, неестественно изогнувшись, начала подниматься на конечности, как будто её кости перестроились под чужой замысел.

Что-то выползло из-под её одежды — длинное, гибкое, словно огромное насекомое с влажным блеском. Оно шевелилось, щёлкало мелкими зубцами и вытягивало перед собой тонкие лапы. Существа, появлявшиеся после контакта с останками скелетонов, всегда были разными — у каждого заражённого организм по-своему искажался. Эта тварь бросилась на водителя.

Он успел только закричать:

— Помогите! Помогите! — и звук его голоса утонул в жутком, шипящем шуме.

Но никто не двинулся. Никто не подбежал. Все знали, что стоять рядом с заражённым — значит подписать себе приговор. Вирус или то, что его заменяло, распространялся мгновенно — через воздух, касание, дыхание.

Двое других прохожих, стоявших ближе всех к месту взрыва, уже изменялись. Их тела словно плавились изнутри: кости хрустели, кожа покрывалась пятнами, а движения становились судорожными, отрывистыми. Один из них начал кричать — но голос разорвался на полуслове, превратившись в хрип, похожий на скрежет металла. Другой просто упал, а потом поднялся — но уже не человеком. Его лицо было вытянуто, челюсть неестественно длинна, движения резкие, голодные.

Я сорвался с места и бросился в автобус. Внутри царил хаос: люди кричали, кто-то бился в панике о двери, кто-то молился. Окна дрожали от грохота снаружи, и казалось, что сама машина вот-вот сорвётся с места и умчится прочь, хоть куда — лишь бы подальше.

Нам повезло — ветер дул в другую сторону, унося яд и испарения от разложившегося тела монстра. Сквозь окна было видно, как по улице катится голубоватый дым, клубясь и оплетая всё, к чему прикасался. Тех, кто оказался в его пути, больше не было видно — только смутные силуэты, быстро растворяющиеся в мареве.

Водитель, тот самый, что минуту назад стоял рядом со старушкой, не выдержал — тварь настигла его первой. Крик его оборвался резко, будто кто-то выключил звук. Осталась лишь тишина, прерываемая скрипом металла и далёким звоном разбитого стекла.

Я ударил по кнопке закрывания двери — вовремя. В ту же секунду старушка, превратившаяся в нечто чудовищное, с воплем метнулась к автобусу и обрушилась на капот. Стекло треснуло от удара, искажённое существо навалилось всем телом. Из её рта вырывались тянущиеся, живые тени, словно щупальца дыма, а из глазниц клубились светящиеся шары, похожие на пучок гниющих ягод. Когда она шевелилась, вся конструкция её тела трещала, будто в ней ломались тысячи сухих ветвей.

Она царапала кузов, оставляя глубокие следы на металле, и каждый скрежет отзывался в костях. Я понял — если эти когти прорежут стекло, она влезет внутрь. «Допартизанилась, дура», — мелькнуло в голове, и я прыгнул за руль.

Руки дрожали. Ноги будто налились свинцом. Но выбора не было. Я вдавил кнопку зажигания, и двигатель неожиданно послушно зарычал. Автобус содрогнулся, будто просыпался после долгой спячки. Я вцепился в руль, переключил рычаг на первую передачу и нажал на газ.

Фары вспыхнули, разрезая темноту, — и мир впереди оказался чудовищно искажён. Дорога, мокрая, блестела, будто ртуть. Вдалеке мелькали фигуры — кто-то бежал, кто-то полз. Город казался заражённым самим страхом.

Существо на капоте взвыло, прилипло к стеклу, и автобус на мгновение качнуло. Оно пыталось проломить крышу, где-то сверху слышались глухие удары. Пассажиры кричали — кто-то молился, кто-то просто стонал. Паника внутри росла быстрее, чем скорость.

Что-то сверху грохнуло — по крыше прошёлся тяжёлый шаг, металл застонал. Кто-то из пассажиров закричал, и я услышал, как в потолке раздался треск. Но я не стал смотреть — просто выжал газ сильнее.

Автобус сорвался с места, с визгом шин понёсся по улице. За окном мелькали перекошенные дома, фонари, рваные афиши, полуразрушенные остановки.

Вдруг я заметил — сквозь темноту, между домами, стали двигаться другие фигуры. Высокие, неестественно вытянутые, с зелёным светом в глазницах. Один за другим скелетоны повернули головы в нашу сторону. Их глаза вспыхивали и медленно гасли — будто кто-то гасил лампы по очереди.

Я понял — они чувствуют смерть. Чувствуют гибель одного из своих. И идут.

Старушка-монстр, всё ещё извиваясь на крыше, ударила по вентиляционному люку — тот треснул. В следующее мгновение тонкая нога, покрытая чем-то, что напоминало хитиновый панцирь, пронзила крышу и вцепилась в женщину, сидевшую прямо под люком. Женщина вскрикнула — так, что воздух в салоне будто сжался. Её тело дёрнулось, и она, словно потеряв вес, поднялась кверху, цепляясь за поручни. Её крик перешёл в хрип, а потом в жуткое, сиплое бормотание.

Секунду спустя сверху раздался влажный, глухой звук, от которого волосы встали дыбом. Люк содрогнулся, автобус будто вздохнул — и снова тишина. Только двигатель ревел, и в окнах мелькали серые дома.

Пассажиры, оцепеневшие, не могли вымолвить ни слова. Никто не смотрел вверх — все понимали, что там сейчас происходит, и лучше этого не видеть. Я тоже не обернулся. Просто переключил передачу и выжал газ до упора.

Но ужас заключался не только в этом.

Сквозь лобовое стекло я увидел её — мою девушку. Она бежала, как будто ещё верила, что всё можно спасти, что где-то есть угол, куда не доберётся кошмар. Волосы развевались, пальто трепетало на ветру, а глаза — такие живые, светлые — вглядывались в меня, будто искали помощи. Я хотел открыть дверь, броситься к ней, закричать, но не успел. Из-за угла выскочило нечто, напоминающее человека, хотя человека в нём больше не было. Безголовое тело, несуразное, сгорбленное, с судорожно дергающимися руками. Оно вонзилось в неё с такой силой, что крик оборвался.

Мир вокруг словно померк. Я видел только, как это существо сгибается, разрывая на себе остатки одежды, как что-то огромное приближается сбоку — и скелетон, с равнодушной поступью, подхватывает с земли то, что осталось, длинными, кривыми пальцами, и неторопливо подносит к черепу. Всё исчезло. В одно мгновение я лишился любви, смысла, тепла.

Где-то на крыше автобуса скрипнул металл — видимо, старушка и её новая подруга не удержались во время манёвра. Я только надеялся, что теперь они где-то позади.

Я выжал клаксон — пронзительно, отчаянно.

— Дорогу! Дорогу! Спасайтесь! — кричал я, не надеясь, что кто-то услышит.

Люди метались по улицам, как затопленные насекомые. Кто-то падал, кто-то карабкался на перевёрнутые машины. Город содрогался от воплей. Автомобили сталкивались, дым поднимался столбами, из разбитых стёкол вырывались искры. По дорогам текли волны металла и огня, а сверху — как стражи апокалипсиса — шагали скелетоны, собирая свою жатву. Их тени ложились на дома, превращая улицы в преисподнюю.

Я гнал автобус прочь, не разбирая дороги. Колёса скрипели, двигатель ревел, словно уставший зверь. Пассажиры кричали позади — не из страха, а из отчаянной надежды.

— Брат! Давай! Спасай нас! — кричали они.

Я лишь стиснул зубы и крутил баранку, чувствуя, как руль дрожит под руками. Впереди дорога уходила в темноту, словно растворялась в ней. «Как надоел мне этот мир, — подумал я. — Свалить бы куда-нибудь… на другую планету. Хоть в безвоздушный холод, лишь бы не видеть этого».

Но другой планеты не существовало. Только Земля — израненная, дышащая смертью, покрытая костями и дымом.

Я вёл автобус в неизвестность, туда, где не было света, и знал: это не побег. Просто дорога, по которой больше никто не пойдёт. И, может быть, где-то вдалеке, за дымом и ветром, кто-то ещё дышал. Но здесь, в этом городе, наступила вечность. И её звали — Скелетон.

(Винтертур, 20 января 2024 года)

ПОСЛЕДНИЙ ИНЖЕНЕР

(Хоррор)

Когда сработала сирена, я ещё надеялся, что это всего лишь сбой системы. Такие уже бывали, причем в последнее время очень часто. В вентиляции застревал лёд, замыкание на панели, муха пролетит у сканера, ложный сигнал — всё, что угодно, только не это. Но это был особый звук, тот, которого мы боялись больше всего.

И затем я услышал стук. Не просто металлическое дребезжание или завывание турбин. Нет. Это было глухое, ритмичное, человеческое… если бы не гниющий запах, вонзившийся в нос, и утробное рычание за дверью шлюза, можно было подумать, что кто-то отделывает чечётку. Кто-то или что-то пыталось прорваться внутрь.

Я схватил лом. Не огнемёт, не плазменный резак. Их давно сняли с хранения, потому что, как сказал начальник охраны, «мы же не в фильме ужасов, уважаемый Ганс». Ну вот, герр Шмидт, теперь ты в фильме. Только в главной роли не Брюс Уиллис, а ты — седой техник на пенсии, в рваном халате, с варикозом и ломом вместо винтовки.

Дверь дрогнула, потом лопнула под напором. Они ворвались молча. Это и было самое страшное. Без криков, без истерики. Просто тени с глазами цвета засохшей крови. Сотрудники. Коллеги. Некоторые даже ещё в бейджах. Я видел, как профессор Алисса Ким, вся в чёрной плесени, с дырами от укусов в шее, тянет ко мне руки. А ведь она кормила меня печеньем всего два дня назад.

Я не помнил, как начал сражаться. Просто двигался. Один удар — череп треснул, второй — позвоночник хрустнул. У меня будто включился протокол выживания, тот самый, который мы программировали для автономных роботов. Бей. Отступай. Защищай. Бей снова. Это было безумием, но в этом безумстве я пытался найти спасение.

С каждым мгновением я понимал: это не просто случайный прорыв. Это не авария. Это месть. Эксперименты по регенерации тканей, которые мы тайно ставили в подземных отсеках, без лицензии Департамента здравоохранения, на свой страх и риск. Наноинъекции. Прототип вакцины, способной оживлять мёртвую материю — это сулило огромные заказы, особенно от военных. Что-то пошло не так. И теперь лаборатория превратилась в склеп, полный тех, кого мы не успели спасти. Или не пытались.

Я вломился в серверную. Захлопнул за собой бронированную дверь. Дыхание рвало грудь. На полу — следы крови и оторванный ботинок. Мой? Нет. Надеюсь, нет.

Они снаружи. Они бьют по стеклу.

А я пишу это сообщение. Если ты читаешь — уходи. Не пытайся спасти эту лабораторию. Не повторяй наши ошибки. Потому что мёртвые здесь — они не хотят покоя. Они хотят нас.

Секунд через пятнадцать стекло не выдержит. Я слышу, как трещины ползут по бронестеклу, как заточенные когти и зубы — или то, во что превратились их руки — скребут по поверхности, оставляя борозды. Они не знают усталости. Не чувствуют боли. Им плевать на лазерные замки, биометрию, физику. Им нужна только плоть. Живая. Теплая. Моя.

Я вбиваю последний код на терминале, запускаю «Протокол Альфа». Это программа уничтожения всей цифровой информации лаборатории: данные об экспериментах, исследованиях, записях наблюдений. Всё. Если мы сожгли небо, пусть хотя бы не останется пепла.

Свет на мгновение гаснет. Система требует подтверждение. Я смотрю в камеру — скан лица. Она всё ещё принимает моё. Пока ещё я не один из них. Пока.

«Подтверждение получено. Удаление начнётся через 240 секунд.»

Четыре минуты. И стекло уже выгибается, как живот дохлой рыбы.

Я бегу. Комбинезон рвётся на плече, где один из них зацепил меня когтями. Пока кожа не посинела — значит, шанс есть. Пока не началась дрожь в костях и кровотечение из глаз — значит, я всё ещё человек.

Я влетаю в коридор, где раньше стояли автоматы с кофе и кресла для отдыха. Сейчас тут царство исковерканных тел. Один из техников всё ещё дёргается в судорогах — будто его тело спорит с самим собой, чей он теперь: наш или их.

Мимо вспышками проносятся аварийные сигналы. По стенам — кровь, графики, обрывки бумажек. На одной из них читаю свою фамилию — «Шмидт. Ответственный за секцию 4B. Жив?». Подпись — неразборчива. Кто-то надеялся, что я переживу это.

Чёрт, может, ещё и переживу. Я добираюсь до инженерного отсека. Там — архаичная штуковина: механическая турбина с рукояткой запуска. Ни Wi-Fi, ни чипов, ни ИИ. Только металл и масло. То, что не подведёт.

За спиной — снова шаги. Много. Я хватаю в руки старый, как мир, плазменный резак. Шанс, что он заведётся с первого раза, — один к десяти. Но это лучше, чем ничего.

Рывок. Искры. Запах озона и жжёной меди. И — пламя.

Теперь мы танцуем. Я — с огнём. Они — с жаждой. Если это конец — пусть он будет ярким. Свет от плазменного резака вырезал из мрака зомби, как скальпель вырезает опухоль. Один, второй, третий — кричащие, безмолвные, гниющие. Они падали, как мешки с мясом, и всё равно пытались ползти ко мне — без ног, без лица, без души.

Я стоял в этом аду, пока топливо не кончилось. Потом — тишина. Мёртвая тишина. Только капли крови со свода, да хрип собственного дыхания. Казалось, воздух стал тяжёлым, вязким, как патока, и я уже не дышал — я тянул его в себя силой воли.

Я знал, что пора идти дальше. К северному тоннелю. Он вёл к выходу. К вентиляционной шахте, где ещё можно протиснуться наружу. Если не поздно.

Я двинулся — шатаясь, как пьяный. Одежда прилипала к телу, как вторая кожа. Запекшаяся кровь. Пот. Химикаты. Страх. И боль. Я ощутил её, когда задел плечом стену. Тупая. Сначала. Потом — горячая. Пульсирующая. Словно кто-то просверливал в кости дыру изнутри.

Я огляделся. Снял перчатку. Укус. Я всё-таки был укушен. Не царапина. Не порез. Настоящий, плотный, глубокий укус. С фрагментами челюстей, впившихся в плоть, с чёрной каймой по краям. Тело уже начало работать против меня. Волна лихорадки накрыла, как наводнение. В ушах зашумело, в глазах потемнело.

— Не сейчас, — прохрипел я.

Я нашёл аптечку. Вколол себе адреналин и что-то неизвестное, из экспериментальных ампул. «Нейросупрессор-17». Был шанс, что он задержит трансформацию. А может — ускорит. В любом случае, выбора не было.

Становилось хуже. Тело начинало дрожать, кости — ломить. Речь заплеталась в мыслях. Образы путались. Я видел лицо матери, почему-то в окне лаборатории, и слышал, как кто-то тихо смеётся у меня за спиной.

Это не они. Это ты. Ты уже начинаешь. Я дошёл до вентиляционного шлюза. Заклинил замок. Мне пришлось выбивать его ломом, что казалось одновременно вечностью и мгновением.

Открылся люк. Холодный воздух обжёг лицо. Свобода. Надежда. Снаружи — ночь, снег, небо. Ни одного зомби. Только вой сирен и далёкий рев турбин, уходящих ввысь.

Я выбрался. Свалился в снег. Лежал, глядя в небо. И смеялся. Потому что понимал: я вышел. Но я вышел не один.

Я шёл по снегу, как будто по ватному полу. Холод не чувствовался — наоборот, внутри всё горело. Как будто каждая клетка тела решила начать жить по своим правилам. Сердце било тревогу в такт шагам, а мозг то затихал, то выстреливал вспышками боли, как перебои в старой лампе.

Где-то вдали виднелись огни. Не город. Лагерь. Экстренный штаб — у них была такая привычка: строить временные модули в километре от бедствия, как будто это спасает. Военные. Медики, Губернатор. Чиновники. Броневики. Вертолеты. Похоже, они что-то знали. Или мы все же работали по их проекту?

Я почти не помнил, как дошёл. Кто-то меня увидел, кто-то закричал. Белые халаты, автоматы, сканеры, крики:

— Живой! Он один!

— У него ожог!

— Нет… это не ожог.

— Немедленно в карантин!

Я не сопротивлялся. Лежал в прозрачной капсуле, как насекомое в янтаре. Через стекло видел лица. Кто-то молился. Кто-то плакал. Кто-то фотографировал.

И тогда это началось. Сначала кожа. Не боль — зуд. Глубокий, первобытный. Я чувствовал, как она начинает ползти, как становится чужой, плотной, как будто надел чью-то одежду изнутри. Пальцы опухли. Ногти стали чёрными, плотными, как когти. Появился привкус железа во рту. Я начал слышать вещи, которых не было — дыхание за стеной, пульс охранника, скрежет молекул воздуха.

— Герр Шмидт, вы слышите меня? — голос через динамик. — Вы заражены. Мы пытаемся стабилизировать вас. Мы не бросим вас.

— …Поздно, — выговорил я, — …я уже внутри.

Я посмотрел в зеркало на потолке капсулы. Глаза. Уже не мои. Радужка — тёмно-серая, с вкраплениями белого. Зрачки — щелевидные, как у падальщиков. Зубы — вытянутые. Челюсть будто чуть сдвинулась вперёд. И я чувствовал, как внутри появляется… другое.

Оно не хотело говорить. Оно хотело пожирать.

Руки сами сжались в кулаки. Пальцы скрючились. Капсула начала трещать под напряжением. Укол — не сработал. Второй — вызвал судорогу. Я завыл — низко, не по-человечески. Медики за стеклом в панике нажимали кнопки.

Но было поздно. Я встал. Из-под ног стекло треснуло. Я чувствовал силу. Свежую. Пугающую. Как будто кто-то внутри шептал: Теперь ты один из нас. Но ты — не просто зомби. Ты — начало новой формы. Инженер смерти. И ты поведёшь их… дальше.

Я обернулся к людям за стеклом. И улыбнулся…

(6 мая 2025 года, Винтертур)

ДИКИЕ ЗЕМЛИ

(Хоррор)

Наш поезд TGV-09 «Phantom Line» — чудовище из стали и титана, вытянутый, как снаряд, — мчался по Диким землям, вспарывая черноту ночи. Снаружи его корпус поблескивал мутным отблеском прожекторов, защищённый многослойной бронёй и покрытый следами старых ударов — будто сама земля пыталась когда-то остановить его. Внутри всё было тихо: тусклый свет, полупустые купе, металлическое урчание двигателей под полом.

Дикие земли — так их называли теперь — были царством кошмара. Цивилизация отсюда ушла сорок лет назад, когда над горизонтом вспыхнула креатонная бомба — последнее слово науки и первое слово конца. Правительство бывшей Франции решило «решить вопрос» с повстанцами раз и навсегда. Оно решило — и стерло полстраны. Половина населения погибла, другая — мутировала, превратившись в то, что теперь не осмеливались назвать людьми.

Здания всё ещё стояли — уродливые памятники прежнего мира. Небоскрёбы, сросшиеся металлическими наростами, ржавые мосты, затянутые коконами из биомассы, чёрные стволы деревьев, из которых сочилась люминесцентная жидкость. Иногда на обочинах мелькали фигуры — непонятно, люди ли, или то, что осталось от них. Они двигались странно, рывками, будто подёргиваемые невидимыми нитями.

Эти территории огородили бетонными стенами, протянули колючую проволоку, установили дроны-наблюдатели. От Страсбурга до Бордо стояли знаки: «Дальше идти опасно! Вас никто не спасёт!»

Но идиоты, охотники за славой или просто безумцы — всегда находились. Одни хотели наживы, другие — острых ощущений. Почти всех их потом находили мёртвыми. Иногда — не всех, а только то, что от них осталось.

Я помню один старый репортаж. Девушка-журналистка в ярком жилете вещала в прямом эфире о последствиях катастрофы. Камера дрожала от ветра, за её спиной ползли какие-то тени. Вдруг из развалин вылезли пауки — размером с собак, серо-белые, с множеством глаз, блестящих, как капли нефти. Они оплели её за считаные секунды, кокон вспух, затрепетал. Она кричала, визжала, звала оператора, а тот, вопя, пытался отрезать паутину ножом. Но второй паук спрыгнул сверху и воткнул в него жвалы. Камера падала, изображение тряслось, и последним, что видели зрители, был кокон, из которого текла кровь. После этого прямые эфиры оттуда запретили.

Были и другие — две туристки с револьверами, решившие «взять кадры века». Им удалось продержаться чуть дольше, прежде чем началась стрельба. Их спасли военные — бронетранспортёры, трассеры, огонь. Но больше спасательных операций не проводили.

Теперь всё было иначе: зоны отрезаны, а старые железнодорожные пути — единственное, что связывало города. Поезда вроде нашего курсировали сквозь эти земли, не останавливаясь. Бронированные, защищённые от радиации и мутантов. Но даже внутри было не по себе: будто сама тьма снаружи дышала на стекло.

Я пил колу и смотрел в окно. Снаружи мелькало нечто — стая мутантов-каннибалов гналась за человеком. Он бежал по насыпи, запинаясь, в рваном костюме, с фотоаппаратом за спиной. Репортёр, без сомнений. Очередной дурак с амбициями.

Они настигли его быстро. Один, с раздутыми мышцами и щупальцами вместо рук, впился в его спину. Другой разорвал ногу. Третий — вспорол живот, и я видел, как внутренности вывалились на серый песок. Ещё двое просто рвали мясо зубами, урча, как звери. Репортёр кричал, пока мог, потом только дергался.

Поезд не замедлил хода. Никто не вскрикнул, никто не отвёл взгляда. Кто-то зевнул, кто-то перелистнул журнал. Живой материал с Диких мест не вышел — зато получился неплохой урок всем остальным.

Зато моё внимание привлекло другое — прямо из земли, будто пробуждаясь от сна, начали вырастать десятки гибких стволов, чернеющих на фоне мутного неба. Они качались из стороны в сторону, издавая сухой треск, словно в их полых сердцевинах двигалась жидкость или воздух. Я сразу понял, что это — плотоядная малина, о которой не раз читал в старых отчётах с Диких земель.

Когда-то это были обычные кусты, но радиация и мутации превратили их в охотников. Теперь каждый побег был живым органом, чувствительным к колебаниям воздуха и теплу. Они чувствовали страх, движение, сердцебиение.

Спастись от них можно было лишь одним способом — замереть, не издавая ни звука, не двигаясь, не дыша. Тогда «малина» не чувствовала присутствие живого.

Но один из мутантов-каннибалов, опьянев от крови репортёра, не заметил куст. Он прыгал, урчал, обгладывая череп бедняги, и всё это — прямо возле рощицы.

Стволы замерли на долю секунды, будто принюхались, а потом все как один рванулись вперёд.

Тонкие, но невероятно прочные побеги ударили в тело каннибала с силой хлыста, оплели его, словно канаты. Он завизжал, рвал лианы, но те сжимались всё крепче. Через несколько секунд тело содрогнулось, а затем земля под ним разошлась, и его втянуло вниз.

Плотоядная малина не ела — она перерабатывала. Под землёй начинался процесс медленного разложения: организм растворялся в вязкой кислоте, а корни впитывали его в виде питательного геля.

Я отвернулся. Но то, что показалось мне «ужасом», оказалось лишь прелюдией.

По скалистым камням вдали шагало нечто громадное, не живое, но двигавшееся с пугающей уверенностью. Это была вышка линии электропередач, обросшая ржавыми трубами, остовами генераторов, с впаянной в бок трансформаторной будкой, мигающей синими огнями. От основания к земле тянулись сотни проводов, словно щупалец.

Она двигалась, переставляя свои перекрещённые фермы, как ноги паука, — железный гигант, на котором время и логика дали сбой. При каждом шаге внутри неё раздавался гул, будто рев двигателя и дыхание одновременно.

Никто до конца не понимал, почему такие вещи оживали.

Я когда-то читал статью одного физика — тот утверждал, что взрыв креатонной бомбы изменил саму структуру материи: атомы металла будто приобрели способность удерживать энергию, а потом высвобождать её, как мышцы — импульс. Он писал, что «мертвое железо стало живым, потому что в нём проснулся голод».

Именно голод я и увидел. Рядом на плато пасся зеленоватый осёл, больше похожий на маленького динозавра — с чешуйчатой кожей и раздвоенным языком. Он что-то вынюхивал, и вдруг замер. Вышка повернула свою «голову» — трансформаторную будку — прямо на него. Из неё выскочили кабели.

Воздух разрезал электрический визг. Кабели вонзились в тушу, и та вздрогнула — вспышка, как от сварки, озарила всё вокруг. Запах горелого мяса тут же дошёл до окон поезда.

Осёл мгновенно испёкся, даже не успев упасть. Трубы вышки опустились, втянули обугленную тушу, и трансформатор заурчал, как прожорливый зверь, насытившийся белками и жиром. Вскоре снова заискрился, будто перевёл полученную энергию в новую жизнь.

Всё это я наблюдал из окна TGV-09. Изнутри — безопасно, но будто через стекло аквариума, в котором кишит ад.

Орудийные установки на вагонах повернулись в сторону вышки, прицелы вспыхнули красными огоньками, готовые за секунду испепелить монстра тысячей снарядов. Но вышка не двигалась к нам. Похоже, она понимала, что наш поезд — не добыча, а угроза.

Однако её приметили другие.

Из-за холма выкатились два ржавых трактора и один экскаватор, тоже ожившие после катастрофы. Их кузова покрывали наросты, гидравлика дышала, как лёгкие. Они заурчали, засвистели, и с утробным рыком бросились на вышку. Железные чудовища сцепились, начали толкать её, ломать фермы, грызть проводку, словно звери.

Но поезд уже входил в тоннель, скрывая от нас это зрелище. Я успел лишь увидеть, как один из тракторов перегрыз стальной «позвонок» вышки и та пошатнулась, издавая протяжный металлический стон.

Учёный, автор той самой статьи, позже признался, что не может объяснить, как техника обрела не просто движение, но и инстинкты. Он писал:

«Креатонная энергия изменила суть неживых веществ. Металл, бетон, пластик — всё, что считалось мёртвым, стало стремиться к жизни. Но жизнь эта — паразитическая. Она не знает разума, только жажду движения, питания, доминирования.»

С тех пор в Диких землях не существует разницы между живым и мёртвым. Всё, что способно двигаться, охотится. Всё, что не двигается — ждёт, пока проснётся.

Погода стояла пасмурная. Небо — серое, как свинец, без солнца, без просветов, будто всё небо превратилось в одну огромную тучу, прилипшую к земле. Туман клубился над равнинами, заползал под вагоны, смешивался с дымом старых пожарищ. Иногда ветер приносил пепел — мелкий, едва заметный, но он садился на окна, как тонкая пыль смерти. Всё вокруг казалось застеклённым: ни звуков, ни движения ветра, только слабое биение дождевых капель по корпусу поезда.

Но жизнь Диких земель не замирала. Даже под этим гнетущим небом кипела чуждая, извращённая активность. Казалось, что само время здесь течёт иначе — густое, тягучее, будто заполненное чужим дыханием.

Я, откинувшись на спинку кресла, пил колу и смотрел в окно. Картины за ним будто вырывались из безумных кошмаров — невообразимые формы существования, то ли живые, то ли механические. Каждый пейзаж был отдельным воплощением греха.

И вдруг над поездом пронеслась гигантская ворона — чёрная, как уголь, с крыльями, переливающимися металлическими бликами. Её глаза светились зелёным фосфором. Она пролетела низко, ударила клювом по крыше одного из вагонов — удар был такой силы, что металл прогнулся, заскрежетал.

Тут же сработала оборона. На крыше раскрылся спаренный пулемёт, заскрежетав затворами. Вспышки ослепили туман. Металл раскалился от отдачи, и трассеры прошили воздух. Один из снарядов пробил крыло вороны — из раны вырвалось облако тёмной крови, похожей на нефть. Птица не упала, но резко отлетела в сторону, истошно каркнув, будто ругалась.

Она пыталась набрать высоту, когда вдруг наткнулась на невидимую границу — зону, где менялась сама структура материи. Я знал о таких: учёные называли их «мясорубками».

Там действовали невидимые силы, способные измельчить всё — плоть, металл, камень — в молекулярную пыль.

Ворону затянуло внутрь. На секунду её тело стало расплываться, словно в тумане. Потом воздух прорезали невидимые вихри — ножи из чистой энергии. Они закружились с невообразимой скоростью. Мгновение — и трёхметровая тварь распалась на части. Крылья, кости, перья — всё превратилось в кровавый туман.

Потом это месиво осело на землю, и туда же, как по сигналу, из трещин полезли муравьи — огромные, с хитиновыми панцирями и глазами, как рубины. Они быстро собрали остатки, унося их в подземелье.

Но земля здесь не знала покоя. На соседнем болоте я увидел корову, если это слово ещё имело смысл. Она была размером с носорога, с рогами, похожими на костяные пилы, и псевдокопытами, больше напоминавшими стальные лапы. Её кожа блестела, словно литой панцирь.

Она рвала в клочья грязе-лягушек — чудовищных земноводных, вымазанных илом, с мясистыми складками, из которых сочилась густая слизь. Их глаза светились янтарным светом, а рты изрыгали струи пламени. Они действительно плевались огнём — короткими, резкими вспышками, как миниатюрные драконы.

Но пламя не причиняло вреда корове — лишь обугливало грязь на её панцире. Она ревела и сметала их рогами, хрустя телами. Однако, увлёкшись охотой, она зашла слишком далеко — и болото, как живое, схватило её. Грязе-лягушки синхронно прыгнули, облепили тушу, потянули вниз. Кожа треснула, и из разломов пошёл пар. Через несколько минут от коровы не осталось ничего, кроме пузырящейся поверхности. Теперь пиршество было за ними.

Шесть часов скоростной поездки пролетели быстро. До Бордо оставалось минут двадцать. За окном всё чаще мелькали танки, артиллерийские батареи, дроны-разведчики, барражировавшие вдоль границы. Вертолёты висели над укреплёнными блокпостами, как металлические осы. Всё это выглядело будто на грани вторжения — но никто не знал, кто на кого вот-вот нападёт: люди на Дикие земли, или Дикие земли — на людей.

Я смотрел и думал: креатонная бомба изменила Францию навсегда. Но не людей. Люди остались прежними — самоуверенными, ленивыми, лживыми, полными гнили внутри. Просто теперь зеркало, которое они создали, начало отражать их сущность.

Ходили слухи, что Дикие земли растут, расширяются, подбираются к Парижу, тянутся к Германии, к Испании. Никто не понимал, как их остановить. Если они продолжат двигаться — вся планета превратится в один живой, голодный организм.

Поезд начал замедлять ход. За окном показались первые кварталы Бордо. Город уцелел — прекрасный и мрачный одновременно. Узкие улицы, обрамлённые старинными домами из светлого камня, сверкали под дождём. На крышах стояли пушки, антенны, щиты. Между домами — купола защитных полей, мерцающих голубыми всполохами.

На главной площади горел факел — символ выживших, а вокруг него патрулировали дроны и солдаты в экзоскелетах.

Бордо пахло вином, металлом и страхом. Но по сравнению с тем, что я видел за окном последние часы, этот страх был почти уютным.

Поезд TGV-09 замедлялся, плавно входя в станцию Бордо. Сквозь бронестёкла я видел, как стальные платформы, окутанные лёгким паром, тянутся вдоль путей, подсвеченные неоном и прожекторами. Воздух дрожал, будто всё пространство здесь — не до конца стабильно, словно реальность слегка вибрировала, как поверхность нагретого асфальта.

Когда состав окончательно остановился, двери с глухим шипением раскрылись. Изнутри вырвался поток кондиционированного воздуха, холодного и пахнущего озоном. Я вышел — и первым делом почувствовал запах города: смесь влаги, старого камня, машинного масла и вина. Где-то далеко звучала сирена, а потом — орган, тихо играющий в одном из уцелевших соборов.

Станция была огромной — под куполом из стекла и брони, с десятками железнодорожных линий и сотнями людей. Только эти люди казались… странными. Они двигались слишком осторожно, слишком слаженно, будто старались не шуметь. На лицах — усталость, в глазах — недоверие.

Я шёл вдоль платформы, держа в руках сумку, и ловил взгляды: люди здесь научились смотреть коротко и резко, не задерживаясь на незнакомцах.

По перрону шли солдаты в тяжёлых костюмах защиты, автоматы наготове. У одного на плече сидел маленький дрон-сова, постоянно моргающий инфракрасным глазом. Плакаты на стенах предупреждали: «Сканирование обязательно. Подозрительное поведение — сообщи.» «Контакт с мутировавшими — смертная статья.»

Я поставил ногу на жёлтую полосу перед сканером. Пучок света прошёл по телу, коротко пискнул. Всё чисто. Но рядом, у другого пассажира, сработала тревога — низкий, гулкий сигнал. Солдаты бросились к нему.

Это был высокий мужчина, в тёмном плаще, с опущенным капюшоном. Он поднял руки — и в тот момент я увидел, как кожа на его ладонях мерцала, будто под ней текла жидкая сталь.

— Это ошибка… я… я из Тулузы… — пробормотал он, но голос прозвучал неестественно — двойным эхом, словно из глубины трубы.

Один из солдат выстрелил без предупреждения. Короткая вспышка — и человек повалился. Только кровь из него не пошла: вместо крови из раны потёк серебристый гель, шипящий и дымящийся. Тело содрогнулось, дернулось, а потом расплылось, как восковая фигура под солнцем.

Толпа молчала. Никто не вскрикнул. Никто даже не сделал шаг назад.

Здесь, в Бордо, уже давно привыкли к тому, что не все, кто выходит из поезда, — люди.

Я пошёл дальше, сквозь зал ожидания, освещённый неоном и лампами, работающими на биотопливе. Витрины магазинов стояли заколоченными, но из-под щелей тянуло ароматом жареного хлеба и дешёвого кофе — значит, кто-то всё ещё жил, всё ещё пытался сохранить привычные ритуалы.

Снаружи город казался почти нормальным. Старые фасады, фонари, мост через Гаронну, в воде — отражения башен и куполов. Только воздух слегка мерцал, как будто через него пропускали электрический ток.

Я вдохнул — и ощутил чужой привкус. Не пыль, не смог, не вино — а что-то другое.

Что-то из Диких земель. И тогда я понял: граница — не на стенах, не на блокпостах, не в законах. Она внутри нас.

Я добрался до гостиницы «Le Pont Gris», небольшой, старой, но ухоженной — на окраине старого Бордо, недалеко от реки. Фасад был покрыт зелёной патиной, как бронзовый памятник, и от влаги из трещин сочился мох. Над входом мигала вывеска — «Chambres désinfectées chaque heure» — Номера дезинфицируются каждый час.

На ресепшене сидела пожилая женщина в резиновых перчатках и с фильтром на лице. Её глаза за стеклом маски были усталыми, но внимательными. Она провела карточку по считывателю и бросила короткий взгляд:

— Без багажа из открытых зон?

— Только ручная кладь, — ответил я.

— Хорошо. Комната сто пятнадцатая. И не открывайте окно после полуночи. Если услышите звук… — она запнулась, — …просто не реагируйте.

Я хотел спросить «какой звук», но женщина уже отвернулась к терминалу, делая вид, что занята.

Коридор пах антисептиком и пылью. Стены, обитые металлизированными панелями, приглушали шаги. Из-за двери на втором этаже доносился лёгкий скрип — кто-то ходил туда-сюда, как зверь в клетке.

В номере всё выглядело опрятно: кровать, стол, старый экран, мини-холодильник. Из окна открывался вид на реку, где в ночной дымке отражались огни дронов и сигнальные башни. Я сел, включил настольную лампу и на мгновение просто слушал тишину. Она казалась непривычной — слишком густой, будто наполненной шёпотом на грани слуха.

Я принял душ, выпил оставшуюся колу, попытался расслабиться. Но около полуночи что-то изменилось.

Сначала я услышал мягкое постукивание. Словно кто-то кончиком пальца или когтя касался стены за изголовьем кровати. Один, два, три… потом пауза. Потом снова.

Я замер, прислушиваясь.

Стук повторился, но теперь ближе — уже не за стеной, а, кажется, под полом.

Потом — шорох. Будто кто-то полз. Медленно, осторожно, стараясь не издавать звуков, но всё же не способный их скрыть.

Я выключил свет. Тьма сгущалась мгновенно, как вода, и в ней можно было различить лёгкое свечение — из-под двери соседнего номера. Оно было неправильным: не электрическим, а биологическим, мягким, зеленовато-жёлтым, словно в соседней комнате дышало нечто живое.

Тогда послышался шёпот. Не слова, а что-то вроде дыхания, переливающегося между стенами. В нём слышалось хлюпанье, треск, тихое всхлипывание. И потом — звук, будто кто-то вытянул руку и провёл ею по двери изнутри, оставив на ней след.

Я осторожно подошёл, прижал ухо. За стеной — дыхание. Частое, неровное. И вдруг — низкий, вязкий голос, едва различимый:

— …ты ведь… снаружи… да?..

Слова тянулись, словно из глотки, наполненной жидкостью. Я отпрянул, сердце билось так громко, что я боялся, оно выдаст меня. Шаги. Кто-то двигается в соседней комнате. Что-то шуршит, скребётся, будто цепляется за пол когтями.

Потом — тишина. Только где-то за окном проплывал прожектор, обшаривая улицы.

Минут через пять раздался крик. Короткий, хриплый, обрубленный на полуслове.

Я подбежал к двери, но остановился: оттуда доносился запах. Не крови. Металла. Озона. И чего-то ещё… сладкого, приторного, как разложившийся фрукт.

Я понял, что женщина на ресепшене не зря сказала не открывать дверь.

Я сел на кровать, уставившись в стену, и так и сидел до рассвета, пока сквозь жалюзи не прорезался первый бледный свет.

Тогда в соседнем номере что-то хрустнуло. И за стеной снова раздалось дыхание. Но теперь — уже два.

Утро встретило меня туманом. Свет едва пробивался сквозь плотную белесую пелену, напоминая молоко, в котором утонули звуки. Я выглянул в окно — город, ещё ночью казавшийся надёжным, теперь выглядел так, будто дышал вместе с землёй. Пар клубился из водостоков, крыши покрывал иней, хотя календарь утверждал, что сейчас лето.

Коридор гостиницы был пуст. Дверь соседнего номера приоткрыта, и в щели тускло мерцал зелёный свет. Я заглянул внутрь — комната пуста, только на стенах остались влажные отпечатки, как будто кто-то облокачивался, медленно сползая вниз. Никаких тел, никаких следов борьбы — просто ощущение, что из воздуха убрали кусок времени.

На ресепшене никого не было. Лишь старое радио бормотало монотонным голосом: «…власти города Бордо настоятельно рекомендуют гражданам оставаться в помещениях, не выходить к реке и избегать зелёных зон…»

Я вышел на улицу. Город, казалось, замер. На перекрёстке стояли брошенные машины, фары некоторых ещё горели. Дроны кружили высоко над площадью, вычерчивая фигуры в утреннем небе. Вдалеке — гул танков, мерное рокотание двигателей.

Я прошёл к набережной, где виднелся сквер. Ещё вчера он казался обычным — ухоженные клумбы, лавочки, детская площадка. Теперь трава там шевелилась, будто кто-то ходил под ней.

Из тумана доносились странные звуки — будто лопаются пузырьки в болотной жиже.

Потом — плеск. Второй. И внезапно из-за ограды что-то выпрыгнуло — тёмное, влажное, с мясистыми складками, похожее на огромную жабу, только с искривлёнными конечностями. За ней — ещё одна, и ещё.

Они двигались рывками, тяжело, но быстро. С их широких пастей вырывались влажные вспышки — словно отблески света в тумане. Люди, стоявшие у сквера, начали кричать и бросаться в стороны.

Жабы не преследовали — они просто сидели, шевелясь, а из их ртов выбрасывались тонкие, блестящие линии, будто нити. Эти линии двигались сами по себе, искали, тянулись к движению. Когда они касались человека — тот сразу исчезал в тумане. Был только короткий вскрик и шлепок, как будто кто-то нырнул в грязную воду.

Туман сгущался. Дроны завыли тревогой. Где-то загудела сирена.

Я медленно отступал, не сводя глаз со сквера, пока первые бронемашины не выехали на площадь, а солдаты в противогазах не открыли огонь. Взрывы гремели глухо, будто через стекло. Но я знал: началось. Дикие земли пришли в город.

Через час Бордо уже не был Бордо. По улицам шли военные, но не для спасения — для изоляции. Кварталы блокировали силовыми полями, мосты подрывали, чтобы остановить распространение. Из динамиков над площадями звучал один и тот же приказ: «Оставайтесь на месте. Не приближайтесь к реке. Не смотрите на отражения.»

Воздух становился густым, тяжёлым, с привкусом металла. В окнах домов шевелились тени — неясно, люди это или уже нет. Я стоял на крыше гостиницы и видел, как сквозь дымку к горизонту тянутся фиолетовые сполохи — где-то там, в старых промзонах, всё ещё кипели новые очаги мутации.

К вечеру связь оборвалась. Телефоны молчали, радио шипело, даже дроны зависли в небе без движения, будто выжидая.

Город затаился. А потом, когда солнце зашло, я услышал то, чего боялся с самого начала — дыхание Диких земель. Оно пришло со стороны Гаронны, низкое, протяжное, как ветер сквозь полые кости.

Сначала затрепетали фонари. Потом стекло на окнах покрылось тонкими трещинами, будто что-то проходило сквозь материю. На площади стало темно, и только туман светился изнутри.