Бесплатный фрагмент - Сказочная наша жизнь

Мемуары интеллектуального человека

Все помню.

Помню, 28-го числа в 12.30 ночи увидел я в тумане большую фигуру, сразу догадался и закричал:

— Здравствуйте, Владим Владимыч! Упиваюсь вашими стихами!

— Видно не только стихами, — заглушила фигура мой крик тихим басом, исчезая в темноте и тумане во всем своем остроумном великолепии.

Помню, это был Маяковский. Такой он и стоит на площади.

Еще помню, ровно тридцать два или три года назад, в трамвае кондуктор велел гражданину без шляпы взять билет. А гражданин находчиво ответил:

— Не делайте из билета культа.

Тут вошел контролер и велел ему заплатить штраф. А гражданин опять нашелся, дескать:

— Не делайте из штрафа культа.

Потом гражданина без шляпы повели в милицию, а он весело кричал:

— Не делайте из милиции культа.

Помню, это был Ильф и Петров. Богатое у него наследие. Все у меня на полках.

Еще помню, в пятницу обогнал меня на улице человек с трубкой и палкой. Редкая была встреча.

Помню, трубку курил Эренбург.

Помню, эта палка была у Толстого, которого, помню, звали Лев, а потом Алексей.

Кроме того, как сейчас помню, что на улице и в городском транспорте видел я сорок художников-передвижников, с пятью композиторами пил после бани, а один артист занял у меня сто рублей.

Помню, все были очень знаменитые.

До сих пор в ушах слова артиста:

— За мной не заржавеет!

Да, отчаянная была жизнь. Отважные, помню, люди.

1965 г.

Лакмусовая старушка

Наш самый криминальный писатель находится в расцвете всех сил. Он готов раскрыть любое преступление, даже если его совершит голый человек, на голом месте и голыми руками. Организм работает, значит улики остаются.

Перед вами отрывок из нового трехтомника.

«Рабочий день еще не начался, а Майор уже сидел в кабинете и смотрел в окно. Небо было чистым и Майор погладил себя по седой голове.

Из подъезда вышла Старушка, вся перекосившаяся под тяжестью сумки.

— Ценности в слабых руках — начало преступления, — четко отпечаталось в профессиональной голове.

На срочной оперативке Майор был краток:

— Сюжет любого уголовного дела элементарен — преступник одолевает жертву, мы побеждаем преступника. В итоге справедливость неизбежно торжествует.

Преступник — это передатчик: взял — отдал.

Есть Старушка, есть сумка, нужно установить преступника.

— Оперативная группа на выход! — рявкнули динамики, а в небе застрекотал вертолет.

Старушка еле тащится, а все уже под контролем.

…вот она пытается влезть на подножку трамвая…

…и не может…

…подходит Мужчина…

…протягивает руки…

Опергруппа сжалась до предела.

…берет старушку вместе с сумкой…

Опергруппа разжимается.

…сажает в трамвай…

Трах. Бах. А-а-а…

Помятая Старушка уезжает, обнимая сумку. Помятый Мужчина продолжает свой путь.

— Так я и знал, что он не виноват, — подытожил Майор и погладил себя по еще более седой голове.

1965 г.

Дискуссионное

Газета напечатала письмо:

«Я Вова. Мне 5 лет. Два года я бью Таню Агафонову за то, что хотел с ней дружить, а она показала мне язык. Я больше не верю в добро. Как жить дальше?»

Где-то неправильно бьют девочку!

Разочарован мальчик!

Всколыхнулось все в стране.

Волнуются колхозники. Радируют моряки танкера «Неугасимый». В смятении интеллигенция.

— Веры нет… нету веры… нету… нету…

— Опять на пять лет опоздали с духовностью.

— Выпороть мерзавца!

А права ли Таня?

— Нужно откровенно сказать о женском…

— Выпороть мерзавку.

«Я тоже всегда бью девчонок, потому что они от этого плачут. Ты молодец, Вовка! Я знаю, что мое письмо не напечатают. Коська Н.».

— Твое письмо напечатано, Костя. Мы за широту мнений. Пульс жизни в руках общества.

1965 г.

Закулисная история

Старый лев снюхался с дрессировщиком. И, чувствуя за собой звериную силу, человек обнаглел и обленился. На глазах всей публики он таскал львов за хвосты и ходил по ним ногами. А на репетициях дрессировщик не объяснял сверхзадачу и сквозное действие, а просто орал:

— Я вам, котяры, инстинкты вправлю! Намотайте себе на усы: те, кто не будет стоять на задних лапах и плясать под мою дудку, узнают почем фунт мяса…

Тем временем старый лев сидел в клетке со всеми удобствами, держал в лапах баранью ногу и позировал для фильма «Львиная доля». В его голове сладко ворочались условные рефлексы. И все что-то про славу и большие мясные гонорары.

Каждый вечер львы выбегали на арену и демонстрировали свое непротивление издевательствам. Старый лев рявкал на сородичей и ему аплодировали за сознательность, потом он рявкал на дрессировщика и тот срывал аплодисменты за отвагу и мужество.

Потом в цирке гас свет, и львы в тесных клетках роняли головы на лапы. Им снилась свобода и крики: «Браво!»

Но однажды терпение зверей лопнуло.

— Мы не растем, — начали молодые львы, — зачем мы в город ехали!

— Ррры, — подхватила красивая львица, — кругом творческая жизнь кипит. Вон собаки в бантах, медведи за рулем сидят, а у нас даже гигиену не соблюдают: я у шефа кусок мяса должна с потного лица слизывать. И чего он потеет? Он же совершенно не в моем вкусе.

Львы загалдели:

— Нас дешево ценят!

— … если ты собака, то ты — друг человека, а если ты лев, то гонят за решетку.

— Наши предки гладиаторами объедались, а тут костями попрекают.

От шума проснулся старый лев.

— Спать, щенята, — замахнулся он по привычке лапой и показал зубы. Но против его стертой челюсти раскрылись пасти с зубами, как у ковша экскаватора. Старик все понял, сник и выкатил слезу.

— Дармоед!.. Лизоблюд!.. Доносчик!.. — рычал коллектив.

В клетку вбежал дрессировщик.

— О чем сборище? Па-ачему звериные крики? — Хлопнул он кнутом и стрельнул из пугача. «Куси их!», — велел он старому льву, но тот отвернулся, а львица села у входа и облизнулась. Дрессировщик упал на колени.

Долго рявкали львы ему свои обиды и, наконец, присудили его к выполнению всей программы. Кряхтя и загораживая лицо, пролез он сквозь огненный круг, упал, прыгая с тумбы на тумбу, зубами выбрал из гривы льва рассыпанный там бефстроганов, а один молоденький лев попытался сунуть ему в рот свою голову, и хотя влезло только ухо, от шерсти он еле отплевался.

Обессиленный, с обгоревшими бровями дрессировщик прилег у решетки, но львица щелкнула его хвостом, дескать: «Стоять! На арене артист должен быть неутомим и весел».

А львы выступили с триумфальной программой. Они показали все свои способности: прыжки в длину, поднятие тяжестей зубами, борьбу и захваты, громовой рык и царственную поступь.

— Ах — ах — ах!!! — восхищались зрители.

Старый же лев кое-как устроился в провинциальный зоопарк и то клетку ему дали не отдельную, а напополам с собачкой Тобиком.

А дрессировщик остался в труппе. Он трудолюбиво готовит реквизит, ворочает тумбы и в награду получает сахар. И публика ему аплодирует за то, что сумел стать человеком и поборол скотские привычки.

1966 г.

По образу и подобию

Спасаясь от людского несовершенства, многие роботы бежали в леса. Они начали новую жизнь.

Каждый вечер у заправочного ларька собиралась кучка устаревших. Стояли ржавые и дырявые.

— Я керосин еще на гарантийке начал пить.

— А я знаю коктейль: бензин, бензол и чуточку серной кислоты. Трахнешь стакан — искры из шарниров и дым в предохранителях.

— Еще стопочку солярочки!

— Залейтесь, окаянные.

Старые роботы, исполосованные сварными швами сидели на лавочках и, растираясь маслами, скрипели.

— Ишь на свидание поперся. Начистил рожу наждаком и думает — блестящий. А в голове-то программа на два слова, да на одно действие.

— … развратник, на третью жену рекламацию написал. Кричит — бракованная.

— А самому Знак Качества по блату выбили.

— Опять этот облезлый потащил кусок железа. Любви, говорит, нет, сам сына сделаю.

Две роботы встретились и весело заблестели всеми лампочками:

— Какая на тебе чудная эмаль…

— … и совсем не шелушится…

— … такой ужас: она вышла за опытный образец, а его не утвердили. Он уже совсем неуправляемый, бегает за ней и за автором, а из самого гайки сыпятся…

— А мой такой серийный, я его иногда путаю. А вчера разозлилась и молотком отметила, теперь ночью могу хоть на ощупь определить.

— Смотри, какой никелированный!

— … и говорят масса запасных частей.

— Куда его везут?

— Под пресс.

— ?!

— Утверждает, что мы произошли от человека.

— Еретик.

Наивные роботы.

Нельзя строить новую жизнь в старых лесах.

1967 г.

Караул!

У автора отбился от рук герой. Вконец озверел и расхулиганился. Правда, Мишка Пенек и задуман был бандитом, но не до такой же степени. Остальные персонажи робко выходили из-под пера, гадая сколько глав им осталось прожить.

Появилась было девушка. Красивая, нежная, хрустальная душа, тоненькие ножки. Чистота. Идеалы. Ее бы лелеять, а Пенек подошел к ней утилитарно: схватил, опошлил, бросил. Хрупкая жизнь вдребезги.

И некому заступиться, если с первых строк известно, что его плечищи не помещаются на двуспальной кровати.

Десять страниц заседал местком. Стыдили, хотели взять слово, а он слово не дал, о голову наставника разбил графин, у добряка председателя вырвал полбороды.

Вышел Мишка на улицу и маленького очкарика, подававшего большие надежды, вообще лишил будущего, заволок его в угол, правой рукой дал по голове, левой — снял пиджак, потом по голове бил левой рукой, а правой снимал все остальное. Сослуживцы очкарика две недели плакали по коридорам.

Приютил Пенька один дед, хотел усыновить и сразу помер. Старуху Мишка обворовал. Пошла калека по миру.

Тут уж и автор понял, что хватит. Густой ночью, в прохладе и безмолвии Пенька остановили два квадратных громилы. Взвинченный Мишкиным беспределом, автор скрипел зубами, ломал перья и бил по герою толстыми восклицательными знаками:

— Похлеще его, мужики! Вот я тебе, рыжий, кулаки пудовые сочиню, а ты его в глаз! Хрясь! А теперь под дых! Хык! Кончай, ребята, вышибай остальные зубы! И упревший автор вывел отяжелевшей рукой: «Конец первой книги».

— Обязательно читатель вторую захочет. Очень забористо получилось.

Неизвестно, что было с читателем, но автор вторую захотел. Сел за стол. Позевал. Встал.

Совершенно не писалось. Без Мишки фантазия остановилась.

И тогда врачи в несколько строк вернули Пенька к жизни. Короткий отдых и первого подвернувшегося чудака безутешные родственники повезли с венками и музыкой.

Страницы замелькали без помарок.

И вот уже на каждого мирного читателя приходится по пять-шесть литературных бандитов.

А сколько их безобразничает на сцене!

А на экране!

Караул!!!

1968 г.

Муза дальних пьянствий

Выходной в пивной был тривиальным. Толкались, пили, орали.

Тот же подвал, надоевший переулок. Даже погода всегда плохая, потому что лужа у порога не высыхает.

— Эх, путешествий бы, — брякнул вдруг Гришка.

— Во-во, приключений, — загоготал Тишка.

А хмурый Дормидонт сковырнул мизинцем пробку, разлил по стаканам и продолжил разговор:

— Э-ка. Ну-ка. Х-хы. Вот.

Слетела еще пара пробок…

— За мной следят, — сказал Гришка и растоптал в луже свое отражение.

Тишка проткнул носом асфальт.

А Дормидонт облапил фонарный столб, согнул его и передавил все лампочки.

Но в следующий выходной жизнь как-бы перевернулась. Искатели приключений оказались на вокзальной площади и остолбенели.

Это была не площадь, а стартовая площадка куда-то туда, в дали. Казалось, весь народ проснулся, собрался и двинул. Толпы землепроходцев с приросшими к спинам рюкзаками решительно бросали окурки и скрывались в электричках. На широких поясах висели ножи, топоры и вообще все необходимое. Пронесли даже бензопилу и отбойный молоток.

— Пока, друзья, не поминайте лихом, подымаем паруса! — пела вся площадь.

— Отдать концы! — заорал усатый железнодорожный волк.

И, подгоняемые ветром, электрички исчезали за горизонтом.

Гришка взволновано засопел.

У Тишки блеснул не подбитый глаз.

Даже Дормидонт одобрительно промолчал.

И все трое решительно прыгнули в вагон.

А там бушевала романтика, гремели смех и песни.

…на Венере, ах, на Венере

у деревьев синие листья… —

трепетала струна.

Мужественные парни с закатанными на бицепсы рукавами, в шляпах и ботфортах бились на огромной сковороде в подкидного дурака. Ветер влетал в окна, хлестал в лицо и рвал волосы. Тени великих авантюристов и первооткрывателей носились по вагонам. Даже ненароком затесавшийся поп был красноносый и бородатый, как геолог.

Хотелось в неизведанное. Туда, где дыбились мамонты, еще не сложившие костей в музеях, бегали лошади, не знавшие Прожевальского, а собаки и люди гавкали друг на друга, не понимая, что они друзья.

Хотелось в девственную природу, в хвощи. Встать бы на задние лапы, оторвать себе хвост и ухнуть дубиной по длинным шеям ящеров. А потом добыть огонь и пробиваться с ним навстречу нынешним дням, яростно мысля и стирая все белые пятна.

Эх!

Гришка запел неизвестно откуда появившуюся во рту песню об Антарктике — Атлантике.

Тишка вдруг обнаружил на груди тельняшку, надутую ураганом, и серьгу в ухе.

Даже Дормидонт всхрапнул, как боевой конь от свиста ядра, начал бить копытами и рваться в схватку. «Главное ввязаться», — услышал он откуда-то изнутри.

Но тут поезд остановился, толпа высыпала из вагонов и углубилась в лес. Возбужденные до электрических разрядов, туда же вбежали трое друзей.

— Мужики! Мы готовы! Что отвоевывать? Что поворачивать вспять?

А мужики уже все сделали. На свежесрубленных кострах варилась консервированная уха, дымились шашлыки из домашних животных, пахло луком и вообще кухней. Меж костров, как меж столов, ходил парень до того похожий на официанта, что ему давали «на чай». В тонкой лесной тишине раздался щекочущий смех, и звякнули кружки.

Вздрогнул Гришка.

Опомнился Тишка.

А Дормидонт шагнул в кусты и вышел с бутылкой.

— Э-ка. Ну-ка. Х-хы.

— В-ва! — крякнули у всех костров. И хрупнули в молодых зубах малосольные огурцы.

Стонал утром помятый Гришка.

Кряхтел опухший Тишка.

А Дормидонт собрал посуду и повел всех проторенной дорогой.

…из п-о-о лей

Доносится: «Налей!»

пела очередь у магазина, так близко и без хлопот.

Взволновано засопел Гришка.

Блеснула слеза в глазу у Тишки.

И молчаливо пел Дормидонт.

«Не смешивайте романтизм с пьянством», — предупреждали еще древние мудрецы.

«На абордаж нужно идти трезвым», — вторили им такие же древние пираты.

1968 г.

Богатая жизнь

Вечерами внуки забирались к деду на колени.

— Дедушка, голубчик, — маленькие ручонки путались в бороде, — расскажи про свои путешествия.

Дед гладил шелковистые головки.

— Ишь, пострелята, интересуетесь, кхе-кхе…

Из глаз сочилась и исчезала в морщинах умиленная слеза.

— Да-а, много дорог пройдено, много найдено и собрано. Есть на что оглянуться. Каждая вещь — история.

Дед оживился и помолодел.

— Дошел раз слух — мастер есть. Уди-ви-тель-но по дереву работает. Но живет прямо за тридевять земель. А время-то какое было: разруха, бездорожье, брат на брата шел.

«Что ж, — говорю, — жена, надо ехать». Мешок на плечи, поцеловались и отправился. Приключений хлебнул больше, чем все ваши мушкетеры. Но зато и привез. Вот она, гостиная мебель! Уди-ви-тель-ная работа, а купил за мелочи, так — иголки, гвоздики. Заводы тогда стояли, с промышленными товарами беда. Вот и вез в глубинку, помогал, чем мог…