Бесплатный фрагмент - Сказки взрослых жён

Хотелось изящно зацепиться каблуком за перекладину высокого барного стула, но железяка оказалась слишком толстой для модных Асиных казаков со скошенным каблуком. Нога соскользнула на пол, туловище повело вперед. Со стороны могло показаться, что виной неуклюжести два пустых стакана на стойке прямо перед ее глазами, а не эксперимент с каблуком и стулом, но виски со своей работой не справлялся уже неделю. Голова оставалась усталой, но ясной, только руки немного немели и ноги затекали.

Рука девушки, почти выпрямленная в локте, лежала на стойке бара, голова на руке, глаза смотрели на пустые хайболлы — последнее время она перешла с шотов на лонги, оттягивая момент, когда придется остаться в одиночестве. Нога снова потянулась к перекладине стула — и снова промахнулась. «Даже стул зацепить не получается, не то что мужика», — мелькнуло в голове у Аси.

— Ась, поезжай домой. Поспишь, а утром обдумаешь, как дальше жить, — посоветовала барменша, отклеившись от блендера и протянув гостье зеленый смузи со шпинатом вместо виски.

— Не хочу, Ксю, — девушка подняла голову, выровняла туловище и оттолкнула руку подруги. — Не хочу ничего обдумывать. Двух виски вполне достаточно, чтобы десять минут бездумно повыть в ванной, а утром пойти на работу.

Барменша забрала пустые стаканы, взяла чашку из кофейной башни, перегнулась через стойку и поставила ее в кофемашину, стоявшую к ней спиной, нащупала и нажала верхнюю кнопку — Ксюша слушала подругу внимательно и сочувственно, но и работать не забывала.

— Ксю, может, ты позвонишь ему?

— И что?

— Не знаю. Спросишь как у него дела или еще что-то. Вы же друзья.

Обе замолчали.

— Хотя ладно. Поеду домой — напьюсь. А завтра в отпуск уйду.

* * *

— Сколько буханок?

— Давай пять. Если ж в четверг не приедете, все равно пропадут. А пять мы и до завтра съедим, — женщина потянула косточкой на запястье съехавшую на брови косынку и стала укладывать в синюю клетчатую сетку буханки свежего серого хлеба.

— Да оладьев напечешь, если не приедут. Чай скотины полон двор. И масло свое, и сметана, — заметила женщина постарше, забирая из рук продавца свою одинокую буханку.

Ох, что это был за хлеб. Корочка равномерно бежевая, по углам рыжеватая — откусываешь и вся грудь в крошках, — а мякоть, липкая и влажная, сама во рту тает.

— Вот и дело в том, что скотины полон двор. Когда ж мне ещё оладьи-то печь, — женщина в косынке резко дернула сетку, завязывая узел. Одну буханку она держала подмышкой.

У женщины в косынке была загорелая кожа. В глянце такой загар называют карибским, потому что он медный и лоснящийся, а в деревне — цыганским, потому что про Карибы они ничего не знают толком, а цыган периодически встречают в городе на автовокзале, куда их привозит рейсовый автобус. С цветом лба контрастировала белая косынка. Без карибского загара она была бы застиранной и серой, а так — почти снег. И кофта на ней была тоже белая, с короткими скошенными от изгиба плеча рукавами. А штаны — синие с отливом и белыми полосками по бокам. На ногах — калоши. Ка-ло-ши. Ни «га», а именно «ка» — здесь иначе не говорили.

Женщина не удержалась и откусила уголок тепленькой буханки, которая не уместилась в сетке.

Вокруг магазина на колесах — «ГАЗель», которая два раза в неделю привозил в деревню продукты, — собрались почти все жители. Это сто с лишним человек, если считать грудных детей и старух, вросших кистями рук в самодельные клюшки. Машина была событием. К её приезду отмывали руки, наряжались, надевали хорошие калоши и до обеда не выходили в огород, чтобы не испачкаться. Деревенские знали, что приедет продуктовая лавка не раньше 11 часов, но собираться на площадке перед кирпичным зданием, где раньше был настоящий магазин, начинали с 9.30. Почти праздничный день. Со временем мужики сколотили на пятачке перед бывшим магазином лавочку. Лавочка была длинная, с половину вагона пассажирского поезда, и в некоторых местах просевшая, хотя её по всей длине поддерживали деревянные чурбачки.

— Ой, Машка, все ты прибедняешься. Олюня твоя прибегала к Галюне моей и рассказывала, как вы в зоопарк давеча ездили. Веселилась, понравилось ей очень.

— И что с того, баб Тонь? — спросила женщина. — Ольга с отцом в зоопарк ходила, а я по врачам моталась. Чуть не померла.

— Да ты штооо? — баба Тоня вытерла губы, на которых от любопытства выступили слюни, уголком косынки, завязанной у подбородка. — Онкология?

— Да ну тебя, баб Тонь. Сроду ерунду какую скажешь! Зубы вставлять буду, ни одного не осталось целого, все сгнили.

На дороге, справа от магазина на колесах, остановилась красная машина. А черт ее знает какая! Нарядная. Фары большие, а в центре, где капот, треугольник углом вниз и в нем решетка. Иномарка, наверное. Наши такими нарядными не бывают.

Дверь машины приоткрылась на несколько сантиметров. Водители часто так делают: сначала откроют дверь, а потом начинают собирать с панелей ключи, телефоны, пачки сигарет и зажигалки — у кого что есть. Дверь машины приоткрылась еще на несколько сантиметров, потом распахнулась полностью. Из нарядной иномарки (да точно иномарка!) появилась очень длинная нога в белой кроссовке с одной стороны и мятно-голубой штанине с другой.

— Здравствуйте, — почти крикнула девушка и улыбнулась. — Кто последний?

Деревенские смотрели на девушку и молчали. Только водитель магазина продолжал объяснять кому-то, что мороженое возит упаковками по десять штук и самое дешёвое, в вафельных стаканчиках.

— Аська, — ахнула женщина в белой косынке и поставила сумку с хлебом на дорогу.

Девушка подошла и обняла её. Маруся разулыбалась и стало заметно, что зубы ей, действительно, лучше заменить. Желательно по военному принципу — «всех на всех».

— Ты с родителями что ли? — спросила Маруся.

Ася покачала головой:

— Нет, одна. Одна. Зайдешь вечером? Столько не виделись.

— Как подою.

— Это во сколько?

— В семь-то уж пригоним. К девяти подою. Попрошу Гришку, он меня на мотоцикле довезет.

— Сколько же тебе доить? Коров в смысле, что два часа времени надо.

— Дойных девять сейчас. Но у меня электрические эти… Остальных напоить. Да, ладно, что мы про коров. Вечером поговорим.

— Приходи. Буду ждать.

Четыре года Ася не была в деревне. В последний раз на похоронах деда. Горе тогда обрушилось на неё внезапно и слишком объемно. С тех пор упоминание деревни перестало ворошить в памяти стопки акварельных зарисовок из детства: вот оладушки с яблоками, вот теленок пьет из ведра, которое они с братом еле дотащили до поля, вокруг все зеленое, розовое и голубое, все размыто солнцем и взвесью радости, которая живет в каждом миллилитре воздуха. Обожаемые эти иллюстрации — каждая на своей страничке — слиплись от влажности, нежные краски растворились в соленых ручьях. Ее даже не тянуло в деревню. За это время двоюродная сестра, которая была старше всего на два года, превратилась в старуху. Ася сначала и не узнала ее.

По грунтовке ее тощая двухдверка проехала спокойно, без истерических выпадов. Родители мотались в деревню каждые выходные с апреля по октябрь, поэтому грунтовка была хорошо укатана. Иномарка доехала до сада, перевалилась через два небольших углубления в дороге, проложенных трактором ещё в Асином детстве, проехала мимо широко расступившихся яблонь и остановилась около дома. Вокруг не было ни души. До ближайшего дома –– метров двести. Там тоже жили родственники, но сейчас они были в городе.

Багажник щелкнул и легко распахнулся: крышка просто подлетела вверх, потому что закрывала её Ася, как чемодан, упираясь коленками и локтями. Вещи нужно было сразу перетаскать на крыльцо — такое правило.

Крыльцо было широкое и тянулось вдоль всего торца. Рядом с входной дверью группировалась мебель: четыре кресла и низкий столик. Дальше, на терраске за занавеской, стояли два дивана, разделенные столом, и открытая тумбочка с полками.

— Завтракать буду на крыльце, — вслух сказала Ася и залезла рукой под подушку одного из кресел. Пока шарила рукой в поисках ключа, перед глазами картинками разной яркости мелькали воспоминания. Дом остался еще от прабабушки. Он был старый и слабый, поэтому дед решили все сломать, оставив только одну комнату, а вокруг нее построить новые комнаты с крепкими стенами. Денег на строительство особо не было: разбирали заброшенные дома, покупали битый кирпич, обшивали частями старых шифоньер. Каждый год в отпуске отец занимался домом, поэтому он стоял крепко, а со временем стал уютным и даже современным.

Комнаты в доме были проходными: из сеней прямо — кухня, из сеней направо — спальная, потом ещё одна. Ася вошла в первую комнату. Справа входящих отражало зеркало старого — или уже старинного — бабушкиного шкафа. Он стоял в углу всегда, с момента своего рождения. Шкаф не передвигали, даже когда перестраивали дом, он был слишком тяжелый. Слева узкая дверца, за ней — полочки, справа широкая дверца, за ней — деревянная балка для вешалок. Шкаф был абсолютно квадратный, если смотреть на него сверху. В широкую дверцу было вмонтировано зеркало. Ася задержалась перед отражением. Узкие щиколотки с торчащими косточками, такими же сексуальными, как ключицы, если сильно свести плечи, икры с длинной и глубокой продольной полоской по бокам, как у молодой сильной лошади, неровные, все в буграх, но тоже очень сексуальные коленки, бедра узкие — лучше были бы чуть пошире — для симметрии с плечами. Загорелая. На запястье часы с серебристым браслетом и розовым циферблатом. Рука с часами выглядела загорелее другой. Волосы выгоревшие, пшеничные, пушистые. Глаза тоже выгоревшие.

— Тебе в Ниццу надо — бизнесменов соблазнять, а не в глухой деревне прятаться, — сказала Ася отражению. — Хватит страдать: мужиков много, жизнь длинная.

В следующей комнате обстановка была еще привычнее. Это была её комната. В последний раз ее обновляли двадцать лет назад. Ещё дед был живой и вообще как-то всё в её жизни тогда было ещё живо. А сейчас что?

— И сейчас всё прекрасно. Прекрати драматизировать, — снова вслух сказала она. Одной в старом деревенском доме было неуютно. Хотя лет до 17 она проводила здесь каждое лето.

В ее комнате было четыре кровати: две стояли торцом к двери, ещё две –– вдоль стен в дальних углах. У каждой кровати — стул, чтобы сложить вещи перед сном. В простенке между окон у дальней стены примостилась старая самодельная тумбочка, а на ней телевизор.

Телевизор стоял здесь и тридцать лет назад. Каждый вечер, пока бабушка убирала со стола после ужина, дед сидел на порожке в дверном проеме между двух комнат: одна была гостиной, объединенной с кухней, другая –– огромной спальной на четыре кровати. Гостиную на две половины разделяла печка-голландка. В половине с окнами была кухня. В закутке позади печки, за цветастой шторкой похожей на театральный занавес — синий фон с чередующимися квадратами шахматной доски, желтыми и оранжевыми кругами и полукружьями, — спала Асина прабабка. И вот между двумя этими огромными зонированными комнатами на высоком — сантиметров 15 от пола — порожке сидел дед, курил и смотрел новости по телевизору. И никто ему слова не говорил, хотя дым стоял во всех комнатах.

Пока дед курил и слушал новости, бабушка наливала в алюминиевый таз нагретую на печке воду — мыть ноги. Ася мыла первая. За ней все остальные. Воду не меняли — слишком долго нагревать.

— Человека всегда есть за что посадить в тюрьму и чаще всего за что убить, — непременно говорил дед после новостей. — Пора на боковую. Асенька, вот ты знаешь, что для человека мягче и удобнее всего?

— Подушка, — мгновенно отвечала Ася, не давая себе возможности понять, что в вопросе есть подвох.

— Ты подумай. Представь, как спишь. Вспомни, что под голову кладешь, — подсказывал дед.

Ася перебирала разные варианты наполнения подушек, но все было мимо.

— Это рука, — улыбался дед. — На какой бы удобной подушке ни спал человек, он все равно нет-нет да и подкладывает руку под голову. Пойдемте и мы с вами локоток под голову подсунем и подремлем чуток.

Дед спал на старинном диване с откидной крышкой. Этот диван и сейчас стоит в спальной — отец не разрешает выкидывать. Крышка, конечно, была очень интересная. В детстве ассоциировалась с гробом. Особенно если лежать под ней и ждать, когда тебя отыщет вада. На диване под крышкой — стопроцентное место для пряток. Но искали там в последнюю очередь. Все знали, что там прячутся, поэтому и не искали — слишком предсказуемо. И так каждый раз. На этот же диван бабанька усаживали детей — Асю, её двоюродных сестру и брата, — чтобы назидательно рассказать что-то о боге или спеть народную песню, которая была совершенно не народной, а вполне эстрадной, простой самой любимой у прабабушки. «У церкви стояла карета», — дребезжащим от старости голосом, таким, что уже и не разберешь мужчина поет или женщина, затягивала прабабка унылый мотив. Дети страсть как не любили эти посиделки, поэтому старались в дом без надобности не заходить, чтобы никому на глаза не попадаться. Да и пахло в комнатах чем-то неприятным — кислым и мокрым, вроде как забродившими мочеными яблоками в перемежку с белой земляной плесенью.

Теперь ни пыли, ни затхлости в комнатах не чувствовалось — дом был жилой. Без привидений, плесени и следов прошлого. Даже мыши не водились. Просто Ася с детства боялась всего на свете: воющего ветра и внезапных гроз, историй о сбежавших зэках и сошедших с ума местных пьяницах. Неделю назад она поклялась бы, что никогда добровольно не останется одна ночевать в деревне. Этим утром идея казалась гениальной: никаких случайных встреч, общих знакомых, любимых ресторанов. Здесь даже Интернета нет.

Она присела на свою кровать под огромными портретами прабабки (в голове тут же зазвучал унылый мотив про карету у церкви) и прадеда. Изображения были старинные — то ли фотографии, то ли рисунки цветными карандашами. Рядом — три рамки с россыпями снимков: дети, внуки, правнуки. Кровать скрипнула под ней, как в детстве. Не было такого периода в жизни кровати, чтобы она не скрипела. Это особое состояние — кровать, будто приветствовала хозяйку.

… — Аська, покажи фотографии, — он протянул руку к фотоаппарату, чтобы посмотреть нет ли его на кадрах. Все-таки он офицер в командировке и светиться ни к чему, но и её пугать не хотелось — больно уж впечатлительная. Барышня. Интеллигентка.

— Да так, мелочь… Всё в дымке, ничего ценного.

— А, может быть, я вижу первозданную красоту во всех размытых тобою фото, во всех замятых тобой скандалах и совместно измятых простынях.

— Красиво, жалко, что неправда. Ни одной простыни не измяли.

— Так вся жизнь впереди, — он усмехнулся, но в голосе не было уверенности.

Всё это было, а потом вдруг исчезло. Исчезло очарование неприкосновенности, интрига, от которой сердце заходилось даже у тех незнакомцев, кто проходя мимо попадал в их электромагнитное поле. Исчез весь огромный мир еще не начатых отношений, которые впрочем лежали в колыбели уже согласованной к существованию любви. Он улетел. И даже не обещал вернуться.

В шкафу первой спальни — она помнила точно — лежали похоронные фотографии братьев деда. Мрачная традиция. Ася с детства боялась того черного конверта: развернёшь — а там чужие, но такие похожие лица в гробу.

— Так, постарайся об этом не думать. Всë хорошо. Это твой дом, — Ася говорила громко, как будто на кухне были люди. Однако по комнатам гулял только ее высокий и неуверенный голос.

— Надо занести вещи, разобрать продукты и сварить кофейку.

На крыльце зазвонил телефон. Ася вздрогнула: в деревне такие звуки кажутся тревожнее, чем в городе. Она вышла, недолго послушала, чтобы определить откуда доносится звук, и достала из-под пакетных завалов рюкзак. Звонили с работы.

— Да, Рин.

— А-а-ася, — протянула коллега, и по одному растянутому «а» стало ясно: что-то пошло не так. — Я знала, что так будет! Больше ни за что не соглашусь тебя подменять. Эта овца уже разворачивает свои порядки.

— Что случилось?

— Если бы ты уже прям отдыхала, то я не стала бы звонить, но сегодня только первый день отпуска, поэтому…

Ася работала главным редактором онлайн-журнала о городской жизни. В ее отсутствие обычно хозяйничала выпускающий редактор — бывшая телевизионщица, которая до сих пор играла в «звезду эфира». Её «профессионализм» двадцатилетней давности раздражал даже уборщицу. На этот раз Ася оставила хозяйство на подругу и технического редактора сайта Арину Котову.

— То есть уже завтра звонить по работе ты не будешь?

— Нет.

— Ну слава богу. Рассказывай.

Рина быстро передала суть проблемы, прояснила пару формальностей и бросила трубку.

Чтобы спокойно поговорить по телефону, Асе пришлось сойти с крыльца и сесть на деревянную скамеечку у палисадника. Там была связь и даже немного Интернета. Как только телефон уловил сигнал, на экран полезли уведомления. Спам, рабочие рассылки… Ничего важного. Но одно письмо почему-то попало в «личное». Ася ткнула в него пальцем.

«Очень многое хочется написать и сказать тебе, но это непросто. Я не знаю, что нас ждет, поэтому ничего не могу обещать. Но я знаю точно, что ты раз и навсегда изменила мою жизнь. Никто и никогда так ко мне не относился. Я получал столько тепла и ласки… Обычный человек не может столько давать, но ты и необычная. Ты волшебная. Ты как будто из сказки и превратила в сказку мою жизнь. Я благодарен тебе: ты изменила меня, заставила почувствовать себя мужчиной. Нужным, любящим и настоящим. Я буду по тебе ужасно скучать, но тебя прошу держать себя в руках. Меньше всего я хотел бы сделать тебе больно, поэтому потерпи. Извини, что не сказал „люблю“. Для меня это важно. Как обещание. А я пока не знаю, что будет дальше. Я знаю, что делаю тебе больно, а сказав, сделал бы еще больнее. Но это не значит, что не люблю. Не грусти, что все закончилось, а улыбнись тому, как это было».

Она дочитала письмо и не заплакала. Ася ничего не почувствовала. Нельзя ничего почувствовать, когда не чувствуешь себя, не понимаешь, где ты, не узнаешь предметы вокруг, хотя видела их миллионы раз.

«Вот скамеечка. Вот я на ней сижу. Если я на чём-то сижу, значит, я есть», — думала Ася.

Деревянная скамеечка, выкрашенная в желтый. Выкрашенная… Слово из учебника по русскому языку за седьмой класс. Эту скамеечку они мастерили с дедом, когда Асе было шесть. Это 20 с лишним лет назад. А скамеечка еще крепкая. Тогда бабушка брала скамеечку, ставила под куст крыжовника и собирала странные зеленые с коричневыми прожилками ягоды…

Когда-то 20 с лишним лет назад. Почти 25…

Деда нет. Но, к счастью, есть родители, друзья, работа. А рядом с крыжовником теперь растёт жасмин. Посадил отец, который, наверное, тоже скоро будет дед. Теперь жасмин рядом с крыжовником будет всегда. Куст бывает особенно ароматным перед осыпанием шелковых с перламутром лепестков. Так говорят.

Вот сиди и смотри, и радуйся. Вдыхай аромат жасмина. Только встать все равно придется, чтобы связь пропала. Телефон звонил уже не в первый раз.

— Алло, мам, а здесь вот жасмин. Такой можно в чай или нужен особенный какой-то жасмин, специальный?

— Не знаю, надо у отца спросить. Ты как доехала? Всё хорошо.

— Ага, сейчас кофе буду пить с жасмином.

— Оригинально. Ладно, отдыхай. По возможности позвони.

«Позвоню. Вот почувствую себя и позвоню. А так, как позвонить? Меня же нет…»

Турка стояла в шкафчике и отсвечивала боками. Странно, года полтора ее никто не трогал… Хотя гость — здесь же был гость.

Асе так и не довелось вручную сварить Горану кофе. Хотя каждую ночь она представляла как воскресным утром тихонечко вылезает из-под его руки, надевает его футболку, убирает волосы в низкий пучок, жарит яичницу с шампиньонами, варит кофе и думает, как сохранить обе чашки горячими, если мока рассчитана на одну порцию и варить придется по очереди.

Густая пена, покрытая тонкой кофейной корочкой, начала подниматься. Прошла узкое горлышко, по краям повылазили пузырьки. Вот-вот-вот… еще чуть-чуть. Оп, сняла. Ася не стала доводить кофе до закипания три раза, на это у нее сил пока не было. В чашку тоже переливать не стала, чтоб не остыл. Села за стол намазала городским маслом два больших ломтя свежего деревенского хлеба, который утром купила в автомобильной лавке, разогрела в микроволновке две сосиски, достала печенье и шоколадку. На большой плоской тарелке они вынесла свои детские припасы на крыльцо. Потом вернулась в кухню и перелила кофе из турки в чашку. Дверь в дом решила больше не закрывать. Кому она собственно нужна? Тем более все местные любили ее отца — он наливал — и не стали бы осквернять дорогу к неиссякаемому источнику. А наливал он без повода, к тому же не вел никакого учета.

С кресла, в которое она уселась, было хорошо видно обе дороги, ведущие к дому, и два сада из трех. Прямо перед домом, за палисадником с цветами, росли три новые яблони и несколько каштанов. Эти деревья посадил отец. Справа от дома, чуть на горе, стоял сад, посаженный вообще неизвестно кем. Он был всегда. А слева, в низине, был средний сад. Его высаживал дед. В нижнем саду были яблони, сливы, вишни и груши. Плодов они давали мало. Но каждый год отец уверял, что «на следующий год все будет вусыпную».

Незаметно прошел день. Минуты по отдельности тянулись долго, а день целиком просвистел и унесся ввысь. День прошел, но еще не стемнело. В последние дни августа солнце здесь еще трудолюбивое, долгое. По небу вокруг небольшого белого свечения водили хоровод облака. Они сцепились легкими кружевными воланами и аккуратно кружились, стараясь не загораживать друг друга. Где-то посередине между облаками и яблонями дурачились большие птицы.

Вдруг трепетание крыльев раздалось совсем рядом. Птица села на уголок пологой крыши веранды. Ася поставила чашку на столик, спустилась с веранды на траву и повернулась лицом к дому. На крыше, руку протяни и дотронешься, сидела белая голубка в легкой коричневой накидке на голове и крыльях.

— Ну, привет, — улыбнулась Ася и почувствовала, как глаза увлажняются. Голубка стала прилетать к их дому через сорок дней после смерти деда. Бабушка утверждала, что это его душа приходит навестить родных. Поверить в ее слова было просто, потому что желанно. Тем более дед, правда, приходил в гости — заглядывал на свои поминки. Ася это точно знала. И вот почему. Каждый раз, когда они ехали в деревню, обязательно останавливались около придорожного ларечка, чтобы купить здоровущую жирную селедку для взрослых и мороженое для детей. Селедку продавали в овальной пластиковой банке — бабушка потом отмывала ее и заливала холодцом. Рыбин в банке было несколько: три или четыре. Все с головой, плавниками — не пресервы, а натуральные. Дед ел и нахваливал. Сам всю жизнь был рыбаком, но пойманную рыбу ел как-то неохотно. Хвалился перед другими рыбаками, а есть не ел.

На поминки деда селедку купили в том же ларьке. Ася носила блюда из кухни в комнату, где поставили стол для гостей. Селедочница была одна на весь стол: полная рыбы, укутанной хрустким сочным луком, политой пахучим маслом, посыпанная намолотым тут же перцем. Ася вообще-то не любила соленую рыбу — ей что форель или лосось, что селедка, «воняли». А тут залюбовалась, слюнки потекли, горячая картошка со стекающим по бокам желтым топленым маслом встала перед глазами, — так она замечталась о селедке с картошкой, что не заметила порожек, на котором покуривал дед, и полетела через него, со всех сторон сопровождаемая возгласами. Ася вместе с жирной переливающейся рыбой расплылась по полу в луже душистого масла. А селедочница — рыбья тюрьма — осталась в руке. «Это дед… Себе на стол взял», — сказала бабушка. И сомнений ни у кого не возникло. Соскучился, наверное.

Развивать диалог с птицей после всех этих воспоминаний Ася не стала — вернулась в кресло и вдруг поняла, что пережить ночь, как бы она не хорохорилась, будет сложно. Она боялась ночевать одна даже в городской квартире. Два года жила отдельно от родителей и все это время испытывала дискомфорт, ощущение которого со временем притупилось, но до конца не исчезло. В деревне она боялась ночевать даже с родителями.

«Надо успеть натопить баню и вернуться домой до темноты, чтобы потом никуда не выходить», — подумала Ася.

Она сидела на крыльце, смотрела по сторонам и вдыхала ароматы простой жизни. В деревне пахло травой, опавшими яблоками, сыростью. Она старалась не думать о нём. Вообще не думать. Расчет оказался верным — в деревне, наедине с собой, имея возможность не скрывать чувства, стало легче. Ей не нужно было держать лицо и улыбаться. Она просто сидела и просто смотрела. Где-то внутри болело. Где-то внутри тоска пускала корни, стараясь закрепиться. Острая фаза душевной боли прошла. Из физических симптомов остался только холодок. Он засел за ребра и притих, поэтому жить было можно.

— Ладно, надо шевелиться. Пора в баню.

Топить баню она не умела. Вернее, просто никогда этого не делала, но мама проинструктировала и пообещала, что все получится. Мама ошибаться не может. Из дровника Ася натаскала кругленьких осиновых и треугольных дубовых дров прямо в парилку, где стояла печка с чаном для воды. Часть поленьев сразу сунула в печку, оставшиеся свалила на пол перед дверцей. Напихала в печь жёлтых газетных полос.

— Какую ерунду писала, — сказала вслух, прочитав одну из своих старых статей. Долгое время Ася хранила газеты, в которых выходили её материалы, а потом, когда их стало слишком много, отправила в деревню — топить печку. С тех пор Ася сменила несколько редакций и в итоге оказалась в информационном издании формата «почтиглянец». Огонь разгорелся быстро, в бане сразу потеплело, она открыла заслонку и вышла на улицу.

И ясно так вспомнилось… Как будто прямо сейчас видится. Рядом с баней прямо на земле сидит дед. Одна нога, согнутая в колене, лежит на земле, вторая, тоже согнутая в колене, стоит — держит локоть руки, в которой дымится сигарета. Из-под расстегнутой рубашки выглядывают ключицы. Ася всю жизнь завидовала дедовым ключицам. Чтобы у неё также торчали ключицы, нужно было ставить руки на стол, сводить плечи, и поворачивать голову немного в сторону, чтобы подбородок прижимался к плечу, — для томности образа. Очень, очень сложная поза.

Дед, если был в хорошем настроении (о, почти всегда), шутил и рассказывал невероятные истории. Хотя формулировка не совсем верная. Он никогда и ничего не рассказывал — только показывал. А если был подвыпивший, садился в кресло на веранде и напевал одну и туже строчку на шаляпинский мотив:

Репьевка, сука-падла, мой солнечный город.

Она разделась, расстелила на полке полотенце, потом убрала его и легла прямо на доски. Вдох. Четыре счета. Задержала. Выдох. Четыре счета. Задержала. По чьему-то там методу. Помогает успокоиться вроде как.

Хорошоооо…

* * *

— Хотя тебе-то до нее какое дело. Интересно, говоришь? Ну, слушай. Только дай еще стаканчик виски. Ей очень идет вся эта современная одежда: принты, тренды, кеды. Но один раз она звонила маме и просила найти бежевые лакированные туфли. Это происходит мгновенно. У нее появилась мысль, идея и, кажется, она ускользает. Просто ей вот прямо сейчас хочется лакированных туфель. Она рассказывает, как будет ходить в них по редакции, и уже через пару дней станет женщиной в туфлях. Будет порхать по кабинетам, меньше делать и больше говорить. Будет неизменно улыбаться и, возможно, даже всех устраивать. Когда туфли не находятся, она решает, что тратить время на утренние сборы смысла нет. Она же идет работать, а не флиртовать. Может она себе позволить бледность и черную водолазку? Да, достаточно сформирована. Может даже в словаре «уточнить значение» слова. Уточнить! Понимаешь. Это важно. Ладно, немного преувеличиваю… Водолазка с ней ещё не случалась. Толстовки были. И белые кроссовки со строгим костюмом. На запястье звенят часы с металлическим ремешком. Блокнот даже в сумку не убирает. Пригодится. В машине включает грузинский блюз. Грузинский блюз… Вот ты вообще знал, что такой существует. Ну, естественно, знал — блюз он есть везде. Но задумывался ты о том, чтобы послушать грузинский блюз. И вот я сижу рядом, слушаю эти напевы и глупею от происходящего. Я с ума схожу, что можно взять и поцеловать ее в любой момент. И когда она в кедах, и в туфлях, и вообще голая. Как такое возможно. И тут я начинаю бояться её. Она как будто мне не по плечу. Я завтра улетаю в Сирию, потом в Дагестан, у меня крутой джип и понимающая жена. Мою жену всë устраивает во мне и нашей жизни. Я приезжаю из командировки и неделю никуда не выхожу, просто валяюсь. Жена не тащит меня в театр и в галерею, не смеётся, что красное вино наливаю в бокал для белого.

Она идеальная жена. Не спрашивает, кто я, что я чувствую после командировки. А эта душу наружу выворачивает и говорит, что мне поможет Моне или Айвазовский. Нет, я прекрасно знаю, кто это. Но поможет ли Моне после деревни, которую в щепки разнесли эти уроды. С ней надо быть не просто мужиком, а джентльменом, Бондом, рыцарем. А я кто? Я вояка. Ну, почти. Чуть больше, конечно. Колька первый пропал. Он в день их с Катькой знакомства позвонил и сказал, что женится. Но он и сложнее, и увольняться хотел. Он занимался фотографией. Сколько раз ему предлагали тысячи долларов за репортаж из Сирии. А мне куда увольняться, что я ещё умею? С Катериной теперь вообще беда, я к ней пацанов даже приставил, боялся, что руки на себя наложит. Бывает же такая любовь? А она бывает. Уж не думал, что и я на такое способен. Ладно, домой надо валить, уже пола под ногами не чувствую. Но допью. Допить надо.

…А когда солнце окончательно сядет за соснами, что не многим хуже, чем за море, когда каждой интеллигентствующей личности станет тоскливо, но приятно, они снова сойдутся. Но до этого им ещё пить и плескаться в своих мутных заводях.

Ей — текилу санрайз, ему — два шота виски по пятьдесят. Она будет пить, он думать.

Когда она допьет, а он надумает — время остановится, а обстоятельства перестанут влиять на ход вещей. Они схватят свои телефоны… Потом его рука не будет попадать в рукав куртки… Потом он поедет сквозь красную волну…

Еще немногим позже ее рука ляжет на его затылок… шаг через порог, поясок, халат. И после щелчок зажигалки.

Он не курит уже два года. А до этого десять курил…

* * *

Было страшно. Страшно до такой степени, что ни раздеваться, ни снимать линзы она не стала. Легла в кровать на бочок, натянула толстенное одеяло на ухо и притихла. Всегда, с самого детства, казалось, что толстенное одеяло — самая надежная защита от любого монстра. «А кто-то сейчас засыпает в объятиях любимого, кто-то едет с работы по освещенной улице, забегает в магазин, кто-то проверяет уроки первоклашки и валится с ног от усталости — кому-то сейчас совсем не страшно в отличие от меня. Ага, а кого-то маньяк в лесу насилует. Всем туго бывает. И всем бывает хорошо».

Почему Маруся не пришла, хотя обещала — Ася так и не поняла. Столько лет не виделись. Хотя сама она вряд ли соскучилась. Интерес был меркантильный — Ася хотела, чтобы сестра осталась с ней ночевать хотя бы в эту, первую, ночь.

Полежала, прислушиваясь к переполненной звуками деревенской ночи. Ни одного человеческого: вот что-то плюхнулось в пруд сразу за домом, какая-то живность мелко протопала по чердаку, под обоями жужжанием хватался за жизнь застрявший в паутине жук. Ветер разбудил неузнанную по голосу птаху. Видимо, дело к утру.

Распознать в этой суете насекомых, мелких птиц, снов и страхов, топающих ласок и шебуршащих мышек, спала она или нет –– было сложно. За ночь Ася вспомнила почти всю свою жизнь, за исключением трёх первых и двух последних лет.

Утро наступило, хотя от страха она в это не особо верила. И всё снова стало хорошо. После того как на улице окончательно установился день, она наконец уснула. И ни солнце, стучавшее в окно крепкими лучами, ни репетиция птичьего хора, не помешали ей выспаться. По крайней мере проснулась она в хорошем настроении. Первым делом сняла штаны и кофту с длинными рукавами, в которых, несмотря на толстенное одеяло, так и провела всю ночь, надела лёгкий оранжевый с малиновыми разводами сарафанчик и пошла на поляну за верхним садом. За цветами. Давным-давно, еще в институте, она прочитала «Ребекку». С тех пор ее преследовала мысль, что есть и работать с живыми цветами на столе должно быть очень эстетично и кинематографично. Приятно должно быть: есть и работать. Вот за цветами она и пошла. В лёгком сарафанчике с малиновыми разводами. Когда вышла на тропинку между деревьями, ее сознание, как вчера деда возле бани, вдруг дорисовало пейзажу собаку.

Они тоже шли через верхний сад и уже подходили к дому, когда черный комок на земле ожил, поднял тонкую масленичную головку и засипел. Неизвестно, почему этот звук называют шипением — в нем «ш» вовсе нет, зато есть «с» с каким-то звонким стрекотом. Змея скрылась в траве, трехмесячный Рекс упустил её из виду. Пёс кидался из стороны в сторону и давился лаем. Девятилетняя Ася хорошо запомнила эту сцену. Она, маленькая еще девочка, почувствовала огромную звериную силу, с которой щенок защищал еë. Сейчас, когда память очистила поверхность картинки от налëта времени и детских восклицаний, Ася осознала, как жестоко предала его. Как они все его предали.

К концу лета Рекс превратился из неуклюжего пырзика в кавказскую овчарку-подростка весом больше Аси на килограмм. Родители и бабушка думали, куда его пристроить на зиму. Забрать в город… Эта тема как-то даже не поднималась. Дед молчал.

Решение пришло из соседней деревни. Там жили родственники. Как-то раз они приехали в гости, увидели Рекса и буквально выпросили его себе. Ася в решении не сомневалась: она знала этих людей, верила им. Девочка со спокойной совестью махала вслед автомобилю, который увозил еë друга. На новом месте гостеприимный радостный дурачок Рекс обжился скоро. Только перестал подпускать к себе детей. Как только к нему приближался ребенок, он приподнимал обвисшие щеки, выпускал белые клыки и рычал с просвистом, похожим на стон.

Следующим маем, как только окончилась учеба, Ася поехала в деревню. Она попросила деда по пути заехать в гости к Рексу. Хозяин предупредил, что щенок превратился в настоящую кавказскую сторожевую, и не подпускает к себе… Чуть не сказал «чужих». Вовремя остановился. Подумал. И ничего не сказал больше. Не подпускает и всë. Ася не испугалась — бегом побежала к будке. Рекс на цепи стоял около. Человеческие и собачьи глаза замерли друг на друге. Ася сделала шаг навстречу, протянула руку, пёс подошел к девочке и лег на землю у еë ног. Она села на коленки, обняла огромную мохнатую голову и ткнулась носом в шерсть между ушами. Оба притихли. А через несколько секунд, когда Ася отодвинула лицо, чтобы ещë раз посмотреть в его глаза, он вдруг приподнял щëки, выпустил могучие белые клыки и зарычал.

— Я предала его. Он так любил меня, а я его предала. Несмотря на это, он принял меня, позволил нам последние объятия, но не простил. Предательница, — почти крикнула Ася в сторону верхнего сада. — Дай ему время. Не заставляй вот так, налегке, предавать человека, который его любит. Короче. Пусть сам разбирается. Крайней я быть не хочу.

Она вышла на поле, которое с одной стороны ограничивал сад, с другой — склон. Если встать спиной к стволу старинного штрейфлинга, саженец которого после Финской войны привез домой Асин прадед, то никакого конца и края не увидишь. Только поле. Картина поля, конечно, выдающаяся: густая разноцветно-зеленая трава красными, розовыми и жёлтыми — по-цыгански пëстрыми — вкраплениями цветов.

Склон был крутой, градусов 45, и длинный. Сразу под ним текла река, охраняемая купами белой ивы, ольхи и вербы. За рекой лежало поле пшеницы, дальше — тëмный сосновый лес. В тот лес Ася с дедом ездили на велосипедах за маслятами. Деревья в бору росли странным образом: как будто очень медленно по линеечке их высаживал садовод-аккуратист, выверяя лунки для семян сантиметр за сантиметром. Однако лес не был посадкой. Откуда он вообще здесь взялся. Мишка принес шишку и пошло-поехало? Или как?

Склон от сада до реки назывался блохи́ной горой. Ася села на еë вершине, подтянула колени к груди, а подбородок положила между ними. Плакать совсем не хотелось. Хотя природа вокруг и вызывала острое чувство тоски. Лес, трава, вода вытягивали наружу скопившуюся боль, жажду определëнности, признания. Всё это бурлило в сердце, в голове, немного в животе, но наружу никак не прорывалось. Ася позволяла себе чувствовать пока никто не видит, но найти источник чувств не могла. Хотя казалось, если найти место откуда выливается тоска, обнаружить эту пробоину ниже ватерлинии, залатать еë, сломать боли всю логистику, можно снова стать спокойной и свободной. Она сидела на краю холма и складывала к ногам цветы, сорванные тут же.

— Ладно, букет есть, а сидеть дальше смысла нет. Надо позавтракать и ехать к Маруське.

Ася встала, подрыгала затекшими ногами — каждой по очереди, — стряхнула с платьица травинки и подняла букет. Левой рукой она прижимала его к себе, а правой добавляла новые экземпляры: сорвала три куста яркого чертополоха от нечисти (специально от нечисти, чтобы ночью спать спокойно), горькой полыни для терпкости и набрала мелкой богородской травы для чая.

Дома она бросила букеты — большой разнотравный и маленький из душицы — на стол, чтобы освободить руки, и пошла искать, куда определить букет. Ваза нашлась в серванте за стеклом. Она была похожа на увеличенный в несколько раз граненый стакан из хрусталя с опоясывающим ромбовидным узором. Можно было спорить, что она новая. Нет, куплена-то ваза, конечно, давным-давно — лет 30 или даже 40 назад, — но совершенно точно никто и никогда не использовал ее ни по какому назначению. Для разнотравья ваза оказалась тесновата, и Ася выкинула пижму и полынь. В букете остались желтые и сиреневые цветы, названия которых она не знала, ковыль и тонкая зеленая травка с белесыми колосками. Букет Ася поставила на низенький столик возле кресла на веранде и пошла варить кофе. Еще утром, как только проснулась, она решила быть непременно красивой, с распущенными волосами и в легком сарафанчике. Но челка постоянно лезла в глаза и рот, а ноги так чесались от сидения на колючей траве, что она приняла новое решение: сделать хвост и надеть шорты с футболкой. Кто увидит ее романтический образ в этой глуши. В шкафу она нашла обрезанные, а, может, оторванные, до колен джинсы, широкую футболку неизвестной принадлежности и снова почувствовала себя подвижной. Почувствовала себя. Пока она переодевалась, кофе начал толкаться в турке и чуть не сбежал. Ася выключила газ, когда огонь с удовольствием слизывал с плиты единственную упавшую каплю. Завтракала она конфетами, печеньем и козинаком, который купила вчера в автомобильной лавке, там же где и хлеб. Ни худеть, ни страдать, любить себя и делать, что хочется — именно под таким лозунгом она ехала в деревню.

После кофе стало повеселее. Она занесла сладости в дом, уложила в голубой буфет, где всегда хранилось все самое вкусненькое, и вернулась в кресло на веранде. Больше дел не было.

— Иди с картошки жуков собери или хоть книжку почитай, — посоветовала она себе, потом прислушалась — нет, не хочется. Она просто сидела и смотрела на каштаны, которых в ее раннем детстве перед крыльцом не было, их посадил дед в качестве живой изгороди лет за пять до смерти. Чтобы поменьше предаваться страданиям, нужно было чем-то занимать мысли. Она рассматривала мир вокруг и старалась размышлять только о нем. Как чудно все устроено: роса на траве всегда обсыхает до того, как солнце взойдет целиком, чтобы листики не сгорали, мыши бодрствуют днем, а совы — ночью, чтобы сократить количество преступлений одних против других, чтобы не было в мире мышиного геноцида. Только у людей всё продумано наоборот. На улице становилось жарко, но встать и начать что-то делать, она никак не могла. Как будто душевная боль отнимала физические силы.

— Поеду к Марусе. Надо только ключ от сарая найти, чтобы велосипед взять.

…«Ключ от дома на сарае» — гласила надпись на двери дома. Вернее, тогда это был не дом, а всего лишь одна комната — перестройка. В единственном проеме, служившим входом в жилище, висела доска, которая была короче проема сантиметров на 40, чтобы человек мог пролезть. Дверь обычно не закрывали, даже если дома никого не было. А тут дед решил пораньше уехать на рыбалку и дверь зачем-то запер на ключ, а чтобы домашние смогли попасть внутрь, спрятал ключ в условленном месте и оставил душераздирающую надпись. Ключ от самого сарая висел на гвоздике, вбитом за оконной рамой — глазом не увидишь, только на ощупь. Он и сейчас висел на том же месте.

Ася выгнала велосипед на улицу, прислонила к углу сарая, нашла на земле палочку и накрутила на нее плотную паутину, сплетенную в раме.

— Невозможно разучиться ездить на велосипеде. Если один раз научился, это на всю жизнь, — говорил дед и отпускал двухколесный велосипед с восьмилетней наездницей с небольшой горки. Способ обучения экстремальный, но быстрый.

Ключ от дома Ася не стала оставлять в сарае, а повесила на шею, как в начальной школе, уселась на велосипед и поехала в гору через сад. Подъем давался трудно, несмотря на то, что ноги у нее были как у молодой кобылицы: длинные, крепкие, с ложбинкой на икрах — им легко давался подъем. Ехать по равнине было ещё проще — тело и, правда, всë помнит. Еще несколько метров ииииии… Велосипед помчался вниз. Ася чувствовала себя героиней рекламы: волосы и футболка — назад, голова и грудь — вперед. Какое щекотное чувство — нестись на велосипеде с горки. Можно поднять ноги, чтобы педали быстро-быстро крутились сами по себе. Заросли крапивы, частый забор, на котором сохнут трехлитровые банки под молоко, глубокие грязевые канавы, шершавые стволы яблонь… Бум, бум, бум, бум… Тормозить — педали назад. Но если летишь с горы, а ноги слетели с педалей, снова поймать пластмассовые платформочки очень сложно. Ася уже видела перед собой Маруськин дом и забор, который тоже как будто с горы мчался на встречу ее физиономии.

Бум!

Не больно.

Даже не обидно.

И как-то очень мягко.

Немного звуков, отрывистых движений и вот уже Ася уверенно стоит на ногах, а перед ней также уверенно стоит очень загорелый мужчина.

— Ты что, с ума сошла? На таком спуске ноги с педалей убирать! — напротив Аси стоял строгий незнакомый мужчина, который слишком уж эмоционально включился в её несостоявшуюся аварию. Как будто это он только что научил еë кататься на велосипеде, а теперь устраивает экзамен.

— Вообще-то, я умею ездить, а ноги специально убрала.

Ася хотела добавить пару фраз и в его адрес, но увидела на плече мужчины два ружья.

— Иван Алексеевич, — окликнула его Маруся, выглянувшая из дома. — Может, все-таки зайдëте, жарко на улице-то.

— Спасибо, хозяйка. Я ж только-только из леса, дай на солнышке погреться.

Сестра хихикнула и махнула Асе рукой — заходи.

— Это кто? — спросила Ася, войдя в сени.

— Егерь наш, Иван Алексеевич. Ну, не наш, а вообще района или области. К нему должен кто-то приехать ружья забрать. Регистрацию продлить или что-то такое, я не знаю.

— Понятно. Ты чего вчера не пришла?

— Ой, Аська, некогда было. Всех подоила, всех накормила, молоко пропустила, посуду помыла, — она вдруг замолчала. — Да… некогда.

— А у тебя выходные вообще есть?

— Да какие выходные. Я ж не работаю.

— Нет, ты не работаешь — ты горбатишься, поэтому выглядишь, как уборщица на пенсии.

Сестры застыли в сенях. На длинном и узком, как самодельная лавка, столе рядами стояли пустые трехлитровые банки. Несколько крайних были прикрыты марлей. С потолка к банкам свисали спирали клейких лент с живыми и мертвыми пленниками.

Маруся не отреагировала на сравнение с уборщицей на пенсии, потому что такой себя и ощущала. Разве что пенсии у неё не было и каждую копейку приходилось выпрашивать у мужа. Объяснила только свою занятость:

— Гришка вечером в Москву уезжает на две недели. Оттуда столько заказов: и масло, и сметана, и молоко. Но молоко утрешнее он возьмет, сегодняшнее. Или вечерошнее — если прям в ночь поедет. Я вот банки приготовила. Хорошо бы в ночь, хоть чуть-чуть поможет с огородом. А то укатит и всë.

— Переодевайся, — коротко, стараясь глубоко не вдыхать местные запахи — пахло молоком, которое каждый день капало на пол, впитывалось в старое дерево и прокисало, — сказала Ася.

— Зачем? — уточнила Маруся, но стянула беленькую косынку с головы.

— В город поедем. У тебя вся голова седая. Выглядишь на восемьдесят пять лет. Даже бесит.

— А тебе-то что? Благодетельница из города приехала?

— Просто я соскучилась и хочу устроить тебе выходной.

— Спасибо, обойдусь. Куда мне с причëской форсить — до коровника и обратно? В город я не езжу. Ничего там хорошего нет — Гришка после вахты, как нарассказывает про всяких. Что надо машина привозит или вон Сашку можно отправить. Он уже взрослый. А я не хочу в город, там все деловые больно. Не знаю я, как там себя вести: чего в магазине говорить, куда идти.

Под косынкой, которую она теперь держала в руках, у Маруси была коса со светлыми выгоревшими на солнце прядями, уложенная в аккуратный плоский пучок на макушке. Ася рассматривала сестру без стеснения, с любопытством молодого доктора, которому попалась интересная история болезни. У Маши было здоровое молодое тело: усталость только во взгляде, спина же совсем ровная, плечи уголками смотрят строго в стороны, не вниз. Ася и сама выпрямилась, глядя на сестру, — ей до хорошей осанки было далеко. Ещё пять-семь лет и на шее, у самого основания, появится горбик. Кожа у Маруси была влажная, снаружи поблёскивающая потом, а изнутри сдобренная сливками и сметаной.

— Ладно. Не хочешь в парикмахерскую и не надо, — Ася сжалилась над сестрой, чтобы всë-таки заманить вечером к себе, ночевать одной вторую ночь подряд не хотелось. — Но в гости-то придёшь?

— Приду, — Маша улыбнулась и медленно задумчиво моргнула. В этом движении было предвкушение молодости. Посидеть с сестрой на верандочке, сходить в баньку, повспоминать — этого Маруся по-настоящему хотела. Хотела ещё накануне вечером, но муж… Нет, он был против. Отпустил, конечно, но нагрузил делами, как Золушку перед балом, и желание куда-то идти пропало. Притом сделал это не со зла — от неожиданности, что она куда-то собралась. Тем более с Асей. Сестру жены он с молодости не любил за постоянные издëвки: то дырку на носке углядит, то вопрос задаст, а что спросила — непонятно. А с тех пор, как начал ездить вахтой в Москву, Гриша с таким же скрытым страхом и демонстративным презрением стал относиться ко всем городским жителям.

— Раскрылилась, — вздыхала и злилась Маруся накануне вечером, пока собирала в дорогу банки со сметаной и контейнеры с творогом. На каждой, как положено, — дата изготовления. Не было и десяти вечера, когда она закончила сборы. Гришка милостиво предложил довезти еë на машине, но Маруся уже не соглашалась — закусила удила. При этом мужу претензий не высказывала — злилась про себя. А чего говорить, если он всë равно ситуацию в свою пользу перевернёт: это он Аську боялся, а на Марусе отыгрывался.

— Не хочу. Настроения нет, — объяснила она свой отказ. Больше ничего не сказала, только дернула плечом, когда он улегся рядом и попытался развернуть ее к себе лицом.

— Машк, ну чего ты, надолго расстаемся, надо и того… Попрощаться.

Гришка чувствовал, что сделал что-то не так, но что именно, не знал. И дело было совершенно не в том, что он черствый деревенский мужик. Просто женщины в своей обиде существа бескомпромиссные.

— Ась, ты иди домой пока Гришка не вышел, а то увидит тебя — опять злой станет, как черт, а мне ещё у него денег на жизнь просить.

* * *

Поразительно, как время влияет на пространство. Из домов, которые теперь низко и молчаливо кланялись земле, еще 15 лет назад около 9 вечера щелкая калитками, выходили молодые люди в кроссовках (в кроссовках больше никуда — только в город и в клуб) и девицы в платьях, плотно облегающих сметанно-молочную упругость тела. Все — в клуб. К концу улицы, которая упиралась в кирпичный тогда еще работающий магазин, собиралась толпа молодежи человек в 30—40. От магазина до клуба шли вместе, но разговаривали мало: парни впереди, девчонки за ними.

Клуб выглядел, скорее, заброшенкой, чем местом для культурного досуга. Хотя закрывался на ключ. Правда, только парадный вход. Через заднюю дверь можно было войти в любое время, но никто этой возможностью не пользовался. Ключ от помещения хранился у человека с высокой должностью — завклубом. Должность была официальной, за нее даже зарплату платили. Обязанность у завклубом была одна — хранить ключ и по вечерам открывать двери для молодежи. Обычно завклубом был немолодой человек из непьющих. Он открывал клуб и уходил. Закрывал кто-то из молодежи, ключ заносили во двор начальства и оставляли в заранее известном всей деревне месте.

В клубе даже парочки общались между собой мало: неправильно это около девчонки сидеть, когда парни есть. Барышни стеснялись сильнее и только тихонько щебетали в своем кругу. Те, кто был постарше, иногда пили самогон и танцевали, мелкие учились курить и доставали девчонок: толкнут, обзовут, за юбку дернут. Время «для влюбленных» наступало позже, когда нужно было расходиться по домам. Аська жила далеко и ее всегда провожали несколько человек из соседней деревеньки в 15 домов. У Машки каждое лето был новый провожатый. Потому что у Машки была грудь. А еще были ноги, круглая попа и брови вразлет. Брови не темные, но формы идеальной: у переносицы толщиной с мизинец, потом как будто провал, а дальше взлет уходящий в изгиб. Аська больше завидовала не груди, а бровям. У нее самой бровки были жиденькие. К тому же однажды она их самостоятельно выщипала и с тех пор в некоторых местах они не росли совсем. Хорошо современная косметология придумала, как этот недостаток исправить.

Поклонников у Машки была куча. Даже среди городских, которые, как и Ася, приезжали к бабушкам на каникулы. Но сама она долгие годы была влюблена в одного единственного — тоже городского — Димку Барышникова. Красавчик с черной косой челкой на красном мотоцикле приезжал в деревню каждое лето, влюблял в себя всех девчонок, но романов не крутил. Дружил со всеми, всем улыбался, видел зазывные взгляды, но взаимностью никому не отвечал. Говорили, что в городе, у него есть девчонка и больше ему никто не нужен. Проверить, правда это или нет, так и не удалось — его семья переехала в Москву. В деревню он стал приезжать реже, а когда умерли бабушка и дед и вовсе перестал ездить — не к кому. Правда, однажды он все-таки целовался с одной девчонкой в деревне. Это было как раз, когда Димка приезжал на похороны деда. Уже взрослые, ближе к двадцати годам, они решили вспомнить детство, и пошли в клуб. Ася знала, как сестра относится к Димке, но ничего не смогла с собой сделать, когда он подошел к ней со шлемом в руке и предложил покататься.

Со стороны их поездка, наверняка, выглядела прозаично, но Ася вспоминала ее, как романтическое приключение, когда ветер треплет волосы (надевать шлем она не стала), спина водителя защищает от мошкары, страха скорости, холода. Они приехали на берег реки и Димка совсем без предупреждения поцеловал её. Поцелуй вышел искусственным. Дружеским — вот как это называется. Они ещё поболтали и Дима отвёз Асю домой. Сестра о том поцелуе вроде бы не узнала. Ася своим поступком тяготилась несколько дней, потом выкинула эту историю из головы. Она вообще с легкостью прощала себе ошибки. Чувство вины или стыда, по ее здравым размышлениям, не имели никакой практической пользы. Они бессмысленны. Надо обдумать ситуацию, сделать выводы и постараться больше ошибку не совершать. Это самый разумный выход. Если просто себя грызть, ничего не изменится. Хотя, изменится — самооценка может пострадать.

И вот, когда сестры после неловких светских любезностей, расселись на веранде, Ася вдруг вспомнила историю с Димкой.

— Осень почти, завтра дождь будет, — сказала Ася, глядя на небо через тонкое стекло огромного бокала, в который, если наливать до краев, умещалась целая бутылка вина.

— Небольшой. Но и то хорошо. Мы ещë картошку не копали — хорошо бы земля помягче была. После дождя помягче будет.

Разговор не складывался: нужные слова пока скрывались за временем и расстоянием. Асе показалось, что они с сестрой уже и не смогут найти общих тем. Слишком далеко живут друг от друга. На разных планетах живут.

Маруся с первого раза не смогла ухватить огромный бокал-аквариум. Потом как-то исхитрилась, вцепилась в тонкую ножку всей пятерней, чтобы верхушка не раскачивалась, и сделала глоток.

— Ммм, вкусно. Сразу чувствуется, что дорогое вино, — выдала она вердикт.

— Пино нуар. Мое любимое. Это сорт винограда. А вино недорогое — обычное. Сейчас за тысячу ничего не купишь.

— Это дорого, — без жеманства сказала Маруся. — Полторашка самогона у нас 150 стоит. Хорошего, на вишневых косточках и лимоне.

— Всë равно воняет, по молодости помню.

— Воняет, — согласилась Маруся. — Аська, а я бы все равно так не хотела.

— Как «так»?

— Ты вот такая красивая, модная, какие-то слова говоришь, сорт винограда там и всë такое. Машина дорогая, работа необычная. Я бы так не хотела. Мне бы страшно было и неловко, люди постоянно кругом, а у меня вон, — она широко улыбнулась, — зубы какие. Я бы стеснялась.

— Привыкла бы. Я тоже стеснялась. И сейчас иногда стесняюсь. Мне вот кажется, что ты жизнь свою просто так тратишь. Сидишь в глуши: ни театра, ни ресторана. Ты море видела?

— Не видела. Вот разве что море и хотела бы посмотреть. Там поди ужи не плавают. Я змей боюсь. Даже ужей боюсь. Они на пруду постоянно. Я поэтому не купаюсь никогда.

— Ну да, в море ужей нет. Но не в этом его основной плюс.

— А в чем?

— Не знаю… Оно огромное, спокойное. Сидишь и как будто на вечность смотришь. Сразу что-то хорошее хочется сделать.

— Значит, обычно не хочется?

— Обычно у меня нет времени об этом думать.

— А ты чем в городе так занята? Ни хозяйства, ни детей.

— У меня ненормированный рабочий день. Когда журнал сдаем, могу до ночи сидеть.

— Это сколько раз в неделю?

— Это два раза в месяц.

— Эх. А в остальное время?

— В остальное — в пять часов домой. Ну, я хожу в бассейн, у меня могут быть встречи с респондентами, я учусь постоянно.

— Ну, это ж все несложно. Не спину на огороде гнуть или снег от коровника убирать.

— Рукам-ногам несложно, а голова к вечеру чугунная. Вообще ученые определили, что среди офисной работы написание текстов — самая сложная и трудозатратная задача.

— А эти ученые картошку пробовали копать?

— Да что ты со своей картошкой? — Ася улыбалась из последних сил. Еë раздражало это топтание, которое даже разговором нельзя было назвать. Она подлила в бокалы вина.

— А чего ты так мало наливаешь, бокалы-то вон какие, огромные. Придумают ерунду. Даже из бутылки удобнее пить, чем из этого.

— Слушай, а ты хоть раз в жизни была в ресторане? — Ася подумала, что этикет, который создавался как раз для удобства, этой функции не отвечает. Он, как и эти бокалы, скорее, для красоты и напыщенности. Неудобно пить из бокала объемом 700 миллилитров. Неудобно, когда нельзя самостоятельно подлить себе ещë вина, как в Японии. Надо предложить налить соседу по столу, и тогда он сделает то же самое. Ну, ерунда какая-то.

— Конечно, у нас с Гришкой свадьба была в кафе в городе. И потом еще ездили на юбилей к его тëтке. Еле вырвались. Всë хозяйство. Уже достал со своим хозяйством.

— Так коровы ваши сами вроде пасутся.

— Сами, ага. Их выгнать надо, загнать, напоить. Мы ж к пруду не гоняем, далеко. И там их охранять надо. За дом Сашка выгоняет, потом на огороде помогает, Ну, не в жар, конечно, после обеда. Гришка в Москву ездит. Особо не помогает. Там в подъезде сидит у богатых. Консьерж называется.

— И сколько он там… сидит в подъезде.

— Две недели там, две недели здесь.

— И чего он две недели здесь делает?

— Да не знаю. С трактором занимается, на рыбалку ходит, подремонтирует чего, если сломалось. Да, как все мужики. Туда-сюда мотается.

— Тебя это не обижает?

— А чего обижаться-то. У всех свои дела. У баб — бабские, у мужиков — мужские. Бесит только, что денег приходится просить. Вот на все. Такой жадный стал. А деньги-то у него водятся. Как Олька рисованием увлеклась, так прям талдычили ему неделю, что надо купить. Без всего-то в кружок не запишут. Денег дал, но уж такую морду скосорылил, что лучше б и не давал.

— А почему ты с ним об этом не поговоришь?

— О чем?

— О том, что ребенка надо поддерживать, что выпрашивать деньги — унизительно, что у тебя тоже есть расходы.

— Да ладно, какие у меня расходы. Это я уж так. Он запчасти к трактору покупает, на еду всегда дает, дрова покупает, сено, если не хватает. Расходов-то много. Детей в школу собрать надо. Это какие деньжищи. А Ольке… Мольберт — три тыщи, этюдник — пять.

Их дом был увешан картинами. Даже в сенях, где Маруся перерабатывала и разливала по банкам молоко на продажу, висели две картины: ее портрет, который Оленька написала, в золотой утренний час, когда мать полола огород по холодку, и казалось бы совершенно чужие виды вьетнамской деревни, где полным ходом идет уборка риса. Маруся не поняла толком, почему Оленьке приспичило нарисовать этих «узкоглазых» женщин, которые на другом конце света также гнули спины, скрывая лица от раздраженного длиной собственного рабочего дня солнца. Чем они ей так приглянулись? По телевизору увидела что-то и давай рисовать по памяти. Маруся росла в деревне. Хоть дочь и пыталась показать ей, да хотя бы в своих картинах, величину мира, Маруся никогда не выезжала дальше областного центра и поэтому никакую величину осознать не могла. Маруся не знала, что где-то там, за рекой и полем, есть Большой театр, древние пирамиды и Рим. Ася знала. И как будто это не делало еë счастливее. Но делало Оленьку, которая тоже знала и про Большой театр, и про Колизей, и была готова распахнуть глаза и душу для любых проявлений многострадального мира.

Уже после нескольких глотков не самого благородного, но очень приятного, как вишневый компот, Пино Нуар, чужеродность, дробившая их разговор на короткие фразы, стала улетучиваться, как улетучивается алкоголь из вина при вращении бокала, прихватывая с собой, вытягивая из глубины, воспоминания о лозах, дождях, бочках и пыльце с недалекой клубничной фермы. Маруся и Ася сидели в соседних креслах и одинаково смотрели вперед. У них было похожее, очень женское, нутро и одинаковое выражение глаз. Они обе хотели большего. Только Маруся не знала названий и почти не распознавала ощущений, а Ася не могла их себе позволить. Две беспризорницы в мире, где все-таки жила любовь.

И хотя у Маруси все было четко — не пил, не бил и даже по-своему уважал, потому что видел, что ей приходится тащить на себе — просвета ситуации явно не хватало. Уважал за физический труд: коров, огород, стол. Знал, как тяжело. Про то, что женщине тяжелее быть ненужной, чем доить коров, он не задумывался. Философских категорий в его мире не было. В их жизни не было изменений, событий, праздников, не было места для мечты или свидания на берегу речки. Все обычно, привычно — как у всех. Даже чуть лучше, ведь еë муж не пил, не бил и даже по-своему уважал.

— Это все его обязанности. Никто ж не заставлял детей делать. Думать надо было.

— Ой, думать. Он хоть и не пьет, а всë по пьянке и случилось. Нет, я не против была. Особенно дочку хотелось. Хотя, когда Сашка родился, думала всё… Не переживу, повешусь. Вот так тяжело было. Внутри именно тяжело, а не ночи бессонные. Помню, как тоска наваливалась каждый день ближе к 16 часам. До четырех было нормально, а потом начиналось. Я рыдала каждый день месяцев пять точно. Вернее, подвывала. Не понимала почему — просто хотела плакать. Сейчас тем более не понимаю — он же всë время спал. Мне было тошно. Мне никто не сказал, что будет именно так. Почему-то вслух говорят только о том, как материнство прекрасно. Все говорят, материнство настолько восхитительно, что просыпаться 40 раз за ночь — счастье. Нет, это тяжело. Всë, что происходило со мной в первый год Сашкиной жизни, мне не нравилось. И даже, когда мы праздновали его первый день рождения, внутри ещë сидела тоска. Но еë уже тогда начала вытеснять любовь. С Оленькой было иначе. Я влюбилась в неë сразу. Об этом мало говорят, но я уверена, что большинство мам не чувствуют любви к детям с первых дней и даже месяцев их жизни. А вот с ней было иначе. Я любила еë ещë до рождения. Еë появление стало для меня ещë и замещением матери, которая никогда меня не любила особо. Оленька родилась сразу такой настоящей и полноценной, способной дарить любовь. Она с детства была такая женщина… Женщина в том, как убирала упавшую челку, требовала сладкого, не могла решить укрыться пледом или нет, или одеялом, хотя, наверное, и тем, и другим или вовсе ничем. Она так любила пельмени и мармелад. Пельмени с кроликом, а мармелад Бековский. Любила, чтобы кукла-доктор-светка заглядывала в рот и говорила, что язык розовый и очень красивый. И книжки читать. Постоянно читать книжки. А лучше читать и есть пельмени с кроликом, закусывать Бековским мармеладом и запивать соком. Когда она была совсем маленькая, купал еë отец. Как-то раз мы с ним поссорились. Даже не поссорились, а так. Когда он взял дочь, чтобы отнести в баню, она заплакала и сказала: «Мама, я с тобой».

— Вот это история. Я и не знала, что всë так.

— Ну, ладно, — Маруся поставила бокал и перевела тему. — А у тебя как на личном?

— Я с Димкой Барышниковым целовалась, — невпопад ответила Ася. — Давно.

— Я знаю, — кивнула Маруся, сделала глоток и улыбнулась. — Мне всë равно ничего не светило. Да я бы и не поехала с ним в Москву. Я на тебя никогда не обижалась. Даже правильно, что целовалась. Я ж после этого и согласилась с Гришкой гулять. Вам назло. Обоим. Сейчас у меня семья. А если б не тот случай, вообще неизвестно как жила бы, так и сидела без мужа до сих пор.

— А что муж разве главное в жизни?

— Муж, дети, хозяйство — всë важно. Как без этого? Да и представляешь, что люди будут говорить. Вон баб Надю Гончаренко так до смерти старой девой и обзывали. Нет уж, я так не хотела бы. А ты фенимистка что ли?

Это слово Маруся услышала, конечно, по телевизору. Была там одна передача… про деревенских в основном. Как они пили, дрались, детей рожали — всё прям по-настоящему. Маруся эту передачу страсть как любила. Вот там однажды героиня и сказала, что муж ей совсем не нужен, потому что она «фенимистка».

Смеяться над Марусей Ася совсем не планировала. Только еë рот, который видимо вином был отключен от сообщения с мозгом, вдруг выплюнул вино на пол мелкими брызгами, как будто бабушка на белье перед глажкой брызнула, мышцы пресса сжались и небольшими порциями вытолкнули вслед за вином воздух. Ася захохотала в голос. Так иногда бывает — не самый смешной инцидент вызывает приступ удалого хохота.

— Кто я? — сквозь остатки смеха переспросила Ася.

Над чем именно смеëтся сестра Маруся не поняла.

— Фенимистка, — довольно уверенно проговорила она. — Чего ты смеешься. Это, между прочим, сейчас очень модно даже в Москве. Я тоже думала, может, такой стать. Чего мне Гришка указывает. Даже разводиться думала.

О разводе Маруся думала не всерьез. Этот вариант Ася, прочитавшая все самые популярные книги по психологии, которые рекламировали блогеры, отсеяла сразу. Просто невротическое сознание подсовывало ей картинки, на которых в будущем она оставалась глубоко несчастной, а подсознание хотело эту ситуацию изменить. Подсознание — не голова. «Ей просто кажется, — рассуждала Ася. — Что они всë-таки не смогут договориться. Она же оправдывает его про себя и находит для этого аргументы. А во время ссоры снова чувствует обиду, злится, что он так неправильно себя ведëт, задевает еë гордость. Потом они оба успокаиваются, но он любую ситуацию поворачивает в свою сторону. Всегда и во всëм прав. Не хочет считаться с еë чувствами и мыслями. И этим формирует у нее чувство тревоги и вины, что в следующий раз она снова поведет себя как дура и бабища. Жить с этим сложно. И самое плохое, что у неë нет человека, с которым можно просто поговорить».

— Развод с феминизмом не связан. Здесь здравый смысл должен решать: плохо — уходи, если любишь и всë равно плохо, то поборись, а потом уходи. А феминистки, по-моему, это просто несчастные женщины. Я вообще против феминисток, — неожиданно решила Ася. Неожиданно, потому что первый раз говорила вслух такие совсем не либеральные вещи. Обычно в обществе она придерживалась прогрессивных взглядов и суждений, но появление в её жизни Горана заставило пересмотреть вообще все представления о жизни. — Я скажу сейчас самую банальную в мире вещь, но я убеждена, что так оно и есть. Если женщина — феминистка, значит, она просто не видела нормального к себе отношения со стороны мужчины. Все остальное противоречит природе, мирозданию: львы охотятся на косуль и отгоняют врагов, львицы ухаживают за детëнышами. Ни одна женщина не захочет быть феминисткой при таком раскладе. Конечно, при условии сохранения уважения. Но это вообще должно быть базовым чувством в отношениях между людьми, — Ася, вытянув губки, сделала глоток вина, чтобы смочить горло и быстренько обдумать дальнейшее выступление. Она, действительно, наслаждалась превосходством над сестрой. Это было дёшево и пошло, но помогало приободриться. — Тем более я не верю в русских феминисток. У нас генетический код по-другому устроен. У нас феминистка только та единственная — десятая девчонка, — которая просто в себя не верит. Она хочет ухватить одного из девятерых, но сомневается в себе, не знает, чем завлечь. Она чуть слабее других. У меня подружка есть, Сонечка. Уж так ей не везет с мужиками, но она сильная женщина, которая видит цель. Не сдаётся, не кидается в крайности. Может быть такое, что Сонечка в итоге останется одна? Нет, это исключено. Еë кусок будет самым лакомым, потому что она уверенная в себе женщина до мозга костей. Как она двигается, недовольничает, собирает на стол: еë движения по хозяйству точные, определенные, без суеты, она встает тарелку мыть и держит еë крепко, и болтать ещë может через плечо. А плечиком ведет — кошка. Возмущается — баба базарная. В ней соединились вообще все грани русской женщины. Пойдет она в избу? Пойдëт! Но только за милым. Мы такие все. Даже самые интеллигентные, даже самые утонченные — тронь наше и в клочья разлетится мир. Мы не можем быть феминистками, потому что у нас в крови — иметь на мужика права. Представь, как ведет себя женщина до и после свадьбы. Замучает же: не так сидишь, не то сказал, меня не позорь, это моя бабуля — будь вежлив. Не так что ли? Русские женщины напрочь отвергают категорический императив Канта. Они никогда не нарушают свободу своего мужчины — нельзя нарушить то, чего нет. Как приходится некоторым отрабатывать за то, что в пятницу с пацанами пиво пьют? Это даже если она не обиделась — неделю терпеть язвительные замечания. А если затаила обиду — вешайся. У нас некоторые женщины хотят, чтобы мужик изменил или сильно провинился. Потому что он потом будет на коленях стоят, прощения просить, ручки целовать, а она будет королевой положения. Нормально это? А это вообще оценивать не надо. Даже примерно прикидывать — умещается в рамки или нет. Бестолку. А вот эта драма вселенская? Знаешь, когда женщина специально хвостом крутит перед другим, чтобы позлить. Нашим женщинам мало злости русских мужиков. Вот этих, которые ни одной войны не проиграли. Они их ещë позлить хотят. Потому что в наших женщинах такие пространства, такие объемы, что им любой злости мало и любви всегда мало. У них океаны внутри. Какие женщины спиваются? Сильные, успешные и красивые. Даже так — самые сильные, успешные и красивые… в своем классе, как машины. Просто в один момент они сталкиваются с ситуацией и всё. Это может быть смерть любимого, невозможность платить кредит на бизнес, измена — то, что, им казалось, у них под контролем. А мужики почему спиваются? Мой дед перед тем, как к бабушке идти денег просить на запчасти для старинного УАЗика, так говорил отцу: «Надо смелой воды хлебнуть». Они спиваются из-за страха перед жизнью. Есть, конечно, другие случаи. Отшибленные. Но это сбой системы. А, может, и не сбой. В жизни мужчины не только жена — женщина. Ещë и мать, и первая любовь, и учительница. У всего есть корни, причины. Если жена эти причины находит и помогает устранить — мужик пить бросает. Ему больше не страшно. А если нет, то извините. У нас полный матриархат, феминизм сильно мельче нас.

— Аська, ты чего так завелась. Я суть поняла, конечно. Я ж пошутила, что ты эта… эта фени…

— Да ну тебя, фени, хозяйство, семья. А достоинство где? Как с ним в постель-то ложиться — с тем, кого не любишь?

— А это дело и вообще нехитрое. Глаза закрыл и представляй, кого хочешь. А Гришка у меня ласковый. Да и что стерпится-слюбится не зря говорят. Так и есть. А любовь, достоинство… Не знаю, что это. Есть они — нет. Так можно всю жизнь прождать. А если не судьба?

— Не судьба… — повторила Ася. — А бывает, что и любовь, но все равно не судьба.

— Женатый что ли? — догадалась Маруся.

Ася кивнула:

— У меня ведь эклеры ещë есть. Машкаааа, это кайф. Хотя они не эклеры, а профитроли.

— Неси, — Маруся кивнула резко, будто просто голову на грудь уронила.

«Разморило. Сейчас должно поинтереснее стать», — заметила Ася, пока ходила за пирожными. Она вынесла на веранду большую тарелку с буграстыми комочками, заполненными облачками сливок. Она обычно откусывала верхнюю корочку теста, языком доставала весь крем, а потом доедала подмякшее основание.

Маша откусила верхушку профитроля, слизнула крем и вернулась к разговору.

— Я почему не стала обижаться на тебя, не стала ему что-то говорить, хотя он же ко мне ходил и звал с собой, и просил подумать, — вернулась Маруся к любовной теме. — Да потому что я нет никто — баба деревенская. Образование у меня — 9 классов и техникум. А он, если с ребятами никуда не пошёл, всë книжки читал в гамаке. Как это называется, он мне говорил… Эстетика русской деревни: оконные рамы, яблони, сирень. Я из деревни, у меня ни длинных ног, ни томного взгляда, книжек умных я не читала, одну Полякову. Нельзя вот так взять и смешать два мира. Что я в Москве делать бы стала, я ж не знаю, как по правилам в театр ходить. Я бы его позорила, он бы терпел, потом устал терпеть. Мне Гришка ровня, а я ему.

— Нет, никаких правил, — Ася не знала, что ответить сестре. Сказала, первое, что в голову пришло.

— Чего?

— Нет, никаких правил, похода в театр. Приходишь и смотришь. Молча и вдумчиво.

— Ну да, — теперь Маруся не нашла других слов.

Маруся не задумалась над тем, почему она не нашла нужных слов. Ася задумалась. Нельзя смешивать два мира. Нельзя смешивать два мира. Ни один не лучше и не хуже, просто в крабовый салат рис можно, а в оливье — ни за что. Это как взять ситцевый платок и приколоть к вечернему платью — вроде и красиво, а всем неловко. Это два разных мира. Они ели профитроли и запивали их классическим вином из винограда сорта Пино Нуар. Или смешивать можно даже миры? Как вино из Пино Нуар с этими дурацкими пирожными… Кажется, это называется фьюжн.

* * *

Катерина поставила на стол массивный фужер густого кобальтового стекла — тот самый, что Ники привёз из Сирии после свадьбы. Купил у старика, в доме которого отсиживался несколько дней, прятался от кого-то. От кого именно Катерина не знала. Даже не спрашивала, потому что муж все равно лишь отмахнулся бы и промолчал. Двадцать лет назад у старика была сувенирная лавка, но её уничтожила война. Остались кое-какие вещи — те, что старик хранил, как последние свидетельства мирной жизни, той жизни, в которой было место тяжеленным фужерам кобальтового стекла.

Катерина допила вино, но на дне еще оставалось нежности. Она по-прежнему приходила домой и сразу стирала помаду, становясь простой и понятной. Он никогда не любил помаду. Они были уже далеко, но она стирала помаду, потому что… а вдруг. Нужно быть готовой к моменту, поэтому она всегда стирала помаду.

Он приходил уставший. Разочарованный. Курил молча. А потом просил нежности — без слов, просто взглядом. И тогда у неё на шее оживал жемчуг. Она стягивала водолазку, давая ключицам чуть-чуть свободы.

А после опиралась локтями на стол, зажимала между пальцами хрустальную ножку бокала и смотрела, как он курит. Всё ещё без пуловера, но уже в джинсах. Она смотрела, как он курит, и думала, что Кьянти не бывает кислым. Оно — ванильное, корично-дымное, вяжущее, как его сигареты

На полке напротив стола стоит фотография в замысловатой, вылепленной из глины и раскрашенной в стиле марокканских улиц, рамке. Эту рамку он тоже привез с Востока. На фотографии ему — 33, ей — 25. Она счастлива, он говорит по телефону, торопится, нюхает её макушку, намытую французским шампунем, не хочет уезжать и всё равно уезжает сразу после того, как фотограф делает снимок.

Долгое время все было, как на этой первой их фотографии — единственной свадебной. Он приходил. Она была счастлива. Он говорил по телефону, торопился, нюхал её макушку, не хотел уезжать.

Катерина вынырнула из воспоминаний и допила вино, но на дне ещё осталось немного нежности до его возвращения. Другого исхода она принимать не хотела. Он есть. Он будет. Пусть даже образом в её голове. Она ему и подарок на день рождения купила. Или как теперь говорить — на годовщину?

Иногда ей казалось, что они и не жили вместе. Его квартира с видом на город никогда не была их общей — Катерина съехала после того, как его в очередной раз ранили. Она просила его уволиться, чувствовала исход. Всё чувствовала.

Её квартира смотрела на сосны. Зимой, когда солнце всходило поздно и лениво, а она также поздно и лениво просыпалась, они могли даже встретиться взглядами. Катерина успевала захватить то мгновение, когда солнце еще имело строгие очертания, когда лицо его еще не расплывалось, а цвет, отражавшийся в стволах сосен, еще был насыщенным и понятным, был еще цветом, а не просто свечением, которое за несколько минут растворялось в пушистых иглах. Так наступал день. Катерина это время любила.

Если бы у нее кто-то когда-то зачем-то спросил, какая у нее самая любимая картинка в мире, она бы ответила, что это растворяющееся в соснах белое зимнее солнце.

Она еще постояла у заляпанного окна, помыла коту лапы после прогулки, стерла помаду с губ, перелистала вчерашние, сохнущие на подоконнике акварельные эскизы и хотела уже заплакать, но вспомнила, что плакать никак нельзя.

Катерина включила на ноутбуке шум волн, отключила экран и ушла в себя. Потому что внутри себя, в самой глубокой глубине души, можно было встретиться с ним и поговорить.

* * *

— Ты так и не рассказала мне о своём этом…

Впереди было темно. Ася натянула вдоль веранды по краю крыши гирлянду с большими белыми лампочками. Вино делало своё дело — Маруся то и дело бормотала, что всё вокруг, будто из фильма: гирлянды, ветер, сверчки.

— Сделать свою жизнь уютной вообще-то просто. Надо просто это сделать. Со счастьем сложнее, — Ася тоже начала философствовать.

— Понятно это. Давай лучше про любовь.

— Ну, давай про любовь. Мне её напророчил рыбак в Крыму…

…Девчонки, с которыми они поехали в пресс-тур по только что приобретенному страной полуострову, решили, что лучше пользоваться местными ещё не возросшими ценами на красивую жизнь, чем уединяться с холодным морем, потому что море будет всегда, а вот цены к следующему сезону вырастут невыносимо. Вы только представьте, целый день в спа-комплексе белоснежного с позолотой отеля на берегу стоил как четыре чашки кофе на набережной. Берем неделю! Ася не согласилась с их выбором. В Асе не было ничего написанного тургеневской рукой, но и предпочесть морю бассейн она тоже не могла. Когда накануне у группы была обзорная экскурсия по городу, она заприметила удивительное место: причал уходил далеко-далеко в море, с двух сторон от узкой, не больше размаха рук сибиряка, бетонной дорожки громоздились большие камни, служившие домиками для крабов. Правда, как оказалось не только для крабов.

Она дошла почти до конца причала, когда увидела камень, на котором непременно решила посидеть — сверху он был плоский. Очень романтичный камень. Она сняла кеды, взяла их в одну руку и полезла через множество других камней к своему единственному. Только она уселась и свесила ноги в воду, как на причал потянулись туристы. Первыми Ася увидела женщину в слитном розовом купальнике и желтой детской кепке на голове. Под кепкой у женщины была качественная красноватая химия, поэтому кепка, даже если бы она подходила по размеру, все равно на голову вряд ли натянулась бы. А раз головной убор был еще и детским, то вариантов ношения и вообще было мало — она просто лежала сверху на голове у женщины, как на полке в прихожей, не приобретая совершенно никакой формы. За руку женщину тащил мальчик лет семи, очень похожий на Малыша из советского мультика про Карлсона: волосики светленькие, тельце тоненькое, но не щуплое, кожа матовая, цвета топленого деревенского масла, и голубые глаза, которые было хорошо видно даже за двадцать шагов. Женщина с мальчиком сначала быстро шли по причалу, потом вдруг резко остановились. Мальчик подпрыгивал, тряс свободной рукой и ей же указывал на камни. Медленно они двинулись уже не вдоль причала, а поперек, поближе к камням. Ася вытянула позвоночник, за ним шею, но даже так ей было не видно, что такое интересное рассматривают женщина с кепкой и Малыш, зато она услышала писклявый детский голос:

— Смотри-смотри, вон он побежал. Ну, пойдем поближе. Можно я спущусь? Я его поймаю.

— Нет, никуда ты не полезешь. Вот с родителями придёте днём и тогда лезь, куда хочешь, а я не буду отвечать, если ты на этих камнях все шеи себе переломаешь.

— Бабушка, смотрииииии, — вдруг ещё громче и радостнее заголосил парень.

Асе снова было ничего не видно, хотя она старательно тянула и позвоночник, и шею. Встать она не могла: волны намочили камни, до которых можно было дотянуться ногами, и они стал очень скользкими.

— Девушка, — услышала Ася голос бабушки Малыша.

— Да, — Ася обернулась на голос и приставила ладонь ко лбу, чтобы солнце не мешало смотреть и разговаривать.

— Я не хочу вас пугать, но предупредить должна. Там между камнями в вашу сторону побежала довольно милая, но крупная крыска. Если вы не любите грызунов, то лучше вам вернуться на причал.

Ася вскрикнула так, что чайки с причала взметнулись в воздух, схватила кеды, которые до этого пристроила за спиной, вскочила, начала карабкаться по камням, поскользнулась, в полете попыталась ухватиться за соседние камни, сломала ноготь и уже хотела отчаяться, как за локоть её ухватила чья-то рука.

— Чтобы спастись, вам для начала нужно успокоиться. Не кричите, не торопитесь и вы сможете спокойно выбраться. Поверьте, от вашего крика крыса убежала далеко и надолго спряталась между камней.

— Спасибо, — ответила Ася. Вроде бы ситуация благодарности требовала, но ее «спасибо» прозвучало всё равно невпопад.

— Да на здоровье, барышня, — ответил рыбак.

Сомнений в том, что перед ней рыбак, у Аси не было. Кудрявый загорелый до пыльного оттенка коричневого мужчина с седой бородой был одет в широкие серые штаны из ткани похожей на ту, которая обычно идет на мешки для картошки, и такую же грубую рубаху, застегнутую только на три нижние пуговицы, — типичный представитель одиночных черноморских рыболовов.

— Барышня, вам лучше держаться около своего рыцаря. Это нужно, чтобы не упасть, не потеряться и не разбиться, как обожженная глиняная вазочка.

— Нет у меня никакого рыцаря, — сказала Ася снизу. Она как раз натягивала кеды, чтобы крыса, если она все-таки решится снова объявиться, хотя бы не отгрызла ей ноги.

— Ох, это ненадолго. Таким вот романтическим барышням, как вы, обязательно нужен рыцарь. Вы иначе пропадете. По физическим, так сказать, причинам. Поезжайте домой. Скоро он объявится.

— Экстрасенс сексист, — очень тихо, чтобы рыбак не услышал, сказала Ася. А он и не слышал, потому что на причале его не было.

Ася пошла к берегу и уже одолела половину обратного пути, как увидела-таки между камней грызуна, устроившего переполох. Почти круглая крыса копошилась между камней. Ася вдруг осознала, что та больше похожа на упитанного хомяка, чем на чудовище. Она смогла бесстрашно остановиться и немного поразглядывать животинку. Вдруг из-за камня, на котором сидела крыска, поднялась серая кудрявая голова с черными бровями.

— Барышня, ну зачем вы так. Не знаю точно, что обозначает это слово, но обидеть я вас не хотел. Просто каждой женщине нужен личный постоянный медведь-охранитель. Ничего плохого в этом нет. Мир темный и крепкий, а вы светлая и хрупкая. Хотите я вечером угощу вас кефалью на гриле. Начало октября — самое время для нее. У меня есть вино, домашний сыр и будет горячий хлеб. Жена как раз в вечер собиралась испечь.

— А можно я приду с подругами?

— Приходите. Жена будет рада детям…

— У старика мы и познакомились…

До вечера Ася в одиночестве ждала коллег. Она то спускалась к морю, то поднималась на набережную в той непродолжительной ее части, которая была украшена белоснежными резными перилами и кустами олеандра, уже не цветущего, конечно. Это был очень спокойный и полностью её день. Личный. Таких дней в жизни вообще-то выпадает не так уж и много, даже когда у женщины ещё нет семьи — дела всё равно находятся. Это был редкий шанс — побыть одной, без мыслей о работе, без необходимости спешить. Она решила ни в чем себе не отказывать, тем более после встречи с настоящим черноморским рыбаком. За день она сменила несколько состояний и образов: она сидела на камнях, с опущенными в воду ногами, и представляла себя влюбленной дурёхой, пила кофе из крафтового бумажного стаканчика на лавочке с видом на море под зеленющим кустом и осознавала себя редактором популярного издания, пила молодое шардоне в кафе с характерным намеком на тратторию, домашнюю еду и легкую атмосферу провинциального итальянского утра, и мечтала провести так всю жизнь. А когда немного подустала от этой нежданной свободы, то улеглась спать на свободный грязноватый в местах царапин пляжный лежак, как художник или бомж. Хорошо, кстати, что поспала, иначе к вечеру свобода и праздность раздавили бы её. Но нет — коллег она встретила отдохнувшей и в приподнятом настроении, которое бывает за пару дней до Нового года и за неделю до отпуска…

— Старик, правда, оказался скульптором, а не рыбаком. Я не угадала. Он мастерил сувениры какие-то. Для них и собирал на причале камушки. Горан снимал комнату в доме у старика и его жены. Ужинал вместе с хозяевами. Они вообще разрешали гостям не ужинать, только если те ещё днём утонули. Старик-скульптор, Андриан, был наполовину армянином. На жену все время молчал. Видно, что перед гостями выпендривался, но смотрел влюбленными глазами. Горан представился переводчиком. Потом уж выяснилось, что он вообще не пойми кто. Русский офицер. Они так с Колькой говорили и ржали почему-то. Когда выяснилось, что мы из одного города, Андриан подмигнул мне. Мол, видишь, как быстро сработало пророчество. А он ведь, действительно, похож на медведя. Огромный, растрепанный, борода была, как у батюшки — рыжая, густая. В жизни он её стрижет, а щеки бреет, получается современно, а тогда на отдыхе зарос совсем. Я пока гуляла случайно купила в магазине на набережной зажигалку в серебряном корпусе с крестом. И сразу ему подарила. Типа пошутила над его внешностью. Не знаю, просто подарила и подарила. Через три дня я вернулась домой, а он улетел в командировку в Сирию. С Ники. Это друг его, командир. И муж моей подруги. Из Сирии они вернулись через два месяца. Он позвонил, предупредил, что зайдёт. Даже не спросил удобно мне или нет. И адрес, конечно, не уточнил — всё знал уже про меня. Мы немного поболтали, потом он развалился на диване и уснул. Утром мы купили билеты и улетели в Черногорию….

…Рядом с морем жизнь замирает и дышит тихонечко, маленькими порциями запуская внутрь воздух со взвесью йодированной соли. Воздух солёный, густой, им хочется наесться до отвала — как горячими блинами с маслом. Чайки в октябре собираются в стаи. Так странно. Им же не надо улетать на зимовку, но в октябре держаться вместе все-таки надёжнее. По берегу ютилось много больших и маленьких стай.