Бесплатный фрагмент - Сказки с потолка

Роль воображения не в том, чтобы делать странное понятным, а скорее в том, чтобы делать всё понятное странным.

Гилберт Кит Честертон.

Как обычное сделать необычным

(Предисловие Виктора Кротова)

В этой книжке особые сказки. Можно подумать, что автору досталась такая специальная волшебная палочка. Дотронется он ею до чего угодно — до старого носка или до обычного мышонка — и то, чего коснулась волшебная палочка, становится каким-то необычным. Молчаливое становится разговорчивым, стоячее ходячим. А если уж попалось что-нибудь фантастическое, то оно вдруг становится совсем простым и потому особенно удивительным.

Но нет, ни о какой волшебной палочке автор и не упоминает. Мол, посмотришь в потолок, почешешь в затылке — и торопись ухватиться за протянувшийся к тебе сверху кусочек сказки…

А всё-таки, если внимательно-внимательно присмотреться, то всё же есть у Евгения Терёхина волшебная палочка. Впрочем, она у каждого из нас есть, да не у каждого получается волшебство из неё высекать. И палочка эта — наш сказочный русский язык. Почитаешь сказки из этой книги — и видишь, как обычное слово становится волшебным, и от того с ним, с этим словом, и с тем, к чему оно приставлено, происходят всякие чудеса.

А потом чудес становится всё больше и больше, а сказки всё шире и просторнее. И кто там уже только ни появляется!.. И магнитное поле, и арбузные жители, и Вихрь с Тайфуном, И даже сама госпожа Конкуписенция (от самого имени её веет чем-то чрезвычайно волшебным).

Ну, а если этому ещё и потолок помогает, то вот книга и складывается. И пока доберёшься до последней страницы, в тебе столько всякого интересного натворится, что хочется уже к началу вернуться и снова вспомнить все эти приключения, в которых побывал. И то ли эти сказки уши промывают так, что начинаешь неслышное слышать, то ли взгляд освежают так, что смотришь на обычное, а видишь удивительное, — но после этого совсем по-другому к жизни относишься. И на потолок с уважением смотришь и думаешь: может, тебе тоже почесать в затылке и скорее ухватиться за высунувшийся кусочек сказки…

Виктор Кротов, писатель

Сказки с потолка

У меня дома странный потолок. Иной раз посмотришь на него, почешешь голову, и вдруг в нём как будто что-то раскрывается, а из образовавшейся бреши выглядывает сказка. Ты хватаешь её за ногу, чтобы не убежала, и тянешь вниз. Она сопротивляется, брыкается, не хочет, но я-то сильнee. Вот и вытягиваю сказки на землю, одну за другой. Но они не остаются в долгу — мстят тем, что частенько увлекают меня в своё верхнee царство, которое «за потолком».

Когда я попадаю туда, мне бывает очень трудно вернуться. Но приходится — в конце концов, у меня дети: мальчик, мальчик и ещё девочка. Они-то и просят меня рассказать сказку. И так просят, что хоть на стенку лезь. Но лезть на стенку не выходит. Поэтому я просто смотрю в потолок, чешу голову и жду — не мелькнёт ли там новая история.

Да, если вы не знали, все сказки живут на потолке… Точнee, за потолком. И всякий, кто достиг своего потолка, должен непременно забраться выше, чтобы увидеть мир, в котором всё по-другому. Сделать это довольно просто. Взгляните вверх, глубокомысленно почешите голову и хватайтесь за первое, что стукнет вам по макушке. Пусть это будет только нога, этого достаточно — по этой ноге вы легко взберётесь за полоток, а там уже запотолочное царство. Побродив там немного, возвращайтесь обратно, ведь все истории должны быть рассказаны на земле. А потолок для того и раскрывается, чтобы нам не показалось, что мир наш ограничен потолком и поднимать голову вверх совершенно бессмысленно.

Сказка о весёлом водопроводном кране

Жил да был водопроводный кран, и звали его Смеситель. С утра до вечера он только и делал, что лил воду. Только всё не по делу. То мозги запарит кипяточком, то окатит ледяным душем — для визгу. Так и жил — не тужил.

Больше всего доставалось, конечно, ванне, которая жила прямо под ним. Ей приходилось терпеть всё, что выливалось из крана. Долго терпела она, но вот как-то раз, поперхнувшись внезапной порцией воды, излившейся из сияющего горлышка, и, откашлявшись с характерным бульканьем, сказала:

— И не устал ты, братец, воду лить? Всё бы тебе хихоньки да хахоньки. Ты ж меня совсем запарил, честное слово. Дело нужно с умом делать. Ухмыльнулся кран и спросил:

— А что же мне ещё делать, коли я кран? Лить воду только и умею. Но зато сколько пользы! Людям нужна вода, да ещё каждый день. Ты у нас гляди, какая основательная, дык тебя ногами топчут, а ко мне вон руки тянут.

— Да кто ж тебе сказал, что твоё дело лить воду? — продолжала ванна.

— А что ж ещё? — прыснул кран, — именно лить воду. И чем больше, тем лучше. Эх дали б мне волю, а то житуха — не фонтан… Только войдёшь во вкус, тебе сразу рот затыкают. Не дают вволюшку разгуляться.

— Ничего, как-нибудь разгуляешься, — подытожила ванна и замолкла.

Долго ли коротко ли, а стал наш кран временами посвистывать — вначале немного, а потом всё больше.

— Что это ты, братец, посвистывать начал? — как бы между делом поинтересовалась ванна.

— Яяя? Ссего это ты фзяла, — прошепелявил кран и почему-то перестал лить воду. — И се это ты всё капаес да капаес?

— Это не я капаю, это ты капаешь, — осадила его ванна. Кран удивлённо оглядел себя и понял, что действительно капает.

— Ух, и сто это со мной, — испугался было он.

— Стареем, — объяснила ванна, — жизнь, знаешь ли, не фонтан.

— Да мало ли сто, ну свисю, ну капаю, мне-то сто…, — пришёл в себя кран. — Кран он на то и кран, стобы капать, да воду лить. И сем больсе, тем луцсе, — весело захохотал он.

Но вот как-то ночью проснулся кран от страшного свиста и смотрит — а из него мощной струей бьёт фонтан, да прямо в потолок.

— Э-ге-гей, — обрадовался кран, — наконес-то сбылась моя месьта, я стал фонтаном! Проснись, подруга, проснись, посмотри, как я воду лью? Ну сто, всё ещё сказес, зизнь — не фонтан?

Так визжал и свистел кран, а ванна всё смотрела на сливное отверстие, и думала, что все его старания летят в трубу.

На следующий день пришёл водопроводчик, перекрыл воду, отвинтил кран и положил его стекать в ванну. Лежит отвинченный кран в ванне и думает: «Что же со мной теперь будет? Неужто выбросят меня на помойку? Неужели это всё?»

— Ванна, ванночка, что же со мной теперь будет? — испуганно запричитал кран и пустил пару слезинок. Слезинки потекли по ванне, да прямо в сливную трубу.

— Что теперь плакать, когда столько воды утекло, — укоризненно проговорила ванна, — но погоди отчаиваться. Посмотрим, что скажет мастер.

Мастер покрутил кран в руках, посмотрел на него внимательно и пробормотал:

— Будет ещё работать, как новенький.

Потом взял какую-то резинку, паклю, перевязал ему рану, прикрутил кран на прежнее место, и тщательно протер тряпочкой.

Кран засиял, как будто заново родился, выпрямился, заурчал, забурлил и воскликнул:

— Ах, как хорошо! Ну где же вода, дайте воду, я сейчас просто взорвусь от радости!

Но, поймав неодобрительный взгляд ванны, вдруг осёкся, и увидел, как стекают в сливную трубу его недавние горькие слёзки.

Крякнул кран, как будто что-то внутри у него надломилось, загудело, забурлило, заклокотало, дрогнул он всем своим телом, откашлялся, а потом из горлышка хлынула вода — сначала ужасно грязная, а потом чистая, прозрачная.

— Прости, подруга, — сказал, наконец, кран ванне дрожащим голосом, — теперь, наверное, я снова возьмусь за старое и буду лить воду.

— Нет, — с улыбкой ответила ванна, — кто лил слёзы, тот не может лить воду.

Улыбнулся кран такому ответу, и вдруг увидел, что прямо под ним уже набралась полная ванна воды, а в неё забирается весёлый карапуз. Вода булькала, плескалась, пузырилась, брызгала во все стороны, а кран почему-то был так счастлив, что на какое-то мгновение ему показалось, что и на него льётся что-то тёплое и ласковое.

— Что это? — поразился кран, осмотрев всё вокруг сияющим взглядом, — что это как будто на меня льётся?

Но он ничего не увидел, а только ясно почувствовал, что на него излилась любовь.

— Вот так чудо! Мне бы так лить! — воскликнул кран, — и, обрадованный своим внезапным открытием, тихонько сбрызнул малыша струйкой тёплой воды.

Небесная утварь

Кухонная утварь всё никак не могла понять, почему её называют утварь. У всех имена как имена, а она вдруг утварь. Что за название? Да ещё прибавляют «всякая там». Всякая там утварь.

— Никакая я не всякая, — горько думала утварь, — а вполне даже конкретная.

— Да уж, не повезло тебе с именем, — прогудел стоявший рядом холодильник, громко хлопнув дверью.

— Вот бы встретить того, кто меня так назвал, — горевала утварь, — уж я б его спросила почему. И она звякнула двумя висевшими рядом сковородками.

— Да что ты расстраиваешься, — успокоил её как-то противень, — у меня вообще имя противное. Но ничего, живу. Пользу приношу. Хотя многие хозяйки уже видеть меня не могут, до того я им противен.

— Это несправедливо, — ответила утварь, — у порядочных вещей и названия должны быть порядочные.

— А как бы ты хотела, чтобы тебя называли? — поинтересовался противень.

Утварь задумалась.

— Не знаю даже, только от этого имени всё внутри должно звенеть, как звенит хрустальный бокал, когда его тронешь ложкой.

— Ну не могу, щас умру от смеха, — зашипела вдруг стоявшая в углу плита, — утварь не хочет быть утварью. Да ты посмотри на себя хорошенько. Утварь ты и есть. Вся старая, донышки закопчённые, ручки переломанные, а всё в облаках витаешь. Спустись на землю. Пользы б больше приносила, вот и называли бы тебя по-другому. Я вот, например, раньше была просто печкой, а теперь я стеклокерамическая плита с сенсорными переключателями и конвекцией. У королей и то такие длинные титулы не всегда бывают, а меня эвон как чествуют. А всё почему? Пользу во мне видят. А ты кто такая? Тьфу.

— И правда, кто же я? — с ужасом подумала утварь, — неужто просто утварь?

И так стало ей невыносимо от этой мысли, что её сковородки вдруг стали нещадно подгорать, а вода в кастрюлях проливаться на полпути к плите.

— Что-то у меня кухонная утварь совсем пришла в негодность, — жаловалась хозяйка соседке.

— Да выбрось ты её, новую купишь, — утешила её соседка. — Только продукты переводишь.

А плита всё шипела да подтрунивала над кастрюлями и сковородками:

— Ну что, даже яичницу сжарить не можешь, ууу-тварь.

Слушать это было невыносимо. Только по ночам могла утварь прийти в себя и немного забыться. Подолгу смотрела она в окно на звёзды и думала, какие они красивые и яркие. И имена у них небесные — звёзды. С таким именем разве можно не сиять.

И вот как-то раз смотрела она в окно на одну маленькую звёздочку, которая висела прямо напротив месяца.

— Здравствуйте, — вдруг сказала звезда. Утварь вздрогнула всеми своими кастрюлями, которые, звякнув, издали характерный хрустальный звон.

— Скажите, кто вы и как вас зовут?

Что-то сжалось внутри утвари, и она тихо произнесла с дрожью в голосе:

— Утварь.

— Как?

— Утварь. — Она была готова провалиться сквозь землю.

— О, Божественная утварь, — произнесла вдруг звезда, — в сияющих недрах которой отражается небо, не могла бы ты выполнить одну мою просьбу? Ибо воистину только Божественное творение может производить такое чудесное благоухание, какое восходит к небесам каждый день из этого окна. Ты смиренно принимаешь в себя всё, что кладут в твои сияющие сосуды, и своей кипучей, бурлящей и клокочущей энергией неприметно преображаешь всё это в восхитительные яства. Все звёзды на небе хотели бы носить твоё имя, ведь оно источает дивный аромат. Позволь мне называться небесной утварью.

— Но…, — заикаясь, пробормотала утварь, — утварь это вовсе не красивое имя. И потом вы же — звёзды, вы так сияете.

— На небе главное не сияние, а благоухание. Здесь и так всё сияет. А когда на земле кто-то смиренно принимает в свои недра всё, что посылает ему небо, от него вдруг начинает восходить к небу дивное благоухание. Все звёзды на небе тогда приклоняются к земле, чтобы насладиться этим дивным ароматом, который так редко достигает небес.

Ох, как бы и нам хотелось благоухать так же, но для этого нужно спуститься на землю. Ведь благоухать может лишь тот, кто оставил небеса, спустился на землю, испачкался в саже и копоти, а потом, превратил всё ниспосланное в небесный пир. Мы же звёзды слишком привязаны к небу. Поэтому наш удел — холодное сияние. Но если у меня будет твоё имя, быть может, и я когда-нибудь спущусь на землю.

— Ну… хорошо, — пробормотала утварь, — не совсем понимая, что происходит.

— Ура! Теперь я небесная утварь! — заблестела от счастья звезда и вдруг задрожала, закачалась на небе и в следующее мгновение яркой серебряной лентой скатилась на землю.

— И я, и я небесная утварь, — завопили другие звёзды, — и вдруг начался такой звездопад, какого ещё никто никогда на небе не видел. Миллионы звёзд одна за другой падали на землю и кричали: «Я — небесная утварь!»

Засмотревшись на это зрелище, утварь не заметила, как пришло утро, на кухню вошла хозяйка и принялась жарить яичницу.

— Пшшш, — насмешливо зашипела плита, — что, щас опять активированный уголь произведёшь? Ууу-тварь.

— Я небесная утварь, — вдруг раздалось где-то за окном, и плита, дернувшись всем корпусом, с изумлением уставилась в небеса.

А утварь лишь улыбнулась и принялась тихонько поджаривать то, что попало в её сияющие недра. По всей кухне стал распространяться чудесный аппетитный запах жареной глазуньи.

— Ух-ты, как сегодня пахнет, — улыбнулась хозяйка и, подойдя, бросила в яичницу немного свежего укропа.

— А плиту-то надо менять, — сказала она вслух, — что-то дёргаться стала.

Пара носков

На полке в шкафу жила-была пара носков. И вечно они теряли друг друга.

— Где же моя пара, — всё спрашивал один носок, протискиваясь между завалов трусов да маек, — куда она опять запропастилась?

— Вечно его не доищешься, — сетовала его пара, — уже весь дом перевернули.

Вообще-то рядом валялось много таких носков, потерявших пару, и все они грустно смотрели друг на друга, понимая, что никто другой им, конечно, не подойдет. Бывали попытки собрать пару из похожих носков, но они выглядели как-то нелепо друг с другом и скоро понимали, что без своей пары они ничего не стоят.

И вот лежит носок на полке и думает: «Куда же девалась моя пара? Только вчера мы были на короткой ноге. Помню, вечером нас бросили в стиральную машину. Я долго мялся да крутился вокруг неё — всё боялся потерять. А потом как пошла эта пена, глаз и замылился. Больше я её не видел. Но, может быть, она ещё на сушилке. Подожду».

И он подождал, но его пара не явилась ни вечером, ни через неделю. Со временем он привык к обществу таких же одиноких носков, как он. Они лежали грудой в углу полки, потеряв всякий интерес к жизни. Каждый знал, что он, по сути, просто тряпка.

Каждый вечер, когда на полку клали новые свежие вещи, носки без пары тревожно вглядывались во вкусно пахнувшие сорочки, не торчит ли из них хотя бы краешек его пары. Некоторым везло, и тогда счастливчик нередко скатывался без чувств прямо на середину полки, и пару тут же замечали и брали в дело. Остальные завистливо глядели им вслед и вздыхали.

Но счастливые воссоединения длились недолго. Вернувшись с прогулки и повертевшись в барабане стиральной машины, пары частенько снова распадались, и счастливчик снова оказывался в груде носков-одиночек.

— Может, всему виной стиральная машина? — подумал однажды наш носок. — Или сушилка, с которой мало кто возвращается? Где же, в каком месте я её теряю?

— Вечно вы, носки, места себе найти не можете, — прокряхтела как-то раз старая клетчатая рубашка с полуоборванными пуговицами.

— И то верно, — вздохнул носок. — А что это ты делаешь, — спросил он, увидев, как рубашка методично обматывает свои полуоборванные пуговицы нитками, которые распустились у неё вокруг петель.

— Привязываю к себе то, что всё время норовит оторваться. Они, пуговицы, такие — упустишь и не поймаешь. А что я без пуговиц? Тряпка.

Носок задумался.

— Так вот оно что! — вдруг воскликнул он радостно. — Когда-то и мы с моей парой были связаны нитью, но эту нить оборвали! И теперь нас ничего не связывает. Вот почему мы теряемся. Как же нам снова привязаться друг к другу?

— Ясно как, — бросила рубашка, продолжая обматывать пуговицы бахромой, обильно свисавшей вокруг петель, — ты же весь состоишь из нитей. Надо только, чтобы они не вокруг тебя крутились, а протягивались к другому. Потом эти нити сплетаются в крепкие связи. Чем крепче объятья, тем меньше шансов оторваться друг от друга во время большой стирки.

— А что это за стирка?

— Это особо длинная программа, которую выдержать могут лишь те, кто крепко связан между собой.

Носок попробовал оторвать от себя одну ниточку и поморщился:

— Не очень-то приятно.

— Это поначалу. Как только начнешь, войдешь во вкус. А уж когда возникнет между вами связь, поймешь, что лучше этого ничего и нет на всём белом свете.

И стал наш носок понемногу отдирать от себя ниточки. Сначала одну, потом другую. Встретившись со своей парой, он то и дело протягивал к ней эти ниточки, но нитей было слишком мало, и поначалу они всё время рвались. Но он не оставлял дела. И вот, наконец, вокруг него уже висела пышная бахрома.

Его паре сначала не очень-то нравился его патлатый вид, но уж больно настойчиво протягивал он к ней свои нити, что она решила тоже протянуть к нему свои и через некоторое время они уже так переплелись, что были не разлей вода.

И вода их действительно больше не могла разлить. Когда, наконец, настал час большой стирки, они протянули друг к другу все свои нити, сплелись в тесных объятьях и стиральная машина, сколько ни билась, сколько ни пенилась, только крепче затягивала их многочисленные связи.

Помятые, пообтрёпанные, они, наконец, выбрались с сушилки и довольные хлопнулись на полку в полном изнеможении — бок о бок.

— Эх, старая уже пара, — сказала хозяйка, перебирая носки, — выбросить что ли?

Но, с минуту поколебавшись, она бережно положила их обратно на полку:

— Нет, оставлю. Эти — особенные, они почему-то никогда не теряются.

Мальчик Сёма

Жил да был на свете мальчик Сёма, который никогда не мыл уши. И вот однажды говорит ему правое ухо: «Сё ма, помой меня!»

— Ну ладно, помою, — сказал Сёма, — и помыл. Взял мыло, намылил палец и вычистил правое ухо.

— Спасибо, — говорит правое ухо, — я тебе отплачу.

— Как? — удивился Сёма.

— Я буду слушать песни звёзд, — ответило ухо.

— Песни чего? — не расслышал Сёма.

— Звёзд. Разве не слышишь, как они поют?

— Нет, — ответил Сёма.

— Ну вот, теперь услышишь.

И с этой поры стал Сёма слышать песни звёзд. И очень ему это понравилось.

Через какое-то время говорит ему левое ухо: «Помой меня, Сёма».

— Ну ладно, помою, — сказал Сёма, — и помыл.

— Спасибо, — говорит ему левое ухо, — я тебе отплачу.

— Как, и ты?

— Я буду слушать сказки зимы.

Сёма хоть и удивился, но стал прислушиваться к шепоту ветра за окном. И вдруг он отчетливо услышал, как пурга рассказывает ему чудесную зимнюю историю.

— Вот здорово! — воскликнул Сёма и стал слушать дальше.

Сказок было так много, и звёздных песен тоже, поэтому Сёма решил их записать. Чтобы не забыть. Записал одну песню, а люди ему и говорят:

— Как это ты сочинил такую красивую мелодию? — А Сёма отвечает:

— Я её не сочинил, я её услышал.

— Где?

— На небе. Слышите, звёзды поют нам свои песни?

— Нет, — отвечали люди, пожав плечами, — не слышим.

Сёма не обиделся, а стал записывать свои сказки. Снова удивились люди:

— Откуда ты берёшь такие интересные истории?

— Мне рассказала их зимняя пурга.

— А почему она нам ничего не рассказывает?

— Наверное, потому что вы её не слышите. Послушайте.

Люди послушали, пожали плечами, но ничего не ответили.

Сёма ничуть не обиделся, а пошёл гулять по лесу.

— Стой, — вдруг сказал ему лес. — Давай дружить.

— Давай, — ответил Сёма, — а как?

— Я буду прятать от тебя следы, а ты — искать.

— Хорошо, — обрадовался Сёма.

И Сёма стал бегать по лесу, искать следы, а лес ему говорил, холодно, тепло или горячо.

— Что это ты делаешь, — спросили его проходившие мимо люди.

— С лесом играю в прятки, — ответил Сёма.

— С лесом нельзя играть, тем более в прятки, — сказали ему люди и пошли своей дорогой.

Но Сёма ничуть не обиделся. Он–то знал, что стоит только людям помыть уши, как и они сразу начнут слышать и песни звёзд, и сказки волшебницы-зимы, и голос старого леса, который так устал от одиночества и давно хочет поиграть с ними в прятки. Конечно, мыть уши по утрам — лень. Но Сёма знал, что чистые уши — это самое главное в жизни, потому что без них не услышать самого главного.

Сказка про Красную Жабочку

Жила-была одна Жаба. И всех она давила. А почему — и сама не знала. «И что это я всех давлю, — думала она, — видимо, не могу иначе».

Сидит себе, бывало, на берегу болота, видит — ёжик. Прыг на него и давай душить. Ёжик сопротивляется, кричит: «Ай, жаба душит», да ничего поделать не может. Такая сильная была Жаба.

Думали-думали звери лесные, что же им делать с этой Жабой. Стали придумывать приёмы разные, чтобы ее с себя скинуть. А Жабе — хоть бы хны. Жмет и душит. Приуныли звери: видно не сладить им с этой Жабой.

И тогда решили они служить этой Жабе верой и правдой — раз давит. Что с ней поделаешь? Делают ну почти все, что она хочет.

И решила та Жаба, что она прям царица. Раз все ради неё делается. «Да я их всех задушу, если что», — думает. — Я такая». И стала она расширять свое жабье царство — чтоб везде она могла всех душить. И все звери как-то сразу стали на жаб походить. Скачут с места на место и друг дружку давят.

Мол, Жабе можно, а нам что — нельзя? Ежели зверя не давить, он совсем разленится. А так — все в тонусе, не расслабишься. А Жаба сидит себе, жиреет и радуется — эвон, оказывается, какая она интересная персона получилась. Всех научила, как жить.

«Зверя нужно прижимать, — рассуждала про себя Жаба. Пока душу — надеюсь».

Рассуждала она, конечно, про себя, но вслух. И был у неё сыночек, тоже жаб, которые все её речи, про себя вслух произносимые, внимательно слушал. Слушал-слушал, и, наконец, стал полноценным жабом.

И вот в один прекрасный день он возьми да и прыгни на свою маму и давай её душить. «А-а-а-а, — кричит Жаба, — жаба душит!»

— Не жаба, а Жаб, — прокряхтел сынок.

— Ты что же на собственную маму покушаешься, сынок? Я ж тебя поила, кормила.

— Вот и выкормила, гордись, — поднатужился сынок и надавил на маму еще покрепче.

«Ох, не буду больше никого давить, — думает Жаба, — дал бы только Господь от сыночка избавиться. Забуду прям, как это делается».

Услышал Бог её молитву и сбросил сыночка с мамочки, то есть силы у того кончились, и он соскользнул на пол и заснул. Обрадовалась Жаба, поскакала вокруг болота и кричит: «Звери мои добрые, я больше никого давить не буду! Обещаю. Это что-то на меня нашло».

Оторопели звери — что такое? Мы уж и сами привыкли всех давить, а тут на тебе, такие перемены намечаются. Да и как Жабе верить? Вчера на неё что-то нашло, сегодня сошло, а завтра — кто его знает? Нет уж, пусть всё будет по-прежнему, будем жить и работать по-жабьему. Так привычней.

А Жаба прям сама не своя.

— Да что вы, зверюшки добрые, нежто вам нравится друг дружку давить да душить? Я вон на себе испробовала, больше не хочу.

А те не слушают. Продолжают друг дружку давить.

«Вот что, — думает Жаба, — буду-ка я с сегодняшнего дня всех обнимать. Авось переймут, научатся». Видит — ёжик. Прыг и давай его обнимать. Тот весь в комок сжался — мол, опять Жаба за своё. А ведь обещала.

— Да нет же, ёжик, миленький, ты меня не так понял. Я не давлю, я обнимаю.

Да только не поверил ей ёжик, свернулся колючим клубком, к нему и не подступишься.

— Что давишь, что обнимаешь — все одно, — проворчал он изнутри своего клубка, — бока болят.

Закручинилась Жаба. Что же делать? Неужели никто ей не поверит, что она изменилась?

Сидит, горюет. А перед ней на ветке берёзы тутовый шелкопряд в кокон заворачивается. Забеспокоилась Жаба: что это он обматывает себя — глядишь, ненароком, удавится.

— Эй, — кричит ему Жаба, — что это ты себя так давишь?

— Уж лучше себя, чем других, — ответил шелкопряд.

— Да ведь так, ненароком, совсем удавишься!

— Да нет, подожди двадцать шесть дней, увидишь, что будет, — сказал и сгинул в своем гробике.

«Ого, — подумала Жаба, — вот что бывает с теми, кто слишком на себя давит». Но почему-то решила подождать двадцать шесть дней.

И вот как-то на рассвете гробик стал разламываться, а из него — бабочка выпорхнула.

— Привет, Жаба, а вот и я.

— Кто ты? — раскрыла Жаба рот от удивления, чуть не проглотив новую тварь.

— Я бабочка.

— Я тоже так хочу, — пробормотала Жаба.

— Это можно, только надо сначала немного себя подавить — подавить в себе жабость, то есть жадность и всякое такое остальное, что тебя тяготит. Чтобы летать, нужно быть легкой — как бабочка. Ну ладно, что-то я с тобой заболталась. Мне пора на конференцию.

— Куда?

— Как куда, на конференцию, — и она растворилась где-то в голубой выси.

«Я тоже хочу быть бабочкой, — подумала Жаба, — или хотя бы жабочкой, на самый крайний случай.

И стала она себя давить. Сначала как-то неказисто получалось — ну да лиха беда начало. А потом стало лучше: она даже отдала комарам свою болотную нору — у тех детки родились, двести миллиардов штук.

«Куда им бедным деваться, — думала Жаба, — а я и так перебьюсь».

Долго ли коротко ли, а сдулась наша Жаба, царский вид утратила, даже осунулась. Звери над ней потешались, но втайне уважали. А Жаба продолжала себя придавливать, да прижимать. И вот однажды утром лежит она без сил на берегу, вся жалкая и скукоженная. А мимо ейный сынок скачет:

— Эх ты, мама, совсем гордость потеряла. Ну на кого ты стала похожа, смотреть не на что, разве что в гроб положить.

— Ой, кто это? — от неожиданности сынок сиганул в самую трясину. К болотцу подошла красная девица, а на плече у неё сидела бабочка.

— Смотри-ка, — сказала красная девица, — какая красивая жаба.

— Да это не жаба, это Жабочка, — поправила её бабочка.

— Нет, это не просто Жабочка, это Красная Жабочка, — сказала красная девица.

— Ну что, возьмем её с собой на конференцию? — спросила красная девица.

«Да, да, возьмите меня с собой!!!» — хотела было закричать Жабочка, но почему-то не смогла, в горле что-то передавило. Но в этот миг что-то оторвало её с земли, и она, сама не понимая как, очутилась у красной девицы на плече.

— Как это я здесь очутилась? — недоумённо пробормотала Жабочка.

— Ну я ж тебе говорила: ты оставила все, что тяготит, и стала лёгкой как перышко, — объяснила бабочка. — Теперь можно и на конференцию.

— Ураа!!!

И они все трое растворились где-то в голубой выси.

Брокколи-Мокколи

Жила-была на свете Брокколи-Мокколи, и дом её был в огороде рядом с красивым тихим озером. В озере жило много лягушек, и вот однажды одна из них прискакала в огород, где жила Брокколи-Мокколи и, увидев её, проквакала:

— Ты кто?

— Я — Брокколи-Мокколи.

— А что ты делаешь?

— Не знаю, вишу здесь на кочане.

— Но ведь ты уже созрела.

— Мало ли. Хочу вишу, а захочу — гулять пойду.

— Нет, — сказала лягушка, — если ты Брокколи-Мокколи, то ты — еда, и твоё дело — быть съеденной.

— Это я-то еда? — возмущенно воскликнула Брокколи-Мокколи — вот ещё! Не хочу я, чтоб меня ели. Я хочу гулять.

— Ничего ты не понимаешь, — попыталась образумить её лягушка, — вот я — лягушка, значит мне положено прыгать и квакать. А ты — брокколи, значит тебя положено порезать в салат.

— Я щас тебя в салат порежу, французский ты деликатес, — с угрозой проговорила Брокколи-Мокколи.

И лягушка, испугавшись, перепрыгнула через ограду и была такова.

«Захочу, гулять пойду», — подумала Брокколи-Мокколи и пошла.

Дергалась-дергалась она, но так и не смогла оторваться от кочана.

«Ну и ладно, — решила она, — не очень-то и хотелось. Подумаешь гулять, я может летать научусь». Стала она раскачивать свой кочан из стороны в сторону и кричать: «Я лечу!!! Я лечу!!!»

— Ха-ха-ха, — ехидно каркнула пролетавшая мимо ворона, — кто же так летает? Видно не умеешь ты летать, голова твоя садовая.

Закручинилась Брокколи-Мокколи. «Что же это такое, — думает, — лягушки нужны, чтобы квакать и прыгать, вороны — чтобы летать, а я? Неужто я для того родилась, чтобы оказаться у этой противной девчонки в желудке? Фуу, — брезгливо поморщилась она. Как несправедливо».

Через несколько дней она заметила, что она начинает портиться. Солнце светило нещадно, и с каждым днем Брокколи-Мокколи желтела всё больше и больше. «Что же делать? — забеспокоилась она. Неужели вот так пропаду ни за что ни про что? Нет уж, ещё пару дней и меня просто выбросят свиньям».

Тут она увидела хозяйку, идущую по огороду и срывающую созревшие соцветия брокколи для обеденного стола.

«Эх, чему быть, того не миновать», — подумала Брокколи-Мокколи и выставила напоказ свою ещё не совсем жёлтую сторону.

Хозяйка пригляделась к ней внимательно, сорвала и положила в миску. На удивление её понесли не на обеденный стол, а куда-то на улицу. Потом она услышала, как хозяйка постучала в дверь какого-то дома, и чей-то тихий голос ответил:

— Что это?

— Я принесла вам немного брокколи. Я слышала, вам нечего есть.

— Спасибо, что не оставляете нас. Наша девочка уже три дня ничего не ела. Заходите.

Брокколи-Мокколи положили в тарелку и принесли в комнату, где в постели лежала девочка. Вид у неё был больной и несчастный.

— Ну-ну, — утешительно сказала Брокколи-Мокколи, — сейчас поешь, и всё пройдет.

Девочка открыла рот и положила туда Брокколи-Мокколи. Та закрыла глаза и почувствовала, что несётся по какому-то тёмному коридору:

— Ну вот и всё, — подумала она.

В следующее мгновение ей почудилось, что она свалилась на что-то мягкое и влажное. «Ну и ужасно же здесь, наверное, в желудке».

Она открыла глаза и ахнула: она сидела на берегу озера на мягкой влажной траве, а рядом с ней сидела лягушка и удивлённо смотрела на неё:

— Что ты так смотришь? — смущённо спросила Брокколи-Мокколи.

— Да так. Просто никогда не видела брокколи с ногами и крыльями.

Обратная сторона Луны

Жила-была на небе Луна. Была она очень красива, и жители Земли любили смотреть на её сияющее лицо. Луна очень радовалась тому, что у неё столько поклонников, и с удовольствием поворачивалась к ним то одной, то другой своей стороной.

Люди восхищённо расхваливали лунные дорожки, которые она рисовала на поверхности воды, а моряки не сводили с неё глаз, ибо она указывала им путь домой. Куда ещё смотрели люди, о чём ещё они говорили, она не слышала — ей нравилось слушать только разговоры о ней самой.

Но самым любимым её занятием было смотреть на Солнце. Когда лицо её было обращено к Солнцу, ей становилось так хорошо и так светло на душе, что она, казалось, пропитывалась его светом насквозь и разбрасывала его во все стороны. Так и жила Луна — смотрела то на Солнце, то на землю.

Но вот однажды вечером случилось что-то необычное. Она вдруг услышала чей-то плач. Взглянув на землю, Луна увидела девочку, застигнутую проливным дождём посреди поля. «Где же твоя мама?» — забеспокоилась Луна. Она слышала детский плач впервые в жизни, и этот звук не давал ей покоя.

Раньше она не обращала на них внимания: почему-то они казались ей шумом космического ветра. Но чем дольше Луна слушала этот плач, тем острее она понимала, что мало чем может помочь этой девочке. Она совсем забыла, что может осветить ей путь домой, но тревога настолько сжала ей сердце, что она даже забыла выглядывать из-за туч.

«Что я могу сделать?» — горько думала она. Долго выносить этот плач она не могла, и перевела свой взор на Африку, где ею обычно любовались рыбаки, приходившие ночью вынимать свои сети. Но почему-то она увидела не их, а двух голодных бродяг, ковылявших по извилистой тропинке в город. Вид их был настолько жалок, что Луна снова забыла о своих прямых обязанностях и вместо того, чтобы осветить джунгли серебристым светом, спрятала лицо за ближайшей горой.

Но и там её поджидала неприятность: она увидела, как огромный питон обвил своими кольцами зайца и вот-вот его проглотит. «Нет, это уж слишком», — в отчаянье проговорила Луна и отвела взгляд.

Шло время. Сколько Луна ни пыталась закрыть глаза на то, что творилось на Земле, она почему-то не могла не слышать стонов, плача и криков. Незаметно для себя она стала всё реже смотреть на Солнце — ей казалось, что всё, что было хорошего в мире, вдруг исчезло, испарилось навсегда, а какой прок смотреть на Солнце, если из головы не идут горе и слёзы. Лицо её потухло. Люди на земле заволновались.

«Как так, — говорили они, — никогда такого не было, чтобы Луна светила так тускло». Но их ждал ещё больший сюрприз. Однажды Луна не появилась на горизонте больше месяца.

В мире стали предсказывать великие бедствия и даже поговаривали о конце света. На самом же деле Луна в это время смотрела на Землю, как и прежде, только её никто не видел. Ведь Луна светит отражённым светом, а отражать ей было нечего. Лицо Луны затянуло мраком: она смотрела только на Землю, а что ещё можно ожидать от такого занятия?

Но вот однажды мимо неё пролетала комета. Она была такая сияющая, такая стремительная и быстрая, что Луна невольно загляделась на её великолепный хвост. Комета весело помахала ей хвостом.

— Почему ты такая весёлая? — спросила Луна.

— Мне радостно, потому что я вращаюсь вокруг своей звёзды, — звонко ответила комета.

— А где она?

— Вон там, видишь большая и яркая?

— Да, красивая.

— А где твоя звезда? — спросила комета, — и почему ты всё время смотришь вниз?

— Моя звезда — Солнце, но я уже давно не смотрю на него. Не могу. Видишь, сколько на Земле зла.

— Но если ты не будешь смотреть на свою звезду, тьмы прибавится, а света станет только меньше, — донёсся до неё голос кометы, и та исчезла в звёздных просторах.

— И правда, — подумала Луна и взглянула на Солнце.

Оно сияло так ярко, так ослепительно и излучало столько тепла, что у Луны тут же отлегло от сердца. Она улыбнулась и стала жадно впитывать в себя солнечные лучи, стараясь не пропустить ни одного. Солнце улыбалось ей, а она улыбалось ему в ответ. Его лучи пронизывали её насквозь, но ей казалось, что она никогда насытится ими до конца.

Мысли о бедах и печалях не ушли от неё, она всё ещё слышала плач и стоны, доносившиеся с Земли, но они отходили куда-то на задний план. Сияние тёплого Солнца не давало им затмить радость круглолицей Луны.

Мрачные мысли, казалось, убегали, прятались от яркого сияния, и в конце концов все они очутились по ту стороны Луны, на другой её стороне. Они сгрудились там и тихо ждали своей участи. Луна же подставила Солнцу своё круглое лицо и решила никогда больше не отводить от него глаз.

Но одновременно она хотела светить людям, которые вдруг снова увидели её свет и очень обрадовались. Луна решила смотреть одновременно и на Солнце, и на Землю. Но поскольку она хотела, чтобы на Земле всегда видели её свет, она не могла повернуться к Земле своей второй, тёмной стороной и решила, что земляне никогда не увидят её обратной стороны. «Зачем им видеть мрак и тьму. Этого и так хватает», — подумала она.

С тех пор на Земле нельзя увидеть обратной стороны Луны. Но не стоит об этом грустить. Хорошо, что Луна всегда обращена к нам светлой стороной, а когда она на время исчезает, уходя вслед за солнечным светом, знайте, что она поворачивается к Солнцу даже этой, мрачной стороной. И тогда все тёмные и мрачные мысли, которые накопились у неё за месяц, растворяются в тёплых лучах небесного Светила.

Время от времени всё же и с ней случаются затмения. Она вдруг входит в тень Земли, и тогда, на короткое время, старые мысли снова овладевают её сердцем. Лик её гаснет, и она тихо ждёт окончания этой кратковременной пытки. Но и в эти короткие мгновения она всем своим существом рвётся к Солнцу, она летит, стремится к нему, и затмения её длятся очень недолго. Тень Земли уходит, неизменно уходит, и круглолицая красавица Луна снова струит на нас свой серебристый свет.

Прозрачный небоскрёб

В одном городе был прозрачный небоскрёб. И был он такой изящный, стройный и какой-то даже полуреальный, так что нельзя было сказать, существует ли он на самом деле или это только мираж. Стоял он на самой окраине города и одиноко возвышался над городскими постройками.

Людям, смотрящим на небоскрёб, казалось, что они смотрят на сон. Но сон этот был очень притягательным, и многим казалось, что к небоскрёбу можно подойти, прикоснуться и даже зайти внутрь. Но никто никогда к нему не подходил! Все видели его устремлённые к небу очертания, но никому и в голову не приходило подойти к нему близко.

«Зачем, — думали люди, — он такой прозрачный, такой призрачный, что того и гляди растворится в воздухе. А вдруг мы тоже растворимся, если окажемся внутри?»

Более того, иногда казалось, что небоскрёб уже наполовину растворился, и как бы вообще ни на чем не стоит, а его вершина вообще терялась где-то в облаках.

«М-да, — думали люди, — эдак от него скоро вообще ничего не останется. Проснёмся однажды утром, а его и нет вообще, — развеяло ветром. Разве можно так строить? Никакой основательности».

И действительно, с каждым днем небоскрёб становился всё прозрачней. Глянешь, бывало, в его сторону и видишь только устремлённые ввысь вертикали, а основания и вершины уже не видно, как будто сами линии тоже стали прозрачными и лишь угадывались слегка.

Но чем более прозрачным становился небоскрёб, тем всё больше людям чего-то не хватало. Чем более зыбким и нереальным он казался, тем с большей тоской вглядывались они в его очертания.

«Что-то в нём, конечно, есть, — думали они, спеша по своим делам, — неужели завтра совсем рассеется? Хотя, в общем-то, сколько можно витать в облаках», — вздыхали они и переводили взгляд на более осязаемые предметы.

И вот однажды приехал в этот город один человек навестить своих давних друзей. Те первым делом повели его на экскурсию по городу, и первое, что он увидел, был прозрачный небоскрёб. Он был так поражён его видом, что остановился и долго не мог сдвинуться с места!

— Что это? — спросил он.

— Где? А это… Это прозрачный небоскрёб. Стоит тут с незапамятных времен, — ответила его спутница и пошла дальше. — Пойдём, лучше я покажу тебе старинную улицу.

Но приезжий не мог оторвать глаз от небоскрёба. Он развернулся и пошёл прямо к нему.

— Ты куда? — окликнула его спутница.

— Хочу на него посмотреть, — ответил он, — вернусь к ужину.

— Да ты что, — засмеялась она, — это же мираж, туда никто не ходит. Он ненастоящий, это просто кажется. Да и рассеется он с минуты на минуту.

Но гостя уже было не остановить. Он прямой дорогой шёл в направлении небоскрёба. А тот, казалось, звал и манил его своими призрачными очертаниями. Прохожие с удивлением оглядывались, когда видели, куда направляется этот странный человек, и пожимали плечами.

«Безумец, — думали они. — Конечно, все любят смотреть на небоскрёб, это городская достопримечательность, но зачем же туда ходить? Есть вещи, на которые можно только смотреть, да и то изредка».

Гость, однако, продвигался квартал за кварталом, и вдруг заметил, что странный небоскрёб начал обретать всё более чёткие очертания. С каждым шагом здание как будто становилось плотнее, реальнее, чётче. И вот уже проявились нижние этажи, уже можно было ясно разглядеть крышу.

Ещё несколько шагов, и он увидел, что стены вовсе не прозрачны, а сделаны из вполне реального бетона и стекла. Подняв глаза, он увидел окна, в них свет и каких-то людей. Один человек стоял у окна и приветственно махал ему рукой.

И вот, наконец, он оказался прямо у входа в высоченное здание, подпиравшее крышей небеса. Он восторженно задрал голову и понял, что таких небоскрёбов в жизни не видовал.

Оглянувшись на лежавший вокруг город, он оторопел от неожиданности: город, по которому он только что шёл, сделался прозрачным, зыбким, как бы едва намеченным нечёткими карандашными линиями. Мимо проплывали прозрачные люди, а некоторые проскальзывали прямо сквозь него, и почему-то от этого ему становилось щекотно.

«Как же так? — поражённо подумал он, — почему всё вокруг стало прозрачным?»

В этот момент стеклянные двери небоскрёба разъехались, и он увидел залитый светом холл и несколько лифтов. Рядом стояло несколько человек, видимо, ожидая прихода лифта. Все они с тихой улыбкой смотрели на него, и он почувствовал, что роднее лиц никогда не видел. Один мальчуган, стоявший рядом с папой, крикнул:

— Смотри-ка, этот не прозрачный.

— Да, этот настоящий, — подтвердил отец.

Человек удивлённо осмотрел себя с ног до головы, с облегчением вздохнул и вошёл в здание. Вокруг него были вполне настоящие люди. Он потрогал пол, стены — они были, как и полагается, твёрдыми.

Вдруг перед ним вырос высокий седовласый старик, державший в одной руке чашку кофе, а в другой — томик шекспировских сонетов. Выглядел он так приветливо, что гость тут же захотел задать ему вопрос.

— Простите, — обратился он к старику, — я нездешний, скажите, почему у вас снаружи всё кажется прозрачным, а здесь всё плотное? Что это за чудо техники?

— Никакого чуда, — ответил старик, весело помахав томиком сонетов, причём точно таким же, какой лежал в кармане у гостя. — Небоскрёб прозрачен только для прозрачных людей. Прозрачные никогда не замечают ничего настоящего. Всё настоящее им кажется нереальным.

Они живут в прозрачном городе, делают прозрачные дела, ходят по прозрачным улицам, говорят с прозрачными людьми. И им кажется, что ничего настоящего не существует, что это сон, выдумка, лёгкое видение над горизонтом, которое скоро развеется по ветру. Впрочем, так оно и будет. Однажды утром они проснутся и не увидят небоскрёба.

— Как? — воскликнул гость, — неужели он рассеется?

— Нет, он не рассеется, — ответил старик, — рассеются они. Прилетит озорной ветер и развеет всё призрачное как пыль, а им будет казаться, что их мир навсегда наполнился тоской, и вокруг не осталось ничего, на чем можно было бы остановить взгляд.

— Но у меня там друзья, — задумчиво сказал гость.

Старик немного помолчал, а потом, глядя ему прямо в глаза, ответил:

— Что-то настоящее всегда должно висеть на горизонте. Мы поднимаем взгляд и видим его подобно прозрачному небоскрёбу где-то на окраине города, и на какое-то мгновение нам становится не по себе. Только увидев что-то настоящее, мы понимаем, что жили призрачно.

Пусть твои зыбкие очертания станут перед их глазами несбыточным сном, и тогда твой устремлённый к небу силуэт вселит в них неодолимое желание подойти к тебе поближе. И они подойдут, возденут голову к небу, где высоко в облаках теряются твои черты и поразятся новому небоскрёбу. Они увидят, что ты — настоящий, а мир за их плечами прозрачный. А потом перед ними распахнется дверь, и возникнет кто-то, призывно машущий им рукой и зовущий туда, где всё реально.

В этот момент здание слегка тряхнуло, а через несколько мгновений началось мерное покачивание из стороны в сторону.

— Что это? — встревоженно спросил гость.

— Это ветер, — тихо ответил старик, — нам пора.

Гость подбежал к окну и отпрянул от неожиданности — здание оторвалось от земли и начало медленно подниматься на воздух. На какое-то мгновение в глазах его мелькнула радость, но потом он перевёл взгляд на старика, который стоял в середине большого холла с чашкой кофе в руке и пристально смотрел ему в глаза. «Быстрее, — говорил ему этот взгляд, — а то будет поздно».

Гость всё понял. Он рванулся с места и бросился к входной двери. Двери тихо разъехались, и он, поколебавшись ещё мгновение на пороге, выпрыгнул из плывущего над землёй здания прямо посреди города.

***

— Что с тобой, сынок, — проговорил чей-то голос над его головой. Он лежал на спине на тротуаре, а над ним склонилась какая-то старушка.

— Ничего страшного, — прокряхтел гость, поднимаясь с земли и отряхивая от снега пальто, — я немного упал.

Та взглянула на него как-то недоверчиво и сказала:

— Я вообще-то не об этом. Ты весь какой-то прозрачный. Давно не ел?

Гость поднял на неё удивлённый взгляд, и лицо его вдруг озарилось улыбкой, глаза заблестели, и он воскликнул:

— Прозрачный?! Ура-а-а-а! Всё, иду есть! Меня как раз ждут к ужину.

Он заключил старушку в крепкие объятья и от всей души расцеловал. Потом развернулся и вприпрыжку побежал вдоль домов и кварталов, весело напевая какой-то мотив. А старушка так и осталась стоять посреди улицы, обомлев от неожиданности и восторга.

— Ну вот, — проговорила она, опираясь на клюку, — теперь и к соседке идти ругаться не хочется. А ведь в третий раз затопила меня, злодейка. Странный молодой человек. И прозрачный до ужаса, совсем как наш небоскрёб.

Она поправила шарф, переложила в другую руку клюку, и грустно посмотрела ему вслед. Но на какое-то мгновение морщины лица её разгладились, из глаз ушла тоска, и она тихо проговорила сквозь накатившие слёзы:

— Что-то я совсем видеть плохо стала. Всё вокруг какое-то призрачное.

Магнитное поле чудес

Жило-было магнитное поле. И было оно невидимое. Замечали его только тогда, когда оно занималось своим любимым делом — отталкивало или притягивало предметы. Оно-то знало, какие предметы должны быть вместе, а какие нельзя даже подпускать друг к другу. Но людям это было удивительно.

«Что это? — тыкали они пальцем в пустое пространство. — Почему одни предметы притягиваются, а другие — отталкиваются? Между ними что-то есть?
«Конечно есть, — думало магнитное поле, — это я».

Но людям этого было мало. Они изучали магнитное поле, объясняли его и ставили на службу человечеству. Но, сколько они ни бились, они так и не поняли, почему одни предметы притягиваются, а другие отталкиваются. Магнитное поле ликовало — ему не нравилось, когда его объясняют. Ему нравилось быть загадкой, дарить удивление и восторг.

Когда мальчишки водили магнитами по парте, одним сверху, а другим снизу, оно сцепляло магниты своими объятьями, и весело смеялось, глядя, как округляются у мальчишек глаза. Оно чувствовало, что притягивает не только магниты, но и мальчишек, и, честно сказать, это ему нравилось даже больше.

Невидимое, необъяснимое, магнитное поле продолжало притягивать к себе умы людей. Те же непременно хотели знать, как оно устроено. «Зачем им это, — недоумевало поле, — разве я приношу им мало радости и пользы? Или они думают, что, разложив всё по полочкам, они станут счастливее?»

«В мире уже не осталось загадок», — как-то раз услышало оно по радио ужасную новость. «Как же так? — заволновалось магнитное поле, — а как же я? Я хочу быть загадкой!»

— Как бы ни так, — ответила гроза, вспыхнув снопом возмущённых молний, — когда-то и я была для них загадкой. Но они меня объяснили. Теперь уже никто не смотрит на грозовое небо как на чудо. Меня можно воспроизвести в лабораторных условиях. Обо мне написаны научные работы, а в последнее время меня даже предсказывают. Но я все равно своевольничаю, — крякнула она с ухмылкой, — вопреки прогнозам. Правда, в отместку они утверждают, что мои причуды подчиняются закону больших чисел. Беззаконие какое-то. Я никому не подчиняюсь.

«Что же такое творится, — думало магнитное поле, — если я перестану быть загадкой, я никому не смогу принести радость». От этой мысли ему становилось не по себе — оно-то знало, что создано, чтобы дарить радость. Радио же не переставало преподносить ему сюрпризы. Оно упорно утверждало, что недалёк тот день, когда в мире не останется ничего непознанного.

Мрачнело магнитное поле. С надеждой вглядывалось оно в глаза школьников, желая увидеть в них всё тот же трепет и удивление. Но вот однажды вошла в класс учительница физики и, увидев играющих в магниты мальчишек, строго сказала:

— А ну-ка уберите свои детские игры. Что, магнитов не видели? 
— А почему они притягиваются? — спросил один мальчишка посмелее. — Сейчас двойку поставлю, — пригрозила учительница, — не знаешь, что это просто магнитное поле? Иди к доске.

Мальчик поплёлся к доске и пересказал материал о магнитном поле. Магнитное поле разволновалось: «Неправда! Я не такое. Я не просто поле! Вы меня не знаете!» Но никто его не услышал. Да и можно ли услышать магнитное поле? Разумеется, нет. Разве что престарелые граждане северного полушария, отметив у себя некоторую ломоту в суставах, подумали: «Магнитные бури, наверное».

В душе магнитного поля бушевала буря. И не удивительно: кому понравится, когда в него тыкают пальцем и говорят: «Знаем мы тебя, ничего особенного в тебе нет»? Грустно и тоскливо дрожало в тот день северное сияние.

Чтобы немного развеяться и отвлечься от мрачных мыслей, магнитное поле принялось бездумно притягивать шурупы к намагниченной отвёртке в руках у какого-то человека, который что-то мастерил.

— Папа, — спросил сидевший рядом мальчик, — почему отвёртка притягивает?

У мальчика тоже была в руках отвёртка, и он, поднося её к шурупам, наслаждался «рыбной ловлей». 
— Ты не поймешь, — промямлил отец, держа во рту пару шурупов.

— Пойму, объясни. — Ну, хорошо. Это магнитное поле. — А что это такое?

— Магнитное поле… гм… это… магнитное поле, — почесал голову отец.

— Как это?

— Оно просто есть, понимаешь?

— Нет, а ты?

— Понимаю, но как тебе объяснить?

— А учёные понимают?

— Конечно.

— Ну, и что они говорят? Отец вздохнул:

— Что это искривление пространства-времени, — сдался он.

— Понял?

— Нет, а ты?

— Вообще-то, до конца этого никто не понимает, — подытожил отец, вкручивая очередной шуруп. Мальчик нацелился отвёрткой на ещё один шуруп, а когда тот тихо пополз, восхищённо воскликнул:

— Магнитное поле — просто чудо. — И продолжил свою игру.

«Я — чудо!!! — магнитное поле не могло поверить своим ушам. Оно пришло в такое возбуждение, что у метеорологов зашкалило все магнитометры, а за окном задрожало, заплясало, заискрилось невероятное северное сияние, какого на земле ещё не видели.

— Что это? — поразились они, выглянув на улицу, — что за явление? Магнитные бури на фоне солнечной активности? — И только мальчик знал, что происходит на самом деле:

— Чудо! — закричал он и весело подбежал к рождественской ёлке, которую отец водрузил на только что скрученную деревянную подставку. Посмотрев в горящие глаза сына, отец рассмеялся:

— Пожалуй, — сказал он и зажёг на ёлке огоньки.

Жил да был Майкрософт

Жил да был Майкрософт. И что ни день то обновлялся. Обновится, бывало, исправит старые ошибки и радуется — ждёт следующего обновления. А пока ждёт — новых ошибок наделает. Так и жил. Только как-то раз пришла ему в голову мысль: «Как же так? Все вокруг стареют и мудреют. А я почему-то обновляюсь. Может, тупею? Не хочу обновляться. Хочу как все, стареть и мудреть».

И вот на следующий день компьютеры вместо обновления получили устарение. Цвета интерфейса поблекли, кнопки задрожали, а выпадающее меню окончательно выпало. «Фии, — брезгливо морщились пользователи, — да кому он теперь такой нужен, некрасивый».