Бесплатный фрагмент - Сказки для взрослых

Задуматься…

Это банк — соблюдайте тишину!

Дмитрий, щеголевато одетый мужчина средних лет в бежевом пальто, синем шарфе и желтых ботинках, вылез из ярко-синего джипа, живо взбежал по ступеням и зашёл внутрь. Окинул взглядом толпу внутри и заметно погрустнел. В это субботнее утро народу в банке, казалось, было больше, чем в будни. Взял талончик — перед ним было десять человек. Вздохнул и сел на единственное свободное место, достал телефон, надел очки и углубился в чтение.

Оглядел ожидающих и вдруг вздрогнул, ощутив дежа вю: как будто он уже сидел так в банке, и тоже была куча народа, и тоже все сидели в телефонах… Стоп — не в телефонах: читали газеты и книги. Значит, это было давно. Когда же? И где?

И тут вспомнил. В конце девяностых поехал в банк — снять деньги для покупки квартиры. Недавно прошёл кризис, его банк, к счастью, устоял. Надо же, давно не вспоминал об этом…

* * *

Дверь открылась, и в проеме показалась чёрная борсетка. Её держала массивная рука с печаткой на пальце. Серый спортивный костюм и кроссовки гармонировали с массивной золотой цепью на шее у коротко стриженного вошедшего с незапоминающимся лицом, созданным, казалось, несколькими простыми штрихами. Он негромко спросил сиплым голосом:

— Кто крайний? — и пара золотых зубов сверкнули во рту.

Дмитрий поднял руку:

— Я.

Вошедший кивнул и плюхнулся на освободившееся место рядом. Покосился на его книгу:

— Что читаешь, братан?

— Мураками… Японец такой.

— Да вижу, что не Иванов. А я вот тоже люблю читать, — открыл молнию борсетки и вытащил потрёпанную книгу в мягкой обложке.

Дмитрий едва заметно поморщился. Сосед тронул его за рукав:

— А ты не морщись, братан. Каждому своё, правда? Если ты Чехова не любишь, это же не значит, что он плох. До чего же правдиво пишет, вот каждому слову веришь… — он раскрыл книгу и стал сосредоточенно читать.

Дмитрий от удивления поднял брови и какое-то время сидел, задумавшись.

Прошло минут сорок ожидания, наконец, подошла его очередь. Вскочил, выронив книгу на пол. Потянулся за ней, из другой руки заструился, как удав, на пол шарф.

— Да что такое, — проговорил с досадой. Сосед с готовностью отозвался:

— А ты не спеши, братан. Успеешь.

Дмитрий подошёл к окошку, протянул паспорт:

— Здравствуйте. Хочу снять деньги со вклада.

— Сколько хотите снять? — громко и строго спросила операционистка в очках и вязаной кофте неопределённого цвета.

Он покосился куда-то назад:

— Давайте я напишу… Вот, — и протянул листок.

— Сколько? — переспросили очки, — Миллион?

— Тише, вы чего кричите?

— Я не кричу, это у меня голос такой. Так миллион?

— Да, — вытер платком пот со лба.

— А вы заказывали?

— Нет… Как-то не подумал.

Кофта наклонилась в сторону соседнего отсека:

— Зин, у тебя миллион в кассе будет?

— Не заказывали? Сейчас, — отозвалась соседняя кофта, — Да, есть.

— О, Господи… Да зачем так кричать?

— Вот здесь подписывайте.

Не считая, запихал пачки в портфель и выскочил на улицу, подошёл к своим «жигулям». Крутя головой по сторонам, долго не мог попасть ключом в отверстие замка. Наконец, сел и захлопнул дверь. Подумал: надо было точно взять с собой кого-то из друзей, ну что за самонадеянность! Время-то какое… И сумма большая, а уж для того времени…

Стал заводить машину, но, кроме беспомощного тарахтения, которое становилось короче с каждой новой попыткой, ничего не происходило. «Неужели аккумулятор? Именно сейчас??? Да чтоб его!»…

Кто-то постучал в стекло. У машины стоял старый знакомый с золотым зубом, а за его спиной заметил чёрный «Мерседес» с открытой дверью.

— Что, братан, не заводится? За аккумулятором нужно следить… Ну, залезай.

— За… Зачем залезать?

— Да не переживай, залезай.

Хотелось закричать, побежать. Но ставшие как будто чужими ноги высадили его из своей машины и посадили в «Мерседес».

— Вот и молодец. Тебе для чего деньги-то?

— Ква… Квартиру покупаю.

— Ясно. А куда ехать?

— С… Садовое. На углу с Цветным бульваром.

— Поехали…

Плечи поникли, машина рванула. Ехали быстро; сначала в тишине, только рёв мотора и свист шин на поворотах. Пару раз заметил, что проехали на красный свет, но это казалось уже не важным: возникло такое ощущение, что это происходило с кем-то другим. Вдруг из динамиков зазвучал симфонический оркестр. Мужчина с цепью обернулся с переднего сидения:

— Братан, ты не против Чайковского? Зацени, красивое место, сейчас духовые вступят…

Дмитрий замотал головой, не в состоянии произнести ни звука.

Через некоторое время машина остановилась. Новый знакомый протянул гигантскую ладонь с набитыми костяшками и сказал:

— Ну, вот и приехали. Вон там твой банк. Но ты поосторожнее, что ли, братан. Мало ли какие люди встретятся. Ну, бывай.

Машина уехала, проехав перекрёсток на красный прямо перед стоящим гаишником; тот от удивления даже не засвистел. Дмитрий всё смотрел вслед машине, теребя платок и вытирая пот со лба.

* * *

Как сквозь сон, донеслось:

— У кого талон «А девяносто семь»? Ваша очередь.

Дмитрий посмотрел на свой талончик и пошёл к окошку.

Случай в Замоскворечье

Доколе же купечество московское дрыхнуть будет в лучшее время дня, вместо того чтобы употреблять его для занятий приятных и полезных, к примеру, читать или науки постигать? Сказал я об этом опять батюшке, и не услышал в ответ ничего. Разумного ничего, ибо нельзя принимать всерьёз слова его о том, что так де заведено, а у нас, купцов, и подавно, и что чтить традиции предков — наша наипервейшая обязанность и успеха залог. А я ещё, наивный, ему в пример записки графа Ф. приводил из его поездки по Гиспании: дескать, там этот сон послеобеденный, сиеста по-ихнему, не блажь, а жизненная необходимость есть, ибо жара днём такая, что не то что работать — из дому выйти возможности нет. А у нас? На дворе июнь, и то вовсе не так жарко, чтобы храпеть до ужина, тем более в нашем новом каменном доме, который батюшка в прошлом году только достроил. А большая часть года так и вовсе, считай, зима; день и так короток, так ещё и транжирить его на бесполезный сон, коего зимой и так с лишком.

Сегодня вот опять — пообедали, и спать. Батюшка даже попенять мне изволил, что не сплю — да не могу я больше, нет моих сил! Хорошо, он сам так крепко почивает, что могу почитать без помех и даже из дому отлучиться. Слуги бы не выдали, да вроде и сами тоже дрыхнут.

День-то какой! Раздвинул плотные шторы, и радостное солнце как будто в душу заглянуло. И как раз новый нумер «Русского вестника» вышел — спасибо Стёпке, сыну соседа-аптекаря, достаёт где-то для меня. Я уж на эти журналы почти все свои невеликие сбережения извёл — да что поделаешь, коли так интересно господин Достоевский излагает про этих братьев Карамазовых…

Пойду, пожалуй, пройдусь, и где-нибудь, да хоть и на бульваре, почитаю…

Приоткрыл дверь комнаты — слышен батюшкин храп из родительских покоев. Дверь скрипнула — надо будет Тришке велеть смазать петли… Мой уход никто не заметил — наверное, и слуги действительно тоже улеглись. Как же хорошо! Солнышко, небо ясное, птичье пение… Соседская собака только вот некстати появилась, надо обойти ворота — чтобы ещё и эти брюки не погрызла, вот же сволочь… Закрыл глаза, вдохнул воздух, свежий, почти сладкий, с запахом опилок из мастерской и конского навоза… И опять в эту лужу чуть не по колено вступил — да когда уже у нас тоже дороги начнут мостить, а? Ну да ладно, переживу. Невозможно такой мелочью испортить радость от прогулки и предвкушения удовольствия от чтения. Пошёл дальше, побрёл по переулкам наугад. Вид моего мокрого и грязного ботинка, о котором я давно забыл, заставлял проходящих мимо кого смеяться, как этих двух студентов, кого хихикать, как эту молоденькую гимназистку с няней. Ну и ладно, мне всё равно.

Проходя мимо богатого дома с обширным двором и львами на входе, я остановился. Надо же, из стоявшей рядом подводы мужики разгружали… картины, обёрнутые материей. Но я разглядел, с одной ткань упала, обнаружился какой-то… пейзаж, кажется, так это называется. Красота! Вот ведь дал Бог людям талант!

Из дома выглянул человек в форме, похожей на военную, крикнул мужикам:

— Эй, что там у вас? — я уловил акцент на согласных, как у немцев, с которыми как-то столкнулся в кабаке.

— Так это, Генрих Фёдорыч, картины.

— Опять? — тот выпучил глаза и скрылся.

Я постоял ещё, но другие картины были упакованы хорошо, и больше ничего не увидел. Я уже двинулся дальше, но вдруг будто обжёгся от взгляда недобрых узких глаз, еле видных между бородой и картузом, натянутым чуть не на нос. В это время мужики, таскавшие картины, ушли в дом, управляющий-немец разговорился с бородатым хозяином дома, одетым в щегольский тёмно-синий костюм, который так отличался от одежды здешних жителей. Я узнал его — это было господин Бокар, известный купец и при этом любитель искусства, как говорили, и владелец обширной коллекции русских и иностранных картин.

В это время обладатель колючих глаз, как я его нарёк мысленно, подошёл вразвалку к подводе, спокойно взял из неё широкую обёрнутую материей доску и как ни в чём ни бывало пошёл прочь. Я оглянулся, но никто, похоже, такой наглости не ожидал, а потому не заметил.

— Стой, — сказал я негромко. Вор покосился назад и ускорил шаг. — Стой, — уже крикнул я.

Кто-то подхватил и тоже закричал. Остроглазый почти бегом свернул в переулок, и сразу раздался свисток. Когда я завернул за угол, вора держал за воротник огромный городовой, говоря:

— Куда, спешим, Симеон? Говори, тать!

— Да какой тать, вашеблагородь, доски вот на базаре купил…

— Купил?! Не припомню, чтобы ты когда-то что-то покупал.

— Он вор, — закричал я, подбегая, — это картина, а он украл от дома господина Бокара.

— Вы чьи будете?

— Сын купца Завершинского, Савва Гордеич.

— Батюшку вашего знаю, поклон передавайте, — и, оборотясь к вору, — ну-ка, показывай свои доски.

— Да безделица, — юлил тот.

— Показывай, — повысил голос городовой так, что, казалось, и птицы замолчали.

Тот отогнул материю — на них, прямо по дереву, был нарисован пейзаж: синяя лунная ночь, холмы, поля, леса, и жёлтая луна освещает это всё тусклым светом.

Городовой присвистнул:

— Эк искусно сделано, а, Савва. Что, доски, говоришь? — обратился к вору. Тот вжал голову в плечи и молчал. — Пойдём-ка со мной, тут недалеко. Да ты знаешь. Савва, — повернулся ко мне, — не в службу, а в дружбу: отнеси картину хозяину, пока я с этим разбираюсь.

— Конечно, — я подхватил картину из рук вора; глаза его сделались ещё меньше, он прошептал:

— Пожалеешь, щенок.

— А ну цыц у меня, — городовой опустил свою руку на плечо вора; тот почему-то упал. — Вставай, соколик мой, прогуляемся.

Ещё не придя в себя от произошедшего, я зашёл во двор. Хозяин, в беспокойстве ходивший по двору и выговаривающий управляющему, который стоял по струнке и молчал, замер, увидев картину, и всплеснул руками:

— Нашлась, слава Богу! Благодарю вас, сударь! Но куда она исчезла и как оказалась у вас?

— Так, её же украли, я побежал за вором…

— А ты куда смотрел, а, Генрих Фёдорович?

— Так я не видел, что картину украли, только услышал, как этот юноша закричал «Стой!»

— И кто её украл?

— Какой-то вор с колючим взглядом, Симеон, что ли… Я не знаю его, — сказал я и заметил, как уголки глаз его улыбнулись, если можно так сказать.

— Колючим взглядом? Как вы образно выразились. Читаете много? Вижу, что читаете, — показал глазами на мой оттопыренный карман, из которого торчал свёрнутый в трубку журнал. — Что это? Кажется, «Русский вестник»?

— Да, он. Хотел присесть где-нибудь и прочитать продолжение «Братьев Карамазовых».

— Я так и думал. А я вот уже прочитал — как сел вечером за чаем, так и не смог оторваться, пока всё не осилил. Но каков же талантище! Какие вопросы ставит! — спохватился вдруг, замахал руками. — Молчу, молчу, не буду портить вам чтения. Да, простите, не представился сразу: купец первой гильдии Бокар Гаврила Александрович.

Он взял мою руку и крепко пожал:

— Я вам так благодарен! Это же изюминка этой экспедиции, ничего лучшего у меня в коллекции и нет!

— Я рад, что смог сослужить вам службу. Я Савва, сын купца второй гильдии Гордея Фомича Завершинского.

— Как же, слышал. Помнится, я у вашего батюшки уральский чугун покупал.

— Да, батюшка всё больше чугуном да сталью торгует, всё меньше зерном: говорит, за металлом будущее.

— Думаю, прав ваш батюшка. Отстаём мы от Европы, всё больше чужого металла завозим, не справляется уже старичок-Урал… Я вот подумал было, не построить ли завод собственный, чтобы не чужой металл, а свой, российский на железные дороги поставлять. На Урале или, скорее, в Юзово, там уголь ближе и лучшего качества.

Он вдруг встрепенулся:

— Что же мы здесь стоим? Не угодно ли зайти, чаю выпить?

— Благодарствую, — я обрадовался было, но вспомнил о батюшке и погрустнел. — Меня батюшка хватится, я же не говорил, куда ушёл.

— Не смею вас задерживать. Давайте я вас с батюшкой приглашу отобедать в воскресенье, что скажете?

— Благодарю. Позвольте откланяться.

— Рад знакомству. Так в воскресенье вас жду! Я пришлю приглашение.

Я летел домой, не чуя ног и не замечая луж, навоза и бордюрных камней. Ещё бы, свести такое знакомство! Про него говорили, объехал всю Европу, а учился — в Сорбонне! Как же он отличается от всех этих купчиков-соседей, что дальше своего носа не видят. Нет, кто-то, конечно, пытается идти в ногу со временем, но как-то не туда: Пронька вот Телятин пристрастился к курению и игре в вист до зари, глядя на своих знакомых дворян. Ну почему именно это перенимать, а не образованность и манеры? Кто-то сюртук парижский выписал — а толку-то? Внешне всё тот-то купец, что двух слов связать не может на темы, не связанные с торговлей.

Нет, я, конечно, несправедлив. Что касается купеческого дела, тут ими нельзя не восхищаться: хоть и спят после обеда, так встают до света, весь день в хлопотах. Там купить, тут продать, сюда хранить, там склад построить, а то и завод, тут разобраться с жалобой на недовес — да мало ли всего! Не понимаю, как батюшка может так носиться с утра до вечера: по мне, так это такая скука… Не сравнить с хорошей книгой. Прав он, конечно, что книгой на жизнь не заработаешь… Но я уже отравлен этим ядом, этим «интересом», и так, чтобы не интересно, уже не могу и не хочу. Хоть батюшка и говорит, что я самый толковый из братьев и я — его надежда, да что с того! Фух, вот и дом.

За ужином батюшка сказал матушке важно:

— В воскресенье мы с Саввой у Бокара обедаем, — матушка всплеснула руками, а он продолжал, обращаясь ко мне:

— Савва, а что за услугу ты оказал господину Бокару, а?

— Да так… Не дал вору его картину украсть из подводы.

— Ты?! — батюшка раскрыл рот, — да ты же у нас немощен, аки щенок.

Братья захихикали, а старший, Иван, на голову тронутый, так и вовсе залился, как лошадь.

— А ну цыц, полоумный, — батюшка проворно хлопнул ему по лбу деревянной ложкой. Ванька захныкал; я наклонился к нему и сказал шёпотом:

— Братишка, не плач, я тебе после ужина леденец дам.

Он сразу успокоился и улыбнулся. Лицо его, в веснушках и с крупными слезами, стало таким добрым, что я не удержался, вытер его слёзы и поцеловал его. Бедный мальчик — через час всё это уже забудет…

— А кто украл?

— Да какой-то Симеон, с колючими глазами…

— Поди-ка! В синем картузе и красных сапогах?

— Точно, батюшка.

— Ох, Савва… Кажись, столкнулся ты с известным хитровским вором… Хорошо, конечно, что ты помог господину Бокару картину вернуть, но будь осторожен, сын. Симеона пока задержат, да дружки его хитровские могут навредить в отместку. Так что один никуда не ходи покуда. Понял?

— Да, батюшка.

Подумалось мне, всё равно днём смогу уйти, и никто не узнает… А какие-то воры с Хитровки — глупости всё это, не в тёмные века живём.

Дождался, пока отец пойдёт сны досматривать, и выскочил на улицу. Как всегда, с журналом под мышкой. Любопытно: я так люблю эти выходы, потому что они не то чтобы запретны, но… тайные? Или хочется из-под власти батюшкиной освободиться хотя бы на время?

Свернул в пустынный переулок и не успел ответить на свой вопрос: навстречу двинулись две фигуры, какие-то потрёпанные босяки. Услышав звук шагов сзади, я оглянулся и сразу получил увесистый удар по голове. Сознание моё меня покинуло ещё до того, как тело коснулось земли.

Открываю глаза и тут же закрываю: очень ярко. Пахнет почему-то карболкой. Открываю опять, щурясь — всё по-прежнему. На этом белом появляется ещё более белое. Это же луна! Она приближается ко мне и становится всё больше. Почему-то у луны есть глаза, рот и нос, и уж совсем нелепо, что луна мне улыбается. Когда же она заговорила, я понял, что окончательно свихнулся.

— Наконец-то вы очнулись, — произнесла она мягким грудным голосом.

— Я очнулся? А я думал, это на меня упала луна…

— Луна? Интересно. Вы не помните? Вчера на вас напали, сильно побили, вы и потеряли память.

— Да? Не помню. Совсем ничего.

— Это бывает. Доктор говорит, скоро пройдёт.

— Доктор?

— Ну да, доктор Абрикосов. Вы же в больнице.

— А почему не дома?

— Доктор хотел понаблюдать за вами. Хоть батюшка ваш порывался вас забрать домой. Представляете, он говорит, это не случайное ограбление, а месть вам за спасение картины и помощь в задержании вора — это правда? Вы задержали вора?! Какой же вы герой!

Вдруг накатила тошнота, голос её стал глуше и совсем пропал. Я забылся.

Теперь, открывая глаза, я делал это с нетерпением, в надежде увидеть её, Софию. Её умные и добрые глаза, то ли голубые, то ли зеленоватые, смотрели спокойно и светло, что ли. Она вообще вся была светлой — не по цвету, волосы у неё были русые с рыжим оттенком — а, казалось, она с собой несла свет, особенно, когда улыбалась. Меня это словно завораживало… Иногда вместо её милого лица надо мной склонялась ведьмина физиономия бабки Анисьи, но тем радостнее было, когда рядом оказывалась Софья. Мы стали больше и больше разговаривать. Она, казалось, читала всё, что было напечатано по-русски и по-французски.

Я как-то спросил у неё, почему меня не отправляют домой. Оказалось, батюшка уехал по делам с Бокаром в Петербург, так что решил, что будет лучше, если, как он выразился, за ним будет ухаживать милая заботливая девица, а не этот бездельник Тришка.

— Батюшка так сказал? Чем-то вы его покорили…

— Не знаю… Просто успокаивала его, когда он рыдал тут, пока вы не пришли в себя.

— Батюшка? Рыдал?! А я-то думал иногда, что он и не заметил бы, если бы меня вдруг не стало.

Как-то солнечным утром меня разбудили голоса. Занавеска колыхалась на ветру, соловей пел неистово. Незнакомый голос спросил:

— Сестра Анисья, а где эта молодая сестра? Она когда будет? — я прислушался и, кажется, едва не перестал дышать.

— А тебе что?

— Она добрая… Не то, что ты.

— Я тебе! Ишь, нашёл добрую… Не по твою душу девица.

— Это ещё почему? Я купец знатный.

— Яшка, тихо, больных разбудишь. А не по твою, потому что Софьюшка дворянских кровей…

— Да ну? Что же она здесь делает?

Бабка Анисья понизила голос, я едва слышал:

— Говорят люди, батюшку её, директора публичной библиотеки, оклеветали и обвинили в растрате. Вот она и пошла в больницу работать, чтобы, чем может, помочь отцу.

— Ого… А он что, не крал, что ли?

— Да что ты! Никто в это не верит, честнейший человек. Но деньги из библиотеки, выделенные на закупку новых книг, исчезли, а ключ только у него был.

Первый обед после моего возвращения домой затянулся. Батюшка был так рад, что без устали говорил и выпивал, а под конец и всплакнул. Я был тронут его добрыми словами, которых раньше слышать мне приходилось совсем мало. Перед послеобеденным сном батюшка, как обычно, зашёл ко мне. Не хотелось его расстраивать, по крайней мере, в этом, поэтому я прилёг поверх покрывала. Батюшка опять не смог сдержать слёз:

— Сынок… Ты прости меня, что так суров был всегда с тобой… Я уже подумал, приберёт тебя Господь — так страшно стало. А больше всего страшно оттого, что кто же тогда дело моё продолжит? Иван полоумный, что ли? Или Фёдор немощный? Ты моя надёжа и опора. Ну, спи, спи…

Слёзы выступили не только на его лице, но и на моём. Жалко стало его, такого всегда сильного, большого. А уж как стыдно… Да делать нечего. Прости, батюшка!

Я подождал немного и пошёл, крадучись, в кабинет, сжимая в руке ключ, который перед этим извлёк из кармана батюшкиного сюртука. Открыл его шкатулку, взял несколько пачек с деньгами…

«Прости, Господи», — перекрестился и вышел.

Как уже стало привычным, встретились с Софьей и её тётушкой на бульваре, пошли. Софья была возбуждена:

— Представляете, Савва, долг моего батюшки выплатили!

— Да что вы! — приходится делать вид, что я удивлён. — Теперь вам не нужно работать в больнице?

— Я тоже сначала так думала, но как же я больных брошу? Нет, я решила остаться.

— Софья, милая, как же я восхищаюсь вами!

— А почему же вы не спрашиваете, кто выплатил батюшкин долг?

Я вздрогнул. Неужели догадалась?

— И кто же этот таинственный благодетель?

— Не знаю… Спать не могу, всё думаю, кто же это. Уж я бы ему в ноги кинулась и исполнила бы всё, что бы они ни пожелал…

Увы — всё, что я желаю, не исполнить теперь никому…

Перед ужином зашёл к отцу, опустился на колени:

— Прости, батюшка. Всё, что скажешь, сделаю, поеду, куда пошлёшь. Только прости.

Зол был батюшка, ох как зол. Но когда узнал, на что деньги пошли, вздохнул, задумался, а когда понял, что я вправду готов со всем рвением ему помочь, приободрился.

— У нас тут с господином Бокаром новый прожект образовался. Будем вместе чугунный завод ставить. Там мне надёжный человек нужен, который и в деле понимает, и интересы мои блюсти будет. Так что собирайся, на той неделе едешь.

— Я? А как же… — сказал и осёкся. Конечно, поеду. Я же обещал. Похоже, теперь я знал, каково это, когда рушатся мечты.

Лично Софье не было сил всё объяснять, написал записку: «Дорогая Софья. Простите меня. Дела зовут меня на Урал, и отказаться я не могу, слово дал. Буду всегда помнить Вас, а Вам лучше меня забыть, ибо не известно, когда Бог даст свидеться. Ваш навсегда, Савва».

Софья получила эту записку, уже когда я уехал.

Новое дело захватило меня, чего я совсем не ожидал и к чему не был готов. Я думал, скрепя сердце буду делать то, что требуется, делать хорошо, так, как нужно, чтобы не подвести батюшку. Но совершенно не надеялся, что смогу вовлечься так, как батюшка: неистово, не жалея сил.

Во-первых, оказалось, что едем мы не на Урал, а на юг, в Юзово. Господин Бокар сказал: «Ты не смотри, что сейчас это деревня деревней, Савва. Увидишь, быть этому месту центром российской промышленности. Назовётся это безымянное место каки-нибудь гордым словом… Какая там речка течёт? Донец, кажется? А будет это — Донецкий бассейн, или, положим, Донбасс, а? Звучит? Весь мир уже перешёл на новые технологии — горячее дутьё, выплавка на каменном угле, а не древесном. Да мы в России с этим древесным углём, который ещё при Петре использовали, половину лесов своих извели! Вы можете представить, под Липецком леса вырубили так, что целый завод пришлось закрыть! Рабочих перевели на новейшие производства сюда, под Александровку, в рабочий посёлок, который рабочие окрестили Юзово в честь основателя, ну дают! Нет, только обновление технологий позволит России когда-то перестать закупать металл».

Сначала мы с господином Бокаром и его инженером, господином Нойманом, побывали на заводе господина Джона Юза, англичанина, основателя завода. Он при нашей первой встрече замахал руками и обиженно сказал:

— Я не англичанин, я из Уэльса! — вот чудак.

И я вдруг проникся этой махиной, этой техникой, которая под властью человека делала немыслимые вещи — какие же огромные масштабы! И даже этот запах, запах прогресса, смесь угля и масла, жар печей и грохот механизмов — стало неожиданно своим. По ходу визита господин Бокар делал пометки в блокноте и изредка бросал вполголоса: «Савва, смотри, здесь по-другому сделаем», и шептался с инженером. Не знаю, зачем господину Бокару вообще был нужен инженер — он, кажется, разбирался в технике ничуть не меньше Ноймана.

Постепенно зауважал я всех, причастных к этому делу, а более всего — инженеров, такое чудо придумавших и в жизнь воплотивших.

Дальше господин Бокар ездил, искал подходящее место для начала строительства. Меня же оставил при инженере Юзовского завода, с которым был давно знаком и благодаря коему знакомству и состоялся сей визит.

Поначалу я ждал какой-то весточки от Софьи, хотя бы короткого письма. Сначала думал не писать, но не выдержал, и дважды в неделю шла в Москву депеша. Но от неё писем не было, только батюшка писал исправно в ответ на мои отчёты. Сначала всё больше советовал, но после постепенно перестал, ибо погрузился я в дело металлургическое изрядно уже.

И вдруг, аки молния господня в ясный день, записка. «Я здесь, в гостинице, приходите к ужину. Софья». Не может быть!

Софья была с отцом, с которым она нас тут же познакомила. Мне он понравился: благородная осанка, прямой открытый и при этом добрый взгляд, нестарые благородные черты, борода скорее щёгольская, да и в целом он выглядел как-то по-европейски. Он деликатно молчал, дав нам возможность поговорить с Софьей.

— Что же не писали так долго?

— Так я писала, да вы же сказали, что на Урал уехали, я туда писала. Потом поехала и все уральские заводы объехала.

— Но я же писал вам, что я не на Урале, а в Юзово!

— Писали? Я не получала ваших писем… Как узнала, что вы здесь, сразу и приехала. Батюшка не хотел отпускать, так я сказала, тайком уеду, коли не отпустит. Хорошо, что он меня поддержал и решил сопровождать.

— Почему же вы меня искали?

— Хотела выразить вам благодарность.

— Как? — я опешил, и холод заполнил душу.

— Я узнала, кто выплатил батюшкин долг. Это же вы, признайтесь? Вы? — она умоляюще смотрела на меня, пытаясь поймать мой взгляд.

— Я…

— Как я вам благодарна! Вы не представляете… — она тихо заплакала, достала платок, пахнущий цветами. — Я у вас в долгу. Я сделаю всё, что бы вы ни пожелали! Что я могу для вас сделать?

— Софья, милая… — я так растерялся, что не знал, что сказать. Желал ли я чего-то? Конечно, о, как бы я желал, чтобы… Чтобы она была ко мне благосклонна не из-за услуги, мною оказанной, а потому что так ей бы хотелось! Но, видимо, не судьба. — Я это сделал от чистого сердца. Мне за это не нужно ничего от вас.

— Ничего? — она вспыхнула, потом опустила голову и стала кусать губы.

Тут её батюшка добавил:

— Молодой человек, позвольте и мне выразить благодарность за ваш поистине благородный поступок! Вы спасли моё имя, а это для меня важнее любых денег. Может, всё-таки есть что-то, что я мог бы сделать для вас?

Видя моё замешательство, он (вот уж воистину воспитанный человек!) добавил:

— Вы подумайте пока, а я пока воздухом выйду подышу — уж больно здесь душно. Сонечка, составишь господину Савве компанию?

Она мгновенно покраснела и благодарно кивнула. Отец её вышел, а я подумал, насколько отличные от наших отношения у них в семье.

И тут со мной произошло чудо: робость моя исчезла, и я, набравшись смелости, признался Сонечке в любви.

Она облегчённо вздохнула:

— Как я надеялась, что, несмотря на ваше исчезновение, вы всё же меня любите! Я знала, не могла ошибиться, женщина такие вещи всегда чувствует…

— Так вы согласны? — я еле стоял на ногах от счастья.

Назавтра они с батюшкой уехали готовить свадьбу.

Курьер

Поток клиентов в отделении банка не ослабевал; начальницы сегодня не было, Вера с Людой отдувались вдвоём, с тоской поглядывая в окно на осенние листья, которые ветер крутил по тротуару. Перед обедом клиенты немного сбавили натиск; Вера наконец налила кофе, запах которого немного успокоил. Но неприятное чувство чего-то незавершённого, как внутренний шов на одежде, терзало и не отпускало.

Люда, хоть и работала здесь недавно, легко считала с лица настроение Веры, подошла и участливо спросила:

— Ты чего?

— Да вспомнила, у мамы день рождения сегодня, — как будто с досадой ответила Вера.

— Ну ничего, ещё же не поздно. Что-нибудь купишь в подарок, после работы заедешь, поздравишь…

— Не всё так просто… — Вера как будто сомневалась, стоит ли говорить об этом коллеге, с которой они не были особенно близки; убедившись, что лицо Люды выражало искренний интерес, продолжила: — Мы, как бы это сказать, не общаемся. Не разговариваем, не видимся — ничего.

Люда от удивления пролила на стол свой кофе:

— Ого… Вер, прости, я не знала. — Быстро достала салфетки и промокнула стол. — Фух, вроде ничего, без следов… А почему так вышло с мамой?

Вера задумалась, вздохнула:

— Долгая история. Она считала, я неправильно живу. Не с теми общаюсь, не стала в институт поступать… Она права была, конечно, — теперь-то я это понимаю. А тогда казалось, она меня не поддерживает, навязывает свой взгляд. А я не хотела жить по указке, тем более так, как она. Она постоянно мне твердила, что я должна делать, всегда знала, как правильно. Ну и как-то постепенно мы отдалились, перестали разговаривать; как только я начала работать официанткой, сразу съехала. — Она отхлебнула из чашки. — Так что теперь живём так, будто у меня нет матери, а у неё дочери.

Ошарашенная Люда, которая разговаривала с мамой каждый день больше, чем с мужем, уточнила:

— Ничего себе… И ты даже не знаешь, как она? Даже не созваниваетесь?

— И не хочу. Она звонила сначала. Но я не отвечала, мне нотации не нужны. А теперь привыкли.

— Ну ты даёшь… — Люда искренне не верила, что так бывает. — А чего тогда переживаешь по поводу подарка?

— Как-то так получилось, что подарки ко дню рождения мы друг другу дарим. Или через кого-то передаём, знакомых или соседей, или даже курьером. — Вера задумчиво смотрела куда-то в сторону.

— Ну так закажи или купи и вызови курьера.

— Точно. В цветочном напротив рассаду цветов куплю.

— Алло? Уже приехали? Мы же договаривались через час! У меня сейчас клиент, я не успею… Ладно, подругу попрошу выйти, передать.

Обернулась:

— Люд, сможешь курьеру передать подарок? Ко мне сейчас ещё Коврижкин придёт свои миллионы на счёт класть. И посмотри там, чтобы курьер приличный был, подарок всё-таки. Вот адрес.

— Давай. Сколько заплатить? Хорошо.

Люда накрасила губы, накинула пальто, взяла рассаду — красивые цветы! Вышла из офиса, огляделась. Увидела у входа старушку в потрёпанном коричневом пальтишке и нечистом когда-то цветастом платке. Её лицо вызывало почему-то жалость, глаза как будто просили, но при этом подбородок и плотно сжатые губы говорили о крутом нраве. Она беспокойно теребила рукой пуговицу на пальто; в другой руке держала пустой старый пакет.

Люда растерянно оглянулась, но больше рядом никого не было. Подошла к старушке:

— Это вы курьер?

— Я, дочка, я.

Люда втянула носом воздух: точно, пахнет спиртным.

— От вас же разит!

— Ты прости, дочка, не удержалась, отметила немного. Но вообще я не пью, правда, — придвинулась ближе, — ты не переживай, я довезу.

Люда с сомнением посмотрела на грязный платок, дырявый пакет:

— Я всё понимаю, но мне подарок нужно вручить. Маме подруги, у неё день рождения. Представьте, она обрадуется, если ей подарок вручит пьяненький курьер?

Глядя на Люду снизу вверх, старушка тронула её за руку:

— Дочка, я довезу. Ей-Богу, довезу. Не откажи, а то меня уволят, меня предупреждали уже. А мне нужна эта работа. — Старушка достала из кармана скомканный платочек и промокнула покатившиеся по лицу слёзы.

Люда закусила губу. Взгляд её упал на такие красивые ростки цветов; она представила, как грязные старушечьи руки будут трогать их и непременно мять, отступила на полшага:

— Я сейчас. — Набрала Веру, объяснила. Кивнула трубке, обратилась к курьеру: — Простите, но это подарок. Будем ждать другого курьера. До свидания.

Заходя в офис, Люда оглянулась. Старушка всё так же стояла, невидящие глаза её смотрели сквозь проходящих мимо, а на ветру развевался пустой пакет.

Через некоторое время Вере позвонили из курьерской компании:

— Алло? Да, отказались. Да она же выпила! А скоро новый курьер приедет? Хорошо, жду. Получатель? Трифонова Зинаида Андреевна. Какое совпадение? При чём тут курьер? Как??? — Она, как во сне, положила телефон, продолжая смотреть куда-то в пространство. Потом снова взяла телефон, нашла звонок курьера, написала смс: «Мама, прости меня… С Днём рождения! Я приеду сегодня вечером, хорошо? Вера».

Внутреннее напряжение, мучившее её последние годы, медленно отступало. Вера закрыла лицо руками, медленно выдохнула, вытирая слёзы.

Куба — Россия

Мать Хорхе, Мария, выиграла Олимпийские игры 1980-го года в Москве по метанию копья. Никто и не думал, что её маленькая Куба выступит так хорошо и станет в медальном зачёте четвёртой! А в следующем году родился Хорхе, черноволосый, как мать, но голубоглазый.

Грубые соседки бесцеремонно спрашивали у неё:

— Мария, кто отец-то?

Она отвечала, дерзко глядя в глаза:

— Святой дух! — и гордо шла прочь.

Когда пришло время, сын спросил её:

— Мама, кто мой отец? Мальчишки в школе говорят, что то ли медведь, то ли ещё кто. Я их луплю, конечно. Но всё же?

Мария присела в кресло и взяла его за руку:

— Он русский. Его зовут Егор. Я назвала тебя Хорхе в его честь.

— Так я и думал.

— Мы встретились на олимпиаде, — она взглядом показала на медаль, висящую на стене, — я как-то заблудилась, вышла не на той станции метро. Он мне помог, оказалось, он немного знал испанский — изучал, сам не зная, зачем. Проводил до гостиницы, а на следующее утро ждал с цветами. Я не пошла на тренировку, и мы весь день гуляли. Меня предупреждали, что русские грубоваты, но он меня покорил. И не только внешностью, мы говорили о книгах, представляешь, он любит Маркеса! Мы говорили о Достоевском и Чехове. Ты вот недоумевал, зачем я заставляла тебя учить русский, читать русских классиков. Но придёт время — скажешь спасибо. Уже под вечер оказалось, что он тоже спортсмен, борец. Талантливый, но на олимпиаду не попал. Говорил, потому отчасти, что отказался пить таблетки, которые ему давал тренер. Тот так обозлился, когда узнал, что всё, что он давал Егору, он просто складывал в ящик стола — он мне показывал, там их столько! Он потом всё равно пробился, на чемпионате Европы был третьим. Я следила за ним по новостям. Но потом он исчез.

Хорхе забрался в кресло и устроился у матери на коленях:

— Почему вы расстались?

— Те дни… Это были самы счастливые дни моей жизни. Меня чуть не отстранили от выступлений — ещё бы, нарушить график тренировок! Но обошлось — к счастью, я слишком хорошо бросала это копьё, и меня некому было заменить. Потом… Потом олимпиада закончилась. Мы пели «До свидания, маленький мишка» и плакали. Весь стадион. Казалось, что весь мир. Мы с Егором смогли увидеться перед отъездом. Я ещё не знала, что беременна.

— Ты не пыталась его найти? А он?

— Сначала думала об этом. Но решила, кто знает. У него своя жизнь наверняка, семья — зачем всё рушить?

Прошли годы. Мария не удивилась, когда уже взрослый Хорхе как-то пришёл к ней и сказал:

— Я еду в Россию, — и поспешно добавил, — на чемпионат мира по футболу.

Она не стала в ответ напоминать, что футболом Хорхе не интересовался. Только подошла к нему и сказала спокойно:

— Он мечтал когда-нибудь поселиться в Переделкино, это такой посёлок под Москвой. Может, найдёшь его там.

Хорхе хотел что-то сказать, но промолчал.

Вот она, Москва. После пересадок в Мадриде и почему-то в Мюнхене. От количества людей рябило в глазах. Из толпы вдруг отделилась черноволосая девушка с голубыми глазами и окликнула его:

— Привет, голубоглазый брат! По-русски говоришь?

Хорхе сглотнул:

— Да.

— Заблудился? Пойдём, проведу к стоянке такси. Зовут-то тебя как?

— Хорхе, — он был в каком-то тумане, перелёты совершенно его дезориентировали, и он не успевал за сменой обстановки.

— Пока, Егор, — сказала она, поцеловала его в щёку и пошла обратно.

Ошеломлённый Хорхе потрогал влажную щёку. Он слышал, что русские девушки, как и кубинские, любят иностранцев, но одно дело слышать, а другое дело испытать самому. Если бы он сейчас обернулся, увидел бы, что девушку попытался приобнять загорелый таксист в большой плоской шляпе, но она не только увернулась, но и громко шикнуда:

— А ну, кыш! — и таксист прикинулся веником, насвистывая и глядя в другую сторону.

Поскольку Куба в чемпионате не участвовала, Хорхе решил болеть за братскую Мексику. Для приличия сходил на один её матч с Германией. С недоумением поглядывал на неистовых болельщиков, которые то и дело обращались к нему. Чувство единство трогало его, но не разбудило.

Теперь с чистой совестью можно было ехать к отцу. Он знал имя, фамилию и название посёлка — на Кубе этого точно бы хватило. Но не в России. Переделкино ему понравился — тихий, тенистый и одновременно солнечный. На третий день поисков, исходив Переделкино вдоль и поперёк, совершенно измотанный, он хотел было уже ехать в гостиницу, но решил спросить в последний раз. Из магазина неподалёку вышел мужчина неопределённого возраста в спортивном костюме. «Может, этот спортсмен?» — подумал Хорхе. К его удивлению, вопросу мужчина не удивился, а равнодушно сказал:

— Пойдём.

Они вскоре зашли в старые заколоченные, но, как выяснилось, незакрытые ворота, в которые до этого Хорхе посчитал бессмысленным стучать. Навстречу им поднялся со скамейки крепкий седеющий мужчина лет шестидесяти в такой же униформе, как и первый. «Это, наверное, посёлок спортсменов», — подумал Хорхе.

— Егор, к тебе, — кивнул первый в сторону Хорхе.

Он слушал молча. Хорхе уже закончил, а тот всё молчал. Потом произнёс:

— Сын, говоришь? — закурил, выпустил дым. — С Кубы? Бывает.

Докурив, он сказал:

— Сынок, как там тебя? Егорка? У тебя деньги есть?

Хорхе с готовностью стал рыться в кошельке, отец нетерпеливо вырвал кошелёк из его рук:

— Да не боись ты, давай. Вот молодец. Вот спасибо. Очень нужно. Я скоро верну.

Он молча взял под руку своего товарища, и они ушли.

Подождав около часа, Хорхе вышел на улицу. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь густые заросли старых деревьев, стал мягче, предвещая скорый закат. Спросил у соседки, поливавшую грядку из шланга.

— Егор? Так известно, где. Ты ему денег, что ли, дал? Так он, значит, в магазин и на рыбалку. Известно какую. Они, кажись, и удочки на неё не берут, вот какую.

Она плюнула и отвернулась.

Хорхе пошёл на остановку и, только войдя в автобус, вспомнил, что он не просто без денег, а совсем. Пытался объяснить загорелому водителю с раскосыми глазами, но тот коротко сказал:

— Плати или выходи.

Сидящий рядом неухоженный и, казалось, спящий мужичок с лохматой седой шевелюрой посмотрел на Хорхе, спросил:

— Испанец, что ли?

— Я с Кубы.

— А… — и вдруг продолжил на испанском почти без акцента, — Как тебе в России?

Хорхе никак не ожидал услышать здесь родную речь:

— Хорошо. Вы так хорошо говорите по-испански!

— Да, были причины выучить… Держи, — протянул деньги на билет. — Бывай! Но пасаран!

У турникета метро попросил контролёра пропустить, но та строго отказала, с подозрением оглядев его, ещё и в свисток свистнула.

Жуя, подошёл в развалку полицейский, по пути надевая фуражку. Из двери суетливо высунулся второй:

— Что там? Если без документов, оформляй сразу, шеф сказал, всех грести.

Напарник кивнул:

— Сейчас. Сержант Тищенко. Можно документы?

Хорхе стал рыться в рюкзаке, вытащил том «Тихого Дона» и всучил полицейскому, пока продолжал искать дальше. Тот с любопытством посмотрел на книгу.

— Нет. С собой нет. В гостинице, — расстроенный Хорхе уже понял, что так просто его не отпустят. Как он мог забыть паспорт?

— Ясно. Откуда вы?

— С Кубы…

— Шолохова любите?

— Да, хорошо написано, — и добавил с колебанием, — у меня отец русский.

— А чего без билета?

— У меня кошелёк… Потерял.

Полицейский сказал вполголоса:

— Я тоже Шолохова люблю. Какой язык, а? Музыка! — всучил книгу Хорхе обратно и сказал контролёру, — Семёновна, пропусти его.

— Спасибо! — крикнул Хорхе, встав на эскалатор и обернувшись.

Он слышал, как из двери донеслось:

— Ну что там?

— Порядок, он с документами.

В аэропорту Хорхе оказался в толпе мексиканцев — Мексика накануне проиграла Бразилии и вылетела с чемпионата, многие мексиканские болельщики возвращались. Посадку уже объявили; стоя в очереди на посадку в автобус вдруг опять увидел черноволосую девушку, сидящую в кафе неподалёку. Выскочил из очереди, робко подошёл:

— Привет, — и только теперь заметил, что она плачет.

— Привет, Егорка, — не удивившись, смахнув слезу, сказала она. — Улетаешь?

— Да… А вы… почему плачете?

— Ничего… С парнем поругались, он без меня уехал в отпуск. А я не смогла, на работе не отпустили…

— Как же он без вас? Как вас зовут, кстати?

— Инна… Я не знаю… Как он мог? — она опять заплакала.

— Вы простите, мне пора…

Она кивнула и махнула рукой.

Хорхе сел в автобус, с грустью проводил её взглядом. Автобус подъехал к самолёту. С десяток сотрудников аэропорта копошились возле лайнера, некоторые переговаривались по рации. Но двери автобуса так и не открылись. Постояв ещё немного, автобус тронулся и подъехал обратно к аэропорту. Настороженно вертящих головами пассажиров опять выпустили в зал ожидания.

Хорхе спросил у сотрудника аэропорта, что случилось. Оказалось, самолёт не был готов, и вылет отложили на сорок минут.

Хорхе радостно, пытаясь обойти впереди идущих пассажиров, ползущих, как сонные мухи, направился к столу, за которым, как он сразу заметил, всё ещё сидела Инна. Она уже не плакала и выводила на салфетке каллиграфическими буквами матерные ругательства мужского рода.

Вздрогнула, увидев его, спросила:

— Ты что, Егорка, передумал лететь?

— Проблемы с самолётом. Красиво, — показал он глазами на её каллиграфические упражнения.

— Правда? Люблю каллиграфию.

— Очень! — он воодушевленно заговорил. — Я как-то был в музее в Севилье, Генеральный архив Индий называется. Там куча средневековых документов, многие очень красиво написаны. Но то, как пишете вы — просто фантастика!

— Ну что ты, не преувеличивай. Ты не шутишь ли? Ты понимаешь, что здесь написано?

— Да, — Хорхе покраснел.

Но было видно, что его слова её тронули. Она внимательно посмотрела на него, вздохнула:

— А мой… парень говорит, хватит заниматься ерундой.

— Почему?! Так красиво получается, и вам нравится — да это же дар Божий! — он перекрестился, — это преступление так говорить!

— Ну скажешь тоже, дар, — взяла салфетку, написала что-то, — держи, вот моя электронная почта, найдёшь меня в сети. Напишешь мне?

— Конечно! — Хорхе бережно прижал салфетку к груди, — спасибо!

Инна прислушалась, сказала:

— Вот опять твой рейс объявляют.

Инна чмокнула его в щёку и подтолкнула.

На этот раз автобус благополучно довёз пассажиров до самолёта. Хорхе сразу написал Инне, ещё в самолёте. В первые минуты ответа не было, а потом пришлось отключить телефон. Но ничего. Хорхе умеет ждать. Даст Бог, дождётся.

Приземлившись, позвонил маме. Она спросила:

— Сынок, как дела? Нашёл отца?

Он ответил:

— Нет. Но это ничего. Всё будет хорошо.

Жаль, что собаки не говорят

«Где же хозяин запропастился? Самое главное же рядом: как зайдёшь, налево, и вот они — эти восхитительные банки с собачьей едой. Я её даже отсюда чувствую, а там, в магазине, у меня вообще уши крутит от блаженства. Хозяин поэтому и стал оставлять меня здесь, снаружи, чтобы я не чудил: как он выразился, чтобы у меня крышу не сносило. Ерунда какая-то: как крышу может снести? К тому же, у меня её нет, как и у него — так что он вообще может об этом знать?

Ну наконец-то, вот он, запах хозяина, идёт впереди него, как будто объявляет: «Вот он, хозяин идёт!» Но это не хозяин… Какой-то маленький человек. Пахнет много чем, но и запах хозяина есть. Наверное, его знакомая? Значит, и хозяин скоро выйдет, и мы наконец погуляем. Так гулять охота, хоть на луну вой. Не побегать уже, понимаю, что не солидно для моих десяти лет, но хотя бы походить, пусть даже на поводке: пролаять последние новости. Цапнуть при случае этого задиру бульдога. Других собак понюхать, себя дать понюхать. Так смешно: я от хозяина слышал, что люди говорят: «На других посмотреть, себя показать» — такая глупость! Что там можно увидеть? Вот запах — другое дело. А если ветер подует со стороны зоопарка — держите меня за четыре поводка: такая гамма запахов, что сердце, кажется, выпрыгнет и убежит. Туда, в зоопарк.

Эх, говорит что-то, а что? Ты бы не говорила, а взяла бы меня и погуляла со мной, пока хозяин в магазине. Смотрю на неё выразительно и всем видом показываю, что хочу гулять. С ней пойду, от неё хозяином пахнет. Ух ты, поняла! Догадливая…»

— Ну что же ты такой грустный, а? — девочка лет пяти обращается к огромному сенбернару, привязанному у входа в магазин.

Пёс вздыхает, смотрит на неё внимательно. Девочка опасливо делает шажок к собаке, замирает:

— Ты же хороший пёсик, да? — тот поворачивает голову на бок так, что ухо смешно повисает. Девочка тянет руку, но одёргивает её — пёс вдруг тянет носом воздух, резко встаёт и, вертя хвостом, пытается к ней приблизиться, натянув поводок.

Девочка пятится. Пёс садится и ловит её взгляд, как будто ждёт сигнала.

— Ты, наверное, хочешь погулять? — её собеседник издаёт жалобное скуление. — Ты же давно здесь сидишь. Я тебя видела, когда мы с мамой только пришли в магазин. Это же целый час назад было, наверное! Представляешь, мама в каждый отдел зашла — ну зачем? А потом, когда мы уже шли к кассе, она вспомнила, что не взяла пакеты для мусора. О, Господи, — она слышала это выражение от бабушки и страшно гордилась, что говорит, совсем как взрослая. — Ну зачем эти дурацкие пакеты? — ещё одно взрослое выражение, на этот раз, естественно, от папы.

Собака слушала, внимательно глядя в глаза девочки. Та опять осмелела и шагнула вперёд. Собака сжала волю в лапу и не дёрнулась, только хвост предательски шевельнулся. Девочка медленно протянула руку и погладила собаку — сначала ухо, потом голову. Собака лизнула её ладонь, девочка засмеялась.

— Хочешь, немного погуляем? Тебя твой хозяин не заругает? Он же у тебя добрый? Мы недалеко, да? — она размотала поводок и крепко сжала его в обеих руках. Пёс, косясь на неё ухом, двинулся, держась от неё слева и на шаг впереди. Он направился было в ближайший подъезд, но девочка потянула его во двор.

Они вышли на пешеходный бульвар. Девочка казалась серьёзной и была, видимо, очень горда собой. Некоторые яжематери с детьми и колясками делали безумные глаза и шарахались от них, но нормальные родители, глядя, как уверенно девочка держала поводок и как послушно собака шла рядом, смогли взять себя в руки и не переживали.

Если бы кто-то спросил у сенбернара, тот бы поделился, как непросто было не отвлекаться на эти зовущие запахи других собак и ненавистных глупых котов, которые только и умели, что шипеть. Но он умел сдерживаться. Да и не спросил никто.

«Хорошо порезвились. Ох, здесь хозяин был недавно, судя по запаху. И всё, так обрывается, странно. Как бывает, когда он в эту большую самоходную миску садится с окнами. Но он же не мог без меня уехать! Слушай, человеческий детёныш Маугли, а пойдём вместе хозяина искать, а?»

Они обошли вокруг квартала и вернулись к магазину. Стоявшая у входа мама девочки с криком бросилась к ней:

— Ты где была? Отойди от собаки! Она укусит!

— Мама, не кричи. Ты что, не понимаешь, что собачке нужно было погулять? И вообще, собаки хозяев не кусают.

— Я чего только ни передумала, тебя же могли украсть! Я же говорила никуда не уходить!

— Ты говорила не уходить одной, но я же была не одна. Ну всё, успокойся, — она прижалась к матери и обняла её.

Мать перевела дух:

— А собака откуда? Она же больше тебя ростом! Что хозяин скажет?

— Она здесь была привязана. Я с ней прогулялась — она очень просилась. Мне хозяин спасибо скажет, вот что.

Мать совсем успокоилась, хоть и продолжала с опаской поглядывать на собаку. Обошла, подошла к дочери с другой стороны, присела на корточки:

— Представляешь, там в магазине одному мужчине плохо стало, по громкой связи объявили. Даже «Скорая помощь» приехала и его увезла. Ну, оставляй пса, пора ехать.

— Мамочка, давай хозяина дождёмся, я ему хочу сказать, чтобы он почаще с собакой гулял, хорошо?

— Ну давай, только не долго. А знаешь, я сейчас в магазин зайду и крикну спросить, чья собака.

Через несколько минут она вышла растерянная:

— Странно… Никто не отозвался. Слушай, а вдруг это как раз тот мужчина, которому плохо стало? И что нам теперь делать с псом?

— Мамочка, что значит «что делать»? Ты же мне сама говорила, что мы в ответе за тех, кого приручили.

— Это не я говорила… Впрочем, не важно. Ну при чём тут мы? В крайнем случае, отдадим её в приют. И вообще, почему мы? Оставим здесь. Привязывай.

— Мама, — сказала девочка жалобно и посмотрела маме в глаза. Та открыла рот, чтобы отругать дочь за такую абсурдную мысль, но какая-то струнка тонко лопнула. Вспомнила, как примерно в таком же возрасте просила у родителей собаку, но мама была категорически против; со временем всё реже просила, а потом как-то перехотелось. Или убедила себя, что не хотела. Мысль вдруг перестала казаться абсурдной.

— Хорошо, возьмём её. Но, — увидев в глазах дочки слишком большую радость, добавила поспешно, — но на время, поняла?

— Да, мама, — старалась не моргать, чтобы не спугнуть свалившееся на неё счастье. Оставили у магазина записку для хозяина со своими номерами телефонов, и через несколько часов, как и планировали, уехали на всё лето на дачу.

Пёс оказался воспитанным и никаких проблем не доставлял. С именем были сначала проблемы, он не реагировал ни на какое называемое имя. Но когда, уже отчаявшись, назвали вяло «Роберт», пёс поднял уши и внимательно посмотрел. С тех пор он стал Робертом.

«Так мы стали жить вместе. Я, конечно, скучал по хозяину, часто думал о нём, лёжа на большом подоконнике и глядя в окно. Иногда отвлекался на то, чтобы прогнать наглых голубей с карниза. Новая хозяйка была забавной. С ней мы больше гуляли. Точнее, больше двигались — она вообще не сидела на месте. К вечеру я ощущал себя старой тряпкой, лежавшей у двери. Бывало, я на ней и задрёмывал, не в силах идти дальше. А вот старый хозяин любил сидеть на скамейке в парке и читать. Иногда дымил своей вонючей трубкой. Я лежал рядом, голова на передних лапах, и смотрел на проходящих мимо. Много думал. Например, одна мысль не давала мне покоя. Люди почти всегда живут парами. А собаки нет — почему так? Хотя, вот мой хозяин тоже жил один. Может, он немного собака? Тогда понятно, почему мы с ним так хорошо ладим».

Но за всё лето никто так и не позвонил по поводу пса. Вернувшись в Москву, решили справиться о хозяине. С трудом, через знакомых на станции скорой помощи, узнали, куда его увезли тогда, и как же удивились, что его так и не выписали: инсульт, лежит частично парализованный. Стало отчего-то стыдно. Да, и бывают же совпадения: его фамилия тоже была Терентьев, как и её девичья.

Решили, не без колебаний, навестить его. Даже цветы купили. В регистратуре уточнили номер палаты. Боязливо открыла скрипучую дверь палаты. Вздрогнула и захлопнула её. Как?! Не может быть. Собралась с силами, сжала кулаки, зашла, ведя дочку за руку.

— Привет, папа!

— Ух ты, — седой мужчина лет семидесяти в старомодных очках оторвался от книги, бросив на неё взгляд, но при этом не пошевелившись, — вот так сюрприз! Привет, дочка. Рад видеть. Представишь меня этой мадемуазель?

— Знакомься, это… это твоя внучка. Диана, этот твой дедушка Роберт.

— Дедушка?! — девочка выпучила глаза и спряталась за мать. — Но ты же говорила, что он уехал?

— Да, говорила. Будем считать, что он приехал. Или мы. Неважно.

— Дедушка, ты болеешь? — девочка участливо посмотрела на него, подойдя.

— Ничего, внучка. Выздоровею.

— Давай выздоравливай, я тебе нашего Роберта покажу.

— Кого? — дедушка с трудом пошевелился, откладывая книгу одной рукой; вторая не двинулась.

— Собаку нашу, — она понизила голос, — ну, не совсем нашу, её хозяин оставил у магазина, а мы нашли и приютили.

— Надо же… Я тоже свою оставил у магазина, а потом мне плохо стало, меня и увезли, до сих пор не знаю, что с ней. Моего пса по-другому звали. Но почему-то мне кажется, что он меня узнает, — и он попытался подмигнуть, не очень успешно.

— Спасибо, что пришли. Диана прелесть, — сказал он дочери, когда они собрались уходить.

— Да… — закусила губу, чтобы не заплакать. — Выздоравливай, мы ещё придём. Ты прости, что мы… что я… Столько лет не виделись… Дурацкая обида — а как не обидеться, просила же продать дачу и мне купить квартиру, а ты упёрся, далась тебе эта дача… Потом гордость, а потом просто привыкла… А сейчас понимаю, как это было глупо… Ты же так любишь свою дачу, как я могла о таком просить? Да и хорошо, что так вышло, что сами потом квартиру купили, а не в подарок получили — так радовались и гордились собой!

— Ничего, дочка. Это жизнь. Я рад вас видеть. Буду ждать.

На следующий день она, прыгая через ступеньку, добежала до дверей палаты, перевела дух, постучала. Не дождавшись ответа, приоткрыла дверь. Отец лежал с закрытыми глазами и улыбался. Он был таким спокойным и счастливым, решила не будить его. Посмотрела с минуту, увидела, что цветы пожухли — завтра надо свежие принести. Вытерла слёзы и вышла. Напряжение спало, и пришло ощущение, что всё хорошо. Просто всё хорошо.

Дорожные споры

В проходе вагона кто-то, пыхтя, приближался, как прибывающий на станцию паровоз. Показалась рука с двумя пухлыми пакетами неопределённого цвета, и сразу распространился запах варёной колбасы. Крепкая старушка со строгим взглядом, который не выдержал бы ни один лев в зоопарке, протиснулась к столику, со звоном водрузила на него пакеты, уронив стоявший стакан; он не разбился и укатился под полку. Старушка невозмутимо оглядела попутчиков и сказала молодому загорелому парню в майке, сидевшему на нижней полке:

— У тебя же, сынок, нижняя полка? А у бабушки верхняя — так мы поменяемся. Бабушке на верхотуру эту не залезть, — она не спрашивала, а утверждала.

— Мать, — парень поудобнее уселся на полке, не показывая ни малейшего желания вставать. — Давай хамить не будем, а?

— А? — она обернулась; её панамка от удивления съехала на бок. — Ты что, изверг, хочешь, чтобы я на верх полезла?! Совести у тебя нету, тьфу!

— А ты о чём думала, когда билет покупала, а?

— Я? Так не было вниз уже, не было! А ехать надо. Думала, добрые люди пустять… Эх, что же это делается, а? — Она обратилась к двум женщинам средних лет, сидевшим напротив. Они, однако, не отреагировали, доставая пакеты с едой из своих сумок. Старушка продолжала, обращаясь опять к извергу. — Неужели же тебе не совестно? У тебя же и мать есть, наверное, эх ты!

— Моя мать просит, если ей нужно, а не требует. Я, может, тоже устал, три смены за баранкой отработал, урожай сымаем. — Парень показал на руки с кровавыми мозолями. — И мне не жалко, ты не думай! Вопрос принципа — не хами, а попроси, и всё будет хорошо.

Старушка поджала губы:

— Хм, просить… Ты что, сам, что ли, не видишь, что бабушке тяжело, а? Вот жеж воспитали на свою голову, а? — Однако просьбы так и не последовало.

Сидевший напротив через проход на боковом месте парень в очках, по виду студент, поднял голову от книги и сказал старушке:

— Давайте со мной поменяемся, у меня нижнее. Правда, боковое.

— Боковое? — старушка недовольно пожевала то ли губы, то ли язык. — Боковое не пойдёть. Это же все будут мимо шастать! Не, и не предлагай! — махнула для верности рукой.

— Как хотите, — студент пожал плечами.

Сверху вдруг послышалось:

— Слющий, дарагой. Давай со мной помэняемся, а? — с верхней полки высунулась лысоватая голова, принадлежавшая мужчине средних лет восточного вида.

Студент опешил:

— Почему? Вы же не старушка…

— Вай канэчна нэ старушка, я почти дэд. А?

— Для деда вы слишком крепки. Не надо пока.

— Слющий, — псевдо-дед зашептал, — давай мы поменяемся, а я тебе пэрсик, а? Хочешь пэрсик?

— Персик? Студент сглотнул. — А давайте.

Сразу же откуда-то сверху возник пахучий персик, и обмен состоялся. Студент наслаждался, громко чавкая с верхней полки, привлекая всеобщее внимание и дразня запахом садов Шахерезады. Шофёр не выдержал:

— Эй, брат, а ещё персик есть?

Персиковый магнат величественно повернул голову и посмотрел на того:

— Канэчна! Мэняю на твоё мэсто, идёт? А то у мэня боковое, нэ удобно…

Шофёр с готовностью кивнул:

— Идёт, идёт! — и вот и они уже поменялись местами.

Старушка несколько одурела от такой быстрой смены декораций; она жалобно посмотрела на нового восточного соседа:

— Сынок, а ты не уступишь бабушке?

— Канэшна уступлю, у нас старших принято уважать, — он поднял палец и добавил, — а что у тебя там? Колбаса? Курица? Угостишь? А то одними пэрсиками сыт не будешь…

— Да конечно, на здоровье. — Она радостно закудахтала, распаковывая пакет, — вот и курочка, сейчас из фольги достану, вот яички, ешь, касатик! Я тут, пока ты ешь, рядом посижу, хорошо? — тот милостивым жестом разрешил.

Женщины с полки напротив, называвшие друг друга Нинкой и Надькой, наконец нашедшие то, что они искали, водрузили на стол бутылку водки. Новый сосед одобрительно кивнул и достал кружку. Шофёр, уже укрывшийся одеялом, открыл глаза, сел. Тётеньки загалдели:

— Что, и тебе налить? — и вот у него уже в руках чья-то кружка. Даже бабке перепало. Тут одна из тёток спохватилась:

— Эй, студент! Студент, иди сюда, нальём.

Тот поправил очки, замотал головой:

— Я не пью, спасибо.

Махнули рукой и забыли про него.

Быстро перезнакомились, перешли на «ты»… Весёлый шофёр Лёха, держа в руках кружку, обратился к своему вновь обретённому восточному брату Нико:

— Слушай, ты только не обижайся, ладно?

— Ладно, а за что?

— Ты вот скажи, почему у вас все торгуют и никто не работает, а? Я бы тоже так хотел жить! Грузовик этот во уже у меня где!

— Э, дарагой, зря ты так! Как не работают? Все работают! Это как про всех русских сказать, что они пьют! — он покосился на кружку в Лёхиной руке. — И потом, чтоб торговать, знаешь сколько сил нужно? Знать, что купить, где, сохранить, уберечь… Эх… — он махнул рукой и затосковал, глядя куда-то вдаль.

— Ну хорошо, согласен. Но вот я после девятого класса, как и все мои, деревенские — в техникум, хорошо ещё, что есть в райцентре. Да я бы, если бы бате сказал, что хочу торговать, он бы меня не понял. Да и накостылял бы — так, для порядка. А? А вот у тебя как?

— Так и у меня так! У меня отэц торгует на рынке всю жизнь, дядя Гога — по галантерее специялист, брат Вано ларёк открыл… Ты нэ поверишь: я же хотел на водителя учиться!

— Врёшь!

— Да! Люблю машины — ах как люблю! И ездить, и даже запах этот масла и бензина! И что — отэц сказал «нэт»! «Нэт»! — он поднял палец и вдруг заплакал. — Я так горэвал! Как я был бы счастлив, если бы был водителем, как ты!

Он сидел, опустив голову, и вытирал слёзы. Все молчали, даже жевать перестали.

— Вот так дела… — пробормотал Лёха, оглядывая попутчиков. Вдруг понял, что любитель машин не врёт. Стало неловко, сразу ушло опьянение.

— А я всегда думал, — он тихо добавил, — что был бы счастлив, если бы жил, как ты…

— Да, — сказал кто-то.

— А может, — волнуясь, вмешался студент, — это как раз потому, что вы оба тем, о чём якобы мечтаете, никогда не занимались? Потому и думаете, что это лучше, чем то, что делаете сейчас? А?

Никто не ответил. Вскоре крадучись расползлись по своим полкам и быстро уснули.

Наутро все проснулись от того, что проводница совсем рядом крикнула голосом прапорщика:

— Солдаты, подъём!

Поезд резко остановился. Вдруг с третьей, багажной полки спрыгнул прямо на пол и почти бесшумно солдат в форме, но босой, за ним второй. Оба были небольшого роста и щуплые, коротко стриженные. Быстро надели сапоги, магическим движением накрутив за мгновение портянки.

— Эй, служивые! — обратилась к ним Нинка-Надька, кокетливо поправляя волосы, — вы откуда?

— Оттуда, — один, рыжий, с веснушками, показал пальцем вверх, изобразив рукой полёт ракеты.

— Точно, ракетная часть у них тут, — подхватил шофёр. — А вот скажите, мы тут вчера поспорили… Вы вот кем хотите быть в жизни? Для полного счастья?

— Мы? — солдаты переглянулись. — Мы хотим до дебмеля дожить! Это и есть счастье! — засмеялись и скрылись в тамбуре. В грязное окно было видно, как они бегут по перрону малюсенькой станции, на которой на минуту остановился поезд.

Парижский детектив

— Дорогой, так не хочется уезжать из Парижа. — Она прижалась к мужу.

— Угу. А что делать? Не менять же билеты. Хотя…

— И зачем мы такой рейс выбрали? В такую рань вставать, ещё и с пересадкой почти на весь день…

— Мы же хотели заодно Франкфурт посмотреть, забыла?

— Да ну его… Ты же сам говорил, что в войну его весь разбомбили, так что там ничего старого не осталось. Хочу остаться в Париже! Прислушайся к шуму за окном: уже три часа ночи, а Париж бурлит. А нам уже через час вставать…

— Я бы тоже остался… Но что делать? Ладно, спи…

Сонное такси пробиралось по заполненным людьми улицам; те всё не расходились, жужжали, как пчёлы вокруг улья, наслаждаясь наступившими выходными. Недавно прошёл небольшой дождь, пахло мокрой свежестью. Проверяя документы, муж наткнулся на пластиковую пластинку с узором из отверстий.

— Смотри, мы же ключ от номера не сдали!

— Странно… Как быть?

— Ну, не возвращаться же из-за этого!

Жена весь полёт выглядела озабоченной, трогала шею, рылась в сумочке, растерянно о чём-то думала и отвечала невпопад.

Франкфурт разочаровал совершенно. Немногочисленные достопримечательности не впечатлили, даже старые по виду дома вокруг небольшой центральной площади не радовали: голос в голове услужливо пояснял: «эти дома восстановили после войны; они не старые». Даже музей кино, хороший по-настоящему музей, с интерактивными экспонатами и возможностью погрузиться в процесс создания фильмов, как-то не впечатлил. Так не хотелось прощаться с Парижем, так было тоскливо от ощущения потери, что, едва приехав из аэропорта, сразу забронировали следующую поездку в Париж. Муж предлагал поискать отель поинтереснее, но жена упёрлась: хочу только в этот. Ну ладно, в этот так в этот.

Не прошло и двух месяцев, как наконец сбежали из промозглой московской осени в осень парижскую, ещё почти летнюю, солнечную и радостную. Подъезжая на такси к гостинице по узкой улочке с односторонним движением, которую многие прохожие, судя по их неспешному променаду по её середине, считали пешеходной, муж спросил у жены:

— Ну что, ключ от старого номера вернём?

— Нет, давай оставим как сувенир.

— Странный сувенир… Ну, как хочешь.

Выходя из машины, жена оглянулась, потянулась и радостно сказала:

— Обожаю Париж! И Латинский квартал особенно!

Номер в этот раз, в соответствии с теорией вероятностей, им достался другой, пятьдесят два, ровно над тем, предыдущим. Едва поворачиваясь в узком коридоре с чемоданом, он сказал:

— А представляешь, мы можем зайти в наш старый номер!

Жена почему-то восприняла серьёзно и чуть не набросилась на него:

— Ты что! Там же другие люди. Ты о чём думаешь?!

— Да пошутил я…

Номер был так же прекрасен, как и старый: с деревянными балочками на потолке, в тканевых обоях, со старым кожаным креслом в медных заклёпках — уютное французское ретро. Поужинать вышли в знакомый французский ресторан неподалёку. С сочувствием отметили, что португальский ресторан напротив по-прежнему пуст, как и в прошлый их приезд, и одинокая фигура хозяина у входа излучала примирение с судьбой. Пока ждали заказ, жена вдруг вспомнила, что забыла телефон; умчалась и быстро вернулась.

После ужина уснули быстро — устали.

Утром их разбудил резкий стук в дверь.

— Неужели уборка? — муж посмотрел на часы, — рано же ещё!

Крикнул, обращаясь в сторону двери:

— Non!

Но стук продолжился; спокойный громкий голос произнёс:

— Police! Ouvrez la porte, s’il vous plaît.

— Полиция? — муж удивлённо стал натягивать шорты. — Странно.

Жена привстала на локте, удивлённая и встревоженная.

На смеси французского и ломаного английского с помощью консьержа лысоватый усталый полицейский объяснил, что в отеле произошла кража, поэтому все номера обыскивают. Начали осматривать комнату, потом попросили показать вещи.

Найдя в косметичке у жены ключ от старого номера, полицейский удовлетворённо кивнул и спросил, откуда у них этот ключ. После сбивчивого рассказа о не сданном в прошлый раз ключе усы полицейского изобразили удивление, а лысина недоверчиво заблестела.

— А почему не вернули ключ на ресепшен сразу же, как приехали? И теперь вы им не пользовались?

— Да как-то забыли… Что вы, конечно не пользовались. А что, кража произошла в номере 42?

— Да.

— Вот так совпадение. — Шокированный муж удивлённо повернулся к жене.

— А позвольте, — полицейский, продолжая рыться в косметичке, взял в руки небольшой кулон, — это ваша вещь?

— Конечно! Это я подарил жене на годовщину нашего первого свидания.

— Первого свидания? Это что, праздник?

— Конечно! А для вас нет?

— Ну… — Полицейский задумался. — Первый поцелуй — да. Первый секс — да. Но просто первое свидание…

— У нас оно было совсем не «просто»! Да и сам кулон: помню, когда я дарил его, сказал, чтобы он стал талисманом нашей будущей семьи.

Француз покачал головой, с уважением посмотрел на мужа.

— А вы можете подтвердить, что это ваша вещь?

— Конечно! — Муж достал телефон, полистал фотографии. — Странно, давно ты его не носила, да? — бросил взгляд на жену.

— Ищи, носила, конечно.

— Ну вот, смотрите, это мы в Париже этим летом, видите?

Полицейский взял телефон, увеличил масштаб фото, внимательно рассмотрел кулон, и не менее внимательно — глубокий разрез блузки жены, нехотя отдал телефон, вздохнул:

— Мне придётся временно забрать эту улику. И распечатайте мне фото, это тоже улика.

— Но почему? Всё же прояснилось, никто ничего не крал, это наш кулон, разве нет?

— Не совсем. Мадам из номера 42 тоже утверждает, что это её вещь. И у неё тоже есть фото с ней. Правда, недавнее.

На следующий день в дверь опять постучали. Муж был в душе, жена, в халате, открыла дверь. Всё тот же полицейский воодушевлённо поздоровался.

— Вы так прелестны в этом халате, — вдруг проговорил он, но, не дождавшись реакции, откашлялся и добавил: — Хотите позвать мужа? Есть новая информация.

— Он в душе. А что за информация? — не вытерпела она.

Он приблизился и сказал тихо:

— Оказалось, пара из 42-го номера нашла кулон там же, в номере, неделю назад, когда вселились. Откуда же он там взялся и куда делся? А кроме того, появился свидетель, постоялец соседнего номера, который видел, как в номер 42 заходил посторонний. Как раз, когда хозяева были на ужине, — в это время и произошла кража.

— Да? И кто же это?

Он вздохнул, достал платок, вытер лысину и сказал грустно:

— Вы.

Она собралась было заплакать, но передумала. Сказала, тоже вполголоса:

— Давайте я вам всё объясню. Только вы мужу ничего не говорите, хорошо?

— Слушаю вас, — Он присел в кресло.

— Мы уже говорили, что в прошлый раз мы жили в этой же гостинице, в номере 42, и при выселении забыли сдать ключ. Вы видите, он не электронный, как теперь почти во всех гостинцах, а просто пластиковая пластинка с отверстиями. Так вот, в тот раз я уронила кулон за ванную, сразу не достала, а потом забыла — мы очень рано уезжали. Мужу говорить не стала — он бы очень расстроился, всё-таки на нашу годовщину подарок. Я предложила спланировать опять поездку сюда, чтобы забрать кулон — я была уверена, что он лежит там же, где упал; кто же знал, что та дама его найдёт! Я зашла, когда их не было в номере; кулон был там, но не за ванной, а на столе. Я удивилась, конечно, но взяла, он же мой всё равно!

— Но почему же вы не сказали об этом на ресепшене? Это выглядит, как кража. Ещё и с вторжением в жилище.

— Что же делать? Это же моя вещь…

Он задумался; звук льющейся воды в душе прекратился. Полицейский встал:

— Можно спустить на тормозах — та дама ведь тоже не сообщила о находке на ресепшен, так что тоже виновата. Но от вас потребуется услуга.

— Какая? — она сильнее запахнула халат вплоть до шеи и отступила.

— Ваше фото. То, где вы с кулоном.

— Фото? Хорошо, мы как раз вчера напечатали…, — Взяла со стола фотографию, протянула ему.

Он посмотрел, ухмыльнулся:

— Хорошее фото! Удачи.

И вышел.

Долг

Давно уже прошло время, когда кто-то занимал у Саши деньги в долг. Видимо, пришедшая с возрастом к окружающим хотя бы в этом мудрость привела к умению планировать, да и жизнь с годами становилась стабильнее, что ли. Поэтому, когда Сергей, пришедший в их банк недавно руководить операционистами, попросил в долг денег, Саша удивился. Дело не в том, что было жалко, да и нужны они были на что-то важное: то ли заболел кто-то, то ли ещё что. Смущало то, что не то что друзьями не были, но и вообще общались по работе раза три всего. Подумал: «Раз попросил, значит, очень нужно». И дал. Сергей обещал вернуть до конца месяца.

Прошёл конец месяца, пошёл следующий, но Сергей молчал. Собственная моральная чистоплотность не только не дала бы Саше самому забыть про свой долг, но и предполагала её наличие у окружающих; Саша допускал, что у Сергея могли измениться обстоятельства, но не понимал, как можно об этом не предупредить.

Прошло ещё пару недель. Это уже создавало определённые неудобства: сумма была немаленькой, и не было понятно, рассчитывать ли на её приход в ближайшем будущем. Как-то после совещания, когда остальные участники разошлись, Сергей сам подошёл к Саше:

— Прости, были проблемы с банком, переведу на этой неделе. Пришли мне номер своей карты.

Сашина вера в человечество воодушевилась. Но ненадолго. Деньги так и не пришли. Саша даже не звонил Сергею, хотя были рабочие вопросы, которые нужно было обсудить: Саша не хотел, чтобы Сергей подумал, что на самом деле он звонит, чтобы напомнить о долге, хоть и не говоря о нём. И сама мысль, что Сергей подумает, что Саша допускает и боится, что долг не вернётся, была оскорбительной и смехотворной, по мысли Саши.

Как-то, заходя в офис, увидел Сергея, паркующегося на «Порше». Возникло какое-то ощущение обмана. Вскоре в офисной кухне, наливая кофе, услышал разговор коллег о новичках, в том числе о Сергее. Кто-то сказал:

— Что-то он мне деньги не отдаёт…

Саша встрепенулся:

— И мне… А сам на «Порше» ездит. Странно это.

А Дима, молчаливый бородач-программист, сказал тихо:

— У него отец болен. Он его в Израиль отправил на операцию. А «Порше» тут ни при чём.

И всем стало стыдно. Даже Диме. За компанию.

Деньги Сергей так и не отдал. А Саша и не спрашивал — неудобно как-то.

На новогодней вечеринке отдел Сергея получил ежегодный приз лучшему подразделению банка, его лично поздравил генеральный. Все веселились, шампанское лилось изо всех углов. Перемещаясь по танцполу по извилистой траектории, Саша почувствовал, что его кто-то крепко ухватил за руку. Обернулся — Сергей, сильно навеселе.

— Поздравляю! — Саша искренне пожал ему руку.

— Спасибо, друг! — Сергей пританцовывал, держа в руке бокал, расплёскивая драгоценную жидкость на местами выбившуюся из брюк рубашку.

Алкоголь снизил до более нормального уровень Сашиной воспитанности, и он весело спросил:

— Серёга, деньги-то то когда ждать от тебя? Или забыл?

— Деньги? Не забыл, конечно. — Серёга икнул, проводил взглядом проходящую мимо коллегу, у которой юбка заканчивалась, не начавшись. — А что, — он вдруг резко приблизился к Сашиному лицу, дохнув на него смесью спиртных напитков разной крепости, — последние деньги, да?

Саша оторопел:

— Нет, конечно, не последние.

— Ну так что ты тогда ноешь? Что, не понятно, что, раз не вернул вовремя, значит, не мог?

— Понятно, конечно, — Саша дружелюбно похлопал Сергея по спине, но тот смотрел на него злым и протрезвевшим взглядом, — ну ты бы сказал, я бы понял! Но ты же молчишь, некрасиво как-то!

— Некрасиво? У меня отец болеет — вот это не красиво, понимаешь? Какое право имеешь ты мне говорить, что это некрасиво, когда у меня в семье такое несчастье, а? Ты же сам здоров, а?

— Да… — сказал Саша, ощущая чувство вины. — А «Порше»?

— А что «Порше»? Ты бы и сам такую возможность не упустил — у них была ночь распродаж, салон закрывался, пол-лимона скинули, прикинь! Пришлось подсуетиться, подсобрать у друзей-коллег. Это бы было преступление, если бы я такую машину упустил, я на неё год облизывался!

— И что теперь? Когда вернёшь?

— Да не переживай ты, — теперь Сергей хлопнул Сашу по плечу, — отдам! В крайнем случае займу ещё у кого.

Саша, продолжая испытывать необъяснимое чувство вины, решил махнуть рукой и больше не спрашивать. Просто смотреть на это как на научный эксперимент. «Да, я не понимаю, как такое может быть, — говорил он себе, — и не могу этого объяснить. Так что будем наблюдать, чем же всё это закончится».

Через полгода вечером в пятницу Сергей зашёл к нему в кабинет с бутылкой коньяка. «Ух ты, X.O.», — автоматически отметил Саша.

— Саш, это тебе. Спасибо, друг! И вот твои деньги. С процентами, ты не думай! Ты прости, что так долго не отдавал. Я понимаю, что это свинство. Но что я мог сказать? Отдать-то всё равно не мог…

— Да ничего, — из-за обилия извинений Саша опять почувствовал вину — за недоверие и мысленные упрёки — и попытался её загладить, — что ты, я же понимаю, что нужно и что не мог, иначе бы давно отдал… Как отец? — спросил осторожно.

— Отец? Хорошо. Ремиссия. Так что ещё раз спасибо. А деньги, знаешь, откуда взял? «Порше» продал, вот так!

— Да ну? Почему? — Саша, казалось, совершенно искренне удивился.

— Да ну её… Иногда не стоит осуществлять мечту. Как там у Цветаевой? «Нельзя мечту свою хватать рукой»… Надо же, со школы запомнилось. Видно, зацепило… Ну купил, и что? Порадовался сначала, а счастье не пришло почему-то. И мечту испортил. Она меня вела вперёд все эти годы, была цель. А теперь что? А, ладно… Тебе, кстати, первому отдаю долги. Потому что понимал и меньше всех ныл и просил отдать, не то что другие.

— Спасибо… — Саша не знал, что сказать. — Обращайся, если будет нужно.

— Надеюсь, не придётся, — откликнулся Сергей, вставая. — Знаешь, каково это — чувствовать все эти взгляды, провожающие тебя немым вопросом «Когда»? Каково в каждом звонке, разговоре ощущать этот вопрос? Так что начинаешь думать, что все с тобой общаются, даже по рабочим вопросам, только с целью узнать, когда ты вернешь этот долбаный долг?! Даже когда спрашивают, как дела? Мне иногда казалось, я с ума схожу от этого. И поговорить не с кем — я же всем вам должен!

— Прости, — сказал Саша, потупив взгляд, — не думал, что это так непросто. Обращайся, если нужно будет.

Саша сидел за рабочим столом и мысленно продолжал жалеть Сергея. Он не видел, что Сергей, выйдя от него, широко улыбнулся, так, как могут это делать только люди с совершенно чистой совестью, и, насвистывая, пошёл по коридору.

Дом

Понять меня смогут не все. Не поймут те, кто всё время переезжал, как дети военных, например, и относится к дому как к чему-то временному, к чему не успеваешь прирасти. И те, кто, быть может, не переезжал так часто, но уехал из своего дома детства, например, на учёбу — возвращаясь, они уже «приезжают», а не «возвращаются», они ощущают, что связь разорвана. Дом становится местом из прошлого, даже если иногда встречаешь, навещая родителей, постаревших соседей или даже друзей-мальчишек. Но они — это не те, из детства. Раз непрерывность прервалась — это уже другие. А тех нет.