Бесплатный фрагмент - Сказки девяностых

Елена Басалаева
Сказки девяностых

Аннотация

Быть ребёнком девяностых — каково это? Непростое время перемен, наполненное тревогами и сомнениями, история дружбы и предательства, первой школьной любви — всё это в новом автобиографическом романе Елены Басалаевой. Живой взгляд представителя первого постсоветского поколения, выросшего в условиях «дикой» свободы, позволяет ощутить атмосферу той эпохи, понять её и почувствовать.

#русскаяЛитература, #современнаяЛитература, #женскаяПроза, #социальнаяПроза, #психологическаяПроза, #прозаЖизни, #современноеОбщество, #становлениеГероя, #жизненныеЦенности, #нравственныйВыбор, #реализм, #поискСчастья, #житейскиеИстории, #женскиеСудьбы, #жизненныеТрудности, #детскаяДружба, #школьныеГоды, #сильныеЖенщины, #взросление, #подростки, #перваяЛюбовь

16+

Художник Гога Тандашвили

© Басалаева Е. М., 2021

Публикуется в авторской редакции

На том и кончилась сказка. А вот теперь начинается чистая правда…

Мультфильм «Падал прошлогодний снег»

Предисловие

Я смутно помню тусклый зимний вечер, бесснежную мёрзлую землю под ногами и долгую дорогу через площадь до гастронома на остановке ГорДК. Помню каракулевую мамину шубу, к холодным завиткам которой я прикасалась щекой. Помню маленькую изящную куклу-балеринку – я сжимала её в своей руке, пока мы с мамой стояли в длинной людской веренице, ведущей к деревянному прилавку.

В декабре 1991 года мне было четыре года, и мама брала меня с собой в магазин, чтобы вместо одной курицы ей разрешили купить две, выдали гречку, творог, молоко и дивное лакомство – колбасный фарш в широкой круглой банке. Чтобы получить этот нехитрый набор, надо было, отстояв томительную очередь, предъявить продавцу голубоватые листочки – талоны. Талоны выдавались не только на продукты, но и, например, на мыло и стиральный порошок: порошка полагалась одна пачка на квартал, то есть на три месяца.

В дошкольном детстве я очень много рисовала, и в памяти моей ясно запечатлелось, как мамина подруга, тётя Люба, разглядывая один из моих «шедевров», с любопытством спросила:

– А что это такое, Леночка?

Рисунок мой, выполненный в сине-серых тонах, изображал около дюжины людей с растопыренными руками и раскрытыми ртами. Люди стояли вплотную друг к другу, а в конце бумажного листа упирались в какую-то стену с прямоугольником.

– Это хор? Они поют? – попыталась угадать тётя Люба.

– Это очередь, – вздохнула я.

Но уже в январе 1992 года талоны исчезли и в магазинах неожиданно появилось всё: копчёная колбаса, икра, шоколадные конфеты, сыр всех сортов. Однако мало кто сумел порадоваться этому изобилию. Как я узнала много позже, в том самом январе 1992 года моя мама получила зарплату около четырёхсот рублей и потратила её всю до копейки ровно за две недели. Сахар тогда стоил одиннадцать рублей за килограмм, яйца – восемь, варёная колбаса – тридцать один. В апреле средняя зарплата составляла уже семь тысяч, но цены взлетели до небес: за килограмм колбасы приходилось отдать уже целых восемьдесят рублей.

Тогдашний наш президент Борис Николаевич Ельцин обещал по телевизору, что, если цены поднимутся больше чем втрое или, на крайний случай, вчетверо, он ляжет на рельсы. Но цены увеличились в десятки раз. А Ельцина переизбрали на второй срок.

«Хочешь жить – умей вертеться», – вот какая пословица стала лозунгом тех лет. Ещё в советское время люди по-своему восстанавливали справедливость, потихоньку унося с предприятий то, чего не хватало в магазинах. А когда государство лишило их работы и отняло денежные вклады, которые обесценились за три январских дня 1991 года, растащили с заводов и фабрик свёрла и надфили, стройматериалы и автозапчасти, одежду и посуду. Потом воровать стало совсем нечего, от заводов остались одни пустые корпуса с битыми стёклами, и народ стал жить огородами.

Те, у кого не было дач, потихоньку ковыряли землю в палисадниках у подъездов, на задних дворах пятиэтажек, и засаживали её картошкой, кабачками, тыквами, кое-где и кустами смородины. Самые смелые и находчивые заводили кур и кроликов, которых держали прямо на балконе, и в рассветный июньский час можно было услышать, как хрипло кукарекает заточённый в железную клетку петух.

А те, кто желал дорваться до власти и больших денег, терзали наш город, делили районы, оставшиеся работать предприятия, кафе и магазины, пугая на мирных людей. По ночам велись перестрелки. Я своими глазами видела следы от пуль на машинах. Лишний раз соваться в отдалённые дворы стало опасно: уже не крупные бандиты, а мелкая «братва», берущая с них пример, могла прицепиться и задать сакраментальный вопрос: «Ты с какого района?» У того, кто в недобрый час оказался на чужой территории, запросто отбирали кошелёк или куртку, а если ничего ценного у бедолаги при себе не оказывалось, то его оставалось только избить. Как говорят мои знакомые постарше, немало парней, впитав в себя бандитскую мораль «Кто сильнее – тот и прав», подались тогда в гоп-компании, стали «гулять по району». Самые «лихие» из них лежат нынче на кладбище, другие прошли сквозь места не столь отдалённые, а третьи, слава богу, переросли юношеские «увлечения», стали нормальными людьми и вспоминают былые похождения со стыдом, не веря себе: неужели это и вправду было?!

И многие, многие из тех, кто жил в девяностые, думают: да вправду ли миновали эти странные, страшные, залихватские годы, похожие на жутковатую сказку, в которой были и рыцари, и герои, и попавшие в беду принцессы, и злые колдуны, и парки, на глазах превращавшиеся в дикие леса? И чудеса – много, много чудес, начиная от целебной воды, которую «заряжал» по телевизору чародей Алан Чумак, и заканчивая заполонившим рынки ярким многоцветьем китайской одежды. У каждого, кто был тогда взрослым, наберётся рассказов о тех временах на целую книгу.

А я была маленькой, но тоже кое-что помню…

Глава 1
Искра

Запах дома и мамы – запах горячего утюга. Мама аккуратно гладит бельё: сначала с одной стороны, потом с другой; разглаживает у блузок рукава, у юбок – складки. Моё нарядное платье, с букетиками, похожими на свечки, уже висит на спинке кресла. Я пролезаю в него, тёплое, почти горячее, и боюсь садиться, чтобы не смять: мама будет ругаться.

Вижу сумку, стоящую у входа, вижу, как мама докладывает в неё партию своих вещей, и ликую: значит, не ошибка, значит, всё-таки едем вместе! В прошлом году я лежала в больнице одна, мама навещала меня только вечером. Днём я ходила по палатам и всем желающим (и нежелающим) читала наизусть «Муху-Цокотуху», «Мойдодыра» и «Тараканище». Мне хлопали и давали конфеты. Конфеты были вкусные, но всё равно хотелось, чтобы пришла мама.

А сейчас мы едем в… как это слово? – про-фи-лак-то-рий «Искра». Мама будет там работать медсестрой, а я ей помогать. Я ведь ребёнок, а дети всегда помощники.

Мы идём по парку до остановки, и всюду вокруг меня цветы: на клумбах, на аллее, на переливчатой маминой юбке. Я уже знаю, что нас должна забрать какая-то машина, но безмерно удивляюсь, когда вижу карету скорой помощи. Из неё выходит весёлый дядька в кепке, они с мамой о чём-то переговариваются, а я в нетерпении ожидаю, когда же мы поедем в «Искру». И вдруг мама говорит мне, показывая на зарешёченный ларёк неподалёку:

– Хочешь «Сникерс»?

– Лучше «Марс», – говорю я.

«Марс» я полюбила не столько из-за вкуса, сколько из-за рекламы: телерекламу тогда и дети, и взрослые смотрели как полноценное видео и учили слоганы наизусть. В ролике про «Марс» мне нравились золотые хлебные поля и синяя река – такой красоты вживую я никогда не видела.

Получив монетку, я иду к окошечку, жду, пока мне выдадут шоколадку, а, вернувшись на остановку, не вижу ни машины, ни мамы, ни даже дядьки в кепке. Метнувшись в одну, в другую сторону, я всё равно не обнаруживаю их, в растерянности кручу в руках шоколадку и, посчитав, что меня бросили, начинаю орать.

Тут появляется машина – оказывается, взрослые заезжали в соседний дом по какому-то делу, а мне ничего не сказали. Мама подхватывает меня, усаживает в карету скорой помощи, и мы едем: мимо длинной кирпичной стены, мимо двух толстых труб, мимо дома, выложенного зелёными стеклянными плитками.

– Это Завод телевизоров! – показывает мама.

Она ещё что-то говорит про завод, уже знакомое мне, успокаивающее. Завод! Это слово я услышала ещё давным-давно. Завод телевизоров стоит рядом с нашим домом, на нём работала мама и разные знакомые тётеньки. И даже когда я лежала в больнице, где-то недалеко от неё тоже был завод. У нас – этот, а у тех людей, где больница, – другой. Но завод есть у каждого, это почти как дом, только там не спят, а служат.

И про-фи-лак-то-рий, куда мы едем – он тоже от завода.

Профилакторий открывается мне за поворотом, и я предчувствием узнаю, что это он. Мы с мамой выходим из «скорой» и неспешно идём по бетонным плиткам, а вокруг нас – всё радостное, зелёное!

Мне семь лет, я впервые вижу лес и влюбляюсь в него на всю жизнь.

Мы проходим по длинному коридору, где вкусно пахнет чем-то старинным (потом уже довелось узнать, что мебельным лаком), заселяемся в симпатичную комнатку с двумя кроватями, а потом мама, на сей раз дважды переспросив, поняла ли я, говорит, что ей нужно идти работать, а мне пока надо погулять на улице.

Я послушно спускаюсь вниз, от нечего делать обхожу кирпичный дом профилактория и вижу за ним разные листья, торчащие из земли. Внимательно приглядевшись, вижу и лилово-оранжевый краешек под пучком светлой зелени: ага, так это морковка! Я усаживаюсь на корточки и продолжаю изучать: вот тёмная, почти бурая полоска, а вот жёлтая…

– Ого! – восклицаю я, поражённая осенившей меня догадкой. – Так это и есть огород!

Огород я раньше видела на открытках про Оха и Аха и, кажется, в мультике о Простоквашино.

За изучением природы меня застаёт какая-то тётенька.

– Тебя как зовут, девочка? – спрашивает она.

Спрашивает тётенька будто бы вежливо, но шут её знает, кто она и откуда, поэтому я на всякий случай решаю держать дистанцию и представляюсь официально:

– Елена Михайловна.

Бесполезно искали в списках Лену Михайлову: мою личность рассекретила только мама, когда сама пришла к педагогам сдавать документы.

* * *

Моя мама была медсестрой и больше пятнадцати лет проработала в медсанчасти на Красноярском заводе телевизоров, который основали в нашем городе после войны. Завод выпускал коротковолновые радиоприёмники, чёрно-белые телевизоры «Авангард», «Енисей», «Рассвет» и ещё — говорят, где-то под землёй — что-то секретное, военное.

Летом девяносто четвёртого года завод ещё не забрали в частные руки (до этого оставалась пара месяцев), и маме выдали бесплатную путёвку в заводской профилакторий, названный так же, как местное конструкторское бюро – «Искра». Туда совершенно бесплатно могли ездить все заводские работники и их дети.

Я уже была в «Искре» в возрасте около четырёх лет, но почти ничего не помнила об этом, а теперь, в свой второй приезд, пришла в восторг от столовой, от её серебристых стен, изогнутых спинок стульев, огромных окон, от дразнящего запаха супа, поделённого на две равные стопки чёрного и белого хлеба на каждом столе, от цветных салфеток – от всего, всего.

Сам профилакторий казался мне дворцом. В первый день я только и знала, что спускалась и поднималась по лестницам, обследовала каждый уголок, чтобы ещё раз убедиться: дворец, не иначе! И лес вокруг него – сказочный, бело-зелёный.

Меня определили в младший отряд, и та самая тётенька, что спрашивала об имени, устраивала нам игры, конкурсы, водила на прогулку по лесным дорожкам, которые тогда казались мне длинными.

Мама забирала меня в комнату вечером, читала вслух задачки и заставляла меня их решать, чтобы натренировать мозги перед школой. Однажды – не могу сказать, сколько прошло времени от заезда – она сказала, что через два дня в «Искре» будет концерт, и я должна на нём выступить.

– Выучишь басню «Заяц во хмелю».

Я не знала, что такое «во хмелю», но решила не спрашивать: авось потом догадаюсь. И вправду догадалась, прочитав басню: оказалось, что это просто пьяный.

Мама продекламировала басню сама, изображая голосом и льва, и зайца, мне же скомандовала слушать и запоминать, как делает она. Я быстро переняла её голос и манеры и, хотя сама басня не очень мне нравилась, была рада, что попаду на сцену. С самого раннего детства я любила петь и читать вслух. Когда мама уходила на работу и я оставалась одна с бабушкой, то ставила на проигрывателе советские сказки-мюзиклы «Приключения Буратино», «Про Красную шапочку», «Голубой щенок», слушала и пела вместе с героями.

В день концерта мама приготовила для меня самое лучшее платье – светло-сиреневое, пышное, усадила меня на стул и принялась крутить мои волосы на какую-то железку. Пахло утюгом. Я терпеливо ждала, не спрашивая, что же со мной делается, а когда заглянула в зеркало, то выдохнула от удивления: мои прямые волосы вдруг превратились в кудрявые. Мама велела мне закрыть глаза и прошлась по ресницам какой-то жёсткой, колючей кисточкой.

И вот наконец я выхожу на сцену и читаю свою программу как полагается:

«…Лев пьяных не терпел – сам в рот не брал хмельного.

Но обожал… подхалимаж!»

Перед последним словом я делаю многозначительную паузу, опустив глаза в пол, а «подхалимаж» произношу со всей возможной для семи лет игривостью, вильнув плечом и слегка запрокинув голову. Взрослые мне рукоплещут, а мама, сидящая в первом ряду, очень счастлива. Я вижу это по её глазам и улыбке, и, поклонившись и сбежав с подмостков, сажусь рядом с ней, чтобы почувствовать её тёплую руку на своём плече.

– Молодец, – шепчет она мне. – Ты у меня будешь на сцене выступать.

Я тянусь к ней, прижимаюсь, мы сидим в первом ряду и смотрим остальные номера, и мама улыбается, и мне хочется, чтобы этот концерт длился вечно…

Но он, разумеется, закончился.

* * *

После него прошло ещё, наверное, несколько дней, и мама сказала:

– Почему ты почти не играешь с детьми? Всё ходишь за мной да воспитательницей. Иди к девочкам. Возьми свою куклу.

Куклу по имени Вероника мама подарила мне на пятый день рождения. Партию таких кукол выпустили в девяносто втором году, когда на всех экранах нашей страны показали мексиканский сериал «Богатые тоже плачут»: главную роль бедной девушки Марианны там сыграла актриса Вероника Кастро. Кукла была моим сокровищем. Я расчёсывала её каштановые локоны, поила чаем из своей кружки, поверяла ей все секреты и клала под подушку, когда ложилась спать.

Я взяла эту красавицу с собой и прошла весь коридор до самой дальней комнаты, где жили вместе с родителями две девочки – одна моего возраста, другая постарше. Когда я вошла в комнату, обе соседки сидели на одной кровати.

– Привет, – сказала я девочкам, не решаясь пройти дальше порога.

– Привет, – ответила старшая, одетая в ядовито-салатовые лосины и короткую чёрную майку. – Что это у тебя?

– Это Вероника, – произнесла я с гордостью.

– Покажи, – потребовала старшая девочка и жестом пригласила меня внутрь.

Я нехотя отдала им посмотреть своё сокровище, уже испытывая терзания от того, что оно находится в чужих руках. Девочки покрутили куклу и вынесли свой беспощадный вердикт:

– Это не Барби. И даже не Диана.

– Ну и что, – возразила я.

Младшая девочка Даша, с такими же густыми каштановыми волосами, как у моей куклы-красавицы, и оттого почему-то неприятная мне, вдруг спросила:

– А пузырь из жвачки ты умеешь надувать?

Я, до сих пор, кажется, вообще не пробовавшая жвачку, кивнула: дескать, что же тут уметь! Пышноволосая девочка показала язык, как-то быстро и ловко растянула на нём жевательную резинку и надула целый пузырище.

Мне протянули пластик, я пожевала его и попыталась с такой же ловкостью растянуть языком резину, как девочка, но вместо шикарного пузыря у меня получилась всего-навсего жалкая петелька.

– Не умеешь! – обидно посмеялись надо мной девочки.

С досады мне захотелось чем-нибудь швырнуть в них, но я только сжала куклу в руке и убежала вниз, на улицу. Я ела горох в огороде, собирала берёзовые серёжки, ходила по горячим и холодным плиткам, поставленным на первом этаже профилактория, и всюду таскала за собой Веронику.

На другой день моя кукла исчезла. Пропажу я обнаружила после обеда. Заглянула под подушку — нет! В клетчатую сумку — нет! Даже в ванной Вероники не было. Убедившись, что её нет и на маминой кровати, я догадываюсь: ну конечно, её взяла эта гадкая Даша! То-то она сразу не понравилась мне. А ещё сказала, что это не Барби. Да моя Вероника лучше всех Барби на свете, другой такой не найти! Эта Дашка просто позавидовала и украла моё сокровище!!

* * *

Ослеплённая горечью потери, я рванулась искать гадкую девочку, которая позарилась на чужое богатство. В комнате её не оказалось, в игровой тоже. Я вылетела на улицу, добежала до беседки и тут неожиданно столкнулась с мамой, которая шагала под руку с тем дядькой в кепке, который подвозил нас до профилактория.

– Лена, становись фотографироваться! – приказала мне мама. – Я как раз шла тебя искать.

Я помотала головой, всем видом показывая, что худшего момента для фотографии выбрать нельзя, но мама схватила меня за плечи и поставила между двух берёзок. Дядька настроил аппарат и запечатлел меня в нарядном платье: кулаки плотно сжаты, губы стиснуты, глаза зло прищурены – кадр на все времена!

Дашку я отыскала где-то на площадке, немедленно выхватила её за руку, выдернув из группы детей, и выпалила ей в лицо:

– Ты зачем взяла мою куклу?!

– Ничего я не брала! – закричала она в ответ. – Пусти меня!

– Не пущу, пока не отдашь! Ты взяла мою Веронику!

Дашка всё отрицала, но я стояла за свою правду: сразу не понравилась мне эта девчонка, значит, она и виновата! Она продолжала что-то верещать, и я в запале кинула в неё поганым словом – пока единственным, которое знаю, и уже сама чувствовала, что зашла слишком далеко, но остановиться не было сил – злость управляла мной, злость и горечь потери.

Дашка убежала от меня и вскоре вернулась с мамой, точнее, с мамами – моя тоже появилась как из-под земли. Сначала стала возмущаться Дашкина родительница, и это было ещё терпимо, но потом уже начала ругаться моя, и теперь я совсем не слышала слов – никаких, кроме двух:

– Позоришь меня!

Я полыхала уже не столько от злости, сколько от стыда и отчаяния. Меня заставили просить прощения, и, выдавив из себя жалкое «Извини», я залилась слезами.

– Переобуйся! – крикнула моя мама. – Мокро на улице, туфли испортишь, а они денег стоят! Кеды надень!

Икая от слёз, я пошла в раздевалку, опустилась на корточки, чтобы достать кеды. Они лежали в коробке. Я открыла крышку и увидела Веронику, которую в спешке сунула сюда перед ужином, потому что надо было срочно бежать в столовую.

Я качала головой, не веря своему счастью. Она! Прижала Веронику к груди, поцеловала её в макушку, гладила по рукам и ногам… Ну, теперь уж я никогда не расстанусь со своим сокровищем!

Вдоволь налюбовавшись куклой, я вдруг вспомнила про Дашку. Выходит, я обругала её зря? Наверное, да… Впрочем, я вспомнила, что она всё равно не нравилась мне, и дружить мы точно не будем. И вообще, скоро мы все уедем из профилактория и больше не увидимся, так что и переживать не стоит.

Но в столовой я всё-таки украдкой смотрела на Дашу и невольно думала о том, как она похожа на мою обожаемую куклу: такие же пышные каштановые волосы, немножко смуглая кожа и голубые глаза. Наши мамы после ужина собрались идти куда-то вместе, и мы увязались вслед за ними: шли каждая со стороны своей родительницы.

Мы неспешно прогуливались по лесу, и тихий шум берёзовой листвы понемногу успокаивал меня, заставлял забыть надуманную обиду.

– Как у вас со школой? Подготовились? – поинтересовалась Дашина мама.

Моя начала рассказывать, как мы дома решаем задачки, читаем книжки и складываем «Уникуб» Никитиных, а Дашина слушала внимательно и по-умному кивала.

– А в какую школу идёте? – продолжила интересоваться она.

– Ну, мы, конечно, хотели в сто вторую попасть, – ответила моя мама. – Про неё разное говорят, но в основном всё-таки, что престижная.

– Ой, а я слышала, что там не учёба, а балаган. Слишком много свободы дают детям. Мы тоже туда одно время хотели, а в итоге записались в тридцать третью.

– Я Ленку туда и туда записала. Сейчас время такое, трудно разобраться, куда ребёнка отдать, что ему потом пригодится.

Дашина мама сказала со знанием дела:

– В тридцать третьей математика не очень, но английский хороший… Там даже, говорят, испанский и французский есть. Мы там записались в Б класс. Говорят, учительница сильная. Если что, приходите тоже туда. Вон, девчонки наши уже успели подружиться.

Я возмутилась: это мы-то подружились?! Да я эту Дашку терпеть не могу… Хотя… Она смотрела на меня так, будто и не собиралась вспоминать всего, что я ей наговорила. Может, и правда, забыть всю эту историю с Вероникой?

Мы долго молчали, никто не решался заговорить первой, пока наконец Даша не спросила:

– Можно я посмотрю твою куклу?

Я не очень охотно рассталась со своим сокровищем, но всё-таки протянула ей Веронику.

Даша бережно взяла её в руки.

И, удивляясь самой себе, я предложила ей:

– Ты можешь взять её до завтра.

Даша согласно кивнула мне в ответ, улыбнулась розовыми губами, и я почувствовала, что уже ни чуточки не злюсь на неё, а, наоборот, улыбаюсь тоже. Между нами пробежала искра, и мы заранее предугадывали, что всё-таки окажемся в одном классе, и — как знать? — когда-нибудь и в самом деле подружимся.

Глава 2
Роза красная моя

Но первым человеком, которого я назвала другом, был Вовка Шевырёв. Я встретила его в школе второго сентября. Школа была красно-жёлтая, как осень, пахла свежей краской и лаком и этим понравилась мне. Собственно говоря, я должна была пойти совсем в другую школу – большую, трёхэтажную, с серой крышей. Мама водила меня туда на занятия для дошколят. Но в августе, когда нужно было пройти какой-то непонятный конкурс, передо мной положили несколько листов бумаги с заданиями, и я запуталась в большом нарисованном лабиринте. Я заблудилась в нём и беспомощно чертила слабые линии ручкой. Хмурый старый человек забрал у меня листы, позвал маму, что-то сказал ей – и мама резко рванула меня за руку, вывела из класса, а потом, уже на улице, стала отчитывать за то, что я не справилась с лабиринтом. Мы шли по скверу, людей вокруг не было видно, так что мама не очень стеснялась в проявлении чувств.

– Ужас! Как можно было не сделать такое простое задание?! Обыкновенный лабиринт! Мы же тренировались дома!

Она шла очень быстро, а я спешила за ней, тяжело дыша, и оправдывалась:

– Мне бы дали ещё немножко времени, мам…

– Не пойдёшь теперь в эту школу, в хороший класс! – пугала мама. – Пойдёшь в обычный.

Мне отчего-то стало страшно. Хотя ничего опасного в слове «обычный» нет, печаль и страх сжимали моё сердце. Мама говорит, что это плохо – так как же может быть иначе?! О, этот ужасный обычный класс!!

– Мама, ну прости!

Я часто моргала, от горячих слёз лицу становилось тепло.

– Прости, мам! – повторяла я, надеясь, что мама остановится.

Она продолжала идти, не оборачиваясь, только бросила короткое:

– Не прощу!

Я кричала что-то, но мама как будто не слышала: молчала. Мы дошли до дома, поднялись на лифте. Мама открыла ключом дверь, и я хотела войти, но она оттолкнула меня за плечо, зашла сама и закрылась изнутри. Губы у меня дрожали, я уже ничего не говорила, только плакала и от слёз начала задыхаться и икать. Через пару минут мама пустила меня внутрь, через час – успокоилась и поставила на стол ужин. Но на сердце у меня оставалось неспокойно: что-то теперь со мной будет?..

Ночь перед первым сентября была длинная. По потолку бегали полоски света от проезжающих мимо машин. Я долго не спала, смотрела на них и думала, что не одна я собираюсь в новую жизнь: вон сколько людей, которые куда-то едут!

Утром полил дождь. Всю дорогу до школы мы с мамой шли под одним огромным зонтом, и она очень переживала, что дурацкий дождь так и не закончится и помешает торжеству. Но он закончился аккурат в ту минуту, когда мы поравнялись со зданием школы. Пёстро одетых ребят согнали около крыльца фотографироваться. Дети тыкали друг в друга пёстрыми букетами, кричали, галдели… Краем глаза я увидела свою знакомую Дашу, но поздороваться с ней не успела. Вдруг какая-то женщина громким и уверенным, но добрым голосом позвала:

– Первый «Б» – за мной!

Она подождала, пока мы все рассядемся за парты, сказала, что её зовут Раиса Ивановна, что она будет нас учить и поздравляет всех с праздником – Днём знаний. У неё были коричневый костюм, чулки, туфли, коричневые кудрявые волосы, карие блестящие глаза. Вся она была коричневая и такая милая, что мне сразу же захотелось ходить к ней учиться и завтра, и послезавтра, и всегда.

Раиса Ивановна раздала всем фиолетовые жестяные коробки с конфетами. Я была уверена, что учительница купила их на свои деньги, потому что она (сразу видно!) хорошая и хотела устроить всем настоящий праздник. Дома мы открыли эту прекрасную коробку и стали пробовать конфеты с дроблёными орехами, тёмной и светлой помадкой, фруктовым мармеладом. Я окунала краешек конфеты в горячий чай, чтобы расплавить шоколад, и потихоньку обсасывала сказочное лакомство. Мама, конечно, покупала иногда конфеты, но то были карамельки, ириски или, в крайнем случае, птичье молоко. А тут – такое чудо! Как же хорошо, что я всё-таки попала в эту школу, к этой доброй бабушке, которая угощает детей! И у меня в классе уже есть одна знакомая девочка, и, наверное, найдутся ещё друзья.

Второго сентября мама разбудила меня без десяти семь. Весь первый класс я начинала день с тревожных рвущихся звуков, сквозь которые слышались чьи-то приближающиеся тяжёлые шаги, после чего замогильный голос медленно объявлял:

– Чаша жизни…

Так называлась передача на радио, а беспокойная мелодия, как я узнала позже, была эпизодом «Спор Монтекки и Капулетти» из балета Прокофьева.

В классе Раиса Ивановна посадила меня за первую парту первого ряда и отлучилась куда-то. Я повесила портфель на крючок и стала с осторожным любопытством глядеть на приходящих одноклассников, но подойти ни к кому не решилась. Прозвенел звонок. Раиса Ивановна вернулась и привела с собой мальчика в пиджаке с большими плечами. Она легонько подтолкнула его к моей парте, громко объявила всем:

– Здравствуйте, ребята!

Через несколько секунд мы сели. Раиса Ивановна стала читать вслух какое-то стихотворение. Я слушала её так, как в жару пьют воду: жадно, с наслаждением. Но потом, к моему небольшому огорчению, велено было открывать прописи и писать какие-то закорючки. Я с четырёх лет научилась читать, с пяти – писать и удивилась тому, что кто-то, оказывается, этого не умел. Однако учительницу надо было слушаться, и я продолжала рисовать загогулины в прописи, как вдруг меня легонько толкнули локтем.

– Ты кто?

Мальчик с золотисто-карими глазами, аккуратно подстриженной чёлкой внимательно смотрел на меня.

– Лена, – ответила я. – А ты?

– А я Вова. Смотри, какой у меня рюкзак – с Оптимусом Праймом! – он снял с крючка свою сумку и приподнял её, чтобы показать мне.

– Здорово, – шепнула я. – А кто это такой – Опиус Прайм?

Вова изумился.

– Ты что, не зна-а-аешь?

Я неловко пожала плечами.

Раиса Ивановна недовольно окликнула нас:

– Так, Вова и Лена! Работает рука, а не язык!

– Я тебе расскажу. Всё расскажу и покажу! – шепнул мне Вова.

Он и впрямь рассказал и показал мне так много, как никто другой. В тот первый школьный день после уроков Вовка спросил у Раисы Ивановны:

– А Лена тоже на продлёнке?

– Да, – ответила она. – Воспитатель через полчаса придёт, иди пока, покажи ей школу.

Я не знала, что такое продлёнка, но это было неважно. Вовка схватил меня за руку, мы вылетели из кабинета, промчались вверх по лестнице на второй этаж. Когда наш бег остановился, он, едва переведя дыхание, поведал мне с самым счастливым видом:

– Смотри! Это всё наша школа. Большая, да?! Вся наша!! Тут, в холле, лавки ставят и представления дают разные. А по стенам – кабинеты. Это кабинет музыки, это – математики, там дальше – истории… Потом английский…

Я смотрела на него так, как смотрела, наверное, Ева на Адама, когда Господь воззвал её к жизни в райском саду: как на человеческое существо, столь похожее на меня, и в то же время дивно непохожее, равное мне и в то же время уже знающее об этом мире больше, чем я.

Обойдя кабинеты второго этажа, мы остановились перед белой дверью, состоящей из двух половинок.

– Тебе понравится, – таинственно пообещал Вова.

Я осторожно открыла одну из створок и просочилась внутрь. Передо мной оказалась большая комната, по обеим стенам которой стояли шкафы с разноцветными корешками книг. Переднюю стену занимал ещё один шкаф с крупной надписью «Музей».

– Можно посмотреть? – спросила я у Вовки шёпотом.

– Конечно! – разрешил он мне так легко, будто был здесь хозяином.

За стеклом находились засушенные морские звёзды алого и шоколадного цвета, затейливые раковины, соломенные куклы в народных костюмах, расписные чашки и горшки – чёрные с золотом и белые с синью, глиняные фигурки коровок, лошадок, человечков. У меня вырвался стон восхищения.

– Красиво? – довольно спросил Вовка.

Отвечать не было надобности. Полюбовавшись ещё на диковины за стеклом, я увидела лежащую на столе огромную книгу с серебряными буквами.

– «Книга рекордов Гиннеса», – прочитала я вслух.

Вовка торжественно раскрыл книгу и стал показывать мне картинки: вот человек, который выше всех прыгает, вот женщина, переплывшая целую реку, а вот чудак – у него самые длинные ногти на руках.

– Откуда ты здесь всё знаешь? И Раису Ивановну, и кабинеты, и всё? – изумилась я.

Разгадка оказалась простой: Вовкина мама тоже была учительницей и иногда брала его с собой в школу. Он стал рассказывать мне про своих родителей, а тем временем из-за длинного книжного стеллажа вышла женщина в очках и стала за нами наблюдать.

– Вова, кто это? – немного испугалась я. – И где мы?

– Мы в библиотеке, а это Таисья Павловна. У неё можно книжки брать.

Я робко поздоровалась с дамой в очках и попросила разрешения взять домой книгу рекордов.

– Гиннеса? Гиннеса нельзя. Да и зачем он тебе? Ерунда такая. Возьми вот лучше «Питера Пэна».

Я согласилась: в этой пещере с сокровищами ценной была любая вещь.

* * *

На продлёнке весёлая молодая педагогиня иногда показывала нам, как складывать фигуры из спичек, иногда заставляла делать уроки, иногда читала вслух стихотворения, но чаще всего отправляла гулять во двор, присматривая за нами из окна учительской.

Промаявшись на уроках, Вовка со счастливым криком «Э-хэ-э-эй!» стрелой вылетал во двор, рассекая воздушное пространство распростёртыми, как крылья, руками. В кулаке у него был обычно зажат трансформер, которым Вовка лавировал, доходя до компании мальчишек из нашего класса. Мне он, конечно, тоже хвастался своим войском:

– Лена, смотри! Это Крепыш Максимус. Самый сильный космокрейсер.

– Да-а, – соглашалась я. – А это что у него?

– Меч-повелитель!

Однажды, увлёкшись космическими битвами с мальчишками, Вовка оставил меня надолго одну. Я стала собирать с земли опавшие кленовые листья, думая не без грусти, что друг обо мне забыл. Но через время он подбежал, схватил за руку и притащил к приятелям.

– Пацаны-ы! – прокричал Вовка фальцетом. – Это Лена. Давайте она с нами будет играть?!

В его голосе звучала надежда. Серьёзный и толстый Вася Упиров из параллельного класса недоверчиво поинтересовался:

– А она нормальная?

– Ваще! – заверил мой друг.

Мальчишки пригласили меня залезть на рукоход. Я ещё никогда не забиралась так высоко и замешкалась. Вовка протянул мне руку:

– Давай сюда!

У одного из мальчишек был раскладывающийся робот, у Васи – фиолетовая коробочка с экраном, которую он называл «Тетрис», у двух других пацанов – трансформеры. У меня не было ничего.

– Ты что любишь? – спросил Семён Стружкин, намекая на пустоту в моих руках.

– Сказки люблю, – ответствовала я.

– Нам одну расскажешь? – попросил Вовка.

– А то! – обрадовалась я. – Жил-был бедняк – беднее всех бедняков! Одно было у него богатство – дети. Мальчика звали Хуанито, а девочку Урсулета…

Мальчишки приняли меня в свою компанию.

Во дворе нашей школы стояла огромная шаткая конструкция – высоченная наклонная лестница, верхним краем прикреплённая к турнику. Храбрецы поднимались по этой лестнице, осторожно перебирались на толстую перекладину, а потом, уцепившись ногами за одну из опор, скатывались вниз. Стружкин и Саша Котляренко решились на этот подвиг и остались живы и невредимы. Остальные только присматривались. В один из дней поздней осени мой Вовка, который в реальной, не космической жизни, был невеликого роста и не самой большой силы, отважился покорить лестницу. Я стояла внизу, видела, как дрожали его побледневшие губы, и на каждый Вовкин шаг вверх шёпотом повторяла, зажав пальцы крестиком:

– Давай… Давай…

Он скатился, стукнувшись пятой точкой о землю и потеряв шапку. Мальчишки подбежали к нему, поздравляли, а я вытащила из портфеля положенную мамой булку с повидлом и разделила её по-братски на пятерых.

С мальчиками было хорошо, а девочки меня отчего-то не любили. И я, пожалуй, тоже недолюбливала их, потому что не понимала и боялась. Девочки были наряжены в тонкие белые колготки, красивые джинсовые сарафаны и джинсовые же юбочки с кружевами и надписью Lambada. Они приносили игрушки из киндер-сюрпризов, заплетали и наряжали кукол Барби, всё время хихикали и о чём-то шушукались. У меня имелась красавица Вероника, но я боялась брать её в школу, чтобы ненароком не потерять. К тому же Вероника была, вообще-то, не сама по себе – она играла роль внучки в большом семействе. Бабушкой в этом клане я выбрала старую куклу Катю с подбитым неоткрывающимся глазом и хромой ногой. У бабы Кати «выросли» три дочери – Аня, Надя и Маша. Машу я выдала замуж за белого медведя Петра, Надю – за собаку Филю, ну, а младшую Анюту за совершенным неимением женихов пришлось пока оставить холостой. Пётр приехал из ГДР, в нашей стране ему не слишком нравилось, и жизнь у них с Машей как-то не задалась. Ребёнок у них родился всего один – рыжий пёс Шарик. Зато у Нади с Филей семья была счастливой, потому и детей четверо – пышноволосая Вероника, Саша, Ваня и маленькая Катька, названная в честь бабушки. Я в глубине души была уверена: чем женщина добрей, тем больше у неё детей. Я обожала своих кукол, обнимала и гладила их, устраивала им дни рождения. До школы они были едва ли не единственной моей компанией: в садик я не ходила ни одного дня. Но больше всего мне нравились Филя, Надя и их дочка Вероника: очень уж они были красивы. За красоту, верно, я и решила устроить им счастье.

Девочки в классе играли с куклами совсем по-другому: бесконечно переодевали их, возили в какие-то гости. К зиме одноклассницы открыто начали дразнить меня за дружбу с пацанами, высмеивать и говорить, что я совсем как мальчик. Это была неправда: общаясь с мальчишками, я никогда не ощущала себя такой же, как они. Да и мальчики – я чувствовала – видели во мне существо дружественное, но более нежное и потому отличное от них. Но девочкам это было не объяснить. Даже Даша, с которой мы познакомились в «Искре», почему-то отодвинулась, когда я хотела сесть рядом с ней в столовой. А Вика Иваницкая, стоило мне только случайно поставить свой портфель рядом с её сумкой, тут же выхватила его и громко сказала:

– Иди от нас к своему Вовочке!

Вовку дразнили тоже. Однажды на уроке, когда надо было прочитать какие-то слоги, он смешался, запутался и так и не смог произнести ни звука. Рыжая Сонька отозвалась недовольным насмешливым тоном:

– Ой, ну быстрей, что тупишь?!

Ни секунды ни раздумывая, я крикнула, защищая друга:

– Сама ты тупишь!!

– Тихо, тихо, – успокоила нас мудрая Раиса Ивановна. – Давайте пока Лёша Богданов прочитает.

О том, что Вовкина мать была учительницей, знали все, и этот факт делал его отставание в учёбе позорным. Друг рассказывал мне:

– Мама учит со мной уроки и говорит: «Горе ты луковое! До сих пор буквы путаешь. Наказание моё!»

– А у меня бабушка про наказание говорит, – подхватывала я. – Они как с мамой поругаются, друг друга всяко называют, бабушка потом грозится: «Накажет тебя Бог! Накажет!»

– И что Бог, наказывает? – недоверчиво спросил Вовка.

– Не знаю… Вроде бы нет.

— Ну и не бойся, — уверял меня друг.

* * *

Но я всё же немного боялась – бабушки, а не какого-то неведомого Бога. Бабушку вместе с дедом мама привезла из алтайской деревни, когда они, с точки зрения мамы, сделались старыми и уже не могли как следует содержать дом. Дед умер за несколько месяцев до моего рождения. По словам мамы и её подруги тёти Любы, в городе он не находил себе места от тоски по деревне, быстро стал терять зрение и за полгода тихо угас. Бабушка осталась жива, дотянула уже до моего семилетия, но жизнь в ней поддерживало, казалось, одно чувство – всё та же неистребимая, неумолимая тоска по Алтаю, по родной деревне, по своему дому. Она отторгала всё здешнее, городское и продолжала жизнь в маминой квартире как будто через силу.

– Зачем ты меня забрала? – вопрошала она маму, зная наперёд, что вопрос останется без ответа.

Вслед за этим вопросом иногда следовал другой:

– Зачем я вместе с дедом не померла? Живу и маюсь… Господи, забери ты меня отсюда!

Мама обижалась на эти слова, и они с бабушкой начинали долгую нудную перебранку, во время которой мама кричала, что она работает, поднимает ребёнка и крутится как белка в колесе, а бабушка возражала тем, что мать и все нынешние люди заелись, не ценят малого и за то будут Богом наказаны в аду:

– У вас тряпок-то – чёрт крюком не достанет! – презрительно бросала бабушка. – И телевизер есть, и всё есть. А вы только на жись жалуетесь. Накажет тебя Бог, накажет! Ленка твоя ещё даст тебе наплакаться! В аду будешь гореть, вспомнишь мать.

Мне были неприятны, жутки бабушкины слова. Никакого особенного богатства в наших телевизоре, проигрывателе и китайских тряпках я не видела. Конечно, когда бабушка была молодой, люди и в самом деле жили хуже, так ведь тогда была страшная война, и ещё несколько лет страна восстанавливалась после неё. А в девяносто пятом никакой войны, кроме Чеченской, вроде бы не было, но по новостям передавали, что воры тащат не только технику, но даже еду. Да и без всяких новостей соседка с этажа, плача, рассказывала, что у них с дачи украли все закрутки – всё, что было заготовлено на зиму.

Бабушка сидела со мной от одного года до школы. В садик я не ходила никогда: мама считала, что я часто болею и не умею себя обслуживать. Бабушка варила мне картошку и кашу, кормила, переодевала и ни в коем случае не отпускала дальше площадки возле подъезда. Я возилась в песочнице вместе с другими ребятишками, прыгала с ними по колёсам, а если никого из детей не было – от нечего делать садилась на лавку и слушала разговоры старух из нашего подъезда, носивших старые диковинные имена: Фая, Наина, Стеша. Мою бабушку звали тоже чудно – Феня. Говорили часто про Ельцина, про свои скудные сбережения и особенно про дороговизну продуктов, и однажды я решила задать старухам вопрос:

– Бабушки, я вам загадку загадаю. Что растёт как грибы?

Они стали отвечать, что это ягоды, трава, листья; потом кто-то предположил, что это, наверное, дети; но я, рассмеявшись, ответила:

– Это цены! Сами же говорите – цены растут как грибы!

В холодное время года нам приходилось всё время сидеть дома (мама гуляла со мной около получаса вечером, когда возвращалась с работы). Утром мы с бабушкой включали чёрно-белый телевизор с красивым названием «Рассвет» и смотрели повтор сериала «Богатые тоже плачут», потом я скакала на паласе под ритмическую гимнастику, которую на экране показывали стройные женщины в купальниках и гетрах.

Годов бабушке было уже около восьмидесяти, видела она плохо, с трудом перешагивала даже невысокие пороги, руки у неё потеряли силу. Потому мать моей мамы и не отпускала меня от себя ни на шаг.

Разговаривала она со мной редко, только в минуты каких-то особенно светлых воспоминаний замирала, вздыхала глубоко и говорила:

– Хорошо чичас на Алтае, в степи… Ленка, вот бы хорошо!

Когда наступала тёплая погода, мы с ней выбирались на балкон и там начинали петь. Бабушка была уже в том возрасте и состоянии, когда мнение других людей значило очень мало, а мне жизненно необходимо было если не в слове, так в песне выплёскивать всё копившееся на душе. Бабушка, с трудом перетаскивая одну, потом другую ногу с синими венами через высокий порог, шумно выдыхала и опускалась на старое кресло. Я опиралась руками на балконные перила и, уверенно окидывая взглядом весь наш двор, соседний садик и аллейку, ведущую к престижной школе, куда мне не удалось поступить, готовилась петь.

– Под окно-о-ом черёмуха колышется-а-а, – затягивала бабушка низким, охрипшим голосом.

– Распуская лепестки свои-и-и, – старалась повыше тянуть я.

Дальше пели уже дуэтом:

Над рекой знакомый голос слышится-а-а,

Да поют всю ночку са-а-ла-вьи…

Я видела, что проходящие внизу люди слышат нас, заворачивают головы вверх; что соседи с балконов тоже оглядываются, но меня это только веселило и радовало: пусть слушают, пока лето – наше времечко, будем петь! В нашем репертуаре были «Уральская рябинушка», «Когда весна придёт, не знаю», «Сон Степана Разина», «Когда б имел златые горы», «Хас-Булат удалой», «Бывали дни весёлые», «Стоит гора высокая», особенно любимая мной протяжная песня «Одинокая гармонь».

В холодные и тёмные времена бабушка тоже пела, но в комнате, и тогда мне почему-то не так сильно хотелось ей подпевать.

Мама, разумеется, ругала нас за эти самодеятельные концерты, повторяя свои обычные слова упрёка:

– Позорите меня!

Бабушка на её обвинения иногда отвечала ворчливо и упрямо:

– Попозоришься, умная такая!

«Умная» у неё в данном случае было слово ругательное.

Вечерами бабушка молилась: бормотала про себя на непонятном языке какие-то стихи про Бога, Богородицу, Николая, крестилась и прятала под подушку маленькую тёмную икону. Я не подходила к ней в это время, пугаясь странных нерусских слов, похожих на колдовской шёпот. Мне иногда чудилось, что бабушка давно отжила, отлюбила своё в каком-то далёком, светлом краю, где у неё бывали радостные минуты, а теперь на её месте только призрак.

Бабушка и в самом деле на старости лет стала путаться в событиях, датах, именах и незадолго до того, как я пошла в первый класс, уже нередко утверждала, что она молода, ей двадцать лет, и за ней ухаживает какой-то Витяша. Мама первое время только отмахивалась от этой фантазии, но бабушка навязчиво расспрашивала её, где же Витяша, почему он уехал. Мама кричала, что никакого Витяши нет; бабушка вдруг признавала в маме соперницу, твердила, что это она увела драгоценного Витяшу, и весь их разговор заканчивался руганью, а то и слезами. Спустя время к бабушке возвращалась память, и она сама не могла объяснить, что на неё находило.

До того, как я пошла в школу, после этих перебранок мне было неизменно жаль одну только маму. Но когда началась учёба и мама стала заставлять меня переписывать каждую страницу, если там было много исправлений или не лучший почерк, я, невольно ища поддержки, стала поглядывать в бабушкину сторону. Один раз, смотря на то, как мама, уставшая после своих двух работ, стирки и готовки, пытается в двенадцать ночи втолковать мне решение каких-то примеров, бабушка с жалостью взмолилась:

– Люба, ну чё ты её учишь да учишь! Брось!

И растерянно добавила:

– Мне кажется, она и так умная…

Благодарная бабушке за эти слова (мама стала утверждать иное), я после мучительного учения присела на тёплую, пропитанную запахом сердечных капель кушетку и спросила свою неожиданную заступницу:

– А ты как училась?

Бабушка улыбнулась, растягивая в ниточку свои без того тонкие губы:

— Никак. В двадцать первом году один класс отходила, маленько вот писать-читать научилась, потом учительша пришла, грит: Феня у вас в школу пойдёт? Мать сказала, нет, надо с маленькими нянчиться… Так и не пошла…

* * *

Я не без гордости рассказывала Вовке, что бабушка у меня совсем старая, родилась ещё при царе и жила в далёкой-далёкой деревне, которой уже и на свете нет: все в ней вымерли.

У Вовки бабушка тоже имелась, но она была совсем другой: подвижной, весёлой, круглолицей. Зимой она, закутанная в бурую лохматую шаль, часто стала приходить за внуком в школу, и, видя, как он летит к ней навстречу, я тоже стала бежать к Вовиной бабушке со всех ног. Вовка много рассказывал ей обо мне, и она стала здороваться со мной, гладить по голове, угощать слипшимися леденцами «лампасье».

– Бабушка лучше всех взрослых, – уверенно говорил Вовка.

– И Раиса Ивановна, – добавляла я.

Вовка соглашался, но, впрочем, тут даже не обнаруживалось противоречия: по возрасту Раиса Ивановна тоже была уже бабушкой, и внучка у неё в самом деле имелась – она тоже училась в нашей школе, и мы были знакомы с ней.

Я любила Раису Ивановну, любила все её уроки, а своё чувство к Вовке даже не смогла бы назвать – оно становилось чем-то большим, нежели я сама. Я любила его голос, его падающую на лоб чёлку, его трансформеров и тетрадь, в которую он наклеивал вкладыши от жвачки «Турбо». Я знала наизусть рисунок на его свитере с надписью Boys: косичка, ромбы, две тонкие полоски, кресты, волна и снова косичка… Я чувствовала себя не в своей тарелке, если он не приходил, и знала, что он тоже скучает, когда меня нет. Но Вика Иваницкая, а по её примеру и рыжая Соня, и полная невысокая Диана, и даже моя несбывшаяся подружка Даша продолжали дразнить нас с Вовкой и иной раз обзывали довольно зло. Вовке доставалось за его неуспехи в учёбе, а мне – за дружбу с ним и за странность.

Когда мы учились во втором классе, Ивановна не то заболела, не то отправилась на курсы, и нам дали на время другую учительницу. Пользуясь тем, что новый педагог никого не знает, девчонки, пока на улице была физкультура, не побрезговали поднять около мусорных баков подмёрзший трупик крысы и, примчавшись раньше всех в класс, подкинуть его мне на парту. Я переодевалась долго, вошла в школу одной из последних, а крысу на парте заметила только тогда, когда едва не положила на неё учебник математики.

– Это тебе твой Вовочка подарил! – прокричала хором девчонки.

Я не успела ничего сообразить, как Вовка выскочил из-за парты и дал хорошего тумака отличнице Вике Иваницкой. Та заверещала, выбежала из класса. Остальные девчонки притихли и вытаращились на нас с Вовкой.

– Дуры!! – завопил он фальцетом. – Не смейте больше её обижать! Я вам эту крысу… вам из этой крысы… – он мучительно подбирал достойное наказание, – суп сварю! И есть заставлю!!

Он поднял крысу за хвост и у всех на виду выбросил её в мусорку.

Я не стала ничего говорить чужой учительнице и маме. И Раисе Ивановне тоже – нечего её беспокоить зазря. Я теперь твёрдо знала: у меня есть друг. И с этой мыслью было ничего не страшно.

В глубине души я чувствовала себя даже счастливей, чем была до истории со злосчастной крысой. Каждому известно: в любой сказке героиня должна немного пострадать, а потом уж получить награду. Пока я ещё ходила в первый класс, каждый вечер в семь часов мы с мамой включали «Рассвет» и смотрели сериал «Дикая Роза». Я полюбила это кино так сильно, что вечером в воскресенье думала: завтра наступит понедельник, и можно будет опять посмотреть на дикарку Розу и её жениха, а потом мужа, кудрявого красавца Рикардо. Над Розой всё время насмехались две гадкие мужнины сестры, а потом ещё и модница-блондинка, так похожая на Вику Иваницкую. Но Роза всё это могла стерпеть, потому что любила Рикардо.

Мексиканская актриса Вероника Кастро, которая играла Розу, казалась мне милой, очень красивой и доброй – быть доброй и некрасивой, по моим детским понятиям, было просто невозможно. Актриса для меня была то же самое, что Роза, а Роза в иные моменты – почти то же самое, что я. Кухня с фанерными шкафчиками в домике Розиной крёстной Томасы до боли напоминала нашу. В сериале часто варили на ужин бобы, а у нас постоянным блюдом была фасоль. Когда у нас отключали горячую воду (такое в девяностых случалось даже зимой), мы готовили кипяток почти в таком же баке, как в кино, причём мыться в тазике я тоже страшно не любила. На стенке у Томасы висела икона Богородицы, и у нас была похожая. Только нашей иконе мама почти не молилась, а Розина крёстная часто подходила к образу со словами:

– Пресвятая дева Гваделупская! Позаботься о моей девочке!

И красивая дева в зеленовато-голубом покрывале со звёздами как будто кивала, держа молитвенно сложенные руки у груди.

Бабушка тоже смотрела с нами сериал, но понять уже мало что могла: нынешние события всё хуже откладывались у неё в голове, мешались и прошлые. Вдобавок она сделалась очень неаккуратной и, передвигаясь по квартире, хваталась руками за лакированные шкафы, за обои, оставляя на них жирные следы пальцев. Мама постоянно ругала её за это, бабушка за словом в карман тоже не лезла. А я, чтобы не попасться им обеим под горячую руку, думала о своём: о сказках, школе и Вовке.

К середине второго класса мной была проглочена уже вся имеющаяся в доме детская литература. Однажды во время уборки мама вытащила с антресолей какую-то коробку, где среди прочего обнаружилась глянцевито блестящая книжка с красными буквами «Детям о Ленине». На обложке был нарисован весёлый человек в кепке в окружении мальчиков и девочек. Я схватила книжку и запоем прочитала её за воскресенье. Она меня потрясла: там говорилось о рабочих, которые работали-работали, да всё равно едва сводили концы с концами, о таких же бедняках-крестьянах и о том, как к тем и другим наконец пришёл Ленин и показал им, что можно жить иначе. Выходило, что этот Ленин был добрым как раз к таким людям, как мы с мамой. Разволновавшись, я решила завести с родительницей серьёзный разговор:

– Мама, ведь большевики принесли всем счастье. Крестьянам дали землю, а нам – завод телевизоров. Как же так получилось, что большевиков убрали? И по телевизору говорят, что Ленин плохой, и хотят снести его памятники.

Мама слегка удивилась таким речам и, конечно, спросила, откуда я это всё взяла, а после моего объяснения сказала:

– Раньше так говорили, теперь эдак. Раньше всех нас учили, что Ленин святой, а теперь оказалось, что чуть ли не бандит. А вообще воровать много начали они, эти большевики.

– Да ты что?! – поразилась я. – Они же народу служили.

– Раньше, может, и служили. А потом стали тоже себе грести всё больше да больше, а людям – шиш. Вот возьми меня – пятнадцать лет проработала на заводе в медсанчасти. И где благодарность? Значок дали. Сейчас вовсе зарплату не платят по три месяца. Бросило нас государство. Выживает каждый, кто как может. Мы вот благодаря бабушкиной пенсии существуем.

Мне сделалось грустно. На заводе телевизоров работал ещё и мой отец, которого я никогда не знала, и в моей голове всё связалось в один узел — Ленин, завод, отец. Выходило так, что пока заводы принадлежали народу, отец работал, делал телевизоры и был здесь, в Красноярске. А потом заводы отобрали какие-то предатели, и отец ушёл далеко, далеко… Где-то он теперь?

* * *

Мне очень понравилось, что маленького Ленина в книжке все звали ласковым именем Володя. Я начала называть так своего друга – правда, не на уроках, не при всех, а только когда мы оставались одни. Это бывало на переменах или на продлёнке, когда большую часть детей уже разбирали, и оставшиеся ребята парами или поодиночке разбредались на всём пространстве школьного двора.

– Володенька, что в стране-то происходит, – изливала я другу душу. – По телевизору показывают, что шахтёры бастуют. Маме моей зарплату не платят. Мы на бабушкину пенсию живём.

– Моей тоже не платят. А батиному брату выдали кирпичами, – делился Вовка. – А батя сам начал окорочками торговать и сахаром. Ездит в УАЗике по деревням. Так один раз тут его побили и деньги отобрали. Мамка ругает его, говорит: «Куда ты лезешь?»

– А он? – встревожилась я.

– Он ей говорит: «Молчи, мать! Что ты понимаешь? Я нас в люди выведу», – Вовка нехорошо усмехнулся.

– А кто самый злой в стране у нас, как думаешь? – спросила я у друга. – Ельцин, наверное? Это же он у всех деньги забрал? У нас бабушка одна из подъезда говорила, что копила на смертное, а Ельцин всё отобрал.

Вовка подумал и ответил:

– Скорее всего, Чубайс. Такой рыжий, знаешь? Я слышал, Ельцин сам говорил по телеку: «Во всём виноват Чубайс». Он заводы себе захватил и везде свет отключает.

Я плохо помнила, как выглядит Чубайс, и представила его злым троллем с торчащим изо рта клыком, с волшебной палочкой в руках: к какому дому он прикоснётся палочкой – там и отключится свет. И ходит, ходит по Красноярску этот страшный Чубайс, и всюду, где он ни пройдёт, воцаряется темнота…

Я глубоко вздохнула, непритворно горюя за страну:

– И как вот быть, Володя? Если по-честному работать, всем зарплату задерживают. По два, по три, по пять месяцев даже!! Денег нет в стране. Я вот не пойму, мало печатают, что ли?!

Вовка секунду подумал:

– Видимо, мало. Надо организовать это дело.

– А как узнать, кому надо деньги выдавать, кому нет?

– Составить список с адресами. По телефону всех оповестить. Деньги допечатать и построить очередь, – быстро думал Володя. – Люди, такие как твоя мама, мои мама и папа будут подходить в своё время, расписываться, получать пачку. И всем будет хватать. Мы печатать будем, бумагу только надо подкопить. У тебя бумага дома есть?

– Есть. Ты молодец! – я просияла от гордости за своего умного друга, способного решать проблемы государственной важности. – А я бы, знаешь, ещё что предложила?! Праздники отменить! Например, на Новый год была ёлка. Мы с мамой ходили. Я как посмотрела – там же, наверное, сколько денег вбухали! На эту… иллюминацию всю, фейерверки…

Вовка покачал головой:

– Нет, Лена, здесь ты не права. Народу праздник нужен. Времена тяжёлые, как же без праздника?

Вздохнув, я согласилась, но в глубине души денег на народные развлечения мне было всё-таки жаль. Привыкнув к постоянной маминой экономии, да ещё постоянно слыша о трудностях в стране из телевизора, я вправду начала ворчать напропалую, когда мама притащила меня на главную городскую ёлку и вздумала угостить шашлыком.

– Побереги деньги-то, не лишние будут, – осадила я её бабушкиными словами. – Какие шашлыки, вон вчера в новостях говорили: ни мяса, ни молочных продуктов люди скоро не смогут купить… Будем работать в две смены…

Мама предложила мне ещё какую-то вкусность или игрушку, но я, держа в уме, что семейные деньги надо беречь, упрямо отказалась, и она с досадой воскликнула:

– Что это за ребёнок! Никакой радости у неё нет!

Радости у меня, конечно, были, только больше тайные. Никогда не прося у мамы лакомств, чтобы не заставлять её тратиться, я с удовольствием брала их из рук Володи и его весёлой бабушки. Если же мама давала мне с собой в дополнение к школьному супу слойку с повидлом, пару бананов или вафлю «Виспа», всё это богатство я делила с Вовкой и его приятелями Стружкиным и Котляренко. Продлёнка у нас к середине второго класса была уже какая-то невнятная, мы, кажется, были почти всё время предоставлены сами себе. Мальчишки забирались на рукоход, помогали подняться мне и слушали мои сказки, крутились на турниках, бегали друг за другом. Я вместе со всеми играла в снежки, и это было очень весело. Девчонки, наверное, устав меня дразнить, более или менее отстали. Ближе к весне в нашем классе появилась чернявая долговязая Катя Мустяца. Только увидев её, Вика брезгливо отвернулась. Диана с Сонькой тоже демонстративно обходили её стороной и шёпотом обзывали «нерусью». Раиса Ивановна радушно встретила Катьку: она неплохо соображала в математике и с воодушевлением читала стихи, а кроме того, с первых дней предложила Раисе Ивановне свою помощь в уборке, сказав, что очень чисто умеет мыть доску и окна.

Мне полюбилась эта девочка, мы стали меняться с ней вкладышами от жвачки Love is, показывать друг другу альбомы с наклейками. Катька стала сидеть с моей старой знакомой Дашей. У той не заладились отношения с нашей классной «элитой», и скоро она примкнула к нам, а вместе с ней в нашу небольшую компанию включилась ещё одна девочка по имени Оля. Ольга приехала с Камчатки и удивляла нас рассказами о своей родной земле, где были вулканы, сопки, бирюзовые озёра и огромный магазин «Холкам», в котором продаётся всё-всё-всё. Причин, почему Олина семья решила уехать из этого сказочного края, насчитывалось много, однако главной было отсутствие света – опять постарался Чубайс. С большими перебоями в Петропавловск-Камчатский привозили танкеры с мазутом для ТЭЦ, и электричество каждый день включали не больше чем на двенадцать часов. Оля с затаённым восхищением рассказывала, как они выходили зимним вечером во двор разводить костёр в мангале, жарили хлеб и сосиски. Я зауважала её за то, что ей пришлось пережить приключения и она многое умела – готовить, стирать, разводить огонь.

Но больше мне всё-таки нравилось играть с мальчишками, а лучшим другом я, конечно, продолжала считать Володю. У нас с ним не было секретов — мы рассказывали друг другу всё.

* * *

Однажды я спросила у него:

– Расскажи, как это вы живёте с папой? Что он делает?

– Что и все, – пожал плечами Вовка. – У тебя же когда-то раньше тоже был папа?

– Он только успел меня родить, и больше ничего. Он ушёл, когда ушли большевики и плохие люди забрали завод. Теперь делает где-то далеко телевизоры. Оставил нам один телевизор, называется «Рассвет», и ушёл, – объяснила я.

– Понятно, – кивнул Вовка. – Значит, так. Утром папа собирается на работу. Деньги зарабатывать. Сейчас он как мы, в семь встаёт, а когда на маршрутке работал, то вставал в четыре. Мама ему завтрак оставляла и сама спать. Потом он целый день на маршрутке ездил. В одиннадцать придёт и скажет: «Всё! Вернулся с каторги». Бух – и спать! Один раз он у нас даже на кухне уснул.

– Бедный! – пожалела я Вовкиного папу, мельком подумав, что ему приходилось даже хуже, чем моей матери: моя хотя бы приходила домой в седьмом часу.

– Четыре дня он так работал, потом один день спал, а ещё один день просто отдыхал. Сейчас вот сахар да куриц ездит продавать. Всё равно иногда рано встаёт. Но уже поменьше катается.

– А когда он дома, то что делает?

– Спит. Телек смотрит, новости, сериал про королей сыска. С мамой ругается. Всё говорит ей, что она жизни не знает. Она обижается. Мне так тоже за неё обидно, – Вовка вздохнул и внезапно перешёл к другому. – А когда он отдохнёт, так мы ездим в лес сосиски жарить!

– Ого! Сами? – поразилась я.

– Конечно, сами. Даже иногда бабушку берём. Бабушка любит нас. Один раз она сказала: «Вот умру я, и Вовке квартира моя достанется, он там будет жить».

– Не надо ей умирать! – испугалась я. – Ты уж где-нибудь в другом месте проживёшь.

– Не надо, – согласился Вовка. – Это так просто она говорит, чтобы знали мы про любовь её. Она у нас ночует иногда. А если её нет, то у папы с мамой ночью интересное бывает.

— Что интересное? — полюбопытствовала я.

– Секс называется, – просветил меня Вовка. – Это, понимаешь, лучше показать, чем объяснить… Один сверху ложится, другой внизу. И с виду похоже, что как будто балуются. Толкаются. Только раздеваться надо обязательно.

Я задумалась, пытаясь представить себе, как это может быть:

– Странно что-то…

– Надо бы попробовать! – предложил Вовка. – Мои думают, что я сплю, а я вижу. У них кровать возле окна стоит, а я за шторкой возле двери.

Я всё ещё не могла понять, в чём смысл этого причудливого занятия:

– И твои спали бы лучше… Устают же с работы-то.

— Да им весело, — сказал Вовка и озоровато подмигнул мне. — Как-нибудь и мы попробуем, хотя бы немножко, а? Я никому потом не скажу.

Мне было немного страшно, однако я верила ему, как себе, и пообещала, что когда-нибудь — обязательно.

Спустя некоторое время мальчишки стали говорить, что Вовка влюблён в меня, и я с неудовольствием думала, что Володька, пожалуй, растрепал что-то лишнее болтливому Котляренко. Вот уж кто не умеет держать язык за зубами!

* * *

Мы залезали с мальчишками на гаражи, крыши которых вплотную примыкали к забору школы, прятали и искали сокровища, играли в «Утиные истории» (я, конечно, была Понкой), иногда – в космических разведчиков и захватчиков. Однажды мне пришло в голову сказать Володе, что я на самом деле волшебная принцесса из другого мира, которая родилась на далёкой планете и была отправлена сюда на Землю в секретном звездолёте, чтобы посмотреть, какая тут жизнь и, если получится, помочь людям сделать её лучше.

– Только пока никому не говори, – попросила я его.

И он не говорил – наверное, поверил, да и сама я иногда верила в эту придуманную мною же сказку.

В конце второго класса произошёл один неприятный случай. Моя мама, уж не знаю, из каких побуждений – то ли потому, что больше никто не соглашался, то ли из желания завязать дружбу с председателем родительского комитета, нашей соседкой – согласилась быть казначеем. По большей части она сама брала деньги у родителей, но иногда некоторую сумму приходилось передавать через меня. Я складывала деньги в пакет из-под молока.

Однажды этого пакета в моём портфеле не оказалось. Я вытряхнула на парту все учебники, заглянула в один карман, в другой – пакета не было. Полыхая от страха и чувства, близкого к отчаянию, я проверила полочку внизу парты, шкафчик, сумку для физкультуры.

Деньги не нашлись.

Цены тогда, в девяносто шестом году, измерялись тысячами и миллионами. Хлеб, как и молоко, стоил три тысячи, килограмм сосисок – двадцать три, проезд в автобусе – тысячу. На одну бумажку с надписью «100000 рублей» можно было купить комплект постельного белья, а за четыре таких бумажки отдавали велосипед. Средняя зарплата была примерно два с половиной миллиона. Мама получала в поликлинике всего один. И как раз столько я потеряла.

Я пришла со своим горем к Раисе Ивановне. У нас оставался последний урок – труды. Она сказала мне, что надо надеяться, и, немного успокоившись, я села за парту, дрожащими руками приготовив всё нужное для урока.

Когда до звонка оставалось, наверное, минут десять, Раиса Ивановна сказала:

– Дети, у меня есть неприятная новость. У нашей Лены пропали деньги. Эти деньги ваши родители собирали для класса. Лена должна была отдать их своей маме, а теперь они пропали. Кто-нибудь видел их?

Все молчали. Я робко добавила:

– Они были в таком белом пакетике, с надписью «Молоко».

Раиса Ивановна молча оглядывала всех. Кто-то сидел не шевелясь, кто-то поправлял на себе рубашку или свитер.

– Дети… – выдохнула Раиса Ивановна. – Думаю, эти деньги взял кто-то из вас. Может быть, не посмотрел, что это такое, а потом… ну, почему-то не стал рассказывать. Так вот, это не чьи-то чужие деньги, это деньги всех вас, ваших родителей. Если кто-то видел, вы обязаны вернуть.

Никто по-прежнему не сказал ни слова. Только несколько человек покрутили головами. Сердце во мне ухало и готово было сорваться в пропасть.

Раиса Ивановна отвернулась к окну и помолчала несколько долгих секунд, а потом сказала:

– У Лениной мамы даже миллиона нет. Если мы не найдём эти деньги, ей придётся отдавать свои. Так что я очень жду того, кто их видел. Не обязательно говорить при всех, подойдите ко мне и скажите. И если вы знаете, кто это сделал, тоже надо сказать. Потому что тот, кто знает и молчит, тоже виноват – он помогает сделать плохой поступок.

И вдруг Стружкин выкрикнул с места:

– Я знаю, кто это! Это Вовка Шевырёв, больше некому!

Класс загалдел, как стая ворон:

– Точно! Шевырёв спёр! Больше и некому!

– Ленка, он возле твоего портфеля крутился! – кричал Стружкин.

Вовка вскочил:

– Кто, я? Отвечаешь?!

– В натуре отвечаю! – не унимался Стружкин. – Ты после физры тут сидел, а она ещё не пришла.

Вовка махом схватил портфель и уже ринулся в драку. Их остановила только Раиса Ивановна – впрочем, кажется, только до тех пор, пока они не оделись и не вышла во двор.

Убитая горем, я поплелась навстречу маме. Я искала глазами Вовку, чтобы найти в нём поддержку, но Вовка был на улице. Раиса Ивановна сама подошла к маме. Я наблюдала за их разговором из коридора, видя, как учительница разводит руками, а мама быстро кивает.

Вечер был ужасным. Мама кричала за ужином так, что мне кусок в горло не лез. Я бросила ложку и выскользнула в комнату, разложив все книжки и надеясь спастись от её гнева за уроками. Это, однако, не удалось. Наказав меня, она опустилась на диван, закрыла лицо руками и зарыдала. Бабушка молча смотрела на неё какое-то время, потом пальцем поманила меня к себе:

– Эдак она тебе все волосья выдерет. Садись, почешу.

Руки у бабушки пахли каким-то вонючим лекарством, расчёска была грязной, но я была рада посидеть немного под её защитой.

– Что за деньги-то пропали? – осторожно спросила она.

Я объяснила.

– Эх, девка, – вздохнула бабушка. – Казённые, значит. Ну, щас положим зубы на полку.

Скоро я узнала значение этого выражения. Мама отдала взамен потерянных денег чуть не всю свою зарплату, заняла у своих подруг и председателя родительского комитета. Мы стали печь пироги. Мама заводила тесто в громадной пятилитровой кастрюле, велела мне резать капусту, варёные яйца и репчатый лук. На ужин у нас были пироги, а к ним – отварная или жареная картошка, на завтрак – пироги с чаем, и с собой в школу мне тоже давался пирог. Не было никаких конфет, ни фруктов, ни настоящего масла, ни даже сосисок – одни пироги, маргарин «Рама» с пластилиновым вкусом, да ещё макароны.

Я делилась этими пирогами с Вовкой, но уже не давала ничего Стружкину и Котляренко: между нами пробежала чёрная кошка.

Я верила, что деньги украл не Вовка. Он тоже знал, что я верю ему, и поэтому не оправдывался. Но всё же мне было горько из-за павших на него подозрений. К тому же после этого случая мне стали приходить мысли: что, если бы я попала в настоящую беду – не мама, а именно я? Не отвернулся бы тогда от меня Вовка? Остался бы другом? У меня появились какие-то сомнения в нём.

В апреле, просыпаясь в школу, я почувствовала, что еле могу встать с кровати. Ноги были будто ватные, в голове стоял шум. Есть совершенно не хотелось и даже немного подташнивало. Но мама стала поторапливать меня, и я пришла на уроки.

Сидя на первом уроке, я чувствовала, что тошнота усиливается. Я стала дышать глубже, закрыла глаза и подумала, что со звонком выйду в туалет, чтоб освежиться холодной водой. Но вдруг резкая судорожная волна сжала мой желудок, и всё его содержимое выплеснулось на парту. После первой волны последовала вторая. Все мои и Вовкины вещи – всё, что лежало на столе, оказалось загаженным и мокрым.

Ребята испуганно заахали и стали брезгливо морщиться. Я растерянно посмотрела на Вовку. Он, ничего не говоря, протягивал мне кусок бумажного полотенца.

После болезни я вернулась в класс притихшая и уже приготовилась сесть за последнюю, свободную парту. Но Вовка взял меня за руку:

– Ты куда?

И сам повесил мой рюкзак на привычное место.

* * *

Осенью в третьем классе мы праздновали день рождения Раисы Ивановны. На уроке труда каждый рисовал то, что хотел подарить ей. Дима Юмашев рисовал шестисотый «Мерседес», Котляренко – набор модных кастрюль компании «Цептер», Вовка – настоящий деревянный дом.

Я же нарисовала розу.

Я хотела нарисовать любимой учительнице что-нибудь очень красивое, а в моём представлении ничего красивее роз на свете не было. Вначале я думала изобразить кусты роз, поле роз, россыпи этих дивных цветов, чтобы от их изобилия не осталось свободного места на листке. Но потом я подумала, что, если уж хочешь создать совершенство, не надо гнаться за количеством.

Мне уже приходилось рисовать розы раньше, они получались неплохо, но тут я расстаралась так, что Вовка выхватил у меня рисунок и гордо начал показывать его всем одноклассникам. Моя красная роза и впрямь получилась дивно красивой, но она выглядела на листе так одиноко, что я решила нарисовать рядом с ней ещё кое-что: книгу.

Книга без надписи выглядела странно, и, немного поколебавшись, я аккуратно вывела на ней: «Сказки».

Раиса Ивановна была довольна всеми подарками и показала большой конверт, в котором собиралась хранить их. После уроков она пригласила нас на чаепитие. Мы с Володей, разумеется, сидели рядом, ели разноцветные безе, похожие на ёлочные игрушки, угощались домашним пирогом и ароматным чаем.

– Как хорошо с Раисой Ивановной! – шепнула я другу.

Он согласился:

– У нас самый лучший учитель. Знаешь, я боюсь, что закончится третий класс и мы попадём совсем к новым учителям. Неизвестно, какими они будут.

Я попыталась успокоить его:

– Может быть, и нормальные попадутся.

– Но не такие, как Раиса Ивановна. Знаешь, чего бы я хотел? Чтобы третий класс никогда не кончался и Раиса Ивановна всегда была с нами. Вот было бы классно, а, Лена?!

Я кивнула.

– Хорошо бы она жила в доме рядом со школой. Мама сказала, что она живёт в общежитии… А я ей свой дом нарисовал.

На одном из ближайших уроков мы с Раисой Ивановной читали рассказ про трёх мальчиков, которые очень хотели иметь воздушного змея. Но у одного из них были только рейки и рыболовная леска, у другого – только мочало, а у третьего – ничего, кроме ленточек. Однако, собравшись вместе, эти мальчики всё-таки соорудили змея и договорились пользоваться им сообща.

– Хороший рассказ? – спросила Раиса Ивановна.

Мы закивали.

– А вообще, дети, всё это неправда, – неожиданно сказала учительница. – Вот сделали они змея – у кого он будет храниться? Всё равно у кого-то одного. Общего больше нет. Раньше говорили: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё». Считалось, люди вместе могут за что-то отвечать. И жили ведь! А нынче что нам Ельцин говорит? «Обогащайтесь!» Значит, каждый сам себе… змея делает.

Я не поняла всех слов Раисы Ивановны, но вместо слов говорили её карие глаза, в которых отразились боль и растерянность. Похоже, она сама не знала, как следует жить: по-старому или по-новому?

Однажды, когда третий класс подходил к концу (четвёртого у нас в те годы беспрерывных школьных экспериментов не полагалось), мы с Вовкой стояли на мокром от дождя крыльце школы. Был апрель, дул свежий ветер, который окончательно должен был переменить погоду на тёплую, весеннюю. Ветер свистел в ещё голых ветках тополей, неистово трепал яркий российский триколор над входом школы и вносил в моё сердце странное чувство тревоги, смешанной с радостным ожиданием чего-то нового, неизведанного.

Вовка разложил на ровной земле клумбы несколько игрушек из киндер-сюрприза и внимательно смотрел на них.

– О чём ты думаешь? – спросила я его.

Он пожал плечами:

– Обо всём сразу. А ты?

Я запахнулась в свой голубой плащ, огляделась, нет ли кого рядом:

– Я думаю о нас с тобой. Знаешь, я думаю вот что: давай поженимся, когда вырастем.

Мне показалось, что Вовка долго молчит, и я добавила:

– Я красивая буду, как Вероника Кастро.

Мой друг слегка поправил:

– Ты и сейчас красивая.

– Нет, – не согласилась я. – Сейчас – это не то. Знаешь, Володя, я уже хочу иногда повзрослеть.

– А я – нет! – резко возразил он. – Что хорошего у взрослых? Даже моих папу с мамой послушаешь – как они друг друга называют, когда ругаются?! У нас сейчас здорово, мы не ссоримся. Захотим – залезем на гараж, захотим – через забор перелезем! И придумаем себе что угодно. Помнишь, мы возле беседки сокровища искали?

Я представила, как мы с мальчишками по очереди ковыряли землю железным совком и самые красивые камушки, кусочки стёкол и кирпичи складывали в нашу сокровищницу.

– Я не хочу, чтоб третий класс кончался, – упрямо проговорил Вовка. – Зачем ты говоришь про то, что будет потом?

– Потому что я хочу быть с тобой всегда, всегда, – сказала я. – Для этого, мне кажется, надо пожениться.

– Но мы и так с тобой как будто женаты, – ответил он мне истинно по-мужски. – Всегда вдвоём и помогаем друг другу. А Сашка с Семёном и с Васькой как будто наши дети. Ну, понарошку.

– Ага, – улыбнулась я.

Мы замолчали на какое-то время, а потом Вовка сказал:

– У меня бабушка заболела. Что-то с сердцем. Мама говорит.

Я сочувственно кивнула ему:

– Мы её не оставим. Когда она станет совсем старенькой, мы будем жить у неё и за ней ухаживать.

Вовка крепко сжал мою руку.

* * *

В первый день пятого класса школа предстала передо мной нарядной, сияющей свежей краской и – неожиданно маленькой. Внутри впечатление только усилилось. На стенах в холле изобразили каких-то древних беседующих мудрецов, лестницы покрасили в торжественный пурпурный цвет, обновили картины. Школа была праздничной и красивой, но она уже не казалась мне целым миром. Она стала просто зданием, пусть и близко знакомым. Я впервые увидела, что на первом этаже по правую руку всего-навсего четыре кабинета.

Перед уроками я подумала зайти к Раисе Ивановне. Дверь в её класс была открыта, и за первой партой, на моём месте, сидела маленькая девочка с двумя аккуратными бантиками, похожими на белые лилии. Моё сердце сжалось от болезненного ревнивого чувства. Я не стала заходить внутрь и поднялась наверх.

Первым уроком у нас была история. В кабинете, где она проходила, всю заднюю стену занимали фотообои с изображением гор. Эти горы почему-то понравились мне. За время урока я два или три раза оборачивалась на них. Горы были крепкие, высокие, утопали вершинами в чистом небе. С левого края чернели размытые силуэты елей, а впереди на лугу были пронзительно-синие, с жёлтой сердцевинкой цветы – яркие брызги радости на фоне суровости камня.

Учительница была ничего себе, вроде не злая. Она передавала по рядам какие-то фотографии с костями и картинки древних людей, рассказывала про раскопки. Однако я слушала её невнимательно, потому что место рядом со мной пустовало. В классе была Даша, сидевшая с Катей Мустяца, была Вика Иваницкая – в модном жакете с леопардовым воротником, вельветовой юбке и красных колготках, был кучерявый Котляренко. Но Володя не приходил. Я замерла, когда за дверью послышался какой-то стук, и думала, что он сейчас войдёт в класс. Но люди прогрохотали чем-то и ушли, и со мной осталась гулкая тишина мыслей.

На перемене я долго не выходила из класса, пока Мустяца не крикнула мне:

– Эй! Пошли отсюда, теперь уроки в разных местах!

Нехотя я попрощалась с горами и пришла во второй кабинет, на русский язык. Доставая с тяжёлым сердцем учебник и тетрадь, я уже подумала, что Вовка, может быть, сегодня не придёт. Кто знает, может, он вообще перевёлся в другую школу…

Но мой слух уловил его голос: он уже стоял в дверях и показывал какого-то трансформера Лёшке Богданову. Я встрепенулась от радости и тут же замерла: ведь теперь у нас началась новая жизнь, которой он так боялся. Теперь он может забыть обо всём, что было, и сделать вид, что никогда со мной не дружил…

Но он уверенно прошёл мимо парт и поставил свой рюкзак на соседний с моим стул:

– Вместе? – с улыбкой спросил он.

— Вместе, — ответила я.

Глава 3
Тётушки

На одной из чёрно-белых фотографий – пахнущих фиксажем, с отломанным уголком – меня, месячного младенца, держит на руках широколицая женщина с короткими волнистыми волосами. Она кажется слишком пожилой, чтобы приходиться мне матерью, и, судя уже по другим фото в этом альбоме, слишком не похожей на меня и для того, чтобы быть бабушкой.

Это – тётя Тома, подруга, или, как она всегда скромно себя называла, приятельница моей мамы. С матерью они познакомились в пионерском лагере, где моя родительница была фельдшером, а Тамара Николаевна – медсестрой. В какой-то момент я узнала, что в их компании была и третья подруга – некая Марина, которая умерла, попав под машину. О её смерти горевали и тётя Тома, и моя мама. Эта Марина смотрела на меня с другой фотографии, где все три приятельницы, обряженные в спортивные штаны и «дачного» вида кофты, сидели на пикнике, счастливо улыбаясь.

Тётя Тома была рядом с тех самых пор, как я появилась на свет. Мама родила меня поздно, почти в сорок, а её приятельница была старше на целых семь лет, и её сын Родион был уже взрослым парнем. Муж тёти Томы, бывший детдомовец, потерявший в Великую Отечественную войну обоих родителей, умер от инфаркта совсем молодым. Другого брака и других детей у тёти Томы не случилось, единственный сын был пока не женат, и всю нерастраченную любовь, все горячим ключом бившиеся в ней материнские, родственные чувства она обратила на меня и на мою маму.

Она приходила раз в две или три недели, раз в месяц – в крайнем случае. Телефон у нас появился только в девяносто шестом году, а до этого её приход каждый раз был для меня приятным сюрпризом. Впрочем, мне кажется, что я шестым чувством угадывала – должна она была прийти в эти выходные или нет.

Тётя Тома всегда приносила с собой какую-нибудь снедь: оладьи из гречки, печенюшки на рассоле, а летом и ранней осенью – фрукты «с базы». Совсем маленькой я думала, что база – это какое-то чудесное место, где можно купить много вкусного совсем задёшево, и мечтала там побывать.

Приезжая к нам, тётя Тома обедала, всегда восхищаясь стряпнёй моей мамы, и неизменно спрашивала:

– Ну, Любочка, чем тебе помочь?

Мама немного сопротивлялась, но отказать тёте Томе было невозможно, и приходилось назначать работу. Тётя Тома то ходила в аптеку, то вытирала в шкафах пыль, но чаще всего садилась вязать крючком или чинить ветхое постельное бельё, закрывая каждую дырку белым кружевным цветком.

Пока мама колдовала на кухне, мы с тётей Томой разговаривали. Я охотно рассказывала ей о школе, о книжках, которые читаю, а она делилась со мной познаниями из всякой мистико-оздоровительной литературы, которой с конца восьмидесятых в нашей стране было пруд пруди.

В начале девяностых тётя Тома, как и моя мама, смотрела передачи Алана Чумака. Телевизионный целитель говорил, что на расстоянии заряжает воду, фотографии, «крэмы», и доверчивый народ приносил всё это прямо к экранам телевизоров, ожидая, что с голубого экрана польётся «положительная энергия». Тётя Тома долго пыталась лечиться «заряженной» водой, но потом разочаровалась в этой методике и решила обратиться, как сказали бы сейчас почитатели «Гарри Поттера», к травологии. Хвалила она и журнал «ЗОЖ», читала мне из него вслух письма и даже несколько раз делала вместе со мной гимнастику по описанным там упражнениям.

Она любила природу и стихи русских поэтов о природе. Весной тётя Тома собирала в пригородных лесах почки и листья мать-и-мачехи. Как сейчас помню бело-золотую, всю светящуюся радостью берёзовую рощу Студгородка. Тугие шоколадные почки ещё не начали распускаться, но тонкий острый запах свежего листа уже чувствовался, если наклониться к веткам. Мы отшелушивали берёзовые почки, ссыпали их в банку, собирали хрупкие серёжки ольхи, молодые сосновые иглы, однажды отыскали гриб чагу – у тёти Томы всё шло в дело, всё становилось лекарством.

– Ты посмотри, Лена, какая красота, – говорила она мне. – Когда у тебя будет возможность – всегда ходи на природу. Природа нас лечит. Вот прислонись к берёзе, обними её. Почувствуешь, как она тебе энергию дарит для жизни.

Мне, по правде говоря, куда больше хотелось обнять тётю Тому, но я послушно гладила белокорые деревья и как будто действительно чувствовала исходящую от них силу родной земли.

Мы ходили не только в лес. Тётя Тома впервые познакомила меня с театром. Она привела меня, ещё, наверное, дошкольницу, на представление в ГорДК, а потом несколько раз в год покупала билеты в театр музыкальной комедии. Деньги на билеты и на пирожные в буфете давала мама, но спектакли выбирала сама тётя Тома.

– Ты столько работаешь, Люба, тебе надо отдохнуть, – говорила она маме сочувственно. – Посмотри телевизор, а я погуляю с Леной.

«Мускамедия» (так я слышала название этого театра в детстве, не понимая лет до одиннадцати, что это сокращение от «музыкальная комедия») мне понравилась. Там были высокие потолки, мраморный пол, огромная люстра со множеством лампочек-свечек и, главное, – музыка и песни, почти всегда весёлые.

И всё же ещё сильнее «мускамедии» я любила бывать дома у моей названой тётушки.

* * *

Она жила (и живёт до сих пор) на улице Калинина, куда и сейчас ходят только два автобуса и один весьма непостоянный троллейбус, а в пору моего детства ни пехотою никто не прохаживал, ни на добром коне не проезживал. Чтобы попасть к тёте Томе, мы доезжали на «рогатом» до остановки «Кинотеатр Космос» (теперь там был ресторан), высаживались, совершали рискованный переход через оживлённый перекрёсток с плохо работающим светофором и шли, шли, шли вдоль по серой улице Маерчака где по одну сторону была тюрьма, по другую – дрожжевой завод, разносивший квасной запах зимой и летом. Элегантное здание «Космоса» оставалось позади, а дальше начинался хаос – дикие места.

Мы проходили мимо магазина с отбитой буквой «СДЕЛАЙ АМ», мимо зелёных заборов с цветастыми афишами, через мостик над бурлящей и грязной Качей, мимо заброшенного дома с выбитыми стёклами.

Тётя Тома жила в кирпичной двухэтажке, старенькой, уютной и пахнущей кошками. Кошачий запах стоял и у неё дома: в тёти Томиной квартире обитала рыжая Мурза – красавица со своенравным характером, ревновавшая хозяйку ко всем приходящим людям. Мурза встречала меня недоверчивым шипением, но я всем видом показывала ей, что не претендую на её территорию, и прямиком проходила на кухню, шелестя самодельными занавесками, сделанными из скрепок и кусочков открыток.

Тётя Тома кормила меня щами из свежей капусты, в которые старалась положить побольше сметаны, оладьями (их в девяностые пекли из всего – картошки, моркошки, кабачка, гречки), орешками со сгущёнкой. Её фирменными блюдами были греческий салат, торт «Черепаха» и «ананасовый» компот. Но если салат и замысловатый торт готовились только по торжественным случаям, то компотом тётя Тома баловала близких частенько. Его секрет заключался в том, что ананасом в этом бюджетном чудо-напитке и не пахло. Он делался из обыкновенных кабачков, нарезанных кубиками и отваренных в крепком растворе порошка «Зуко». Этот ядрёный напиток в годы моего детства был страшно популярен: о химическом составе народ особенно не задумывался, а на сладкое и красивое был падок. Кроме «ананасового» компота, варили и виноградный – с изюмом, и яблочный – тут уж с настоящим яблоком. Но «ананасовый» был вкуснее всех.

– А пахнет-то как! – хвасталась тётя Тома. – Хо-хо!

Это «хо-хо» она произносила с интонацией удивления и восхищения, иногда – с оттенком лёгкой печали.

Изредка мы смотрели второй канал по чёрно-белому телевизору, но чаще разговаривали. Тётя Тома рассказывала мне о своём покойном муже, за которого она вышла, по меркам советского времени, поздно, лет, кажется, около тридцати, и через год родила сына:

– Жили мы, Леночка, в деревянном бараке, на первом этаже. Нам с Федей комнату дали пятнадцать метров. Печка дровяная из коридора топилась. Сыро там было, ой как сыро! По ночам мокрицы ползали. И по стенам, и аж с потолка сыпались. Ой как я их боялась. Главное, боялась, что Родику в ухо или в рот заползёт мокрица. И Федя их ловил. Они лезут, а он их тапком, тапком. Я жалела его: ты наработался, спи, говорю. А он: нет, ты тоже за день с ребёнком устала, ты отдыхай, а я покараулю. Хороший он был, Феденька!

Слушая этот рассказ, который тётя Тома повторяла не раз и не два, я поверила в то, что мужчина может любить – может ради твоего покоя ловить мокриц по ночам в сыром деревянном бараке.

Муж тёти Томы, любимый её Феденька, недолго зажился на свете и оставил жену с девятилетним сыном. Этого сына я, конечно, видела не раз – в пору моего детства уже статного, высокого молодого человека с гагаринской улыбкой.

В большой тёти Томиной комнате стоял аквариум с разноцветными рыбками – как она их называла, гуппёшками. В аквариуме была красивая подсветка, водоросли, камушки. Однажды, когда мы были у тёти Томы в гостях вместе с мамой, мне вдруг страшно захотелось унести к себе хоть частицу этого волшебного красивого мира, уютного тёти Томиного дома. Я выловила одну рыбку сачком, схватила полиэтиленовый пакет, плеснула туда воды и опустила гуппёшку. Дома я налила воду в пластмассовый оранжевый пенал и положила туда рыбку, насыпав ей чуток сухарных крошек. Пенал я спрятала в тумбочку.

Рыбка наутро умерла, потеряв краски. Глаз у неё стал одноцветный, серый, а брюшко вздулось. Украсть волшебство не вышло.

Можно было только самой стать его частью.

Я была безмерно рада, когда тётя Тома предложила нам с мамой встретить новый год у неё. Тогда я уже училась в шестом классе, автобусы стали ходить лучше, и мама согласилась заблаговременно приехать к приятельнице и вместе приготовить ужин. Впервые я увидела, как делают своими руками пельмени, и даже раскладывала фарш. В полночь под бой курантов мы выпили по бокалу диковинного напитка «Спрайт», пожелали друг другу всего доброго, послушали песни в «Голубом огоньке». Я отправилась спать счастливой, ощущая себя частью очень странного, но всё-таки семейства.

* * *

У меня были и родные тётки – целых две. Но одна из них давно уехала на Дальний Восток и общалась с мамой только письмами, да и то редкими. Другая, старшая мамина сестра, жила в Красноярске и бывала у нас с мамой несколько раз в год. Иногда с ней был младший сын, мой двоюродный брат, который всю жизнь провёл с родителями. Старший его брат в двадцать лет решил уйти из дома и жениться, заставив мою тётку разменять трёхкомнатную квартиру. Сестра моей матери квартиру разделила, но простить подобной обиды не смогла. Долгих семнадцать лет они с сыном почти не общались, а потом он развёлся с женой и вернулся обратно в родительский дом, площадь которого когда-то уменьшил по своему желанию. Тётка впустила его, но простить не могла или не хотела. Она открыто говорила об этом:

– Сколько он мне горя причинил! Никогда его не прощу!

Я заочно жалела её старшего сына и хотела его увидеть, а саму тётку побаивалась. Она была сероглазой, с чёрными, тронутыми сединой волосами, глядела строго и серьёзно.

Мне же и без неё с лихвой хватало серьёзности, и куда больше хотелось праздника. А праздники мне дарила другая мамина приятельница – тётя Люба.

Она тоже находилась рядом со мной с самого детства. Нас с нею вскормили одной пищей. Мама, всё время боясь, что ребёнку не хватает смеси (грудного молока у неё после тяжёлых родов и двухнедельного пребывания в стационаре вовсе не было), делала овсяную кашу на воде. Густой отвар отдавался мне, а жмых, чтобы не пропадать добру, съедала тётя Люба.

– Кормила-кормила тебя овсом, вон какую добрую лошадку вырастила! – подкалывала меня мамина приятельница.

Но это получалось у неё не обидно.

У тёти Любы имелся кассетный магнитофон и старый проигрыватель с целым ворохом пластинок. Мне нравилось разглядывать их обложки и, разумеется, слушать. Тётя Люба особенно почитала Высоцкого, Утёсова, Визбора, Галича, но мне в детстве они были непонятны, тяжелы. Куда больше радовал душевный Ярослав Евдокимов и народные песни в обработке ансамбля «Яблоко». Особенно трогала меня песня про серую лошадку. Звенящим голосом Марина Капуро пела о пареньке, которого мать напрасно уговаривала остаться в доме:

– Куда ж ты, маленький, мир полон бед?!

Мне казалось, что мать зовёт сына по имени — Мирполонбет. Как матушка ни упрашивала его не искать приключений, он, конечно, уехал далеко в поле на серой лошадке: не зря пословица говорит, что сердце матери — в ребёнке, а сердце ребёнка — в степи. Пропал без вести паренёк, и осталось бедной женщине только вспоминать сына:

Ну, а он далече где-то затерялся,

На пути на Млечном след его остался.

У тёти Любы тоже было дитя, затерянное где-то на Млечном пути: ребёнок умер младенцем, и она в тихую минуту вспоминала о нём.