Бесплатный фрагмент - Сказка Ю

Сказка Ю

Глава первая

Чу!..

Жили-были в страшной глухомани супруги Драпека и Марья, уже не молодые, и была у них дочка Радость-Рябинка — ласковая, быстрая, румяная, как оладушек, с веселыми золотыми веснушками и пушистой, как перышко, косичкой. Вот только шел Рябинке уже девятый год, а она все еще не говорила ни слова и никак не росла, и была крошечная, как птичка-невеличка.

Драпека брался за любую работу, даже самую тяжелую: копал колодцы, ставил пчелиные ульи на лугу, трудился лесорубом, землепашцем, грузчиком у мельника Пупоца, тягал купцу Монимухру баржу по речке от Черного Камня до самого города, нанимался ставить новые хоромы кулаку Епиноху. Не отставала от мужа и работящая Марья. С раннего утра до позднего вечера не покладала рук, всё хлопотала в домашних заботах и трудах: плела корзины, вязала носки и шарфы, держала козочку, курочек, трудилась-гнула спину на огороде. Да еще по дружбе копала грядки соседке Чернеге, любительнице цветочных клумб, переехавшей на жительство в глушь из города, по ее собственным словам, только ради развлечения и экономии, а так — барыне состоятельной, и по виду аристократке. Но о ней позже.

В общем, были Драпека и Марья трудолюбивыми, но жили бедно. И не удивительно. Дороговизна в местной лавке была невозможная. На большой дороге с базара-ярмарки лихие люди ограбят-оберут до нитки, хорошо, если жизни не лишат. Пол-урожая отдай за долги хозяину-кулаку, другую в казну. А остальное — или злыдни потравят или сельские пьяницы растащат. Да еще благодетелям должен останешься. Словом, сеяли рожь-пшеничку, а пожинали лебеду да репей. Если бы не ягоды-орехи в лесу и не пескарь в реке под Черным Камнем, совсем пропадай. Да только и в лесу клещ жалящий и ядовитая гадюка, а в реке — черный рак и хищная пиявка. Поэтому в лес или на речку всегда шли всей семьей. Если клещ вздумает прицепиться или пиявка присосаться, чуткая Рябинка сразу встрепенется, всплеснет ручками, словно птичка крылышками, поднимет тревогу, и Марья одним щелчком сбросит клеща или пиявку. А если гадюка или злой рак подкрадутся, девочка опять же предупредит, — тогда Драпека размахнется своей толстой палкой и прибьет гадюку или шмякнет об камень злого рака.

Так с Божьей помощью кое-как перебивались, жили не тужили: зеленой травке и солнышку радовались да Богу молились.

И вот однажды, скопив четыре медных грошика-копеечки, отправились всей семьей приложиться к чудотворным иконам, помолиться святым угодникам; давно собирались.

А на большой дороге, как уже было сказано, озоровали лихие люди. Вдобавок, на окольных тропинках лютовали душегубы. Однако как только впереди поджидала засада — хищные ли звери, лихие ли люди, — Радость-Рябинка забежит вперед и, строго сдвинув маленькие бровки, замашет ручонками "нет-нет, нельзя!", и семья тут же прячется в овраге или поскорее отворачивает и идет другой дорогой. Так они благополучно миновали все опасности.

А приехав к угодникам, поисповедались, причастились, встали перед иконами. А о чем просить — не знают. Ни бесхитростный Драпека, ни хозяйственная Марья, ни маленькая Радость-Рябинка. Поэтому решили просто Бога прославить и каждый коротко сказал про себя: пусть не как я хочу, а как Бог даст.

Словом, приложились, оставили угодникам грош-копеечку, а три другие потратили на ярмарке на гостинцы, кто какие себе выбрал. Драпека зачем-то купил грошевую цепочку для часов, которых у него сроду не было, и, просияв от счастья, бережно спрятал за пазуху. В своем-то воображении он уже видел часы, как въяве. Красивые, большие, неизвестно откуда взявшиеся, к которым он и привесит цепочку. Хозяйственная Марья распорядилась деньгами с умом — купила нужный железный наперсток для рукоделья. А Рябинка получила в подарок красного сахарного петуха.

С тем и отправились в обратный путь.

Вот идут по дороге через дремучий лес.  Солнышко на небе ярко светит. Жарко, тихо. Ни ветерка. В придорожной траве пестрят нежные лесные колокольчики и грустные анютины глазки, лениво звенят кузнечики и пчелы. А рядом в двух шагах в густом лесу темно и страшно, как ночью, и зябко, как в мрачной, сырой пещере. Огромные старые ели, покрытые заскорузлым серебристо-фиолетовым мхом, толпятся сплошной стеной по обеим сторонам дороги, не продраться. Только где-то в глубине нет-нет пролетают тусклые желтые и синие светляки.

Вдруг Рябинка остановилась.

— Чу! — сказал Драпека, подняв палец.

Встали, насторожившись. Драпека с Марьей с опаской озирались по сторонам, потому что люди говорили, что в этих местах теперь как раз рыскает страшный злодей-душегуб Цада Гайц со своей шайкой. Но вокруг по-прежнему тихо, ни хруста, ни шороха, ни одна паутинка не дрожит, ни одна веточка не шелохнется.

Драпека недоуменно пожал плечами и уже хотел двинуться дальше, как вдруг Радость-Рябинка снова поднялась на цыпочки и нетерпеливо замахала руками. А потом, показывая куда-то — на пересохшую придорожную канаву, густо заросшую осокой, говорит, притом четко и ясно:

— Ю!

И правда, прямо у дороги, среди листьев жгуче-зеленой крапивы с махровой каймой и сочного, колючего чертополоха с яркими, пунцовыми цветами, облепленного паутиной, как пухом, сжавшись в комочек, дрожа от страха и боли, пряталась какая-то жалкая, взъерошенная зверушка. То ли лесная пичужка, то ли бродячая собачка-котейка, то ли зайчишка, то ли лисичка. Бедняжка сплошь, так что и саму не разглядеть, заросла шерстью, которая спуталась-свалялась, как лохмотья или грязный войлок, и толстыми, уродливыми космами свисала отовсюду — с брюха, боков, шеи, морды. Только черные глазки диковинной зверушки, маленькие, как ягодки-чернички, испуганно и пронзительно поблескивали, словно умоляли о помощи.

При одном взгляде на нее, все трое — и Драпека, и Марья с Радостью-Рябинкой — невольно вздрогнули, задохнувшись от жалости, и каждый с сердечным умилением утер у себя горячую слезу.

А маленькая Радость-Рябинка подбежала, присела на корточки и ласково погладила несчастную зверушку по спинке, почесала за ушком. Потом обернулась и вопросительно взглянула на родителей.

Добряк Драпека сочувственно покачал головой. Марья присела рядом, бережно взяла зверушку на руки и стала осторожно рассматривать и перебирать спутанную, в колючках репейника и паутине косматую шерсть, между которой сновали бесчисленные черненькие блохи, остренькие и верткие, как мальки-головастики. Из-за ушей, с хребта и боков Марья умело сняла не меньше дюжины огромных клещей, насосавшихся крови, багровых, словно перезрелая вишня. Маленькие глазки измученной зверушки смотрели с благодарностью и надеждой.

Радость-Рябинка взяла мать за руку и, сдвинув бровки, снова обернулась и заглянула в глаза отцу. Драпека развел руками и неуверенно взглянул на жену.

— Ничего, возьмем, вылечим, выходим твою Ю! — с улыбкой успокоила девочку мать.

И, достав платок, посадила на него диковинную зверушку и завязала в узелок, чтобы удобнее нести с собой домой. Все трое весело засмеялись, а зверушка, признав в них своих спасителей, сидела смирно.

Вдруг рядом что-то хряснуло, оглушительно затрещало, и поперек дороги рухнуло громадное дерево. А прямо из чащи выскочила шайка злодеев. Драпека даже не успел схватить свою толстую палку, чтобы защищаться, как беднягу самого оглушили увесистой дубиной-колотухой, сбив с ног, уложили на землю и в мгновенье ока крепко-накрепко скрутили руки пеньковой веревкой. В следующую секунду всех троих схватили в охапку и вместе с пожитками потащили прямо в темный лес.

Глава вторая

Ням-ням

Солнечные лучи тщетно старались пробиться сквозь мохнатые ветви, но злодеи знали непроходимую чащу, как свои пять пальцев. Неприметная тропинка стремительно, словно змея, вилась между старыми, бурыми, в белесых потеках смолы елями и катилась куда-то вниз, вниз, — на черной, голой земле ничего не росло, кроме мелькавшего перед глазами, высокого, по пояс, узорного папоротника с ядовито-синими плодами-горошинами на ребристых, перепончатых стеблях.

Не успели пленники прийти в себя, как оказались в глубоком, темном овраге — таком холодном и промозглом, что здесь и летом кое-где по ложбинам виднелись корки слежавшегося и почернелого прошлогоднего снега.

Вдруг на них словно пыхнуло жаркой, густой волной. На дне оврага из валунов был сложен огромный круглый очаг, в котором, словно в жерле вулкана, с треском выстреливали и гасли искры, горели и переливались докрасна раскаленные угли.

У очага на замшелом пне, подложив под зад пухлую шелковую подушку с кистями, сидел и грелся сам главный злодей и душегуб Цада Гайц.

Драпеку, Марью и Радость-Рябинку поставили перед ним. С бедного Драпеки, на лбу у которого, от удара дубиной, красовалась громадная багровая шишка, злодеи уже успели сорвать рубаху, порты, кушак, стянуть худые сапоги, а с перепуганной Марьи сорвали платок, красные бусики из сушеного боярышника на нитке и старенькие, поношенные башмачки. Даже у крошечной Рябинки, сердито сдвинувшей бровки, отняли сахарного петуха и маленький ореховый гребешок. Только кресты нательные не тронули. Одежду и нехитрые пожитки пленников головорезы покидали в кучу рядом. Не зарезали, не убили — и на том спасибо.

Сами злодеи отошли и встали поодаль, с нескрываемой жадностью глядя на добычу, и, дрожа от нетерпения и ярости, ждали позволения главаря начать дележку.

Но, в отличие от них, злодей и душегуб Цада Гайц никуда не торопился. Плюгавый и невзрачный, он сонно хлопал бесцветными ресницами, молча смотрел на жарко тлеющие угли и был совсем не страшный. У пленников было достаточно времени хорошенько его рассмотреть.

Лицо облезлое, словно старый башмак, носик, как стручок, глазки, как полудохлые, мелкие черные жучки, бескровные губки-личинки, редкие волосики, зачесанные за слегка оттопыренные уши, похожие на шляпки сыроежек. Наряжен нелепо, если не сказать глупо и смешно — в грязный и широкий пестрый бабий сарафан и засаленную войлочную фуфайку-душегрейку.

Куда как страшнее на вид был его главный помощник и правая рука громила Мрач — загорелый дочерна, рослый, с булыжниками-мускулами, как у борца-тяжеловеса. Этот был в кольчуге, поверх которой был накинут ярко-алый френч с золотыми пуговицами, шипастых тяжелых доспехах, огромной лохматой медвежьей шапке и вооружен с головы до ног: парой кинжалов, кривым и змеевидным, блестящей алебардой с зубцами, черным пистолетом с тяжелым граненым дулом и тройным свинцовым кистенем.

Прошло Бог знает сколько времени, прежде чем Цада Гайц вяло двинул пальцем, подзывая кого-то, и щелкнул языком. Громила Мрач по-военному четко и быстро отшагнул в сторону и встал сбоку, а его место поспешно занял повар Пехл в грязноватом халате и синем, в жирных пятнах фартуке, запыхавшийся от усердия, круглый и упитанный, как поросенок, подобострастно тряся тройным подбородком, склонился в ожидании приказаний с толстой, засаленной поваренной книгой под мышкой и длинным, острым, как бритва, ножом за поясом.

Цада Гайц кивнул, и повар Пехл тут же раскрыл поваренную книгу и, словно продолжая только что прерванное чтение, страшно нудным, монотонным голосом, бубня себе под нос, словно школьник скучный урок, принялся читать, пискливо, но четко выговаривая слова:

— ...а кроме того, заморские эксперты-кулинары советуют предварительно хорошенько отбить палками еще живую дичь, чтобы мясо получилось особенно сочным и сладким. Филейные части использовать для мгновенного приготовления стейков и карпаччо...

Только теперь глаза пленников привыкли к лесному полумраку, и они разглядели за спинами злодеев огромное сухое дерево, на голых, почерневших ветвях которого раскачивались головы животных, подвешенные, вроде тыкв, в сетках, сплетенных из соломенных жгутов, а также лоскуты, обрывки одежды, шкур, кожи.

— ...прочие же части, — продолжал повар Пехл, — следует прокрутить мелким фаршем для приготовления различных деликатесов, вроде маленьких тефтелей, начинки для пирожков с луком, рублеными яйцами и зеленью, грибных подлив и простых пельменей, которые подаются к столу с каплей уксуса, соевым соусом, острой горчицей или хреном...

Тут в руке у Цада Гайца, неподвижного, вроде китайского болванчика, невесть откуда, появилась небольшая бронзовая мясорубка, которую он схватил за кривую ручку и принялся быстро-быстро вертеть в воздухе, словно игрушечную мельницу или трещотку.

Между тем, по мере чтения вкусной поваренной книги, физиономии у всех членов шайки стали мучительно перекашиваться, скулы свело голодными спазмами, а глаза расширились, вылезая из орбит, как у болотных жаб. Злодеи страшно заскрежетали зубами, по подбородкам и бородам потекли обильные, голодные слюни, которые они даже не потрудились подтереть.

Тут Цада Гайц прервал чтение повара, мясорубка исчезла. Цада Гайц громко хлопнул в ладоши и, подняв голову, огляделся по сторонам. Полудохлые глазки-жучки ожили и медленно поползли к пленникам.

— Сам-то я, — обращаясь к ним, едва слышным, придушенным голосом прошептал главный злодей-душегуб, — категорически против употребления человеческого мяса, готов даже грызть кору и голодать, но их… — тут Цада Гайц вздохнул и кивнул в сторону своей шайки, — их, понимаешь, надо хорошо кормить. Сидят тут, в глухом лесу, оголодали, одичали-озверели до неприличия…

Вдруг глаза-жучки остановились и впились в Радость-Рябинку.

— Но ее... — он ткнул в Рябинку пальцем, — я, понимаешь... все-таки скушаю сам!

— Мелкую, нежную дичь, — тут же подал голос повар, вновь зашуршав страницами поваренной книги, — следует приготовить с особой деликатностью — на хорошо раскаленной, небольшой, но тяжелой сковородке, слегка обжарить-припечь — а затем немедленно подавать на стол, слегка спрыснув лимоном и украсив веточкой свежего розмарина...

— Ням-ням... — кивнул Цада Гайц.

И тут у него в руках действительно появилась увесистая медная сковородка с хрустальной крышкой, а также серебряные вилка и нож, украшенные сверкающими изумрудами и малахитами. Угли в очаге неожиданно раскалились, полыхнули ярким пламенем.

Глава третья

А это еще что?

В этот момент узелок с найденной зверушкой, который до этого момента неприметно лежал в куче среди других вещей, вдруг пискнул и слегка зашевелился. Взгляд злодея-душегуба тут же упал на него.

— А это еще что такое? — поинтересовался Цада Гайц.

— Зверушка, — хмуро пробормотал Драпека, — из леса…

— Что-что?

— Ю! — смело сказала Радость-Рябинка.

— …экзотическую дичь, — тут же затарабанил повар Пехл, — рекомендуется тщательно вымочить в белом вине, приправив острыми восточными специям…

— Покажите! — приказал Цада Гайц, ткнув медной сковородкой в узелок.

Марья присела на корточки и развязала платок.

В следующее мгновение Цада Гайц и все без исключения ахнули от удивления и разом воскликнули:

— Ю!..

Маленький лохматый комочек, еще больше сжимаясь в клубок, словно ежик, испуганно оглядываясь вокруг, заблестел глазками.

Затем произошло вот что. С удивлением глядя на зверушку, главный злодей и душегуб Цада Гайц вдруг выронил сковородку и вилку с ножом, часто-часто заморгал, словно глаза у него защипал едкий дым от костра, стал тереть их кулаками, и неожиданно — заплакал, как маленький ребенок, крупными, словно горошины, слезами, которые покатились одна за другой от умиления и жалости.

Остальные члены шайки тоже стали тереть глаза, при этом брезгливо, стыдливо морщась, как будто нюхнули крепкого уксуса, с глухим рычанием опустили головы и, словно отступившая стая голодных волков, выжидали, облизывались и глотали слюнки.

Как завороженный, и даже слегка зарумянившийся, как будто от смущения, Цада Гайц медленно поднялся на ноги и, скрестив руки на груди, задумчиво обвел пленников взглядом, как будто не зная, на что решиться, или припоминая что-то давно забытое, из детства или вообще из другой жизни.

Все напряженно ждали.

— Какая, понимаешь, странная зверушка, — наконец сказал он.

Затем повернулся к главному помощнику Мрачу — и вдруг кратко распорядился:

— Пленников отпустить!

От удивления Мрач вытаращил глаза, но тут же подбежал к пленникам и послушно развязал Драпеку.

— А как же наши вещи? — тут же поинтересовался Драпека, осторожно потирая ладонью шишку на лбу.

С недоумением посмотрев на него, а затем на зверушку, Цада Гайц снова застыл в раздумьях и нерешительности. Марья покачала головой и сердито дернула мужа за рукав «молчи ты!», и стала поспешно заворачивать Ю обратно в платок.

Наконец Цада Гайц наклонился и, неуверенно пошарив в куче захваченных вещей, отобрал, разделил и, пожав плечами, разрешил забрать половину из них. В том числе отдал Драпекину цепочку и Марьин наперсток. Но большого сахарного петуха не отдал… Впрочем, Радость-Рябинка и так была до смерти счастлива, — лишь бы им унести ноги подобру-поздорову.

Глава четвертная

Понимаешь!

Они уже были готовы покинуть страшное место, но едва лишь Марья спрятала-завязала Ю в платок, злодеи, словно выйдя из столбняка, снова, еще громче и яростнее зарычали, сжимая круг, еще больше стали похожи на волчью стаю, заскрежетали зубами, как бешеные, готовые в любое мгновенье броситься и растерзать не только пленников, но и своего предводителя. А яростнее всех зарычал мускулистый громила Мрач в своем ярко-красном френче, почерневший еще сильнее, сжимая рукояти кинжалов, кривого и змеевидного. Казалось, даже шерсть на его громадной медвежьей шапке встала дыбом от ярости.

Но тут Цада Гайц с невиданной ловкостью и молниеносной быстротой, сбросив с пня пухлую подушку с кистями, вскочил на пень и на этот раз, выхватив из-под юбки-сарафана тугой кнут, похожий на пастуший бич, оглушительно, так что заложило уши, им щелкнул.

— Понимаешь! — заорал Цада Гайц страшным голосом.

Главный помощник Мрач уронил оба кинжала и, зажмурившись, присел от страха, так что красный френч жалобно треснул в подмышках, а громадная меховая шапка свалилась с головы, обнажив маленький, похожий на птичий, бритый наголо череп с единственным рыжим хохолком. Остальные злодеи в ужасе попятились и со злобным рычанием снова замерли на почтительном расстоянии от главаря, совсем как дрессированные хищники в цирке перед дрессировщиком.

— Для вас у меня найдется кусочек пожирнее и посытнее! — уже спокойнее, ласково-грозно объявил Цада Гайц и, ухмыльнувшись, показал глазами на жирного повара Пехла.

Взгляды всех мгновенно устремились на повара.

Похожий на хорошо откормленного, огромного розового поросенка, Пехл выронил книгу, пронзительно взвизгнул от ужаса, еще больше порозовев, еще больше сделавшись похожим на поросенка, попятился и, схватившись за свой острый, тонкий нож, затряс тройным подбородком и ответил злобным, затравленным хрюканьем.

Однако на этот раз Драпека, Марья и Радость-Рябинка не стали медлить и дожидаться, чем закончится этот спор-межусобица и цирковая дрессировка одичалых хищников-злодеев, что у них будет на ужин, и со всех ног бросились бежать — стали карабкаться сначала вверх по склону оврага, потом бежать по лесной тропинке — прочь от страшного места и дикой чащи, в которой залязгали сталь и булат, защелкали пистолетные выстрелы и свирепые щелчки и удары бича.

Глава пятая

Дружба

Только благополучно добравшись домой, семья, которая натерпелась таких ужасов, смогла перевести дух и вновь порадоваться солнышку, травке и ясному синему небу.

Первым делом Марья коротко обстригла, помыла несчастную зверушку дегтярным мыльцем в чистой теплой водичке с душистым отваром чистотела и крапивы. Сняла оставшихся мелких клещей и начисто истребила полчища противных, докучливых блох.

Радость-Рябинка рассмеялась, бережно завернула-закутала зверушку в теплую дерюжку, взяла на руки и прижала изможденное, худенькое, как рыбий скелет, тельце к щеке.

Но ничего, прошло совсем немного времени —погибающую, подобранную на лесной дороге зверушку откормили, отпоили парным молочком, и скоро стала она хорошенькая — пухленькая и кругленькая, как детская ладошка. Смешная — с короткими, мягкими лапками, бархатистой, золотистой, то ли шерстью, то ли пушком, длинными ушками-ниточками и таким же тоненьким хвостиком. Ее можно было носить за пазухой или в кармане.

Веселая Ю любила бегать-играть на огороде, в саду или в избушке, или пряталась где-нибудь поблизости в уютном местечке и наблюдала оттуда за своими спасителями блестящими черными глазками. А если хотела к ним приластиться, то нежно оборачивалась вокруг ноги или руки, словно пушистая муфточка.

Между тем скоро все соседи и односельчане прознали о появлении в доме Драпеки диковинного существа. Сначала, конечно, изрядно удивлялись, нарочно заходили поглазеть-полюбопытствовать: что за невидаль такая, — а также послушать рассказ о том, как, благодаря зверушке, всей семье удалось спастись из логова злодеев-душегубов. И ведь никто доподлинно не знал, не мог точно сказать-определить, какого она вида-происхождения. Однако все, без исключения, едва увидев зверушку, всплескивали руками, восклицали "Ю!", улыбались с умилением, как будто теплели сердцем, даже самые хмурые и злобные, роняли горячую слезу.

В общем, первая реакция на Ю почти у всех была одинаковая: сочувствие и жалость.

Каждому казалось свое. Кто-то считал зверушку котейкой-котиком, кто-то путал с собачкой-песиком, кто-то звал "цыпа-цыпа", а кто-то и просто "ути-пути" или "гули-гули".

Впрочем, забот и дел у людей всегда по горло, и они быстро привыкают к любым небылицам и удивительным новостям. Так очень скоро привыкли и к Ю, и стали считать ее чем-то вроде прижившегося ручного зверька, забавной домашней живности.

С тех пор Радость-Рябинка и крошка Ю стали лучшими друзьями и были неразлучны, а маленькая Рябинка научилась говорить «Ю». Хоть единственное, хоть совсем коротенькое, но все-таки слово. Вот что значит дружба!

Глава шестая

Со странностями

Одна только соседка Чернега, городская барыня-аристократка, сразу невзлюбила зверушку. Едва выглянув из своего окошка, не воскликнула "Ю!", не пожалела ее и не пролила слезу умиления. Наоборот — нахмурилась, а вместо улыбки, недовольно и подозрительно сдвинула брови, поморщилась, словно раскусила гусеницу, и, поджав губы так, что они стали похожи на крепко заштопанную прореху, спряталась обратно за занавеской.

Она и раньше брезгливо морщилась и презрительно отворачивалась, если маленькая Радость-Рябинка, попадалась на глаза; не говоря о том, чтобы просто улыбнуться или приласкать безответную крошку добрым словом. А чудесную и трогательную Ю прямо-таки возненавидела, заявив, что у нее на диковинную зверушку страшная аллергия: иначе говоря, нападает страшный чих, ужасно краснеют и чешутся глаза. А еще жаловалась Марье, что, якобы, Ю жрет рассаду, грядки роет-подкапывает, чтобы спрятать, где нагадила. Вообще, мол, эти глупые, детские игры слишком шумные. Того и гляди, расшалившись, Рябинка и Ю залезут к ней на участок и потопчут цветочные клумбы.

Недовольно выглядывая из-за своих клумб, как из засады, чтобы убедиться, что Радость-Рябинка и Ю не играют где-нибудь поблизости, Чернега старалась держаться от зверушки подальше.

Доверчивая и добрая Марья сочувственно вздыхала. Бог ее знает, эту барыню, может, оно и правда, так бывает у изнеженных городских, то есть аллергии всякие. И ходила к соседке поправляла-перекапывала якобы испорченные грядки. А еще на всякий случай строго-настрого предупредила Радость-Рябинку, чтобы та не шалила, не шумела, и всегда следила, чтобы Ю, Боже упаси, не лазила за забор на соседский участок, не беспокоила благородную соседку. Послушная Рябинка и не думала оправдываться или возражать. Да и не могла.

Словом, добрая Марья как будто и вовсе не замечала странностей соседки. Не то, что раздражаться или обижаться. Наоборот, всячески старалась помочь, чем только можно, так как городская жительница казалась ей беспомощной и неприспособленной к здешней простой, деревенской жизни. Однако, вместо благодарности, Чернега обращалась с Марьей даже еще брюзгливее и свысока, чем с другими, как с рабой или служанкой: ни тебе спасибо, ни пожалуйста.

Как бы то ни было, у двух женщин сложились отношения, которыми сама Марья была довольна и даже считала их теплыми, соседскими, а Чернегу своей подругой, пусть со странностями, колючим, несчастным характером.

Добродушный Драпека вполне разделял мнение жены насчет беспомощности и неприспособленности соседки, и если Марья просила его помочь — наколоть одинокой соседке дров, починить забор или почистить колодец, охотно и весело исполнял всякое поручение. Ему бы и в голову не пришло отказаться!

В общем, в глубине души Драпека и Марья искренне жалели соседку, считая ее, как уже было сказано, несчастной и одинокой.

Глава седьмая

Чёрные цветы

И в самом деле, Чернега жила в деревне уже продолжительное время, но кроме соседей Драпеки и Марьи, ни с кем из местных в дружеские отношения не входила, ни к кому в гости по-соседски не наведывалась, визитов не делала.

Если с кем-то при встрече и раскланивалась, так только церемонно, и разве что с местными богатеями — купцом Монимухром, мельником Пупоцем и кулаком Епинохом. Но до разговора-беседы нисходила лишь с Монимухром, которому, хоть и по торговым делам, проездом, но случалось бывать в городе-столице, а значит, по ее мнению, Монимухр мог считаться не такой уж неотесанной деревенщиной и был достоин ее благосклонного внимания.

Заводя с ним беседу, Чернега томно закатывала глаза и рассуждала о том, что в наше время единственное стоящее дело, куда следует вкладывать деньги — это современное цветоводство-семеноводство. Она брала купца под руку, называла сильной личностью и умным человеком.

— В наше время цветочный бизнес, — уверяла она с приторной улыбкой, — чрезвычайно выгодный. И самый доходный. На нем вы в два счета заработаете тысячи и миллионы, а может быть, даже переедете в столицу!

Купец Монимухр изумленно таращил глаза, надувал щеки, неопределенно кивал, себе на уме. Видать, ему все же льстило, что его считают сильной личностью и умным. Но на мякине его не проведешь.

На общем собрании Чернега появилась всего один раз, но села сильно поодаль — со скучающим видом, как будто общественные печали-радости ее нисколько не трогают. Впрочем, когда деревенский староста Куть, скорее, из учтивости предложил ей высказаться, Чернега вдруг с готовностью вскочила с места и быстрыми, уверенным шагами вышла вперед и громко пропищала:

— Люди, друзья, соотечественники!

Народ удивленно потянул головы. Ну-ка, ну-ка, о чем речь?

Однако Чернега заговорила о таких странных вещах, о которых в деревне слыхом не слыхивали. О каких-то процентах, ставках, займах и прочих дебетах-кредитах. Да еще с неожиданным многословием. Словом, завела шарманку.

Мол, цветы не только интересное и благородное модное хобби, а еще и экономически перспективный бизнес.

Чернега убеждала, что деревенские жители должны поскорее собрать капитал — каждый хоть по грошику-копеечке — и таким коллективным способом, то есть вскладчину, построить агропромышленный комплекс по цветоводству-семеноводству и, как она, продавать семена в город.

Общество помалкивало, зевало и моргало ресницами. Обществу было невдомек. Темнота. Какой от них, от ее цветов, прок! Вон, если тебе пришла такая охота, иди себе на луг или в поле — рви их, цветов, сколько хошь, и гораздо красивее. Васильки, ромашки, лютики. Ставь букеты в вазы. Плети веселые венки. А у этой, к тому же, все цветы особые, тьфу! — черные-пречерные, какие-то зловещие. К тому же, и не пахнут совершенно. Даже наоборот, если понюхаешь, так вроде как дыхание перехватывает, будто пустоту понюхал. На кой шут они такие — разве что на кладбище-погосте могилки украшать. Если присмотреться, с едва заметными, радужными тонкими прожилками-каемочками: изумрудными, алыми, фиолетовыми.

Сколько Чернега ни горячилась, ни разливалась соловьем перед собранием, аж упарилась-вспотела, народ лишь пожимал плечами. Чудит барыня!.. Было ясно, что никого не трогают заманчивые предложения городской аристократки, которая всегда напоказ держится особняком, за общую правду глотку не дерет, пьяницам в долг не дает, да еще и принципиально, даже тогда, когда те не на шутку страдают жестоким похмельем. Словом, уж слишком всем заметно, что барыня, пожалуй, любит свои цветы куда больше, чем людей.

— Ну и дураки! — сказала Чернега, плюнув с досады, и, видя, что деревенские жители никак не поддаются и совершенно равнодушны к ее речи, вернулась на место.

И больше на собрания не приходила.

Как бы там ни было, односельчане тоже привыкли к несносному характеру высокоразвитой городской аристократки (вроде живой укоризны им, деревенским простофилям), ее самолюбивому, чванливому нраву. А на ее увлечение цветами смотрели снисходительно, как на чудачество. Своих забот полон рот. Она-то, городская, не пашет, не сеет, может, с жиру бесится, что ей от скуки не садить цветочки у себя на участке вместо огорода…

Кстати, кроме клумб на своем участке, Чернега сплошь засадила своими черными цветами также и сельское кладбище — после чего туда не то что ночью, но и днем-то стало страшно ходить.

Одна лишь Марья, да и то больше из вежливости, чтобы уважить подругу, а вовсе не ради денег, тоже разбила у себя перед окошком маленькую клумбу с черными цветами. Она согласилась добросовестно ухаживать за редким сортом, пропалывать-поливать, а все семена, до последнего зернышка, пообещала относить Чернеге. А та и довольна — хоть кого-то ей удалось увлечь благородным и полезным делом…

Глава восьмая

Ю

Между тем с появлением в доме Драпеки диковиной зверушки, стали происходить чудесные и удивительные вещи.

Сперва в окошко постучал местный беспробудный пьяница-матершинник, известный, как Куреха-Прыщ.

— Я тут это вот что… — смущенно сказал он, — и со всем к вам почтением!

Куреха-Прыщ приставил к воротам когда-то украденный у Драпеки кусок забора из восьми штакетин длиной в две сажени.

А еще положил на подоконник несколько медяков, давнишний, накопившийся долг.

Чтобы добыть деньги, Куреха-Прыщ, превзнемогая адскую головную боль, с рассветом отправился в лес, исходил все окрестности, с каким-то нечеловеческим усердием, набрал два мешка лучших белых грибов, бегом снес их богатею Монимухру, большому любителю грибного соуса, сумел тут же выторговать деньги, наотрез отказавшись брать за грибы четвертинку водки.

Потом пришел местный злыдень, по-прозвищу Мурза-Керосин, поклонился впояс обомлевшим от удивления Драпеке и Марье, каялся-просил прощения, что много раз крал у них сено, хворост, брюкву и крыжовник. Вот теперь взамен, значит, прикатил к воротам громадный бочонок моченых яблок, а в придачу дубовых и березовых веников для бани — в подарок, да еще поставил на подоконник берестяное лукошко, доверху наполненное морошкой — нарочно для маленькой Радости-Рябинки.

Кулак Епинох привел с собой двух соседей-свидетелей и объявил, что прощает Драпеке по бедности немалые долги и возвращает расписки: и за пшеницу в голодные годы, и за пользование плугом, и за аренду пасеки. Сверх того, не желая слышать отказа, чуть не насильно сунул Драпеке в ладонь два целковых, так сказать, «на развитие» хозяйства — то есть на обзаведение новыми ульями, — и с чрезвычайно довольным видом отправился восвояси.

Мельник жадина-Пупоц подвез на кобыле два мешка муки. Ни с того, ни с сего. Этот вообще ничего не сказал. Просто оставил мешки на крылечке, утер рукавом со лба пот, отряхнулся, вздохнул и молча уехал.

А еще немного погодя, у калитки остановилась и замерла зловещая серая фигура в капюшоне. Это был Кеке-Мытарь, сборщик казенных податей. Поскольку ему было прекрасно известно, что Драпека гол, как сокол, то обычно сборщик податей просто шел в дом и молча забирал что подвернется под руку, на что только падал его хищный взгляд. Будь то треснутый котелок, старый хомут или печной ухват. В счет недоимок. Прошлый раз Кеке увел единственную козочку, которая давала молочко. При одном виде зловещей фигуры у Драпеки упало сердце, а у Марьи подкосились ноги.

Но тут из-за сарая выкатилась Ю, смешно перебирая крохотными лапками и виляя тонким хвостиком, а за ней со смехом бежала Радость-Рябинка.

— Ю!.. — тут же вырвалось у Кеке.

Еще минуту-другую Кеке стоял неподвижно, положив тяжелую ладонь на калитку. Потом, словно вспомнив что-то, хлопнул себя ладонью по лбу и, распахнув калитку, решительно шагнул к Драпеке и Марье. Они с удивлением увидели, что он радостно улыбается, а лицо у него не неприятное, а очень даже приветливое и симпатичное.

— Вам, как беднякам, полагается налоговое послабление, вплоть до полного обнуления недоимок, — торжественно объявил супругам Кеке-Мытарь. — Кроме того, — продолжал он и, порывшись в своей сумке, висящей через плечо, вытащил какой-то документ, — по специальному правительственному указу о помощи семейным и малоимущим, из казны вам причитается денежное вспомоществование…

— Неужто, — пробормотал изумленный Драпека.

— Вы не подавали прошение о нем уже в течение нескольких лет!

— Мы о таком и не слыхивали, — испуганно прошептала Марья.

— Это не освобождает вас от ответственности за причитающиеся вам деньги. Закон суров, но справедлив! — строго сказал сборщик податей. А потом снова с добродушной улыбкой добавил:

— В общем, за несколько лет накопились не только денежные средства, но и проценты, а также проценты на проценты… Таким образом… — сборщик податей послюнявил палец и полистал документы, — соблаговолите немедленно получить всю сумму…

И снова полез в сумку. На этот раз за деньгами.

Глава девятая

Сыр-в-масле

Казалось, их уж ничем нельзя было удивить. Однако как-то раз глухой, безлунной ночью, в окошко постучали. Так тихонько, словно об стекло забился мягкий ночной мотылек. Марья посмотрела в окошко: вроде никого. Потом тихо постучали в дверь. Драпека засветил керосиновую лампу.

— Ш-ш! Не отпирай! — испуганно прошептала Марья. — По ночам одни злодеи-душегубы рыщут!

Драпека показал глазами на спокойно спящих в обнимку смешную Ю и чуткую Радость-Рябинку и пошел посмотреть, кто стучит. Однако на всякий случай все же взял свою толстую палку.

Но и за дверью никого не оказалось. Только на пороге лежал большой и красивый бумажный куль. Оглядевшись и пожав плечами, Драпека взял куль и вернулся в дом. Тут уж проснулись Ю и Радость-Рябинка. Каково же было общее удивление, когда Драпека раскрыл куль, а в нем — куча разноцветных сахарных петухов!

На следующий день у всех соседских деревенских детей был настоящий праздник с гостинцами. Маленькая Радость-Рябинка со своей веселой Ю ходили по всем дворам и раздавали детям сладких сахарных петухов.

А что же Чернега? Прежде надменная и властная городская барыня как будто старалась вообще не попадаться на глаза, ее громкого, резкого и властного голоса было совсем не слышно. Только бледно и растерянно улыбалась издалека. Неужели из-за Ю? И весь вид аристократки сделался какой-то смущенный — какой-то беспомощный и одинокий.

Но что еще удивительнее — Драпека и Марья заметили, что Чернега совершенно перестала ворчать и больше не жаловалась на Ю и Радость-Рябинку, не наговаривала напраслину; не плела лживые небылицы про злую аллергию. Варварски вытоптанные грядки также были благополучно, напрочь забыты. Словом, характер Чернеги несомненно, сказочным образом стал исправляться. Конечно не сразу, а постепенно.

В общем, все указывало на то, что диковинная зверушка обладает чудодейственным свойством: одним своими видом может вызывать у людей сочувствие, жалость, даже у самых злых, добрые чувства. При одном взгляде на Ю, человеческие сердца становились мягче, совестливее. Даже самые вредные вредины, как бы даже против своей воли и природы, совершенно неожиданно, улыбались и бросались делать что-нибудь хорошее. Не поддавались разве что редкостные, закоренелые и мстительные злодеи, но таким приходилось или прятаться у себя за заборами, скрежеща зубами в бессильной злобе, или, потея от досады, обходить домик Драпеки седьмой дорогой, не причиняя никакого зла его обитателям. Даже самые кусачие бродячие собаки с появлением Ю попрятались в кустах и канавах и больше не рычали, не гавкали...

Так это или нет на самом деле, наверняка утверждать нельзя. Но все это, понятно, не прошло незамеченным Драпекой, Марьей и Рябинкой, и сами они в чудодейственном свойстве Ю нисколько не сомневались, хотя и предпочитали помалкивать; только при очередном случае переглядывались между собой и понимающе улыбались.

Однажды вечером после сытного ужина, когда вся семья еще сидела за столом, Драпека обвел рукой избу, в которой повсюду — по углам, на полках, на подоконниках — виднелись разные припасы и добро, собранные за последнее время. Потом полез за пазуху, достал пухлый кошелек и медленно разложил на столе монеты — не только медяки, но и серебро. И даже один маленький золотой.

Словно не веря своим глазам, простодушный Драпека медленно покачал головой.

— Сплошной прибыток, добра уж не счесть! — пробормотал он.

Радость-Рябинка рассмеялась. Ю завиляла тонким хвостиком.

— Вот что значит Угодники! — сказала Марья и перекрестилась.

— Только на что нам столько?! — недоуменно пожал плечами Драпека. — И так живем — катаемся, грешные, как сыр в масле!

Глава десятая

Вот, на что

Урожай всего в этом году случился отличный. Уже в середине лета картофельные клубни от тесноты выпирало из-под земли наружу — так, что и копать не надо, просто собирай картофелины между грядок. Лук и чеснок вымахали чуть не по пояс, а кусты черной смородины, сплошь обсыпанные крупной ягодой, были похожи на кучи сверкающего на солнце угля. Меду с пасеки гнали столько, что у Марьи уже не осталось ни одного свободного кувшина или котелка, — хотя и пораздавали свежего медку по соседям и уже свезли на ярмарку полпуда, не меньше. Даже худенькие, замухрыжистые яблоньки в маленьком садике стояли, сгорбившись под тяжестью громадных, красных и желтых яблок, чуть не лопавшихся от ароматного сока; приходилось подпирать ветви толстыми березовыми рогатинами.

И вот однажды в воскресенье вечером, когда приехали с ярмарки, распродав все, что привезли до последней травинки и ягодки, и по самой выгодной цене, стали разбирать купленные на вырученные деньги разнообразные товары: отрез бумажной ткани, новые сапоги и башмачки, ленты и тарелки. Потом, когда счастливые и усталые, сели пить чай, Марья вдруг почувствовала тяжесть под сердцем и дурноту, как будто ее раскрутили на большой ярмарочной карусели, и, покраснев, смущенно сказала Драпеке:

— Так и есть, муж, если уж пришли такая милость и прибавление от Угодников, то сразу во всем!

То есть, и в семействе тоже.

Счастливый и гордый Драпека поклонился иконам в красном углу и перекрестил супругу. А Рябинка и Ю запрыгали от радости. Рябинка — что появится братик или сестричка. А Ю просто за компанию.

Теперь-то все сделалось ясным и понятным: что, зачем и почему.

Видя, что жена спокойна и чувствует себя хорошо, Драпека тоже был спокоен: лишь бы его Марье было удобно и сытно и чтобы она ни в чем не испытывала нужды. Несмотря на достаток, трудился он по-прежнему не покладая рук: сооружал новую пристройку для детской и кладовки, заложил, по просьбе Марьи, фундамент для особой зимней оранжереи с торфяным обогревом и прозрачной слюдяной крышей, — уж очень ей хотелось, чтобы у деток, раз уж средства позволяют, круглый год были свежие фрукты и овощи. В планах была и постройка новой избы...

По-прежнему, не проходило дня, чтобы в доме не появлялись гостинцы. Запасы все прибавлялись. Сегодня один добрый человек как бы между прочим занесет сушеной черемухи, завтра другой связку баранок или сушек, третий — сахарную головку, бутыль подсолнечного масла или хотя бы пучок петрушки. Даже с наступлением холодов поток подарков никак не иссякал. Соседи стали приносить рыбу — свежую и копченую, варенье — и земляничное, и тыквенное, и даже огуречное. Надарили ему и всякого-разного добра, вроде инструментов, ведер, пеньки, посуды, а также (узнав, что Марья беременна) детских вещей.

Как будто наперегонки, односельчане старались поддержать семью Драпеки, которого, впрочем, теперь уже никак нельзя было назвать бедняком.

Живот у Марьи уже вырос такой большой, что приглядывающая за ней деревенская бабка-повитуха Ружамуржа уверенно сказала:

— Не иначе, Марья, как рожать тебе раньше срока. Не сегодня, завтра!

— Как срок придет, так и рожу, — тихо, но твердо сказала Марья.

Ружамуржа покачала головой, напилась кваса с изюмом и посоветовала кушать побольше студня.

Глава одиннадцатая

Чернегины подарки

Заметно поменялась в лучшую сторону и соседка Чернега. Городская барыня совершенно перестала докучать безотказной доброй Марье разными хозяйственными просьбами помочь — с постирушками, огородными работами, прополкой, уборкой.

Наоборот, забыв свои столичное зазнайство и гордость, Чернега приходила поухаживать за цветочной клумбой перед окошком Марьи.

Часто, скромно отводя глаза, что-нибудь дарила подруге — то мягкую фланель на пеленки, новый шерстяной платок, тюль на занавески или нарядную кофточку.

Драпека лишь качал головой, а маленькая Рябинка сдвигала брови, хмурилась, очевидно, не одобряла эти подарки. Но Марья виновато и беспомощно разводила руками: пуще всего она боялась обидеть богатую подругу-соседку, — которая к тому же так старалась улучшить свой характер, — ведь ей от чистого сердца хотелось сделать Марье что-нибудь хорошее и приятное.

А однажды Радость-Рябинка видела своими глазами, как Чернега потихоньку подкладывает, нарочно подбрасывает разные вкусные кусочки, то свежей булки, то сахарку, то колбаски, то орешки, — туда, где бегает Ю. То есть, так, как делают, когда хотят прикормить-приручить, привадить и приманить к себе какое-нибудь животное. Причем делала это как бы с оглядкой, так осторожно, чтобы никто не заметил. К тому же Рябинка и раньше замечала, что Ю к чему-то принюхивается на дорожке и у забора, а также возле лаза на соседский участок, которые обычно проделывают в деревнях для ежиков, — потому что ежей считают чрезвычайно полезными животными, истребляющими разнообразных садовых и огородных вредителей — земляных медведок, саранчу и гусениц.

Однако Ю не польстилась на угощение — подозрительно понюхала и отошла.

Радость-Рябинка взяла Ю на руки, ласково погладила, хваля за осмотрительность, и побежала за мамой, чтобы показать ей Чернегину приманку на дорожке, но когда привела Марью на место, оказалось, что кусочки уже куда-то исчезли. К сожалению, Рябинка не умела разговаривать и не могла объяснить маме, в чем дело, рассказать о подозрительном поведении соседки...

А если бы и могла, добрая Марья, без сомнения, сочла бы это еще одним подтверждением того, что характер Чернеги продолжает меняться в лучшую сторону, сердце барыни оттаивает. И, может быть, теперь ей было бы даже приятно и весело наблюдать, как симпатичная зверушка играет и у нее в саду и около дома.

А немного погодя, Чернега удивила всех еще больше, приготовила новый сюрприз. На этот раз она нарочно заказала купцу Монимухру привести из города, как будто точно по мерке — подарки специально для Ю. Прибывшие в красивой коробке, шикарно упакованные и перевязанные цветными лентами, из тонкой и шуршащей оберточной бумаги было извлечено множество невиданного изящества и красоты дорогих предметов. Как будто игрушечные или кукольные — расшитая дорогим люрексом и украшенная сверкающими камешками теплая шерстяная жилеточка, такие же штанишки с прорезью для задних лапок и хвостика, две пары смешных миниатюрных сапожек, теплая шапочка с пушистым помпоном, сверкающий, усыпанный блестками крошечный позолоченный ошейник. Точно, как наряжают столичные модницы своих домашних любимцев. За эти деньги, пожалуй, можно было купить целую корову.

Вот только ни цепочка, ни красивый ошейник были Ю совершенно ни к чему: зверушка, хотя быстрая и шустрая, отличалась мирным и послушным нравом, никаких шалостей или порчи имущества никогда не производила. Что касается, теплых одежек — то и они были Ю не нужны. Зверушка настороженно понюхала подарки и отошла. Когда же Марья хотела примерить ей теплую жилеточку и подавно спряталась за печку. А маленькая Радость-Рябинка, глядя на подарки Чернеги, сердито сдвинула бровки и опять погрозила пальчиком: "Нет-нет! Нельзя!"

Тогда стали обсуждать, как бы, не обидев соседки, вернуть ей дорогие, но ненужные подарки.

Марья чуть не заплакала, когда Драпека стал уговаривать ее нести подарки обратно, и наотрез отказалась. У самого-то Драпеки, покрасневшего и заикающегося от волнения, ни в жизнь не хватило бы на это духу. Еще немного, и, казалось, даже вспыхнет ссора.

Бросаясь то к отцу, то к матери, Радость-Рябинка обнимала родителей и умоляюще заглядывала им в глаза.

Делать нечего, пришлось малютке самой тащить нарядную коробку обратно Чернеге.

Увидев, что подарки возвращают, Чернега, как бы слегка позеленела и поморщилась. Однако промолчала. Впрочем, что толку разговаривать с маленькой девочкой, которая, кроме "Ю!" да "Ю!" и сказать-то ничего не умеет!

В результате, изящные и дорогие, но ненужные подарки Чернеге пришлось оставить у себя. И, словно напоказ, немым укором, раздосадованная барыня нарочно разложила их на самом видном месте, чтобы бросались в глаза приходящей Марье, — в гостиной на комоде под зеркалом, среди хрустальных ваз с конфетами и пряниками и фарфоровых фигурок-статуэток, — как бы для украшения жилища!

Глава двенадцатая

Тридцать три!

Дни шли, живот рос-подростал, а Марья пока не собиралась рожать. Чувствовала себя хорошо, по-прежнему вела все хозяйство, хотя ей пришлось сшить себе особый просторный сарафан с сумкой спереди на лямках — чтобы носить тяжелый живот.

А прошел еще месяц-другой, ей пришлось обратиться к мужу, чтобы тот смастерил ей для удобства небольшую тележку, вроде садовой тачки, на которую она положила живот, и теперь могла не только ловко передвигаться по дому, но и ходить на огород и в сад, навещать соседку или просто прогуляться по улице до лавки.

Поздней осенью, когда урожай был собран, с дружной помощью всего деревенского общества Драпека поставил новую пристройку, размером с целую избу, и, наконец, купил коровку — будет деткам молочко!

А тут еще по первому морозцу и снегу на санках как раз пожаловали из города какие-то этнографы-собиратели, музейщики-коллекционеры, веселые и энергичные, щедрые и большие энтузиасты своего дела. Этих интересовало все деревенское и крестьянское, предметы настоящего крестьянского быта и обихода. Коллекционеры скупили, причем за большие деньги, да еще с уговорами и благодарностями, все поделки Марьи, которые Драпека еще не успел свезти на ярмарку, а также старую глиняную посуду, кривую кочергу, худые кадушки, старую сбрую и мебель. Торговали у Драпеки и старые-престарые прадедовы иконы, почерневшие и треснутые, но иконы тот, конечно, не дал.

Повитуха Ружамуржа, видя, что живот все растет, а Марья никак не рожает, только руками разводила.

Однажды Ружамуржа пришла узнать, как дела.

— Видно, носишь двойню или тройню, — уверенно заявила она, ощупав большой живот Марьи.

Как будто и без нее об этом трудно было догадаться.

— А не больше? — осторожно подал голос Драпека, почему-то ужасно боявшийся бабки-повитухи и поэтому прятавшийся за печкой.

— Тебе-то что, — проворчала Ружамуржа. — С вас, мужиков, все, как с гуся вода!

Было видно, что такая беременность на ее памяти случай небывалый и что насчет количества предположить ничего определенного она не может.

— Что-то жарко у вас, — пробормотала Ружамуржа, смахивая пот со лба.

Как будто что-то прикидывала-подсчитывала в уме. Больше, не больше.

— А сколько Бог даст, — спокойно, с улыбкой сказала Марья, поднося повитухе ее любимого квасу с изюмом.

— Чудеса! — выдохнула Ружамуржа, напившись кваса.

Как оказалось, именно этот разговор неожиданно произвел на Драпеку очень сильное впечатление.

— Вот глупые женщины, — подумал он, — даже сами не знают, сколько у них детей должно родиться...

Все чаще и чаще он вдруг стал останавливаться прямо посреди работы — сгребал ли снег, работал ли в мастерской рубанком или молотком, — и со странной, сосредоточенной улыбкой принимался что-то мысленно подсчитывать и вычислять.

А подсчитывал и вычислял он вот что.

Уже несколько раз Драпека водил Марью на мельницу к мельнику Пупоцу, который разрешил им пользоваться громадными, но весьма точными напольными весами, на которых перед отправкой на ярмарку или в лавку обычно взвешивал мешки с мукой, сразу по нескольку штук. Драпека тщательно взвешивал жену на весах, как мешки с мукой, сначала из чистого любопытства, и всякий раз удивлялся тому, как быстро Марья толстеет, крупнеет и буквально с каждым днем набирает вес.

Привыкший к различным способам измерений и вычислений в хозяйственных и строительных работах, Драпека рассуждал следующим образом.

Если до беременности Марья весила столько-то, то по набранному, избыточному весу, учитывая средний вес новорожденного младенца, можно более или менее точно определить и количество новорожденных. Для этого нужно было просто поделить общий избыточный вес на средний вес младенца.

Но тут обнаружилась одна арифметическая трудность. Как выяснилось, ставшая для Драпеки задачей неразрешимой и непреодолимой.

Из разговоров Марьи с Ружамуржой Драпека  уяснил, что этот самый средний вес новорожденного, хотя и находится в определенных пределах, но в жизни, то есть в каждом конкретном случае может довольно сильно различаться. Например, в одних случаях новорожденный может оказаться мелким и худеньким и весить всего лишь один килограмм, или даже меньше, а в других случаях рождаются очень крупные дети, настоящие богатыри, даже до пяти и более килограммов.

Таким образом, если избыточный вес, так сказать набранный во время беременности, определялся простым вычитанием цифры начального веса из цифры на момент взвешивания, то дальше задача быстро запутывалась и сильно усложнялась.

Во-первых, разный средний вес давал совершенно разные результаты при делении веса избыточного. К примеру, если подставлять самый маленький, то могло выйти и три, и четыре младенца. А если брать самый большой, то один или два.

Во-вторых, деление избыточного веса на средний, никогда не давало целого числа. Получалось, что, кроме одного, двух, трех и так далее младенцев, всегда оставался какой-то неопределенный дробный остаток, который Драпека не знал, куда деть. Добавить к одному из младенцев или вычесть из него?

От этого у любого голова пойдет кругом, не то что у простодушного Драпеки.

В довершение этой арифметической запутанности, весы мельника имели две различные шкалы. Одна показывала пуды и фунты, а другая килограммы. Вероятно, для удобства торговли и учета.

Может быть, для торговли и учета это и было удобно и упрощало бухгалтерию, но в данном случае еще ужаснее все запутывало.

Начиная вычисления в килограммах, Драпека пробовал перевести итог в пуды или фунты. Или, наоборот, начинал в пудах, а заканчивал в килограммах. В результате уже и сам не знал, где пуды и фунты, а где килограммы.

Теперь в голове у бедного Драпеки и днем и ночью кружились и вертелись эти бесконечные килограммы, граммы, фунты и пуды. Целые числа и дроби.

Увы, при всей своей природной смекалке, он никогда не был силен в арифметике. Ребенком он боялся ходить в свою сельскую школу, даже убегал в поле к пастухам. И все из-за арифметики. Не давалась проклятая никак, а за неуспевание нещадно пороли. Так и не закончил двух классов...

Конечно, Драпека мог бы обратиться за помощью к Марье. Марья, хоть никогда и не училась в школе, прекрасно умела считать, — и всегда сама считала: когда ездили торговать на ярмарку или в лавке. Однако в данном случае ему не позволяла гордость.

Драпека даже выпросил у деревенского учителя специальное счетное устройство — деревянные счеты, чтобы "немножко подучиться вашей умной арифметике".

Но и счетное устройство не помогло.