Бесплатный фрагмент - Сказка без чудес

Часть первая

Пролог

Последнее Великое оледенение, сковавшее Евразийский континент в монолитную смёрзшуюся глыбу, около десяти тысяч лет назад, наконец, закончилось.

Нехотя, медленно, льды километровой толщины отступали.

Однако ещё тысячи лет спустя промороженная почва на их месте оставалась безжизненной и бесплодной. Только в самом верхнем, тончайшем её слое под тусклым в северных широтах, холодным солнцем, смогли хоть как-то существовать мхи да лишайники. Позднее над пластами вечной мерзлоты укоренились-таки карликовые растения — сосны, ели, берёзки, семена которых занесли сюда перелётные птицы…

Впрочем, вечная мерзлота оказалась тоже не вечной. И примерно шесть — семь тысяч лет назад на месте прогревшейся тундры, потянулись ввысь хвойные и смешенные леса.

Вслед за отступающими к Арктике холодами ушли, тяжело ступая и чавкая могучими лапами по нетвёрдой, раскисшей почве, мамонты, шерстистые носороги, бизоны, защищенные от свирепых морозов и шквальных ветров толстой меховой шубой.

На смену им пришла и стала заселять хвойные и лиственные леса, более приспособленная к потеплевшему климату живность — лоси, олени, стремительные косули, всеядные кабаны и, конечно же, волки.

В этих же, богатых зверем и птицей лесах, рыбой в полноводных реках, за много тысячелетий до нашей эры сошлись в противостоянии два вида человеческих особей — тех, кого позже учёные окрестили кроманьонцами и неандертальцами. Схлестнулись в беспощадной схватке за пищевые ресурсы, охотничьи угодья, за выживание.

Исход той битвы, длившейся несколько тысячелетий, теперь хорошо известен. Верх одержали кроманьонцы, ставшие нашими предками.

Однако никто, кроме учёных, выдвинувших спорную гипотезу, не знает, что в те доисторические времена на стыке Европы и Азии существовал ещё один вид человеческой особи. Разумный настолько, что сумел избежать противостояния и с неандертальцами, и с кроманьонцами. Остался, как принято выражаться сегодня, над схваткой.

Этот малочисленный вид человеческой особи затаился в дремучих лесах. И со стороны, без особого сочувствия к тем и другим, наблюдал за исходом смертельного поединка.

Климат на планете становился всё теплее, уже и хвойные леса отступили, освободив место лиственным, а ещё позже раздольной, богатой разнотравьем, степи.

Так случилось, что лишь у южных отрогов древних Уральских гор сохранился участок хвойного леса площадью в несколько десятков тысяч гектар.

Наши современники, очарованные этим островком лесной прохлады на огромных пространствах голой, продуваемой всеми ветрами степи, назвали его Заповедным Бором. Заселённым уникальной для пустынного ландшафта окрест флорой и фауной.

При этом по-прежнему никто не замечал обосновавшихся здесь реликтовых, как и сам бор, жителей.

Так, держась привычного ареала обитания, избегая тесных контактов с соседями, неприметный лесной народ дожил до наших дней…

1

Если вам перевалило за шестьдесят, то, ни о каких чудесных изменениях в жизни, свершениях мечтать уже не приходится. Дай, как говорится, бог сохранить хотя бы то, что есть, наработано долгими годами неустанного труда — авторитет, доброе имя, материальное благосостояние.

А если вы ещё и чиновник, достигший предельного для государственной службы возраста, то следует быть втройне осторожным и осмотрительным. Например, по пути на работу.

Глеб Сергеевич Дымокуров, чиновник областного правительства, должностью своей дорожил. И потому старался не упустить любой мелочи не только в исполнении своих функциональных обязанностей, но и в поведении, манере общения с окружающими.

Как, например, входят в здание Дома Советов, в котором на пяти этажах располагались кабинеты региональной исполнительной власти, молодые да ранние?

Летят, нередко припаздывая, не глядя по сторонам. Цокают каблучками по мощёной тротуарной плиткой площади, беззаботно вспархивая на облицованное бурым полированным гранитом парадное крыльцо. Рвут на себя за литую бронзовую ручку створку тяжёлой, в два человеческих роста высотой, двери, и проскальзывают внутрь, небрежно махнув на вахте перед носом дежурного полицейского удостоверением — пропуском.

Прежде всего, на службу Глеб Сергеевич являлся как минимум за полчаса до начала рабочего дня.

Даже вход в Дом Советов он превратил в этакую, усовершенствованную, отточенную с годами, мини-спецоперацию.

Ещё на дальних подступах к главному административному зданию края следовало внимательно осмотреться. Не крутить головой заполошно, это в его возрасте выглядело бы не солидно и подозрительно, словно он, как тайный агент, пытается «хвост» за собой обнаружить, а глянуть искоса, неприметно, зафиксировав, тем не менее, всё происходящее вокруг.

Не приближается ли одновременно с ним к заветному крыльцу кто-то из вышестоящих начальников? Если кто-то из них просматривается на горизонте, следует чуток притормозить, и рассчитать свою пешеходную скорость так, чтобы начальник оказался на крыльце, а, следовательно, и у входной двери раньше тебя. Но не намного. А в аккурат настолько, чтобы, не выглядя навязчивым, попасться ему на глаза в сей ранний час, раскланясь почтительно.

Если начальник — дама, то, как раз можно, успев обогнать её, галантно распахнут перед нею тяжёлую дверь.

Ещё на подходе к Дому Советов следовало обратить особое внимание на то, не стоит ли у парадного крыльца губернаторский джип. Если стоит, то, вполне вероятно, высшее должностное лицо региона, как всегда, спешащее по неотложным, государственной важности делам, выскочит вот-вот из-за двери. И столкновение с ним, крайне озабоченным, нос к носу, стало бы катастрофой.

Пару раз за годы долгой чиновничьей службы Глеба Сергеевича происходило такое. Один раз, ещё в советские времена, первый секретарь обкома, с которым Дымокуров лицом к лицу встретился при входе в дверях, даже пожал ему руку.

И хотя тогда Глеб Сергеевич впал в состояние, близкое к обмороку, то рукопожатие помнит до малейших подробностей, будто случилось оно минуту назад. Вот так вот, у порога, он стоял, а в шаге от него, в дверном проёме, сам первый секретарь. И руку тот протянул первым, пожал крепко. Тряхнул даже — может, в знак особого расположения? Хотя вряд ли. Похоже, о существовании такого сотрудника аппарата, как Дымокуров, молодого в ту пору, всесильный секретарь обкома даже не подозревал.

С нынешним губернатором, Александром Борисовичем Кургановым, Глеб Сергеевич, было дело, в дверях тоже стакнулся. Зазевался, утратил бдительность на мгновение — и на тебе! Однако губернатор лишь сверкнул гневно очами на возникшее перед ним препятствие в виде невысокого, седовласого, толстенького человечка, и прошёл мимо, притиснув Дымокурова к косяку.

Глеб Сергеевич три дня не мог в себя прийти после той нечаянной встречи. Но всё обошлось. Спасло, судя по всему, то, что, как всегда, озабоченный проблемами области, её глава мигом забыл о существовании нерасторопного клерка.

Сегодня, тёплым солнечным утром середины июля, операция под кодовым названием «Вход в здание Дома Советов» прошла без сучка и задоринки. Джипа губернатора у крыльца, раскочегаренного, на всех парах, не наблюдалось, и больших начальников у двери не встретилось. И вообще в ранний утренний час площадь перед резиденцией областного правительства оказалась на редкость безлюдной.

Однако это вовсе не значит, что вознесясь на скоростном лифте на четвёртый этаж, и, войдя в свой кабинет, Дымокуров расслабился.

Заняв один из трёх столов (два других предназначались для молодых сослуживцев, и, конечно же, за сорок минут до начала рабочего дня пустовали), Глеб Сергеевич первым делом включил компьютер.

При этом дверь кабинета он оставил распахнутой настежь. Чтобы проходящие по коридору такие же ранние пташки, особенно из числа вышестоящего руководства, видели: консультант информационно-аналитического отдела управления по внутренней политике аппарата губернатора и правительства Южно-Уральской области Дымокуров спозаранку находится на рабочем месте, так сказать, на боевом посту, и готов к исполнению своих должностных обязанностей.

Утвердившись в охнувшем под ним, словно поприветствовавшим его лёгким вздохом после недолгой разлуки мягком кожаном кресле, пока монитор компьютера мигал, загружая на экран содержимое своего таинственного нутра, Глеб Сергеевич открыл ежедневник и освежил в памяти план предстоящей работы на день.

В принципе, если ничего экстраординарного не случится, и от начальника отдела не поступит вводных, день обещал быть спокойным и не слишком загруженным.

До обеда, например, Дымокуров должен был подготовить текст поздравления, а на канцелярском языке — «памятный адрес» генеральному директору регионального филиала крупной всероссийской нефтяной компании Руслану Анатольевичу Шишмарёву.

На первый взгляд, ничего сложного. Тем более, что за три десятка лет службы в качестве «спичрайтера», Глеб Сергеевич подготовил сотни, да что там, наверняка тысячи таких «адресов».

Но то, что шёл этот документ за подписью самого губернатора, придавало предстоящему заданию особую важность.

Чиновник выдвинул нижний ящик письменного стола, извлёк оттуда толстенную, изрядно обшарпанную, картонную папку с надписью крупными буквами «Дело», завязанную шнурками с обмахрившимися от времени кончиками.

В этой папке были сложены копии «памятных адресов», подготовленных когда-то Дымокуровым, и одобренных высоким начальством, как говорится, на все случаи жизни. И по праздничным датам — к Новому году или Международному женскому дню, к примеру. И по юбилеям — организаций, учреждений, частных лиц, мужчин и женщин в отдельности. И по профессиям — врачам, учителям, военным, энергетикам и машиностроителям…

Некоторые образцы хранились со столь давней поры, что были отпечатаны ещё на пишущей машинке, через копирку, или откатаны на старинных, дававших смазанные и размытые копии, ротаторах.

Конечно, всё это, отсканировав, можно было бы хранить в компьютере, но Глеб Сергеевич не особо доверял электронике. Мигнёт что-то там, в железном ящике процессора с множеством проводов и контактов, замкнёт, или вирус какой проникнет — и прощай, труд целых десятилетий!

А папочка-то — вот она, всегда под рукой. Может быть, и Глеба Сергеевича переживёт, и перейдёт по наследству кому-нибудь из молодых коллег-оболтусов, если им удастся, как Дымокурову, пересидеть периодические смены высшего руководства, многочисленные реорганизации аппарата, если их не сдует ветром перемен, так характерных для российской политики…

Переворошив содержимое папки, Глеб Сергеевич отыскал два листочка. Один — поздравление с шестидесятилетним юбилеем канувшего в небытие директора крупного промышленного предприятия, другой — представителя нефтедобывающей отрасли.

Поглядывая в них, Дымокуров приступил к составлению текста.

Щелкая двумя указательными пальцами по клавиатуре компьютера, набрал бойко: «Уважаемый Руслан Анатольевич!».

Потом задумался на минуту. Пожалуй, «уважаемый» звучит в данном случае излишне казённо, официально. А ведь всем известно, что губернатора и гендиректора нефтяной компании связывают тесные личные отношения. Можно сказать, дружеские, если такое понятие, как «дружба», вообще применимо во взаимоотношениях региональных элит.

Глеб Сергеевич решительно удалил из текста «уважаемый», и впечатал сокровенное, уместное между друзьями: «дорогой».

Далее в шаблоне следовал такой пассаж: «Примите самые искренние и сердечные поздравления по случаю Вашего юбилея…»

Глеба Сергеевича не удовлетворила и эта строка. Он придал фразе более тёплое звучание: «Горячо и сердечно поздравляю Вас…». Так выходило гораздо лучше.

Затем он целиком передрал из шаблона, ничего не меняя, целый абзац о нелёгком труде нефтяников, в стужу и зной добывающих из недр главное богатство страны — «чёрное золото», об огромном значении возглавляемой Шишмарёвым компании для бюджетов всех уровней, для каждого жителя славной Южно-Уральской области…

Если бы Глеб Сергеевич относился к работе без души, писал бы подобные тексты просто, «под копирку», он никогда бы не смог столько лет продержаться на своей должности.

К делу он подходил творчески, с учётом личности юбиляра, отношения к нему руководства регионом, и ещё массы тонких нюансов, в которых может разобраться лишь человек, проработавший много лет в органах государственной власти.

Ведь у каждого высшего должностного лица области был свой стиль, манера выражаться. И если один, к примеру, любил подпустить в публичных выступлениях чуток юморку, ценил весёлую шутку, то для другого требовались сухие, выхолощенные, не терпящие ни единого живого словца, тексты.

И Дымокуров мог подстроиться, написать так, чтобы угодить каждому!

Вот и сейчас, отступив от шаблона, он вложил в уста губернатора такие проникновенные слова в адрес Шишмарёва: «Ваш богатый руководящий опыт, житейская мудрость, по достоинству оценены всеми жителями Южно-Уральской области…»

Нащёлкав на клавиатуре эту строчку, Глеб Сергеевич саркастически хмыкнул. Дело в том, что Шишмарёв был широко известен в области как раз таки необразованностью, хамством, и подчинённые считали своего шефа изрядным придурком…

В этот момент на столе Дымокурова по правую руку пронзительно зазвонил телефон — прямой, связывающий его с вице-губернатором, начальником управления по внутренней политике Надеждой Игоревной Барановской.

— Поздравительный адрес Шишмарёву готов? — не здороваясь, выпалила она.

Глеб Сергеевич поморщился от командного стиля общения начальницы, усвоенным ею от губернатора, имевшего плебейскую манеру «тыкать» всем подряд, невзирая на должность и положение в обществе. Ох уж эти провинциалы, вознесённые во власть не по профессиональным качествам, а благодаря неким невидимым потокам, вероятнее всего, денежным, и руководствовавшимся в кадровой политике исключительно принципом «свой-чужой».

Однако ответил максимально вежливо, с толикой подобострастия в голосе:

— Как раз работаю, Надежда Игоревна. Торжественное собрание состоится в четырнадцать часов, вполне успеваем…

— Собрание перенесено на одиннадцать, — рявкнула вице-губернатор. — Что бы через пять минут адрес был у меня на столе! — и брякнула трубкой об аппарат.

«Вот чёрт!» — выругался про себя Дымокуров. Если так, то времени действительно оставалось в обрез!

Дело в том, что составленный им текст ещё требовалось распечатать на принтере, затем отнести к корректорам, а уж после подать на подпись начальнику отдела. Заверив, тот отправлял его в канцелярию, где для таких случаев был приспособлен цветной принтер, печатавший «поздравилки» затейливым витиеватым шрифтом на специальной глянцевой бумаге. Потом листок с красиво набранным текстом помещался в тесненную кожей папочку с золотым российским гербом на обложке. И в таком виде попадал в руки губернатора.

Однако сейчас, когда время поздравления Шишмарёва перенесли на более ранний час, соблюдать эту процедуру было некогда.

Глеб Сергеевич торопливо допечатал текст, завершив его стандартно, без затей: «Надеюсь, что профессиональные и человеческие качества Вашей незаурядной личности вкупе с высокопрофессиональными знаниями ещё долго будут служить на благо Отечества», быстро пробежал, вычитывая на предмет возможных орфографических ошибок и опечаток, с первой и до последней строки, распечатал на принтере, и помчался в приёмную Барановской.

2

Для чествования таких значимых, особо уважаемых персон, как главный нефтяник области Шишмарёв, или подобных ему, в Доме Советов существовал специальный, богато украшенный резной мебелью с позолотой, дорогими коврами на полу, вазами с искусственными цветами, начинённый новейшей электроникой Зал торжеств.

Загодя, перед процедурой поздравления, сотрудники орготдела выровняли, будто по ниточке, тяжёлые золочёные стулья, расставили на длинном, инкрустированном ценными породами дерева столе пластиковые таблички с фамилиями приглашённых, запотевшие бутылки с водой — в соответствии с духом времени, «Ессентуки» отечественного производителя, стаканы из гранёного горного хрусталя.

По давно сложившейся традиции на подобных мероприятиях надлежало присутствовать и Дымокурову. Конечно, с учётом ничтожности его должности, Глеб Сергеевич не упоминался в официальном списке гостей, именную табличку для него никогда не ставили. Место ему отводилось у входной двери, там, где размещались представители региональной прессы.

Вот и на этот раз, постаравшись неприметно проскользнуть в быстро заполнявшийся народом зал, Глеб Сергеевич привычно затесался в ряды журналистов, резко выделявшихся среди прочих участников торжества своим «вольнодумным» обликом — потёртыми джинсами, растянутыми футболками и расхристанными до пупа рубашками на выпуск ярких расцветок.

Дымокуров, облачённый в жаркий, застёгнутый на все пуговицы чёрный костюм, в душном галстуке, смотрелся в рядах тружеников пера чужеродно. Однако те давно знали его, и свыклись с присутствием пожилого спичрайтера в своём окружении.

Вообще-то, положа руку на сердце, следовало признать, что присутствие Глеба Сергеевича на подобных мероприятиях было вовсе не обязательным. Никакой ответственности за происходящее на него, как на чиновника, не возлагалось — организацией всяческих совещаний, заседаний, «круглых столов» занимались другие служащие. Но, как объяснил вышестоящему руководству ещё много лет назад бессменный спичрайтер, личное участие позволяло ему проникнуться духом происходящего, черпать вдохновение для составления текстов докладов и выступлений первого лица области из, скажем так, первоисточника.

Впрочем, отстояв, таким образом, своё право присутствовать на важнейших мероприятиях, проводимых администрацией области, Глеб Сергеевич немного слукавил. Никакого вдохновения из подобных тягомотных «посиделок» он давно не черпал. Если совсем уж честно, ему просто нравилось быть сопричастным таким вот образом ко всем важнейшим событиям, случавшимся в регионе. Это придавало некую значимость и высокий смысл его заурядной, в общем-то, жизни.

Зал торжеств довольно споро наполнялся жаждущими лично поздравить главу нефтяной компании. Входили, и рассаживались в соответствии с именными табличками на столе министры областного правительства, депутаты Законодательного собрания, общественные деятели — известные артисты, писатели, художники, и ещё многие, многие, стремившиеся засвидетельствовать своё почтение руководителю предприятия нефтяной отрасли, являющегося главным налогоплательщиком в региональный, вечно верставшийся с предельным дефицитом, бюджет.

Здоровались, приветливо улыбаясь друг другу, многие обнимались по-свойски… По таким случаям здесь действительно собирались исключительно «свои» — «чужих» в этот ближний губернаторский круг не пускали.

Наконец, все расселись за длинным п-образным столом, оставив в торце место для губернатора и виновника торжества.

Призванные увековечить волнительный момент журналисты выстроились в шеренгу возле своих телекамер, установленных на штативы-треножники, напротив, сразу за огромной корзиной с букетом, составленным из двухсот, не менее, белых, благоухающих роз.

Главный нефтяник появился в зале минута в минуту рука об руку с губернатором. У стола чуть замешкались — Шишмарёв энергично замотал головой, как бы отказываясь из скромности занимать столь почётное место, однако вынужден был подчиниться Курганову, который усадил его с мягким нажимом, дружески приобняв за плечи.

Сам губернатор остался стоять, с прищуром оглядывая сквозь «дальнозоркие» очки в тонкой оправе присутствующих. За спиной главы области в некотором отдалении застыли два помощника — один с букетом цветов, другой с папочкой, в которой, Глеб Сергеевич знал это точно, находился сочинённый им памятный адрес.

Было общеизвестно, что особым красноречием Курганов не отличался. В аппарате, оправдывая косноязычие своего шефа, даже придумали и запустили в общественный оборот соответствующую формулу — дескать, наш губернатор — человек не слова, а дела.

Тем не менее, нагрузка на отдел, в котором служил Глеб Сергеевич, с воцарением нового первого должностного лица области резко возросла. Не считая основательных докладов, например, по итогам развития области за год, приходилось строчить тексты выступлений на все случаи жизни — будь то открытие после капремонта детского садика, или заключительный тур смотра художественной самодеятельности сельских домов культуры. Однако Глеба Сергеевича и ценили за то, что тексты речей губернатора даже по самому пустячному поводу он составлял так, что придавал им высокий общегосударственный смысл.

Вот и на этот раз, взяв у помощника поданную в угодливом полупоклоне папочку, Курганов попытался симпрвизировать:

— Руслан… э-э… мнэ-э… Анатольевич! Сегодня мы собрались тут, чтобы поздравить тебя со значительным… то есть знаменательным, э-э… юбилеем. Который, э-э… стал вехой… вехой… — окончательно сбившись и махнув беспомощно рукой, губернатор скосил глаза на текст памятного адреса, и принялся шпарить по написанному. — Знаменательная дата, которую мы отмечаем сегодня — не личное дело нашего юбиляра. Это наш общий, всех жителей Южно-Уральской области, юбилей. Потому что именно на нашей земле шестьдесят лет назад в скромной крестьянской семье родился мальчик, наречённый именем Руслан. И как сказочный богатырь, он рос…

Глеб Сергеевич, не скрывая горделивой улыбки, с удовольствием слушал написанный собственноручно текст, звучащий теперь в устах губернатора, косился, наблюдая исподтишка, какое впечатление производят найденные им в тиши кабинета слова на окружающих.

По правде сказать, пассаж о «сказочном богатыре» он передрал из поздравления, написанного им в своё время для первого секретаря обкома КПСС Ильи Моисеевича Грановского, и хранившегося с тех пор в заветной папочке, но кто теперь, тридцать лет спустя, об этом вспомнит?

А Курганов между тем перешёл к перечислению значимых вех биографии юбиляра, его заслуг перед областью и страной.

Чтение поздравительного адреса несколько раз прерывалось аплодисментами. Вице-губернатор Барановская первой начинала хлопать в ладоши, подавая тем самым сигнал остальным участникам торжества — не без умысла, с тем, чтобы глава региона успел перевести дыхание после воспроизведённой им длинной хвалебной тирады.

Дождавшись окончания очередной порции дружных хлопков, губернатор, поправив очки, выдал с выражением:

— Ваш богатый руководящий опыт, житейская мудрость по достоинству оценены всеми жителями Южно-Уральской области. Хотя подчинённые считают Вас, своего шефа изрядным придурком…

Шишмарёв, не веря своим ушам, поднял брови, просипел яростно, багровея лицом:

— Что-о?!

— Что? — удивился в унисон ему губернатор.

Поняв, что сказал что-то не то, Курганов, внимательно вглядываясь в текст, громко повторил последнюю фразу — вроде бы для себя, а получилось — всем:

— «Хотя подчинённые считают вас, своего шефа, изрядным придурком…» — а потом оглянулся по сторонам, произнёс растерянно, ткнув указательным пальцем в памятный адрес. — У меня так написано…

Наступила мёртвая тишина. Чествование юбиляра грозило перерасти в грандиозный скандал.

Ситуацию спасла Барановская. Вскочив со своего места, она подлетела к Шишмарёву с букетом цветов, и воскликнула, обращаясь к губернатору:

— Зачем, Александр Борисович, эти казённые речи, памятные адреса, и прочая словесная дребедень! Давайте просто покажем, как все мы любим нашего Руслана Анатольевича!

И, сунув ошеломлённому нефтянику цветы, обняла его, прижавшись всем телом, звонко поцеловала в губы.

Присутствующие зааплодировали радостно, затем, согласно всё тому же ранжиру, принялись вставать из-за стола, подходить к юбиляру, вручая букеты, перевязанные ленточками с бантами коробочки и коробки с подарками, которые тут же подхватывали и уносили люди из свиты нефтяника.

Дымокуров всё это время пребывал в обморочном состоянии. Как?! Почему?! Недоглядел?! Понятно, что виной всему — спешка, в которой готовился памятный адрес. В тот момент, когда он, хмыкнув, вспомнил о подчинённых, за глаза называвших своего шефа придурком, позвонила Барановская. И Глеб Сергеевич, слушая её, механически напечатал, внёс свои крамольные мысли в текст поздравления. А потом, вычитав второпях, через пень-колоду, отнёс «поздравилку» в приёмную вице-губернатора. Та, судя по всему, памятный адрес тоже не удосужилась прочитать…

Тем временем досадный инцидент был забыт, чествование юбиляра в Зале торжеств пошло своим чередом…

Однако Глеб Сергеевич, как старый аппаратчик, отчётливо понимал: такие проколы виновным в них не прощаются…

3

Его чиновничья карьера закончилась. Причём закончилась бесславно. Без торжественных проводов, прочувственных прощальных речей руководства и сослуживцев, без традиционного подарка уходящим на пенсию — электрического самовара и набора мельхиоровых подстаканников с чайными ложечками того же металла. И, конечно же, памятного адреса с признанием заслуг провожаемого, текст которого наверняка — увы, в последний раз, пришлось бы написать самому Дымокурову.

Ничего этого, предвидел Глеб Сергеевич, теперь не будет. А будут долгие вечера в чахлом скверике из двух десятков клёнов и нескольких кустов сирени вблизи его дома, прозванного в народе «партактивским», ещё с советских времён заселённого ответственными работниками обкома партии и облисполкома среднего звена, безнадёжно состарившимися ныне. И проводивших стариковский досуг на лавочке за бесконечными воспоминаниями о прошлой службе, судьбах начальников всех уровней и собственной, разной степени удачливости, карьеры.

Теперь и Глеб Сергеевич присоединится к ним, вышедшим в тираж бывшим ответработникам. А всё из-за дурацкой опечатки, виноват в которой, по большому счёту, не он, а члены губернаторской команды, набранной по мотивам личной преданности, родственных связей, по сути, с улицы, не прошедшие школы административного управления, мало профессиональные. Бесконечно дёргающиеся сами, задёргавшие всех вокруг, вносящие сумятицу, путаницу, в нетерпящее торопливости делопроизводство и аппаратный процесс. Так случилось и в этот раз с внезапным переносом поздравления Шишмарёва на более раннее, чем было оговорено загодя, время, и последовавшую за тем спешку и нервотрёпку.

Дымокуров знал правила игры, принятые на государственной службе. А потому не ждал разносов, строгого выговора «с занесением» и прочих кар за допущенный им проступок.

Вернувшись в свой кабинет, он, под испуганно-сочувственными взглядами «молодой поросли», взял чистый лист бумаги, и чётким, каллиграфическим почерком написал на нём заявление на увольнение по собственному желанию.

Потом отнёс его в отдел кадров. Начальница отдела, тоже дама предпенсионного возраста, взяла заявление, молча, понимающе кивнула, и протянула взамен «бегунок» — обходной лист, подписи ответственных лиц на котором должны были удостоверить в том, что Дымокуров, покидая навсегда стены Дома Советов, не задолжал ничего ни хозяйственникам, ни бухгалтерии.

Удивительно, но в кабинете, в котором он бессменно просидел много лет, его личных вещей практически не было.

Он открыл поочерёдно ящики письменного стола, но там ничего, что стоило взять с собой, хотя бы на память, не оказалось. Множество папок — картонных, с незапамятных времён, с тесёмочными завязками, скоросшиватели, а так же современных, пластиковых, набитых никому не нужными кроме него, Глеба Сергеевича, бумагами. Должностными инструкциями, копиями распоряжений, докладами губернатора и справочными материалами к этим докладам, газетными вырезками…

Дымокуров хотел было забрать и мстительно унести заветную папку с шаблонами памятных и приветственных адресов, «поздравлялок» от имени губернатора. Пусть тот, кто займёт его место, сам поворочает мозгами, поизгаляется, сочиняя все эти бесчисленные «искренне, горячо и сердечно…», по одним и тем же, в общем-то, из года в год, поводам…

Но потом передумал. Никто ни над чем голову ломать нынче не станет. И кто-то из представителей «молодой поросли», только начинающий чиновничью карьеру, заняв кресло Дымокурова, будет, не мудрствуя лукаво, таскать тексты поздравлений и разного рода «памятных адресов» из интернета, благо их там — несметное множество, на все случаи жизни…

Когда-то на служебном столе Глеба Сергеевича стояла фотография жены и сына в рамке — такими, какими они были тридцать лет назад. Но той молодой красавицы с миленьким, как ангелочек, младенцем, уж нет. А с ними теперешними, давно состоящий в разводе с супругой Дымокуров сфотографироваться не удосужился. Да, честно говоря, ему такого как-то и в голову не приходило.

На самом дне нижнего ящика, среди разряженных «пальчиковых» батареек от диктофона, тронутых ржавчиной канцелярских скрепок, затупленных карандашей и шариковых авторучек с исписанными, высохшими стержнями, Глеб Сергеевич нашарил складной перочинный ножичек с пластмассовой рукояткой в виде лисы. Купленный в незапамятные времена за рубль двадцать копеек в центральном городском универмаге «Восход», и ни разу с тех пор не точенный. Сунул в карман. Вот, в общем-то, и всё, что он заберёт с собой на память о тридцатилетнем периоде жизни, проведённом в Доме Советов.

Если, конечно, не считать пенсии, которая, с учётом максимального стажа государственной службы, обещала быть весьма не плохой. Так что уж чего-чего, а нищета Глебу Сергеевичу в старости отнюдь не грозила…

Грустные размышления уходящего в отставку чиновника прервал телефонный звонок. Трезвонил не «внутренний», как обещали связисты, защищённый от разного рода несанкционированных вторжений вроде прослушек, аппарат, а городской, общедоступный.

Глеб Сергеевич осторожно, со вздохом поднёс трубку к уху. Разговор с кем бы то ни было казался сейчас абсолютно некстати.

— Алё! Это гражданин Дымокуров? — деловито поинтересовался мужской голос на другом конце провода.

— Он самый, — поморщился Глеб Сергеевич с досадой. Звонили явно не из Дома Советов, наверняка по какому-нибудь пустячному поводу. Сейчас начнут впаривать рекламу товаров и услуг…

— Глеб Сергеевич? — уточнил звонивший, и, сочтя ответное молчание за согласие, сменил вдруг тон с напористого на сочувственно-скорбный. — А я к вам с печальной новостью…

Дымокуров, для которого отставка стала вовсе не новостью, а печальным свершившимся фактом, удивился лишь, что сообщить о ней звонивший намеревался не по внутренней, служебной, а по городской связи. А может быть, кто-то из журналистов пронюхал, и попытается сейчас создать сенсацию скромного, областного масштаба?

— Кто это говорит? — настороженно спросил Глеб Сергеевич.

— Нотариус, — представился незнакомец. — Моя фамилия Рыбкин. Альберт Евсеевич. А звоню я вам… Э-э… Как бы это сказать? По поручению вашей тётушки, Василисы Митрофановны Мудровой.

— А-а… — протянул неопределённо Дымокуров. Уж кто-кто, а тётушка, которую он видел, дай бог памяти, раз в жизни, в детстве… лет пятьдесят, должно быть, назад, его на данный момент совершенно не интересовала. — И… что?

— Как душеприказчик вашей тётушки вынужден сообщить вам скорбную весть, — изрёк звонивший трагическим голосом. — Василиса Митрофановна почила, так сказать, в бозе. Умерла. А вы, согласно завещанию, её единственный наследник…

Час от часу не легче! Глебу Сергеевичу только хлопот с похоронами чужого и незнакомого, в общем-то, человека, сейчас не хватало! Душеприказчик… Там, небось, всего имущества — покосившаяся избёнка с колченогой мебелью, а из ценностей — швейная машинка «Зингер» да старый чёрно-белый телевизор «Рекорд»…

И он принялся отнекиваться неуклюже.

— Э-э… послушайте, любезный! Василиса… э-э… Мефодьевна…

— Митрофановна, — поправил нотариус.

— Ну да, Митрофановна. Живёт… жила где-то в сельской местности, вроде бы в Зеленоборском районе. За двести километров от областного центра. И… мне как бы, по причине удалённости… не с руки… э-э… принимать активное, мнэ-э… участие в похоронных мероприятиях…

— По этому поводу можете не волноваться, — оставив скорбную интонацию, бодро заверил нотариус. — Тётушку схоронили вчера. Так что вашего участия в траурной церемонии не требуется. А вот в права наследства вступить вам надлежит, особо не мешкая.

Глеб Сергеевич выдохнул с облегчением. И поинтересовался вроде бы, между прочим.

— А там есть что наследовать?

— Есть! — со значением молвил нотариус. И принялся перечислять, явно поглядывая в какой-то перечень. — Дом жилой, площадью триста квадратных метров, деревянный, рубленный, в хорошем состоянии. Приусадебный участок пятьдесят соток, с хозяйственными постройками и флигелем — бывшей «людской», площадью сто квадратных метров. В доме — некогда помещичьем, заметьте, огромная коллекция антиквариата — мебель, посуда, картины, ковры… Этакое, знаете ли, дворянское гнездо, чудом дожившее практически в неизменном виде до наших дней… И, учтите, имение это расположено в Заповедном бору, где участки сейчас под застройку — на вес золота…

Глеб Сергеевич слушал напряжённо, с всё возрастающим интересом.

— Я, конечно, затрудняюсь вот так, слёту, вкупе оценить завещанное вам имущество, — продолжал между тем нотариус. — Но, похоже, вы теперь миллионер, господин Дымокуров. — И уточнил. — В долларовом, как говорится, эквиваленте!

4

Поезд Южно-Уральск — Зеленоборск в народе давно прозвали «барыгой». Прежде всего, потому, что в прежние времена именно железной дорогой надёжнее всего было добраться из лесного района в областной центр торговцам скобяными товарами да нехитрой продукцией сельских подворий — мясом, топлёным молоком (свежее, не выдержав долгого пути, скисало), сметаной, маслом и мёдом. Возвращаясь, домой, везли «городские» товары — мануфактуру и колбасу. Этот контингент и составлял основную массу пассажиропотока.

Теперь, когда проложены высокоскоростные, блестящие хорошо прогудроненным полотном, шоссе, автотранспортом добираться было сподручнее и быстрее. А потому неторопливый, тащившийся до пункта назначения целых четыре часа поезд, состоявший всего-то из пяти вагонов, заполнялся пассажирами едва ли на треть.

Поговаривали, что в РЖД из-за хронической нерентабельности собирались отменить этот маршрут вовсе, однако региональные власти дотировали железнодорожные перевозки — побаивались негативной реакции сельского населения: билет на поезд стоил раз в пять дешевле автобусного.

«Барыга», лениво постукивая по расшатанным, кое-где тронутым ржавчиной рельсам этой второстепенной, редко используемой железнодорожной ветки, останавливался возле каждой мало-мальски населённой деревушки, и к нему бежали стайкой местные жители — в одном из вагонов располагалась пекарня, она же магазинчик, торговавший самым необходимым — хлебом, крупами, солью и спичками.

На этом тихоходном поезде и отправился Глеб Сергеевич в свои новые владения, сулящие ему приличное состояние.

И не потому, что решил сэкономить на стоимости поездки — с деньгами у него, благодаря государственной пенсии, проблем не было. Просто хотел не спеша погрузиться в новую для себя реальность, проникнуться по пути, так сказать, духом провинции, которой, положа руку на сердце, никогда и не знал, всю предыдущую жизнь, проведя в областном центре.

Когда-то Зеленоборск, стоявший у самой границы Заповедного бора, был заштатным городишкой с десятитысячным населением. Народ здесь занимался преимущественно сельским хозяйством, благо пахотных земель за границами реликтового лесного массива было предостаточно. Подпитывался дарами леса — грибами да ягодами, впрочем, скудеющими год от года, и сошедшими ныне почти на нет. Из промышленных объектов успешно функционировали только деревоперерабатывающие предприятия — лесопилки и единственная в области уцелевшая мебельная фабрика, производящая в основном незатейливые, недорогие и крепкие, а от того востребованные небогатыми селянами, табуретки.

Обо всём этом Дымокуров прочёл в путеводителе по городам и районам Южно-Уральской области, изданным ещё в советские времена, и завалявшимся в его домашней библиотеке.

Из новейших источников информации Глеб Сергеевич почерпнул, что лет тридцать назад в окрестностях Зеленоборска были найдены запасы нефти. Не богатейшие, но всё-таки годные для промышленной добычи и переработки. В городок потекли деньги, увеличилось народонаселение. Появился новый микрорайон, застроенный двух и трёхэтажными коттеджами, в которых обитали работники нефтяной отрасли, и прочий кормившийся от нефтяного потока люд, прозванный местными остряками «Полем чудес». Открылись гостиницы и рестораны, торгово-развлекательные заведения.

Городок, деревянный прежде по преимуществу, приобрёл современный, ухоженный, щедро подсвеченный рекламными огнями, вид и лоск.

На территории Заповедного бора ещё в середине прошлого века тоже было обнаружено месторождение нефти, пригодное для промышленной разработки, но статус памятника природы не позволял до поры буровым вышкам вторгаться в реликтовый зелёный массив.

Впрочем, катающийся нынче в нефтяном масле Зеленоборск был Дымокурову без надобности. Унаследованное имение находилось в самом глухом участке бора, в селе Колобродово. К этому населённому пункту, как озаботился выяснить заранее Глеб Сергеевич, вела грунтовая дорога, относящаяся к категории «межпоселковых», а это значит, в распутицу совсем не проезжая.

Ещё и поэтому не привыкший рисковать (вдруг дождь зарядит!), отставной чиновник предпочёл поезд, и вот уже три часа кряду качался, переваливаясь с боку на бок на деревянном диване старого, явно доживающего последние дни перед списанием в утиль, ревматически поскрипывавшего в железных своих сочленениях «общего» вагона.

Сперва Глеб Сергеевич пытался читать прихваченный специально в поездку толстый том детективов Агаты Кристи, но из-за вагонной болтанки строчки прыгали перед глазами, очки сползали на кончик носа, и вскоре он, отложив книгу, принялся созерцать пробегающие за мутным, давно не мытым окошком, окрестности.

Степной, ничем не ограниченный до самого горизонта пейзаж отступил, и по сторонам железнодорожного пути замелькали сосны — вначале одиночные, корявые да разлапистые, потом пошли новые, недавние относительно посадки. Деревца здесь росли культурно, рядком, и были лет пяти-семи от роду. А дальше, когда поезд, лениво постукивая колёсами, вполз в настоящий лес, за окном стало сумеречнее от обступивших железнодорожное полотно столетних сосен, которые стояли уже в одном ведомом им самим порядке, кучнее, возносились целеустремлённо к солнцу, затеняя кронами всю остальную жизнь, копошившуюся у их подножья.

Местами эти исполины вплотную прижимались к путям, тянулись игольчатыми лапами к вагонам, стремясь то ли остановить их, не пустить в свою сокровенную чащу, то ли просто погладить, пробуя на ощупь — стоит ли опасаться этого запалённого, разогретого степным зноем, надсадно хрипящего, шумного железного зверя?

Впрочем, кое-где в полумраке бора замечались проплешины. На этих рукотворных полянах громоздились штабеля брёвен, высокие, аккуратно сложенные поленницы, виднелись рубленные домики — ветхие сторожки егерей и вполне современные жилые дома-вагончики на автомобильных шасси.

Человек всё глубже, настойчивее вторгался в зелёный массив, отвоёвывая у бора сотки и гектары песчаной земли, малопригодной для возделывания, но столь желанной для ищущих временного покоя и уединения состоятельных горожан.

Притомившись уже от затянувшегося путешествия, Глеб Сергеевич отвёл взгляд от окна, и принялся созерцать попутчиков.

В полупустом вагоне их было не много. Десятка два человек, преимущественно селян по внешности и повадкам, подрёмывали под монотонный колёсный перестук слегка покачивающихся вагонов, заботливо разместив под ногами и в проходе баулы с закупленными в городе товарами.

Пробираясь сквозь бор, который становился всё гуще, глуше, поезд то и дело останавливался на пару минут на полустанках, обозначенных белёными будочками обходчиков, и тогда возле вагонов начиналась суета. Кто-то сходил, исчезая в лесной чаще бесстрашно, кто-то, наоборот, выныривал из неё, карабкаясь судорожно, боясь не успеть, на подножку. Какие-то дремучие лесовики, обитавшие здесь на дальних кордонах, в отрыве от цивилизации, продравшись сквозь буреломы, бежали вдоль состава, хрустя гравием железнодорожной насыпи, под самыми окнами — спешили к вагону-пекарне за хлебом.

Внимание Дымокурова привлёк такой новый пассажир, появившийся вроде бы ниоткуда, из места, где людских жилищ не просматривалось — мужик лет пятидесяти, звероватого вида, заросший по самые брови чёрной, с проседью, бородой, угрюмый, кряжистый. Он был обряжен в брезентовую куртку-штормовку, линялые штаны «защитного» цвета — зелёные, с бурыми камуфляжными пятнами. Обут мужик был в литые, невероятно-огромного размера, резиновые сапоги-бродни, что казалось странным на фоне летней жары и засухи.

Хотя, как вспомнил, кстати, Глеб Сергеевич сведения, вычитанные из путеводителя, Заповедный бор известен был своими болотами.

«Настоящий лешак!», — подумал не без уважения отставной чиновник, и поймал вдруг себя на мысли, что завидует в чём-то этому подсевшему на глухом разъезде пассажиру. Его кряжистой силе, уверенности в себе, основательности, читавшихся во взгляде чёрных, пронзительных, всё подмечающих глаз. Ведь и он, Дымокуров, мог так же вот, сложись судьба его по-иному, жить в лесу, вдали от всяческого начальства, бесконечных «вводных», боязни не угодить, ошибиться, без чинопочитания, трепета и демонстрации раболепия в приниженно согбённой спине. Жить вольно, нынче как вчера, чтобы самые большие перемены были связаны с вполне предсказуемыми временами года, морозами или жарой, а «вводные» слагались то из обильных снегопадов зимой, то засухи летом, или удавшегося богато урожая кедровой шишки, к примеру…

Мужик пёр огромную, судя по всему, довольно тяжёлую сумку — клетчатую, на молнии, похожую на те, что тянут с собой «челноки», возвращаясь из дальних стран в родные пенаты. Мужик поставил баул, явственно громыхнувший чем-то металлическим, в проходе, а сам сел на деревянный диван, и вроде бы подрёмывал, опустив голову и прикрыв глаза, а на самом деле пристально, оценивающе, разглядывал попутчиков из-под кустистых бровей.

Бросил он взгляд и на Дымокурова, как показалось тому, задержав на отставном чиновнике взор несколько дольше, чем на всех прочих. Глеб Сергеевич тут же отвернулся, и принялся вновь обозревать уже довольно поднадоевший ему лесной пейзаж.

После очередной остановки в вагоне появился контролёр — молоденький парнишка в форме железнодорожника, в сопровождении двух дюжих полицейских, сержанта и капитана.

Контролёр проверял билеты. Пассажиры, подсевшие уже на территории бора, где на глухих полустанках железнодорожных касс, понятно, не было, расплачивались за проезд. Полицейские молча присутствовали при сём, внимательно, профессионально разглядывая каждого.

Глеб Сергеевич, когда очередь дошла до него, протянул слегка помятый, похожий на товарный чек в магазине билетик, который хранил вместе с паспортом в нагрудном кармашке. Контролёр мельком глянул, надорвал краешек, и вернул билет. Полицейские тоже не удостоили Дымокурова особым вниманием.

Зато колоритного лесовика стражи порядка взяли в оборот сразу.

Даже не спросив билета, полицейские указали на вместительный баул бородатого:

— А ну, открой!

Мужик, равнодушно пожав плечами, расстегнул «молнию».

— Оппаньки! — воскликнул сержант, запустив руку в нутро сумки. Торжествуя, вытащил какую-то блестящую железяку непонятного предназначения, и передал её капитану. — Что это, гражданин?!

Мужик, усмехнувшись в бороду, отвернулся к окну.

— А я скажу, что это! — пояснил не столько мужику, сколько окружающим полицейский капитан. — Это контакты с электроподстанции. Ты ж целое деревообрабатывающее предприятие обесточил! — сунул под нос лесовику железку полицейский. И покачал головой изумлённо, — и как тебя, дурака, не пришибло? Там же напряжение — десять тыщ вольт!

Мужик невозмутимо продолжал смотреть в окно.

— Будем оформлять, — бросая железку обратно в сумку, заключил капитан. И, обернувшись к сержанту, распорядился, — организуй понятых. — А потом потребовал у мужика: — Документы!

Тот поднялся, выпрямился во весь рост, оказавшись на голову выше обоих полицейских, пошарил где-то под штормовкой, за пазухой, извлёк замусоленную, сложенную вчетверо бумажку, протянул полицейскому.

Капитан с некоторой брезгливостью развернул потёртый листок.

Дымокуров, поправив на носу очки «для дали», через плечо полицейского тоже отчётливо видел содержание документа.

Капитан прочёл вслух, вглядываясь в выцветшие, напечатанные на раздолбанной пишущей машинке вкривь и вкось строчки:

— Справка… Дана гражданину Лесному Якову Петровичу… в том, что он освобождён из мест лишения свободы… Срок наказания отбывал в ИТЛ… тысяча девятьсот пятьдесят пятый год?! Ты чего мне подсовываешь, а?! — обратил капитан взор на мужика, но того уже не было на прежнем месте.

И вообще не наблюдалось в вагоне.

Мужик самым непостижимым образом вдруг исчез, словно растворившись в слегка душноватом, спёртом вагонном пространстве.

Глеб Сергеевич, с интересом следивший за этой сценой, вместе со всеми пассажирами принялся в недоумении крутить головой.

— Эй! Э-эй! — засуетился взволнованно капитан, и обратился к напарнику. — Пилипенко! Найди его!

Сержант в изумлении огляделся:

— Да где ж он, гад этакий?!

И тут Дымокуров увидел вдруг мужика. Он никуда не исчез, а притулился через пару рядов на свободной деревянной скамье, и наблюдал за происходящим. Но его почему-то никто не видел!

Поймав на себе взгляд Глеба Сергеевича, виновник всеобщего переполоха поднёс указательный палец к губам, жестом показав недвусмысленно — молчи, мол.

Дымокуров моргнул растерянно в знак согласия, и отвернулся к окну.

В это время поезд грохотнул как-то особенно сильно, затрясся, заскрежетал яростно железными сочленениями, тормозя.

За окном мелькнула надпись крупными буквами на дощатой стене одноэтажного здания вокзальчика: «Станция Колобродово».

Глеб Сергеевич прибыл в пункт назначения.

5

Вопреки представлениям Дымокурова, Колобродово оказалось вовсе не забытым богом медвежьим углом в дебрях Заповедного бора.

Это был вполне цивилизованный пристанционный посёлок, тысячи на три душ населения. Впрочем, изрядный процент из их числа, как позже выяснил Глеб Сергеевич, составляли так называемые «дачники» — горожане, построившие или прикупившие домики в здешних живописных местах, и наезжающие сюда только на выходные дни, либо в период отпуска.

День приезда Дымокурова выдался на пятницу, а потому на перроне оказалось относительно многолюдно. На деревянной, выстланной почерневшими от времени досками платформе толпились встречающие и готовящиеся отправится дальше, в Зеленоборск, пассажиры, продавцы немудрёной снеди для оголодавших в дороге путников — жареных пирожков с картошкой, беляшей с фаршем сомнительного происхождения, солёных грибов в стеклянных литровых банках…

Внимание Глеба Сергеевича привлекла сплочённая группа людей разного возраста, своим «городским» обличьем резко контрастирующая с местными жителями.

В руках горожане держали разнокалиберные плакаты, написанные на ватмане гуашью и акварельными красками: «Нет — добычи нефти в Заповедном бору!», «Нефтяники, руки прочь от зелёной жемчужины!», и прочее в том же духе.

Обитавшие окрест «зелёной жемчужины» селяне косились на шумную группу, и старались быстрее прошмыгнуть мимо — подальше от греха и политики.

Миновав пикетчиков, Дымокуров направился к зданию станции — старинному деревянному сооружению, почтенный возраст которого угадывался по резным финтифлюшкам, украшавшим фронтон и наличники окон. Последние лет семьдесят так не строили, не тратили времени на затейливую резьбу и прочие «архитектурные излишества». Тем нелепее смотрелись примастряченные к прокопчённым ещё паровозным дымом и угольной пылью бревенчатым стенам современные рекламные щиты. Предлагающие наперебой услуги сотовой связи, автосервисов, туристических кемпингов и даже саун с опытными привлекательными массажистками…

Здесь, у окошечка билетной кассы, выходящим на перрон, вступающего в права владельца антикварной усадьбы должен был ожидать поверенный Рыбкин.

Его, прохаживающегося отрешённо от всеобщей суеты под большими круглыми, показывающими «московское» время — по местному половина четвёртого пополудни, часами, Дымокуров углядел сразу. По чужеродному в этой толпе строго официальному, несмотря на июльскую жару, костюму чёрного цвета, белоснежной рубашке и бардовому галстуку в золотую искорку, по лакированным, не припудренным сельской пылью, туфлям.

В руках нотариус нянчил объёмистый, жёлтой воловьей кожи, портфель.

Дымокурова, с которым ранее общался только по телефону, он тоже мгновенно признал. Поднял приветливо свободную от портфеля руку, помахал, улыбаясь, окликнул:

— Глеб Сергеевич! С приездом! Пройдёмте, у меня здесь машина…

Обойдя с торца станционное здание сквозь заросший кривыми карагачами скверик, по растрескавшейся асфальтовой дорожке чиновник и нотариус вышли на привокзальную площадь, где калилось на солнцепёке два десятка стоявших здесь на приколе машин. И опять автомобиль поверенного Дымокуров определил сразу — шикарный чёрный лимузин бросался в глаза в ряду отечественных преимущественно, заляпанных грязью, а кое-где и тронутых ржавчиною провинциальных собратьев.

Альберт Евсеевич надавил на кнопочку брелка, и автомобиль ойкнул послушно, приветливо мигнув хозяину оранжевыми подфарниками.

— Прошу, — распахнув дверцу со стороны пассажира, пригласил радушно нотариус.

После чего, подхватив чемодан, с которым путешествовал Глеб Сергеевич, отнёс его в багажник.

Дымокуров погрузился в мягкий, слегка душноватый, пахнущий кожей и дорогим одеколоном, салон.

Нотариус занял водительское место. Лимузин, заурчав едва слышно, тронулся с места, и поплыл невесомо, как на воздушной подушке, без тряски, лишь покачиваясь слегка, по ухабистой деревенской улице.

Правильно расценив одобрительный взгляд пассажира, брошенный на «железного коня», Альберт Евсеевич пояснил сдержанно:

— Приходится, знаете ли, пребывать в постоянных разъездах. И хорошая машина — не прихоть, а средство, так сказать, передвижения. Достаточно комфортное, чтобы оставаться вменяемым, отмахав несколько сотен километров по делам клиентов…

— И оплачивается ваш труд, судя по всему, достойно, — вставил Глеб Сергеевич.

— На жизнь хватает, — хохотнул нотариус. И заметил, — кстати, если вы имеете в виду оплату моих услуг — можете, не беспокоится. Они уже оплачены. — И, повернувшись к пассажиру, подмигнул по-свойски. — В достойном размере!

А отставной чиновник подумал с некоторым удивлением, что покойная тётушка была, судя по всему, женщиной серьёзной, основательной, обо всём позаботилась. Даже работу нотариуса по делам наследства заранее оплатила…

Между тем автомашина плыла по прямой деревенской улочке, застроенной домиками-срубами, судя по ветхости, чёрным от времени бревенчатым стенам, возрастом сотни, не менее, лет.

Впрочем, то тут, то там серые, костяной плотности, покосившиеся плетни, огораживающие дворы от проезжей части, сменяли заборы из гофрированного металла, окрашенные в весёленькие голубые да зелёные цвета. А за ними высились двух, а то и трёхэтажные коттеджи — новострои. То ли кто-то из местных, деревенских, умудрился разбогатеть, то ли горожане при солидных доходах и должностях прикупили участки поближе к хвойному, целебному воздуху бора…

Улочка была пустынной, только кое-где на поросшей травкой обочине копошились куры, гуси да утки. Иногда какой-нибудь гусак, потревоженный чужеродным здесь, нарушившим сельскую тишину лимузином, грозно вытянув шею, с гоготом бросался в атаку, держась, впрочем, на расстоянии и не попадая под колёса, шуршащие гравием дорожного полотна.

Вскоре тёмно-зелёная полоса, маячившая на горизонте в дальнем конце улицы, приблизилась, превратившись в стоящий плотно, стеной, сосновый бор.

— Ну, дорогой Глеб Сергеевич, — повернулся нотариус к пассажиру, — въезжаем, так сказать, в ваши родные теперь пенаты! Готовьтесь к перемещению во времени. В девятнадцатый, а может, и в восемнадцатый век!

И, решительно крутанув руль, свернул на отходящую от главной улицы совсем уж узкую дорожку в одну колею, под сень огромных, высящихся до неба корабельных сосен, ведущую в сумрак бора, в самую, как показалось Дымокурову, чащу.

— Кстати, Глеб Сергеевич, — заметил нотариус, до того внимательно следивший за грунтовой дорогой и старательно объезжавший ямы и лужи, образовавшиеся здесь в распутицу. — В завещании о наследстве есть пара закавык, оговорок, которые вам надлежит соблюсти. И которые… э-э… несколько усложняют дело…

— Налоги? Долги какие-нибудь? — живо поинтересовался отставной чиновник, давно убедившийся на собственном опыте, что бесплатных пирожных в нашей жизни не бывает, и за каждую удачу, подарок судьбы всё равно в конечном итоге приходится чем-то платить.

Поверенный покачал головой.

— С финансовой стороны — никаких проблем. Одна оговорка в завещании требует, чтобы наследник — то есть вы, до вступления в полные права наследства прожили в усадьбе не менее шести месяцев безотлучно…

— Есть и вторая? — насторожился Глеб Сергеевич, уверенный в том, что с первой как-нибудь справится. Если его не будут пугать по ночам призраки…

И усмехнулся своим нелепым опасениям.

— А вторая заключается в том, — продолжил нотариус, — что в усадьбе Василисы Митрофановны проживает… э-э… некая хозобслуга. Челядь, обитающая там с незапамятных времён. Живут эти люди во флигеле на заднем дворе, и занимаются всеми хозяйственными работами… В завещании оговорено, что они должны оставаться при домовладении и впредь.

— И много их? — нахмурился Дымокуров.

Его робкие мечты о сельском уединении начинали рассыпаться в прах. Но, с другой стороны, жить в сельском доме, вести хозяйство горожанину в одиночку вряд ли по силам. Там, небось, и огород имеется, а может быть, и живность какая-то. Куры, например. Или вовсе — корова. Сам-то он понятия не имеет, с какого бока к ней подходить…

— Четверо… кажется, — не вполне уверенно сказал нотариус. — Подозреваю, что я не всех видел. Они мне на глаза старались не попадаться. Как инопланетяне — в контакт неохотно вступают. Видел я там старуху безумную по всем признакам, мужика дикого вида — то ли уголовник бывший, то ли бомж. А скорее всего, и то и другое, вместе взятое… Два парня лет эдак тридцати, весьма придурковатого вида — то ли внуки, то ли дети старухины. Потом домоправитель есть, мужчина в преклонных годах, горничная, она же кухарка, лет сорока… Ну, эти, похоже, вполне вменяемы, а домоправитель, Еремей Горыныч — так вообще мурый тип. Себе на уме, из него лишнего слова не вытянешь…

— Они что ж там, в этом доме прописаны? — полюбопытствовал Дымокуров, успокаивая себя тем, что от этой хозобслуги ему, как собственнику, со временем удастся избавиться.

— Я попытался было выяснить у них. В каких… э-э… родственных, или трудовых отношениях они состояли с покойной — да где там! — продолжил в сердцах нотариус. — Шарахались от меня, как от чумного. Бормотали что-то невразумительное… Хотел регистрацию по месту жительства, прописку, то есть, у них посмотреть — они паспорта мне так и не предъявили. В домовой книге некие люди, как постоянно проживающие, отмечены, но то записи ещё тридцатых годов прошлого века. Те домочадцы давным-давно уж поумирали. А эти… Как они умудряются без документов, пенсий, паспортов существовать, как полиция ими до сих пор не заинтересовалась — ума не приложу!

— Может, они нелегальные мигранты? Беженцы какие-нибудь? Обличьем-то — не азиаты? — предположил Глеб Сергеевич.

Нотариус пожал плечами.

— Внешность вроде славянская. Хотя чёрт их знает. Может, и впрямь переселенцы из республик бывшего СССР, Средней Азии, например… Или беженцы с Украины… Да вы не расстраивайтесь, — глянув на озаботившегося разом собеседника, успокоил нотариус. — Вот вам визитка моя, — протянул он тиснёную золотом карточку, — там все контакты — адрес конторы, телефоны. Обращайтесь. Зарегистрируем право собственности в Росреестре, натравим полицию, судебных приставов — и вытурим в два счёта всех с незаконно занимаемой площади!

Дымокуров с благодарностью спрятал визитку в нагрудный кармашек рубашки. Наверняка пригодится!

— А пока… — продолжил нотариус, — нет худа без добра. Не один проживать будете. Там, кстати, большое хозяйство имеется. За ним тоже пригляд нужен… — И, склонившись к собеседнику, добавил вполголоса доверительно. — Месторасположение усадьбы уж больно уединённое. Я, честно говоря, и днём-то там находиться побаиваюсь. Всё время не по себе как-то… А уж ночевать — один в доме, в этой лесной глуши, где за окном то ли волки, то ли нечисть какая-то воет, — ни по чём не останусь!

Отставной чиновник, до того отвлёкшийся разговором, сквозь окошко автомобиля огляделся вокруг. Машина словно по тоннелю ехала — так плотно к дороге стояли сосны, так смыкались непроглядно их макушки где-то высоко-высоко, застилая небо, отсекая живительные солнечные лучи, сея окрест прохладу и сумрак. Будто вечер внезапный, раньше времени, наступил. Действительно жутковато!

6

Впрочем, усадьба, ждавшая их в конце примерно километровой по протяжённости лесной дороги, больше походившей на широкую пешеходную тропу, оказалась вовсе не мрачным, хотя и уединённым строением.

Располагалась она на большой поляне, и солнца здесь было вполне предостаточно. Лес отступил на сотню-другую шагов кругом, и замер в отдалении, снова сомкнув ряды, будто на страже.

Возникшее перед ними строение Глебу Сергеевичу понравилось неожиданно. Дом оказался именно таким, каким ему и представлялись канувшие давно в небытие подобные помещичьи усадьбы.

А ещё вдруг стала распирать неизвестно откуда накатившаяся спесивая гордость. Он-то, оказывается, в отличие от всех этих выскочек, кухаркиных детей, точнее, теперь уже внуков и правнуков, представителей элиты, пребывающей ныне у власти, не какой-нибудь временщик без роду и племени. Вот его родовое поместье, дворянское, можно сказать, гнездо!

Одноэтажное, рубленное из огромных, в два обхвата стволов лиственницы, здание. С широко раскинувшимся, словно два крыла распростёртых, фасадом. С крыльцом по центру, из грубо отёсанного дикого камня, в десяток ступеней, сложенным, с деревянными, затейливой резьбы, колоннами, подпиравшими балкончик, выходивший с мансарды. С окнами без ставен, украшенными узорчатыми наличниками, свежевыкрашенными в ярко-зелёный цвет.

Всё это вовсе не ветхое, а крепкое, на века, строение венчала добротная крыша, кровельным железом покрытая. С башенкой посередине и круглым оконцем, на манер корабельного иллюминатора, глядя из которого наверняка хорошо обозревались окрестности — площадка перед домом, заросшая коротенькой, то ли выстриженной заботливо, то ли от рождения куцей, вроде густой щетинки, травкой. Чугунного литья двустворчатые ворота, сейчас открытые наверняка в ожидании гостей, настежь. К воротам вела присыпанная гравием дорожка с площадкой для стоянки автомобилей, и с деревянными, почерневшими от времени, врытыми в землю столбами — коновязью, не иначе, сохранившейся до нашей поры.

Сердце Глеба Сергеевича забилось радостно.

Много лет, едва ли не большую часть жизни, проведя в унылых, заставленных безликой канцелярской мебелью, кабинетах, он лишь в тайных, робких мечтах мог представить себе, что когда-то вырвется из душного, прокалённого зноем летом и промороженного зимой города. Поселится на природе, в лесу, на берегу тихой речки, густо поросшей по берегам ивой да тальником, с нежными лилиями, обозначающими места глубоченных омутов…

Да и кто из горожан, ошалевших от постоянной круговерти дел, тревог, наваливающихся всё тяжелее семейных и служебных проблем, скопившихся долгов, неподъёмных кредитов… кто из нас, положа руку на сердце, не мечтал в минуты усталости и отчаянья о таком вот неторопливом, ни к чему не обязывающем, житье-бытье?!

Но и тогда грёзы Дымокурова дальше пригородной дачи в тесном окружении подобных же, домиков, не простирались…

А здесь — такой домина! Помещичья усадьба! В первозданном лесу!

Было от чего прийти в восторг.

Автомобиль остановился у ворот. Глеб Сергеевич, пошарив левой рукой возле сиденья, отстегнул ремень безопасности и выбрался из машины.

Со стороны водителя-нотариуса дверца тоже хлопнула мягко.

На крыльце приезжих встречали.

По каменным, изрядно стёртым и отполированным годами тысячами ног сходил человек — лысый, худой, как-то весь вытянутый в длину, так, что ему приходилось склоняться перед собеседниками, неопределённого, «за семьдесят», возраста. Его лицо было лишено малейшей растительности — не благодаря тщательному бритью, а было безволосым изначально, похоже. Встречавший чем-то неуловимо походил на огромную, вставшую на дыбы, ящерицу. Точнее рептилию, облачённую в холщёвую, домотканую, что ли, рубаху и той же выделки штаны. Натянувшую на задние лапы для форсу ещё и козловой кожи сапожки.

Впрочем, несмотря на не слишком располагавшую внешность, человек этот растянул и без того почти безгубый рот в приветливой улыбке, в результате чего губы вовсе исчезли, а сходство с ящером только усилилось:

— А вот и гости дорогие, долгожданные… — степенно изрёк встречающий. — Альберт Евсеевич! А это?.. — глянул он вопросительно на нотариуса, одновременно протягивая руку Глебу Сергеевичу.

— Дымокуров. Наследник, — кратко отрекомендовал Рыбкин спутника. — Новый владелец усадьбы. Прошу, как говорится, любить и жаловать!

Человек в пояс поклонился Глебу Сергеевичу, произнёс с чувством:

— Пожалте, хозяин! Мы уж тут ждали-ждали… Все глаза проглядели! — и представился в свою очередь. — Еремей Горыныч. Управляющий усадьбой. По-нынешнему, здешний завхоз…

Дымокуров, смутившись таким приёмом, забормотал что-то старорежимное, приличествующее, по его понятиям, случаю:

— Ну, полноте, батенька! Какой я, право, барин? Самый что ни есть трудовой элемент. Государев служащий. Только в отставке.

— Ну, вот и познакомились, — с некоторым облегчением, удовлетворённо воскликнул нотариус. И демонстративно, подтянув рукав пиджака, глянул на золотой «Ролекс» на запястье. — Друзья! Время к вечеру. А нам ещё предстоит поработать, уладить кое-какие формальности!

Домоправитель умоляюще сложил на груди руки:

— Сперва отобедать извольте. У нас так принято, — опять поклонился он Глебу Сергеевичу, будто ожидая его подтверждения, — дорогих гостей с дороги — первым делом за стол!

На что Дымокуров, начиная осваиваться с ролью хозяина, кивнул благосклонно:

— И впрямь, Альберт Евсеевич! Пойдёмте, раз приглашают. С делами успеем управиться…

Изнутри дом больше всего походил на провинциальный краеведческий музей с экспозицией, воссоздающий быт помещичьей усадьбы девятнадцатого, а может быть, и восемнадцатого веков.

Медового цвета, натёртые мастикой полы, настеленные из едва ли не метровых в поперечнике досок, уложенных и пригнанных так монолитно, что щели между ними едва угадывались, и ни одна гигантская половица под ногой не скрипнула.

Потолки — высоченные, украшенные из алебастра, должно быть вылепленными финтифлюшками, с барельефами ангелочков, нимф, и прочих мифических существ. По центру потолков были прикреплены широченные, с автомобильное колесо, люстры. Некогда предназначенные для свечей, а теперь переделанные под электролампочки. Впрочем, и свечи в доме имелись. Стояли в оплывших стеарином подсвечниках на антикварных столах.

— С электричеством зимой бывают проблемы, — пояснил домоправитель. — Когда в непогоду провода рвутся. Мы ж на отшибе живём, пока починят…

Глеб Сергеевич с удовлетворением обозревал обитые матерчатыми, в мелкие цветочки, обоями стены, увешенные портретами надменных вельмож.

В центре, в золочёной раме, в натуральную, не иначе, величину, красовался портрет царственно восседавшей в кресле с высокой спинкой старухи с грубыми, властными чертами лица. В крупной по-мужицки руке бабка сжимала увесистую клюку с серебряным набалдашником.

— Хозяйка усадьбы, Василиса Митрофановна Мудрова, — пояснил, заметив заинтересованный взгляд Глеба Сергеевича, домоправитель.

Старуха с портрета смотрела на своего племянника, Дымокурова, сурово и пристально. Прямо душу ему своим взглядом выворачивала наизнанку.

Поёжившись, Глеб Сергеевич последовал дальше за провожатым.

Домоправитель показывал им покои, обращая внимание на мебель — тёмной полировки, с резным орнаментом, витиеватыми ножками, обитую зелёным сукном и вишнёвого оттенка бархатом. Слоноподобные, неподъёмной тяжести, напоминающие бронированные несгораемые сейфы, шифоньеры и платяные шкафы. «Горки», за толстыми, мутноватыми стёклами которых угадывались ряды того самого антиквариата, упомянутого в рассказе нотариуса — фарфоровые обеденные и чайные сервизы, хрустальные вазы, фужеры и золочёные рюмки, столовое серебро, шкатулочки с таинственным, наверняка столь же ценным и уникальным содержимым…

— На века строили, — нахваливал, словно торговец недвижимостью, домовладение нотариус. — Но без излишеств. Разных там биллиардных и зимних садов. Потому что понимали — все эти помещения отапливать предстоит. А у нас зима в году восемь месяцев…

Ступая вслед за домоправителем из комнаты в комнату, взирая на широченные, шестиспальные, не иначе, кровати с горами туго набитых подушек, отгороженные занавесями… э-э…, балдахинами, кажется, проходя мимо стеллажей, высоченных, уставленных от пола до потолка толстенными, переплетёнными в тиснёную золотом кожу, фолиантами, Глеб Сергеевич молчал подавленно. А в голове его металась только одна испуганно-радостная мысль: «Теперь всё это — моё!».

Прав был нотариус. За любую вещь из усадьбы — будь то предмет антикварной мебели, или безделушка с полок буфетов, книжка из библиотеки, вздумай Дымокуров их продать, можно было выручить деньги, позволяющие безбедно, не ограничивая себя особо в желаниях и потребностях, прожить целый месяц. А уж пенсионеру, чьи желания и потребности ограничены вполне естественными возрастными рамками — тем более.

Обеденный зал, куда в конце ознакомительной экскурсии по дому привёл гостей Еремей Горыныч, оказался просторным, с широченным столом, покрытым белоснежной, похрустывающей от крахмала по углам, скатертью. Судя по рядам стульев чёрного дерева — массивных, как и всё в имении, монументальных, с неудобными прямыми спинками, здесь одновременно могло бы усесться персон двадцать, не меньше.

— Глеб Сергеевич! Альберт Евсеевич! — любезно указал домоправитель на стулья ближе к торцу стола.

Дымокуров заметил, что кресло во главе — ещё более монументальное, с массивными подлокотниками, увенчанными оскаленными львиными мордами, осталось незанятым.

Этим, как рассудил Глеб Сергеевич, ему как бы ясно дали понять — он здесь пока не полноправный хозяин. А уважаемый, но всё-таки гость.

— Место матушки нашей. Василисы Митрофановны, — заметив мимолётный взгляд наследника и угадав его мысли, пояснил Еремей Горыныч, — ну и… — замялся он, — примета есть такая. Сорок дней место новопреставленной не занимать…

Глеб Сергеевич кивнул скорбно, а потом не выдержал, съязвил:

— Не то покойница обидится, или вовсе воскреснет?

Домоправитель смутился, рукавом рубахи утёр вспотевший разом лоб:

— Дык, оно же, как… Оно же всяко бывает…

Дымокуров, поставив радушного хозяина в неловкое положение своим замечанием, попытался исправить ситуацию.

— А что ж тут на двоих только сервировано? — указал он с укором на столовые приборы, и пригласил радушно, — присаживайтесь с нами!

Еремей Горыныч поджал чопорно губы:

— Нам не положено…

Нотариус на правах человека, знакомого со здешними порядками, пояснил:

— Нравы в имении, Глеб Сергеевич, суровые. Патриархальные!

Домоправитель крикнул в распахнутую в соседнее помещение дверь, кухню, должно быть:

— Мария! Подавай!

Тот час в обеденный зал вплыла обряженная в длинный вышитый сарафан, с повязанным на голове белоснежным платочком, полная, округлая, будто сама только что из печи, румяная, словно сдобная булочка, женщина лет сорока. В руках она несла поднос.

Ловко расставив яства, тут же метнулась назад. Ей понадобилось несколько таких пробежек, прежде чем она закончила выставлять на стол всё новые и новые блюда, водрузив в завершении на середину исходящую тонким аппетитным ароматом супницу.

Стараясь не бросать голодные взгляды на многочисленные тарелки с мясными нарезками, салатами, солёными грибочками и прочей, явно не покупной, от здешней земли, снедью, Глеб Сергеевич изучал, осторожно беря в руки поочерёдно, столовые приборы — вилки и ложки литого серебра, ножечки того же металла, всё с фамильными вензелями, силясь постигнуть их предназначение.

Нотариус, успевший, судя по всему, освоиться со здешними порядками, распоряжался по-свойски:

— Ты, Марья, нам супчику-то по чуть-чуть наливай. По полтарелочки. У тебя душа гостеприимная, с размахом. А мы же с Глебом Сергеевичем не лесорубы, что бы всё это, — обвёл он рукой уставленный закусками стол, — оприходовать! — И обратился к домоправителю. — Еремей Горыныч, ты наследнику-то настоечки своей знаменитой, на кедровых орешках, для аппетита плесни. Я бы рад составить компанию — да не могу. За рулём! — причмокнул он с сожалением.

Похлебав наваристого супчика, отведав жаркого из телятинки, сдобрив салатиками из свежих овощей, закусив тонко нарезанной буженинкой, а, главное, выпив три гранёных стопки литого стекла щедро, «с бугорком» наполненных крепчайшей «кедровкой», Дымокуров несколько расслабился, осоловел от накатившейся сытости.

— А у вас что ж, постоянно так вот, в торжественной обстановке трапезничают, или только по особым случаям? С приездом гостей связанным, например? — задал вопрос домоправителю Глеб Сергеевич.

Тот кашлянул в кулак степенно, наблюдая исподлобья, как шустро убирает и сносит со стола грязную посуду Мария. Потом ответил коротко:

— Всегда. Не нами заведено, не нам и обычаи сии отменять…

Отставной чиновник покивал головой одобрительно. Такое неторопливое вкушение яств, заботливо подаваемых внимательной и угодливой хозобслугой ему явно понравилось.

— А что ж, — начал он осторожно развивать тему, — у вас и люди для этого есть? Работники?

— Челядь? — грубовато уточнил Еремей Горыныч. — Найдётся…

— А они что ж, по найму, или договору работают? — не отставал Глеб Сергеевич под одобрительным взглядом нотариуса. — Зарплату, небось, получают?

Домоправитель повёл неопределённо плечами:

— Дык, харчи… Завсегда так было… Заведено исстари… Не нам и менять…

Однако Дымокуров твёрдо вознамерился прояснить этот вопрос.

— То есть, вы хотите сказать, что официально трудовые отношения у вас с ними не оформлены? И работают эти люди в усадьбе лишь за еду?

Еремей Горыныч потел всё явственнее.

— Ну, не токмо за харчи… Одежонка, обувка. Всё Василиса Митрофановна им справляла. Опять же, проживание…

Нотариус неприметно кивнул понимающе, а потом кашлянул деликатно.

— Гхм-м…, друзья! Мне пора. Стемнеет скоро, а по вашим лесным тропам на автомобиле пробираться не просто… Да, Глеб Сергеевич, вам ещё несколько бумаг подписать нужно… Еремей Горыныч, где тут у вас кабинет?

Тот встрепенулся с готовностью:

— Пойдёмте, я провожу.

Домоправитель, видно было, откровенно обрадовался тому, что прервался неприятный по какой-то причине для него разговор…

7

Утром того же дня, когда Дымокуров вступал в права наследства, губернатор Александр Борисович Курганов пригласил в кабинет своего заместителя, вернее будет сказать, заместительшу — вице-губернатора, отвечающего за внутреннюю политику Южно-Уральской области Надежду Игоревну Барановскую.

Вообще-то, как-то само собой сложилось так, что из числа шести заместителей главы региона, в «ближнем круге», имевшем свободный, на зависть прочему чиновному люду, доступ к главному «телу», состояли исключительно женщины.

Их, всем скопом, из своего муниципалитета прихватил и перевёз в областной центр мэр заштатного городка, которого внезапно для всех указом самого президента назначили губернатором края. А потом, как водится, подтвердили это назначение «всенародными выборами», согнав и заманив на избирательные участки сладкими посулами и угрозами едва ли треть населения — в основном работников бюджетной сферы из сельской глубинки.

Считалось, что не последнюю роль в судьбе мэра, ставшего вдруг — губернатором, сыграл глава нефтяной компании, филиал которой активно разрабатывал нефтеносные месторождения в недрах Южно-Уральской области.

Не такие богатые, как, скажем, в Тюмени, но тоже весьма перспективные. Особенно с учётом доступности и лёгкой извлекаемости.

Новоиспечённому губернатору, понятное дело, столкнувшемуся на первых порах с глухим неприятием и отторжением местной элиты, представители которой и сами были не прочь выйти со временем в «ферзи», комфортно было ощущать себя в окружении дамочек, попавших благодаря главе региона, «из грязи в князи». Которые внимали ему благоговейно, тянулись во фрунт, сшибаясь лбами, бросались исполнять любые указания, не умничая и не споря.

Надежда Игоревна Барановская считалась неформальным лидером губернаторского женского батальона. Слегка за сорок, приближавшаяся к возрасту, когда бабы, как говорят в народе, опять становятся ягодками, поджарая, подвижная, с остро торчащей грудью нерожавшей женщины, она выделялась из прочих сановных дам вкрадчивой интонацией, мягкими, изысканно-вежливыми, манерами, жестами, отточенными в ходе тренингов на курсах «психологии делового общения», которые усердно посещала в молодости.

При этом с подчинёнными она была жёсткой, непреклонной, требующей исполнения своих указаний беспрекословно, точно и в срок.

Ей-то и решил поручить Курганов, преодолеть случившуюся в самый неподходящий момент размолвку с главным нефтяником региона. Тем более, что подошло время, когда по давней традиции Шишмарёв передавал своему протеже неприметный чемоданчик. Содержимое, которого, состоящее из плотных пачек в банковской упаковке, предназначалось для компенсации «представительских расходов», коих у губернатора, конечно же, было — хоть отбавляй.

— Что там с тем клерком, который приветственный адрес для Шишмарёва готовил? — с порога встретил Надежду Игоревну вопросом губернатор.

Он восседал в своём просторном кабинете за обширным, девственно чистым, столом, на полированной поверхности которого не было ничего, если не считать письменного прибора из розовой орской яшмы в виде башен Кремля. Впрочем, после исчезновения перьевых ручек и чернил прибором давно не пользовались, и он выполнял чисто декоративную функцию, ненавязчиво напоминая посетителям о том, что хозяин кабинета, как ни как, а является наместником федерального центра на этой вверенной ему в управление территории огромной страны.

— Уволили с должности в двадцать четыре часа! — с готовностью отрапортовала Надежда Игоревна, присаживаясь за приставной столик.

Курганов кивнул, буркнул вполголоса:

— Жаль, не в прежние времена живём. При Сталине его бы расстреляли к чёртовой матери!

Барановская вспорхнула ухоженными руками, с наманикюренными тщательно у дорогих визажистов пальцами, изобразив сожаление — увы, мол. А сама подумала не без ехидства, что, случись вдруг прежние времена, даже за малую толику тех дел, что провернула их слаженная команда на территории области, за то, как распоряжалась государственной казной, они бы все гамузом, во главе с губернатором, одними из первых непременно попали бы в расстрельные списки.

А Курганов произнёс уже другим, вполне уместным среди своих, «домашним» тоном:

— Возьми-ка ты, Надя, нашего нефтяного магната на себя. Съезди к нему, пообщайся. Извинись за нашу… твою, между прочим, аппаратную ошибку. А то я в прошлый раз на мобильный ему позвонил, хотел переговорить, так он, сволочь такая, отключился… Найди чисто женский подход. Напомни, что не время сейчас друг на друга дуться. Нас великие дела, а может быть, и бои впереди ожидают!

— Сделаем! — с готовностью вскочила Надежда Игоревна, выпятив с готовностью грудь.

Губернатор, не скрывая удовлетворённой улыбки от подобной демонстрации преданности, продолжил:

— Через две недели техника нефтяников должна войти в Заповедный бор. Несколько скважин они там уже втихаря пробурили. Нефть отличного качества, прямо прёт из-под земли, залегает не глубоко. Но с началом полномасштабной добычи наверняка начнётся визг со стороны общественности, разных там «зелёных», оппозиционных политиков. И в такой ситуации мы вместе с нашими э-э… покорителями недр должны, так сказать, трудиться в одной… э-э… упряжке. Так и объясни Шишмарёву. Не ссориться по пустякам, а вместе работать над тем, что бы объяснить народу, всем жителям Южно-Уральской области, что даст нам, региону, каждому из них, разработка нового месторождения. А от бора, так сказать, в его первозданном виде, если уж на то пошло, пользы для бюджета — никакой. Одни расходы. И ещё, — доверительно склонился он к продолжавшей стоять, вытянувшись во фрунт, Надежде Игоревне. — Ты же понимаешь, что области, нам с тобой в этой связи достанутся копейки. Хотя, х-хе-хе, — хмыкнул Курганов самодовольно, — на безбедную жизнь где-нибудь на Лазурном берегу и тебе, и мне до конца дней хватит. Да ещё детям и внукам останется. Но! — поднял он указательный палец, направив его в потолок, — главные бабки пойдут туда! Наверх! И если мы с тобой здесь чего-нибудь напортачим, нам этого никогда не простят. Уразумела?

— Так точно! — вытянув руки по швам, отчеканила, едва ли не прищёлкнув каблуками туфель-лодочек Барановская.

— Действуй! — благосклонно махнул рукой губернатор, отпуская подчинённую, а заодно и все грехи, кои доведётся ей совершить.

…Суперсовременное, сложенное из бутылочного цвета, зелёного стекла и серого бетона, административное здание регионального филиала нефтяной компании взметнулось в прозрачной синевы южно-уральское небо на девять этажей.

Вышколенные, обряженные в чёрную униформу секьюрити полчаса, не менее, мурыжили Барановскую. Сперва на проходной, потом в просторной приёмной. Названивали по телефонам своему начальству по восходящей, держа вице-губернатора у закрытого никелированного турникета, и согласовывая несанкционированный визит. Подчёркивая тем самым нарочито, как подозревала Надежда Игоревна, свою федеральную принадлежность и независимость от местных властей.

Шишмарёв предстал перед Барановской во всей колоссальной значимости своей персоны — как для региона, так и для страны в целом. Об этом свидетельствовали два больших, полтора метра на метр, портрета президента и премьер-министра страны, укреплённых на стене аккурат над головой восседавшего за столом нефтяника. Оба высших должностных лица государства как бы взирали благосклонно со своих властных высот на утвердившегося под ними, как раз посерединке, хозяина кабинета, благословляя и поддерживая во всём его деятельность на благо Державы.

Для южно-уральского губернатора места на стене не нашлось, что неприятно резануло Надежду Игоревну, не в первый раз бывавшую в этом офисе.

Кабинет Шишмарёва был огромным, словно тронный зал в старинном замке, уставленный столь же помпезной, невероятных размеров, будто для великанов сработанной, мебелью. С обширным, как волейбольная площадка, столом для совещаний, могучими креслами, в которые при желании можно было усадить, например, дрессированного слона. С российским триколором и корпоративным флагом, распятых по стенам. С рельефно исполненными картами области и страны, на которых мерцали рубиновыми огоньками топографические точки, обозначающие месторождения нефти, разрабатываемые компанией.

Посетитель мгновенно терялся в этом кабинете вроде мухи, влетевшей невзначай в городскую квартиру.

Восседавший за таким же гигантским столом, как и вся обстановка этого кабинета, Шишмарёв, напомнил Барановской тряпочную куклу-Петрушку, которую ловкий кукловод одел на руку, и высовывает выше пояса из-за ширмы, показывая зрителям ярмарочного балагана.

Однако в этой ситуации с нефтяным магнатом приходилось считаться, и Надежда Игоревна почтительно замерла в отдалении, приняла позу покорности, ожидая, когда хозяин кабинета изволит обратить на неё внимание.

А тот, будто не замечая, визитёрши, увлечённо всматривался в дисплей гаджета, листая страницы электронного изображения, всякий раз поплёвывая на указательный палец.

Наконец Шишмарёв поднял голову и остановил на Барановской свой взор. Бросил, холодно, не здороваясь:

— Ну, что там у вас?

— Руслан Антонович! — приниженно, с ноткой покаяния всхлипнула Надежда Игоревна, — Пришла повиниться. Хотите, на колени перед вами встану?

Шишмарёв, гад этакий, промолчал насуплено, будто и впрямь ожидал, что вице-губернатор бухнется перед ним на колени.

Барановская осталась стоять, и даже сделала шаг вперёд, ближе к столу нефтяного магната, выставив перед собой руки ладонями вверх, что в психологии жестов означало дружелюбие, открытость и искренность.

— Произошла нелепая, чудовищная техническая ошибка! — заворковала она, стараясь, чтобы интонация её голоса звучала умиротворённо и успокаивающе. — Допустивший её чиновник был уволен немедленно.

— Ничего себе ошибочка! — опять обратившись к гаджету, рыкнул Шишмарёв, листая страницы яростно и ожесточённо плюя на палец. — Перед всей областью опозорили! Вон, в Интернете, сколько об этом пишут. Издеваются!

Надежда Игоревна заворковала, загулила с ещё большей страстью.

— Господи! В Интернете! Да о чём там только не пишут! Да и кто? Блогеры разные, хомячки фейсбучные, которых никто не читает. Зато наши, государственные СМИ осветили всё как положено. Ваш юбилей превратился, не побоюсь этого сравнения, во всенародный праздник для области! Во всех газетах с государственным участием, включая районки — статьи на разворот о вашей персоне, с описанием биографии, славного жизненного пути. По всем телеканалам — не просто сюжеты, а целые фильмы, посвящённые вам, Руслан Антонович! А вы — интернетные пасквили… Честное слово, даже обидно!

Видимо, вспомнив о том, сколь изобильно и впрямь был представлен он в областных СМИ на минувшей неделе, Шишмарёв хмыкнул самодовольно, смягчаясь. Отложил, наконец, дурацкий гаджет, на дисплее которого Барановская успела заметить изображение какой-то пышногрудой красотки без нижнего белья. Глянул на гостью благосклоннее, наверняка сравнивая её с тем, что видел только что на экране, вздохнул умиротворённее, указал на великанское кресло у приставного стола.

— Ладно. Проехали. Присаживайтесь… Так с чем пожаловали, Надежда Игоревна?

Та села, сложив аккуратно, будто первоклассница на парте, перед собой холёные руки. Начала велеречиво, издалека, не на мгновение, впрочем, не забывая о заветном чемоданчике, который, ещё неизвестно, соизволит ли предложить этот старый хрен по окончании визита. И прокручивая в голове, как ему ненавязчиво о том напомнить.

— Дорогой и глубокоуважаемый Руслан Антонович! Всё ближе и ближе к нам тот судьбоносный для всех южноуральцев час, когда новое нефтеносное месторождение вступит в строй, и начнёт… э-э… фонтанировать… э-э… дополнительными финансовыми поступлениями в бюджеты всех уровней. Недра нашей Южно-Уральской области богаты природными ресурсами. Однако наш губернатор Александр Борисович Курганов, мы, его команда, всегда считали, и продолжаем считать, что главным богатством нашего края… э-э… являются люди, его населяющие… И наши приоритеты…

Шишмарёв с досадой поморщился.

— Бла-бла-бла… Ты мне, Надежда Игоревна, мозг здесь не засе… не засоряй! Не на трибуне. Давай ближе к делу, короче!

Барановская, не сморгнув, продолжила вкрадчиво.

— К сожалению, существует небольшая, но довольно крикливая группа представителей общественности, которая выступает категорически против добычи нефти в Заповедном бору. Считая, что тем самым реликтовому лесному массиву будет нанесён непоправимый ущерб.

— Так заткните им рты! — ощетинился Шишмарёв.

— Заткнули уже, — вздохнула Барановская. — На нашей с вами стороне практически все областные СМИ, наиболее социально ответственные, вменяемые депутаты всех уровней, представители общественных организаций…

— Ну да, — не без ехидства поддакнул нефтяник. — Денег вы с меня на затыкание этих ртов изрядно повытянули. У ваших представителей общественных организаций глотки бездонные. Одни только пресс-туры борзописцев, журналюг, на наши образцово-показательные нефтепромыслы в Сибири чего стоили! Авиаперелёты, размещение, водка рекой…

Барановская удручённо кивнула.

— Увы, кое-кого нам до сих пор на свою сторону так и не удалось перетянуть. Некоторых депутатов от оппозиции, «зелёных»…

— Я про этих иностранных агентов слышать уже не могу! — грохнул по столу кулаком Шишмарёв. — Арестовать бы их всех, как врагов народа, к чёртовой матери!

Надёжда Игоревна закатила глаза, демонстрируя терпение и смирение.

И этот туда же! Сталинист недоделанный. Как будто бы Сталин, ставя к стенке беспощадно разных там иностранных агентов, позволил бы своим, доморощенным, воровать без счёта, брать взятки, бездельничать и ханыжничать! Но, не сказав, конечно же, этого, она вздохнула смиренно:

— К сожалению, пока невозможно. Но значит ли это, что мы с вами, Руслан Антонович, друзья народа, должны сидеть, сложа руки, не отвечая на злобные нападки и вылазки вражеских элементов?

— Ну-ну? — глянул на неё вопросительно Шишмарёв.

— Нужен, я бы сказала, заключительный аккорд, который перекроет все голоса недоброжелателей. Превратит начало добычи нефти в бору в поистине всенародный праздник!

— Сколько? — прервал её нефтяной магнат.

— Э-э… в каком смысле?

— В смысле денег! — скривился, как делал всякий раз, неся непредвиденные расходы, Шишмарёв.

— У меня всё подсчитано, — торопливо заверила Надежда Игоревна. — Смету, мы вам пришлём. Два заключительных мероприятия. Одно — научно-практическая конференция на тему… э-э… что-нибудь вроде: «Добыча нефти — новая веха в истории Заповедного бора». И второе — предусмотренное в день, когда в заповедный лесной массив войдёт ваша… э-э… нефтедобывающая техника. Областной культурно-этнографический фестиваль «Чая и мёда»! С участием губернатора, между прочим. Место проведения — село Колобродово Зеленоборского района. Правда, здорово придумано?! — не удержавшись, напросилась на похвалу Барановская. — Представляете? Лето, цветочки, бабочки… то есть пчёлки, ну, которые мёд собирают, по травке летают. Народные ансамбли песни и пляски. Казачки какие-нибудь с этими, как их… саблями по сцене, установленной на поляне, в лесу, прыгают! А народ вокруг смотрит, чай с медком попивает… Красота! А перед тем — небольшой импровизированный митинг по поводу открытия… э-э… новой страницы в истории Заповедного бора. Выступит губернатор, вы, глава района. Откроете, как это у вас называется?… Нефтяную вышку. С перерезыванием ленточки. И потом — массовые народные гуляния. Здорово?!

— Ну-ну, — сдержанно покивал Шишмарёв.

Тут-то Надежда Игоревна и ввинтила ловко:

— Да, кстати, Руслан Антонович… Для организации этого неформального, не прописанного в областном бюджете мероприятия потребуются… э-э… некоторые расходы…

Шишмарёв покривился.

— Вам в приёмной кейс передадут. Я распорядился.

Барановская, тоже стреляный воробей, помня о судьбе федерального министра Улюкаева, заявила, прощаясь:

— Спасибо. Я за ним водителя сейчас подошлю…

Бережёного, как говорится, и бог бережёт!

8

Жаркий июльский день, слегка приглушенный под сенью вековых сосен, заботливо прикрывающих усадьбу от сторонних взглядов и прочих напастей, всё тянулся и тянулся, вымотав окончательно Дымокурова дальней дорогой, новыми впечатлениями и связанными с ними переживаниями.

Почивать в отведённой ему комнате, как и всё в доме, заставленной тяжёлой, чёрного лака антикварной мебелью с огромной кроватью в центре, было ещё решительно рано.

За окнами, зашторенными тяжёлыми портьерами и прозрачной тюлью, ещё догорал окрашенный в предзакатный багрянец вечер.

Глеб Сергеевич, поставив на крытый тёмно-зелёным сукном ломберный столик свой чемодан, расстегнул пряжки, замок-молнию, и принялся распаковывать вещи.

Ещё с давних лет, когда командировки, в основном в пределах области случались в его чиновничьей жизни частенько, он возил с собой один и тот же комплект. Синие тренировочные штаны с белыми лампасами, оранжевую майку-безрукавку со слегка растянутым воротом, многократно стираную и выцветшую по этой причине, но ещё вполне приличную. В зимнее время к сему прилагалась толстая шерстяная кофта — топили в районных гостиницах, как правило, из рук вон плохо. Пошарив на дне, под ворохом сменного белья — трусов, носок, чистых носовых платков, он извлёк из чемодана тапочки-шлёпанцы, уложенные в полиэтиленовый мешок.

Бритвенные принадлежности, флакон одеколона, упаковка таблеток, которые он принимал каждое утро против гипертонии, толстый том детективов Агаты Кристи, запасные очки — вот и весь нехитрый скарб, с коим пожаловал наследник в имение.

Облачившись в вольготную, лёгкую одежду, Глеб Сергеевич, потомившись несколько минут у окна, не слишком решительно покинул спальную.

Бродить по дому в одиночку ему показалось неприличным: здешние обитатели могут решить, что он в жадном нетерпении осматривает новые владения. А вот выйти летним вечерком во двор — вполне естественно для горожанина, истосковавшегося по природе, по чистому, настоянному на целебной хвое, лесному воздуху.

Отставной чиновник шагнул за порог, и, ориентируясь по памяти, прошёл длинным сумрачным коридором с несколькими выходящими в него и наглухо закрытыми сейчас дверьми, к угадывающейся по светлому пятну прихожей.

Никто из обитателей усадьбы ему в этот час не встретился. Дом был погружён в особую, глухую, гнетущую тишину, которая наступает порой только в таких вот, отдалённых от людской цивилизации, уединённых жилищах.

Тяжёлые двустворчатые входные двери были распахнуты настежь. Тонкая тюлевая занавеска, должно быть, от мух, колыхалась чуть заметно на ощутимом едва сквознячке. Там, на улице, гулял свежий ветерок, сменивший дневную жару, и шумевший сейчас удовлетворённо где-то в необозримой вышине верхушками реликтовых сосен.

Стараясь ступать неслышно, словно боясь вспугнуть сокровенную тишину сонного дома, Глеб Сергеевич прошёл на просторное каменное крыльцо, оглядел окружающее, подёрнутое дымкой тумана от остывающей земли, пространство.

Дом за его спиной — огромный, органично вписавшийся в окружающий ландшафт, будто выросший в незапамятные времена сам собой из этой вот песчаной почвы вместе с могучими, заматеревшими, незыблемыми в своём величии соснами, был безмолвен таинственно, не светясь в сумрак ни одним из окон.

Пространство перед домом, поросшее травкой, было пустынным и тихим. Лишь за границей огороженного штакетником участка, в густом, совсем непроглядном в ночном мраке подлеске, пощёлкивала заливисто какая-то невидимка-пичуга.

«Господи! И это теперь всё моё!» — ощутил вдруг всю меру свалившегося на него невзначай счастья Глеб Сергеевич.

Когда-то, в ранней юности, он хотел стать писателем. Любил читать книги, и едва ли не с первого класса, научившись складывать буквы в слова, принялся сочинять истории, подражая сюжетам немногих прочитанных им к той поре детских книг. Сперва — устно, пересказывая затем одноклассникам, позже — излагая их на бумаге не устоявшимся почерком.

Так и не опубликовав ни одного своего первого литературного опыта, он после окончания школы подался на факультет журналистики. Эта профессия казалась ему наиболее близкой к писательскому ремеслу.

Однако жизнь сложилась совсем иначе, чем представлялось в далёкой юности.

Потогонная, словно на цеховом конвейере, работа в городской газете, когда, едва закончив один материал, приходилось хвататься за новый, не оставляла времени для лирических упражнений в стихах или прозе. Да и, положа руку на сердце, он быстро понял, что особыми литературными способностями от природы не наделён. Так зачем же мыкаться по редакциям и издательствам, прижимая к груди, пожелтевшие от времени рукописи — стопки машинописных листов с потрёпанными краями, навязываться в друзья старшим, более удачливым писателям, надеясь, что они снизойдут и до твоего творчества. Порекомендуют, признают…

Дымокуров насмотрелся на таких бедолаг, с изломанными судьбами, нищих, без семей, без профессии, всю жизнь проходивших в «начинающих». Которым публикация стишка или рассказика в коллективном сборнике казалась подарком судьбы, вершиной писательских достижений…

Пристраиваться в хвост этой длинной очереди неудачников, «непризнанных гениев», он не захотел. И когда его, молодого да раннего журналиста, пригласили на работу в идеологический отдел областного комитета КПСС, с радостью согласился. И вместо непредсказуемой, зыбкой писательской карьеры принялся выстраивать более надёжную, сытную — чиновничью.

До пресс-служб в те годы ещё не додумались, но должен же был кто-то, сопоставляя, перерабатывать многочисленные справки в монументальные доклады, готовить тексты выступлений перед трудящимися косноязычному, как правило, начальству, писать в газеты статьи по судьбоносным для области и страны вопросам экономики и общественной жизни за подписью партийного руководства.

Дымокуров со всем этим успешно справлялся. Звёзд с неба, облекая куцые мысли вождей в велеречивые откровения, как говорится, не хватал, но выстраивал на бумаге речь выступающих гладенько, хотя и суховато. При этом, что самое важное — идеологически выдержанно. Вставляя, где надо, знаковые, ключевые для текущего политического момента слова и фразы, вроде: «экономика должна быть экономной». А чуть позже — «хозрасчёт», «консенсус», «гласность» и «перестройка».

После известных событий августа 91-го он, побыв несколько дней, как и большинство партаппаратчиков, в некоторой растерянности, оказался, не покидая своего кабинета и письменного стола в штате новой структуры — администрации Южно-Уральской области.

И теперь готовил те же самые доклады и выступления уже для вполне демократически настроенного вновь назначенного центром губернатора. Только ключевые слова в текстах стали другими: «рынок», «приватизация», «общечеловеческие ценности»… Так дослужил он, ничего не меняя, по сути, в своей жизни до нынешних времён. Пересидел ещё двух губернаторов, ловко ввинчивая, где надо, в их выступления ключевые слова из обоймы новой терминологии: «властная вертикаль», «суверенная демократия», «духовные скрепы», «импортозамещение»…

Тем более, это было не трудно благодаря тому, что, по большому счёту, в идеологии власти ничего не менялось. На протяжении всех тридцати лет его чиновничьей карьеры и советские, и нынешние руководители области сетовали на «временные трудности в экономике», «сложную обстановку в мировой политике», нехватку бюджетных средств, тщательно замазывая собственные упущения и всячески раздувая малейшие достижения. Представляя через СМИ населению свою каждодневную, рутинную работу как цепь величайших свершений, судьбоносных прорывов и гениальных озарений в искусстве управления областью.

И Глеб Сергеевич весьма преуспел, помогая высокому начальству в этом. Он и думать себя приучил такими вот категориями, отчего подготовленные им доклады, выступления и газетные статьи звучали довольно искренне и правдиво. И вдруг — такой прокол, стоивший ему многолетней карьеры!

А теперь он не знал, что делать с обрушившейся на него свободой, дозволенным самому себе вольномыслием, с тридцатилетним опытом спичрайтерского труда, в обычной, реальной жизни абсолютно не востребованным и не применимым…

Может быть, вспомнив несмелые мечты молодости, за роман засесть? Написать что-нибудь этакое, эпохальное? Тем более, что и обстановка вокруг соответствующая сложилась. Уединённая жизнь на природе, первозданная, можно сказать. Имение, девственный лес вокруг. Поля окрест колосятся… Лев Толстой, или, к примеру, Тургенев, позавидовали бы…

Однако о чём писать? Реальной жизни, чьих-то судеб, пребывая уже в преклонных летах, Дымокуров немного наблюдал из окон Дома Советов. Да, положа руку на сердце, они его и не интересовали особо. А в его собственном, размеренном, устоявшемся существовании, если вспомнить, знаковых, годных для развёрнутого литературного произведения событий было раз-два, и обчёлся. Женился. Потом развёлся. Ну, начальство ещё каждые пять-десять лет, смотря по тому, кто возглавлял область, менялось. Да, ещё машина его однажды чуть не сбила на перекрёстке…

Прямо скажем, на эпохальный роман не тянет!

Глеб Сергеевич задрал голову, посмотрел на сгустившуюся синеву небес, где уже загорелись первые звёздочки, и решил, пока совсем не стемнело, обойти вокруг дома, глянуть, на то, что располагается на задах.

По белеющей зыбко, выстланной тёсаным камнем дорожке, он решительно зашагал вдоль погружённого в мрачную темноту дома. Миновав торец здания, завернул за угол.

Здесь перед ним открылась хорошо освещённая выкатившейся, кстати, из-за тучек серебристой луной панорама просторного, соток пятьдесят, не меньше, заднего двора.

Слева тянулся до самого леса теряющийся в ночном мраке выгороженный плетнём огород. В центре двора чётко виднелся колодец — «журавль», уравновешенный парой ржавых автомобильных рессор, с подвешенным цинковым ведром, сияющим в лунном свете, застывшем недвижно на цепи, прихваченной кончиком «журавлиного» клюва.

А справа светился тускло желтоватыми окнами, будто там не лампочки, а свечи жгли, двухэтажный флигель, в котором, по словам нотариуса, и обитала дворня.

Ещё дальше угадывались геометрически ровными очертаниями на фоне чёрного леса хозяйственные постройки — сараи, сеновалы, амбары, и прочее, в чём отставной чиновник не очень хорошо разбирался.

Неожиданно дверь примыкавшего к флигелю высокого дощатого сарая распахнулась с треском, и оттуда шагнули в навалившийся вдруг ночной мрак две фигуры, озарённые сверху неживым, тусклым светом луны.

Дымокуров разглядел двух мужиков — крепких, высоких, с буйно всклокоченными белобрысыми вихрами на головах. Мужики, покряхтывая, тащили нечто, напоминающее гигантскую, в человеческий рост высотой, бочку. Судя по их сопенью и кряхтенью, неимоверно тяжёлую.

Глеб Сергеевич, испугавшись будто чего-то, хотя, что ему могло грозить в родовом, можно сказать, имении, торопливо шагнул с дорожки в тень дома, прижался спиной к вековым, в два обхвата брёвнам стены.

Вслед за постанывавшими от непосильной ноши мужиками выскочила сгорбленная годами, но довольно шустрая старушка, обряженная, несмотря на летнюю теплынь, в тёмное, до пят платье, шерстяной платок, накинутый на костлявые плечи. Она опиралась на длинную, толстую палку с чилижным, должно быть, веником на верхнем конце.

— Ой-ёй-ёшеньки! — в голос причитала бабка, норовя изловчиться, и огреть метлой то одного, то другого мужика по согбённой спине. — Сил моих больше нет на энтих обалдуев смотреть! Антигравитатор у них не контачит! Чтоб вас мухи навозные съели! Две тыщи лет контачил, летала ступка моя, как ласточка, а щас на тебе — контакта, вишь, нет! Дармоеды!

— Дык, — оправдывался один из носильщиков, — сами ж говорите — две тыщи лет, маманя! Алатырь-камень стёрся, пылью зарос. Я по нему давеча пусковым ключом чиркал, чиркал — так даже искры нет…

— Нечему там ломаться! — визгливо гнула своё бабка. — Это ж виман, вечная, можно сказать, вещь! Отечественная разработка. Не какой-нибудь импорт, вечный двигатель, перепетуй, язви его в душу, мобиле! Никаких тебе деталей и механизмов. Одни физические прынципы! Вон, Горыныч, — не то, что вы, оба-двое, обалдуи, толковый мужик. Поскоблил, ветошью, где надо, протёр, всё и заработало!

— Ничо вечного, мамань, не бывает. А ступка… Када по тебе в сорок втором годе из пушки зенитной влёт долбанули, она и забарахлила…

Глеб Сергеевич, вжимаясь в стену, с замиранием сердца вслушивался в этот лишённый всякого смысла, диалог.

Троица между тем, спотыкаясь неловко во тьме, направилась в сторону непроглядной чащи леса.

— Щас лётные испытания проведём, — басил примирительно кто-то из мужиков. — Воспарите, маманя, как на воздусях…

— На воздусях… — не угоманивалась старуха. — Пооговаривайся ишшо у меня! Ежели грохнусь с верхотуры, как давеча, я те по мусалам-то наподдам! Не допорола, видать в детстве. Ох, был бы папаня жив, Кащеюшка-то наш, он бы уму-разуму вас, недотыкомок, вмиг научил!

Выждав, когда странная троица, непрерывно бранясь, скрылась в ночи, отставной чиновник отлип, наконец, вспотевшей разом спиной от брёвен, вернулся на мощёную дорожку. Продолжать знакомство с усадьбой в столь поздний час ему решительно расхотелось. Кто знает, какие неожиданности ещё подстерегают его во мраке!

«Бредятина несусветная, — бормотал про себя Дымокуров. — Сумасшедшая прислуга. Бочки какие-то по ночам перетаскивают. Чем они тут вообще, вдали от глаз людских, занимаются? То ещё наследство досталось. С такой дворней нужно ухо держать востро»…

Осторожно ступая, он вернулся в дом, прикрыв за собою входную дверь, едва ли не на ощупь пробрался длинным коридором обратно в спальную. Плотные шторы на окнах были задёрнуты, не пропуская ни лучика лунного света.

Больно стукнувшись коленкой о какой-то острый угол, Глеб Сергеевич в кромешной тьме нашарил кровать. Откинул толстенное одеяло, разделся торопливо, кое-как разложив вещи на стуле. Ухнул с размаха в мягчайшую пуховую перину, провалился в неё с головой, как в омут, и мгновенно уснул.

9

Спал он плохо, беспокойно ворочаясь в жаркой постели, просыпаясь то и дело, маясь от привидевшихся кошмаров, от которых с пробуждением всякий раз оставались какие-то бессмысленные, жуткие обрывки воспоминаний.

В довершение ко всему с рассветом его остро приспичило по малой нужде. Прямо распирало всего.

Глеб Сергеевич никогда не мог понять, да и в реальной жизни не встречал, разве только в кино видел, людей, завтракавших, едва проснувшись, в постели. В обыденной жизни он и ему подобные после пробуждения сразу же, шаркая ногами нетвёрдо, брели в туалет, потом умывались под краном, смывая липкую сонливость с отёчных век, чистили зубы, брились, и лишь потом дело доходило до того, чтобы наскоро чем-то перекусить.

Вот и сейчас, окончательно проснувшись, он, вспомнив давешние наставления Еремея Горыныча, первым делом нашарил под кроватью ночной горшок.

Этот немудрёный, вышедший из обихода Глеба Сергеевича лет шестьдесят назад предмет изрядно его смутил.

Горшок был металлический, покрытый белоснежной эмалью, первозданно чистый.

Повертев в руках диковинную посудину, отставной чиновник открыл крышку, заглянул в нутро «ночной вазы», как изящно, вспомнилось ему, называли это пикантное приспособление в прежние, доканализационные времена.

На дне горшка был нарисован огромный, василькового цвета, довольно натуралистично с анатомической точки зрения изображённый, глаз. Который, немигаючи, с интересом будто бы, взирал на Дымокурова.

Это окончательно добило нового владельца поместья, не оценившего своеобразный фекальный юмор неведомых горшечных дел мастеров. Если канализации, тёплого туалета в доме за столько лет провести не удосужились, то наружный, то бишь, как его правильно — нужник, сортир? — должен существовать обязательно!

Глеб Сергеевич решительно задвинул горшок под кровать, и, торопливо натянув спортивное трико и футболку, нашарив ногами тапочки-шлёпанцы, промчавшись длинным безлюдным коридором, выскочил из дому.

Отхожее место, как ему представлялось, должно было располагаться где-нибудь на задах, в укромном закутке приусадебного участка.

По знакомой уже мощёной булыжником дорожке он шустро прошлёпал за угол дома.

Солнце ещё не поднялось из-за леса, над остывшей за ночь землёй клубился лёгкий туман. Невидимые стороннему глазу птицы пели в кустах, чирикали и щебетали восторженно, славя наступившее утро, на все голоса.

Отставной чиновник огляделся в поисках чего-то, похожего на будочку наружного туалета.

«Ну и порядочки в этой усадьбе! — возмущённо думал томимый малой нуждой наследник. — День уж наступил, а ни души не видать. Дрыхнут все, что ли?!»

Его внимание привлекла беседка, плотно затянутая разросшимся хмелем так, что не видно было, кто находился внутри. Однако голоса оттуда доносились громко, отчётливо.

Брезгливо ступая по мокрой от утренней росы траве, Дымокуров подошёл ближе. Наконец-то во всём доме ему встретился хоть кто-то, у кого можно что-то спросить…

Ещё не разглядев обитателей беседки, он уже понял, что разговаривают как минимум двое. Один басил с возмущением в голосе, другой вроде бы отвечал ему периодически мощным порыкиванием.

— Ну, ты сам рассуди, Потапыч, — рокотал, негодуя, обладатель баса. — Им же дозволено только санитарные рубки вести, а они здоровый, строевой лес валят! У них все — и егеря, и полиция куплены.

— У-у-рг-х, — грозно поддакнул собеседник.

— Во-от… — пробасил рассказчик. — Так я на электроподстанции пошуровал, контакты поотрывал к чёртовой матери, и лесопилку-то обесточил!

— Р-р-агх! — одобрительно рявкнул приятель.

— А меня менты на обратном пути замели. С контактами-то этими спалили…

— У-у-мра-а… — сочувственно вздохнул второй участник диалога.

— Ну, мне-то не впервой, — беззаботно хохотнул бас. — Отмазался. Глаз им отвёл — плёвое дело! — И, помолчав, предложил. — Ну что, Потапыч, ещё по кружечке?

— Р-ра-уу! — взревел, обрадовавшись, его собутыльник, который, похоже, лыка уже не вязал, а только урчал что-то не членораздельное.

Забулькало явственно.

Глеб Сергеевич вплотную приблизился к беседке, осторожно, стараясь не шуметь, раздвинул густую поросль хмеля.

И обомлел в ужасе.

За установленным посреди беседки, из тёсаных досок сколоченным столом, восседал давешний, с поезда, лохматый мужик-лесовик. Он был обряжен всё в тот же пятнистый камуфляж, даже сапоги-бродни не снял. А напротив него расположился, привычно устроившись на скамье… огромный медведь! Натуральный, без всяких сомнений, зверь, о чём свидетельствовала и распространявшаяся вокруг него, шибающая в нос кислая, как от старых валенок, вонь, сырой грязной шерсти.

Двумя лапами медведь держал вместительную, литровую, не иначе, деревянную кружку. Его собутыльник — лесовик щедро лил в неё мутный, слегка пенящийся напиток из ведёрной лохани.

Плеснув и себе, мужик выпил, утёр пятернёй усы и бороду, а потом, пригорюнившись, затянул с блатным надрывом:

— Если мы работаем в лесу,

Колем, пилим ёлку и сосну.

Колем, пилим и строгаем,

Всех легавых проклинаем,

Ах, зачем нас мама родила…

В этот момент за спиною Дымокурова что-то грохнуло. Он отпрыгнул испуганно в сторону, спрятался за растущие поблизости колючие кусты малины. Дверь «чёрного хода» в усадьбу с треском распахнулась, и оттуда выскочила уже знакомая Глебу Сергеевичу кухарка — Мария, кажется. В руках она держала блестевшую на солнце увесистую поварёшку.

Женщина в два шага оказалась в беседке.

— Ах вы, паразиты проклятые! — визгливо закричала она. — И когда ж вы этой брагой упьётесь до смерти!

Дремучий мужик поставил на стол лохань, принялся, оглаживая бороду, оправдываться конфузливо.

— Да мы, Мань, по чуть-чуть, с устатку-то…

— Ишь, манеру взял — с медведем пьянствовать! — наскакивала на него с поварёшкой Мария. — А ты, Потапыч, — замахнулась она на зверя, — ну-ка быстро пошёл вон отседова!

Медведь заревел обижено, торопливо опрокинул деревянную кружку в пасть. Потом, рыгнув громко, на задних лапах, ощутимо покачиваясь, неуклюже вылез из-за стола.

— У-ух щас как дам! — в подтверждение своих слов женщина, не медля, огрела поварёшкой зверя по мощному загривку.

Тот, недовольно урча, опустился на все четыре конечности, и закосолапил, пьяно повиливая толстым задом, в направлении к лесу.

— Всё, всё Еремею Горынычу расскажу! И как вы ульи у пчеловодов с пасек воруете, медовуху ставите, и как ты медведя споил!

— Да ладно те… — вяло отбрёхивался мужик.

— Иди щас же во флигель. Рожу отмой, переоденься, причешись, што ли… Горыныч нас через два часа наследнику, хозяину новому, всех представлять будет.

— Па-а-думаешь! — с пьяной бесшабашностью отмахнулся мужик. — Насле-е-дник… Тоже мне, амператор нашёлся… Я амператоров-то почище его знавал. С Петром Ляксеечем вот так-то вот, бывалыча, за одним столом сиживал…

Ворча и огрызаясь, словно его собутыльник-медведь, лесовик угрюмо побрёл в сторону флигеля.

— Ох, Яша-Яша, — покачала головой ему вслед Мария. — Ишь, без Василисы Митрофановны-то как распоясался…

Через минуту, когда все участники утреннего спектакля покинули сцену, Глеб Сергеевич, никем не замеченный, выглянул из своего убежища.

Естественная надобность подпёрла его уже, как говорится, по самое не могу.

Воровато оглядевшись, и убедившись в отсутствии людей поблизости, пребывая в растрёпанных чувствах, так и не найдя туалета, отставной чиновник углубился в малинник.

С наслаждением облегчившись, он выбрался из колючих кустов на открытое пространство, и на всякий случай сделал вид, что с интересом обозревает окрестности. А потом, поддёрнув резинку спортивного трико, которое всё равно сползало с живота и пузырилось на коленях, расслабленной походкой праздно гуляющего, направился назад в дом.

Завернул за угол, и услышал сразу:

— Товарищ! Гражданин… э-э… наследник! Можно вас на минуточку?

Дымокуров огляделся испуганно, и увидел перед собой старичка, явно перешагнувшего семидесятилетний рубеж — тщедушного, низенького росточком. Ранний визитёр был обряжен, несмотря на летнюю теплынь, в синий шерстяной костюм старомодного покроя, с закрученными слегка уголками лацканов пиджака, рубашку в зелёную блеклую клеточку, с широким и длинным галстуком, какие и не носят теперь, ядовито-жёлтой расцветки, да изрядно поношенные, пыльные штиблеты чёрного цвета.

Со всем этим нарядом пенсионера-общественника дисгармонировала чужеродная бейсболка заокеанского образца красного цвета с вполне патриотичной, впрочем, надписью на околыше: «КПРФ».

«Типичный сельский интеллигент — из бывших. Главбух колхоза, директор местной школы, а то и бери выше — парторг на пенсии», — резюмировал свои наблюдения Глеб Сергеевич. За последнее предположение говорило и обращение визитёра, почти вышедшее нынче из обихода — «товарищ».

— Слушаю вас, — подняв брови «домиком», вмиг надел на лицо привычную маску неприступного чиновника-бюрократа Дымокуров.

— Бывший преподаватель истории и общественных наук местной школы, а ныне хранитель Колобродовского муниципального музея, краевед Рукобратский Степан Порфирьевич, — протягивая сухонькую ладошку, представился гость. — А вы, я полагаю, наследник, новый владелец усадьбы?

Глеб Сергеевич, пожав руку, отрекомендовался, чувствуя себя неуютно по причине своего внешнего вида, непрезентабельного, и, должно быть, спросонок, довольно помятого. Попытался оправдать его неуклюже:

— Соловей, знаете ли… всю ночь! Прелесть, какая! Ну, я и решил глянуть, — указал на кустарник, — может быть, у него там гнездо?

Рукобратский кивнул рассеянно:

— Вполне вероятно… но я к вам, Глеб Сергеевич, собственно говоря, по делу. Крайне важному и чрезвычайно общественно-значимому!

Дымокуров, понимая, что неловко принимать гостя по важному делу так-то вот, топчась у крыльца в растянутом трико и шлёпанцах, в дом его пригласить не решился.

Впрочем, ветеран идеологического фронта всё понял и сгладил ситуацию:

— Вижу, раненько к вам заявился. Привык, знаете ли, чуть свет вставать. Мы ведь в прежние-то годы как работали? Ближе к народу! Доярки к пяти утра на ферму, и парторг туда же. Механизаторы в уборочную круглые сутки в поле — и я там. Чтобы люди видели — партия с ними! Не то, что ноне… — пренебрежительно отмахнулся он.

Однако Глеб Сергеевич, хотя и чувствовал себя с гостем человеком одного поколения, житейского опыта, поддакивать не стал. Ностальгии по прежним временам он не испытывал, ибо и в «нонешних», как выразился ранний визитёр, неплохо устроился.

А тот продолжал:

— Я ведь к вам, зачем пожаловал? Хочу в музей наш краеведческий пригласить. Я в нём должность директора занимаю. Ну, то есть не то, чтобы директора, — смутясь, поправился Рукобратский, — поскольку в единственном лице его штат составляю, а… кем-то вроде смотрителя и хранителя фондов. А вообще методистом в районном отделе культуры числюсь.

— Ну-ну, — нетерпеливо переступая шлёпанцами, подбодрил его Дымокуров.

— Вы к нам как, на временное пребывание прибыли? Или на постоянное место жительство?

— Там видно будет, — неопределённо, теряя терпение, пожал плечами отставной чиновник.

— И, поскольку вы, как я знаю, унаследовали эту усадьбу, — кивнул гость в сторону барского дома, — у меня к вам, как к новому владельцу, будет серьёзное предложение.

Дымокуров, теряя интерес к разговору, смотрел на визитёра, молча и выжидающе.

— У нас в музее есть замечательные, уникальные экспонаты. Но у вас здесь, — указал он на усадьбу, — огромное количество предметов старого помещичьего и крестьянского быта. Может быть, вы изыщите возможность передать что-то на хранение в наши музейные фонды? С прежней владелицей, Василисой Митрофановной, взаимопонимания по этому поводу мы не нашли…

Дымокуров поморщился.

— Я, знаете ли, тоже… не осмотрелся толком пока…

— Осматривайтесь, — серьёзно предложил Рукобратский. — А для начала в наш музей загляните. Он здесь, в доме культуры села Колобродово расположен.

— Хорошо, как-нибудь обязательно загляну, — пообещал Глеб Сергеевич.

— Завтра, в одиннадцать часов приходите, — уточнил визитёр. — У нас как раз сход граждан села Колобродово на это время намечен. По вопросу предстоящей нефтедобычи в Заповедном бору. Олигархи, знаете ли, рвутся к сверхприбылям, хотят и на нашу зелёную жемчужину лапу свою жадную наложить. Но я уверен — народ своё слово скажет. И на сходе дружно проголосует против намерений нефтяников войти со своей техникой, буровыми установками, и прочими механизмами, в бор. Что нанесёт непоправимый ущерб экологии реликтового лесного массива! А пока вот, — открыл он пластиковую папочку, — прошу вас подписать обращение граждан к федеральному правительству против разработки нефтяного месторождения в Заповедном бору…

Глеб Сергеевич открестился, замахав торопливо руками:

— Потом, потом… Я, знаете ли, должен сперва во всём разобраться…

— И ещё, — прихватив Дымокурова под локоток, доверительно склонился к нему Рукобратский. — Вы, я вижу, человек трезвый, вменяемый. Наш, можно сказать, человек! Так что вы поосторожнее тут…

— В смысле — где? — не понял Глеб Сергеевич.

— Здесь, в усадьбе. Я за её обитателями давно наблюдаю, — горячо зашептал ему в ухо визитёр. — И очень подозреваю, что люди они не простые…

— В смысле? — насторожился Дымокуров.

— В смысле — секта! — многозначительно пояснил Рукобратский. — Не успеете оглянуться, как вовлечённым в её сети окажетесь!

Визитёр поднёс указательный палец к губам — тихо, мол, и быстренько ретировался, приподняв на прощанье коммунистическую бейсболку за козырёк. Словно и впрямь от невода секты стремительно ускользал.

10

Доставив без происшествий и помех заветный чемоданчик в резиденцию губернатора, Надежда Игоревна пребывала в отличнейшем настроении.

Она окинула взглядом свой кабинет — просторный, расположенный на самом престижном, третьем этаже Дома Советов, куда каждое утро её невесомо и бережно возносил индивидуальный, повинующийся специальной пластиковой карточке, скоростной лифт.

Едва заняв эти, доставшиеся от предшественника, входившего в команду предыдущего главы региона, апартаменты, Барановская распорядилась провести здесь капитальный ремонт. Прежде всего — вынести прочь расставленные по углам пыльные снопы пшеницы якобы каких-то новых, выведенных местными учёными, сортов, снять со стены огромные фотографии комбайнов в полях, дымящихся труб заводов и фабрик, до которых никакого дела не было Надежде Игоревне. Пришлось заменить и мебель — старомодную, обтянутую зелёным сукном, прямо сталинскую какую-то, на современную, из пластика, толстого закалённого стекла и хромированного металла.

Вместо прежних стеллажей, забитых дурацкими папками с распоряжениями, экономическими программами, касавшимися в основном развития агропромышленного комплекса области, статистическими справочниками, монографиями по научному земледелию и прочей макулатурой, новая хозяйка кабинета развесила по стенам весёленькие эстампы, копии картин художников-абстракционистов.

Чтобы все, прямо с порога понимали — перед ними не ретроград какой-то, заскорузлый в своих бюрократических предпочтениях, а современный, не чуждый всем новым веяньям, руководитель.

При этом вполне патриотично настроенный, о чём должны были свидетельствовать портреты президента, премьер-министра страны, губернатора, рядком стоявшие в рамочках на рабочем столе — там, где некоторые менее ответственные товарищи легкомысленно размещают фотографии родных и близких.

Надежда Игоревна в очередной раз подивилась, глянув в своё отражение на чёрной полировке девственно-чистой пластиковой столешнице, как причудливы, бывают порой извивы судьбы. Ну, разве могла она, выпускница экономического факультета филиала коммерческого вуза, одного из размножившихся невероятно в 90-х годах, даже название которого в точности не вспомнит теперь, и мыкавшаяся в поисках работы по разным конторам их заштатного городка, представить, каких административных высот достигнет спустя десять лет!

Вице-губернатор — начальник управления по внутренней политики и внешним связям аппарата администрации Южно-Уральской области, — вот как правильно называлась её должность. Конечно, не первый заместитель губернатора, но… достаточно было осознавать, что, ни одно должностное лицо в регионе, включая глав городов и районов, не могло быть назначено без её одобрения и протекции.

Это прекрасно понимали обитатели всех пяти этажей Дома Советов. И когда встречались с Надеждой Игоревной невзначай где-нибудь на бегу, в коридоре, или, упаси боже, были вызваны к ней «на ковёр», то смиренно опускали глаза, кланялись истово, изображая покорность, «раболепие в спине», и готовность выполнить молниеносно и в срок любое её указание.

Приятные размышления вице-губернатора прервала нежная трель телефона — одного из многих, установленных на специальной тумбе в торце стола.

Трезвонил приметный, угольно-чёрного цвета, аппарат, «прямой» от Шишмарёва, нефтяника.

«Господи, ну что ещё ему надо? — с раздражением потянулась к трубке Барановская. — Вроде только что виделись…». А вслух проворковала в микрофон с придыханием, интимной хрипотцой в голосе:

— Руслан Антонович? Счастлива вновь вас услышать!

На что Шишмарёв, в свойственной ему хамской манере, рявкнул:

— Слышь, Надьк! У меня тут товарищ из Москвы. Из нашего головного офиса. Заместитель… э-э… — запнулся он, явно вглядываясь в какую-то бумажку, — генерального директора нефтяной компании по связям с общественностью. Усекла? Не хрен собачий, а вице-президент компании. Как ты — вице-под-губернатор, твою мать! — захохотал он оглушительно своей шутке.

Барановская, кривясь от солдафонского юмора нефтяного магната, прогулила, тем не менее, не меняя интонации, страстно:

— Усекла…

— Он сейчас подъедет к тебе. Обговорите, э-э, с ним проблемы выступающей против добычи нефти в бору общественности. Разэдак её мать!

— Жду! — выдохнула Надежда Игоревна, но Шишмарёв уже брякнул трубкой о телефон.

Специалистов по связям с общественностью, коих развелось нынче несметное количество — от федеральных структур, министерств и ведомств, гигантов-монополистов вроде «Газпрома» до захудалых жилищно-коммунальных управляющих компаний Барановская подразделяла на два вида.

Первые — по-чиновничьи вышколенные, одетые даже в летний зной в соответствии с дресс-кодом своих ведомств или компаний, в официальные мундиры с погонами и множеством звёзд, что делало их похожими на генералов каких-то «банановых» республик; либо обряженные в строгие чёрные костюмы, с непременными галстуками, с гаджетами в руках, солидными органайзерами для записей и дорогущими авторучками фирмы «Паркер».

Вторые — расхристанные, в растянутых джемперах, в продранных на коленях джинсах, с одной или двумя серьгами в ухе, в зависимости от пола, с замызганным, заляпанным пятнами кофе блокнотом, дешёвеньким диктофоном, копеечной пластмассовой авторучкой, рассованным по многочисленным карманам жилетки — «разгрузки».

И, хотя последние зачастую предпочитали корчить из себя этаких вольнодумных «пиарщиков», суть обоих типажей была одна: профессиональная готовность за «бабло» превозносить до небес одних, и стирать в порошок, рвать в клочья других, неугодных работодателю.

У Надежды Игоревны было в запасе с десяток таких прикормленных, хорошо натасканных псов обоего вида, которых она в любой момент по команде «фас!» могла спустить с поводка.

Однако пожаловавший в её кабинет заместитель гендиректора по связям с общественностью столичной нефтяной компании не соответствовал ни одному привычному для Барановской типажу.

Прежде всего, он был странно, вычурно одет.

Лето стояло жаркое, ртутный столбик термометра с утра держался возле отметки тридцати градусов по Цельсию, а потому кондиционеры в Доме Советов гнали прохладу в душные кабинеты на пределе возможностей.

Однако визитёр, о котором предупредил Шишмарёв, был обряжен в чёрный, до пят, наглухо застёгнутый на все пуговицы матерчатый плащ, прихваченный у горла шёлковым ярко-красным шарфом. На голове посетителя красовалась чёрная, широкополая шляпа, делавшая его немного похожим на актёра Боярского, приготовившегося сыграть какую-то особенно зловещую роль. Кисти рук с длинными пальцами были затянуты в чёрные, тонкой выделки кожаные перчатки.

Предположение о том, что этот гражданин только что прибыл, точнее, телепортировался и материализовался мгновенно на пороге кабинета из каких-то далёких северных краёв, где даже в июле идут холодные затяжные дожди вперемешку со снегом, опровергали тёмные зеркальные очки, призванные надёжно защищать глаза их владельца от солнца.

Незнакомец был высок, худ, неопределённого возраста — как слегка за тридцать, так и далеко за шестьдесят.

Экстравагантный вид пришельца не смутил Надежду Игоревну. Она давно привыкла не удивляться ничему в общении со столичными типажами.

«Больной какой-то, — заключила она по первому впечатлению. — А может, гомик!».

Тем не менее, хозяйка кабинета отважно встала на встречу, протянула визитёру свою холёную руку.

— Разрешите? — бесцветным, безжизненным каким-то голосом поинтересовался вошедший, отчего-то замявшись у порога.

— Да, конечно же! — воскликнула Барановская с ноткой возмущения тем, что посетитель мог усомниться в том, что в этом кабинете он — желанный гость. — Входите!

— Не люблю, знаете ли, без приглашения, — заметил незнакомец, и решительно шагнул за порог.

Осторожно пожал, едва коснувшись мёртвой кожей перчаток, протянутую приветливо руку вице-губернатора. Внимательно, склонив голову набок, выслушал её полный титул, и представился кратко в ответ:

— Зовите меня Люций Гемулович. О том, кто я и откуда, вам уже сообщили.

— Присаживайтесь! — указала ему на приставной столик у своего рабочего места Надежда Игоревна. — Чай, кофе? Водички холодненькой?

Не ответив, странный визитёр, шурша плащом, уселся на отведённое ему место, неторопливо снял шляпу, очки, и, оставаясь в перчатках, предвосхитил незаданный вопрос хозяйки кабинета:

— Фотодерматоз. Аллергия на солнце.

Барановская хотела было выдать в ответ что-нибудь этакое, сочувственное, но застыла с приоткрытым от удивления ртом.

И без непроницаемо-чёрного облачения лик Люция-как-его-там, прости Господи, Гемулыча, кажется, показался вице-губернатору завораживающе страшным.

Длинные белые, забранные в короткую косичку на затылке, волосы. Не седые, с серебристым отливом, а именно белые первозданно, лишённые пигмента, будто перекисью водорода обесцвеченные (уж Барановская-то, побывавшая в юности и блондинкой, отлично знала в том толк).

Однако самое жуткое впечатление производили глаза — рубиново-красные, они огнём адским отсвечивали откуда-то из невообразимой глубины бездонных колодцев зрачков.

Глаза пылали, словно раскалённые угли в преисподней, подсвечивая алебастрово-белую, обескровленную, будто до последней капельки, безжизненную кожу лица.

«Альбинос!» — сообразила, наконец, Барановская.

Она где-то слышала, или читала раньше, что бывают такие люди — с врождённой патологией — отсутствием пигмента, но никогда их прежде не видела. И надо же — сподобилась воочию встретиться в собственном кабинете!

Как не странно, на душе её враз полегчало. «Дефективненький ты мой», — с некоторой толикой презрительного сочувствия подумала она, при этом аура зловещей таинственности, окружавшая столичного гостя, вмиг улетучилась.

— Чем обязана такому вниманию с вашей стороны? — перехватывая инициативу, поинтересовалась вице-губернатор.

Люций Гемулович уставился на неё своими жуткими глазами, словно рентгеновскими лучами насквозь пронзил, изучил, высветив нутро собеседницы до каждой жилки и косточки, и кивнул, удовлетворённый результатами исследования, едва растянув бескровные губы в улыбке.

— Надежда Игоревна, — начал он, чётко, по буквам, как иностранец, выговаривая слова. — Я счёл необходимым встретиться с вами потому, что моё руководство, — он многозначительно обратил взор к потолку, — и меня лично тревожит чрезвычайная ситуация, сложившаяся в вашем регионе накануне значимого для всей страны события — начала добычи нефти в Заповедном бору.

— Да ничего страшного! — отмахнулась от опасений визитёра Барановская. — Есть кучка бузотёров из числа безответственных депутатов-популистов, блогеров, и прочих диванных хомячков в соцсетях, которые воду мутят. Но мы разработали комплекс мероприятий, призванных повлиять на общественное мнение…

— Я не закончил, — ожёг её пылающими очами Люций Гемулович. И продолжил невозмутимо, всё так же размеренно, будто каждое слово на клавиатуре компьютера по букве печатал. — Обо всех ваших мероприятиях, и проведённых, и запланированных, мне хорошо известно. Они оказались недостаточно эффективными. В массе своей жители Южно-Уральской области настроены категорически против начала разработки нефтяного месторождения в Заповедном бору…

Надежда Игоревна дёрнулась было, но тут же, осела под жутким пронзительным взглядом столичного гостя, как школьница, сложила руки послушно перед собой на столе, демонстрируя внимание и почтение.

— Об этом свидетельствуют опросы населения, проведённые нашей социологической службой, и носящие, разумеется, закрытый характер. К тому же, — Барановская получила очередную дозу радиации от пронзившего её взгляда, — существуют некоторые обстоятельства, о которых вы просто не знаете.

— Э-э… — подала было голос вице-губернатор, но красноглазый гость продолжил, не вдаваясь в подробности.

— А потому я сейчас вылетаю в село Колобродово. Прошу вас немедленно прислать за мной вертолёт, обеспечить гостиницей, автомашину соответствующего класса с водителем. Ну и, — улыбнулся вдруг одними губами, не дрогнув гипсовой маской лица собеседник, — максимальное содействие муниципальных властей.

Сказал, как отрезал.

Будто загипнотизированная, Надежда Игоревна потянулась к одному из телефонов, начала набирать номер управления автотранспортом администрации области, в чьём ведении находились и винтокрылые машины.

Только услышав в трубке сигнал и ответ диспетчера, поняла вдруг, что номер телефона она набрала, словно заворожённая, не думая, не помня его, тем не менее, абсолютно и безошибочно правильно.

А ещё отчего-то подумала с ноткой суеверного страха, что этому Люцию Гемуловичу по должностным обязанностям подошла бы не служба по связям с общественностью на этом свете, а, например, с потусторонними силами. Теми, что таяться до поры в неведомых, скрытых от людских глаз глубинах, и откуда человечество качает неустанно питающую всю жизнедеятельность нынешней цивилизации густую чёрную кровь с тяжёлым сернистым запахом преисподней — нефть…

11

Строевой смотр, устроенный Еремеем Горынычем для нового владельца усадьбы, вполне удался.

На задах барского дома, на площадке, выложенной булыжником, на стыках которого пробивалась чахлая травка, замерла, расположившись не по ранжиру вся имеющаяся в наличии, как заверил домоправитель, дворня.

Глеб Сергеевич приоделся по торжественному случаю своего представления личному составу имения в светлые брюки, летнюю рубашку в синюю клеточку и новые, оранжевой кожи, не ношеные почти сандалеты. На голову он водрузил соломенную шляпу, валявшуюся в его квартире в кладовке с незапамятных времён, с давней поездки к морю, в Адлер, и вот, наконец, пригодившуюся.

Дымокуров прошёлся не торопясь и заложив руки за спину, вдоль шеренги.

Левофланговой в ней, вопреки уставам строевой службы, предписывающим построение по росту, а не по возрасту, оказалась давешняя бабка из ночной сцены с огромной бочкой.

Старушка при ближайшем рассмотрении оказалась маленькой, сгорбленной, высушенной временем. Согбённая возрастным сколиозом почти пополам, она опиралась на толстенную, отполированную временем, кривую и сучковатую клюку. Бабка была обряжена по вечной старушечьей моде, в выцветшую до изнанки, неопределённо серого оттенка, шерстяную кофту, мешковато сидевшую на ней длинную, колоколом, застиранную до белизны юбку, из-под которой выглядывали… — Дымокуров сперва не поверил своим глазам, — босые ноги с кривыми грязными пальцами и длинными, не стриженными давно, жёлтого цвета, ногтями.

Наряд старушки довершал ситцевый платочек, покрывавший седые космы, которые всё равно выбивались из-под него, торчали на висках пучками в разные стороны.

Сразу за бабкой в строю челяди возвышались два молодца, которым Глеб Сергеевич макушкой едва доставал до середины богатырской груди.

Вид у парней был простецкий, придурковатый даже. Оба не сводили с нового владельца усадьбы василькового цвета глаз, что называется, «ели глазами начальство» так сосредоточенно, что забыли закрыть раззявленные в восторженном удивлении рты.

Одеты они были без затей — в белые нательные рубахи с жёлтыми, как на солдатских кальсонах прежних времён, пуговицами, бесформенные хлопчатобумажные штаны, заправленные в огромного размера, стоптанные вкривь и вкось кирзовые сапоги, давно не чищенные, и от того приобретшие бурый цвет.

Завершали шеренгу знакомые уже Дымокурову персонажи — угрюмый, заросший чёрной бородой по самые брови мужик, так и не переодевшийся по случаю представления, и остававшийся всё в том же камуфляже и броднях, и повариха. Она же кухарка, и, похоже, «прислуга за всё» в барских покоях, Мария, в накрахмаленном белом переднике.

Слегка растерявшись, и оглянувшись беспомощно на маячившего за его спиной, словно взводного старшину, Еремея Горыныча, Глеб Сергеевич выдал, тем не менее, что-то приличествующее ситуации, молодецко-бодрое:

— Здравствуйте, товарищи!

И не удивился бы, услышав в ответ дружное, что-то вроде: «здрав… жел… тов… командир!»…

Но шеренга молчала.

Парни конфузливо потупили взор, диковатого вида мужик, наоборот, возвёл очи к небу, демонстрируя независимым видом, что плевать он хотел на нового владельца-наследника. Повариха улыбалась вопрошающе, словно интересовалась ненавязчиво, «чего изволите»? И только старуха, бочком, по сорочьи, выпорхнув на шаг из строя, глянула угольно-чёрными, с антрацитным блеском, совсем не старческими глазами.

— Ой, вижу, касатик, много вопросов твой разум терзают, а впереди ждёт тебя дорога в казённый дом. Только недолго ты в том казённом доме-то будешь…

Дымокуров недовольно поморщился.

— Мне шестьдесят один год, бабуля. И всяким гадалкам-ворожеям я сроду не верил. А в казённом доме я уже был. Тридцать годков отработал в нём. Вот, на пенсию вышел… — и, напустив на себя строгий вид командира, принимающего строевой смотр, обернулся к Еремею Горынычу. — Почему босая? Обувки нет?

Тот хмыкнул загадочно. А бабка затараторила:

— Это, сынок, чтобы, значит, силу от земли нашей матушки черпать. Босиком-то оно лучше действует.

— А зимой как же? — полюбопытствовал Глеб Сергеевич, вспомнив одного сумасшедшего, Порфирия Иванова, кажется, популярного в своё время в народе. Тоже в одних трусах и босиком зимой по улицам бегал. И здесь — то же?!

— Нет, зимой в валенках, — объяснила старушка. — Валенки, они ведь натуральный продукт, из чистой овечьей шерсти. Так что флюиды от земли без помех пропускают.

Дымокуров понимающе покивал головой. И не без тайного умысла продолжил допрос.

— А здесь, в имении, чем занимаетесь?

— А что Еремей Горыныч велит, то и делаю, — словоохотливо разъяснила бабка. — Я у них вроде фершала. Хворобу любую лечу. Травку целебную в бору собираю. Опять же — огород, скажем, прополоть, во дворе подмести…

— А пенсия-то у вас есть? — с фальшивым участием уточнил Дымокуров.

— Пенсии нет, — с сожалением покачала головой бабка. — У меня трудового стажа — тыща лет, да бумаг, справок о том не имеется…

Глеб Сергеевич опять покивал сочувственно, размышляя про себя, что придётся, судя по всему, бабку в богадельню сдавать, на полный государственный пенсион.

А старушка махнула рукой беззаботно.

— Да я о том не волнуюсь. Проживу. Мы ж здесь все сродственники!

— Родственники? — опять обернулся за пояснениями к домоправителю Дымокуров.

Тот замялся слегка.

— Собственно говоря, так и есть… Баба Ягода, — кивнул он на старушку, и Глеб Сергеевич подивился непривычному имени. — Баба Ягода старшая сестра Василисы Митрофановны…

— Родная! — не без гордости уточнила та. И сообщила, лучась морщинистой улыбкой. — А ты, Глебушка, стал быть, племяш мой.

— Выходит, что так, — подтвердил Еремей Горыныч. — А это сыновья бабы Ягоды. Тоже, племянники э-э… бывшей владелицы… Семён и Соломон.

Парни вытянули руки по швам, развернули широченные плечи, выпятили на дружном вдохе гренадёрские груди.

— Орлы! Мастера на все руки, и бойцы отменные! — не без гордости представил их домоправитель.

— Я их «двое из сумы» зову, — встряла бабка. — Я их в лесу, значится, зимой родила. За дровами ходила. Ну, а как родила, снегом отёрла, да и в суму положила, чтобы они оба-двое у меня не замёрзли. Потом, в избе-то, ржаным тестом обмазала, да в печи запекла. Вон, какие они у меня вымахали! Здоровенные бугаи… Ума, правда, не великого, но уж какие есть, обратно не лезть…

Сыновья при этих словах матери потупились, залились на щеках румянцем.

Глеб Сергеевич похвалил снисходительно.

— Парни — загляденье. Семён и Соломон, значит?

Бабка, шмыгнув носом, поправила платочек на голове.

— Да, видел бы их отец, супруг мой покойный, Кощеюшка, вот бы порадовался!

Дымокуров хмыкнул про себя, отметив странное имя бабкиного супруга. Но как только не зовут близкие друг друга в семейном кругу! Зая, Солнышко, Пузатик… А этот, видать, худой был, раз Кощеюшкой прозвали. Чего ж удивляться, что давно помер?

— Я-то им сперва другие, родовые имена дала, — вещала между тем разговорчивая старушка. — Но, то имена секретные, чужим знать их не положено, чтоб, значит, не сглазили. А так-то, на людях, «Двое из сумы» их звала. Они ж обличием-то одинаковые, будто в зеркало друг на дружку смотрятся. А как в армию их забрили, начали там шагистике обучать. По команде, налево — направо вертаться. А они не понимали того. Ну, старшой-то, и сунул им за голенища одного сапога пук сена, другого — соломы. Так и командовал: «Се-ено! Ать-два! Соло-о-ма! Ать-два!»

Еремей Горыныч цыкнул на старушку:

— А ну, Ягода Митрофановна, кончай разговорчики!

Та заполошно замахала руками:

— Да я ж чо? Я ж поясняю. Да и давно это было, ишшо когда Наполеон войной на нас шёл!

Дымокуров едва сдержал потаённую улыбку. Совсем бабка сбрендила. Парням от силы лет по тридцать… Нет, придётся с ней что-то решать…

— А что ж не женатые-то? — уже по-свойски полюбопытствовал он.

— Молодые ишшо… — насупилась бабка. — Да и невест в округе нет подходящих. Нам же не абы, какие вертихвостки нужны, а женщины сурьёзные, работящие. И што б наших кровей, нашей породы желательно. А где таких таперича искать? На тыщи вёрст вокруг — ни единой души. Вот, тя еле нашли…

Домоправитель, подхватив ненавязчиво нового владельца усадьбы под локоток, повёл дальше вдоль строя, прервав решительно этот становившийся всё более бессмысленным диалог с выжившей из ума старухой.

— А это Яков, — представил он угрюмого мужика в броднях. — Лесовик! Можно сказать, наш главный добытчик и кормилец. День и ночь в бору промышляет. Зверя, птицу к столу. Лосятинку, кабанятинку. Рыбку знатную в местной речке Боровке ловит. Опять же — грибы, ягоды, смотря что по сезону, пудами таскает.

На что Дымокуров заметил не без ехидства.

— А ещё цветной металл с электроподстанций… — и, на правах нового хозяина, твёрдо глядя в глаза мужику, опознал безошибочно. — Это ж вас давеча полицейские с медным ломом в бауле в поезде прихватили?

Мужик с независимым видом, не удостоив Дымокурова ответом, изучал заинтересованно белесоватые, не сулящие дождя облака в небесах.

Зато Еремей Горыныч, сразу смекнув, о чём речь, напустился на мужика.

— Опять? И зачем тебе, интересно, тот металл понадобился? В скупку сдать?

— Да не-е… — осклабился лесовик, сверкнув на редкость белыми, молодыми зубами. — Лесопилку обесточил. Они там столько кругляка наваляли… Хороший лес, здоровый, под топор пускают…

Домоправитель покачал головой сокрушённо.

— Ну сколько раз говорить можно — не те времена нонче, не такими методами с незаконными вырубками бороться нужно. У тебя ж егеря знакомые — шепнул бы. Акт составили…

— Да купили они всех, — в отчаянье махнул Яков рукой. — И егерей, и полицию. Так обложили со всех концов, что хоть опять за топоры да вилы мужикам браться…

Еремей Горыныч предупредил настоятельно.

— Гляди, Яков! Упекут сызнова тебя туда, куда Макар телят не гонял. Аль прошлый урок впрок не пошёл?

— Пущай споймают сперва! — вскинулся мужик. — Я от энкаведе по тайге из лагерей бегал, а от этих-то, нонешних ментов — раз плюнуть!

Домоправитель повернулся к Дымокурову, развёл руками беспомощно.

— Ну что тут поделаешь? Такой своенравный! С ним только Василиса Митрофановна и управлялась. Так-то он мужик хороший, в работе безотказный. И лес любит, жизни без него не представляет…

Глеб Сергеевич, тоже сожалея будто бы, сочувственно покивал головой. А сам подумал, что с такой дворней, сумасшедшей, дебиловатой да вороватой, проблем точно не оберёшься!

А между тем дошёл черёд и до поварихи — дородной женщине, чей возраст можно было определить и в тридцать, и в сорок лет. Она прямо-таки лучилась улыбкой, и лунообразное лицо её со здоровым румянцем на пухлых щёчках будто свидетельствовало о доброкачественности и полезности для организма приготовляемой ею пищи.

— С Марией нашей искусницей вы уж точно знакомы, — остановился домоправитель возле поварихи, облаченной в белый передничек и такой же первозданной чистоты, хрустящий от крахмала колпак. — Не баба, а скатерть-самобранка. Любые яства, даже заморские, вмиг приготовит. Были бы продукты. Я уж и не знаю, где она все эти шашлыки да пловы, люля-кебабы разные подсмотрела, у кого научилась? Всю жизнь в имении прожила…

— Может, по книгам кулинарным? — высказал предположение Дымокуров. — Или в Интернете — сейчас там каких рецептов только нет!

Повариха ещё больше зарделась смущённо, а Еремей Горыныч пояснил снисходительно.

— Она у нас читать не умеет…

— Как так? — искренне на этот раз удивился Глеб Сергеевич.

— Да так, — пожал плечами домоправитель. — Как-то не задалось с самого детства. Её за букварь, азбуку, а она — за рукоделие… Она ещё и шьёт, и кроит прекрасно. И уборку в дому делает — лучше всякого пылесоса. После неё ни пылинки, ни соринки не остаётся…

— Вы мне только скажите, из чего блюдо состоит. Из каких… э-э… ингредиентов. А я мигом соображу, как его приготовить. — Потупясь, объяснила Мария.

Старушка опять встряла:

— На выданье девка! И не рожала ишшо. И воспитания правильного. Хранительница, как это говорят? — домашнего очага! Не то, что вертихвостки нынешние. Ни сварить, ни убраться. Только ногти холить… Маникюр да педикюр… Тьфу, прости меня господи!

Еремей Горыныч опять окоротил бабку взглядом.

«Эту, пожалуй, оставлю…» — решил про себя Дымокуров по поводу будущего Марии, а вслух, окончательно войдя в роль барина, поощрил всех присутствующих кивком снисходительно:

— Благодарю за службу!

А вся шеренга вдруг в ответ грянула — не стройно, но разом:

— Рады стараться, ваше благородие!

Глеб Сергеевич едва не прослезился растроганно:

— Ну вы, братцы, даёте… вот уж услужили, уважили…

Когда дворня разошлась по своим не слишком ясно представляемым Дымокуровым домашним делам, он, обозревая просторный двор, как бы невзначай поинтересовался у домоправителя:

— Я вот, Еремей Горыныч, понял так, что вы здесь все вроде бы родственники… Баба Ягода родная сестра Василисы Митрофановны, Семён и Соломон, выходит, племянники. Яков с Марией… — Глеб Сергеевич выжидательно уставился на домоправителя.

— Брат и сестра. Они… э-э… Василисе Митрофановне тоже вроде племянников приходились.

— А вы? — прямо спросил Дымокуров.

Еремей Горыныч замялся.

— Я… я брат Василисы Митрофановны. Сводный. У нас отцы разные были. А Яков с Марией — мои, значится, сын и дочь.

Только теперь отставной чиновник сообразил, что во внешности всех обитателей имения была одна, сходная черта. Все они имели немного странное, удлинённое строение черепа. Фамильная, судя по всему особенность. Делавшая их отдалённо похожих на древнеегипетскую принцессу Нефертити, кокой её изображают в профиль на барельефах. И у Глеба Сергеевича голова была той же формы, с выдающимся затылком, только, пожалуй, чуть менее выраженной. За эту «головку тыковкой» он немало натерпелся от сверстников в босоногом детстве. Как-то, в зрелых уже летах, он узнал, что у медиков такое строение черепа называется «долихоцефалией». Ничего особенного, никакой патологии. Вариант, так сказать, нормы.

— А супруга ваша? Тоже здесь проживает? — полюбопытствовал у Еремея Горыныча Дымокуров.

— Померла. — Коротко сообщил домоправитель.

— Поня-а-тно… — протянул Глеб Сергеевич.

Хотя абсолютно непонятным для него оставалось главное. Почему при таком обилии близких родственников под боком тётка отписала всё имущество ему, племяннику Дымокурову, которого и видела-то раз в жизни много-много лет назад…

Однако об этом отставной чиновник решил пока у Еремея Горыныча не спрашивать.

12

Сразу же после встречи с Барановской Люций Гемулович вылетел на трескучем вертолёте в Колобродово. Прибыв на место, встал на постой в ведомственной гостинице нефтяников, которую те успели обустроить на опушке бора, перепланировав и проведя евроремонт в помещении закрытой по причине оптимизации сельского здравоохранения местной участковой больнички.

Не откладывая дела в долгий ящик, Люций Гемулович сразу же решил тщательно изучить сложившуюся здесь диспозицию противоборствующих сторон.

Конечно, он мог бы отправить сюда, на «полевые работы», кого-нибудь из младших клерков, — неудавшихся журналистов, жадных до денег политтехнологов, социологов, и прочую «пехоту», подвизавшуюся в пиар-службе нефтяной корпорации.

Однако здесь, в Заповедном бору, он должен был действовать сам, ибо не мог позволить себе передоверить, кому бы то ни было важнейшее в своей жизни дело.

Оседлав чёрный, похожий на катафалк, джип, предоставленный любезно всё теми же томившимися на подступах к реликтовому лесу нефтяниками, Люций Гемулович, скрывшись за тонированными стёклами на заднем сидении, приказал водителю сперва объехать село, а потом и опушку бора, свернув на дорогу, ведущую к воротам имения.

Скомандовал водителю постоять там, обозревая старинную усадьбу. Никто не вышел к автомобилю, не полюбопытствовал насчёт цели визита.

Люций Гемулович смотрел на помещичий дом пристально сквозь тёмные очки, словно на вражескую цитадель в бинокль, прикидывая, как сподручнее будет штурмовать её короткое время спустя.

И если бы кто-то смог заглянуть под непроницаемые внешне зеркальные стёкла, то отшатнулся в ужасе, поразившись тому, сколько ненависти и злобы, какое адово пламя полыхает в этих красных, не выносящих солнца, колодезной глубины, глазах.

Осмотрел Люций Гемулович и технику нефтедобытчиков, расположившихся до поры в чистом поле — разобранные пока, покоящиеся на автомобильных платформах стальные каркасы вышек, бурильные установки, поблескивающие масляно трубы для скважин, жилые вагончики, передвижные дизель-электростанции и даже полевые кухни, над котлами которых курился вкусный, ароматный парок гречневой каши с говяжьей тушёнкой.

Вернувшись в Колобродово, уже подробнее, пристальнее вгляделся в дышащий на ладан, с облупившейся штукатуркой, сельский клуб, церковь в строительных лесах, установленных, судя по почерневшим от времени доскам сходней, много лет назад, и хмыкнул удовлетворённо.

Наведался Люций Гемулович к главе сельского поселения — неопрятного, толстого мужика с жуликовато бегающими глазами и отчётливым запахом перегара изо рта, который тот безуспешно пытался перебить мятной жевательной резинкой. С главой накануне плотно поработали представители нефтяной компании, купив совсем не дорого его лояльность и сделав своим безусловным сторонником.

Глава услужливо вручил Люцию Гемуловичу стопку заготовленных загодя справок о состоянии экономики и социальной сферы села, составе населения. Попутно передал список ЛОМов — так сокращённо называют социологии лидеров общественного мнения, авторитетных граждан, — учителей, работников культуры, руководителей действующих на данной территории предприятий, заслуженных пенсионеров, активистов партий и движений, а так же священнослужителей, к чьим словам, суждениям прислушиваются односельчане. Списки были старые, ещё с прошлой избирательной компании в Государственную Думу, в ходе которой ЛОМы вовсю использовались органами местного самоуправления в агитации за «партию власти». Однако, как заверил глава, вполне актуальные.

Прощаясь, столичный гость прихватил со стола сельского главы свежий номер областной газеты «Вестник Южного Урала».

Вернувшись в номер гостиницы — весьма скромный, аскетичный даже, можно сказать, с деревянной койкой, прикроватной тумбочкой и письменным столом у единственного окна с видом на бор, Люций Гемулович первым делом обратился к газете.

Здесь, как и ожидалось, на третьей, щедро проплаченной накануне пиар-службой нефтяников странице, размещалась статья, занявшая всю полосу, и подписанная главным редактором издания Анатолием Цепопесовым.

Называлась она броско и вызывающе: «Зачем он нужен, этот бор?»

В ней автор кратко напомнил о страстях, разгоревшихся в общественности Южно-Уральской области вокруг начинающейся добычи нефти в Заповедном бору.

Журналист с подробностями, вышибающими слезу читателя, описал удручающее состояние, в котором сегодня пребывает этот уникальный лесной массив.

«На каждом шагу, забредшему в бор туристу, встречаются поваленные стволы огромных сосен, прелая хвоя, гниющий валежник хрустит под ногой. Сырость, лишайники, плесень. Чувствуется, что здесь, в дебрях реликтового леса, редко ступала нога человека. Сумрак, буреломы, дикость и запустение», — так описывает Цепопесов свои впечатления от посещения Заповедного бора.

«А между тем, — продолжает журналист, — реликтовый лесной массив достоин другой, лучшей участи. С приходом сюда нефтяников в благоустройство бора будут вложены значительные финансовые средства. Появятся рекреационные зоны для комфортного отдыха горожан. Сквозь непролазную чащу, где сейчас обитает лишь непуганое зверьё, проложат асфальтовые дороги и даже специальные бетонированные тропки для пеших и велотуристов. Там, где хоронятся нынче в чаще лоси, кабаны и медведи, появятся кемпинги, гостиницы, кафе и рестораны, теннисные корты, волейбольные площадки, развлекательные аттракционы для отдыхающих. На заросших пока диким тальником, где сейчас плещутся только бобры, но облагороженных в перспективе, берегах речки Боровки будут обустроены пляжи. Здесь любой сможет позагорать на песочке, провести культурно досуг с друзьями или семьёй, выпить, поесть шашлычка. Чистенький, прозрачный по-европейски лес, безопасный и комфортный для горожан — вот какой Заповедный бор нам нужен!» — с пафосом заключил журналист.

Люций Гемулович с удовлетворением отложил газету. Пальцами, по-прежнему затянутыми в лайковые перчатки, ловко пробежал по клавиатуре. На дисплее айфона последней модели высветился номер главного редактора «Вестника Южного Урала».

Услышав ответ, похвалил сдержанно.

— Молодец, Анатолий. Ловко это у тебя получилось. Особенно про рекреационную зону. Заповедный Бор действительно должен стать любимым местом отдыха южноуральцев. А не пребывать в нынешней первозданной дикости и запустении… Да, спонсорская помощь вашей газете перечислена уже в полном объёме, как договаривались. А ты, Анатолий, в банковскую карту, что я тебе в прошлый раз вручил, загляни. Будешь приятно удивлён суммой, которая к твоему счёту добавилась. Продолжай в том же духе. Уверен, руководство областью по достоинству оценит твою активную гражданскую позицию в этом вопросе. Жду новых публикаций…

Отложив мобильник, Люций Гемулович подошёл к окну, снял зеркальные очки, и уставил свои пугающие глаза на зеленеющий в сотне метров от гостиницы лесной массив.

Смотрел пристально, оценивающе. Словно, выставив дальномер за бруствер окопа, вражеские позиции изучал.

Тот, кого в миру звали Люцием Гемуловичем, прожил долгую жизнь. Немыслимо, невозможно, невообразимо длинную, в сравнении с теми, с кем на нынешнем, очень коротким отрезке бесконечного бытия свела его на мгновенье судьба. А потому и людей, встречавшихся на его вечном пути, он либо не замечал вовсе, отмахиваясь от них, как от безвредной мошки, что висит порой летними вечерами туманным облачком у лица, не кусая, а лишь досаждая слегка, либо прихлопывал, походя, не задумываясь, если эти микроскопические создания пытались нанести ему комариный укус.

Каких-либо нравственных ограничений для себя в общении с людьми он не ощущал вовсе, да и самого понятия «нравственности» для него не существовало. Ибо выдумали и внедрили в сознание людей тысячелетия назад такие представления, как «нравственность», «совесть», «любовь» как раз эмиссары тех сил, что противостояли сейчас Люцию Гемуловичу в Заповедном бору.

Впрочем, некоторые ограничения в деятельности так называемого Люция Гемуловича в нынешней реальности всё же существовали. И хотя во многом пределы дозволенного для себя он устанавливал сам, совсем уж не считаться с тем, что называла «приличием» окружая его людская мошкара, тоже не мог.

Потому что, чего уж там греха таить, ему, несмотря на всё их ничтожество, нравилось иметь дело с людьми. Нравилось манипулировать ими, ввергать в соблазн, заставлять проявлять слабость, худшие качества человеческой натуры, а потом наказывать жестоко, наблюдая, как они мучаются в отчаянье, в непонимании и безверии.

И без таких, пустячных, в общем-то, развлечений, его вечная, по сути, жизнь, совсем не имела бы смысла.

Отсюда проистекало и его стремление подолгу оставаться среди людей, мимикрировать, сходить за «своего», легко просчитывая правила игры на властном небосклоне, вживаться в среду элит, шагать безудержно по карьерной лестнице до таких головокружительных высот, пределы которых он сам себе устанавливал.

Одним из таких пределов была насущная необходимость всё время оставаться в тени. Как в буквальном смысле, поскольку он физически не переносил солнечного света, так и в переносном — он просто не мог позволить себе стать настолько публичной фигурой, чтобы привлечь пристальное внимание широкой общественности, включая соответствующие структуры, от спецслужб до любителей покопаться в чужом грязном белье журналистов. Ковырнув поглубже, в прошлом Люция Гемуловича они могли бы наткнуться на такое…

И в этом смысле его нынешняя, малоприметная для стороннего глаза, но очень влиятельная должность в нефтяной компании с государственным участием, как никакая другая идеально соответствовала целям и устремлениям того, кого окружающие знали, как Люция Гемуловича.

Никто, — ни в руководстве компании, да что там, бери выше — на всём белом свете, не знал, чего на самом деле добивается этот странный человек в чёрных, непроницаемых для живительных солнечных лучей, одеждах. К чему стремиться, в чём заключается конечный результат его неустанной многовековой деятельности.

Никто, кроме неких божиих созданий, обитавших в глуши Заповедного Бора. Жалкой горстки представителей не слишком многочисленного, но влиявшего некогда самым решительным образом на судьбы всего рода человеческого, народа.

Народа, о существовании которого на протяжении всей своей многотысячелетней истории человечество только догадывалось. Воспринимая его лишь как персонажей многочисленных сказок, мифов, легенд и преданий.

И потому, как полагал Люций Гемулович, Заповедный бор, а, главное, живущий в нём неприметный народ, должны быть безжалостно уничтожены.

13

А Глеб Сергеевич тем временем знакомился с доставшимся ему в наследство хозяйством.

По узкой тропке, влажной и мягкой от частых поливов, Еремей Горыныч повёл нового владельца вдоль огорода, который оказался довольно обширным, соток тридцать, не меньше.

— Здесь у нас овощи, — объяснял он, тыча пальцем в направление грядок, — морковь, свёкла, капуста, лучок. Картошка, само собой. Куда ж в наших краях без картошки? Там — репа, брюква на корм скоту…

Дымокуров, совсем не разбиравшийся в садово-огородных делах, видел перед собой лишь ряды зелени, э-э… ботвы, кажется, не различая, какой овощ и где произрастает. Зелени, которая дружно, ровными, тщательно прополотыми рядками, прямо пёрла из земли, и даже на взгляд непосвящённого в таинства земледелия человека, выглядела сытой, здоровой.

— У нас ещё дальше, в лесу, делянка расчищенная есть, — увлечённо пояснял домоправитель. — Там полоски овса, ячменя, ржи — на фураж. В хозяйстве лошадь, две коровы, тёлочка, бычок на откорме. Три свинки, коз десяток. А ещё птица — куры, утки, гуси, индюшки. Цесарок держим — вкусная птица, но дикая. И крик у неё — противный такой, если услышите — не пугайтесь. Зато как колорадского жука лопает — только давай! Так что у нас в огороде никакой химии. Всех вредителей птицы уничтожают.

Глеб Сергеевич слушал внимательно, кивал удовлетворённо, послушно поворачивая голову и обращая взор туда, куда направлялся указующий перст Еремея Горыныча.

Он осмотрел конюшню, стойло меринка Тихони, который отсутствовал в данный момент потому, что отправился с Соломоном и Семёном за сеном на дальний покос. Увидел птичник, где квохтали, кукарекали и гоготали пернатые. Посторонившись, пропустил отряд гусей, шагавших важно, переваливаясь плоскостопно на перепончатых лапах по дорожке в сторону заросшего камышом и рогозом пруда, который, конечно же, так же имелся в этих бывших помещичьих владениях.

Домоправитель продемонстрировал Дымокурову амбар, забитый съестными припасами — мешками с мукой и крупами на сколоченных из неструганных досок деревянных настилах, ряды закрученных стеклянных банок на полках по стенам с консервированными помидорами, огурцами, вареньями из разных ягод. Осмотрел бочонок с мёдом — засахарившимся уже, мутновато-жёлтым, как топлёное масло. Заглянул опасливо в глубокий погреб, где таились в прохладном сумраке дубовые бочки с квашеной капустой и солониной.

— У нас здесь, знаете ли, практически полный продовольственный суверенитет. Независимость, — с гордостью пояснял домоправитель. — Случись там, на Большой земле, — неопределённо махнул он рукой окрест, — какой-нибудь глобальный катаклизм, голодуха, — мы здесь всем необходимым для автономного существования обеспечены. Вода во дворе, в колодце. Дрова в лесу. Еда в огороде, в хлеву. Продукты по амбарам да погребам. Всё при нас. Всё под боком. Ну и, руки, конечно, и голова на плечах. Трудись — не ленись, как потопаешь — так и полопаешь…

А Глеб Сергеевич, знакомясь с хорошо отлаженным, содержащимся, судя по первым впечатлениям, в образцовом порядке, хозяйством, не мог понять своей роли в нём. Своих должностных, так сказать, как владельца, обязанностей.

Об этом он прямо, не откладывая в долгий ящик, поинтересовался у Еремея Горыныча, когда они возвращались в господский дом.

Однако тот как-то легко, едва ли не с оттенком пренебрежения, отмахнулся от вопроса нового владельца. Дескать, не переживайте, всему своё время, отдыхайте пока в своё удовольствие…

Видимо, заметив тень обиды, скользнувшей по челу Дымокурова, домоправитель поспешил объяснить:

— Вы, разлюбезный Глеб Сергеевич, вспомните, как в прежние времена-то помещики жили? Летом, конечно, хлопотали по хозяйским делам — посевная, сенокос, уборочная. Заготовка продуктов — соленья там, варенья. Осенью — охотой баловались. С борзыми, на лошадях. Зайца, лису, волка травили. Или пешим ходом дичь полевую добывали — куропаток, дроф, уток да гусей по озёрам, вальдшнепа, глухаря, тетерева в лесу. Царская забава! Зимой — балы закатывали, сами по гостям ездили. — Еремей Горыныч, поддержав за локоток едва не споткнувшегося о бровку грядки отставного чиновника, мечтательно закатил глаза. А потом продолжил с осуждением. — А нынешние, те, что посостоятельнее? Понастроили трёхэтажных коттеджей, в том числе и здесь, в бору, отхватили гектары земли, а толку? Отдыхать-то им некогда! Сидят по своим фирмам, конторам, или мотаются в разъездах, крутятся целый день, как белка в колесе — деньги делают. А жить-то и недосуг! В лучшем случае вырвутся сюда, в Заповедный бор, раз в месяц, да ещё с девками, в бане напарятся, напьются до свинского состояния — вот и весь отдых. А природы, леса они и не видят!

Глеб Сергеевич внимал домоправителю, а воображение его уже рисовало услужливо благостную картинку.

Вот он, летним утром, встав спозаранку, как и надлежит рачительному хозяину, обходит имение. Осматривает придирчиво грядки — хорошо ли прополоты, политы, интересуется, между прочим, со знанием дела у хлопочущей дворни видами на урожай…

Долгими зимними вечерами сидит в своём просторном, уютном, жарко натопленном кабинете, глядит в проталину расписанного морозным узором стёкла на опушку заиндевелого в студеном оцепенении леса.

Подолгу читает — что-нибудь основательное, то, на что в прежние годы не хватало времени и терпенья — «В лесах» и «На горах» Мельникова-Печёрского, например. Он здесь на полках в библиотеке четыре здоровенных тома этого сочинения видел. «Войну и мир» Льва Толстого со школьной поры не перечитывал, да и читал-то тогда, в молодости, через пень-колоду, с пятого на десятое, пропуская длинные диалоги на французском языке и скучные философские рассуждения автора…

Однако до зимы было далеко, никаких распоряжений дворне от нового владельца, похоже, не требовалось, до обеда тоже оставалось ещё уйма времени…

А потому Глеб Сергеевич решил незамедлительно воспользоваться праздным своим положением, и отправится на прогулку. Осмотреть окрестности, и, если получится, побывать в местном краеведческом музее, посетить сход граждан, на который его пригласил давешний утренний визитёр — Рукобратский.

— А что, любезный Еремей Горыныч, — степенно, как и надлежало солидному землевладельцу, обратился он к домоправителю. — Далеко ли здесь до посёлка, ежели пешком прогуляться?

— До Колобродово-то? — встрепенулся Еремей Горыныч. — Рядышком. Вон по той дороге, она единственная тут, по которой вы намедни с нотариусом подъехали. Полчаса, ежели пёхом. А там главная улица поселковая начинается…

Глеб Сергеевич, коротко бросив: «К обеду вернусь», решительно зашагал со двора.

Калитка у ворот прощально скрипнула ему в плохо смазанных петлях, по поводу чего Дымокуров удовлетворённо подумал: «Вот и первое распоряжение по хозяйственным делам есть! Завтра утром так и скажу как бы, между прочим, домоправителю. Дескать, и ещё, голубчик Еремей Горыныч. Смажьте ради бога петли в калитке! А то гости подумают, что здесь лодыри и неряхи живут…»

Он шёл неторопливо гуляющей походкой по накатанной редкими здесь, судя по состоянию дороги, автомобилями, колее. Песчаный, податливый мягко, будто бы лунный грунт оставлял при каждом шаге узорные отпечатки подошв его новых сандалет.

Глеб Сергеевич дивился, глядя на толстенные, в два охвата, стволы прямых, как дорические колонны, корабельных сосен с янтарными потёками смолы на толстой, ржаного цвета, коре. На невзрачную, блеклую травку по обочине, название которой, конечно же, он не знал. На бабочек, порхающих тут и там — тоже невзрачных, мелких, с лишёнными тропической яркости, будто вылинявшими крылышками. На тишину — звонкую, пронизанную лучами солнца, пробившегося кое-где сквозь кроны деревьев, и подсвечивающих, будто софитами, скрытные, потаённые уголки Заповедного Бора вокруг.

Он шёл и думал о том, как меняется человек в зависимости от окружающей его обстановки.

Дымокурову вспомнилось, как много лет… да что там «много», всю жизнь, ходил он по утрам озабоченный то предстоящими школьными уроками, часть которых, конечно же, накануне оставалась невыученными, то студенческими занятиями с бесконечной чередой зачётов, экзаменов. Потом — службой своей чиновничьей, на которую даже придти беспечно, не оглядываясь тревожно по сторонам, было немыслимо…

Он не ходил тогда — шагал, будто на деревянных ходулях, целеустремлённо, не замечая ничего вокруг, думая только о том, что предстоит ему впереди, разве что на остановках общественного транспорта в номера маршрутов подходящих троллейбусов да автобусов вглядывался, да за светофорами на перекрёстках в ожидании разрешающего сигнала с нетерпением наблюдал.

Ни лета, ни зимы, ни весны и ни осени он, по большому счёту, не замечал. Лишь досадовал, как большинство горожан, то на холод, то на жару, чертыхаясь в межсезонье по поводу луж и грязи, и глядел по утрам за окно лишь затем, чтобы определить, что из одежды выбрать — пальто, плащ, или ограничится пиджаком, прихватив для надёжности зонтик…

Никаким деревьям, травкам да кустикам не было места в той его жизни. Он и бабочку-то в последний раз живьём видел,… дай бог памяти, лет сорок назад. Когда их, студентов, на полевые работы в пригородный совхоз на уборку овощей гоняли.

И Солнце воспринимал не как космическое светило, дающее жизнь всему сущему на Земле, а как лампу дневного света, к примеру. Только гигантскую, оснащённую реле времени, которую невозможно выключить произвольно, горящую то ярко, то тускло, и подсказывающую, когда ему, Дымокурову, нужно спать, а когда — бодрствовать. И бегать неустанно, словно в беличьем колесе, по нескончаемым, и, как правило, не имеющим осязаемого конечного результата, делам.

И вот, впервые, можно сказать, на протяжении своей шестидесятилетней с гаком уже, жизни, Глеб Сергеевич оказался один на один с природой. Которая, — надо же! — ещё существовала где-то в отдельности от человека, независимо от него.

Например, здесь, в бору, сама по себе, без агротехнических мероприятий, произрастает какая-то зелень, вымахивают из песчаной земли непонятно чем питаемые огромные сосны, трава. Бесконтрольно порхают над луговыми цветочками бабочки, копошатся в толстом слое рыжей опавшей хвои жучки-паучки и прочие насекомые. Чирикают на ветвях птицы. Пробираются, осторожно ступая в лесной, непролазной чаще, какие-то звери. Чью численность, похоже, никто даже не контролирует…

И эта неподконтрольная соответствующим ведомствам, нерегламентированная никем, самостийная, не по установленным человеком правилам, жизнь, особо ощутимая здесь, на лесной дороге, удивляла, немного пугала горожанина Дымокурова, но, как, ни странно, настраивала и на лирический лад.

Душа его наполнялась какой-то непонятной, детской, первозданной прямо-таки, ничем не обусловленной, радостью. Будто спустя много лет, целую жизнь спустя, вернулся он, наконец, домой. В полузабытый дом, вспоминавшийся прежде лишь от случая к случаю, по неясным, почти стёршимся из памяти, ощущениям детства, и от того ещё более родной и безопасный — как материнское лоно.

Глеб Сергеевич ощутил внезапно, что именно здесь, среди огромных, устремлённых в поднебесье сосен, в тенистых, неухоженных буреломах под ними, вот в этой травке, отродясь не стриженой, и проистекает настоящая, первичная, так сказать, жизнь. А та, которую вёл он долгие годы в городе — вторична, и является, по большому счёту, лишь отражением этого вот, первозданного бытия.

Тихо, безлюдно было на этой лесной дорожке. Хотелось шагать по ней и шагать в твёрдой уверенности, что приведёт она непременно к ещё более прекрасным, потаённым уголкам планеты, туда, где человек не успел ещё оставить свой грязный, всё сокрушающий на пути, губительный след.

Но это, увы, оказалось не так.

О приближении людских жилищ свидетельствовало всё большее число пней, оставшихся на месте стоявших здесь некогда вековых сосен, изрядно поредевший, сделавшийся прозрачным, словно грифелем на папиросной бумаге нарисованный, лес. А ещё мусор на обочине дороги — запутавшиеся в кустах и раздувшиеся парусом под лёгким ветерком пустые полиэтиленовые пакеты, пластиковые бутылки, ржавые консервные банки, и чужеродно блестящие среди травы жестянки из-под колы и пива.

Потаённое чудо бора отступало перед этим валом отбросов, словно человеческое море, накатываясь неустанно и ежеминутно на эти крепкие заповедные берега, размывало их сосредоточенно и целеустремлённо волнами. И, отступая на краткий миг, оставляло после себя грязную пену отжившего хлама и прочих отходов бурной, занимающей всё больше пространство вокруг себя, человеческой жизнедеятельности.

Показалась околица села с непременными сараями на задах подворий, чёрными горами слежавшегося навоза, кучами строительного мусора, зияющими пустыми глазницами окон остовами животноводческих ферм, заброшенных мастерских, разрушенных контор почившего в бозе одновременно с кончиной советской власти колхоза.

Лесная дорога вывела Дымокурова на сельскую улицу, по степному широкую, с привольно, на особицу, в некотором отдалении друг от друга, раскинувшимися домами. Как на подбор, сложенными из мощных брёвен, о происхождении которых не трудно было догадаться, вспомнив многочисленные пни в Заповедном бору.

Многие избы, заброшенные некогда, переживали сейчас как бы второе рождение. Были подправлены, починены, сияли чистыми пластиковыми окнами, выделялись огромными тарелками спутниковых антенн, установленными новыми владельцами — состоятельными горожанами, или, как их называли пренебрежительно исконные сельские жители — «дачниками».

На месте некоторых, снесённых начисто, изб, высились двух, а то и трёхэтажные коттеджи в псевдоготическом стиле — с остроконечными башенками, балкончиками, коваными решётками на окнах.

Там, во дворах «новоделов», огороженных не по деревенскому обычаю — плетнём, а основательно, по городскому, высоченными глухими заборами из кирпича или гофрированного металла, угадывалось безмятежное отпускное существование людей из тех, чья жизнь — удалась.

Калились под солнцем поставленные на прикол у железных ворот дорогущие автомобили, в надёжно огороженных от внешнего мира дворах разносились голоса юных отпрысков новых владельцев усадеб, на верандах беседовали степенно за ранней рюмкой коньяка отцы семейства — отпускники. Здесь же щеголяли купальниками-бикини их жёны — худые и стройные, толстые и неуклюжие, но с одинаково спесивым выражением ухоженных лиц. На которых читалось смирение по поводу чудачеств супругов, затащивших их вместо Ниццы или Майами в этакую глухомань. С одновременным нескрываемым отвращением к запаху навоза, всё-таки пробивавшегося даже сквозь высокие заборы с соседних, принадлежащих «деревенским», участков…

Странно, но Дымокуров, ещё недавно, да и теперь, в общем-то, как пенсионер госслужбы, относившийся примерно к той же социальной группе, что и эти горожане, выбравшие вполне патриотичный вид отдыха не на заморских пляжах, а на российских просторах, не чувствовал сейчас родства с ними. И что из того, что в своё время он обретался в таких высоких кабинетах областного правительства, в кои этих бизнесменчиков средней руки и на порог бы не пустили? Сейчас Глеб Сергеевич выпал из обоймы, и, по большому счёту, превратился в такое же деревенское «ничто» для «дачников», как и другие аборигены этих мест — простые сельские жители…

Хотя именно он, Дымокуров, имеет полное право быть безмятежно счастлив и по-настоящему свободен сейчас, а не эти «дачники», вырвавшие на недельку-другую из душного города.

Да и может ли быть иначе — при его-то солидной чиновничьей пенсии за многолетнюю государеву службу, с настоящими помещичьими владениями и даже собственными, пусть и не без изъянов и пороков, людишками…

А потому Глеб Сергеевич расправил плечи, задрал гордо голову, заложил руки за спину, выпятив живот, и пошёл по сельской улице важно, по-хозяйски, критично и в тоже время удовлетворённо обозревая окрестности.

Колобродово было большим селом, тысячи на три душ населения. Однако смотреть здесь оказалось особо не на что. На дальнем конце посёлка угадывались корпуса элеватора, похожие издалека на гигантского орла, расправившего бетонные крылья.

Ближе к центру располагалась двухэтажная, из белого кирпича, школа. Неподалёку — одноэтажное здание сельской администрации, которое легко узнавалось по выцветшему триколору, безжизненно обвисшему в этот безветренный день над крыльцом.

В центре замусоренной площади возвышался неухоженный гипсовый памятник Ленину, крашеный облупившейся теперь во многих местах серебрянкой. К площади примыкали магазинчики постройки советских времён, сложенные из оштукатуренных и побеленных шлакоблоков — продовольственный и промтоварный. Чуть дальше, в квартале примерно — виднелась церковь без куполов, окружённая строительными лесами.

Здание Дома культуры сразу бросалось в глаза. Именно на него указывала гипсовая рука облезлого Ильича. Строенное в помпезном стиле 50-х годов, с массивными колоннами у парадного входа, с барельефами — снопами пшеницы, серпами и молотами на фасаде, здание выглядело страшно запущенным.

Некогда зацементированные и зажелезнённые под «мраморную крошку» ступени крыльца были выщерблены до такой степени, что шагать по ним следовало с опаской подвернуть ногу. Лепнина фасада осыпалась так, что серпы и молоты на советских гербах кое-где стали напоминать большеберцовые кости, перекрещенные под зловещими пустоглазыми черепами. Штукатурка на внушительного вида колоннах сверху до низу облупилась, обнажив ряды красного кирпича.

На высоченных, в два человеческих роста, входных дверях, некогда украшенных бронзовыми ручками, от которых теперь остались лишь дырки после выдернутых варварски шурупов, были укреплены две застеклённые таблички. Золочёные в прошлом буквы выцвели, и с трудом, напрягая глаза, можно было прочесть на одной, что это учреждение — и есть Дом культуры села Колобродово. На другой — что именно здесь размещается местный краеведческий музей.

Глеб Сергеевич потоптался нерешительно на крыльце, а потом, потянув ручку — теперь простецкую, железную, тронутую ржавчиной, приколоченную вкривь и вкось, распахнул створку заскрипевшей протестующе двери. И, едва не запнувшись о порог, шагнул в полумрак вестибюля.

И только здесь его отпустило, наконец, неприятное ощущение. Кто-то, пока Дымокуров шёл по селу, буквально ввинчивал ему в затылок недобрый пристальный взгляд.

14

Настоятель колобродовской церкви отец Александр в мирской жизни разочаровался аккурат в возрасте Иисуса Христа.

Перешагнув тридцатилетний рубеж, выпускник Южно-Уральского филиала Академии менеджмента и права Саша Истомин перепробовал себя на разных поприщах. Не найдя работы по специальности (кому нынче нужны юристы — выпускники сомнительных, малоизвестных ВУЗов без опыта работы), он торговал БАДами. Исцелял страждущих по телефону в составе команды «экстрасенсов», и едва не угодил в тюрьму, когда в их столичный офис ворвалась группа захвата из управления по борьбе с преступлениями в сфере экономики МВД России. Подвязался в команде «чёрных» пиарщиков, мотавшихся по городам и весям бескрайней России, где непременно кого-нибудь куда-нибудь выбирали. Занимался сетевым маркетингом, впаривая болезным, но отчаянно цеплявшимся за жизнь старушкам оздоровительные якобы фильтры для очистки водопроводной воды.

Однако всё это было не то. Все эти занятия предполагали суету, беспокойство, принося копеечный доход, в то время как душа его страждала покоя и прочного, так сказать, финансового фундамента для неспешного существования в этой жизни.

И тогда будущий отец Александр уверовал в Бога.

Молился увлечённо, истово, поняв вдруг, что больше всего на свете ему хочется стать настоятелем какой-нибудь церквушки в меленьком городке, а то и вовсе в далёком селе. Где царит до сих пор неторопливый уклад, а местное население — люди как на подбор добродушные и бесхитростные. И он, Александр Истомин, станет духовным наставником тех, кто хочет сохранить свою бессмертную душу, и вознестись после кончины бренного тела здесь, на грешной земле, в райские кущи на вековечные времена…

Именно он, батюшка Александр, поможет им в этом.

Истово верующего, исполнявшего исправно церковные обряды молодого, образованного человека вскоре приметили святые отцы. В ту пору, в начале нулевых годов, в Южно-Уральской области, как и по всей России, активно возводили новые храмы, реставрировали старые, пребывавшие в годы советской власти в разрухе и запустении, и священников для вновь открывающихся приходов катастрофически не хватало.

Вскоре отец Александр был рукоположен в сан, и отправлен на служение в старинную, в конце восемнадцатого века построенную церковь. От которой в наши дни, по правде говоря, остались одни лишь массивные стены. Выложенные из красного кирпича, скреплённого, как писали современники тех событий, на яичных желтках замешенным, цементным раствором. С наказом от высших церковных иерархов молодому священнику этот храм отреставрировать и привести в годный для богослужения вид.

И вот уже десятый год отец Александр, обихаживая приход, обивал пороги районного начальства, не слишком богатых, и от того особо прижимистых в этих краях бизнесменов, однако дело с реставрацией продвигалось туго. Период шальных денег, недуром валившихся в руки граждан, занимавшихся неблаговидными делами, и стремившихся замолить грехи, щедро жертвуя церкви, давно миновал. Выжившие в лихие девяностые, закалённые бесконечной чередой финансовых кризисов предприниматели не боялись ни бога, ни чёрта. Те, кто только вступал на скользкую тропу малого и среднего бизнеса, не верили вообще ни во что, кроме необходимости обрести надёжную «крышу» в лице чиновников или «силовиков». И в божьем покровительстве, как думалось им, не нуждались.

К тому же, чтобы оставаться у своего начальства на хорошем счету, батюшка Истомин должен был ежемесячно перечислять центральной епархии кругленькую сумму доходов от торговли свечами, церковной утварью, литературой божественного содержания, оставляя на собственные нужды лишь скромный, недостаточный для достойной жизни, процент.

А потому отцу Александру едва хватило денег на то, чтобы провести евроремонт, отделав современными материалами, старый поповский домик, да приобрести для себя скромный автомобиль «Хундай» для перемещения по вверенной ему территории.

А вот о том, чтобы осуществить грёзы своей юности — обзавестись мощным мотоциклом «Харлей Дэвидсон», по количеству лошадиных сил двигателя приближавшегося к трактору «Беларусь», не приходилось даже мечтать. Приличный «байк» этой модели, даже подержанный, стоил не менее полутора миллионов рублей, а новый — вообще шёл по цене крутейшего «джипа», за три с половинной миллиона, не считая расходов на экипировку.

А как здорово было бы, восседая на могучей, но послушной двухколёсной машине, промчаться, сияя хромом и никелем, урча свирепым мотором, во главе кавалькады таких же, увешенных железными цепями и православными крестами, хоругвеносцев, по городам и весям России. Да и Европы, чёрт её побери!

Напоминая всем, что церковь Христова — это не только храм, где смиренно отбивают поклоны увядшие старики и старушки, а грозная сила, одна из стальных скреп государства, такая же важная, как, например, армия или правоохранительная система. Имеющая свою неисчислимую рать, моторизированную в духе времени. И тот, кто вознамерится ударить христианина по левой щеке, должен отчётливо понимать, что, вполне вероятно, получит в ответ мотоциклетной цепью или бейсбольной битой по кумполу.

А во главе одного из передовых боевых отрядов христова воинства, а может быть, если Господу будет угодно, всей когорты православных ратоборцев, — он, отец Александр…

От вознёсших батюшку Истомина к ангельским высотам, недоступным простым смертным, мечтам, отвлёк и стремительно, словно десантника с нераскрывшимся парашютом, низвергнул на грешную землю осторожный стук в окошко. Аккурат, в то окно домика настоятеля, что выходило на улицу, освещая благостными лучами полуденного солнца рабочий кабинет отца Александра.

Батюшка захлопнул ноутбук, на экране которого красовался в тот момент сверкающий божественным серебром «Харлей Дэвидсон», чьё фото размещалась на одном из рекламных сайтов в разделе «купить», и глянул на улицу.

Там, постукивая в стекло свёрнутой в трубочку газетой, стоял безбожник и атеист Рукобратский.

Хранитель местного музея никогда не был в числе прихожан отца Александра. Более того, между ними существовала плохо скрытая неприязнь, имевшая, увы, не духовные, а материальные корни.

Суть их разногласий состояла в том, что и церковь, и музей существовали в основном на пожертвования состоятельных спонсоров. А поскольку число меценатов здесь, в Зеленоборском районе, приближалось к нулю, то перед каждым потенциальным благодетелем вставал неизбежный выбор. Пожертвовать свои пречистые на храм божий, или поддержать материально местный музей, в котором в назидание будущим поколениям собраны уникальные, как уверял Рукобратский, экспонаты.

Призванные, между прочим, утвердить посетителей этого учреждения культуры в мысли о том, что человек — увы, вовсе не воплощение помыслов всевышнего, не результат великого таинства акта творения, а научно обоснованный продукт мутации и эволюции приматов, сиречь обезьян.

А потому отец Александр не без досады, стремясь одновременно смирить гордыню свою и жестокосердие, как был в холщёвом подряснике, босиком, прошагал по чистым половицам горницы и вышел на дощатое, прогретое утренним солнцем, крыльцо.

Хранитель музея толкнул незапертую калитку, и вошёл во двор, ступая по мощёной булыжником дорожке, ведущей к домику настоятеля. Встав у крыльца, откланялся, и, глядя снизу вверх, обратился подчёркнуто любезно, впрочем, на мирской лад. О том, чтобы, ища благословения, приложиться губами к руке батюшки, у визитёра и мысли, естественно, не возникло.

— Здравствуйте, Александр Васильевич, — игнорируя духовный сан хозяина дома, начал Рукобратский. — Прошу прощения за то, что отвлекаю от мыслей о… э-э… возвышенном, но у меня к вам деловой разговор.

— Спаси тебя Христос, — великодушно осенил троеперстием идеологического противника батюшка, и посмотрел выжидательно. С чем, мол, пожаловал?

Рукобратский, не отличавшийся терпением и тактом, сходу навалился с большевистским напором.

— Вы, как церковнослужитель, на сегодняшнем сходе граждан села Колобродово наверняка присутствовать будете…

Отец Александр мотнул отрицательно головой, усмехнулся тонко в свою чёрную, ухоженную заботливо бороду:

— Сие мероприятие мирское, политическое…

— Ещё классики марксизма-ленинизма писали, что капиталисты-олигархи всегда угнетают народ рука об руку с церковными мракобесами! — Рукобратский в сердцах рубанул воздух газетой так, что стало ясно: дай ему волю, он бы красноармейской шашкой служителя культа вмиг беспощадно уконтрапупил.

Батюшка, призывая Всевышнего ниспослать долготерпение в общении с этим субъектом, вздохнул. И молвил, выгнув дугой тщательно подстриженные матушкой третьего дня, брови.

— У меня нет ни времени, ни желания полемизировать с вами. А тем более выслушивать богохульства,

— На сходе будет решаться архиважный для вашей… э-э… паствы, вопрос! — с вызовом продолжал Рукобратский. — Вопрос в повестке дня схода поставлен так: одобряют ли жители села начало эксплуатации нефтяного месторождения в Заповедном бору?

— Глас народа — глас божий, — смиренно опустил очи долу отец Александр. — Как народ решит — так и быть по сему…

Рукобратский аж задохнулся от возмущения, от волнения тоже переходя на высокопарный, велеречивый слог.

— Вы… духовный наставник… парторг, можно сказать, по нынешним временам, нашего муниципалитета, готовы благословить уничтожение реликтового зелёного массива?! Ради выгоды, золотого тельца, обольстившего российский народ в массе своей?! Благословить готовность людей принести в жертву вечные духовные ценности в угоду наживе?!

Батюшка, которому изрядно надоел этот бессмысленный разговор, поморщился нетерпеливо.

— Так что вы от меня хотите? Чтобы я анафеме нефтяников предал?

Рукобратский выдохнул шумно, будто выпустил достигший критического давления где-то в груди пар ярости. Вымолвил спокойно уже, с просительными нотками в голосе.

— Вы должны выступить на сходе в защиту Заповедного бора…

Отец Александр, растянув губы в тонкой улыбке, развёл руками:

— Увольте. Устав запрещает мне участие в митингах и прочих массовых мероприятиях политического характера…

С этим Рукобратский, как ни странно, согласился, кивнув понимающе. Устав — это серьёзно. Устав нарушать нельзя. Устав партии, например…

— Ладно. Тогда вот, обращение жителей села Колобродово к губернатору области подпишите. О недопустимости открытия нефтедобычи в бору… — и извлёк из газеты заготовленный загодя листок бумаги с неким, набранным на компьютере, и распечатанным на принтере текстом.

На что батюшка вновь возвёл очи к небесам, изрёк важно:

— И от этого действия избавь меня, сын мой… в Писании сказано: не вмешивайся в дела мирские, ибо тем самым ты выступаешь против промысла Божьего…

Конечно, ничего подобного в Писании не говорилось, но за годы пасторского служения отец Александр убедился многократно, что никто из его прихожан, да что там прихожан — просто повстречавшихся ему на жизненном пути волей случая людей, даже считающих себя воцерковлёнными, книгу Бытия внимательно не читал. А уж цитат из Евангелия наизусть не помнил тем более. А потому отец Александр, был такой грех, ничтоже сумняшеся, порол порой отсебятину, выдавая собственные умозаключения за строчки Писания. На собеседников, как правило, это производило хорошее впечатление.

Вот и Рукобратский, не споря, сердито сопя, спрятал свою бумажку между страницами газеты, скрутил опять в трубочку, и, в досаде плюнув на мощёную дорожку в батюшкином дворе, ушёл, громко звякнув щеколдой калитки.

А отец Александр, вздохнув, молвил ему вслед наставительно:

— Не судите, да не судимы будете… — и добавил в сердцах, уже от себя. — Засранцы этакие…

А между тем солнце катилось к полудню. Батюшка решил, что пора наведаться на летнюю кухню, полюбопытствовать, поспешает ли матушка с обедом? И что намерена подать к столу? А то он весь в делах, с утра в неотвязных думах о чадах своих пребывает… Так недолго, находясь в постоянном стрессе, язву желудка, а то и двенадцатиперстной кишки получить!

В этот миг на улице за калиткой, возле росшего там пышного куста привядшей уже слегка, отцветшеё сирени, послышался мягкий рокот.

Отец Александр без труда распознал по этому звуку работающий двигатель мотоцикла. Но какого мотоцикла! Не тех, что трещат вульгарно, или ревут со снятым глушителем так, что у окружающих уши закладывает.

Нет. Этот двигатель работал совсем по-иному. Неслышно почти, но скрытая мощь его почувствовалась в лёгком ветерке, дохнувшем вдруг в лицо батюшки от мощной вибрации и сотрясения воздуха.

Так, почти за пределами восприятия человеческого уха, работают на форсаже реактивные двигатели боевых истребителей последнего поколения, или готовых к взлёту стратегических бомбардировщиков. Так, должно быть, рокочет своими недрами пробудившийся, и готовый взорваться в одно мгновенье переполненный лавой супервулкан…

С неподобающей сану торопливостью отец Александр сбежал с крыльца, в три шага одолел расстояние до калитки, и, толкнув её, выглянул, снедаемый любопытством на улицу.

Да, там проезжал, сверкая хромированными боками именно он — мотоцикл его мечты! «Харлей Дэвидсон» последней модели, улучшенной комплектации.

И — о чудо! Довольно урча, словно сытый лев, байк остановился прямо у дома священника.

Только теперь батюшка глянул на седока.

Тот был обряжен во всё чёрное, в накинутом на плечи и развивающемся слегка того же аспидно-непроницаемого цвета плаще. Обличье наездника, словно таинственного рыцаря из «Звёздных войн» скрывал пластиковый с зеркальным забралом шлем. В нём на мгновенье отразилось лицо священника — искажённое кривизной сферической поверхности, перекошенное самым постыдным образом от волнения, удивления и вожделения.

Снизив обороты двигателя до приглушено-ритмичного, словно сердцебиение могучего зверя, постукивания, ездок снял шлем. Под ним оказалась белобрысая, с забранными на затылке в хвост длинными волосами голова и неразличимое под тёмными очками, которые незнакомец умудрился не снимать, даже будучи в глухом шлеме, лицо.

Взамен шлема мотоциклист тут же водрузил на свою макушку широкополую, чёрную пасторскую шляпу, надвинув её на лоб.

— Здравствуйте, отец Александр! — чётко выговаривая слова, как иностранец, обратился байкер к настоятелю. — Вот как удачно я подъехал, как раз вас дома застал!

Батюшка перевёл зачарованный взгляд с наездника на мотоцикл, выдавил из себя, справясь с волнением:

— Хорошая у вас… машина…

— Да ничего, годится! — пренебрежительно похлопал ездок рукой, затянутой в тонкую лайковую перчатку, по хромированному мотоциклетному боку. — Последняя модель. На трассе — как пуля! — А потом, пристроив шлем на рогатом руле, молвил смиренно, как и подобает обращаться примерному прихожанину к духовному пастырю. — А я к вам, отец Александр, с ответственным поручением от моего руководства. Позволите занять немного вашего драгоценного времени?

Преодолев очарование от созерцания великолепного байка, священник благосклонно кивнул:

— Да ради бога! Слушаю тебя, сын мой!

Незнакомец ловко, одним движением ноги, поставил мотоцикл на подножку, и невесомо, взмахнув плащом, спрыгнул с седла на землю.

— Я заместитель генерального директора нефтяной компании… — человек в чёрном назвал известную на весь мир корпорацию. — Вы, наверное, о такой слыхали? — и, дождавшись положительного кивка, продолжил. — Зовут меня Люций Гемулович. Большое дело мы здесь, у вас начинаем. Будем на территории Заповедного бора нефть добывать. На благо Отечества. А поскольку любовь к Отечеству — дело богоугодное, рассчитываем на вашу помощь.

Отец Александр, не сводя зачарованного взгляда с мотоцикла, огладил бороду, и затянул было привычное:

— Дела ваши мирские, а в Писании сказано: будь дальше от дел мирских, а к Богу поближе…

— Ничего подобного в Писании не сказано, — бесцеремонно оборвал его Люций Гемулович.

Батюшка, сразу смекнув, что нарвался-таки на знатока библейских текстов, прикусил язык, а потом попытался выпутаться из неловкой ситуации:

— Я… э-э… в смысле… имел в виду…

— Никакие мирские дела и церкви не чужды, — изрёк, уставясь на собеседника непроницаемыми, блестящими на солнце, как ртуть, линзами очков наездник великолепного байка. — А ваша мирская проблема состоит в том, что десятый год церковь не ремонтируется. Вон, уже и строительные леса сгнили. А рабочих, реставраторов на них как не было, так и нет!

— Ваша, правда, — степенно склонился батюшка. — Ибо средств, достаточных для ремонта храма, в приходе нет…

— А тех, что есть, едва хватает на то, чтобы вам с матушкой каждый год в Таиланд или на Гоа летать, — не без ехидства посочувствовал Люций Гемулович. — Бизнес-классом, естественно…

Отец Александр закашлялся, заперхал в кулак, обескураженный осведомлённостью гостя.

— Да полноте, батюшка, мы люди свои, — дружески похлопал священника по спине Люций Гемулович. — Мы с вами в этой жизни всё правильно понимаем…

Такое панибратство покоробило отца Александра, но он лишь улыбнулся жалко, и, облизав пересохшие от вожделения губы, опять перевёл взгляд на чудо-байк.

— Наша компания, — между тем вещал ему гость, — отличается повышенной социальной ответственностью. Мы тратим на благотворительность огромные суммы. В основном, конечно, на территориях, где расположены наши структурные подразделения. Вот и с началом разработки месторождения, здесь, в Заповедном бору, я уверен, мы поможем вам привести Храм Божий, извините за каламбур, в божеский вид. — Люций Гемулович говорил чётко, словно строевой шаг печатал, вбивал каждое слово в сметённое сознание батюшки. — И церковь отреставрируем, и колокола закажем такие, что за сотню вёрст благовест слышен будет! Однако… — собеседник сделал многозначительную паузу, требуя повышенного внимания. — Однако и от вас небольшая, крохотная совсем, — в подтверждение он поднял указующий перст, — с ноготок, помощь потребуется! Освятить наше мероприятие. Благословить вхождение нефтепромысловой техники в Заповедный бор.

Отец Александр, неведомо чего ожидавший от незнакомца, может быть, требования заложить бессмертную душу его, батюшки в ответ на благотворительный акт, вздохнул, затряс бородой согласно с видимым облегчением.

— Это можно… это дело благое… Как сказано в Писании…

— Оставьте, — пренебрежительно махнул рукой Люций Гемулович. — О степени ваших знаний основ богословия, теологии я уже осведомлён. Мне… руководству нашей компании, хотелось бы, чтобы участие церкви в торжественном мероприятии по случаю начала разработки нового месторождения выглядело бы… посовременнее, покреативнее, что ли… С учётом, так сказать, последних инновационных достижений вашей религии!

Последняя фраза как-то неприятно резанула отца Александра, особенно это вот брошенное вскользь — «вашей религии». А этот визитёр кто — иноверец? Вполне возможно, что он — иудей. Но какая разница? Ибо сказано в Писании: неважно, какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей… Или это китайский лидер компартии Мао-дзе-дун так говорил? А может быть, Ден-Сяо-Пин? Хотя… действительно не важно. Главное — верно сказано!

— И в чём эти… мнэ-э… инновации, на ваш взгляд, должны заключаться? — обеспокоенно полюбопытствовал батюшка.

— Если вы следите за общественной жизнью страны, — строго вымолвил Люций Гемулович, — то не могли не обратить внимание на всё более активную роль в ней так называемых байкеров. Вот и мне… нам, моему руководству, хотелось бы, чтобы ваше участие в мероприятии, таинство освящения нефтяного месторождения, выглядело бы… посовременнее. Например, вы могли бы прибыть на него во главе колонны православных байкеров. Этаких хоругвеносцев истинной веры!

Отец Александр аж задохнулся от волнения. Этот странный визитёр будто мысли его читал. Прямо с языка снимал просьбы и пожелания!

— Э-э… — в растерянности заблеял батюшка, — сие, конечно, было бы здорово, и богоугодно весьма… Да только откуда у нас здесь, в Колобродово, байкеры? Да у меня и мотоцикла-то нету…

Люций Гемулович вперил в отца Александра мерцающие ртутно линзы своих очков.

— Байкеров я вам представлю, — пообещал визитёр. — А мотоцикл… — он подошёл к своему «Харлею», и приглашающее похлопал по кожаному сиденью. — Вот этот сойдёт?

— К-как?! М-мне?! — заплетающимся от волнения языком едва смог вымолвить отец Александр.

— Забирайте. В вечное пользование, — великодушно растянул тонкие губы в улыбке человек в чёрном. — Там, в багажнике, все документы. На ваше имя оформлены.

— А… э-э… как… — лепетал заморочено батюшка.

— Владейте! — подбодрил его Люций Гемулович.

А потом призывно махнул кому-то в дальнем конце улицы. И в ту же минуту к калитке дома священника подкатил джип — огромный, чёрный, как катафалк. Щедрый визитёр, кивнув на прощанье, ловко взлетел на подножку.

Неслышно, словно гигантская рыбья пасть, дверца машины с пассажирской стороны захлопнулась. Джип захрустел шинами по гравию, и отъехал, увозя в своём тёмном нутре странного гостя.

А отец Александр всё трогал, да что там — ласкал, оглаживая заворожено хромированные бока чудо-байка.

15

Изнутри сельский дом культуры выглядел столь же не презентабельно, что и снаружи.

Крашеные «половой» коричневой краской, отваливающейся теперь пластами во многих местах, стены. На давно не белёном потолке просторного вестибюля зияла огромная проплешина. Причудливыми очертаниями она напомнила Глебу Сергеевичу географическую карту Южно-Уральской области. Осыпавшаяся там штукатурка обнажила тонкую, как кости доисторического скелета на археологических раскопках, провисшую угрожающе дранку.

Доски пола податливо пружинили под ногами, кое-где сгнили и провалились.

Ощущалось по зябкой промозглости, что помещение зимой не отапливалось. И лютые морозы не ушли отсюда с окончанием зимы, а попрятались по укромным уголкам в проледеневшей кирпичной кладке стен, затаились в подвале, посреди уложенных, будто в вечную мерзлоту бетонных плит фундамента.

Весь вестибюль был заставлен старой мебелью — колченогими стульями, кривобокими книжными шкафами, снятыми стендами с выцветшими фотографиями выступлений участников местной художественной самодеятельности, и прочей отжившей свой век рухлядью. Которую, похоже, собирались когда-то выбросить, но потом махнули рукой, и оставили догнивать вместе с пришедшим в упадок зданием..

А впрочем, Дымокуров, немало поколесивший в составе свиты при губернаторе по городам и весям Южно-Уральской области, видел и худшие, вовсе потухшие очаги сельской культуры. Колобродовский хотя бы не был закрыт на висячий амбарный замок, и, судя по всему, худо-бедно функционировал.

Отставной чиновник прошёл мимо распахнутой настежь двери, за которой по длинным рядам плотно заставленных полок с книгами угадывалась библиотека. Там-то, наконец, и обнаружилась живая душа — пожилая грузная женщина в накинутой на плечи меховой кацавейке, которая сквозь очки с закреплёнными синей изолентой душками рассматривала потрёпанную изрядно, толстую подшивку «Литературной газеты». Подшивка была явно старой, за прежние годы, с пожелтевшими и размахрившимися по краям страницами.

На вопрос Глеба Сергеевича о месторасположении музея она, молча, указала куда-то в конец тёмного, не освещённого ни единой лампочкой, коридора.

Осторожно ступая, боясь вывихнуть ногу на проваливающихся предательски в самых неожиданных местах гнилых половицах, Дымокуров прошёл в указанном направлении.

На очередной плотно закрытой двери удалось-таки в полумраке разглядеть фанерную табличку, с надписью синей масляной краской от руки: «Краеведческий музей».

Деликатно дважды стукнув костяшками пальцев по косяку, и не дождавшись ответа, Глеб Сергеевич решительно толкнул заскрипевшую пронзительно дверь.

За ней открылось довольно просторное и неожиданно светлое за счёт солнца, щедро бьющего в окна, помещение. Вдоль его стен тянулись остеклённые витрины тёмного дерева с экспонатами, а свободное пространство над ними было занято картинами, изображавшими бытовые сценки из жизни давних лет, чёрно-белыми фотографиями, выцветшими плакатами.

Посреди этих заботливо собранных, пронумерованных и подписанных осколков прежних эпох, восседал за обшарпанным, заляпанным фиолетовыми чернилами с незапамятных времён, тоже вполне годящимся в качестве экспоната, письменным столом главный, и, похоже, единственный хранитель музея — Рукобратский.

Заметив, наконец, посетителя, он вскочил, воскликнул приветливо:

— Глеб Сергеевич! Дорогой! Рад, что заглянул в нашу, так сказать, кладовую истории!

Дымокуров, не помнивший, чтобы они с хранителем музея переходили на «ты», поморщился слегка. Но, тем не менее, заставил себя улыбнуться в ответ. И, вспомнив, кстати, имя-отчество хозяина кабинета, поприветствовал в свою очередь сдержанно:

— И вам доброго дня, Степан Порфирьевич. Вот, решил с вашей помощью подробнее ознакомиться, так сказать, с историей нашего края…

— И правильно, и великолепно! — подхватил Рукобратский. — А то, знаете ли, в последние годы у нас развелось много Иванов, родства не помнящих. А лишённый исторической памяти народ и будущего не имеет…

Дымокуров скорбно кивнул в ответ.

Хранитель музея подхватил его под локоток, предложил увлечённо:

— Что ж, давайте, не откладывая в долгий ящик, начнём осмотр экспозиции! Вот, взгляните.

Рукобратский подвёл посетителя к огромному, два на три метра, полотну, написанному масляной краской и вставленному в массивный багет с потемневшей от времени позолотой.

Картина сразу напомнила Глебу Сергеевичу знаменитое «Утро в сосновом бору» Шишкина, прозванное в народе «Три медведя».

Медведи, однако, на музейном полотне отсутствовали. Зато Заповедный Бор, один из его наиболее укромных, диких уголков, представал перед глазами зрителя во всей красе. Огромные, в два обхвата, стволы сосен, покрытые тёмным лишайником, скудный подлесок у их сумрачного подножия — чахлые от нехватки света берёзки, кусты малины с кровавыми точками спелых ягод. На переднем плане располагалось могучее дерево, вывернутое непогодой с корнями и комом земли, под которыми вполне могла бы скрыться избушка средних размеров.

— Перед вами — Заповедный бор! — заученно, как опытный экскурсовод, зачастил Степан Порфирьевич. — Картина написана местным художником Звонарёвым в конце девятнадцатого века, и была подарена городской управе Зеленоборска. Заповедный бор — это хвойный массив около ста километров длинной и более пятидесяти километров в поперечнике. Реликтовый лес располагается здесь с конца эры Великого оледенения. То есть более десяти тысяч лет. Эти исполины, — обвёл он невесть откуда взявшейся в его руке указкой контуры сосен на картине, — помнят мамонтов, шерстистых носорогов и пещерных медведей! — хранитель музея посмотрел на Дымокурова победно, будто и сам был выходцем из той немыслимо-далёкой эпохи. — Но и сегодня, — продолжил он увлечённо, — в бору обитает тридцать девять видов млекопитающих, сто сорок четыре вида птиц, восемь видов пресмыкающихся, четыре вида земноводных, и двадцать три вида рыб, обосновавшихся в реке Боровке!

Глеб Сергеевич глубокомысленно причмокнул губами, впечатлённый таким обилием живности в этих краях.

— Здесь можно встретить лося и косулю, — продолжал хранитель музея, переходя к следующей экспозиции, на которой были представлены пыльные чучела некоторых зверей, имевших несчастье быть увековеченными посмертно в качестве экспонатов. — Здесь торят в чаще свои тропы бесстрашные кабаны…

Дымокуров кивал механически, не в силах оторвать взгляда от прибитой под потолком головы лося с огромными ветвистыми рогами, с выкаченными мученически, остекленевшими глазами. Потом, переведя взор на прочие экспонаты — тушки белок, лисиц, барсуков, волка с оскаленными хищно клыками и с большой, проеденной молью, проплешиной на шерстистом боку, подумал с грустью о том, что участь большинства обитателей реликтового бора с учётом человеческого фактора оказалась наверняка весьма незавидной…

А Рукобратский вещал увлечённо:

— Уникальность нашего лесного массива заключается в его многотысячелетней истории, а так же в местоположении — едва ли не в центре южно-уральских и приволжских степей. А главная беда — в нефтеносных пластах, залегающих в недрах этого чуда природы!

Степан Порфирьевич перешёл к следующему стенду с чёрно-белыми фотографиями под стеклом.

— В послевоенные годы на территории бора начались геологоразведочные работы. В результате было открыто богатое месторождение нефти. На этих снимках запечатлены первые нефтескважины, рабочие будни бурильщиков. В ту пору природные богатства страны принадлежали всему народу, и разведчики недр справедливо полагали, что трудятся на благо всех граждан Советского Союза. Однако, — сделал трагическую паузу Рукобратский, — в 1971 году на одной из нефтедобывающих скважин произошёл разлив «чёрного золота». Вспыхнул пожар, который с большим трудом удалось потушить. Исходя из этого печального случая, правительство СССР, не желая рисковать уникальным памятником природы, наложило запрет на добычу нефти в Заповедном бору. И все пробуренные к тому времени скважины были законсервированы. А вот любопытное постановление Правительства СССР, относящееся к ещё более раннему периоду, к 1948 году, — экскурсовод ткнул указкой в ксерокопированный машинописный листок под стеклом. — Подписанный, обратите внимание, самим Иосифом Виссарионовичем Сталиным! «О мерах по восстановлению лесов и улучшению лесного хозяйства в лесном массиве «Заповедный бор», — прочёл вслух название документа Степан Порфирьевич. И взмахнул указкой, словно дирижёр палочкой, прервав последние такты симфонической оркестра. — А теперь нашему реликтовому бору вновь грозит полное уничтожение!

Дымокуров, пока не проникшийся судьбоносностью этого факта, в том числе и для унаследованного им имения, пожал плечами:

— Я читал, что добыча нефти здесь будет вестись с помощью новейших технологий, с соблюдением всех природоохранных мероприятий… Может быть, и ничего страшного? Пусть откачивают помаленьку. А то вон, пишут, старые, пробуренные полсотни лет назад скважины уже не выдерживают давления пластов, подтекают…

— Да как вы не поймёте?! — всплеснул руками хранитель музея. — Уже само вторжение человека в бор в таких масштабах, с промышленным оборудованием, транспортом, этими, как их… гусеничными вездеходами, даже без загрязнения нефтепродуктами, своим шумом и грохотом, сотрясением почвы нарушат экологическое равновесие в лесном массиве, распугают живность, травмируют реликтовые растения!

Глеб Сергеевич почесал затылок задумчиво:

— Ну, если рассматривать проблему с этих позиций…

— Да не рассматривать проблему надо, а бить во все колокола, поднимать общественность! Ведь вопрос о начале добычи нефти в бору уже решён. Все разрешающие документы подписаны! — горячился Рукобратский. Он поддёрнул рукав пиджака, продемонстрировал часы на запястье. — Вот, через сорок минут здесь, в зрительном зале дома культуры состоится сход граждан — жителей села Колобродово по вопросу начала разработки нефтяного месторождения в Заповедном бору. Я уверен, народ скажет своё слово в защиту зелёной жемчужины южно-уральских степей! Останетесь? — остро глянул он на Дымокурова.

Тот пожал плечами:

— Почему бы и нет? Я ведь теперь тоже вроде как ваш, колобродовский. Интересно послушать…

Степан Порфирьевич вздохнул удовлетворённо. А потом вдруг подмигнул заговорчески:

— Ну, а поскольку время у нас ещё есть, я покажи вам главное сокровище, хранящееся в наших фондах!

Подхватив Дымокурова под руку, он повёл его быстрым шагом, в явном нетерпении, мимо прочих экспонатов — деревянных прялок, позеленевших от старости самоваров, ржавых винтовочных штыков времён гражданской войны, расшитых прабабушкиных сарафанов и гармошек, глиняных горшков, ухватов, угольных утюгов, и прочей вышедшей из обихода домашней утвари.

В дальнем конце помещения таилась узкая, обитая крашеной в зелёный цвет фанерой дверь, запертая на лёгкий навесной замочек — как говорится, от честных людей.

Рукобратский, опасливо оглядевшись по сторонам, пошарил в кармане брюк, извлёк оттуда ключик на красном шнурке, и с важным видом вставил его в замок. Торжественно, будто бронированный несгораемый сейф с невероятными ценностями внутри отпирал, повернул дважды.

Глеб Сергеевич взирал заинтересовано на эти манипуляции.

С нещадным скрипом дверь отворилась. За нею просматривалась только темнота.

«Что там? — заинтригованно пытался угадать Дымокуров. — Бивень мамонта? Окаменелый фрагмент скелета мастодонта? Клад медных пятаков царской чеканки в расколотом чугунке?»

Степан Порфирьевич нашарил на стене комнаты выключатель, зажёг свет. Яркая лампочка без плафона под потолком осветила небольшой, два на два метра, чуланчик.

Хранитель музея шагнул за порог, пригласил жестом последовать за собой и Глеба Сергеевича.

В чуланчике ничего особо примечательного не просматривалось, разве что деревянный стол да объёмистая картонная коробка, одиноко стоявшая на сколоченном из неструганных досок стеллаже, протянувшимся вдоль стены.

Хранитель осторожно, словно в коробке могла находиться бомба с запалом, взял её двумя руками и водрузил на стол. Повернувшись спиной к Дымокурову, открыл и, шурша бумагой, принялся разворачивать что-то, скрытое внутри.

— Вот! — Рукобратский резко обернулся.

Глеб Сергеевич отшатнулся испуганно.

Из рук хранителя музея на Дымокурова уставился пустыми глазницами человеческий череп. Он скалился жёлтыми зубами, будто радуясь тому, что его явление произвело должный эффект на гостя.

— Тьфу ты, Господи! — сплюнул в сердцах Глеб Сергеевич. А потом, придя в себя, и стыдясь своей реакции, поинтересовался ехидно. — Это ещё кто такой? Основатель села Колобродово, или заслуженный труженик сельского хозяйства? И почему только голова? А где… гм-м… остальные бренные останки?

Степан Порфирьевич обиделся, буркнул насуплено:

— Зря иронизируете. Это — артефакт, способный произвести революцию во взглядах на историю человечества!

— Вот даже как? — недоверчиво усмехнулся отставной чиновник. — И что же в нём примечательного?

— Прежде всего, вот это, — бесстрашно держа тёмно-коричневый от времени фрагмент человеческого скелета, хранитель музея указал на затылочную часть черепа. — Видите — она необычно удлинённой формы.

— Да-а? — Глеб Сергеевич приподнял соломенную шляпу, склонил перед Рукобратским голову так, чтобы тот мог увидеть его затылок. — У меня… гм-м… тоже. Варианты развития скелета у разных людей. Брахицефалы, долихоцефалы — слыхали? Ничего необычного.

— У вас — вариант нормы, — согласился Степан Порфирьевич. — Но здесь-то, — ткнул он опять пальцем в череп, — явная патология! Затылок выступает так сильно, что голова приобретает необычно вытянутую форму. Соглашусь с вами лишь в одном. Такие удлинённые черепа археологи находят по всему миру в раскопах. Установлено даже, что древние специально деформировали головы детей, в раннем возрасте туго перевязывая их, или сдавливая специальными дощечками. В результате ребёнок рос, его костная система развивалась, и стесненный череп приобретал именно такую, сильно выпирающую в затылочной части форму.

— Варварство какое, — передёрнуло Глеба Сергеевича.

— Не скажите. Ребёнок, подвергнутый такой экзекуции, повзрослев, мог рассчитывать на безбедную жизнь в качестве правителя или жреца. Такое право ему давала форма головы, делавшая похожим его… на кого бы, вы думали?

Дымокуров пожал плечами.

— На богов! — торжествуя, изрёк Рукобратский. — Именно так, с вытянутой головой необычной формы, выглядели, по представлению древних, боги! Спустившихся, по преданиям многих народов, на грешную, пребывающую в первобытной дикости, Землю с небес. И обучивших человечество многим премудростям…

Глеб Сергеевич согласился охотно.

— Ну, хорошо. Пусть так. Выходит по вашим же словам, что в находке такого черепа нет ничего не обычного!

— Но не в нашем случае! — бережно спрятав таинственный артефакт в коробку, хранитель музея вновь перешёл на шёпот. — Те черепа, что попадали прежде в руки учёных, принадлежали людям, жившим от нескольких сотен до тысяч лет назад. А этому — уважительно указал он на коробку, — сколько бы вы дали?

— В смысле возраста? — уточнил Глеб Сергеевич. — Я в черепах не разбираюсь. Старый, наверно, раз помер…

— Биологический возраст этого индивидуума, — опять указал на коробку Рукобратский, — установлен. На момент смерти ему было около тридцати. Судя по прекрасно сохранившимся зубам. Погиб он насильственной смертью — череп проломлен в теменной части тяжёлым тупым предметом, вероятнее всего, дубиной или каменным топором. Хотя, возможно, рогом бизона или бивнем мамонта. Но я говорю сейчас о возрасте этой находки в археологическом смысле. Этот человек погиб пятьдесят тысяч лет назад!

— Да? — равнодушно поднял брови Дымокуров. — Тем более в толк не возьму, с чего тогда весь сыр-бор. В полицию по данному криминальному случаю обращаться уже поздновато…

Степан Порфирьевич вновь взбеленился.

— У вас всё шуточки… а между тем, возраст находки отвечает на давно мучавший археологов вопрос: на кого стремились быть похожи люди в древности, деформировавшие специально свои черепа? Да вот на эту особь, которая, судя по датировке артефакта, обитала на планете пятьдесят тысяч лет назад! И жила, обратите особое внимание, здесь, на территории Заповедного бора!

— Ну, хорошо, — Глеб Сергеевич придал лицу серьёзное выражение, демонстрируя, что проникся исключительной важностью музейного экспоната. — А к вам-то как этот череп попал?

— О-о… — хранитель музея откровенно обрадовался возможности поделиться своей тайной со знающим человеком. — Это невероятное стечение обстоятельств! Пойдёмте. Я расскажу!

Выведя под руку Дымокурова из душного чуланчика, и старательно заперев дверь на всё тот же висячий замочек, Степан Порфирьевич поведал историю появления уникальной находки в заштатном музее.

Оказалось, что в конце восьмидесятых годов прошлого теперь века на территории Заповедного бора производила раскопки археологическая экспедиция Академии наук СССР. Руководил раскопками академик Яблочков, признанный авторитет в мировой археологии.

Учёные рассчитывали найти здесь, в окрестностях бора, погребения сарматов, а возможно, при удаче, обнаружить и древние стоянки людей времён неолита.

Рукобратский был в ту пору директором Колобродовской средней школы, по совместительству преподавал историю, и как раз начал организовывать музей, для которого ученики тащили всё, относящееся к старому деревенскому быту, и обнаруженное в сундуках бабушек, сараях и чердаках деревенских домов.

— Кое-что археологи раскопали, но со мною не поделились, — досадовал и сегодня, много лет спустя, хранитель музея. — Я их просил хотя бы какой-нибудь завалящий каменный наконечник стрелы подарить. Для народного, так сказать, просвещения. Да где там! «У нас, — объясняли, — всё задокументировано, зафиксировано». Ну, а потом Союз развалился, финансирование экспедиции прекратилось, учёные, собрав найденное, укатили в столицу. А я… — тут Степан Порфирьевич опасливо оглянулся по сторонам, — каюсь, пошарил там, где они, археологи-то, копали. Не из корысти какой-то, — горячо заверил он Глеба Сергеевича, — а чисто из научного интереса. Опять же, рассчитывал музей наш пополнить. И… — он прервался многозначительно, — нашёл этот череп!

Солнце уже яростно било в окна зала для экспозиции, утренняя ласковая теплынь сменилась душной жарой, и Дымокуров начал тяготиться и пребыванием в музее, и его словоохотливым хранителем. Тем не менее, ради приличия поддерживал разговор.

— А как вы возраст этой находки определили? Учёные-то уехали, и череп этот вы, судя по всему, никому не показывали? — полюбопытствовал он.

— А я кусочек кости, осколочек специалистам из нашего областного музея показал. Именно для определения возраста. Они и выдали мне сенсационную датировку — пятьдесят тысяч лет!

— А что это за осколочек, откуда, вы им не сказали? — прозорливо улыбнулся отставной чиновник.

— Да никто и не спрашивал особо, — покраснел Рукобратский. — Меня свели со специалистом соответствующего профиля, и я его, знаете ли, этот анализ на датировку частным образом попросил сделать. За наличный расчет. Из своей пенсии деньги взял.

— И где же вы… гм-м… своего индивидуума откопали? — не отставал Глеб Сергеевич.

Степан Порфирьевич смутился, пояснил туманно, явно не желая открывать собеседнику тайну местоположения захоронения:

— Там, — махнул он рукой в неопределённом направлении. — На берегу реки Боровка. Стоянки древних людей, знаете ли, по берегам рек нужно искать. Первобытным людям нужен был постоянный источник воды. Опять же, рыба для пропитания. А нам, их потомкам, — улыбнулся хранитель музея, — теперь остаётся внимательно берега изучать. Там, где на срезе обрыва среди слоёв разноцветных пород увидите вдруг чёрное вкрапление — знайте, это отложение углей. От кострища, которое горело на стойбищах древних людей, не угасая, по многу лет. Там и копайте!

— Учту, — с серьёзным видом, будто и впрямь намеревался, бросив все дела, мчаться на берег реки с лопатой в руках, и раскапывать артефакты, подтвердил Дымокуров.

А Рукобратский, оседлав любимого конька, помчался вскачь по просторам своих фантастических умозаключений:

— Мне бы теперь для подтверждения своей гипотезы анализ ДНК костей черепа провести. Но исследование это крайне дорогостоящее. Опять же, не хочу в чужие руки уникальную находку отдавать.

— И что это за гипотеза? — глянув на часы, не опаздывает ли он к началу схода, и, убедившись, что время ещё есть, продолжил разговор Глеб Сергеевич.

Степан Порфирьевич жестом предложил ему присесть за антикварный письменный стол, устроился, скрипнув стулом, напротив.

— В ногах правды нет, а в двух словах я свою гипотезу объяснить не смогу. — Помолчал, собираясь мыслями. И спросил учительским тоном, к которому привык за долгие годы своей педагогической деятельности: — Знаете ли вы, любезный, сколько видов человека разумного обитало на нашей планете?

Глеб Сергеевич, согласившись с ролью ученика, подыграл собеседнику.

— Э-э… два, кажется. Неандертальцы и мы, кроманьонцы…

— А вот и нет! — торжествуя, возразил Рукобратский. — Их было больше. Гораздо больше! — окончательно почувствовав себя учителем в классе, Степан Порфирьевич вскочил, и принялся вещать, прохаживаясь перед остававшимся на своём месте за столом Дымокуровым. — Современной науке известно, что первый человек разумный появился триста — четыреста тысяч лет назад. Некоторые простирают историю человечества много дальше, на полтора, и даже двадцать пять миллионов лет! Но мы с вами будем придерживаться пока общепринятой версии…

Глеб Сергеевич кивнул согласно — будем, так будем, вам, педагогам, виднее…

— Так вот, — продолжил Степан Порфирьевич. — Останки неандертальца находят по всей Европе и Азии в плейстоценовых отложениях, их возраст варьирует от тридцати до ста пятидесяти тысяч лет. Тип людей, известный нам, как кроманьонский, появился в Европе тридцать тысяч лет назад. Однако, кроме названных типов людей, учёные открыли ещё несколько представителей человека разумного. Согласно так называемой полицентрической теории, разные виды человека появились впервые не в каком-то определённом месте, в Африке, как считалось ранее, а едва ли не на всех континентах планеты. В соответствии с этой теорией происхождения, человечество подразделяется на четыре больших вида: африканский, средиземноморский, современный и азиатский. Особенно посыпались такие открытия в последние годы. Когда появилась возможность анализировать ДНК ископаемых останков первобытных людей. Так, совсем недавно, уже в наши дни, японские учёные сообщили об открытии нового, не известного ранее науке вида человеческой особи — человека Пэнху, названного так по местоположению найденных на одноимённом острове западного побережья Тайваня останков. Этот вид человека жил там, в период от пятисот до десяти тысяч лет назад. В археологическом смысле, можно сказать, вчера. В пещере на Алтае найдены останки так называемого денисовского человека. Он обитал в тех краях примерно пятьдесят тысяч лет назад. В Южной Африке, в комплексе пещер Диналеди найдены кости человеческой особи, жившей в тех местах примерно три миллиона лет назад. А вспомните так называемых «хоббитов», маленьких человечков, захоронения которых уже в наши дни обнаружили археологи на индонезийском острове Флорес! И названных, соответственно, именем флоресского человека. Заметьте: эти люди, имевшие все признаки человека разумного, например, изготовлявшие орудия труда, хоронившие своих покойников, носившие украшения, и так далее, генетически абсолютно отличаются от гомо сапиенсов, то есть от нас с вами. И являются видами человеческих особей, ранее неизвестных науке! И, знаете, в чём я уверен? — хранитель музея вопрошающе уставился на Дымокурова. Не дождавшись встречного вопроса, ответил сам. — Найденный мною череп принадлежит ещё к одному, неизвестному науке виду человека разумного. Я, пока, разумеется, условно, окрестил этот вид, как борский человек. И, с учётом строения черепа, возраста находки, останки эти, вполне вероятно, принадлежат тому виду, который наши предки считали богами! На него хотели они быть похожими, когда искусственно деформировали черепа своим детям, носили шапки, придававшие голове вытянутую, как у долихоцефалов, форму!

Глеб Сергеевич, которому решительно надоел этот экскурс в историю, вяло поаплодировал, и поднялся со скрипучего стула.

— Ну, Степан Порфирьевич, нам пора. Где тут у вас актовый зал? Там по времени должен сход граждан уже начинаться…

Хранитель музея, глянув на часы, всплеснул в отчаянье руками:

— Какая жалость! Мы ведь передачу части антиквариата с вашего имения в наш народный музей так и не обсудили…

— Позже, уважаемый Степан Порфирьевич, позже! — сказал, как отрезал, Дымокуров. И добавил, смягчая резкость. — Мы же не в последний раз, поди, с вами встречаемся?

Потом, растерянно глянув на шляпу, которую всё посещение музея нянчил в руках, водрузил её на темя, попутно ненароком будто, коснувшись своего выпирающего затылка. Чёрт, может, и он — потомок этих длинноголовых? И его далёкого предка раскопал где-то в бору неугомонный энтузиаст — Рукобратский?

«Бредятина!» — тряхнул головой Глеб Сергеевич, и поспешил в актовый зал, на сельский сход, куда уже тянулся вяло группками по два-три человека народ.

16

Глава Зеленоборского района Пётр Петрович Талканов прибывал в мрачном расположении духа.

Он был относительно молод, ближе к сорока, страдал не ставшей ещё фатальной, лёгкой одышкой и избыточным весом — от постоянных стрессов и несбалансированного питания. Вследствие того, что в течение дня завтракал и обедал всухомятку, перехватывая что-то на бегу, а вечер непременно заканчивал ужином с обильным застольем, для которого всегда находился повод. С тяжёлой жирной пищей и изрядным количеством спиртного. В общем, работал, как говорят, на износ, и гипертония, ишемическая болезнь сердца неизбежно маячили перед ним где-то в недалёкой перспективе.

Тревожные мысли не отпускали, роились постоянно в начавшей рано седеть голове Петра Петровича уже примерно полгода. Аккурат с тех пор, как где-то там, в заоблачных высотах федеральной власти, было принято историческое для здешней территории решение о начале добычи нефти в Заповедном Бору.

Это сразу же поставило жирный крест на прежнем неторопливом, спокойном и предсказуемом житье-бытье главы администрации ничем не примечательного, дотационного района глухой российской провинции.

Ведь как было прежде? Пропишет региональное правительство строчку в областном бюджете, с цифрой, предназначенной для финансирования исполнения муниципалитетом Зеленоборского района государственных обязательств — ну, там, образование, здравоохранение, культура, подразделения соцзащиты, содержание аппарата служащих органов местного самоуправления, и всё чётко, ясно, понятно. Как говорится, по одёжке протягивай ножки. Своих источников пополнения бюджетных средств у муниципалитета нет. То, что поступает в местную казну в виде налогов от немногочисленных предпринимателей, едва дышащих на ладан из-за перманентной стагнации в экономике, не додавленных непосильными кредитами и неурожаями фермеров, — такие копейки, которые можно и не считать.

Остаётся лишь расставить у этих скудных ручейков бюджетных поступлений своих, надёжных людей, исполняющих тот или иной госзаказ, если, конечно, ранее региональная власть не порекомендовала настойчиво свои аффилированные структуры, и черпать помаленьку оттуда для личных нужд — где пригоршней, где кружечкой, а где и ведёрком.

На претензии, вопросы населения, недовольного нехваткой финансовых средств, урезанием льгот, разного рода «оптимизациями», у главы района ответ был один: денег нет. Но всем велено продержаться. До тех пор, например, пока мировые цены на энергосырьё не поползут вверх. Тогда и нам здесь, в провинции, от государственных щедрот наверняка перепадёт что-нибудь… — объяснял он, как мог, особо настырным просителям.

Однако теперь энергоносители, составляющие основу российской экономики, оказались совсем рядом, здесь, в Зеленоборском районе, можно сказать, прямо под ногами. И начало их добычи сулило бюджетам всех уровней, включая местный, солидные поступления. Конечно, и раньше от нефтяных качалок, разбросанных кое-где по территории, входящей в муниципалитет, и в казну, и в карман главе, Талканову, попадало чуть-чуть. Но те извлечённые из недр баррели не шли, ни в какое сравнение с доходами, которые сулила разработка богатых залежей в Заповедном бору. Пётр Петрович опасался даже прикинуть в уме сумму, которая может перепасть и муниципалитету, и ему лично в виде барышей при распилке такого бюджета.

При этом возникали две закавыки. Во-первых, должность главы нефтедобывающего района из малопривлекательной, заурядной, для области, в которой насчитывалось около сотни таких вот дотационных муниципальных образований, вместе с хлынувшими денежными потоками превращалась в завидное, престижное место. И вовсе не факт, что губернатор, ещё несколько лет назад, отменивший прямые, всенародные выборы глав городов и районов, заменивший их для «укрепления вертикали власти» своими назначенцами, захочет оставить Талканова на этом посту.

И, во-вторых, деньги в местный бюджет от нефтяников ещё, когда начнут поступать! В лучшем случае, на следующий год. А хлопот, которые свалились на бедную головушку Петра Петровича, уже сегодня не оберёшься. В том числе и связанных с поиском финансовых средств.

Например, третьего дня позвонил губернатор и приказал, как всегда, не терпящим возражения тоном, организовать на Большой поляне (была такая в Заповедном бору, просторная, оборудованная для приёма высокопоставленных гостей охотничьим домиком, банькой, летней кухней с печкой и мангалом под навесом и даже наружным туалетом), большое всенародное гуляние. Призванное продемонстрировать восторг населения района по поводу начала разработки нефтяного месторождения. Человек на триста. С выступлениями, песнями и плясками народных творческих коллективов, художественной самодеятельности, с застольем, с едой и выпивкой.

Само собой подразумевалось, что для организации такого грандиозного в масштабах района празднества его глава обязан был изыскивать «внутренние резервы». А это означало, что губернатор, региональное правительство на мероприятие не дадут ни копейки.

Талканов попробовал было ткнуться к, так сказать, виновникам торжества — нефтяникам, но с их боссом, Шишмарёвым, Петра Петровича по телефону даже не соединили. На просьбу о личной встрече ответили пренебрежительно — мол, гендиректор нефтяной компании занят, ему некогда.

Так что остался глава Зеленоборского района с поручением губернатора и своими проблемами один на один.

«Положим, — размышлял Талканов, — сцену и длинный стол, лавки лесники устроят, благо, что с пиломатериалом проблем в лесу нет. Насчёт продуктов — мяса, овощей, фермеров пощипать придётся. Пусть выделят на общее дело безвозмездно, в порядке шефской помощи бычка, пару-тройку свиней, полсотни гусей да уток. В качестве хозобслуги чиновников районной администрации привлеку. Из управления культурой. Бабёнки там шустрые, смазливые, надо будет — и споют, и спляшут. А потребуется — и в баньке высокопоставленным гостям компанию составят. Поваров у Арсена Артуровича, хозяина ресторана „Зелёная сказка“, лучшего в районе, позаимствую. За водкой придётся на поклон к директору ликёроводочного завода в соседний район съездить. Бутылок триста, пожалуй, он даст. Водка, она ж, если без акцизных марок, копейки стоит… Художественная самодеятельность — это вообще бесплатно. Слава Богу, есть ещё в российской провинции немало людей, готовых не за деньги, а за аплодисменты да тарелку супа под рюмочку после выступления таланты свои демонстрировать…»

И ведь, самое подлое, — с досадой размышлял Пётр Петрович, — заключается в том, что денежки на устройство этого фестиваля долбанного, как его… «Чая и мёда», кажется, губернатор и его окружение из каких-нибудь внебюджетных фондов, или спонсорских средств, наверняка уже выделили, и списали! Да в свой карман положили. А он, глава района, тут — как хочешь, крутись… но, увы, нынешний порядок дел в стране так устроен. Хочешь быть при властной кормушке — делись. Иначе заменят вмиг на более смышленого, да расторопного, умеющего в клювике вышестоящему начальству носить…

Вот какие тяжёлые думы обуревали Талканова в этот летний, безмятежно-солнечный денёк, наполненный теплынью, щебетанием птичек, запахом полыни да хвои, доносившихся в открытое окошко автомобиля по мере приближения к селу Колобродово, раскинувшемуся привольно на самой опушке Заповедного бора.

Сельский сход, который начнётся здесь через несколько минут, станет ещё одним испытанием на прочность главы района. Способен ли он на вверенной ему в управление территории проводить жёстко и бескомпромиссно линию, начертанную вышестоящим руководством? Ведь всю высящуюся за спиной Талканова вертикаль власти удовлетворяло только одно решение, которое должны были принять на сходе граждане села Колобродово — безусловное одобрение с демонстрацией всенародной поддержки начала разработки нефтяного месторождения в Заповедном бору.

Что позволит заткнуть глотки разным так называемым защитникам природы, «зелёным» и прочим горлопанам. Потому что исстари повелось так на Руси: народ всегда прав. А решение схода граждан, голосующих за добычу нефти, соответствующим образом оформленное документально — легитимно тем более.

Вот почему Пётр Петрович, оставив «Лексус» в гараже администрации, демократично, чтобы не раздражать народ, сам восседал за рулём старенькой «Нивы», позаимствованной им в районном отделе образования, и трясся по ухабам колобродовских улочек, примечая заодно краем глаза — тянется ли народ на объявленный загодя сход?

Массовая явка ему была не нужна, большой аудиторией дирижировать сложно, а вот человек тридцать-сорок в самый раз. Любое решение провести можно. С учётом того, что большинство среди них должны будут составлять люди, гарантированно голосующие, как надо.

Народ уже кучковался на широком крыльце Дома культуры. Курили в сторонке обряженные в камуфляж егеря из управления заповедником, сплетничали, сбившись в стайку, местные бабы — домохозяйки. Несколько наособицу расположились группой женщины, одетые «по-городскому» — учителя школы, воспитательницы из детского сада, фельдшерица из ФАПа.

Поставив «Ниву» в тени старой акации, Талканов, хлопнув дверцей, выбрался из машины. Поддёрнув брюки и поправив пиджак, обратился степенно к народу:

— День добрый, товарищи! Погодка-то, какая стоит, а?! Будем в нынешнем году с урожаем. Заготовку сена уже заканчиваем. В установленные сроки укладываемся…

Пётр Петрович всегда полагал, что главе района при встрече с народом не к лицу опускаться до пустопорожней болтовни. И всё сказанное им должно нести в массы высокий, государственный смысл.

Попутно Талканов отметил удовлетворённо, что колобродовские «бюджетники», похоже, представлены здесь поголовно.

На встречу Петру Петровичу бросился, глава сельского поселения, пожилой, с красным одутловатым лицом, крупным носом в синеватых прожилках переполненных кровью вен, что выдавало в нём пьющего человека, из приблудных немцев по фамилии Амен.

Талканов знал, что пару-тройку раз в году Карл Адольфович впадал на неделю-другую в запой, но дело своё в период трезвости знал и должность исполнял прилежно и педантично. Да и командовать им, чувствовавшим себя кругом виноватым перед начальством после каждого алкогольного срыва, было гораздо легче.

— Ну, Карл Адольфович, — предложил великодушно вытянувшемуся перед ним по струнке, руки по швам, сельскому главе Пётр Петрович, — приглашай народ в зал. Пообщаемся! — А потом шепнул на ухо: — Сколько пришло?

— Человек сорок будет, — едва шевеля губами, шпионским шёпотом оповестил Амен. — Двадцать «бюджетников», десять егерей. И десяток рабочих с лесопилки. Я с их хозяином, Тимашевым, переговорил. Он пообещал, что они лишнего не вякнут. И проголосуют, как надо…

Талканов удовлетворённо кивнул и, широким жестом предложив собравшимся пройти в вестибюль, держался скромно позади, озираясь по сторонам, и поджимая недовольно губы при виде плачевного состояния сельского «очага культуры».

Построен он был в конце пятидесятых годов прошлого века, когда стоявший во главе государства Никита Хрущёв объявил, что до светлого будущего всего человечества — коммунизма, рукой подать, и его застанет ещё жившее в ту пору поколение. Одновременно советская власть активно стирала грани между городом и селом, а потому и Дом культуры возводили в Колобродово с размахом, с претензией на этакий дворец, в котором, приобщаясь к искусству и народному творчеству, будут комфортно чувствовать себя работники леспромхоза и труженики колхоза-миллионера, вольготно распахавшего земли у подножия реликтового лесного массива.

Вместо коммунизма, как известно, построили, чёрт знает что, леспромхоз и колхоз-миллионер с началом рыночных реформ почили в бозе, а огромный помпезный дворец оказался не по карману нищему сельскому муниципалитету. Выделенных из районного бюджета на его содержание средств едва хватало на зарплату нескольким сотрудникам, освещение помещений да их отопление. Последнее, впрочем, всё равно не удавалось запустить из-за протекающих батарей и безнадёжно проржавевших труб, на замену которых денег тоже не находилось.

В зрительном зале, рассчитанном на двести пятьдесят мест, легко разместилась горстка местных жителей, собранных по разнарядке на сход.

Огромную люстру со стеклянными висюльками давно перемкнуло из-за протекающей крыши, а потому ряды зрителей окутывал таинственный полумрак. Нескольких тусклых, горевших в полнакала электрических лампочек едва хватало на освещение сцены.

Глава района, колыхая объёмистым животом, в три шага поднялся по деревянным ступенькам на подмостки, и по-хозяйски уселся за возвышающийся посередине канцелярский стол, покрытый биллиардным, кое-где проеденным молью, зелёным сукном. Указал на стул рядом, предложил добродушно главе посёлка:

— Садись, Карл Адольфович, послушай, о чём народ говорить будет…

Однако знавший своё место глава посёлка не стал садиться, а взяв со стола микрофон на длинном шнуре, поднёс его к губам, скороговоркой произнёс:

— Раз… раз… раз, — и выдал, вглядываясь пристально в полумрак зрительного зала: — Дорогие сельчане! Друзья и, не побоюсь этого слова, товарищи! Сегодня мы с вами проводим важное мероприятие. Сход граждан — жителей села Колобродово. Который во многом определит судьбу каждого, подчеркну, каждого из нас, сидящего в этом зале! Включая и тех, кто не пришёл, проигнорировал это судьбоносное для нашей сельской территории, событие. Скажем ли мы с вами дружное, всенародное «да», одобрим начало добычи нефти в Заповедном бору, или продолжим влачить своё дремотное, нищенское существование? Останемся прозябать, несмотря на богатство наших недр, которое находится буквально у нас под ногами, и сулит всем жителям Колобродово качественные изменения в их судьбе? Слово предоставляется главе района Петру Петровичу Талканову.

Тот кивнул важно, выбрался из-за стола, покинул президиум, и, отказавшись от угодливо протянутого ему микрофона, спустился решительным шагом со сцены по скрипнувшим жалобно под его дородным телом ступеням к первому ряду зрительного зала.

— Вот, — произнёс он с улыбкой. — Так я хотя бы вас вижу… — А потом, обличающее указав пальцем на потолок, воскликнул с возмущением. — Люстра не горит! Сколько лет назад она погасла? Ну, смелее, кто помнит?

— Да лет десять уже, кажись, — подал кто-то голос из мрака.

— То-то! — осуждающе покачал головой Талканов. — За столько лет починить не смогли! А знаете почему?

— Амен мышей не ловит, — хихикнул опять кто-то из задних рядов. — Вон, колонка водопроводная на улице не работает — напора нет. А вода по всему селу бежит по земле — трубы проржавели!

— С Амена мы, когда нужно будет, по всей строгости спросим, — кивнул в сторону главы села Пётр Петрович. — И за люстру. И за потолок вот этот. С которого штукатурка уже на голову падает. И за дороги разбитые спросим, и за водопровод. Спросим, но тогда, когда деньги ему на ремонт клуба, на замену водопровода дадим!

Карл Адольфович, слушая эту тираду, скорбно кивал головой.

— А не даём мы ему денег потому, — продолжал вещать Талканов, — что их в бюджете района нет. И не будет! Ещё год-другой, и при таком финансировании нам придётся и Дом культуры, и больничку в Колобродово закрыть. И школу вашу оптимизировать. Перевести детей учиться в Зеленоборск. Будут каждый день в шесть утра вставать, и зимой, по заметённым ухабистым дорогам двадцать пять километров до города ехать…

Зал загудел возмущённо.

— И старушки на «газели» по морозу будут туда же, в город, добираться, чтобы к врачу на приём попасть. Или укольчик сделать, — продолжал нагнетать Пётр Петрович. — Нас с Аменом, можно, конечно, снять, к чёртовой матери, других людей на должность главы района и сельского поселения назначить. Но денег-то и у них не будет! И не потому, что их кто-то украл. А потому что налогов мы собираем — кот наплакал. Налог на доходы физических лиц, ваши, то есть, доходы — раз-два и обчёлся, — принялся загибать пальцы глава. — Про свои доходы вы лучше меня знаете. Малый и средний бизнес, фермера наши — едва концы с концами сводят, то неурожай зерновых, то падёж скота. С них тоже ничего не возьмёшь. Промышленные предприятия не работают…

— А вот при советской власти всё работало! — подал обличающе голос старичок на первом ряду. — Добыча нефти нанесёт смертельный удар по экологии бора! Не всё можно измерить деньгами, коммерческой выгодой!

Талканов бросил взгляд в его сторону. Ну, конечно! Неугомонный краевед, коммунист Рукобратский!

— А вы, Степан Порфирьевич, ваши соратники, вообще государство чуть не угробили. Горбачёвых да ельциных в своей кэпээсесе воспитали, да во главе страны поставили, — отбрил его Пётр Петрович. И продолжил воодушевлённо. — А между тем мы в силах самым коренным образом изменить наше существование. Разработка нефтяного месторождения принесёт огромные доходы не только в казну государства, области, но и в бюджет района! И тогда нам хватит на всё. И на ремонт Дома культуры, и на содержание школы. В больницу колобродовскую хорошего врача пригласим, оснастим её передовой медицинской техникой. УЗИ-музи разные купим. Лечитесь, бабушки, на здоровье! Дороги заасфальтируем. Ставку методиста, — шутливо поклонился он Рукобратскому, — при музее для вас сохраним. А то мы вынуждены будем её сократить со следующего квартала…

Престарелый краевед заёрзал, дёрнулся было, открыл рот — хотел возразить что-то, но потом поджал губы, и остался сидеть на месте.

— Вон, тёте Лизе, — указал глава на пожилую женщину во втором ряду, — текущую крышу в избе починим. За счёт муниципалитета, как ветерану труда. А то она мне всё пишет и пишет, даже прокурору пожаловалась. А у меня денег всё нет и нет…

Присутствующие в зале, включая тётю Лизу, засмеялись добродушно.

— Что касается экологии… — Талканов нахмурился, вернул на чело серьёзное выражение. — Для меня экология — это не цветочки-лепесточки, жучки и паучки какие-нибудь. Для меня, для всех нас, дорога в рытвинах — плохая экология. И отсутствие питьевой воды в кране из-за аварии на водопроводе — тоже плохая экология. Протекающая крыша вот в этом Доме культуры, — обвёл глава руками пространство вокруг себя. — Отсутствие доступной медицинской помощи, пустой холодильник на кухне, наконец — вот это плохая экология. Не для жучков-паучков, не для деревьев каких-то, которые недуром, где хотят, растут, а для человека. Для вас, сельские труженики! — с надрывом в голосе завершил он тираду. — А потому, — с нотками торжественности, подытожил Пётр Петрович, — я прошу вас единогласно проголосовать за проект решения схода жителей села Колобродово. И одобрить начало промышленной разработки нефти в Заповедном бору! Карл Адольфович, — обратился он к главе посёлка, — зачитайте проект решения…

— Не надо! — загомонили в зале. — Мы согласны, чего уж там…

— Ну, тогда голосуем, — удовлетворённо вздохнул Талканов. — Карл Адольфович, считайте. Кто «за»? «Против» нет…

Глеб Сергеевич, сидевший за два кресла от краеведа, невысоко, так, что бы тот не увидел, тоже поднял руку «за». Негоже идти против воли народа!

Воздержался один Рукобратский.

— Единогласно! — воскликнул Пётр Петрович, и первым зааплодировал.

Никто из находившихся в зале не обратил внимания на незнакомца, притаившегося в самом тёмном углу на последнем ряду, слившегося с сумраком своими чёрными одеяниями.

Никто не видел, как он вошёл, как вообще попал в этот недоступный для прямого дневного света зрительный зал.

То ли загодя, задолго до начала схода, пробрался сюда. То ли бесшумно и плавно, как летучая мышь, спланировал с высокого, погружённого в непроглядный мрак потолка прибывавшего в разрухе и запустении сельского Дома культуры…

А Люций Гемулович, взирая на происходящее, улыбался потаённо.

Он был рад тому, что его вмешательства не потребовалось. Всё прошло так, как и было задумано.

И вообще, как-то так складывалось в последние годы, что власти в этой стране, как, впрочем, и во многих других, в коих возникла необходимость ему побывать, только и делали, что оправдывали ожидания Люция Гемуловича. Претворяя в жизнь его самые смелые и сокровенные помыслы…

17

Не сказать, чтобы «народный сход» произвёл на Глеба Сергеевича сильное впечатление. Он давно был знаком с неписаным сценарием подобных мероприятий, как чиновник. Неоднократно участвовал в них. А потому иных решений, кроме всеобщего «одобрямс» не ждал.

Другое дело, что над грядущими переменами в многотысячелетнем существовании Заповедного бора он впервые задумался только сейчас.

Не то, чтобы он исстрадался душой за этот и впрямь уникальный в своём роде лесной массив. Сколько таких лесов — и папортниковых, и хвойных, и лиственных, сельв и джунглей, существовало когда-то на Земле! И сгинуло во тьме веков задолго до появления человека, оставив лишь угольные пласты в таинственных недрах планеты.

Дымокуров задумался о себе, о дальнейшей жизни, которая ожидала его под сенью этих огромных сосен. Чем будет он заниматься здесь? До конца дней своих бродить по диким тропкам лесной чащи среди прямых, в три обхвата, стволов, покрытых сырым и осклизлым мхом? Прозябать вместе со странной, похоже, совсем выжившей из ума, деградировавшей дворней? Спиваться потихоньку, прикладываясь изрядно за обедом, ужином, а то и завтракам к лафитничку с горькой настойкой, любезно выставляемой на стол Марией-поварихой при каждой трапезе? Изображать мелкопоместного дворянина, как советовал Еремей Горыныч, безмятежно обитая в имении, полноценным хозяином которого, несмотря на все подписанные и оформленные должным образом юридические бумаги, Глеб Сергеевич себя так и не чувствовал?

Возможно, меланхолическому настроению, грустным его мыслям немало способствовал обильный обед, поданный сразу по возвращению с сельского схода, и четыре рюмки крепчайшей «кедровки», выпитых «для аппетита и настроения», как заметила душевно потчившая нового хозяина повариха Мария?

Борясь с накатившейся сытой сонливостью, Дымокуров решил совершить променад, и некоторое время бродил неприкаянно в огороде на задах усадьбы, заложив руки за спину и выпятив живот, особенно заметный под тонким спортивным трико, пузырящимся на коленях. Ступал осторожно сандалетами по мягким от влаги узким тропкам промеж обильно политых грядок, смотрел непонимающе на зелень, пучившуюся бурно из чёрной земли, не умея определить по ботве — где тут будущая картошка, а где свекла, или морковь… Да и зачем ему это, к шутам, надо было?!

Так, размышляя о том, о сём, он оказался на самом краю участка, занятого под огород. Здесь отвоёванная у леса, расчищенная от деревьев и кустарников, делянка заканчивалась, а дальше, за старым, покосившимся изрядно плетнём, начинался бор — сумрачный и угрюмый.

Солнечный свет, щедро заливавший двор усадьбы, будто разом обрывался здесь, терялся в кронах могучих сосен и затесавшихся меж ними исполинских, размером с высотный дом, дубов, казалось, достающих ветвями до облаков.

Туда, во влажный лесной полумрак, вела петлявшая причудливо меж стволов приметная тропка.

Глеб Сергеевич, оглянувшись на усадьбу, погружённую в послеобеденную дрёму, отважно шагнул на дорожку, которая непременно должна была куда-нибудь его привести.

Он намеревался прогуляться по лесу чуть-чуть, не удаляясь в дикую чащу. Ведь глупо было бы, став владельцем такого имения, не осмотреть окрестности, не побывать ни разу в самом Заповедном Бору, вокруг которого сейчас разгорелись такие страсти.

Лес обступил его как-то сразу, поглотил будто, надвинулся со всех сторон, но казался вполне безопасным. Правда, непривычная уху человека, обитающего средь самых разнообразных звуков людских поселений, тишина стояла вокруг. Неслышно было ни щебета птиц, ни шуршания зверушек в ветвях и внизу, в траве и кустарнике. Необычная, звенящая тишина. А может быть, это слышно было, Глеб Сергеевич вычитал о том где-то в популярной литературе, как кровь струилась по сосудам, по микроскопическим венам, артериям, капиллярам, и этот бесконечный ток и улавливал в абсолютной тишине его слуховой аппарат.

Некстати вспомнив о Потапыче, медведе-собутыльнике непутёвого Якова, Дымокуров опасливо оглянулся. А вдруг этот косолапый бродит вокруг? И пообещал себе, что ещё через пару сотен шагов повернёт к усадьбе, которая, он точно представлял направление, всё время оставалась у него аккурат за спиной.

Лесная чаща становилась всё сумрачнее, и Глебу Сергеевичу казалось, что из самых глухих закутков, из-под стволов поверженных временем и старостью исполинов, следят за ним, вторгшимся на чужую территорию, глаза притаившихся обитателей бора.

Однако он шагал мужественно по едва заметной тропе, преодолевая страх, полагая справедливо, что раз есть вот эта вот, проложенная по рыжей опавшей хвое, сосновым шишкам и хрустящему под ногой валежнику тропа, то, значит, по ней ходил кто-нибудь. И нога человека по этим местам явно ступала!

И всё-таки он чувствовал себя первопроходцем, покоряющим дикие, необжитые человеком, пространства. А чтобы не наткнуться ненароком на какого-нибудь клыкастого, опасного хозяина здешней чащи, принялся насвистывать беззаботно, предупреждая чуткое зверьё о своём приближении.

Пару раз тропинка раздваивалась, пускала боковые, ведущие совсем уж в непролазные дебри, ответвления, и Дымокуров всякий раз сворачивал на таких развилках вправо. А на обратном пути, решил он, станет держаться наоборот, левой стороны — чтобы не заблудиться.

Однако вместо того, чтобы вывести его к какому-то конечному пункту своего предназначения — домику егеря, например, или турбазе, коих здесь, в бору, Глеб Сергеевич знал это, обосновалось множество, приметно проторённая тропка вдруг истончилась, стала менее приметной, прерывающейся то и дело, напоминающей пунктирную линию. А потом истаяла вдруг совсем, растворилась вовсе, став неразличимой в устилавшем лесную почву толстом, пружинящем под ногой, слое опавшей хвои, и с трудом пробивавшимися здесь, без доступа солнечных лучей, стебельками чахлой травы.

Ещё через пару шагов отставной чиновник упёрся в поваленный ствол огромной ели, рухнувшей, судя по трухлявой древесине, в незапамятные времена, покрытый, словно поверженный мамонт, длинным коричневым мхом, напоминающим шерсть, с яркими пятнами розовых грибов-поганок, вольготно рассыпавшихся у вывернутого с корнями комля.

Глеб Сергеевич метнулся было назад, но там, за спиной, раздался вдруг оглушительный треск. Будто гигантский зверь, вроде того же мамонта, или шерстистого носорога, череп которого Дымокуров видел в местном музее, проснувшись в чаще, заворочался в ярости, в стремлении обрушить свой гнев на того, кто побеспокоил в неурочный час и прервал его глубокий доисторический сон.

Стремясь избежать столкновения с чем-то могучим и ужасным, с треском, ломившимся в его направлении, Глеб Сергеевич глянул в отчаянии по сторонам в поисках спасения. Наверное, сидящий где-то глубоко, в подкорковых слоях мозга, опыт первобытных предков подсказал ему, что следует забраться на дерево. Однако со всех сторон его обступали прямые, лишённые сучьев, гладкие, как телеграфные столбы, стволы сосен, устремлённые своими верхушками ввысь, к солнцу. Они шептались, шумели там под ветерком о чём-то своём, оставаясь равнодушными к тому, что происходит у их подножия, здесь, на полной опасностей, грешной земле. И влезть на них у отставного чиновника с одышкой и солидным брюшком не было никакой возможности.

Дымокуров, испытывая дрожь и слабость в ногах, обречённо прижался спиной к ближайшей сосне, прилипнув рубашкой к смоле, янтарными потёками покрывшей кору.

И в тот же миг в шаге от него, едва не сметя со своего пути, промчалось, громко сопя, всхрюкивая и взвизгивая, нечто лохматое, многоногое, с торчащими из волосатых морд клыками, сверкающими кинжально, с треском проломило подлесок перед собой, и скрылось из глаз.

Только пару секунд спустя Глеб Сергеевич понял, что это было. Стадо кабанов — десятка два голов, не меньше. Впереди пёрли яростно, торили дорогу клыкастые секачи, следом за ними поспешали подсвинки и свиноматки с визжащими истерично, испуганными не меньше отставного чиновника, поросятами.

Дымокуров, потирая грудь там, где сердце, перевёл дух. Прогулку пора заканчивать. Пока из чащи не вывалился ещё кто-нибудь, опаснее кабанов — например, волк, а то и медведь…

Однако пока всё было тихо вокруг.

Выждав ещё пару минут, Глеб Сергеевич осмотрелся. Никакой тропинки, кроме только что проложенной секачами, взрыхлившим в стремительном беге верхний слой почвы, в близи не просматривалось.

Со всех сторон обступали отставного чиновника мшистые стволы исполинских сосен, а угрюмый сумрак у их подножия расцвечивали только ярко-розовые шляпки грибов, даже на вид ядовитых смертельно, крупных, сытых, растущих вольготно в гнили и сырости. Дымокуров понял, что окончательно заблудился.

Усадьба, как он помнил, в начале его путешествия оставалась где-то за спиной. Но с тех пор он уже столько раз менял направление, поворачивался то так, то этак, что теперь и позади, и впереди него смыкалась лишь непроглядная чаща. А тропки, по которой он так опрометчиво и самонадеянно углубился в лес, и след простыл.

Глеб Сергеевич помнил из прочитанного ранее, что люди, заблудившиеся в лесу, блукали порой по несколько дней. Питаясь при этом только грибами да ягодами. И, тем не менее, выживали. Однако перспектива ночёвки на сырой земле, где наверняка копошатся разные кусачие насекомые, без спичек, а, следовательно, и костра, его совсем не устраивала.

Для автономного существования в диком лесу Дымокуров не имел даже перочинного ножичка. Мобильный телефон так и остался лежать на прикроватной тумбочке в его спальной в усадьбе, да и сомнительно было, что сотовая связь дотянулась и сюда, в глубины реликтового бора, вольготно раскинувшегося на сотни квадратных километров вокруг.

Помнил Глеб Сергеевич и совет, тоже вычитанный где-то давно: оказавшись в такой ситуации, заблудившись, не метаться по лесу, тратя силы, а оставаться на месте. Потерявшегося непременно начнут искать. И рано или поздно найдут.

«Скорее, поздно, — обречённо подумал отставной чиновник. — После того как голод, холод и хищные звери сделают своё дело…»

Словно в подтверждение его мрачных мыслей где-то вблизи закуковала кукушка.

«Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить?» — механически, вспомнив детство, задал беззаботной птице извечный вопрос Дымокуров.

— Ку! — безжалостно коротко проинформировала та, и заткнулась.

А Глеб Сергеевич окончательно упал духом.

Оставаться на месте, покорным судьбе, ему тоже казалось невыносимым. А потому он пошёл, осторожно ступая, сам не зная, куда. Может быть, невзначай удастся набрести на просеку или тропинку, которые, если верить совету бывалых путешественников, должны непременно вывести к людям?

Так прошагал он, обходя буреломы, раздвигая колючие ветви кустарников, спотыкаясь ногами о коряги и торчащие из под земли корни, примерно час. И всё это время его окружал всё тот же равнодушный, погружённый в тысячелетние думы о чём-то своём, реликтовый лес.

Притомившись, непривычный к долгой ходьбе Глеб Сергеевич вытер полой рубахи обильно выступивший на лбу пот. А потом, чувствуя себя идиотом, решился, и крикнул сперва стеснительно, несмело, в полголоса, будто боясь нарушить царившую вокруг тишину:

— А-у-у…

Прислушался. Не дождавшись ответа, набрав в грудь больше воздуха, завопил уже, не конфузясь и не таясь:

— А-у-у! Э-ге-гей! Есть тут кто-нибу-у-удь?!

Откликнулось ему только эхо, прокатившееся приглушённо где-то по правую сторону:

— У-у-у…

Эхо? По правую руку? — сообразил вдруг Дымокуров. Но такого просто не может быть! Ведь эхо — это отражённая звуковая волна, если физику вспомнить, распространяющаяся в пустом пространстве. А какое пространство может быть в этой чащобе? Значит, кто-то ответил!

— Ау-у! — заорал во всю силу лёгких Глеб Сергеевич. — Кто здесь?! Помоги-и-те!

И опять в стороне послышался уже более явственный отклик:

— У-у…

Дымокуров помчался на голос, не разбирая дороги. Да и чего разбирать-то, если в этих непролазных дебрях её не было вовсе?

Колючие ветви хлестали его по залитому потом лицу, царапали, будто когтями, кинжальной остроты сучья рвали безжалостно рубаху и светлые «прогулочные» брюки,, норовил подставить подножку хрустящий со звуком пистолетного выстрела валежник… Но Глеб Сергеевич бежал, рвался в отчаянье, сшибаясь лбом со стволами сосен, в том направлении, опасаясь, что долгожданный спаситель уйдёт, растворится безвозвратно в этой глуши, и оставит его здесь одного, пропадать…

Иногда он останавливался, и, едва переведя дух, выкрикивал истерично, срывая голос, это нелепое, ничего не значащее сочетание букв — «ау», разнообразя его время от времени более информативно насыщенными призывами:

— Помогите! Спасите! Я заблудился! — даже: — Кара-а-у-ул!

Он давно потерял счёт времени, утратил чувство направления, и ориентировался только на чьё-то ответное «У-у-у…», доносившееся то громче, то тише, и, казалось, с разных сторон.

После долгих бесплодных метаний, выбившись из сил, Дымокуров опустился на осклизлый, покрытый лишайником, полусгнивший ствол поваленного дерева. Попытался было позвать вновь, но вместо «ау» из его надорванного, запалённого одышкой горла вырвался едва слышный, как у удавленника, сип: «х-х-ру-у…»

На который, само собой, никто не ответил.

А может быть, никто и не окликал его в этом диком, страшном лесу? Может быть, это филин гукал, перелетая с места на место, злобно потешаясь над заблудившимся, впавшим в отчаянье путником, в ожидании обильной добычи? Или филины падали не едят?

Глеб Сергеевич заплакал, подвывая и всхлипывая, растирая исцарапанными в кровь кулаками слёзы, которые разъедали и щипали глаза.

А вы бы не заплакали, окажись на его месте? Ну, представьте себе. Вы — голодный, уставший до дрожи в ногах, в пропотевшей изорванной майке, под которую уже начал пробираться холодок, один одинёшенек в вечереющем лесу, и спасения ни откуда ждать не приходится…

И когда Дымокуров, всхлипывая, икая от жалости к себе, потому что всей своей жизнью, пусть не слишком правильной и праведной, не заслужил всё-таки такой жуткой участи, как гибель в лесной чащобе, совсем уж отчаялся, рядом, в двух шагах, за кустами, раздался вдруг старческий, сварливый, но с ноткой участия, голос:

— И кто это туточки подвывает да носопыркой шмыгает?

Глеб Сергеевич вскочил, проломился сквозь ветви малинника, и увидел перед собой освещённую розоватыми отблесками заходящего солнца полянку. А на ней — согбённую, облачённую в длинные тёмные одеяния, старушку, которая смотрела на него из-под седых, торчащих густо в растопырку седых бровей удивительно молодыми, пронзительной синевы, глазами.

Дымокуров мгновенно узнал в ней бабу Ягоду из имения, неведомо как оказавшуюся здесь, в дремучем лесу.

А за ней, на противоположном конце поляны, отчётливо виднелась избушка. Стоящая, как на сваях, на вполне натуральных, гигантского размера, куриных ногах.

18

В то время как отставной чиновник плутал по дремучему, враждебному ему лесу, престарелый поэт Ферапонт Сбруев, мэтр южно-уральской словесности, уютно чувствовал себя на колобродовском кладбище.

Нет-нет, он пока, слава тебе, Господи, не почивал под мирным холмиком в рядах усопших. Напротив, он прогуливался среди могил, находясь в добром здравии, несмотря, на свой восьмидесятилетний без малого возраст, и испытывая чувство, сродни восторгу. Плюгавый, с обширной проплешиной на макушке, вокруг которой вились остатки некогда буйных кудрей, обряженный в старомодный, великоватый, словно с чужого плеча, костюм, Сбруев самоутверждался здесь, или, как выразился бы профессионально психолог, повышал свою заниженную самооценку.

Вот ведь, сколько из его бывших знакомцев покоятся тут! В том числе и те, кто был значительнее моложе, да и талантливее гораздо, но… прошли годы, и вот они там, а он ещё здесь. По эту сторону бытия. И кто, в итоге, оказался в выигрыше в этой жизни?!

Следует особо отметить, что колобродовское кладбище приметно отличалось от прочих сельских погостов — тихих, полузаброшенных, заросших травой да редкими, изломанными на степных ветрах, деревцами, со сравнявшимися почти с землёй могильными холмиками, с почерневшими крестами да тронутыми ржавчиной оцинкованными памятниками с давно нечитаемыми табличками.

Колобродовское кладбище было не в пример богаче, ухоженнее и комфортнее, если можно так выразиться.

В стародавние времена Колобродово было селом торговым, купеческим, довольно зажиточным.

В округе располагалось несколько помещичьих усадеб, мастерских. А вдоль речки Бровки, выходящей из лесной чащи, довольно полноводной в ту пору, стояли водяные мельницы. С плотинами, запрудами, таинственными омутами, рыбацкими хижинами по тенистым, поросшим ивой и тальником, берегам.

Места здесь были живописные, лесостепные. Что привлекало не только деловой люд, но и творческую интеллигенцию — писателей, художников… ну, или тех, кто себя таковыми считал.

Многие из них увековечили окрестности в полотнах, прозе и стихах. А советская власть даже построила на окраине села, ближе к Заповедному бору, Дом творчества, в коем вдохновлялись на новые трудовые подвиги труженики кисти и пера. Которые, как известно, в ту пору идеологически были приравнены к полноценному боевому штыку.

Многие писатели и художники жили здесь годами. А после смерти обретали покой на колобродовском кладбище. Пополняя памятниками с пятиконечными звёздами ряды предшественников — дворянские и купеческие захоронения с православными крестами, вычурные обелиски и мрачные белокаменные, «фамильные» склепы.

А потому, прохаживаясь здесь, Ферапонт Сбруев оказывался среди людей, которых когда-то хорошо знал, и по большей части искренне не любил.

Это смиренное кладбище он посещал практически каждый день, и колобродовские старожилы, давно подметившие эту тягу престарелого поэта к погосту, полагали, будто мэтр черпает здесь вдохновенье, сочиняя стихи.

На самом деле, стихов Сбруев давно не писал. А если быть точным — то очень давно. Последние лет пятьдесят, не меньше.

Было время, когда он, как говорят в литературных кругах, «подавал надежды», которым, увы, не суждено было сбыться.

В самом начале своей литературной карьеры он выдал на-гора полтора десятка стихов, на которые обратили благосклонное внимание тогдашние литературные мэтры. Опубликовали их сперва в районной, а потом и в областной молодёжной газете. Автора приняли в столичный литературный институт, который, по разумению его создателей, должен был обучать талантливую молодёжь писательскому ремеслу.

И действительно. Проучившись там заочно три года, Сбруев досконально узнал, «как делать стихи». Прочёл сотни поэтических и литературно-критических книг, запомнил наизусть тысячи чужих стихотворных строк, но… разучился писать свои. Сработал широко известный «эффект сороконожки». Той самой, которую попросили объяснить, с какой ноги она начинает своё шустренькое движение. Задумавшись над этим вопросом, несчастное насекомое не смогло сдвинуться с места…

Более того. Сбруева, знающего теперь о поэзии почти всё, поразила такая литературная немота, что он оказался бессилен и в прозе. В публицистике, впрочем, тоже. Стоило ему взяться за перо, чтобы черкнуть, например, отзыв о чьей-то поэтической книге, как где-то глубоко в нейронах головного мозга, в таинственных синопсисах, возникал встающий непреодолимый железобетонной, будто, стеной, блок. Мысли расплывались, рука дрожала. А на бумаге возникал какой-то маловразумительный, нечитаемый абсолютно, бред.

Из литературного института Сбруева, как студента, потерявшего способности к творчеству, отчислили. Правда, многочисленным знакомым в Южно-Уральске неудавшийся поэт объяснял, что исключили его за пьянку. Потому что пристрастие к «зелёному змию» для пиита — обычное дело, простительное вполне. Не в пример отсутствию таланта, этакой творческой импотенции, сразившей Сбруева в расцвете сил.

Первое время окружающие интересовались, что новенького он написал? Всякий раз Ферапонт, поджимая губы, многозначительно пояснял: «Работаю, знаете ли, над поэмой…»

Однако шли годы, ни поэму, ни новых стихов читающей публике Сбруев не предъявлял, и все как-то привыкли, смирились с этим, и не приставали больше с вопросами.

Зато Ферапонт Сбруев нашёл себя на стезе преподавателя. Земля российская, как известно, богата талантами, и молодёжи, испытывающей творческий поэтический, гораздо реже — прозаический зуд, всегда хватало. В областном центре открылось литературное объединение, и неудавшийся поэт на долгие годы стал его бессменным руководителем.

Конечно, логика подсказывает, что обучать лётному мастерству только что оперившихся и встающих на крыло птенцов должны опытные асы, а не сбитые в первом же бою лётчики.

Однако Ферапонт Сбруев с житейской хитрецой продолжал удачно мимикрировать под поэта. Полтора десятка написанных им когда-то в далёкой юности стихов он публиковал из года в год, бесчисленное количество раз, в самых разных изданиях, что обеспечивало как бы его постоянное присутствие в отечественной литературе.

К тому же такое наставничество молодых — «начинающих», вскоре стало приносить ощутимый доход. Как родители готовы последний грош потратить на нужды своего ребёнка, так и авторы единственную рубашку с себя норовили снять, только бы отблагодарить оценившего и похвалившего их первые литературные опыты мэтра. Чем Сбруев и пользовался беззастенчиво все годы своего «учительства», обложив каждого из учеников своеобразной данью. Кто-то таскал ему сумками дефицитные в ту пору товары, которые можно было «достать» только в подсобках магазинов, кто-то — редкие импортные лекарства, кто-то снабжал стройматериалами для ремонта квартиры, постройки дачи, гаража. Ибо, с потерей способности к творчеству, Ферапонта обуяла жажда наживы и накопительства. Не в пример настоящим поэтам, ведущим, как правило, в материальном плане жизнь жалкую, бедную, и в бытовом смысле удручающе безалаберную, Сбруев, что называется, преуспевал.

Шли годы, в литературное объединение приходили всё новые люди — со стишками, рассказиками. Большинство со временем навсегда расставались с юношескими мечтами о писательской славе, но немногие и впрямь становились профессиональными поэтами и прозаиками. И поскольку Сбруев был в их биографии первым, кто оценил детские, несовершенные ещё строки, все они искренне считали его своим учителем.

На закате советской власти Сбруев перебрался из областного центра в Дом творчества на постоянное жительство, стал там кем-то вроде заведующего. А по совместительству — этаким гуру для начинающих литераторов.

С годами ближний круг его учеников и почитателей выродился во что-то вроде секты. С непререкаемым Учителем во главе. Это слово, применительно к Сбруеву, его ученики непременно произносили с придыханием, а писали именно так — с большой буквы.

Оказавшись в некоторой географической удалённости от «Сердца Евразии», как претенциозно величало руководство областью ничем не выдающийся, в общем-то, Южно-Уральск, живя в бору, на выселках, Сбруев, тем не менее, крепко держал руку на пульсе местной словесности, и половину пенсии тратил на телефонные переговоры, регулярно обзванивая своих адептов.

Если подумать, то Ферапонт, несмотря на его столь распространённое в человеческом, да и в любом другом, хоть как-то сорганизованном сообществе, вполне извинительное стремление верховодить, был глубоко несчастлив. И его, лишившегося за неведомые грехи поэтического дара, в соответствии с гуманистическими традициями отечественной литературы, можно было бы на этих страницах и пожалеть.

Если бы не одно «но». Страдающий неизлечимым творческим бесплодием, Сбруев с годами люто возненавидел коллег-писателей. Как сексуальный маньяк, поражённый импотенцией, для удовлетворения своей страсти должен непременно истерзать жертву, доставив ей как можно больше мучений, так и Сбруев с особым сладострастием преследовал, травил и терзал самых талантливых, известных и потому от него независимых.

Конечно, полностью перекрыть доступ в большую литературу неугодным талантам Ферапонт был не в силах, но при желании мог серьёзно подгадить.

Дом творчества пребывал ныне в плачевном состоянии. Глава Зеленоборского района Талканов, тоже, как и многие в юности, грешивший стишками, испытывая некую ностальгию по безмятежной юности, неудавшейся карьере писателя, выделил Сбруеву ставку смотрителя этого учреждения культуры за счёт муниципалитета, но на содержание здания денег уже не хватало.

Писатели и художники в Дом творчества давно не ездили. Сбруев коротал время в компании своего наиболее преданного ученика, хроменького молодого человека, Гриши Кулешова, бесталанного поэта, имевшего несчастье поверить в свою гениальность, и исполнявшего при Учителе роль «прислуги за всё».

Денег жадненький Ферапонт ему не платил, хватало и того, что похваливал беспомощные вирши убогого. За что тот, окрылённый, готов был круглые сутки, без выходных, чистить и убирать, подавать, подносить, потчевать, ублажать и всячески опекать непререкаемого Учителя.

Однако на сельское кладбище Сбруев ходил ежедневно непременно один.

Вот и сегодня, прогулявшись среди холмиков, памятников и крестов, по давней традиции, Ферапонт подошёл к могиле классика советской литературы Николая Корсакова, любившего при жизни бывать здесь, в бору, и завещавшего похоронить себя на этой земле.

Конечно, Корсаков был, что называется, классиком второго ряда, изрядно подзабытым сегодня. Иначе бренные останки его покоились бы не в сельской глуши, а где-нибудь на столичном Новодевичьем кладбище. Однако книжки его до сих пор спрашивали в библиотеках, в основном читатели старшего поколения, да и во все литературные энциклопедии он прочно вошёл со своими произведениями, как «певец южно-уральского казачества».

А при жизни исторические романы Николая Корсакова широко издавались, продавались едва ли не в каждом книжном магазине и газетном киоске. Что не могло не вызвать зависти Сбруева, чья библиография в то время состояла из десятка стихов, размещённых в малотиражном коллективном сборничке молодых поэтов Южного Урала. К тому же Корсаков имел гнусную, по мнению Ферапонта, привычку при каждой встрече задавать нетактичный в среде провинциальных литераторов вопрос: «Ну, и что новенького ты, наконец, написал?»

На что Ферапонт в первое время блеял что-то невразумительное о поэме, над которой усиленно работает, а потом вовсе перестал отвечать, воспринимая вопрос как личное оскорбление. Да и Корсаков годы спустя перестал интересоваться творчеством Сбруева, стал смотреть на него, как на пустое место, что казалось совсем уж невыносимым. И чего несостоявшийся поэт ему даже после смерти простить не мог.

Вот и сейчас, увековеченный в сером граните, бюст прозаика взирал слепыми, словно катарактой подёрнутыми, глазами, на остановившегося у подножия постамента Ферапонта Сбруева.

— Ну что, старый хрен, — по обыкновению, как делал это ежедневно, обратился к классику бывший поэт. — Полёживаешь? — И подметил мстительно: — А народная тропа-то к тебе давно заросла!

Корсаков-памятник всё так же таращил незрячие, вырезанные из камня, глаза. И безмолвствовал.

— Давеча в районной библиотеке был, — сообщил ему Сбруев. — Глянул на твоё собрание сочинений. Пятьдесят лет назад изданное, а стоит, как новенькое, томик к томику. Даже золотые корешки не обтёрлись! Не читают тебя, старый хрыч, современники! А уж как важен, вальяжен ты при жизни-то был! — пустился в воспоминания Ферапонт. — В президиумах сидел, на всех собраниях выступал: «Мы, писатели-южноуральцы…». А меня, Сбруева-то, в числе писателей никогда не называл! Пренебрегал, замалчивал!

Ферапонт поджал губы, хмыкнул презрительно, глядя в каменной плотности глаза без зрачков почившего в бозе писателя. Потом признался с ухмылкой:

— А помнишь, кто-то тебе по вечерам на домашний телефон звонил, и всякие гадости говорил, обзывался? Не догадываешься, кто это был? Да я, поэт Сбруев. Чтобы ты, хрен моржовый, не зазнавался!

Ферапонт победно оглядел облицованную гранитом могилу классика, пнул угол надгробной плиты.

— Эк тебя припечатали-то… Не выберешься теперь! А кто у нас нынче, в Южно-Уральской области, главный писатель? Кто книжки свои каждый год издаёт, с читателями встречается, литературные премии получает? Не знаешь? Да я, поэт Сбруев! У кого все эти писаки-графоманы в учениках ходят? У поэта Сбруева! А на тебя теперь, — Ферапонт зыркнул по сторонам, не видит ли кто? — тьфу теперь! Плюнуть и растереть!

И он действительно, набрав во рту побольше слюны, смачно плюнул на постамент.

От приметного обелиска классика неудавшийся поэт направился по узкой, протоптанной им же в основном, тропке, мимо заросших травой, безымянных за давностью лет, забытых даже родственниками, могил, к следующему пункту своего каждодневного маршрута.

Здесь, под покосившимся от времени, изъеденным ржавчиной оцинкованным памятником-пирамидкой, покоилась поэтесса, красавица при жизни, Настя Клёнова.

Когда-то, лет тридцать назад, когда Сбруев уже заматерел, и стал непреложным фактом южно-уральской литературы, с которым приходилось считаться всем «местным» писателям, поэтическая звезда Клёновой ярко вспыхнула на литературном небосклоне Отечества. Её стихи охотно печатали «толстые» журналы, примечали столичные критики, но… на постоянное жительство в Москву не звали. А оставаясь в провинции, молодая поэтесса не сразу поняла, кто в здешнем литературном доме хозяин. И с негодованием отвергла липкие ухаживания настойчиво набивавшегося ей в наставники, а по совместительству и в любовники Сбруева.

В ответ, числящийся уже в «мэтрах» Ферапонт везде, где мог, стал ей перекрывать кислород. Обращал внимание высоких инстанций на безыдейность её стихов, организовал пару рецензий, доброжелательно упрекавшую молодую поэтессу в излишне натуралистичной любовной лирике. На собрании региональной писательской организации публично обвинил её в «звёздной болезни». Назвав обласканную столичной критикой писательницу «звездулькой»…

И, как итог, публикации стихов Клёновой сперва в региональной прессе, а затем и в «толстых» журналах прекратились, первая книжка так и не вышла… Поэтесса, не закалённая ещё в житейских боях и литературных интригах, захирела, стала выпивать. И в тридцать лет наложила на себя руки…

Случилось это как раз здесь, в Доме творчества, в Заповедном Бору. А потому и похоронили Клёнову на местном кладбище.

Сбруев подошёл к её могилке, постучал костяшками пальцев по гулкому, проржавевшему боку памятника.

— Тук-тук! Ты ещё там, звездулька? Гениальная наша, надежда русской поэзии… знаю, что та-ам… куда ж тебе деться отсюда? Отсюда, звездулька, ещё никто не возвращался… ну, лежи, лежи, удобряй почву…

Ферапонт провёл ладонью по надписи масляной краской на памятнике, которая давно облупилась и плохо читалась.

— Вот, даже имя твоё стёрлось, а я, между прочим, живу. Недавно очередной коллективный сборничек составил. Антологию поэзии Южного Урала. А твои стихи не включил. Так-то вот… — Сбруев притворно-тяжко вздохнул. — А ведь всё могло иначе сложиться, звездулька! Если бы не была гордячкой такой, от старших товарищей носа не воротила… кстати! — будто только что, вспомнив, воскликнул он озарено. — Надо батюшке подсказать. Чтобы тебя, суецидентку, за ограду кладбищенскую перенесли. Туда, где и надлежит таким, как ты, наложившим на себя руки, покоиться. У-у, безбожница!

Ферапонт с негодованием отвернулся, и, смяв ногой широко раскинувшиеся листья лопуха, зашагал прочь от могилы.

Он ещё долго ходил по кладбищу, останавливаясь и у забытых, и возле новых, с не выцветшими ещё бумажными венками, могил, не только у бывших при жизни литераторами, но и прочих мирян, с кем сводила его судьба уже здесь, в Колобродово, ругаясь и споря, сводя старые счёты.

И всё-таки отошедшим в иной мир писателям от Сбруева доставалось больше других.

И то! Долгие годы он знал этих, почивших ныне в бозе людей, испытывал к ним острую зависть. К ним, в разной степени талантливости, творившим активно, едва ли не до последнего вздоха сжимавшим в руке перо. К ним, которым не приходилось, как ему, бездарному и самозваному, в сущности, поэту, ловчить и прикидываться, мимикрировать под настоящего писателя…

И вот, наконец, у него, Сбруева, появилось реальное преимущество перед ними. Да ещё какое! Он жив, а они все мертвы…

Хотя, если быть до конца честным с самим с собой, Ферапонт не мог не признать, что он, в общем-то, тоже умер. Скончался давно, полвека назад, двадцати восьми лет от роду. Умер как поэт в тот день, когда муза покинула его вдруг, и перестали писаться стихи. Осталась только его тень, которая непостижимым образом, отделившись от тела, и вобрав в себя всё тёмное, что было при жизни в его душе, вела с тех пор самостоятельное существование. Тень поэта.

Отсюда, наверное, и его пристальный, болезненный интерес к кладбищу. Где-то здесь, в этих скорбных рядах должен возвышаться скромный холмик с его фамилией и датами жизни. Настоящей, короткой и стремительной, как стихотворная строфа, жизни поэта. А не нынешнего бренного и бессмысленного, существования.

Напоследок Сбруев решил наведаться к новопреставленной Василисе Митрофановне Мудровой. Ему тоже было, что сказать этой надменной, не ставившей его ни во что, старухе.

Несколько лет назад Ферапонт, прознав о богатейшей библиотеке в имении, состоявшей сплошь из дореволюционных изданий, решил пошуровать там на полках. И по возможности приобрести что-нибудь раритетное за бесценок.

Однако оказалось, что цену своим книгам бабка прекрасно знает. Она, молча, выслушала хитренького Сбруева, и, взирая высокомерно, словно на зарвавшегося холопа, даже не пустила его за порог.

Для Василисы Митрофановны, прожившей долгую, столетнюю жизнь, выкроили местечко на центральной аллее, ближе к входным, сложенным из двух кирпичных колонн воротам. Когда-то они запирались на массивную чугунную решётку, однако уже в новейшие времена её выкрали неизвестные злоумышленники, и сдали в пункт приёма металлолома.

Здесь, в центре кладбища, покоились усопшие ещё в позапрошлом, девятнадцатом веке, поместные дворяне, лица духовного сана, купцы и дослужившиеся до высокого чина государевы люди.

Были среди них и те, кто, согласно полустёршимся надписям, выбитым на каменных постаментах, носил фамилию Мудровых.

Так что можно было сказать, что Василиса Митрофановна нашла последнее пристанище в тесном семейном кругу.

Сбруев неспешно приблизился к приметной могиле с высоченным, в два человеческих роста, ещё пахнущим свежей олифой, деревянным крестом в изголовье.

И для бабки-долгожительницы у Ферапонта нашлись полные злобы и сарказма, слова.

— Что, контра, упокоилась, наконец? И то, сто один год землю топтала! Попила нашей, мужицкой кровушки, со сродственниками своими, — Сбруев обличающе ткнул пальцем в соседние холмики. — Паразиты! Солитёры проклятые!

В поэте вдруг проснулась вековая, классовая неприязнь мужика-крестьянина к барам. Сам Ферапонт убежал из родной деревни, едва окончив среднюю школу. Отродясь земли не пахавший, да и, положа руку на сердце, вообще никогда физически не работавший, проотиравшийся всю жизнь возле Дома творчества, привычный не быть, а казаться кем-то, Сбруев, ничтоже сумняшеся, примерил теперь на себя горькую судьбинушку земледельца.

— Ишь, крест-то, какой ей отгрохали! — распалял себя Ферапонт. — Можно подумать, здесь праведница какая-то лежит, важная птица! А я вот на тебя…

Воровато оглянувшись по сторонам, он расстегнул ширинку, и принялся справлять малую нужду на могильный холмик, покряхтывая от удовольствия.

— Ты чего делаешь, охальник этакий! — раздался вдруг голос у него за спиной.

Взвизгнув по-бабьи, обмочив от неожиданности штаны, Сбруев оглянулся.

Перед ним, опершись на клюку, стояла — да что там стояла, возвышалась над Ферапонтом на две головы старуха гренадёрского роста.

Василиса Митрофановна Мудрова!

Та самая, что должна была мирно лежать сейчас под холмом из непросохшей ещё бурой земли.

«Приведение! Призрак!» — мелькнули мысли у Ферапонта.

Однако для привидения бабка оказалась на редкость материальной и вполне осязаемой. Она расторопно взмахнула тяжёлой, с серебряным набалдашником на рукоятке, клюкой. И шандарахнула ею пребольно неудавшегося поэта по лысеющей голове.

Охнув от ужаса, Сбруев, как был, с расстёгнутой ширинкой, в мокрых штанах, рухнул без чувств у ног воскресшей покойницы.

19

— Батюшки! Никак племянничек?! — хлопотала над Глебом Сергеевичем старушка, в которой он, чуть оклемавшись, признал Ягоду Митрофановну.

И подумал покаянно, шмыгая носом, как быстро — всего-то за пару-тройку часов он, человек цивилизованный вполне, даже, можно смело утверждать, — уважаемый и достойный во всех отношениях член общества, может, оказавшись в диком лесу, вне цивилизации, утратить человеческий облик, предстать уничтоженным почти, раздавленным и размазанным перед очами бабки — спасительницы. Которую недавно ещё презирал, над которой посмеивался снисходительно…

А теперь он низложен, унижен настолько, что, стоя на четвереньках перед неряшливой деревенской старухой, готов руки её грязные, неухоженные целовать, лишь бы она вывела его, спасла от этого мрачного, враждебного леса…

— Эк тебя, Глебушка, потрепало-то, — причитала между тем бабулька. — Али медведь драл? Так тут акромя Потапыча медведёв нету… а он зверь мирный, на людей не кидается… И чего ж ты так напугался?

— К-кабаны… р-распроклятые… — словно обиженный школяр, всхлипывал отставной чиновник. — Ч-чуть не сожрали!