Бесплатный фрагмент - Сказание об Урусхане: В лесах (2)

Сказание об Урус-хане: В лесах

Часть 2: В лесах

глава 1:Сон

Зелёная мерцающая пелена, почти тёмная на фоне пронизывающих её бликов, погружаясь ниже и ниже вплоть до зыбко-бледных стеблей, тянувшихся вверх и выбрасывая глазам какие-то возникающие прямо в зрачках чёрно-рогатые головы, смутно шеверящиеся или вдруг свивающиеся в потревоженные кольца — потом разом она распахнулась сверху ослепительным водопадом и из него возникло что-то большое, мохнатое, доброе; крупные глаза-бусины приблизились к глазницам, уткнулись влажным, тёплым в нос…

…Ужасно захотелось уткнуться лоб в лоб; смех и щекотка раздирали горло и пружинили тело, подбрасывали на всех четырёх конечностях — и это тоже прыгало и издавало восторженные вопли; упиралось в плечи и поднималось вместе на задние конечности, ликуя и подпрыгивая — отталкивая и прижимаясь. Пальцы погружались в мягкую ласкающую шерсть, вспыхивали белой кожей на бурой переливающейся волне.

Обнялись — слились, мягкое, мохнатое обволакивало. Губы ловили, наполнялись шерстью, упивались ею — шептали…

…МИШАНЯ…

Вдруг ликующее мохнатое исказилось в испуге, жалостливо застонало, поползло в сторону — и его заслонило большое, сердитое, тёмно-вонючее, и другие глаза, большие, сердитые перекрыли всё. Где-то за ними плакал-ухал Мишаня… За что?…

Тыкался лбом в это большое, неподвижное, хватался ручонками в утопающей шерсти — кричал… Не хочу!… Мишаня!…

…Что-то неодолимо мощное подхватило за заплечник рубашонки, взвило кричащего, возмущённого — развернуло и опрокинуло на корточки головой назад и… Шлепок по задушке, увесистый, но не злой отправил яростно вопящего навстречу набегающим людским крикам…

Вскочил, зашатался, повернулся, попытался побежать обратно… — видел, как здоровенная медведица гонит-толкает лапами и головой пытающегося обернуться Мишаню в дебри…

…Огромная, охватившая весь зад ладонь поймала, подняла вопящего, рвущегося защитить Мишаню…

…и другая, тонкая, с длинными пальцами, сходящими на конус последних фаланг, необыкновенно мягкая, нежная, ласкала и гладила по лицу, заслоняя — открывая глаза… Совсем не такая, как у мамы — Пости: тоже добрая, но с прямыми пальцами, круто закруглёнными по концам…

Губы шептали:

— …Мама…

— Что-то не так, сынок? — ,теперь уже другая, сильная, тёплая, добрая рука с короткими круто закругляющимися на конце пальцами мамы-Пости, гладила по голове, снимая навалившуюся тоску и боль, стыдила за ползущие слёзы…

— Всё, всё: повернись на другой бочёк — ангела придавил; он к тебе прилетел, присмотрел, поберёг, теперь к себе на небушко в раинку свою полетит…

Поправила подушку, натянула выше необъятную Гущину милоть /плащ-одеяло из овечьих шкур/ — тихое ровное дыхание успокоило: заснул…

…Гуща пришёл за полдень — большой, пахнувший лесом; принёс тетёрку, кузовок грибов и в свёрнутых в кулёк лопухах какую-то необыкновенно духовитую малину.

Ахнула:

— Да где такую малину нашёл — завтра сбегаю!

— Эк, это не малина — это царь-ягода, княженика. В год не сыщешь — а сыщешь, медведи не подпустят.

— И как её есть? С молочком?!

— Сначала дай по горсточке — потом как знаешь. Вот птицу целиком в глине запеки — не рушь

— Да мне не в труд!

— Знаю-знаю — ,большая тёплая рука легла на замершее плечо: одна молчаливая мужская ласка — а как сказала: и ты в моё сердце допущена…

— Гуща, Аюшка во сне стонал, плакался: всё тот сон снился, как мы с медведицей и медвежонком столкнулись: вскрикивал, звал… Ханум на том свете неспокойна — надо бы на жальник сходить… Аюшке показать… Да и почистить могилку…

— Там всё чисто — мимо никогда не пройду… А сходить надо… Иди груднячков кормить — на рубахе уже пятна.

— Я бегу только бы забавы вашей не видеть — сердце обмирает.

А уже из-за домовины рвался звонкий голос:

— Тятя — качели!!

Выскочил, волосы в вороново крыло — в незабвенную; а глазищи не в мать-чёрнь, ни в отца-синь-бирюза, а как всплывающие из тёмно-коричневой глубины янтаря золотые всполохи… Летел, заранее тянул руки — начал падать, но ухватился за протянутые пальцы и взвился, подхваченный могучей силой; полетел кошёлкой по кругу, полощась подолом разлетающейся васильковой домотканины.

Гуща крутился то в рост, то в полуприсяд, то поднимая, то приспуская дорогое тело — оба улюлюкали-смеялись, заливались один звонко-дискантом, другой малиново-басовитой октавой.

Гуща закрутил круг в наклон, то ближе к земле, то вверх к небесам…

…Ахнули-охнули в несколько голосов — уже набежал народ на полуденную забаву

— Гуща! Берегись!…

— Зашибёшь мальца!…

— Чо те, медведь он — Кидать-бросать!

— Страх поимей — дитя ведь!

— Ну вас, бабы: мы только распотешились — так ведь Айка?!

— Ещё, ещё выше хочу! Вверх шибче!!!

Но тут уже бабы взвыли непритворно:

— Хватит изгаляться! Уронишь! Забаву нашёл!…

— Да чо вы?…

— А то! Сам роди — тогда станется!

— Где Постя! Что мужика не остановит — одуреют с мальцом!

Гуща посмеивался, глядя в счастливые распахнувшиеся глаза — тихонько перемигнулись: мы то знаем… Потирал ладонями большие пальцы — ну и хватка у мальца: четырёх лет нет, а повис как жёлудь на дубу.

…Хорошо, что Постя не видит их потаённую забаву, когда они крутились-игрались только об одну руку, да ещё, кроме покачиваний вверх-вниз, и с подворотами руки… Тут, не приведи бог, даже Постя заголосит.

…А и вовремя вспомнилась — вот она…

— Ну всё, сынок, ступай к рукомою — остынь.

— — — — — — — — — — —

За обедом, кроме Гущи и Пости были только подошедшие Севрюк и Лют — так прозвали вышедшего из келейников молчуна. Малец его ой как быстро поднялся: вёл у Пости все домашние счета по хозяйству и пригляд по мелкой торговлишке на повседневные нужды.

О делах текущих — Гуща на неделю отъезжал в Переяслав-Рязань — обговорили быстро. Да там и говорить было нечего: Севрюк, Сом, Лют правили согласно.

Татарки были под надёжной рукой своих беков — завтра сами доедут: вели со степи табун на поновление княжого поголовья.

То да сё приговорили…

— Ну, что жмуритесь — вижу, какая-то заноза есть.

Краем глаза видел: Постя зыркнула на мужиков — они глядели в сторону.

— Ну, что там?

— Про Айку… — начал было Лют…

— А что про Аюшку, дитё и дитё, послушливое, вежественное — Ай, взвилась…

— Постя, не встревай — разговор мужицкий

— Вот-вот… — подхватил Лют — Надо, Иваныч, за Аюшку браться — опоздаем, шатуном станет.

— Что так?

— Силой он растёт не по дням… Тут ребятишки игрались, наши с Гостилками и как вышло, разодрались…

— Кто-что, не поймёшь, но набежали на…

— Вот-вот, набежали! — опять Постя — Детка с Хивриными близнецами гуляла, показывала, что и где… Сами по себе — ни к кому не вязались…

— Постя, не встревай, дай Люту досказать — веско остановил Севрюк.

— Ну, толкнули или как ненароком одного — шлёпнулся, заголосил, а Ай… Ухватил с перегиба, вскинул над собой и ахнул оземь, так что тому дыхание пересёк — кровь изо рта пошла

— Да он как… — взъярился Гуща.

— Ты постой, он-то в чём виноват? Тот мальца задел — он вспылил не безделкой. Но смотри: Айке только в феврале третий год миновал, а тому полных пять! И чуть до смерти не убил… Сила пухнет непомерная — в тебя…

— И если вовремя не осторожить, сам по незнанию беду накличет — подытожил Гуща — учить надо, как себя держать, и в стремя ставить…

— Вот-вот — , согласно закивали мужики.

Постя взвилась:

— Дитя малое, только-только на ноги встало, а вы…

— Постя, остынь — ,погладил ладонью по плечу — Дело говорите: на такую силу сызмальства укорот ставят. Как тот малец?

— Отошёл, отдышался — , сказал Севрюк — Я присмотрел, отвёз. Отец в детях боярских, сначала в злобу вошёл — да как узнал, что это Гущин сынок, да в 3-х летах, сам же заговорил: мальцы дерутся — любятся… Но смотри: своевольство при такой силище без укорота поднимется — Беда!

— А коли подхватить, поправить, то и в тебя пойдёт — переймёт, помощником в делах и владении станет — продолжил Лют.

— Нет мужики, выше, дальше — как бы станется мне при его стремени ходить…

— Ну, вот и ладушки — а тебе забота. Время не упусти — закончил Севрюк…

…И ещё что-то промолчал — ладно, потом наедине скажет..

Когда ушли, спросил примолкнувшую Постю :

— Ты чего взвилась, не согласна? Навет?

— Нет, так и есть… Только вот глядит Ханум с небушка, а за её дитя никто слова доброго не скажет… А так да! Идём как-то в Никольщине, а там барчуки псов своих на бродячую собачонку притравливают; та жмётся, скулит — псы ярятся, барчуки ржут… Рванулся — я одной рукой его держу, другой рот зажимаю: рычит страшное что-то… — После смотрю, а у меня на запястье синяки от его ручонки… Я тогда тебе не сказала.

— Надо учить, остепенять — уже и припоздали…

— И не всё так: я ему синяки ткнула: весь день ходил около меня,, тёрся-ласкался, вину замаливал — понимание есть…

— Это после, а сталось бы что…

— Так барчуки-идолы, как бродяжку псами травить?

— Это да…

…Но как тут по справедливости мера?

…Сам-то каков?…

— Гуща, ещё есть…

— Понял, что-то нехорошее.

— Надо тебе с Татарками управиться — только ни-ни! Будто не знаешь… Прибежали ко мне Лоза и Гапа — верь-не верь, обе ревмя ревут. Со степу весть пришла: зарезали дядю Елуслана-боярина со всем семейством за старую веру. На Кадыгаеву Орду наследника нет, кроме Еруслана-бека… Девки в рёв: у них тамо-тко положено хану иметь толи 3,толи 4 жены ради наследников… Даже Лоза перепугалась — обе чуть не в побег, а у обеих дети-одногодки.

— Дуры! Они же мамки наследников: коли без мужей окажутся с малолетками, сами Ордой будут править!

— Так ты знаешь — они нет.

— Ну, это дело хоть и не простое, да решаемое. Вот ведь, на недельку съехал — как в тридевятое царство приехал!

— Ой, Гуща, какие у тебя руки холодные…

— А ты и погрей…

………….

…Лежал ряжом, разом откинувшийся, молчаливый, почти чужой…

Тихо спросила:

— О Ханум вспомнил?

— Ревнуешь?

— Да ты что, я ей по гроб жизни следочки целовать буду — она мне тебя подарила.

— Как это?

— За неделю до смерти призвала-приказала… Будешь Гуще-беку женой: я знаю, ты его любишь-молчишь. Я ей — но коли не возьмёт, как тому быть, как мне проситься? А она: возьмёт — я прикажу… Первый раз от неё такое слово слышала.

— А и приказала, сказала так: я не прошу по нашей любви — велю по оставляемому сыну: возьми Постю в жёны на моё место. Она тебя любит, и сына полюбит, но она умная и твёрдая, будет ему и нянюшкой и наставницей. Будет вас обоих беречь, наставлять, держать…

— Гуща, я слыхала, она крещёная. Я когда в церковь хожу, всегда свечку ей ставлю, а какой святительнице — не знаю, какая приглянется…

— Святой Анне…

— Я тоже так гадала — она вся такая… Гуща, ляг к стенке: я Аюшку проведаю, он спит раскинувшись, да и утром первой вставать — разбужу…

— Не забудь добрую одежду Аю собрать — поедем в Татарки…

— Мне с вами?

— Нет, тут дело большое, обговорим в мужиках. Коли всё сладится, они все сами приедут прощаться. Тогда наревётесь.

— Значит…

— Да. Им в степь: Арслан-апа теперь князь, повыше Пронских — Ряполовских, почти вровень с Велим Рязанским.

— Застолье здесь готовим?

— Непременно, но тут уж…

— Да хоть сей час явись, пока по Гущам идут, столы застелим, первую закуску поставим — пока распробуют, уже и пир накрыт. Ну, спи!

— И ещё… Сходите, приберите в терему, занесите, что надо… Печи протопите… Помянем, посидим…

— Гуща, всё сделаю — поправлю. Отставь думу — утро вечера мудренее. Спи: за ночь всё в голове утрясётся…

…………………….

Выехали утром по первой выти, не по дню принаряженные: в шапках с кистями, сапогах с напуском, поверх кафтанов епанчи-летники — пока собирались уже взопрели: солнце накатывало жарой. Гуща, Севрюк, Сом, Лют на конях в доброй сбруе — и на игручем маштачке Айка, одетый под боярского сынка покрытый мохнатым колпаком. Сидел как в креслице в высоком немецком седле с держащей поясницу охватистой задней лукой.

Дрыгал ножонками, натягивал и отпускал поводья, покрикивал:

— Но!…

— Не балуй!…

— В намёт!…

Впрочем, маштачёк игрался не хуже хозяина: частил копытцами, вдруг с ровного бега переходил на щёпотный, бочком перед мордами рослых хозяйских жеребцов. Оба были счастливы распахнувшейся свободе.

Только бдительный глаз заметил бы, что поводья мальца-ездока не взнузданы, а прячутся с шлеи под наперсник, а конь и всадник вольны друг от друга; с удил же ещё одна шлея уходит вперёд под руку Гущи…

— Ну-ну, будет вам — иногда одёргивал тот; так, для порядка. Значительно суровей косил глазом вбок на шалунов его могучий, под тяжёлого всадника в броне, жеребец, при случайных сближениях норовивший толкнуть, а то и ухватить зубами расшалившегося маштачка.

На полпути встречь на лесную прогалину выехал Арслан-бек воевода, а за ним по чину в сопровождение Акбарс-батыр и Жеребок — только давно уже тем прозвищем не поминаемый. Развернулся, в силу вошёл широкоплечим цветущим мужчиной: кудрявая головушка, мягкая бородушка; теперь уважительно называемый сторонними Жеребцом.

Гуща об одну руку и щека в щеку обнялся с Арслан-беком, ладонь в ладонь хлопнул с Акбарс-батыром и Жеребком…

…И звонкий голосок разнёс тишину и чин!…

— Исэнмесез абзый! Сезнен эшелез кебек!!!/Здравствуй дядя! Как твои дела!/

— …Исэнме, каделе!/Здравствуй, дорогой/ — ,ошеломлённый и тронутый до повлажнения глаз, ответил Арслан-бек; смеялся и тёр глаза Акбарс; улыбаясь, кланялся Жеребок.

Гуща, обернувшись, притянул за плечи Аюшку,

— Умница, молодец…

Маштачок вынужден был прижаться к гущинскому Бесу, и тот исполнил своё желание: ухватил пастью за щёку — но под настроение хозяина чуть-чуть, почти только одними губами — не балуй, МЕНЯ СЛУШАЙ…

Дальше ехали «по честям»: впереди Гуща — справа Арслан-бек, слева Жеребок; за ними Аюшка — обок Акбарс-батыр и Севрюк, позад Сом и Лютый; замыкали четверо нукёров Арслан-бека.

— Ну, как бабоньки королевишнами — боярышнями становятся?

Арслан-бек смолчал, Жеребок расплылся в улыбке:

— По три раза на день бегают: как да куда? …И многозначительно посмотрел на бека — тот потянул повод, отстал.

— …Ну, говори, что там.

— Да беда, в рёв: мужей любят, детей не оставят — но постареем, мужики молодых возьмут, нас бросят. Опять же вера…

— Как по кустам любились — не мешала, а теперь, на тебе, вспомнили!

— Чего там вспомнили: когда пухнуть начали, шаман их по мунгальски обрачевал… Потом тихонько с младенцами в часовню спошли покрестить — сам им попа со святыми дарами привозил…

— Беки то знают?

— Как бы и нет — крестов на младенцах не видел, таятся. А так как не знать?

— Вот дуры: Беки же старой веры, чингисовой — богов много. Если какой со стороны подойдёт, тем лучше — заступников больше. Ещё что — вижу мнешься…

— Да ещё хуже… Проведал я, что они тихонько вещицы начали продавать, мол в степь ехать — не увезти… Только прикрасы как не везти, а в деньги обращают…

— Фью! Плохо дело — в побег… Да с чадами!?

— Верно, Гуща Иванович…

— А беки как?

— Вроде бы не знают…

— Знают, знают… Чтобы становище не видело, не слышало? И бекам не докладало?… Подзови Арслана, да сам приотстань…

Подъехал, сразу замкнувшийся в отстранённости, Арслан-бек. Жеребок что-то показывал Айке.

— Бек, как приедем, поздороваемся, обойдите, осмотрите все Татарки: по церквам, шаманам, мечетям, рядам — ну, сам знаешь, что казать. Что мальцу в интерес — что мужикам. К Люту приглядись: эта коробочка ой как полна, по дно — я вот думаю вам бы и повязаться… Мне надо с бабами вашими обговорить…

— За столом лучше…

— Нет, будут кикиморами стыть, если груз с души не скинут…

— Гуща-бек, ты меня с земли в седло посадил!

— Вот-вот… И Акбарсу шепни — всё хорошо будет. Знаю я те слова, от которых бабы ваши завизжат и сами за мёдом побегут!

— Гуща-бек, я сейчас с конём запляшу!

— Сам бы раньше открылся — не маялся…

А кони уже выносили на широкую луговину, пологим склоном тянувшуюся к селу — посаду у речушки, из которого уже вылетала с гиканьем, криком куча всадников, толпа-скопище… И вдруг на полпути разом по неуловимому сигналу раскатилась в гибкую охватывающую лаву; с безукоризненным соблюдением дистанции каждым всадником и конём начиная замыкать выехавшую кавалькаду, становящуюся центром круга-аркана.

— Ай да Арслан-бек: много видал, но так лаву из похода строить как бы и не было.

— Это отроки, через год на первый срок в службу к рязанскому князю пойдут.

— Таких на меч?

— Нет, эти в теремной и палатной службе дойдут, потом в городовой… Вот незадача: каждый третий обратно с невестой приедет…

…А ликующие крылья начали смыкаться, входить одно за другое,,стягиваясь, уплотняясь; уже и окружили громом — топотом разгорячённых коней.

Лошади под гущинцами заметались, стали рваться, злобно ржать, — стыл-бычился накипающей яростью только гущинский Бес — всадники махали шапками, кричали, смеялись: звонко заливался Айка — гудел колокольной октавой Гуща: между ними укладывалось горластое разнотравье …Лишь один Арслан-бек сохранял скучающее, почти сонное выражение на лице.

…Вдруг почти сомкнувшийся круг, не сдвигаясь, стал рассыпаться в волне-повороте на осы- стрелы пятков, немедленно устремившихся к кавалькаде, и когда концевые уже почти влетели на дорогу, так, что даже Гущинский Бес, стал закидываться на дыбы — так же разом повернули в протяжку, и к ним подносились и пристраивались обок дальние — в непостижимый миг оформившие два крыла-охранения из ударных копий-клиньев: пять пятков гусём бок о бок в каждом из четырёх…

— Ух ты, как же ты их в лаву развернул, свернул, в свинью составил — и никого не задели!?

— Аюташ-апа, два пятидесятника, один из них старший, сотник, общую команду даёт, второй к ней следует. На каждого четыре десятника смотрят-исполняют. На каждом десятке один старший, десятник, при четырёх нукерах и один батыр при стольких же. Десятник смотрит на пятидесятника, и его воле следует — батыр во внимании на десятника, и его приказ выполняет. На походе батыр в первом пятке, десятник во втором — на пятидесятника оглядывается. Из двух нукеров один старший, другой младший — первый на десятника-батыра смотрит, второй первому следует…

— …Ох и битых же было на выездке…

— Не без того. Стоило?

— Стоило. Каждый знает что, куда, за кем… Как же хан так тебя от сердца отпустил?!

— Не так говоришь — Отрубил!

— Любой враг на том ему спасибо скажет!

— Аюташ, я тебя как бека не просил — сейчас как побратима прошу…

— Не тужись — обещаю…

Впереди уже вырастала плетнём-перелазом околица. Правый сотник и левый пятидесятник разом отвернули в стороны и так же без крика и сутолочи к ним стали пристраиваться складывающиеся из пятков десятки, начиная с левых на правой стороне, и с правых по левой — и в завершение перестроения пятидесятники опять заступили на дорогу, открывая торжественный въезд в скопище-становище, кричащее, ржущее, стучащее молотками, громыхающее кузнечными молотами — визгом, писком, мычанием, рёвом оглушающее, заглатывающее; будоража и пьяня. Вслед за проводными как заглавные бок о бок Гуща-бек и Арслан-бек, за ними, в отрыве, как в честь и в верховенство Айка меж двух статных, взрачных, приодетых красавцев: Акбарса-батыра, справа, «по чести», и Жеребка-Гавриила слева, «по сердцу», а за ними увесистые, кряжистые «поезжане» рядком в ширь дороги: Сом, Севрюк, Лют. И поди, догадайся, кого за главного встречают: двух князей-богатырей и при них молодшие — или того… маленького соколёнка, на коньке-маштачке, что вертит головкой и в чин оберегается спереди и с боков, а за ним уже плотно и бояре-поезжане…

Человеческое скопище, в отдельности малоосмысленное, в грудке трепетно-переменчивое это бессознательно ощутило, завибрировало, возбудилось, подхватило…

— Гуще с сынком здраво быть!

— Касатик, крепче держись за луку!

— Кто там с Жеребком при мальце в поводе?

— Да Акбарка — не знаешь?

— Ух, мать честная!

— Беки лучше урусов на конях…

— Ну и Гуща-Бек с Конь-мешком…

— …Мальчик, это…

— …Айтуган-ханум и…

— Тихо, молчи!…

И как-то разом движение переменилось: подхватив за кушачок, Арслан-бек ссадил Айку и, держа за руку, повёл вглубь рядов, Акбарс спереди раздвигал толпу; Сом с Лютом возвращали обратно теснивших поближе — дружелюбно, мягко, но увесисто.

Гуща и Жеребок отвернули в проулок, разом отрезавший от давящей людской массы.

Подворье Арслан-бека выросло глинобитной стеной с яркой сине-лазоревой наглухо закрытой калиткой — но немедленно распахнувшейся навстречу Жеребку. Выбежавшие слуги-джуры в поклон приняли лошадей и увели их за угол к воротам на хозяйскую часть. Старший нукёр-дворский в полупоклон спереди-слева ввёл в передний гостевой двор — всё как в Сарае. Справа и слева две белоснежные юрты на женскую и мужскую половины гостей с вынесенными наружу скамьями игрались на фоне празднично выкрашенной в голубо-лазоревый цвет стеной. По ней, выше человеческого роста, шла внутренняя городня вдоль стены; над которой вырастал третьим ярусом тын верхнего боя, бурые срезы на остриях которого показывали дуб.

Двор перехватывал второй забор, пониже, без тына, с красивой резной калиткой: два коника встречь друг другу вскинулись на древо. За ней виднелся и собственно терем: массивный сруб под двускатной крышей, челом с пятью маленькими окошками на гостей и гульбищем в обхват над подклетом. Солнце засвечивало и играло на слюдяных переплётах оконец, мерцало серебряными отблесками на липовых плахах венчавших крыльцо и крышу коньков и головок.

— …Мать честная, не впервой вижу, всё одно — молодец Лоза!

— Засмотрелся?! — ,скоро шла навстречу Сама; за ней поспевали русская девчонка и две татарки…

И сразу, без перехода, в злобу:

— А где Аюшка?! Почто не взяли?!?!,,, — ,уже раскипаясь в пронзительное…

— Не горись! Здесь он, здесь: Арслан-апа с Акбарсом пошли ярмарку показать, скоро будут… А теперь веди в терем. И где Гапа?

— Здесь я — ,выпорхнула сбоку из женской юрты.

Поклонилась в пояс:

— Здравы будь Гуща Иванович со Жереб!

— Ну, бабоньки, и вам во здравие — Ведите!

Поднялись на крыльцо и через гульбище, сенцы вошли в горницу. Тут Гуща остановил девок –напёрстниц

— Посидите-ка тут, станется — позовём. Ну, бабоньки, ведите наверх в светёлку — побалясничаем, косточки белу свету переберём.

— Ох, Гуща, один ты баб-девок понимаешь — всё бы хорошо, да не с кем словом переброситься!

— Ну, ведите! А ты — ,Жеребку, — у лествицы постереги, чтобы никого…

Присел к стольцу, отодвинув локтем обычную бабью круговерть: пяльцы, спицы, клубки ниток, лоскуты шёлка, бархата, напёрстки — сели напротив, вполоборота на него и на двери…

— Ну бабоньки, страшно в степь?

У Лозы дёрнулось, напряглось лицо — смолчала.

Гапа вдруг размякла: задрожжали губы:

— Страшно, Гуща Иванович: днём шатает, всё из рук валится — ночью не спишь…

— И бека-сокола терзаешь?…

— Не, я стараюсь: лежу с закрытыми глазами…

— Это ещё хуже, когда таишь: вы же две половинки, одну ужалит — обоим больно.

Видел, понимают.

— Давайте так — чего боитесь?

— Чего-чего, народ туда как скот в колодках и цепях гонят — а мы сами?!…Кто ушёл — не возвращается…

— Знаю, ещё чего?

— Потом там… у них жёнок много — как нам в семье устоять: они ихние — мы чужие — ,Лоза…

— Ну и… — они же в бесов веруют! На том свете в ад?! — , пискнулась Гапа…

Примолчали…

Подождал — сказал сам:

— А что вы главное не говорите — про детей?

— …Гуща, ты как нож в сердце: вдруг без нас, а то и без отцов останутся — одни в татарве?!…

— Вот-вот, с того и начнём. Матки, вы дитятям своим здесь какую жизнь хотите? Смердов?

— Ни-ни! — ,замотали обе.

— Сидельцем в лавке: на сапоги кланяться, на лапти лаяться? Служкой у бар: пинки да тычки получать? Во всю жизнь воинником увеченым-калеченым — да и той с гулькин нос?!

— Гуща…

— Теперь так! У Арслан-бека родовы в Орде толи вовсе нет, толи в десятой воде на киселе — ты его Старшая Жена, твой сын ему наследник. Ты, ДУРА, уже сделала его княжичем-ханёнышем, а сама Ханша-княгиня: тебе боярыни будут в пояс кланяться! Поняла?!

— Гуща…

— Погоди. А ты, Гапа, тоже как бы и в ханской семье: у Арслан-бека ближайший родович племянник Акбарс-батыр; а наследнику дядя — в орде всегда 3-й. Так что если не княгиня, то Первая боярыня. Как и сын…

— Гуща!.. — ,выдохнули обе…

— Вот так!

…А тянуло-тянуло баб про другое…

— А про жёнок прочих интереса нет?

— Гуща, в самое то — дёрнулась Лоза — , мы постареем — мужики по молодым, а нас скотину пасти?

— Тут так, смотрите сами: у кадыгаев от мунгал обычай, чтобы хан имел 3-х жён для детей — род бы не пресекался. Коли курултай, сходка их, хана скажет — так и быть! Но вы уже старшие жёны, матери наследников, и вы их выбирать будете — а и прогонять! Хан в женские дела не входит…

— Как это… Девкам при свояченице хуже чем при свекрови?!

— Во-во! Жалко стало?

— Ну, всё же…

— Вот так! А коли хан умер, то старшая жена и ордой правит, и хана ставит, даже и через старшего сына коли не гож и роду опасен!

Глотали, переваривали…

— Теперь так. Веры менять вам не надо: вы к тенгри-татарам поедите: они многобожники, наш Спас для них ещё один бог и только — а то и лучше, защитников больше. По их Ясе-закону нельзя ни одного бога обидеть!

— А как церкви жгут-грабят? На конях в храмы въезжают?!

— Это не мунгалы — это мухамедданы. Те да! Они к тенгрианам ещё лютее, чем к христианам… Так что хоть попа с собой возьмёте, хоть часовню там поставите — только Тенгри не трогать! Ни-ни!!!

— Да мы чо!!! Мы ещё не на всю голову дурные! — вскинулись обе.

— Ну, а по жизни… В баню то мужики ходят?

— Ходят, даже сами спрашивают.

— И как, вместе ходите?

— А как ещё — как все…

…Но тут Лоза как-то смутилась, и даже вроде бы через загар запунцовелась.

— И как?

— Бывает, озоруют… Ой, Лозонька,…

— А мне любо! — ,звонко отчеканила Гапа — мы и маленького там…

— Ну, вот бы и всё — Лады!

Но молодушки мялись — наконец Лоза выдохнула:

— Гуща, тут так: дай нам рублей пяток, вернём с лихвой. Мы… Бежать задумали, уборцы начали продавать — выкупить обратно надо. Вернём, вернём!!! Только никому не скажи… Это всё из-за деток: страшно стало, как с ними в пропасть прыгнуть!.

— Эх вы, дуры стоеросовые — в татарской деревне да такое учудить: всё ведь известно. Вы зернь понесли — а уже в каждом доме судачат

— Гуща! — ,глаза Лозы помертвели — Арслан знает?

— Конечно знает — если не в первый, то на второй день донесли.

— А Акбарс?

— Ну, не знаю: ему, как молодому может и умолчали, чтобы в голову не ударило… Так что ты, Гапа, промолчи, а Лоза повинись, только знай, это Арслан-бек меня просил с вами поговорить…

Девки сидели пепельные.

— Гуща — , зарыдала, бросилась на колени Лоза — Спаси меня, умоли, пусть примет или убьёт.

Её била и выворачивала истерика…

Гапа стала тихонько выталкивать Гущу — уже на лестнице, не оборачиваясь, как бы и не ей, сказал:

— А ты ведь бежать не сбежала бы…

— Котомки собрала, лошадей поставила, верёвку держала — а потом конец сбросила: мы с Барсиком навсегда свились… Вот только сейчас дошло…

— И вот что, всё что было-сказано забудьте. Вам золото свалилось, а вы его в грязь — Не сметь!… Всё — ничего не было. Накрывайте, что где положено — и молчок!…Не было, забыто, вороны унесли! …Ух ты, Айка! И Арслан-бек с Барсиком!

— Лев с Белым Барсом! — взвилась за мужнюю честь!…

— Ну, ступай — дел много… Помни — Забыть!

— Ничего не помню! — и освобождённой птицей полетела к поварне за теремом…

…Айка тянул за руку к Гуще Арслан-бека, одновременно вертя головой вправо-влево, вот только на голове у него была не русская шапка с околом и кистью, а монгольский треух с богатой лисой. Акбарс задержался у калитки, что-то говорил нукёрам — пока шёл, перебросились словами с Арсланом:

— Всё, забудь страхи — и никогда не поминай, будто их и не было. И знать не знаешь… Аю, а с кого шапку снял?

— Я не снял — мы побратались!

— Это Голдан, неук-недопёс, на улице самый сильный, дерётся со всеми — вмешался Акбарс — ,я хотел его приструнить, а тут Аю…

— И как богатырь с батыром померялись?

— Ну, Аю и есть Аю!

— А вдруг бы не сталось?

— Гуща-апа, я же знаю, кто сколько стоит… Тот на полголовы выше да и толще бросился быком, а Аю его на бедро принял, и, свидетель Тенгри, одной рукой за кушак подхватил и через себя на спину уложил — другую руку сзади на поясе держал!

— И тот в драку не полез?!

— А тут его Аю совсем приложил, тот вскакивает, а Аю ему — , Я с тобой бороться не хотел и драться не хочу. Тут мой улус: я его должен беречь, защищать, а не бить. И коли ты на Татарках у ребят заглавный, давай дружиться! И шапками поменялись!

— Ай да Аюшка, голова! И отдал тебе такой богатый малахай?

— Да ни! Шапчонка ношеная, волчина: скот пасти да под голову класть. Голдану стыдно до слёз, на меня смотрит: мена неровная — сейчас принесу! Мы уже весь Конный ряд прошли, повернули обратно — а навстречу Голдан с отцом, тот старшой у кузнецов. Тут же крикнули меховщиков, чтобы подобрали в ровню. Вот эту, с лисой, сыскали…

…Вот только лисий хвост это десятник у разведчиков — Аю не в честь…

Вон и Арслан-бек насторожился…

— Думаю, надо Голдана с погодками взять в нукёры «при стремени молодого господина Аюбека».

— Ну, тогда тебе первая забота чтобы Аюшкина дружина не ударила в грязь лицом.

— Уж их то я поставлю! Аю-бек доверие своё проявил — шапку свою вручил; теперь чин назначим, по войску десятник, в шапке с лисьим хвостом. Бекову шапку, во исполнение приказа вернуть — тою шапку с лисьим хвостом ему вручить и ему при строе носить!

…Ну и повезло Кадыгаевой Орде с ханом…

Только Айка взвился:

— Не хочу! Мы сами поменялись — и эта такая хорошая!!!

— Аюка, нельзя — это шапка войсковая. А теперь с твоей головы и наградная — Не хочешь Голдана ещё раз одарить с чином?

— Ну пусть ему будут две… Нельзя?

— Никак нельзя… — отозвались Гуща и Арслан-бек, кивнул Акбарс-батыр.

— …тогда ладно. — и сорвался, побежал на вопль Лозы, тянувшей руки с крыльца. Акбарс поспешил за ним, но и к Гапе, вышедшей из-за угла

Вполголоса, на двоих, сказал Арслан-бек:

— Аюташ-бек, почему ты не садишься султаном на Москов, Булгар, Рязан — я к твоему стремени сразу встану. Это не я только думаю — Айтуган-ханум тоже говорила…

— Не знаю. Не хочу и всё. Ради Жданы всё бы сделал: скажи только нужен ей Царьград или Сарай — всё бы сокрушил, перемог. Мне по жизни до неё ничего не было нужно; а теперь кроме неё и Аю… Вот скажи, ты уже хан, куда мне Аю растить, вверх, в царствия — или что есть и довольно… Может, это я её погубил — как только стала она восковой свечой отходить, всё бросить, взять корабли, деньги, злых мужиков и на Низ, на море Хвалынское, топором, мечом — там тепло… Тепло! Тепло!!! Пошто думал — передумывал?…Пошто!!! — последнее слово сорвалось стоном…

— Гуща-бек, не держите камня, которого не было — Ханум мне перед смертью говорила: я счастлива из всех лет только последние три… Ничего не хочу — никого не нужно. Счастлива днем — он вечером придёт; счастлива ночью — он рядом со мной; счастлива утром — сегодня будет такой же день!

Я спрашивал к чему учить-готовить Ишбулата, ханом-воином по имени и роду — она сказала, пусть что сам захочет…

Гуща уловил скрытый за последними словами вопрос — вздохнул:

— Хочешь-не хочешь, а судьба его на роду написана: лиха не миновать. Чтобы живу быть, должен он стать в первую руку воинником, от кромешников ли отбиваться, царства ли брать, в келейку ли забежать… Прочее всё только по тому и завяжется. Или бек-батыр — или… косточки при дороге… Я хотел вместе с тобой его в стремя ставить, да придётся одному… До молодецкой схватки Один на Десять — Десять на Сто его доведу. Книжицу, что с твоих слов списал, берегу как зеницу ока…

— Ты и без неё в малой битве непобедим. Видел, как твои нукёры на воде бьются — как будто и так же, как все, и по другому. В равных силах твой ближний бой никто не выдержит.

— Лучники со стороны на отскоках разметают, а луком владеть — жизнь положить… Ваши ребятки на ногах ещё еле стоят, а уже конями правят, луками балуются; пастухи, охотники, стрелки — наш мужик землю орёт-горбатится, кроме дубины-ослопа, топора-рогатины что переможет? Палка да лук первая Аюшке забава будет… Ну и конь конечно…

Каким-то новым открывался беку Гуща — слушал заворожено… А тот продолжал. Ему? Себе?

— Так воина полируют, но… только един свой меч его не оградит… Ему надо высоко подняться — или совсем затеряться… Думал, выше моего ханская наука ему нужна: полки ставить, чужие мысли читать — свои таить… Грамота нужна — учение книжное… И наше и Ордынское: пусть Писало и Нурсат-ходжа в Булгаре и Сарае приискивают… А и здесь, у зелёных отцов что бы то есть…

— Гуща-бек… Когда мы бежали из Булгара, у султана Фуада был с собой мешок с книжицами. Его учили военному делу как царевича-чингизида, которое он не любил — но книги любил и берёг. Когда погоня настигала, он передал мешок мне: велел — сбереги для сына или племянника, и бросился в бой. Он воевать не любил… А бился, как тигр, окружённый волками. Нафиса-ханум умерла вместе с младенцем; я её хоронил и там же закопал мешок. Найти можно — я и Акбарс найдём… Есть там книга от народа хань — её только в ханской семье принцам крови читали. Слышал, что вся военная мудрость в ней, от змеи до тигра, от муравья до дракона.

— Как бы её вернуть…

— Это мы сами — Акбарс с конюхами как бы за табуном съездит…

— А там читаемо?

— Э, Атай, ты хорошо сказал. Ханьскую грамоту никто не прочитает, но при сыновьях-внуках Чингис-хана десять ханьцев, знающих мунгальский и десять мунгал, знающих ханьский сидели-читали и переписывали с голоса на голос с ханьского на язык Ясы — потом сличали, так ли всё понято и записано… Там три книжицы: одна старинная, ханьская, которую никто не может прочитать; и две мунгальские, квадратного письма, одна старая, другая новая, списана в поновление с той Фуад-султаном.

— Коли станется, перепишу, верну.

— Атай, я не к тому…

— А я к тому — ты теперь, по-тихоньку, хан: думай наперёд. У вас теперь свои соколы растут.

— Атай-бек, это мне ещё бы при твоём стремени до хана подрасти!

— …Беки ли Ханы! Давай за стол: уха и манты стынут! — звонко загремело с гульбища, порывая беседу — Аюшка! Замучила тебя тётка-лярва?!

…Вот бабы! Как с гуся вода — Лоза всё та же, самоуверенная, размашистая, кипелась у порожца; две девчонки-татарки несли рукомои, полотенца — только Гапа казалась чуть более натянутой, побледневшей…

Гуща услышал облегчённый выдох Арслан-бека.

…Ну, лады…

Сели в гриднице: наваристая, на стерлядях, стыла уха, за ней горки дымящихся пельменей, отварная баранина, которую разнимают на куски руками и макают в краснокоричневый жгучий соус; кувшины с айраном, брагой и… ударила по ноздрям отстоянная на калгане, зверобое и просто хлёбова сивуха…

— Аюшка, светик, пойдём в другой покоец, тут дяди горькое да противное едят — там вкусное да сладкое, палочки медовые с орехами, прянички, печенюшки, маковнички, взвары грушевые на мёду. И ребята тебя ждут!

— Как на рынке? Бороться будем?!

— Ну тебя — драться! Бороться!…Там девочки-татарочки из Булгара — не как наши, с 20-ю косичками!

— Ух ты! Зачем так много?!

…Смотрели вопросительно на Гущу и Арслана…

— Нам бы поговорить о деле…

Лоза встряхнулась.

— Гапа, с Айкой и девками — к мальцам! Я тут сама обслужу!

Разлила мужикам по чашкам уху, наложила на блюдо перед беками горку баранины, взмахом стряхнув её с костей, и подвинула плошку с соусом. Ловко наполнила кубки и стопки айраном, сивухой, настойкой, безошибочно определяя кому-что. Подошла к двери, резко открыла, выглянула в коридор — как бы захлопнула дверь, и только приглядевшись, можно было заметить: не до конца; и слышно было, как села где-то там на лавку постеречь… Гуща и Арслан переглянулись: понимающая усмешка тронула губы

Догадавшийся Жеребок стал подниматься — Гуща махнул рукой: «сиди, пусть подслушивает — всё равно при деле»… Акбарс простодушно ждал начала трапезы.

— Ну, за мясцо, чтоб не ушло, и за рыбку, чтобы не уплыла!…

Эх, кабы не дело, потянул бы Гуща время, потомил бы Лозу, но после перемен под чарку: русские на мясо, татары на уху — пришлось сворачивать…

— Арслан-бек, прими поклон — Князь на Столе!

— Атай-апа, ты за столом Набольщий: ты нас принял, покрыл — за нашу удачу тебе кланяемся: от тебя она перешла на нас.

Акбарс согласно кивнул головой.

— …Мы с племянником клятву чингисову роду давали — Ханум от своей освободила, но клятва роду Великого Хана не отменна. А старший в роде ныне Ишбулат-хан… Мы при стремени его пожизненно — и при твоём до его совершеннолетия, как отца-опекуна. Или того не знал — или устрашился?

…Усмешка тронула губы бека…

— Вот оно как?…Не знал — Ждана не сказала…

— Гуща-бек, она думала, ты всё знаешь — Да и мы… Если в браке по договору жена умирает до срока, отец вступает в права защитника дитяти и по мужской и по женской линии, и сам во все права по обеим линиям… Ханум освободила нас от службы себе, но не может освободить от службы роду — ты исполняешь все права чингизида по её смерти за сына…

— Так я теперь как бы стал при Аю? И доколе?

— До его совершеннолетия — но и после ты самый старший по нему на пиру и в совете, как отец и пестун…

Гуща приложил палец к губам, поднялся и неслышно пошёл к двери, разом распахнул — не успел: Лоза с неподвижным лицом сидела на лавке, и только неровно топорщившийся подол чуть несуразил…

— Отсядь от дверей подальше: что надо, после скажут…

Молча, без ропота, пересела.

Вернулся к столу…

— Ну и как Аю в степные права ввести?

— Ты теперь полный отец по Ясе, заступник за сына в суде по всем делам и на курултае в споре о правах на ханство Небесной Орды, которую вы зовёте Золотой, а хорезмийцы Синей…

Гуща вдруг резко поднялся, заходил по горнице своей необычной неслышной походкой; остановился, запрокинув голову — широко открытые глаза плыли влажной бирюзой; шевельнулись губы…

Только ближний Жеребок расслышал:

— …ждана всё предусмотрела: никого не обидела…

И ровно и твёрдо:

— Слушайте все — без письма! Я, не помнящий родства, Фёдор по крещению, по реклу Медведь, по прозвищу Гуща освобождаю вас, Арслан-бек и Акбарс-батыр, от всех служб мне, как опекуну Ишбулат-хана, усыновлённого племянника хана Фуада, последнего в роде Сартага, до тех пор, пока он сам их не призовёт — но обязую безуказно вступить в неё, коли приму смерть до его совершеннолетия или встанет на него какая беда. И в том ему присягнёте!

— …Мы с тобой как побратимы, что не отменно по жизни всех; всегда защитниками всего, что у тебя есть. И вступим в стремя, коли станет на тебя злой умысел со всем, что у нас есть — ровно и твёрдо подправил-укорил Арслан-бек.

— Со мной какая напасть случится — то это с концом, а мёртвым телом хоть забор подпирай. От Жданы и меня: только Аю-Васю берегите!

— Это не в побратимство! — ,отвёрг Акбарс-батыр; согласно кивнул Арслан-бек.

…Эк, не переупрямишь!

Пошёл к двери отдать приказание… Чёртова Лоза стояла прижавшись к стене спиной за косяком; всё слышала, не двинулась — по щекам текли слёзы…

— Не думал, что так сразу — а вот брашна бы поболе, и что к нему.

— Всё будет!… Сейчас! Сейчас!… Ешьте-пейте! До беспамятства, ни о чём не думайте!…Падёте, мы с Гапой и девчонками по постелям разнесём… Про Аю не думай: с девчонками, мальчишками носится: напоим молоком с мёдом и маковничками — уснут сразу… Гуща!!!…

Из дверей вышел Арслан-бек, мягко положил руку ей на плечо:

— Лоза-улло, гости наши тоже в тоске…

— Я бысть!…Сорвалась, полетела впереди гремящего голоса…

……………………………………..

Ой как тяжко поднимались мужики, и гости и хозяева — и как участливо, без яду и частных замечаний несли им «облегчающие», «отрезвляющие» и «поддерживающие» средства бабы-девки вплоть до полудня с пробуждения следующего дня.

Отъехали уже и после полудниц и доброго паобеда, за которым вдруг освободились, взбодрились, развеселились — и от души поминали кто, как по утру пробудился…

…Но шум, гам и веселье взвивал Аю: утром, когда Лоза с Гапой зашли в светёлку, где, по позднему вечеру, малышню положили на застланный всем, что под руку пришлось, полец — в середине опочил на спине Айка, сбежавший из выделенного ему в особицу покойца,…в обнимку справа, слева с двумя девочками-татарочками с дюжиной косичек-хвостиков каждая…

Ахнула-залилась Лоза; прыснула Гапа; чесал затылок Гуща… Тянулся в неудержимой ухмылке Арслан-бек; стонал-давился в сторону Арслан-батыр!

— Ай да мужичёк — не к стопочке, а под бочёк!… — Жеребок…

— Девки, молчите! Сейчас надорвусь!…

…Но всё прорвалось, когда Арслан-бек пресерьёзно обратился к Гуще-апе:

— Коли ночь добра и батыр могуч — приплод хорош! Приму в семью — породнюсь!

Ахнули! Охнули! Залились!

…маленькие головки поднялись из-под кожухов, епанчей, милотей — подняв, наконец, и три последние,, сначала уставившиеся на гогочущих взрослых, потом друг на друга… Девчоночки опомнились первыми, взвизгнули и убежали — Аю, раздражаясь и хмурея, вылез из-под дранья… шубницы? Полсти?

…И по взрослому:

— Чо, как спят не видели?!…

…И важно впечатал новое слово:

— Шалапуты!

Лоза взвизгнула, сорвалась, обняла, охватила и подняла за голову — Зацеловала…

— …Айка! Айка!!…Какой же ты умница, Айка!!!

………….

После обеда, улучив момент, пока Акбарс с Аю отправились навестить благоприобретённых приятелей, а Арслан с Жеребком наскоро отъехали посмотреть пригнанных на продажу лошадей — Гуща ещё раз переговорил с Лозой и Гапой:

— Ну как, бабоньки, успокоились?

— А я и так покойна — ,вильнула Гапа.

— Спасибо тебе — Как из проруби выскочила — ,созналась Лоза, — теперь уже думаю, что взять, прикупить…

— Ну лады, но не отдувайтесь — это не так: решён и пошёл. Надо, бабоньки, вам как-то научиться верхом скакать: в степи телег-саночек нет, всё на лошади: даже станется не вылазя из седла едят.

Лоза дёрнулась:

— Гуща, да как же?!…

— А вот так: поневу снимай — шальвары натягивай.

— Да-к…

— А иначе как? Степь смешить? Мужа позорить: он орёл в седле — ты корова на поводу?!

— А я умею! — ,похвасталась Гапа, — Нам с Барсиком ой как любо вдвоём скакать: простор, несёшься — вот-вот полетишь! Руку протянешь — Барсик рядом!… А то как ухватит и к себе перекинет!…

— А юбка как? — , заинтересованно спросила Лоза

— А натянешь повыше и скачешь…

— Голяком?!…

— Да ты чо?! Наденешь под неё шальвары — так и ходишь, не видно, а отъедешь, подвернёшь. Никто и не смотрит: каки-то татары из мирных со своими бабами… Я и одёжу кое-какую татарскую прибрала. Волосы только прятать надо — их сорок косиц не наплетёшься.

— …Ну, вы с племянником просто погодки, а мне как?

— Ты что мужа в старики изводишь, — посуровел Гуща.

— Да я не… Как подступиться не знаю

Гапа и Гуща прыснули оба.

— …Лоза не знает, как к мужику подступиться? С вилами или ухватом?

— Да ну вас!…

— Просто подойди и попроси по человечески, что хочешь верхом научиться, — уже серьёзно сказал Гуща.

Во двор, держась за руку Акбарса и подпрыгивая, влетел Айка; за ними пожилой аксакал с завязанным в плат узлом в руке и вослед две девочки, замыкали трое мальчишек — все татары. Один из ребят был заметно крупнее прочих.

Акбарс-батыр подчёркнуто почтительно отдал полупоклон Гуще, улыбаясь глазами на Гапу.

— Аю-апа весь базар обошёл, всё осмотрел, недочёты увидал, указ дал…

— …Чтобы вам, тетеревам, не сидеть по деревам! — подхватил Гуща: сзади булькнули смешки.

— А ты каковский и да чего тут? — обратился Гуща к крепышу, улыбчиво перекинувшись взглядами с аксакалом.

— Это Шибан! Мы на базаре встретились: Арсланбек-апа велел ему с двумя уланами по левому и правому крылу — видно было, что Айка наслаждается, выговаривая такие важные слова: уланы, правое — левое крыло — ступать сюда, получить приказ на завтра! Батя, а мы на завтра останемся?

— Нет, сегодня за обедом отъедем; а у Шибана и уланов начнётся служба — нельзя мешать. А и жён своих привели?

— Не смущай моих внучек, Аюташ-бек — , улыбался сходившимся в узкую бороду лицом старик-аксакал — .Жена и дочь моя видели чудо-вышивки учениц Ханум и захотели, чтобы внучка и её подруга так же вышивали; и просят их указать в ученицы. Бек, ты не думай — мы не бедные, не для денег: это из одной их охоты.

Наконец-то Лоза взлетела!

— Ай вы умницы! — а ну-ка, Гапа, набери им в той светёлке что осталось сладенького — угостим. Апа ваш с ними пойдёт?! Я сейчас скинусь — шитьё Ханум покажу: иногда открываю, смотрю — даже тронуть боязно, до того хорошо… Гуща-апа, можно ребятам с нами пойти?

— Нельзя, они на службе, не в гостях — когда Арслан-бек отпустит, тогда…

— Слушай мой приказ, — безучастно прозвучали слова Арслан-бека — ,Сейчас обойти всех, кто в нукёры желает, У каждого улана и сотника чтобы было по товарищу, и чтобы все вместе привели завтра по 4 нукёра — за всё, всех и каждого отвечают сотник Шибан и уланы.

…Эк, это шесть копий, как немцы говорят — три на десять всего…

— Коли думают да передумывают берите под себя по 4-ре каждый ( — Три копья? — )

— А коли и тех не станет — доберёте 2-х по общему согласию (…одно копьё?)

­ — …а если?…

— Хоть един! Всех, кто придёт, учить буду — но начнёт последним в десятке! Завтра в третьих петухах быть у ворот пеши, в рабочей одежде, каждый с заступом; на пятерых пила, топор, верёвка 10 локтей, еда на полдня. Будем учебное поле делать — это главное. Покажу оружие и как его выбирать. Посмотрим боевые учения — каковы у вас после будут.

— А кони? У нас у всех есть…