Бесплатный фрагмент - Сказ о твоей Силе

Предисловие

Прежде чем окунуться в круговерть магических историй, немного о том, как эта книга появилась.

Началось это с посещения курса «Магические истории и сказки» Светланы Патрушевой. Идея курса была в использовании текста, как способа выпустить из бессознательного то, что волнует нас, тревожит, подспудно влияет на всю нашу жизнь. Дабы разобраться в бродящих внутри вопросах, напряжениях, конфликтах. С целью понять, а затем, с помощью того же текста, попытаться решить проблему. Трансформировать ее, верша сказочный путь героя, ведя его к победе. Создать новую опору, основу для достижения ресурсного состояния.

Помогает ли это, решает каждый сам для себя. Но думаю, что многие знают, как правильно подобранное и в нужный момент сказанное слово способно поднять с колен, поддержать, раскрыть крылья за спиной, включить необходимое для дальнейшего движения осознание.

Если в первой своей книге «Сказ о Кугыже» я с помощью метафоричной сказочной истории писал о своих внутренних состояниях и переживаниях, то эта книга — сказки, написанные для других людей по их запросу.

В случае, когда человек пишет о себе, тут вроде все понятно. Биография это, вымышленный герой, наделенный чертами характера автора или же сказка, где его внутренние конфликты в виде мистических существ и ситуаций предстают. Человек реалистично либо метафорично пишет то, что чувствует. Главное честно о своих чувствах говорить.

Как же в случае с другим человеком?

Вы знаете, мне самому до сих пор интересно, как это получается. С того самого момента, когда я впервые попробовал написать сказку для другого человека и по сей день. Ситуация повторяется раз за разом. Начало конечно всегда одно — заполнение анкеты с определенными вопросами. Интересно продолжение.

Я читаю ответы на вопросы и, зачастую, в голове у меня одна мысль: «Да что вообще про это можно написать?» И чувство легкой тревожности. Я принял на себя обязательство и ответственность начинает сразу же брать за горло. Соблюдаю алгоритм, что на курсе получил, стараюсь состояния внутреннего правильного достичь, писать пробую.

Интересно то, что я не могу сочинить эту историю. Как ни пытался, не могу. Остается только вопросы внутри задавать: «Как это может быть?», «Как может разрешиться конфликт?», «Кто этот герой?» и ждать. Иногда долго.

История начинает приходить. Бывает по предложению. По абзацу. По паре слов. По-разному. Как правило, какое-то время словно набирается критическая масса текста. В этот период я все еще полон смятения и сомнений. Не чувствую — получается что-то или нет. Единственно понимаю — начало положено. Это понимание есть после появления первых строк на белом листе.

И вот волнующий миг — критическая масса достигнута. Я наконец чувствую — сказка пришла. И теперь она точно получится. Осталось лишь только выпустить ее полностью. Что интересно, я словно много меньше этой сказки: физически чувствую, что могу выпускать эту силу небольшими порциями, в меру своих пропускных способностей.

И вот она родилась. Внутренний отклик — хорошо получилось.

Отправляю заказчику — что скажет?

В ответ получаю, что попал, что и смех, и слезы, и восторг, и воздуха глоток. Понимания, инсайты, ощущение терапевтичности. Подтверждают в общем — действительно получилось. По крайней мере для этого конкретного человека.

И вопрос: «Как так получается у тебя?»

А я не знаю — как.

Я позвал.

Она пришла.

Старуха

Была она от начала мира — так казалось. Конечно, не она была, а Сила, что передавалась чередой женщин, которых та Сила выбрала.

Поэтому, после того как она, тогда еще пышущая молодостью, гвоздь костяной из сердца прежней старухи вынула, да в свое вонзила… С тех пор, кроме как старухой себя не называла, хоть внешне долго не менялась. Не возраст — статус.

Не спокойно на душе было: чувствовала — происходит что-то, нехорошее. Бродила по пещере своей. Горел ярко огонь в очаге под котлом закопчённым. Металась тень старухи по стенам пещеры: странная тень — на дракона смахивающая. Да что там смахивающая — самый что ни на есть.

Да, так было — когда нервничала старуха, появлялась у неё тень дракона. Знала старуха почему. А другим и вида доставало.

Яростно кипел котел. Все новое и новое бросала в него старуха. Не потому, что хотела — не могла по-другому. В природе её было следовать веленью Силы. А Сила чуяла невидимые токи и завихрения жизни и готовилась исполнить свою часть работы: бросить на весы то, что бросить нужно.

Старуха знала, что такое добро и зло в умах людей, но не делила их. Для неё это было лишь энергия, мера равновесия.

Бурлил котёл. Мешала черпаком длинным в нем старуха: то пену снимет, то гущу со дна поднимет, то водоворотом закрутит. Обычное дело, казалась бы, для любой женщины, что хозяйство ведёт. Другое дело если старуха варит. Пену снимет — а мнится, как жизнь чище чью-то сделала. Помешала, по кругу варево запустив — закрутился водоворот судеб. Перцу добавила — вспыхнул ярости вкус. А может и корня ядовитого бросить. Как Сила велит.

Передохнуть села. Томится варево, можно пока. Трубку длинную набила. Курит.

Тень вход в пещеру заслонила. Пришел — не звала его — молодой, наглый, хитрый. Точнее кажется ему, что хитрый. Насквозь его старуха видела: корысть его, подлость мелкую. Виду не подаёт старуха, что видит.

Напротив сел. Трубку закурил. Тень у молодого тоже особая — демон шестирукий. Речь повел:

— Ты давно живёшь. Понимать должна. Новое миру нужно. Порядок нужен. Новый порядок. С людьми правильными. Ты, я вижу, варишь? Дак это, договоримся может? Того, другого плеснешь. Не как обычно. Что скажем, когда скажем. Всем лучше будет.

— Нет, — коротко ответила старуха.

— Нет, значит? Смотри, старая ты уже. Могу и по-плохому. Сама не боишься, дак ходит к тебе. Знаем.

— Я не уже старая, а всегда. По-плохому я и сама могу, мальчик.

Тотчас кинулась вспышкой чёрной тень старухи, дракон, на демона шестирукого — рвать начала. Сидят двое напротив друг друга. Застыли. Сами застыли, тени клубком сцепившимся по стенам мечутся. Распался клубок. Дракон, яростно крылья раскинувший и демон, к земле припавший, четырех из шести рук лишившийся. Не демон уже — обычная тень.

Кровь пошла носом у молодого, сомлел, на бок упал, трубку выронил.

Встала старуха. Нож железный взяла, которым овощи чистила да рыбу потрошила. Рыба, человек… Без разницы уже. Подошла к молодому, наклонилась над ним. Воронам да волкам оставить хотела.

Шевельнулось что-то в душе. Давно такого не чувствовала. Всё из-за той, ходит что. Смягчила сердце, гвоздём костяным пробитое. Пожалела в общем. Молодой совсем, поумнеет ещё глядишь. Не все сразу старыми получаются. Съежилась драконья тень до женской.

Нож пригодился все ж таки: прядь волос молодому срезала, на пучок травы нужной намотала, в огонь бросила. Очнулся молодой. Сел, глазами ошалело хлопает.

— На счёт той, что приходит — думать бойся. Иди пока, — проворчала.

Мелко закивал молодой, подхватился суетно и только камни прошуршали, затихая.

Вышла из пещеры старуха. В небесное зеркало глянула. Весь мир в нем — смотри, если умеешь. Сверилась с зеркалом, ей одной понятное увидела. К котлу вернулась. Горсть того сыпанула, пучок другого раскрошила. Помешала. Часть в огонь плеснула черпаком. Ну, все уж на сегодня, доварился очередной виток. Сейчас докипит, затухая, остынет. Стылое выплеснет старуха, новое заварит. И так пока к другой Сила не уйдёт, не отпустит.

Ноет гвоздь костяной внутри. Как в грудь его много веков назад вонзила, так и ноет. А как ещё Силу да мудрость передать? Порядок такой.

Есть уже кому передать. Правду молодой сказал. Ходит, помогает. Юная совсем. Не знает ещё. Но узнает во время свое. Заглянет Сила в глаза. Не дрогнет рука.

У неё не дрогнет, а старухе вот жалко её: войдёт гвоздь костяной в сердце — старухой станет, собой быть перестанет. Это и жалко: светлая очень, хорошо, правильно мир видит, с любовью смотрит. Старухой станет, к тому, что видит, еще и менять мир сможет. Смотреть вот только с пользой будет. Равновесия пользой. С любовью гвоздь костяной в сердце не даст.

А кажется старухе, что может и хорошо бы… С любовью чтоб. Менять чтоб с любовью. С любовью глядишь и с молодым не свара бы вышла, а доброе что.

А как передать силу? Так от веку было.

Ноет гвоздь. Напоминает. Никуда без меня.

Ночь минула. Загодя старуха почуяла — идет. Как свету больше стало. С порога сразу:

— Здравствуй, бабушка! Я тебе молочка парного принесла. Не вставай. Вот, держи.

У ног села. Смотрит, улыбается. Самой аж улыбнуться захотелось старухе — не смогла, разучилась.

— Что помочь тебе, бабушка? Все сделаю, ты отдыхай сиди. А я сюда шла, олененка видела: хорошенький такой, смешной, ножки длинные — прыгает, взрослого изображает.

Радостная, восторг в глазах. Небо голубое с пухом белым облачным — тоже зеркало в своём роде. Радость в нем только отражается, а грязь всякая нет. Будто и нет её, этой грязи.

— Ты иди, дочка. Нынче не надо помощи. Дела у меня, рано тебе ещё. За молоко спасибо. Иди, дочка. Еще на олененка глянь, — сказала старуха.

Убежала юная.

Задумалась старуха. Встала наконец — решила. Воды родниковой в котел плеснула, огонь воскресила, варить начала. Не как обычно, не Силы веленьем — желанием своим: судьбу юной решила поменять.

Почуяла Сила. Налился болью гвоздь костяной, печет сердце, руки немеют, не двигаются, тело осесть тряпья кучей желает.

Терпит старуха. Первый раз с Силой вразрез пути выбрала. Терпит, руками непослушными что нужно теребит-крошит, слова губами онемевшим шепчет, темно перед глазами. За котел схватилась. Зашипела плоть. Перешибла ожога ярость в груди боль давящую. Помогло. Ненадолго.

Вбежала в пещеру юная, к старухе бросилась, обняла.

— Что же ты делаешь, бабушка!? Чувствую — не так что-то! Зачем ты?

— Не хочу, чтоб как я… — прохрипела старуха.

— Не переживай! Ну что ты…? Не боюсь я, и ты не бойся. Знаю я что делать надо. Хорошо все будет, — хлопотала юная.

Совсем болью скрутил гвоздь костяной старуху — согнулась пополам: Сила точку ставила за непокорство.

Руку на сердце почуяла: узкая, гладкая, пальчики тонкие, нежные. За гвоздь сильно взялись, решительно.

— Потерпи, бабушка, сейчас хорошо будет.

Боль ушла, как не было.

«Все, — подумала старуха. — Не смогла».

К концу приготовилась: Сила с гвоздем костяным уходит, и старухе не жить, Силу приняв, сама по себе быть перестала — нет Силы и жизни нет.

Мягко гвоздь из сердца вышел. След, как на воде закрылся.

«Не бывает так, — мысль мелькнула, и другая следом, — раньше не было».

Лежит в руках у юной гвоздь костяной, жалом острым завораживает, в плоть просится. Засветился вдруг. Очертаниями поплыл — солнышко на ладони, сияет. Вверх всплыло. Запрокинула голову юная. Светит солнышко, лицо ей озаряет — улыбается юная счастливо, глаза блаженно закрыла. Рассыпалось солнышко пыльцой золотой, осело на юную. Вдохнула та часть пыльцы той грудью полной, остальное на кожу осело, внутрь ушло.

— Вот, бабушка. А ты переживала, — улыбается.

— Как? Как смогла так? — ошеломленно спросила старуха.

Бывшая, выходит, старуха. Вполне себе живая.

— Попросила просто. Сказала, вижу ее. И люблю. И попросила.

А в глазах у юной все то же небо. Радость и любовь отражающее.

Дочь Севера

Фыркнула Урун. Крутанулась на месте, косой чёрной, будто плетью, хлестнув, и выбежала из чума. Ноги вбила в крепление лыж, вихрем снежным сорвалась. В сторону, куда чаще всего носки лыж смотрели: недалеко от стойбища чум стоял одинокий, с черепом оленя на шесте. Жил в нем шаман стойбища Бэркэ. Кому — шаман и человек уважаемый, в трепет мистический вводящий, а Урун — первый друг и советчик. Беда случилась — к Бэркэ мчит Урун. Радость — и тут первая новость ему. Радость с шаманом больше становилась. Ну а беда надвое делилась и силу теряла.

Остановилась Урун с налету, аж лыжи взвизгнули. Щеки морозом целованные светятся в меху песцовом, глаза темные огнём горят — страсть как хороша.

Бэркэ на пороге чума сидит, смотрит. Знает — пламя Урун. Пока гудит искрами плюясь — смотреть надо, слушать. Как уголь рдеть начнёт — говорить.

— Вот опять он! Женщина должна сидеть в чуме! Дело женщины — дети и готовка, — только ногами бежала и сразу словами мчит Урун. — Не сидела никогда и не буду! Другую пусть себе ищет, раз всю как есть меня не берет!

Был у Урун жених — Бэюдэ звали — хороший охотник. Шибко правильный только. В том спор всегда выходил, что Урун шибко правильной быть не хотела: не прошла даром с шаманом дружба.

Узнала Урун, как это — движением тела с духами разговор вести, природы ритм в себя впуская. С землёй целым стать, ветра порывом тундры спину огладить, волной морской хлынуть упруго брызгами в твердь. Пламени языками заворожить — пляшет душа на углях, вокруг опаляя. Грея. Танец обрядовый впустила в себя Урун, сама танцем стала, уже не могла по-другому. Не по нутру оказалось это жениху, вот и ссорились.

Послушал Урун Бэркэ, подумал.

— Садись рядом, — говорит. — Помолчим вместе. Пристроилась возле шамана Урун: знала — Бэркэ плохого не посоветует. Посидели, ветер послушали, в небо посмотрели: как-то сам гнев внутри источился. Струями ветра из души вымылся и в океан небесной безмятежности утек. Что небу струйка гнева маленькой девушки? Растворит и не заметит.

— Поймёт он, — сказал наконец Бэркэ. — Не дурак.

Урун, уже отгорев, промолчала.

— Время пришло тебе в Круг ступить, — продолжил с лицом невозмутимым шаман. Урун, судорожно вздохнув, вскинулась:

— Уже?! Ты говорил весной.

— Дак пришла весна, — улыбнувшись, сказал Бэркэ.

Урун ещё раз вздохнула. И впрямь, уже появились проталины в местах, где горбилась тундра, а в низинах радовала глаз небесная синь наполняющихся талой водой озёр.

— Может, ещё одну зиму пережить, потом уж? — спросила с надеждой.

— Страшный демон — страх человеческий. Ещё за одну зиму только больше станет: поневоле накормишь его, вырастет. Готова ты. Не смотри на него. В круг войдёшь — его за кругом оставь, пусть подождёт. Обратно выйдешь — новым взглядом посмотришь. Никуда не денется, но уже смирным будет, полезным.

Урун молча кивнула. Бэркэ плохого не посоветует, говорили уже.

Круг был ритуальным шаманским состязанием. Те, кто готов был свое мастерство подтвердить, порадовать великого Отца и ласковую Мать северных людей, выходили на празднике Новой жизни, весной, в круг древних камней. На площадку, ногами выглаженную поколениями взывающих танцем к богам и могучим духам. Двое. И вершили разговор ритуальной пляски, где одно порождает другое, Сила встречает Силу. Три дня круг длился.

Разным бывал тот танец: кому жребий с кем стать выпадет. А богам все угодно: и безмятежное спокойствие большой реки, и ярость кипящего потока каменистого узкого русла. Бывало, после такого состязания возводили двое друг друга на новые вершины Силы и понимания сущего. А бывало, ломался один, терял танец в себе, чувство Силы уходило. Закрывались двери.

Потому боялась Урун за черту ступить, не изведанное за которой. И не знала, чего больше страшится: слабой оказаться или новое про себя узнать, большую Силу почуять. Куда приведёт то знание? Поди не вдруг-то поживешь потом по привычному, такое познав. Но хоть и боялась, в тоже время и хотела всем сердцем: манило что-то, влекло.

«А и выйду! Не буду в чуме сидеть!» — вспыхнуло в душе.

— Хорошо, Бэркэ. Пойду в круг. Если рядом будешь, — вслух сказала.

— Я всегда рядом, — хитро прищурился Бэркэ. — Шаман я, забыла?

Улыбнулась Урун: вспомнила, как в метели заплутала, а лис седой к стойбищу вывел. В другую сторону от той, куда брела отчаянно, снегом вихрящимся закруженная. Бэркэ не признался, кто лис тот был. Улыбался только молча, дымом трубки укутавшись. Да Урун и так знала.

Через несколько дней вышла из родительского чума Урун — Бэркэ перед входом стоит, в дорогу собранный, ждёт.

— Пора? — спросила испуганно.

Кивнул.

Заметалась Урун: за одно схватится, за другое. Шаман мешок протянул:

— Здесь что нужно. Пошли уже.

И пошли. Идти недолго пришлось, к вечеру вышли к месту. Людно оказалось: стянулся народ, великое дело твориться будет! Остановились неподалёку. Костерок распалили, чай греть поставили. Перекусили.

Оглядывалась Урун: интересно, новое все. Бросился в глаза один из пришедших: то ли красуясь, то ли настрой ловя, танец творил в кругу глазевших. Высокий, красивый, с ухмылкой жесткой. Гудел барабан, злой рванный ритм рождая. А вслед за ритмом танцующий то ходил, ступая шагом крадущимся, глазами всех пронзая, то бросался чуть ли не в толпу, словно зверь на добычу: пугались люди, но не расходились, смотрели завороженно.

Не понравилось Урун поведение злого красавца, по душе корябнуло.

— Зачем он так? — вырвалось у нее невольно.

— Хитрый он, сильный. Зверя выпускает своего. Зверь знает, как силу показать.

— Зверя? — спросила, не удержавшись Урун.

Бэркэ быстро и пронзительно глянул ей в глаза — Урун потупилась. Показалось — насквозь видит ее шаман. Что неприязнь её вспыхнувшая, как лист сухой на воде плавала, а в глубине… интерес всплыл, желание, отклик звериный. Испугалась Урун, ударила всплеском мыслей по водной глади души, рябь пустила, прогнала всплывшее. Посмотрела в глаза Бэркэ — он понимающие улыбался.

На следующий день те, кто решил, что в Круг готов, вышли перед шаманом старейшим. Начертал каждый на деревяшках одинаковых имя свое и в мешок его бросил — для жребия. И Урун свой опустила чуть дрожащей рукой.

«Что я здесь делаю?!» — мелькнула испуганной птахой мысль.

Потом некогда думать стало: прикипело внимание к узловатым рукам старейшины — захочешь, не оторвешь. Загремел глухим рокотом жребий в мешке, нырнули темные пальцы, пошарили задумчиво, поймали. Вынули две дощечки, губы, запавшие, начертанное прочитали. И так ещё два раза. Имя Урун не прозвучало. Первые участники круга были отмерены.

Урун со смешанными чувствами смотрела, как они готовятся, настраивая тело и дух к предстоящему. Затем в свою очередь выходят в Круг. Вершат то ли союз, то ли поединок вдохновенного стихийного движения: то стремительно кружа и взрываясь прыжками и шагами, то почти замирая, всматриваясь в видимое лишь им двоим, мчащимся одной дорогой духов.

Она была восхищена: всё естество её рвалось слиться с потоками сил, что сквозили в движениях танцующих. И боялась: а сама как встанет напротив жребием приведенного? Придёт ли вдохновение, поведёт ли бубен путем верным?

Так прошёл первый день, затем второй. Настал третий: перед старейшиной стояло пятеро и Урун. Среди тех пяти был тот самый злой красавец.

«Только бы не с ним!» — взмолилась про себя девушка.

Старейшина, не торопясь, вынул два первых жребия — выпавшие отошли. Следующих два –Урун среди них не было. Злой красавец тоже с места не тронулся.

Внутри у нее все остановилось: жребий был понятен. Но старейшина, как того требовал обряд, сунул руку в мешок, достал деревяшки — начертанное было произнесено. Имя злого было Иргичи.

Урун было уже все равно. Кто-то тронул её за рукав — обернулась. Берке обыденно сказал:

— Пойдём чай пить, тебе последней выходить.

Опустошенно она пошла к их костерку, села, приняла кружку. Глиняный бок согрел ладони, стало спокойней. Душистый аромат разогнал туман в голове, первый же глоток растворил немощное оцепенение. Урун благодарно взглянула на Бэркэ.

— Пей, пей, — сказал он. — Я же сказал, что рядом. Справишься ты. Себя слушай. Не беги от себя. Сильная ты. Верь мне.

Чай выпили не торопясь. Наряд обрядовый надела Урун. Бубен достала, над пламенем погрела, чтоб звучал звонче. Колотушку проверила.

— Пора тебе, — спокойно сказал Бэркэ. Они встали и пошли к кругу древних камней.

Урун остановилась на границе Круга. Внутри все трепетало, сердце испуганным зайцем пыталось выпрыгнуть из горла, в животе образовалась ледяная дыра. Посмотрела на Бэркэ: тот был невозмутим. Глядя прямо в глаза Урун, просто кивнул.

Сознанием на его безмятежность оперлась Урун, выдохнула, мысленно страх свой рядом воздвигла и за границей оставила, в Круг входя.

Иргичи уже был там, ждал. Взгляд, как звезды холодный, не выражает ничего. Из-за лент и хвостов одеяния ритуального еще больше кажется, опасней. Бубен и колотушка в руках свободно опущенных. Ноги широко стоят, цепко землю держат.

Урун замерла напротив, шагах в пяти. Старейшина рукой махнул — начинайте. Тут же вздернул вверх руки Иргичи — стучать начал, задал начало ритма. Взор его огнем вспыхнул, словно разом выскочил кто из-за ледяной безмятежности.

Урун закрыла глаза. Все переживания остались позади: знала состояние, когда звук вести начинает, умела в поток войти. Взялась свой ритм вплетать, где Иргичи следуя, где новое направление задавая. Растворилась.

Бубна рокот, пронзает звуком: под кожу, в кости. Нутро звенит, дыханье рвется. Дух гулом бубна несёт стремниной, кружится Силы вихрем — тело вторит. Мнут ноги землю, растут корнями, твердь обнимают крепко: шаг сделал, будто вечно здесь стоял — сверни попробуй. Торс движется сплетеньем струй в изгибе переката, тугой волною гнется. В руках же ветер — стремятся в небо, в полет свободный.

Весь мир вокруг Урун. Весь мир внутри Урун. Урун сама — весь мир.

Вдруг надломилась гармония сущего. Будто лёгкий ветер Урун ураганом сбило, клочьями в себе разметало. В реку ее безмятежную поток бешенный влился — мутный, грохочущий, камни несущий. Среди тундры цветущей кряж горный, дерн разрывая, вылез. Очага пламя пожар дикий пожрал.

Кружит вокруг злой красавец, руки коршуном раскинув, разлетаются ленты да хвосты на одежде диким опереньем, бьёт от него Сила наотмашь. Воет бубен в руке, крушить ритм Урун своим яростным надрывом.

Упала на колени она, всем телом, как ива на ветру, гнётся: к земле прильнет, вскинется с руками гибкими. Держится, но чует — не долго уже: ломается ритм несущий, спотыкается духа полет. Рухнет с высей о желваки камней — не поднимется.

Шёпота шелест на краю сознанья: «Себя слушай. Не беги…» — и сразу отголосок в глубине. Зацепился дух, оперся, не стал падать. Пока.

Ходит кругом Иргичи подле Урун, на коленях стоящей. Перекатывается с ноги на ногу, крадётся, вибрирует бубен нутряным рыком, мерцает облик человечий: крадётся волк полярный вокруг жертвы, губы вздернуты, клыков оскал горло жаждет. Чуть — бросится, порвет!

Дрогнули ноздри Урун запах зверя поймав, губы красивые оскалом разошлись, ответ нутряной чуя. Посмотрела в себя — прямо, без оглядки. Разрешила. Увидела. Да! Я это! Точнее, и это — тоже Я. Вышла из души пещеры, мягко ступая, капкан зубов страшных ощерив, в наряде из бурого меха — росомаха. Треть от волка размером. Яростью?..

Ухмыльнулся наблюдающий за кругом Бэркэ, кивнул довольно, за бороду себя дёрнул.

Как была, с коленей, перетекла Урун неуловимым движением в низкую стойку, пошла стелящимся шагом, низко пригнувшись. Зарычал утробно бубен в её руках, потекла хищно, Иргичи движения предвосхищая. Нарастает рокот, танцует Урун, грозит поток движения взрывом бешенным, когтей да зубов страшных яростным броском. Хлещет животная Сила вокруг.

Предельной точки достигло сплетение ритмов и неистовой пляски двоих, как на краю бездны зависло — кто сорвется, клочьями на клыках камней оседая?

Достигло! Зависло.

И вырвалось! Избылось криком одним на двоих, из самого нутра идущим! Хлестануло в небо бездонное, к богам и духам взывая! Оставив тишины звон. Чувство, что — да, свершилось. Огромное. Настоящее.

Открыла глаза Урун: Иргичи стоял напротив и не было в его взгляде ни злости, ни холода, ни презрения — с восхищением глаза смотрели и с уважением явным. Улыбнулся улыбкой светлой да доброй, поклонился, руку к груди прижав.

Урун тоже хотелось улыбаться: Иргичи, всем вокруг. Что она и сделала. Оглянулась на Бэркэ — тот довольно щурился. Вышла из Круга, хотела заговорить с ним, да взглядом вокруг мазнув, зацепилась за облик знакомый. Замерла настороженно.

Бэюдэ стоял чуть в стороне. Смотрел внимательно. Подошел.

— Здравствуй, Урун, — сказал.

— Здравствуй, Бэюдэ. Давно смотришь? — спросила Урун.

— С начала самого, — ответил тот.

Бэюдэ продолжал пристально смотреть. Урун молчала, но взгляд не отводила.

— Я был не прав. Тебе надо танцевать, — сказал наконец Бэюдэ. — А чум… Зачем в нем сидеть? Душно.

— Как оказался здесь? — спохватилась Урун.

— Лиса гнал. Мех уж больно хорош был. За ним и выскочил, — ответил Бэюдэ.

Урун оглянулась вокруг, в поисках Бэркэ: того нигде не было видно. Только мелькнул на краю видимости седой лисий хвост, да хитрый прищур шамана в сознании всплыл. Урун улыбнулась.

Ведьма

Жила-была ведьма. Красивая. Это только в страшных сказках ведьмы — бабки скрюченные, отвратные, с бородавкой на носу. А наша была прекрасна: станом стройна и гибка, длиннонога и, где положено, аппетитно округла. Знаниями разными хитрыми да древними владела, что бабка передала, да Силой тайной обладала, чтоб применять их, которая, впрочем, тоже от бабки досталась. Так и жила: девкам ворожила в делах их добрых и всяких, зелье варила, порчу снимала да наводила, по шабашам летала. Всё как положено приличной ведьме.

Забрел к ней как-то на болото путник: вроде и обычный, а не совсем — гусли при себе были. Музыкант, что ли? Хотя кто знает? Может так, на продажу носит. Собой хорош, телом крепок: видно — давно в пути, пообмяла дороженька.

Ведьму нашу увидал — обомлел. Тут оказалось, все-таки не зря гусли таскает: на колено одно припал, слова такие подобрал-сказал, что передумала та дорогу прочь показать, как поначалу хотела, остаться разрешила, передохнул с пути чтоб. Место в сарае показала, рухляди на подстилку выделила.

Поутру чаем напоила. Ну, а путник, глазами восхищенными смотря, песнь в благодарность выдал, что ночью родилась, пока он в сарае с боку на бок вертелся, уснуть не мог, ведьмы нашей красотой в сердце пронзенный. Заслушалась она: сама не заметила, как чаю подлила и еще на денек остаться предложила. Потом еще на денек, и еще.

Неделя минула. Хорошая, надо сказать, оказалась: путник стихи слагал, песни, сказки рассказывал, по хозяйству тоже себя хорошо показал. Забор подправил, печь почистил, крышу подлатал. Нравилось ведьме. Стихи да сказки много больше, чем в бытовых делах помощь. В них она и сама справлялась, а вот стихи…

Но ела мысль одна её, грызла душу железными зубами — попоет сладко и уйдет ведь. Знаем мы их, потому и живем на болоте: спокойней так, безопасней. Да и травка, опять же, рядом: мухоморчики разные — есть в случае чего чем «приветить» окаянных.

Сплелись в душе в тугой узел радость путником доставленная, уверенность, что уйдет обязательно и горечь от представленной потери: Сила темная внутри поднялась, сердце чёрным пламенем опалила, туманом багровым разум заволокла. Мысль в голове укрепилась — сожру его, иль не ведьма я потомственная?! Будет тут речами сладкими дурить меня, душу мягкой делать. Насквозь тебя вижу! Не обманешь!

Ну, что ж, дело привычное, знакомое. Заснул путник, с чистой улыбкой на губах. Что снилось? Не задумалась над этим ведьма. А и задумалась бы, решила б, что смеётся над ней: с туманом багровым внутри по-другому никак. Схватила топор острый, порубила его на куски и в котел бросила, огонь распалила.

Время приспело, готово уж должно быть жаркое-то по-ведьмачьи. Открыла она крышку, а сверху всего голова поэта лежит: как живая почему-то, сила что ли какая была в нем? Улыбается мечтательно, красивый такой. И слова в памяти всплыли — стихи, что написал напоследок для нее.

Милый облик, душа звоном

Летит в порыве над краем бездны.

Вскипит нутро тоски стоном

Забывать выпадет если.

Изгиб тела пленит душу,

Желаньем живешь одним — коснуться.

Тяжесть в груди радость рушит.

Случись без надежды проснуться.

Голоса сладость, душа тает,

Ласка в нем, покой в сердце.

Веретено боли жилы мотает,

Если звучаньем его не согреться.

Как кипятком ошпарило ведьму — захлопнула крышу. Туман багровый рассеялся внутри, по закоулкам души расточился. В зеркало на себя посмотрела: растрепанная, в кровище вся. Что ж наделала я?! Жрать-то его зачем? Сто лет уж мясо не ем: диета растительная она ж для магии самое оно. Да и запачкалась вся. Что на меня нашло?

Долго самоедством заниматься не стала: время уйдет, не воротишь поэта обратно — давай зелье варить живительное, и такое умела. Сварила, чуть приоткрыв, под крышку котла плеснула, не смотреть чтоб: боязно стало увидеть ещё раз, что натворила — кураж-то темный ушел, спрятался.

Спустя время осторожно, одним глазком заглянула: лежит поэт, калачиком свернулся — большой котёл, есть место — спит, отдыхает, устал видимо. Не каждый день его, похоже, на куски рубят, варят, а потом еще и оживляют. Можно понять человека.

Опять ворохнулась темная Сила, толкнула уж было растормошить, разбередить: ишь, разлегся, вставай песни пой! Я тут, понимаешь его оживляю, с ног сбилась, а он спит! Одернула Силу свою ведьма: «Ну-ка! Развоевалась! Хороший он, нравится мне. Да и тебе, не вредничай». Улеглась Сила темная, успокоилась — согласилась, видимо. И ведьма успокоилась тут же. Поцеловала в щеку поэта, запах его живой втянула — вкусно. Но есть не хочется: нюхать — да, сколько угодно, есть — нет. Села на скамеечку подле и стала ждать, когда проснется. Любоваться.

А поэт не ушел никуда. И стихи, и песни остались. И не только…

Кикимора

Три друга было у кикиморы Бажены — лягушка Клавдия, леший Ермолай и Ко.

Ну, с Клавдией все понятно: лягушка — и в Африке лягушка. Очень любила она свой язык, хвалилась всегда им: какой он длинный, липкий и ваще. «По три комара за раз!» — горячилась подчас. Бажена в такие минуты посмеивалась про себя: «За раз, ага! За неделю если!» Не умела Клава ловить мошкару языком, хоть ты тресни. Камнями ее сбивала. В этом хороша была, эт да. Вот такая лягуха.

Леший Ермолай справным лесовиком был, но излишне мечтательным. Сядет, бывало, на небо смотреть. Уже и белка в ухе гнездо свила, а он все сидит.

Самым странным другом была Ко. Существо без определенной природой классификации — всклоченное, взбалмошное, с глазами навыкате и вечным надрывом в существовании.

Вот и сейчас: пока Клавдия отвлеклась, очищая веточки со своего языка (опять промазала по комару), а Ермолай замлел, увидев бабочку, Ко уже прыгала вокруг Бажены, дёргала её и с азартом верещала:

— Пришёл! Страшный! Глаза — во! Руки — во! Что делать?! Что делать?!

Оглянулась Бажена — действительно пришел, Кощеюшка.

— Ну что, — говорит, — Бажена? Надумала? Я мужчина справный. Все есть — почёт, уважение. Злато есть. Смерти, только нет, ха-ха!

— Знаем мы, где твоя смерть, — сказала Бажена и покосилась с намёком.

— Но-но, не шути так, — сказал Кощеюшка, но на всякий случай отодвинулся. — Ты думать — думай, да не тяни. Не пойдёшь лаской, возьму таской! — крутанулся на месте и исчез, чёрной пылью осыпавшись. Телепортировался, стало быть, к себе в царство подземное.

Надо сказать, сколько себя Бажена помнила — есть она, болото её и Кощеюшка, чтоб его! С предложениями своими, только отвращение вызывающими. Да и был уже у неё друг сердца, куда там Кощею — Горыня, водяной исконный. Встречались, миловались. Обитал миленок в озере лесном, что средь болот находилось. Но и Кощеюшка не отставал, грозил да не шутил похоже. Чувствовала Бажена силу его лютую, черную. Боялась.

Знала, живёт на краю болота бабка мудрая. Собиралась за советом к ней сходить, да все откладывала за делами суетными. Не кончались дела никак. Только прошло оцепенение от присутствия Кощея, а Ко уже опять надрывается:

— Баженушка! Путник! Путник! Заморочить бы! Это ж болото! Чтоб не шлялись тут!

В общем-то, верно. Как говорят — не зная броду, не суйся в воду. А не умеешь разморачиваться, неча и заморачиваться. А точнее, на болото соваться, где энтим делом обеспечат щедренько. От всей кикиморской души! В общем, помчались всей честной компанией. Точнее, помчалась Бажена, стройная да легконогая. Клавдия, как могла, прыгала. Ермолай — тот только степенно передвигался. Ко вообще бегущей в одном направлении никто никогда не видел. Мечущейся хаотично — это сколько угодно. Но как-то до места добиралась обычно. Да и не важно — кто, как и когда. Морочить-то все равно кикиморе нашей.

Путник, парнишка молодой, просто одетый, шёл неторопливо, по сторонам смотрел светлым взглядом, нравилось ему, похоже. Прям по тропинке, что средь болота бежала. Бажена морок навела: путнику кажется — тропка дальше вьется, и он по ней следует, а самого ноги уж в трясинное окно ведут. Ухнул сразу по пояс, глаза, как плошки, рот в испуге раззявлен, побелел весь. Подвывает от ужаса смертного, громко закричать сил нет, свело нутро — чувствует жадную хватку топи. Руки хлопают вокруг по грязи жидкой, да не могут опору найти.

Смотрела с нахлынувшим чёрным удовольствием на этот танец отчаяния и близкой смерти Бажена, сама за мороком своим невидимая. Что-то темное в душе заворочалось, предвкушающее, как поглотит болото парнишку, как зальется чёрным рот его широко открытый и глаза светлые.

Встряхнулась — что это со мной? Ладно напугать, одурманить, губить-то зачем без причины веской? По шею уже провалился путник, тянет носом к верху — не надышишься, говорят, перед смертью, а отказывался хоть раз кто?

Наклонила она березку молодую к руке парня — не поймёт с испугу, подумает сам нащупал. Вцепилась судорожно рука, почуял опору несчастный, стал мал-помалу тянуть себя из грязи. Вылез на твёрдое да сознание потерял с натуги. Тут вся компания подоспела. Бажена воровато оглянулась: видели, нет, зверства её? Вроде как обычно себя ведут.

Обратно пошли уже не спеша. Шла молодая кикимора и думала, вспоминала о зачастивших похожих случаях непонятной злобы, ненависти, раздражения. Язык, вот, Клавдии дверью прищемила — вид сделала, что случайно, извинялась. А внутри-то знала — специально, радость злую с того ощутила. На днях, буквально, соскучилась по Горыне, наведалась на озеро к нему. Чуть замешкал он, дела свои доделывая, встретить её — так вызверилась, что аж шарахнулся, побледнел водяной и на дно погрузился. Всплыл, конечно, быстро, отходчивый. Да и путников регулярно отваживая, не первый раз с трудом от жестокости излишней себя останавливала.

Мысли все эти перебрав, решила больше не откладывать и направиться к бабке мудрой за советом: на счёт Кощея да про вспышки чёрные свои до кучи. Тропку к хижине бабки знала, добралась без проблем.

Встретила её бабуля не особо приветливо, но не погнала, выслушала. Подумала, посмотрела на Бажену взглядом пронзительным из-под бровей седых кустистых и сказала:

— Есть у меня «Истинное око». Посмотришь в него — правду всю узнаешь. Плохо иль хорошо с того будет, то узнаешь опосля. Ну как, подходит тебе така авантюра?

— Э-э-эх. Страшно, конечно. Но больно разобраться хочется, — ответила кикимора. — Давай уж, Око свое.

Достала бабка завернутый в холстину предмет, развернула. Шар оказался, будто стеклянный, мутный только шибко.

— И как смотреть в него? Чего там увидишь-то? — спросила Бажена.

— Ты, девка, давай гляди, а не умничай! — прикрикнула бабка. — Вопрос внутри задай и вперед.

Сосредоточилась Бажена. Взяла шар в руки. В глубину его мутную всмотрелась. «Кто я? Откуда черного столько внутри? Злоба откуда да ненависть? Тоска желчная?» — спросила про себя. Вдруг как ветер подул в стеклянной глубине — разошлась муть. Девушка внутри шара: красивая, перегибистая, смеётся чему-то. Нахмурилась вдруг. Больше картинка стала, причина смены настроения показалась. «Кощеюшка!» — ахнула кикимора. Что-то сладострастно ухмыляясь предлагает Кощеюшка девушке: шар звук не передает, но и так все яснее ясного. Гневается девушка, гонит мерзавца. «Так его, ирода!» — радуется Бажена.

Сменилась картинка. Эта же девушка в лавке заморской. Торговец пухлый товар ей нахваливает. Не так что-то с лавочником этим: вроде и в теле, и щеки румяные… С тенью что его? Тощая тень, длинная. Купив шкатулку, уходит девушка. Видно — открыть не терпится. Глаза у лавочника только подобострастные были и вдруг резко злые да колючие стали, только дверь захлопнулась. Потек облик, как воск свечной, форму меняя: тело вытянулось, сгорбилось, щеки истаяли, кожа череп обтянула — Кощей собственной персоной предстал, стоит, руки потирает да ухмыляется злобно.

Тут картинка сменилась резко. Шкатулка на столе — рука женская открыть тянется. «Не открывай!» — крик невольно из горла рвется. Не помогает это конечно — откидывается крышка. И за миг до того, как из-под нее вырывается чёрный вихрь, впивается в лицо красавице и словно всасывается внутрь, понимает Бажена, кто она.

Секунду ничего не меняется. Затем мир вокруг девушки будто изнутри прорастает трясиной, мхом да кочками, травой жёсткой заросшими — болотом становится. Опрятный домик — полусгнившей сырой хижиной. В последнюю очередь меняется девичий облик: зеленеет и покрывается чешуей кожа, заостряются уши, кривые когти венчают пальцы, грива волос становится чёрной и жёсткой. Она остаётся своеобразно красивой, но уже не человеком — кикиморой.

Осела на пол обессиленная Бажена. Шар из руки ослабевшей выпал и в сторону откатился. «Вот, значит, как. Не добился своего Кощеюшка, хитростью взять решил. Сговорчивей, решил, стану в виде таком», — ворочались тяжёлые мысли.

— Ну что, поняла, девка? — спросила бабка. — Облик — эт ещё не все, это как приложение. Тоской да страхом он тебя околдовал, злобой жгучей да завистью едкой.

— А быть-то как мне теперь? — растерянно спросила Бажена.

— Заломать Кощея надо. Победишь — заклятие спадёт, истинный облик свой примешь. Но дело не простое это. Есть у меня вещь одна, что помочь может — спица волшебная. Можно ей и бессмертного убить, а можно и смертного оживить. Спица Желания называется. Просто работает — вонзил и что хочешь сотворить мыслью оформил. Она сама исполнение вывяжет. Пожелать главное точно надо, в этом и сложность. Возьмёшь, спытаешь судьбу? Не гарантии тебе даю — шанс.

«Ну, а что? Неужель не справлюсь? Воткну да сдохнуть накажу», — подумалось Бажене.

— Давай спицу, бабушка. И за науку спасибо. — Взяла волшебную вещицу, поклонилась на прощанье и до хижины своей подалась. По пути план коварный продумала, как Кощея близко к себе подманить: вязальная снасть, чай, не копье — издали не ткнешь, не бросишь. Но идея была — объявляется противный, когда хужей всего на душе.

Пришла домой. Выспалась, с силами собралась. Села и давай вспоминать все свои печали-горести. Ага! Объявился кто-то — ясно кто. Во дворе, вот уже и на крыльце топчется и в дверь скребется.

— Баженушка! Открывай! Скучала по гостю дорогому?

— Открываю, Кощеюшка! — заговорила ласково, ненависть свою в души тайник пряча, как спицу заветную в рукаве. — Заходи, гостюшка дорогой!

Затек в хижину елеем гость ненавистный. Руку поданную облобызал с нежностью неожиданной:

— Жизнь моя! Дождался ли надежды лучика?! — с восторгом неподдельным воскликнул, с желанием в движении потянулся к не спешившей отпрянуть Бажене.

«Вот и время приспело», — мелькнула мысль.

Сама удивилась своему рациональному спокойствию: потянулся Кощей за поцелуем — из рукава спицу выпростала да движением одним в шею воткнула. И в глаза взглянула. А в глазах Кощея, сволоты этой редкостной и мерзавца, обида и недоумение детское прям какое-то.

Рухнуло что-то в душе: только сейчас смерти конечной желала, а вот… Надломилась решимость, нечто живое и настоящее увидела Бажена в наполненном смертью и страхом облике Кощея — сменилось жёсткое «Сдохни» на более мягкое «Не вреди». Наитием пожелала. Что сделать с Кощеем спица должна была — даже близко не понимала.

На колени упал Кощей. Затрясся весь и меняться начал. Как в картинке, что давеча шар волшебный показывал, только наоборот, как будто жизнь в него вдохнули — торговцем дородным и румяным стал. И тень соответствующая — большая да широкая, как положено. Переродился, в общем. С колен не поднимается, головой трясёт, видно — ошалел, в себя прийти не может. А спица как будто всосалась вся в него — одноразовая оказалась.

Прислушалась к себе Бажена. Вокруг посмотрела. Победила ж я! Сказала ж бабка мудрая: «Облик истинный примешь…»

«Неужели это — теперь мой истинный облик? Пустила тьма корни в душу, моей стала… Или была такой, только чуть Кощей подправил?» — метались мысли в ее голове. Долго думать шум во дворе не позволил.

— Кого там ещё принесло! — закричала раздосадованная результатом победы над Кощеем Бажена, на крыльцо выскакивая.

Пред взором её предстала вся честная компания. Клавдия, Ермолай и Ко. Самым настораживающим моментом было то, что Ко молчала и не металась из стороны в сторону, а только испуганно таращилась. Кикимора внутренне подобралась, предчувствуя неладное.

— Что стряслось? — пересохшим от волнения голосом спросила она, напрочь забыв о Кощее.

— Та-а-ам… Та-а-ам… Эта-а… — выдавила из себя Ко.

— Да что там!!! — сорвалась Бажена.

Тут уж все наперебой начали вываливать детали беды: оказалось, рыбаки залетные поставили сети на озере, где Горыня жил; ну, а он оплошал и влез в них — спасать надо.

Как подбросило Бажену — за ухо схватилась, а точнее за серьгу волшебную: могла та серьга владельца в место другое переместить. Место только надо представить да потереть — серьгу, конечно, не место. Озеро знакомое представила, серьгу потерла — была здесь, стала там.

Помощь, надо отметить, была уже не очень-то и нужна: Горыня сети порвал-выпутался, матёрый водяной — эт вам не треска аль селёдка какая. Но женскую месть было уже не остановить: закрутилась Сила внутри, руки вперёд ладонями бросив, послала ту Силу в волну кикимора. Понеслась волна, высоту набирая, вдарила по лодке с рыбаками — перевернула. В воду стремительным броском вошла Бажена, хищной рыбой-муреной заструилась: топить спешила, мясо рвать, кровь пить.

Еле успел Горыня перехватить, отвёл беду от дураков залетных: достал броском на сил пределе. Себя в ярости потеряв, вцепилась в перехватчика когтями Бажена, зубами к горлу потянулась — закрутились как одно в водной кипени. В объятьях сильных, но нежных стиснул её друг сердешный, на ухо журчать, успокаивая, начал.

Так и кружились некоторое время, в толще воды, паря. Успокоилась Бажена в кольце рук родных, затихла. Рыбаки незадачливые тем временем из воды выбрались и прочь деру дали. Клавдия, талантом своим пользуясь, долго камнями их провожала, а Ко металась вокруг, паники воплями добавляя. Ермолай же просто смотрел на муравья, ползущего по его руке, и улыбался.

— Я за тебя испугалась, — сказала Бажена.

— Я так и понял. Прекрасна ты, царица болот моя, несравненная! — ответил, со светящимся в глазах обожанием, Горыня. Кикимора окончательно повеселела и успокоилась.

«А я ведь даже не подумала в запале, когда на Кощея ополчилась, что вот вернула бы облик девушки, а Горыня? Он же водяной. Это выходит, если пошло бы как представлялось — все, разошлись пути-дорожки? Очнулась бы в городе в домике красивом, и где то болото да озеро лесное? — размышляла она, нежась в милых сердцу объятиях, смотря в его наполненные восхищением и любовью глаза. — Да и пусть так остаётся, я себе и в таком обличье нравлюсь. Водой опять же управлять умею да морок наводить. И водяному моему, судя по всему, тоже по душе, даже очень».

— Я тебя люблю, — первый раз сказала вслух Бажена.

— А я люблю тебя ещё больше, — ответил Горыня. И поцеловал её.

Глаза кикиморы закрылись в блаженстве. От места соприкосновения их губ разбежались по телу пронизывающие живительные токи: почуяла Бажена, как растворили они, вымыли, просто вышвырнули прочь из естества ее скопления чёрной болотной жижи, взамен наполнив душу чистым ликованием и ощущением чего-то светлого и могущественного. Ощутила, как Сила эта ясная, переполнив всю ее до последней клеточки, вырвалась наружу во все стороны, насыщая пространство все дальше и дальше. Судорожно вдохнув, будто всхлипнув, она открыла глаза.

Напротив, был всё тот же наполненный любовью взгляд. И голос знакомый произнёс:

— Ты прекрасна, морей царица, ослепительная моя.

Бажена оглянулась: стояли они на берегу песчаного пляжа небольшого островка, вокруг плескались бескрайние просторы синего моря. Морем болото стало, а озеро лесное — островом в море том. Горыня неуловимо изменился: тот же в целом, но что-то царственное в нем появилось, величественное. Себя осмотрев, тоже увидела изменения: кожа гладкая стала, но пальцем по ней проведя, поняла, что, пожалуй, прочнее прежней, чешуйчатой будет, аккуратные ноготки когти кривые сменили, волосы волной шелковистой заструились — в целом ближе к человеческому облику, но много интересней. Само собой понимание пришло — над морем окружающим властна она, над всей его загадочной и насыщенной разными существами глубиной, большая Сила внутри. И ещё — счастье она ощутила, полное.

Взяла она Горыню за руку, и пошли они к дворцу, виднелся что в глубине острова — обживать.

Про Кощея, кстати, не забыли — предложили ему казначеем во дворец пойти, дела финансовые вести да хозяйством заведовать. Согласился Кощей — большой прибыток с того согласия Бажене случился: не знала горя в заботах обыденных.

Время бежало прозрачной волной, в убранстве белого кружева пены и настал миг, когда прилив ее принес в окрестности острова путаницу маленьких следов на чистом песке пляжа, веселую звонкую суматоху во всех закоулках дворца и еще большее счастье в смотрящих на все это глазах.

Танцующая с ветром

Старик шел этим путем уже много лет: он не отличался стройностью, его путь. Сам старик с годами сохранил звонкую телесную легкость юности. Он шел один — для тех, кто не пытается смотреть дальше вещей очевидных, сверху лежащих. Для пытливых умом… Эти могли увидеть, что длинные волосы старика даже при полном штиле слегка колышутся, да и плащ дорожный время от времени пузырем надувается — верный признак, что с другом-ветром в обнимку идет человек.

Человек ли? Вот тут вопрос. Старик и сам на него ответить не смог бы, а точнее предпочитал такое сказать, чтоб сразу просеять встречного через сито особое:

— На миг я тот, кого ты видишь. На два — познать захочешь вдруг. На третий миг уйду не тем, кого узнал ты, — подобное выдаст, например.

По смыслам, в глазах мелькающим, мерил встречных: обыденности пустота — мимо шел, ума крючок, вонзивший кованое жало, на глубину утащен отголоском озаренья, сверкнувшим в странной речи, но прочна леса — звенит от напряженья, тянет вожделенную добычу — с таким о многом можно помолчать.

Бывало, молчали о мудрости глубине, что словом и не выскажешь. Облечь пытаясь в звук членораздельный, растеряешь откровенье истины, что прозвучали в тишине души. А бывало, хохотали взахлеб ни о чем: о праздном, поверхностном, о легком.

Так и случилась эта встреча: старик шел, катая в голове пригоршни мыслей, на разные голоса обсуждая набившие оскомину темы, тем не менее решенными так и не ставшие — и вдруг увидел ее. Она шла ему навстречу, смотрела пытливо и серьезно.

— Здравствуй, девушка! Далеко ли путь держишь?

— Здравствуйте, дедушка. Не знаю пока, далеко ли, близко ли — не разобралась еще, — ответила та, продолжая пытливо вглядываться в него, будто пытаясь высмотреть ей одной известные знаки. — Мне кажется, вы мне кого-то напоминаете. Можете сказать, кто вы?

Старик хитро улыбнулся и ответил в своей манере:

— Я камень, падающий в небо. Но хоть и камень, чувствами огню подобен.

— Где-то я это уже слышала, — нахмурилась девушка.

Пришла очередь старика удивляться. Впервые ответ его загадочный такую реакцию вызвал.

— Э-э-э, тебе уже так кто-то представлялся?

— Да нет же, сама я о себе так говорила. Может, ты подслушал и дразнишь меня теперь, — подозрительно спросила девушка.

— Зачем мне? Я просто отвечаю так, чтоб понять кто встретился мне.

— Ну и как, много понял?! — продолжала сердится девушка. — Что вообще понять можно, увидев впервые?! Я сама не знаю, кто я: меняется все непрестанно, мир вокруг, я в мире. Мятётся душа чувствами сильными, на месте стоять не может: того-этого хочет, влечет ее вдаль, озарений жаждет, как воздуха глотка в удушливую пору, мира и себя познаний алчет, в судорогах боли, подчас, скручивается, желаемое не получая. Стучится что-то изнутри, вырывается. Выпустить охота, мочи нет, а чувство такое — выпущу, сгорю и вокруг все разрушу. Страшно.

Наполнились глаза старика интереса огнем. Вот так встреча!

— Ты не сердись, милая… Бывает так — встретятся люди и о похожем говорят, словно виделись уже, не случайно такое. Я много хожу по миру и давно уже. Можем вместе пойти, поискать на твои вопросы ответы. Глядишь, и я на свои какие найду, — предложил он.

— А как все-таки звать тебя? Меня Кеяс зовут, — поинтересовалась уже спокойно девушка.

— Зови меня Вогте. Ну что? Пойдем вместе?

— Пошли.

Как прояснилось что-то в пространстве окружающем, ответвление от той дороги, на которой встретились, образовалось.

— Похоже, нам туда, — сказал Вогте.

Они свернули на ответвление пути и пошли бок о бок.

— А можно еще спросить? — поинтересовалась Кеяс, и продолжила, разрешения не дожидаясь, — У тебя волосы и плащ шевелятся странно так…

— Заметила? — улыбнулся старик. — Это Винда, дух ветра, друг мой — мы давно вместе. Иногда я на его крыльях пробую стремительность полета, иногда он, меня обвив, слушает неспешность ходьбы. Ну и так, в других каких мелочах помогает мне — костер раздуть, например.

— А как получилось, что вместе вы? — заинтересовалась девушка.

— Да в место дурное закрытое попал он, а им нельзя, воздуха духам — умирают без движения. Ну а я подоспел вовремя, пробил лазейку. Вот с тех пор рядом, — пояснил Вогте. — Еще познакомишься с ним, присматривается он к тебе пока.

Вскоре пришли на разветвление дороги. Основная, широкая, хорошо утоптанная дорога шла прямо: по ее курсу наблюдались засеянные чем-то поля, видны были работающие фигурки людей, судя по всему, шла обыденная выстроенная трудовая жизнь. Чуть вправо уходила извилистая тропа, присыпанная желтым веселеньким песочком: вилась она среди залитого солнцем лугового многоцветья, дальше виднелся пляж с тихой заводью — играли блики на манящей окунуться воде. Третья стежка заросла травой и, повернув налево, ныряла в мрачный ельник.

— Куда, ты думаешь, нам идти надо? — спросила Кеяс.

— А куда хочется больше всего? — ответил вопросом Вогте.

— Направо бы — расслабиться и не думать ни о чем. Прямо вроде как не хочется — рутина эта: работа, дом, работа, дом. Хотя как по-другому? Деньги же надо зарабатывать, — размыслила девушка.

— А эта, влево которая? — уточнил старик.

— Неприятная она какая-то. Страшно, не, не хочется туда, — отказалась Кеяс.

— Ну вот по ней и пойдём как раз: мы ведь ответы ищем, где же их искать, если не там, где мало хожено? Да ещё и страшно, — сказал Вогте и, не дожидаясь согласия, повернул на левую чуть заметную тропку. Кеяс, чуть поколебавшись, пошла следом.

Войдя в проход, обрамленный колючими лапами, они попали словно в другой мир: сумрачно, тихо. Слишком тихо: начинает казаться, что другого мира, с солнцем и людьми, нет вовсе.

У тропинки, на бревне, кто-то сидел: в штанах и жилетке на голое тело. Ну как на голое — мехом густым поросшее. Даже не понятно было, нужны ли штаны в таком разе. Зевнул зубастой пастью и выдал:

— Ну ты-то старый, жизнь, видать, приелась. А её-то, что привел? Не, ну спасибо, конечно, мяско молодое мы уважаем. А в то же время и жалко — пожила б еще.

Мохнатый и зубатый встал с бревна и продолжил:

— Э-эх, ладно. Пошли уж — жрать вас будем.

— А к чему такая спешка, уважаемый? — спросил старик, бровью не поведя. — Вы представьтесь, сами присмотритесь внимательно, а то вдруг не прожуете.

— Ча-а-аво-о-о! И не таких жева… А-а-а, вона чё-ё-ё, — осекся мохнатый, — Ну, тады ага, спешанул я малёх. Вы дальше ступайте, а я чё уж, опять присяду. И назад на бревно устроился.

Кеяс недоуменно наблюдала за разыгравшейся сценой: ни понять, ни испугаться не успела. Поспешила за Вогте, принялась расспрашивать спокойно идущего старика:

— А кто это был? Что значит — жрать нас? И почему вдруг передумал?

— Да это первые страхи, пути нового. К одной тебе могли прицепиться, но всё равно не сладили бы — вижу я. Так что нечего время зря терять. А я уж путей столько прошёл, что за двоих подвинуть их могу, вот они и подвинулись. Дальше, правда, смотри, самой надо будет, но я рядом, подскажу если что.

Спустя время вывела тропинка на полянку, травой мягкой заросшую. По краям её, в дополнении к окружающим деревьям, лежала дикая мешанина валежника: переплетение коряг образовывало дополнительное кольцо обрамления свободного пространства.

Вогте остановился посередине и присел, скрестив ноги.

— Отдохнем чутка, — выдал такое заключение.

Кеяс садиться не захотела и, воспользовавшись остановкой, отправилась побродить по полянке, рассматривая причудливые изгибы мертвых веток и корней. Старик, достав из дорожной сумы дудочку, принялся выводить затейливую тягучую мелодию: звук то почти стихал до еле слышного, то взвивался ввысь, к облакам, то был тягучим как мед, то пронзал тишину резкими всплесками.

Медленная прогулка девушки шаг за шагом превратилась в танец. Танец этот не был строго выстроен в какую-то структуру: она, следуя переменчивой музыке, то медленно перетекала с ноги на ногу, поворачиваясь по сторонам света, то срываясь с места, перебегала на несколько шагов, чтоб замереть затем, чутко вслушиваюсь в звук тишины в разрывах пения дудочки.

Одежда и волосы Вогте шевельнулись легким порывом: Винда на время оставил друга, заинтересованно порхнув в сторону Кеяс — дух ветра влился в струи музыки, в пластику движений девушки. Она почувствовала упругое движение воздуха, что вместе с ней закручивалось в пространстве, рождая волшебное чувство объема и силы движения, вместе с ней парило в длине шагов, даря легкость и невесомость. В какие-то моменты Кеяс отрывалась от земли, зависая в воздухе вопреки силе тяготения. Было в этом союзе природной грации и пластики женского тела с парящей легкостью духа ветра нечто прекрасное — Вогте любовался, не прекращая играть.

Музыка затихла. Кеяс остановилась, обратив лицо с закрытыми глазами к небу и счастливо улыбаясь. Одежда старика вновь зажила собственной жизнью — Винда вернулся уже на привычное место.

— Ему понравилось, — сказал Вогте. — И мне.

Кеяс еще раз улыбнулась и подошла, а старик поднялся с земли и сказал:

— Ну что, хорошо отдохнули, можно дальше.

Голос ударил со всех сторон, проскрипел пронзительно:

— Кто такие?! Что забыли в земле моей?! Видно, костями белыми, муравьями глодаными стать тщитесь.

Вогте остановился, пристально вглядываясь в окружающий лес. Кеяс невольно подошла к нему как можно ближе, тревожно озираясь.

— Кто это? — прошептала.

— Сейчас, думаю, узнаем. Кто-нибудь из Ведающих, а по совместительству мест этих Хранитель. Ну а точнее Хранительница, судя по голосу. Не робей, разберемся, — негромко ответил старик.

Карканье ворон заполонило воздух, ворвалось в уши терзающим звуком, деревья жутко заскрипели и всё вокруг словно зазвенело ощутимо давящим напряжением.

— Что надо тебе?! Мы мирные путники, — крикнул Вогте.

— Мирные с такой Силой за пазухой без вести не являются! — совсем невыносимо зазвучал голос.

Коряги с земли поднялись, острой щепой обломков нацелив — ударили все разом, будто метнул их кто.

Ветром Вогте взорвался, воздуха ударом диким. Не сам, конечно — Винда крылом вихря махнул. Смел обломки, летящие, порывом одним.

Кеяс только вот испуганной до оцепенения была и словно включилась: поднялось что-то изнутри, телом овладело. Как со стороны себя наблюдать начала, процессом не управляя. Завертелась на месте — всё быстрей и быстрей. Летящие руки будто саму реальность воронкой закручивать начали — поплыло пространство. Трава как от урагана на землю легла, но Винда не причем был, вокруг Вогте обвился до поры. Деревья потрескивать и клонится стали.

— Остановись! Все! Все! Ошиблась я! Не губи лес! Меня, если хочешь, лес оставь. Он не при чем, я попросила, — раздался крик и из чащи, семеня, выбежала маленькая сухонькая старушка. — Вижу — без умысла ты.

Кеяс как включилась, не понимая, так и остановилась, глазами растеряно хлопая. Вогте смотрел на нее задумчиво.

— А я ведь слова про Силу за пазухой на себя, дурак старый, принял. А тут вона как…, — признался.

Тут старушка доковыляла уж. Оба вниманием к ней обратились, хранительнице мест здешних.

— Ох, ну встряхнули вы мне нервишки, не ожидала гостей таких. Малость струхнула, ну а с испугу чё только не натворишь. Один из старой гвардии, — глянула пристально на Вогте, и тут же на Кеяс переключилась, — И молодая, непознанная. Да-а-а, дела. Так, ко мне пойдем. Неча на дороге разговоры говорить. — И, приглашающе махая рукой, направилась вглубь ельника, по незаметной до этого тропке.

Позже, усадив гостей за стол, Энсварли — так звали старушку — сказала:

— Да, девка, сильна ты безмерно, но Силу свою не видишь, не признаешь, не понимаешь. Чураешься. Плохой её мнишь. Думаешь, рушит она всё. Да, рушит, коли границ не знает. Огонь в лесу силу взявший, большой беды натворить может. В печи, камнем, суть землей, в границы введенный, греет и кормит. Познать тебе Силу свою надо, увидеть в себе.

— Хорошо бы… Как, вот только? — спросила Кеяс.

— Зеркало особое найти тебе надо. Себя в нем сможешь увидеть, настоящую. Кто ты есть. Увидишь — дальше ясно станет, что делать, — ответила Энсварли.

— Где искать его? — спросила девушка.

— Вот тут есть некая закавыка. Точно, где лежит, никто не знает, но куда наперво отправиться надо, подскажу, — сказала старушка. — В дне пути отсюда вход под землю есть — приметы укажу. Спустись туда. Обратно выйдешь если, иди оттуда на запад — к горе придёшь. Не ошибёшься, гору-то, от подземелья в отличии, хорошо видно будет. Та, что небо вершиной ковыряет. Там, ясно дело, подняться нужно. Ну и спуститься, конечно, тоже. Такие вот тебе подсказки. Большего не скажу. Не вправе.

— Так просто? В пещеру спуститься, на гору подняться, — усомнилась Кеяс.

— Было б просто, ты б здесь не сидела и не спрашивала. А сама б кому рассказывала, куда идти, — сурово парировала старушка. — Будет рассуждать уж. Вон, спутник есть у тебя, не дурнее многих. Порасскажет чего по пути.

Вогте, до того молча сидевший и задумчиво слушавший женский разговор, прямо встретил взгляды обоих и коротко сказал:

— Разберемся.

Отдохнув и распрощавшись с Энсварли, пошли по указанной тропе в нужном направлении. В пути завели разговор.

— Что быть там может? Под землей, — спросила Кеяс. — Да и на горе тоже. Под землей что, сильней, правда, страшит.

— Что — точно, не скажу, не знаю. В том дело, что для каждого свое может быть. Как говорится — пока не спустишься, не узнаешь. Но быть ко всему готовой нужно. К опасности, к страшному, — проговорил, Вогте и, помолчав, добавил, — к смерти.

— Все равно пойду. Надо мне. Разобраться во всем хочу, — твердо сказала девушка.

Дальше шли молча, каждый о своем думал. На остановках Вогте уже привычно доставал дудочку, а Кеяс с Виндой танцевали, все больше сродняясь в совместном движении.

Наконец пришли. Привели приметы к холму каменистому невысокому: с одного края обрывалась пологость холма, дыру под землю открывая. Тропа в ту дыру под уклоном небольшим уходила. Перед входом остановились. Тянуло из мрака, валунами замшелыми обрамленного, холодом и еще чем-то — жутким.

Посмотрел Вогте на Кеяс с вопросом легким. Глянула девушка в ответ, губы упрямо сжала, глазами сверкнув, в сторону дыры взгляд оборотила и шагнула во тьму решительно. Старик присоединился. Мрак поглотил их.

— Темно-то, как, — молвила тихим голосом Кеяс. — Как пойдем? Ногу поставить не видно куда.

Тут в темноте, постепенно усиливаясь, разгорелся рассеивающий на несколько шагов темноту свет. Источник его находился в руках Вогте — это был светящийся зелёный полупрозрачный кристалл.

— Что это? — поинтересовалась Кеяс. — Это фонарь такой?

— Это мой камень. Помоложе был, на конце посоха носил его. И знаешь, шляпу такую, остроконечную с полями. Слишком претенциозно на сегодняшний взгляд. Может он разное, но и фонариком неплохо служит, — ответил в общих чертах старик и извиняющимся тоном добавил, — Светить вот только далеко не сможет — от Силы моей питается. А что там дальше? Поберечься бы.

При свете волшебного камня Вогте они двинулись по идущему под уклон коридору, изгибы которого уводили их все глубже в чернильный мрак.

Спустя некоторое время Вогте сказал:

— Винда беспокоится: движение воздуха все меньше, неуютно ему.

Во мраке подземного коридора и впрямь становилось трудней дышать. Стены давили на сознание. Казалось, твердь поглотила их и теперь медленно переваривает в своей утробе.

Шли долго. Свет рассеивал мрак всего на несколько шагов вперед. Из-за того, что в зоне досягаемости была только тьма, путь казался еще длиннее. Наконец, судя по усилившемуся эху от звуков шагов, они вышли в какое-то большее, чем коридор, пространство. Вогте что-то пробормотал вполголоса и кристалл вспыхнул ярче, залив пещеру, в которую их привел ход, зеленоватым светом. В дальнем конце высветилась женская фигура, сидящая на возвышении со скрещенными ногами и сложенными на них руками.

Кеяс состроила вопросительную гримасу, кивнув Вогте на фигуру. Тот пожал плечами и, отстранив девушку, подошёл ближе к сидящей, внимательно всматриваясь в неё. Отблескивающая полированным камнем поверхность чёрного тела. Глаза на тонком лице закрыты. Старик осторожно протянул руку и коснулся.

— Статуя, — сказал он и, обернувшись к Кеяс, уже было хотел что-то сказать, но увидел её расширенные от ужаса глаза и округлившийся в рождающемся крике рот. Отпрянул, резко поворачиваясь обратно — глаза только что неподвижного изваяния открылись. Из них лился красный, с прожилками мрака, свет. Статуя подняла руки, и ударившая из них такого же оттенка волна Силы сбила Вогте с ног и протащила по камням, нещадно обдирая бока и спину. Кристалл выпал из его рук и почти потух, но освещение не пропало, просто приняло багровый оттенок бьющей от вдруг ожившей фигуры энергии. Эта энергия жесткой хваткой сдавила тела вторгшихся в пещеру пришельцев, словно тщась выкрутить их как мокрую тряпку.

— Расслабился старый дурень, — простонал, корчась на камнях, Вогте.

Он нашарил упавший рядом с ним камень и, не вставая, направил его на ожившую статую. Прокричал несколько фраз на странном языке, вызвав яркую вспышку артефакта, которая на время отбросила затопившую всё багровую волну. Чёрная фигура завыла и заскрежетала. Резко стало невыносимо душно, словно пропал приток воздуха.

Кеяс, на время освобождённая от хватки злой Силы, с тревогой подбежала к лежавшему Вогте.

— Она пространство замкнула, придушить нас хочет, ослабить, — сквозь напряжение выдавил тот. — Сильно это Дитя Мрака, долго не продержусь, потерял форму.

— Делать-то что?! — закричала в панике девушка.

— Сколько-то еще выстою, а вот Винде совсем плохо, не выдюжит без воздуха движения, — помертвевшим голосом сказал Вогте. — Что делать? За ответом шла, кто ты. Вот и загляни в себя, увидь, что на поляне тогда само выглянуло, инстинктом защитным. Иначе конец нам, — дыхание переведя, добавил, — И еще — не жалею, что с тобой пошёл. Эти дни, как танцевала смотрел — хорошо было. Про Винду только душа болит.

Кеяс закусила губу. Встала. Посмотрела, набычившись, на ту, что не только её, а и тех, кто друзьями стал, задавить хочет. Лицо Вогте перед взором внутренним стояло, усилием искаженное, от муки бледное. Сам, конечно, пошёл, не тянул никто, но пошел же. Из-за неё. С ней вместе. И Винда. Который почему-то представился зверьком маленьким, навроде котёнка. Умирающим, злой волей в хватке жёсткой сдавленным.

Поднялась волна в душе кипящим варевом, выплеснулась из глаз, изо рта оскаленного, из рук в стороны разведенных — белой световой волной схлестнулась с багровыми щупальцами Силы Дитя Мрака.

Завизжала фигура тёмная злобой брызгая, глаза вытаращила, кровью налитые, подалась телом всем и пальцами когтистыми в сторону Кеяс — сжался круг багровой Силы, почти опять стиснул две фигурки посередине. Кристалл Вогте совсем потух.

Кеяс стиснула зубы, чувствуя предельно сжавшуюся под невыносимым натиском пружину жгучей ярости и, почти забыв себя, дико заорала всем своим нутром, взорвавшись ощущением разлетевшихся вдрызг оставшихся душевных заслонок и становясь бьющим во все стороны источником ничем не сдерживаемой мощи. Как никогда свободной почуяла себя в тот миг, поняв краем сознания, каким количеством ограничений душила себя не хуже злобной Силы Дитя Мрака.

Белая энергия Кеяс начала неудержимо раздвигать тиски багровых щупалец. Вот уже настал миг, когда её сила охватила уменьшающийся островок черно-багрового сопротивления. Она оскалила зубы и ощутила сладкое злорадство, всемогущество, отзывающееся тёмным желанием уничтожать и рвать. Девушка зло засмеялась.

Вогте, увидел, как по мере уменьшения Силы Дитя Мрака, цвет её становится все светлее и светлее, стремясь к полному уходу в белизну, а чёрная зловещая фигура уменьшается. В ней начинают проглядывать черты маленькой белокурой девчушки, плачущей в ужасе. В то же время, набравшая мощи Сила Кеяс неудержимо наливается мраком, и сама фигура девушки все больше становится похожа на эбеновую статую. Он посмотрел на потухший кристалл в своей руке — магических сил, чтоб вмешаться и сдержать Кеяс не осталось. Да и простых сил немного после такой схватки. Вогте с трудом поднялся на ноги, преодолевая бьющую от Кеяс подобно сильному ветру энергию, добрел и тронул её за плечо со словами:

— Остановись! Пощади ее! Как она станешь!

Та развернулась как ошпаренная — кто посмел коснуться?! Вцепились тиски её Силы уже в старика, не разбирая, друг или враг. Затмила ярость слепая разум!

Прикосновение легкое к щеке ощутила — незримого существа ласку воздуха упругостью — пронзила память общего плавного кружения, восхищения моментом слияния жизни своего тела, звука и ветра полета. Разжались Силы тиски, светлеть она принялась, в самой Кеяс облик черного демона таять начал. С облегчением выдохнул Вогте.

Тут и понимание девушку накрыло — эта Сила и в танце со мной была. Рождала упоительность движения, вдохновенный рисунок, уникальный и неповторимый как сама жизнь. Эта мощь и есть сама жизнь, движение её. И нет страшного в том, когда она разрушает — тут уж сам исконный цикл всего сущего вершится, в котором что-то начинается, что-то заканчивается. А вот когда нет этого внутри, когда ровно всё, никак, болото стоячее с водой протухшей — вот чего бояться надо. Так как и не смерть это, после которой новое рождается, и не жизнь уже. А то, что сейчас чуть всех не погубила, чернотой налившись, дак Сила ни при чём — страха и горечи нарыв лопнул, предел случился.

На глазах окончательно посветлела бьющая из Кеяс энергия: белой стала, а там и вовсе всех цветов радуги. Мрака Дитя в девочку белокурую превратившееся, сидело, глазками голубыми хлопало, щёчки заплаканные утирало. Потом улыбнулась, радугу увидев.

— Винда! — горестно воскликнул Вогте. Кеяс, судорожно, надеясь, что успеет, ударила всей познанной мощью в свод пещеры — камень раскололся с громоподобным звуком и далеко вверху сквозь открывшуюся трещину заголубело небо.

— Слишком высоко, — обречённо сказал старик, — Не дотянется быстро воздух.

— Значит, надо подняться, — ответила ему девушка.

— Как сможем? Тут бы крылья пригодились…

— Ну ты же знаешь, я камень, летящий вверх, — улыбнулась Кеяс. — Возьми девчушку на руки, не оставлять же её здесь. — Она обняла взявшего на руки девочку Вогте, окутала их своей Силой и взлетела.

Небо становилось всё ближе, мимо мелькали каменные стены разлома. Кеяс начала понимать, что толи малость переоценила свои силы, толи много расходовала, пробивая толщу земли. И вот настал миг, когда она ощутила, что не дотягивает. Судорожно всхлипнула, уже представив ужас падения и конец, когда победа над мраком подземелья была уже так близка, как вдруг ощутила обволакивающую поддержку уплотнившегося воздуха.

— Винда! Ты ожил! — радостно воскликнул Вогте и засмеялся белозубой молодой улыбкой.

Очутившись под открытым небом, радостно улыбались уже все. Маленькая девчушка, бывшая Дитя Мрака, завороженно смотрела васильковыми глазами на плывущий пух облаков.

— Красиво, да? — спросила её Кеяс.

Та несколько раз кивнула, не отрываясь от созерцания.

— Ну вот — под землю спустились и обратно вышли, теперь вторая часть пути, — проговорил Вогте, указывая на виднеющуюся вдали, щекочущую брюхо неба гору.

Так и пошли, втроем. Точнее вчетвером: окончательно пришедший в себя Винда резвился вокруг, ероша волосы и играя складками одежды. Кеяс вела за руку девочку, которую они стали называть Петите.

Тропа вскоре принялась шаг за шагом вести на подъем, и чем выше, тем легче было идти: казалось, воздух, входящий в легкие, энергией напитан, спокойствием благостным. Винда, всех обогнав, помчался летать в вышине, где вершина горы погружалась в туман облаков. Вогте, на глазах оправившийся от передряг подземелья, время от времени брал Петите на плечи и, изображая коня, галопировал и ржал. Девочка весело смеялась, хватая его ладошками за голову. Уже ничего в её внешности не напоминало ту жуткую фигуру: хорошенькая девчушка со светлыми кудряшками. Кеяс смотрела на это всё и улыбалась. Потрясение подземных испытаний совсем отпустило её душу, оставшись только памятью о познанной Силе.

Настал момент, когда они уже перестали видеть над собой вершину, купающуюся в облаках — они сами в них окунулись: всё вокруг стало загадочным и приглушенным. Впереди, сквозь кисейную дымку виднелся свет. Подойдя ближе, они увидели, что его излучает множество маленьких фигурок, резвящихся на полянках между живых изгородей из диких роз. Это были маленькие девочки в белых одеждах со светлыми длинными волосами.

Ближайшие, увидев путников, окружили их любопытно и ожидающе смотря широко открытыми глазками.

— Поиграй со мной! Посмотри какая у меня кукла! Обними меня! Возьми меня на ручки! Хочу, чтоб ты меня любила! На ручки! Давай поиграем! Посмотри какая я красивая! А я вот что сплела, — загомонили на разные голоса те, что рядом, стараясь заглянуть в глаза и легко касаясь. Другие, что были поодаль, приглашающе махали ручками.

Вогте задумчиво пробормотал:

— М-да. Под землей силы проверка была. А здесь? Слабости..?

Кеяс растерянно скользила по окружившим её девочкам взглядом, улыбалась, гладила по головам:

— Да, мои хорошие, я поиграю с вами, конечно, поиграю.

В конце концов она опустилась на мягкую траву. Её поглотило умиляющее окружение: потрепать по голове, поправить воротничок платьица, улыбнуться, слово ласковое сказать, поделку посмотреть. Уже не различить, кто посидел на ручках, кто еще просится. Все хорошенькие, умиление вызывают. Кружит водоворот, затягивает. Времени сколько прошло? Как зовут меня? Ке… Кеяс? Уплывает сознание, кружит калейдоскоп милых видений, голосами перекликивается. Всё в одну круговерть. Пропала Кеяс, нет её, растворилась совсем.

Дудочки звук — теребит, зовет настойчиво. Напоминает. О чем?

Очнулась Кеяс — сидят девчушки вокруг, ждут. Кушают внимание. Всем сразу не хватает, но не страшно. Дождутся. А там по новой — добрая Кеяс, много внимания, на всех хватает. Про себя забыла? Ну дак что ж, любви-то вон сколько принесла.

А тут дудочка. И еще средь какофонии голосов девичьих легкий звук всплыл — дудочка выделила, подпела тоскливым переливом — плакал кто-то.

Блуждая взглядом в попытке определить направление звука, она увидела одиноко стоящую кряжистую сосну — похоже, плачь доносился оттуда. Смутное чувство внутри не давало сознанию обратно рассеяться — зудело, подталкивало к действиям. Что-то важно упущено… Что? Кто? Кто же там плачет? Надо. Надо встать и пойти посмотреть.

Кеяс встала, собрав все силы, вырывая себя из затягивающего оцепенения. Пошла к дереву, гладя по пути светлые головенки и улыбаясь, но целеустремленно продолжая двигаться. Подошла к дереву вплотную — звук усилился. Обогнула покрытый шершавой, изрезанной морщинами трещин корой, ствол и, наконец, увидела источник плача — ещё одна девочка. Правда, от других отличается, не светится. Да еще и плачет, опустив лицо в колени. Но не только это зацепило внимание Кеяс, было что-то еще, пока не оформившееся, но не отпускающее. Она присела рядом с плачущим ребёнком.

— Что случилось, милая? Тебя кто-то обидел? — ласково спросила, слегка погладив девочку по плечу.

Та подняла заплаканное лицо, посмотрела, кто её потревожил. Помолчала, но все же ответила:

— Меня никто не любит. Я некрасивая.

Кеяс, замерев, смотрела — она знала это лицо. Помнила, как в детстве примеряла мамины бусы, поплакав из-за какой-то обиды, и эта зарёванная мордашка из зеркала на неё смотрело. Наконец, вырвав себя из оцепенения неожиданного узнавания, спросила:

— Кто это тебе сказал?

— Я не помню, — насупилась девочка и тут же взвилась, — Это не важно! Все играют и веселятся, а я плачу сижу! Потому что не любит никто! Потому что не красивая!

Кеяс, немного растерявшись от силы эмоций так похожей на неё девочки, все же спросила, ухватившись за одну мысль:

— Ну какая же ты некрасивая? Вот скажи — я тебе нравлюсь?

Та внимательно посмотрела.

— Ты очень красивая, — буркнула наконец. — Я бы хотела такой же быть.

— А ты не заметила, что мы похожи?

— Не знаю. Как бы я могла это увидеть? Я ведь на тебя смотрю, а не на себя, — рассудительно сказала девочка.

Кеяс помахала смотрящему на них Вогте. Он подошел.

— Видишь? Дедушка. Он очень умный, врать не станет, — сказала она, стараясь быть убедительной, и обратилась уже к старику, — Скажи, похожи мы?

Вогте преувеличенно внимательно рассмотрел обоих, хотя уже всё увидел, и с категоричной серьезность сказал:

— Одно лицо.

Девочка задумалась.

— То есть ты хочешь сказать, если я на тебя похожа, то тоже красивая? — сделала она вывод, но тут же упрямо добавила, — Ну и что, всё равно. Я тут плачу-плачу, а играть со мной никто не хочет.

— Почему никто? Я хочу, — сказала Кеяс.

С другой стороны подошла Петите и, взяв плачущую девочку за руку, впервые с момента встречи в пещере, произнесла скромным тихим голоском:

— И я хочу.

— А давайте я покажу вам, как можно танцевать? — предложила Кеяс.

Обе девчушки заинтересованно посмотрели на неё и синхронно кивнули.

Вогте достал дудочку и заиграл, а Кеяс привычно впустила в себя путеводную нить звучания и, уже осознанно обратившись к своей Силе, принялась творить волшебство движения. Почти тотчас почувствовала присутствие Винды, поддержавшего её в любимом занятии.

Девочки заворожено смотрели. Когда Кеяс, не прекращая танцевать, помахала им призывно руками, встали и двинулись несмело в её сторону.

— Слушайте себя. Позвольте дудочке вести вас, слушайте, как вам хочется двигаться. И делайте это, — подсказала она им, показывая всё на деле.

Обе маленькие танцовщицы, вначале робко, а затем всё больше входя во вкус, закружились по поляне вместе с ней. Винда включился и в их танец. Девчушки, ощутив, как уплотнившийся воздух, позволяет им продлить на время парящие движения, радостно засмеялись. Все большее количество девочек проявляли интерес к происходящему, стягивались ближе к танцующим и смотрели во все глаза.

Кеяс остановилась и спросила:

— Ну как, интересная игра?

Обе интенсивно закивали.

— Меня Лисе зовут, — сказала уже забывшая о слезах девчушка.

Кеяс только сейчас обратила внимание, что она стала излучать легкий свет: не такой, как у других, но все же.

— А меня Кеяс. Вот видишь, ты и так красивая. А плакать перестала, ещё красивей стала, — сказала, присев перед Лисе и вытирая остатки слезок с ее щек.

— Теперь меня будут любить? — спросила та.

— Тебя и раньше любили. Просто видели, что ты плачешь и думали, что может тебе надо погрустить, вот и не беспокоили, — ответила Кеяс.

В этот момент к ним подошла одна из светящихся девочек и осторожно потрогала Лисе за плечо. Когда та обернулась, она помахала приглашающе ручкой и с умоляющими нотками в голосе произнесла:

— Почему ты перестала? У тебя так красиво получалось. Покажи нам, как так танцевать — мы хотим с тобой покружиться.

Лис, с зарождающимся на мордашке восторгом, повернулась к Кеяс.

— Вот видишь? — спросила та, отвечая своей улыбкой. — Беги уже.

Радостная девчушка побежала к уже поджидающим друзьям — теперь уже друзьям. Свет её засиял в полную силу.

Кеяс и Вогте сидели и смотрели на танцующих. Внутри легким пением дудочки звучало спокойствие и ощущение красоты жизни.

— Нам пора, — сказал старик.

— Да. Пора, — согласилась девушка.

Они поднялись и спокойно двинулись по направлению к спуску. Дойдя до границы облачной кисеи, Кеяс обернулась: Петите и Лисе стояли, взявшись за руки и махали ей на прощание. На секунду ей показалось, что они слились в одну улыбающуюся и машущую девочку. Или не показалось? Кеяс улыбнулась этому пониманию, подняла в ответ руку и пошла за Вогте, уже не оборачиваясь.

У подножья горы было озеро. Спустившись, они, думая каждый о своем, направились к нему. Кеяс подошла к воде, присела. Хотела умыться. Глянула в гладь воды: из отражения на неё смотрела прекрасная молодая женщина. Черты лица её дышали внутренней силой, глаза излучали спокойную уверенность и понимание. С первого взгляда было ясно — эта женщина себя знает: знает кто она, знает свою Силу, знает свою слабость, знает, как найти в этом гармонию.

Череда пониманий вспыхнули в душе Кеяс: ей нравится эта женщина, она её любит, эта женщина она сама. Пронзительное чувство сладкой судорогой пронеслось внутри девушки, грудь её судорожно втянула воздух, а лицо закрытыми глазами обратилось в небо. Губы играли легкой улыбкой, по щекам текли слезы облегчения.

— А вот и Зеркало, суть отражающее, — послышалось позади.

— Это же просто озеро, — сказала, не меняя позу и не открывая глаз, Кеяс.

— А для тебя теперь все будет Зеркалом, истину отражающим. Теперь знаешь себя, — ответил Вогте.

Что-то в голосе его немного странным показалось, и девушка обернулась — вроде тот-же Вогте, но морщины ушли и волос потемнел.

— Дак ты не старик? — удивилась.

— И старик, и не старик. Давно путем этим иду, ну сколько можно стариком? Молодым дальше пойду. Ты вон тоже, камень, вверх летящий и чувствующий, а я смотрю — девушка прекрасная, — ответил Вогте, и добавил, — пойдем вместе? Кеяс весело рассмеялась. И они пошли.

Радость жизни

— Русские народные сказки! Откуда завалялась здесь? Я уж и забыла про нее, — прочитала название знатно потрепанной книжки Лена.

На неё она наткнулась, разбирая завалы старых вещей на антресолях. Квартира ей досталась от бабушки. Заселившись, загруженная делами повседневной жизни, ремонт делать никакой не стала — так, прибралась малость да шторки поменяла. А тут решила немного с хламом, в наследство доставшимся, разобраться. В нем, среди кип старых журналов и попалась этот сборник народного творчества.

Лена открыла его наугад, в середине. «Царевна Несмеяна» — гласило название открывшейся сказки. Казалось бы, ну, название и название. А вот ведь, как дверцу кто открыл, с мыслями горькими — накатила раздумий волна:

«Я и впрямь, как эта царевна: не радует ничего, а грусть прям вот она — малейший повод и… Слезам дорогу! Когда смеялась последний раз? Так, чтоб от души. Да что там — улыбнуться-то невмоготу подчас. В детстве, помню, бывало, так захохочешься, что говорили даже, дескать, смешинка в рот попала. И где та смешинка?! Э-эх».

Жизнь Лены действительно складывалась в последнее время не ахти. Непрерывной чередой шли события, к улыбкам нерасполагающие. А там, где и шло к веселью, всё больше погрустить над чем глаза искали.

Одно ситуацию спасало хоть как-то — соседи по квартире, Кошарик и Жуча. Не трудно догадаться, что были они кошкой и собакой. Кошарик — воистину дворянского рода племени: подобранный как-то в лютый мороз в подъезде жалко мяукающий котенок вырос в гордого кота породы, как уже сказано, «дворянской», но обаятельностью своей дававший значительную фору прочим, с регалиями. Жуча, та была с родословной, да — роскошный черный ньюфаундленд. С Кошариком жили душа в душу: ньюфы по характеру добряки, ну, а Кошарик относился к Жуче покровительственно, но с большой благосклонностью. С такими соседями жизнь была даже с учетом всех грустностей вполне сносной.

В общем, не выкинула книжку Лена, не поднялась рука, раз откликнулось внутри так, на полку поставила. «Что ж, вот такая у меня сказочная жизнь. У кого-то яхты да Бали, а я — Несмеяна».

Пошла вынести, что все-таки на выброс насобирала. На лестничной площадке, как водится, соседа встретила — Эрнеста Модестовича.

Была в этом соседе некая странность. На первый взгляд — интеллигентный, воспитанный человек: всегда приветлив, аккуратно одет, улыбчив. Но что-то не вязалось. Чем в более мрачном настроении Лена на соседа натолкнется, тем лучезарнее он улыбку тянет и приветливостью своей аж бесит. Не видит будто, что её прям крутит от раздражения. А случится ей в приподнятом настроении столкнуться с Эрнестом Модестовичем — глянет чуть ли не осуждающе, губами желчно пожевывая.

Находилась квартира Лены на верхнем этаже. На лестничной площадке, в потолке, люк чердачный был. Проем точнее, вход на чердак, который всегда открытым стоял за неимением крышки.

Дак вот, выйдя журналы старые выкидывать, вдруг шум какой-то с чердака услышала. Точнее отголосок, эхо. И ладно бы брякнулось чего, зашуршало или голубь крыльями захлопал, а то ведь будто отголоски ярмарки, праздника людного. Остановилась Лена, прислушалась, в сумрак люка всматриваясь, а тут и сосед из квартиры своей вырулил.

— Что случилось, Леночка? — спросил участливо, хоть и с улыбкой, но с некоторой суетностью в голосе.

— Вы тоже это слышите, Эрнест Модестович? — ответила вопросом Лена. — Звуки странные. Словно праздник какой…

Сосед внимательно прислушался.

— Нет, Леночка, ничего не слышу. И не слышал никогда. Показалось вам. Праздник? На чердаке? — Звуки и впрямь исчезли.

Цепляла некая несуразность — было ощущение нервозности соседа в ответе на поставленный вопрос: будто быстрее тему сменить хочет. Торопится может?

— Показалось, наверное. Устала, — сказала Лена.

Вот, опять внимание дернуло — тень облегчения на лице Эрнеста Модестовича мелькнула и за улыбочкой спряталось.

— Да, Леночка, бывает. Отдохнуть тебе надо, поспать. — Лена кивнула и до мусорки направилась.

Несколько дней после этого прошли в обычной суете. Она ходила на не радующую работу, уныло занималась домашними делами, смотрела не вызывающие позитивного настроя фильмы. Книги, кстати, тоже не вдохновляли. Только прогулки с Жучей и Кошариком позволяли находить точку опоры в жизни.

В один из дней, совершая традиционный вечерний моцион, они несколько загулялись: уже даже последние лучики солнца скрылись за окружающими двор деревьями. Сразу стало сумрачно, зажглись теплые пятна фонарей. Дело в том, что Кошарику приспичило залезть на дерево и гордо восседать там, поглядывая на Лену и Жучу с высоты. На все призывы он только жмурился и делал вид, что вылизывание передней лапы занимает всё его внимание — в общем, выпендривался, как говорят, на все деньги. В конце концов, даже невозмутимая Жуча один раз коротко неодобрительно гавкнула.

— Ну все, мы пошли домой, сиди на дереве хоть всю ночь, — сказала Лена. — Пошли Жуча, пусть этот обормот остается. Есть захочет — придет.

Жуча, без лишних возражений, направилась за Леной, виляя пушистым хвостом. Кошарик, впрочем, себя долго ждать не заставил: раз никто внизу не умоляет его величество спустится — неинтересно. Да и упоминание еды подействовало магически безотказно. В итоге он даже всех обогнал и шмыгнул в подъезд первым. В результате чего, надменно задрав хвост, возглавил их подъем на пятый этаж. За ним шла Лена, а процессию замыкала Жуча.

Когда поднялись на предпоследнюю лестничную площадку, стало видно, что дверь квартиры соседа почему-то не закрыта. И, конечно же из чувства противоречия, Кошарик незамедлительно шмыгнул в эту приоткрытую дверь.

— Куда?! Нельзя! — вполголоса окрикнула его Лена, но хвостатой вредины уже и след простыл. Она подошла к приоткрытой двери: в прихожей было темно, а в глубине квартиры мерцал синевато-красноватый свет и слышалось невнятное бормотание.

«Гирлянда что ли? Дак не Новый год же… Хотя, мало ли у кого какие причуды».

— Так, Жуча, жди здесь, — распорядившись на всякий случай, Лена двинулась вглубь прихожей, шёпотом зовя пушистого засранца.

По логике вещей, зайдя в чужую квартиру, следовало бы поздороваться, по косяку постучать, например, для привлечения внимания хозяев. Но какой-то сюрреализм ситуации привел её в некое оцепенение: она как завороженная двигалась по темному коридору к странному мерцающему свету. Чем дальше Лена продвигалась, тем яснее в неразборчивом бормотании слышались отдельные слова:

— Немного оста …неразборчиво… чуть поднажать, и моя бу… неразборчиво… сладкая душенька, ох вкус… неразборчиво…