Бесплатный фрагмент - Сказ о твоей Силе

Предисловие

Прежде чем окунуться в круговерть жизни героев этой книги, немного о том, как она появилась.

Началось это с посещения курса «Магические истории и сказки» Светланы Патрушевой. Идея, которая там рассматривалась, была в использовании художественного текста, как способа выпустить из бессознательного то, что волнует нас, тревожит, подспудно влияет на всю нашу жизнь. Буква за буквой выписать бродящие внутри вопросы, напряжения, конфликты. А когда они таким образом вышли на свет, создать такое продолжение пути героев, которое решит эти проблемы. Да, придумать, но тем самым создать некую опору, основу для достижения ресурсного состояния.

Помогает ли это, решает каждый сам для себя. Но думаю, что многие знают, как правильно подобранное и в нужный момент сказанное слово способно поднять с колен, поддержать, раскрыть крылья за спиной, включить необходимое для дальнейшего движения осознание. Действительность наполнена подобным, когда отдельный люди — лидеры, вожди, проводники, пастыри, — выводят прочих к победе и свершениям, просто показав, куда идти. Этим и может стать личная история на пути к твоим личным вершинам.

Если в первой своей книге — «Сказ о Кугыже», — я с помощью метафоричной сказки писал о своих состояниях и переживаниях, то все части этой книги написанные для других людей по их запросу.

В случае, когда человек пишет о себе, тут вроде все понятно. Биография это, вымышленный герой, наделенный чертами характера автора или же сказка, где его внутренние конфликты предстают в виде мистических существ и ситуаций — человек реалистично либо метафорично пишет то, что чувствует. Главное быть в этом честным.

Что же в случае с другим человеком? Вы знаете, мне самому до сих пор интересно, как это получается. С того самого момента, когда я впервые попробовал написать сказку для другого и по сей день. Ситуация повторяется раз за разом. Начало всегда одно: заполнение анкеты с определенными вопросами. Интересно продолжение. Я читаю ответы и, зачастую, в голове у меня одна мысль: «Да что вообще про это можно написать?» И чувство легкой тревожности: я принял на себя обязательство, и ответственность начинает сразу же брать за горло. Дальше так: соблюдая некий алгоритм действий, стараюсь достичь определенного внутреннего состояния и пробую писать. Получается не сразу.

Интересно то, что я не могу сочинить эту историю. Как ни пытался, не могу. Остается только задавать внутри вопросы: «Как это может быть?», «Как может разрешиться конфликт?», «Кто этот герой?» и ждать. Иногда долго.

История начинает приходить: бывает по предложению, по абзацу, по паре слов. По-разному. Как правило, какое-то время словно набирается критическая масса текста. В этот период я все еще полон смятения и сомнений, не чувствую, получается что-то или нет. Единственно понимаю: начало положено — это происходит после появления первых строк на белом листе. И опять остается только ждать, правда, думая о тексе, продолжая задавать уже более конкретные вопросы исходя из точки путешествия героя.

И вот волнующий миг — критическая масса достигнута. Я наконец чувствую — сказка пришла. И теперь она точно получится. Осталось лишь только выпустить ее полностью. Что интересно, я словно много меньше этой сказки: физически чувствую, что могу выпускать эту силу небольшими порциями, в меру той дверцы, которой я являюсь.

И вот она родилась. Внутренний отклик — хорошо получилось. Отправляю заказчику — что скажет? В ответ получаю, что попал, что и смех, и слезы, и восторг, и воздуха глоток, понимания, инсайты, ощущение терапевтичности. Подтверждают в общем: действительно получилось, по крайней мере для этого конкретного человека.

И вопрос: «Как так смог ты?» А я не знаю — как. Я позвал. Она пришла.

Старуха

Была она от начала мира — так казалось. Конечно, не она была, а Сила, что передавалась чередой женщин, которых та Сила выбрала. С тех пор как она, тогда ещё пышущая молодостью, гвоздь костяной из сердца прежней старухи вынула, да в своё вонзила, — с тех самых пор кроме как старухой себя не называла, хоть внешне долго не менялась. Не возраст — статус.

Неспокойно на душе было: чувствовала — происходит что-то нехорошее. Бродила по пещере своей. Горел ярко огонь в очаге под котлом закопчённым. Металась тень старухи по стенам пещеры, странная тень, на дракона смахивающая. Да что там смахивающая — самый что ни на есть.

Да, так было: когда нервничала старуха, появлялась у неё тень дракона. Знала старуха почему, а другим и вида доставало.

Яростно кипел котёл. Всё новое и новое бросала в него старуха. Не потому, что хотела, — не могла по-другому. В природе её было следовать велению Силы. А Сила чуяла невидимые токи и завихрения жизни и готовилась исполнить свою часть работы: бросить на весы то, что бросить нужно.

Старуха знала, что такое добро и зло в умах людей, но не делила их. Для неё это была лишь энергия, мера равновесия.

Бурлил котёл. Мешала черпаком длинным в нём старуха: то пену снимет, то гущу со дна поднимет, то водоворотом закрутит. Обычное дело, казалась бы, для любой женщины, что хозяйство ведёт. Другое дело, если старуха варит. Пену снимет — а мнится, как жизнь чище чью-то сделала. Помешала, по кругу варево запустив, — закрутился водоворот судеб. Перцу добавила — вспыхнул ярости вкус. А может и корня ядовитого бросить. Как Сила велит.

Передохнуть села. Томится варево можно пока. Трубку длинную набила. Курит.

Тень вход в пещеру заслонила. Пришёл — не звала его — молодой, наглый, хитрый. Точнее, кажется ему, что хитрый. Насквозь его старуха видела: корысть его, подлость мелкую. Виду не подаёт старуха, что видит.

Напротив сел. Трубку закурил. Тень у молодого тоже особая — демон шестирукий. Речь повёл:

— Ты давно живёшь — понимать должна. Новое миру нужно. Порядок нужен. Новый порядок. С людьми правильными. Ты, я вижу, варишь? Дак это, договоримся, может? Того, другого, плеснёшь. Не как обычно. Что скажем, когда скажем. Всем лучше будет.

— Нет, — коротко ответила старуха.

— Нет, значит? Смотри, старая ты уже. Могу и по-плохому. Сама не боишься, дак ходит к тебе. Знаем.

— Я не уже старая, а всегда. По-плохому я и сама могу, мальчик.

Тотчас кинулась вспышкой чёрной тень-дракон на демона шестирукого — рвать начала. Сидят двое напротив друг друга: сами застыли — тени клубком сцепившимся по стенам мечутся. Распался клубок. Дракон, яростно крылья раскинувший, и демон, к земле припавший, четырёх из шести рук лишившийся. Не демон уже — обычная тень. Кровь пошла носом у молодого, сомлел, на бок упал, трубку выронил.

Встала старуха. Нож железный взяла, которым овощи чистила да рыбу потрошила. Рыба, человек — без разницы уже. Подошла к молодому, наклонилась над ним. Воронам да волкам оставить хотела. Шевельнулось что-то в душе. Давно такого не чувствовала. Всё из-за той, ходит что. Смягчила сердце, гвоздём костяным пробитое. Пожалела, в общем. Молодой совсем, поумнеет ещё, глядишь. Не все сразу старыми получаются. Съёжилась драконья тень до женской.

Нож пригодился всё ж таки: прядь волос молодому срезала, на пучок травы нужной намотала, в огонь бросила. Очнулся молодой. Сел, глазами ошалело хлопает. — На счёт той, что приходит, думать бойся. Иди пока, — проворчала. Мелко закивал молодой, подхватился суетно — и только камни прошуршали да затихли.

Вышла из пещеры старуха. В небесное зеркало глянула. Весь мир в нём — смотри, если умеешь. Сверилась с зеркалом, ей одной понятное увидела. К котлу вернулась. Горсть того сыпанула, пучок другого раскрошила. Помешала. Часть в огонь плеснула черпаком. Ну всё уж на сегодня, доварился очередной виток. Сейчас докипит, остынет. Стылое выплеснет старуха, новое заварит. И так, пока к другой Сила не уйдёт, не отпустит.

Ноет гвоздь костяной внутри. Как в грудь его много веков назад вонзила, так и ноет. А как ещё Силу да мудрость передать? Порядок такой.

Есть уже кому передать. Правду молодой сказал. Ходит, помогает. Юная совсем. Не знает ещё. Но узнает во время своё. Заглянет Сила в глаза. Не дрогнет рука.

У неё не дрогнет, а старухе вот жалко её: войдёт гвоздь костяной в сердце — старухой станет, собой быть перестанет. Это и жалко: светлая очень, хорошо, правильно мир видит, с любовью смотрит. Старухой станет, к тому, что видит, ещё и менять мир сможет. Смотреть вот только с пользой будет, равновесия пользой. С любовью гвоздь костяной в сердце не даст.

А кажется старухе, что может и хорошо бы с любовью, менять чтоб с любовью. С любовью глядишь и с молодым не свара бы вышла, а доброе что.

А как передать силу? Так от веку было. Ноет гвоздь. Напоминает: никуда без меня.

Ночь минула. Загодя старуха почуяла — идёт. Как свету больше стало, с порога сразу:

— Здравствуй, бабушка! Я тебе молочка парного принесла. Не вставай. Вот, держи.

У ног села. Смотрит, улыбается. Старухе самой аж улыбнуться захотелось — не смогла, разучилась.

— Что помочь тебе, бабушка? Всё сделаю, ты отдыхай сиди. А я сюда шла, оленёнка видела: хорошенький такой, смешной, ножки длинные — прыгает, взрослого изображает.

Радостная, восторг в глазах. Небо голубое с пухом белым облачным — тоже зеркало в своём роде. Радость в нём только отражается, а грязи всякой будто и нет вовсе.

— Ты иди, дочка. Нынче не надо помощи. Дела у меня, рано тебе ещё. За молоко спасибо. Иди, дочка, ещё на оленёнка глянь, — сказала.

Убежала юная.

Задумалась старуха. Встала наконец, решила. Воды родниковой в котёл плеснула, огонь воскресила, варить начала. Не как обычно, не Силы велением — желанием своим: судьбу юной решила поменять.

Почуяла Сила. Налился болью гвоздь костяной, печёт сердце, руки немеют, не двигаются, тело осесть тряпья кучей желает.

Терпит старуха. Первый раз с Силой вразрез пути выбрала. Терпит, руками непослушными что нужно теребит-крошит, слова губами онемевшими шепчет, темно перед глазами. За котёл схватилась. Зашипела плоть. Перешибла ожога ярость в груди боль давящую. Помогло. Ненадолго.

Вбежала в пещеру юная, к старухе бросилась, обняла.

— Что же ты делаешь, бабушка?! Чувствую — не так что-то! Зачем ты?

— Не хочу, чтоб как я… — прохрипела старуха.

— Не переживай! Ну что ты?.. Не боюсь я, и ты не бойся. Знаю я, что делать надо. Хорошо всё будет, — хлопотала юная.

Совсем болью скрутил гвоздь костяной старуху — согнулась пополам: Сила точку ставила за непокорство. Руку на сердце почуяла: узкая, гладкая, пальчики тонкие, нежные. За гвоздь сильно взялись, решительно.

— Потерпи, бабушка, сейчас хорошо будет.

Боль ушла, как не было.

«Всё, — подумала старуха. — Не смогла». К концу приготовилась. Сила с гвоздём костяным уходит, и старухе не жить, Силу приняв, сама по себе быть перестала: нет Силы и жизни нет.

Мягко гвоздь из сердца вышел. След, как на воде, закрылся. «Не бывает так! — мысль мелькнула, и другая следом: — Раньше не было».

Лежит в руках у юной гвоздь костяной, жалом острым завораживает, в плоть просится. Засветился вдруг. Очертаниями поплыл — солнышко на ладони. Вверх всплыло, сияет, лицо юной озаряет. А та голову запрокинула, улыбается счастливо, глаза блаженно закрыла. Рассыпалось солнышко пыльцой золотой — осело на юную. Вдохнула та часть пыльцы грудью полной, остальное через кожу внутрь ушло.

— Вот, бабушка. А ты переживала, — улыбнулась.

— Как? Как смогла так? — ошеломлённо спросила старуха.

Бывшая, выходит, старуха. Вполне себе живая.

— Попросила просто. Сказала, вижу её. И люблю. И попросила.

А в глазах у юной всё то же небо, радость и любовь отражающее.

Дочь Севера

Фыркнула Урун. Крутанулась на месте, косой чёрной, будто плетью, хлестнув, и выбежала из чума. Ноги вбила в крепление лыж, вихрем снежным сорвалась. В сторону, куда чаще всего носки лыж смотрели: недалеко от стойбища чум стоял одинокий, с черепом оленя на шесте. Жил в нем шаман стойбища Бэркэ. Кому — шаман и человек уважаемый, в трепет мистический вводящий, а Урун — первый друг и советчик. Беда случилась — к Бэркэ мчит Урун. Радость — и тут первая новость ему. Радость с шаманом больше становилась. Ну а беда надвое делилась и силу теряла.

Остановилась Урун с налету, аж лыжи взвизгнули. Щеки морозом целованные светятся в меху песцовом, глаза темные огнём горят — страсть как хороша.

Бэркэ на пороге чума сидит, смотрит. Знает — пламя Урун. Пока гудит искрами плюясь — смотреть надо, слушать. Как уголь рдеть начнёт — говорить.

— Вот опять он! Женщина должна сидеть в чуме! Дело женщины — дети и готовка, — только ногами бежала и сразу словами мчит Урун. — Не сидела никогда и не буду! Другую пусть себе ищет, раз всю как есть меня не берет!

Был у Урун жених — Бэюдэ звали — хороший охотник. Шибко правильный только. В том спор всегда выходил, что Урун шибко правильной быть не хотела: не прошла даром с шаманом дружба.

Узнала Урун, как это — движением тела с духами разговор вести, природы ритм в себя впуская. С землёй целым стать, ветра порывом тундры спину огладить, волной морской хлынуть упруго брызгами в твердь. Пламени языками заворожить — пляшет душа на углях, вокруг опаляя. Грея. Танец обрядовый впустила в себя Урун, сама танцем стала, уже не могла по-другому. Не по нутру оказалось это жениху, вот и ссорились.

Послушал Урун Бэркэ, подумал.

— Садись рядом, — говорит. — Помолчим вместе. Пристроилась возле шамана Урун: знала — Бэркэ плохого не посоветует. Посидели, ветер послушали, в небо посмотрели: как-то сам гнев внутри источился. Струями ветра из души вымылся и в океан небесной безмятежности утек. Что небу струйка гнева маленькой девушки? Растворит и не заметит.

— Поймёт он, — сказал наконец Бэркэ. — Не дурак.

Урун, уже отгорев, промолчала.

— Время пришло тебе в Круг ступить, — продолжил с лицом невозмутимым шаман. Урун, судорожно вздохнув, вскинулась:

— Уже?! Ты говорил весной.

— Дак пришла весна, — улыбнувшись, сказал Бэркэ.

Урун ещё раз вздохнула. И впрямь, уже появились проталины в местах, где горбилась тундра, а в низинах радовала глаз небесная синь наполняющихся талой водой озёр.

— Может, ещё одну зиму пережить, потом уж? — спросила с надеждой.

— Страшный демон — страх человеческий. Ещё за одну зиму только больше станет: поневоле накормишь его, вырастет. Готова ты. Не смотри на него. В круг войдёшь — его за кругом оставь, пусть подождёт. Обратно выйдешь — новым взглядом посмотришь. Никуда не денется, но уже смирным будет, полезным.

Урун молча кивнула. Бэркэ плохого не посоветует, говорили уже.

Круг был ритуальным шаманским состязанием. Те, кто готов был свое мастерство подтвердить, порадовать великого Отца и ласковую Мать северных людей, выходили на празднике Новой жизни, весной, в круг древних камней. На площадку, ногами выглаженную поколениями взывающих танцем к богам и могучим духам. Двое. И вершили разговор ритуальной пляски, где одно порождает другое, Сила встречает Силу. Три дня круг длился.

Разным бывал тот танец: кому жребий с кем стать выпадет. А богам все угодно: и безмятежное спокойствие большой реки, и ярость кипящего потока каменистого узкого русла. Бывало, после такого состязания возводили двое друг друга на новые вершины Силы и понимания сущего. А бывало, ломался один, терял танец в себе, чувство Силы уходило. Закрывались двери.

Потому боялась Урун за черту ступить, не изведанное за которой. И не знала, чего больше страшится: слабой оказаться или новое про себя узнать, большую Силу почуять. Куда приведёт то знание? Поди не вдруг-то поживешь потом по привычному, такое познав. Но хоть и боялась, в тоже время и хотела всем сердцем: манило что-то, влекло.

«А и выйду! Не буду в чуме сидеть!» — вспыхнуло в душе.

— Хорошо, Бэркэ. Пойду в круг. Если рядом будешь, — вслух сказала.

— Я всегда рядом, — хитро прищурился Бэркэ. — Шаман я, забыла?

Улыбнулась Урун: вспомнила, как в метели заплутала, а лис седой к стойбищу вывел. В другую сторону от той, куда брела отчаянно, снегом вихрящимся закруженная. Бэркэ не признался, кто лис тот был. Улыбался только молча, дымом трубки укутавшись. Да Урун и так знала.

Через несколько дней вышла из родительского чума Урун — Бэркэ перед входом стоит, в дорогу собранный, ждёт.

— Пора? — спросила испуганно.

Кивнул.

Заметалась Урун: за одно схватится, за другое. Шаман мешок протянул:

— Здесь что нужно. Пошли уже.

И пошли. Идти недолго пришлось, к вечеру вышли к месту. Людно оказалось: стянулся народ, великое дело твориться будет! Остановились неподалёку. Костерок распалили, чай греть поставили. Перекусили.

Оглядывалась Урун: интересно, новое все. Бросился в глаза один из пришедших: то ли красуясь, то ли настрой ловя, танец творил в кругу глазевших. Высокий, красивый, с ухмылкой жесткой. Гудел барабан, злой рванный ритм рождая. А вслед за ритмом танцующий то ходил, ступая шагом крадущимся, глазами всех пронзая, то бросался чуть ли не в толпу, словно зверь на добычу: пугались люди, но не расходились, смотрели завороженно.

Не понравилось Урун поведение злого красавца, по душе корябнуло.

— Зачем он так? — вырвалось у нее невольно.

— Хитрый он, сильный. Зверя выпускает своего. Зверь знает, как силу показать.

— Зверя? — спросила, не удержавшись Урун.

Бэркэ быстро и пронзительно глянул ей в глаза — Урун потупилась. Показалось — насквозь видит ее шаман. Что неприязнь её вспыхнувшая, как лист сухой на воде плавала, а в глубине… интерес всплыл, желание, отклик звериный. Испугалась Урун, ударила всплеском мыслей по водной глади души, рябь пустила, прогнала всплывшее. Посмотрела в глаза Бэркэ — он понимающие улыбался.

На следующий день те, кто решил, что в Круг готов, вышли перед шаманом старейшим. Начертал каждый на деревяшках одинаковых имя свое и в мешок его бросил — для жребия. И Урун свой опустила чуть дрожащей рукой.

«Что я здесь делаю?!» — мелькнула испуганной птахой мысль.

Потом некогда думать стало: прикипело внимание к узловатым рукам старейшины — захочешь, не оторвешь. Загремел глухим рокотом жребий в мешке, нырнули темные пальцы, пошарили задумчиво, поймали. Вынули две дощечки, губы, запавшие, начертанное прочитали. И так ещё два раза. Имя Урун не прозвучало. Первые участники круга были отмерены.

Урун со смешанными чувствами смотрела, как они готовятся, настраивая тело и дух к предстоящему. Затем в свою очередь выходят в Круг. Вершат то ли союз, то ли поединок вдохновенного стихийного движения: то стремительно кружа и взрываясь прыжками и шагами, то почти замирая, всматриваясь в видимое лишь им двоим, мчащимся одной дорогой духов.

Она была восхищена: всё естество её рвалось слиться с потоками сил, что сквозили в движениях танцующих. И боялась: а сама как встанет напротив жребием приведенного? Придёт ли вдохновение, поведёт ли бубен путем верным?

Так прошёл первый день, затем второй. Настал третий: перед старейшиной стояло пятеро и Урун. Среди тех пяти был тот самый злой красавец.

«Только бы не с ним!» — взмолилась про себя девушка.

Старейшина, не торопясь, вынул два первых жребия — выпавшие отошли. Следующих два –Урун среди них не было. Злой красавец тоже с места не тронулся.

Внутри у нее все остановилось: жребий был понятен. Но старейшина, как того требовал обряд, сунул руку в мешок, достал деревяшки — начертанное было произнесено. Имя злого было Иргичи.

Урун было уже все равно. Кто-то тронул её за рукав — обернулась. Берке обыденно сказал:

— Пойдём чай пить, тебе последней выходить.

Опустошенно она пошла к их костерку, села, приняла кружку. Глиняный бок согрел ладони, стало спокойней. Душистый аромат разогнал туман в голове, первый же глоток растворил немощное оцепенение. Урун благодарно взглянула на Бэркэ.

— Пей, пей, — сказал он. — Я же сказал, что рядом. Справишься ты. Себя слушай. Не беги от себя. Сильная ты. Верь мне.

Чай выпили не торопясь. Наряд обрядовый надела Урун. Бубен достала, над пламенем погрела, чтоб звучал звонче. Колотушку проверила.

— Пора тебе, — спокойно сказал Бэркэ. Они встали и пошли к кругу древних камней.

Урун остановилась на границе Круга. Внутри все трепетало, сердце испуганным зайцем пыталось выпрыгнуть из горла, в животе образовалась ледяная дыра. Посмотрела на Бэркэ: тот был невозмутим. Глядя прямо в глаза Урун, просто кивнул.

Сознанием на его безмятежность оперлась Урун, выдохнула, мысленно страх свой рядом воздвигла и за границей оставила, в Круг входя.

Иргичи уже был там, ждал. Взгляд, как звезды холодный, не выражает ничего. Из-за лент и хвостов одеяния ритуального еще больше кажется, опасней. Бубен и колотушка в руках свободно опущенных. Ноги широко стоят, цепко землю держат.

Урун замерла напротив, шагах в пяти. Старейшина рукой махнул — начинайте. Тут же вздернул вверх руки Иргичи — стучать начал, задал начало ритма. Взор его огнем вспыхнул, словно разом выскочил кто из-за ледяной безмятежности.

Урун закрыла глаза. Все переживания остались позади: знала состояние, когда звук вести начинает, умела в поток войти. Взялась свой ритм вплетать, где Иргичи следуя, где новое направление задавая. Растворилась.

Бубна рокот, пронзает звуком: под кожу, в кости. Нутро звенит, дыханье рвется. Дух гулом бубна несёт стремниной, кружится Силы вихрем — тело вторит. Мнут ноги землю, растут корнями, твердь обнимают крепко: шаг сделал, будто вечно здесь стоял — сверни попробуй. Торс движется сплетеньем струй в изгибе переката, тугой волною гнется. В руках же ветер — стремятся в небо, в полет свободный.

Весь мир вокруг Урун. Весь мир внутри Урун. Урун сама — весь мир.

Вдруг надломилась гармония сущего. Будто лёгкий ветер Урун ураганом сбило, клочьями в себе разметало. В реку ее безмятежную поток бешенный влился — мутный, грохочущий, камни несущий. Среди тундры цветущей кряж горный, дерн разрывая, вылез. Очага пламя пожар дикий пожрал.

Кружит вокруг злой красавец, руки коршуном раскинув, разлетаются ленты да хвосты на одежде диким опереньем, бьёт от него Сила наотмашь. Воет бубен в руке, крушить ритм Урун своим яростным надрывом.

Упала на колени она, всем телом, как ива на ветру, гнётся: к земле прильнет, вскинется с руками гибкими. Держится, но чует — не долго уже: ломается ритм несущий, спотыкается духа полет. Рухнет с высей о желваки камней — не поднимется.

Шёпота шелест на краю сознанья: «Себя слушай. Не беги…» — и сразу отголосок в глубине. Зацепился дух, оперся, не стал падать. Пока.

Ходит кругом Иргичи подле Урун, на коленях стоящей. Перекатывается с ноги на ногу, крадётся, вибрирует бубен нутряным рыком, мерцает облик человечий: крадётся волк полярный вокруг жертвы, губы вздернуты, клыков оскал горло жаждет. Чуть — бросится, порвет!

Дрогнули ноздри Урун запах зверя поймав, губы красивые оскалом разошлись, ответ нутряной чуя. Посмотрела в себя — прямо, без оглядки. Разрешила. Увидела. Да! Я это! Точнее, и это — тоже Я. Вышла из души пещеры, мягко ступая, капкан зубов страшных ощерив, в наряде из бурого меха — росомаха. Треть от волка размером. Яростью?..

Ухмыльнулся наблюдающий за кругом Бэркэ, кивнул довольно, за бороду себя дёрнул.

Как была, с коленей, перетекла Урун неуловимым движением в низкую стойку, пошла стелящимся шагом, низко пригнувшись. Зарычал утробно бубен в её руках, потекла хищно, Иргичи движения предвосхищая. Нарастает рокот, танцует Урун, грозит поток движения взрывом бешенным, когтей да зубов страшных яростным броском. Хлещет животная Сила вокруг.

Предельной точки достигло сплетение ритмов и неистовой пляски двоих, как на краю бездны зависло — кто сорвется, клочьями на клыках камней оседая?

Достигло! Зависло.

И вырвалось! Избылось криком одним на двоих, из самого нутра идущим! Хлестануло в небо бездонное, к богам и духам взывая! Оставив тишины звон. Чувство, что — да, свершилось. Огромное. Настоящее.

Открыла глаза Урун: Иргичи стоял напротив и не было в его взгляде ни злости, ни холода, ни презрения — с восхищением глаза смотрели и с уважением явным. Улыбнулся улыбкой светлой да доброй, поклонился, руку к груди прижав.

Урун тоже хотелось улыбаться: Иргичи, всем вокруг. Что она и сделала. Оглянулась на Бэркэ — тот довольно щурился. Вышла из Круга, хотела заговорить с ним, да взглядом вокруг мазнув, зацепилась за облик знакомый. Замерла настороженно.

Бэюдэ стоял чуть в стороне. Смотрел внимательно. Подошел.

— Здравствуй, Урун, — сказал.

— Здравствуй, Бэюдэ. Давно смотришь? — спросила Урун.

— С начала самого, — ответил тот.

Бэюдэ продолжал пристально смотреть. Урун молчала, но взгляд не отводила.

— Я был не прав. Тебе надо танцевать, — сказал наконец Бэюдэ. — А чум… Зачем в нем сидеть? Душно.

— Как оказался здесь? — спохватилась Урун.

— Лиса гнал. Мех уж больно хорош был. За ним и выскочил, — ответил Бэюдэ.

Урун оглянулась вокруг, в поисках Бэркэ: того нигде не было видно. Только мелькнул на краю видимости седой лисий хвост, да хитрый прищур шамана в сознании всплыл. Урун улыбнулась.

Ведьма

Жила-была ведьма. Крас-с-и-ивая! Это только в страшных сказках ведьмы — бабки скрюченные, отвратные, с бородавкой на носу. А наша была прекрасна: станом стройна и гибка, длиннонога и где положено аппетитно округла. Знаниями разными хитрыми да древними владела, что бабка передала, да Силой тайной обладала. Которая, впрочем, тоже от бабки досталась. Так и жила: девкам ворожила в делах их добрых и всяких, зелье варила, порчу снимала да наводила, по шабашам летала. Всё как положено приличной ведьме.

Забрел к ней как-то на болото путник: вроде и обычный, а не совсем — гусли при себе были. Музыкант, что ли? Хотя кто знает, может и так, на продажу носит. Собой хорош, телом крепок: видно — давно в пути, пообмяла дороженька.

Ведьму нашу увидал — обомлел. Тут оказалось, все-таки не зря гусли таскает: на колено одно припал, слова такие подобрал да сказал, что передумала та дорогу прочь показать, как поначалу хотела, остаться разрешила, чтоб передохнул от долгого пути. Место в сарае показала, рухляди на подстилку выделила.

Поутру чаем напоила. Ну а путник сидел и глазами восхищенными смотрел. Песнь в благодарность выдал, что ночью родилась, пока он в сарае с боку на бок вертелся. А как уснешь, когда красота ведьмы нашей сердце вскачь гонит, спокойствия лишает. Было там что послушать: сама не заметила ведьма, как чаю подлила и еще на денек остаться предложила. Потом еще на денек, и еще.

Неделя минула. Хорошая, надо отметить: путник стихи слагал, сказки рассказывал, по хозяйству тоже себя хорошо проявил: забор подправил, печь почистил, крышу подлатал. В общем, нравилось ведьме. Стихи да сказки много больше, чем в бытовых делах подмога: в них она и сама справлялась, а вот столько слов красивых услышать, да про себя…

Но ела её одна мысль, грызла душу железными зубами: попоет сладко и уйдет ведь. Знаем мы их, потому и живем на болоте: спокойней так, безопасней. Да и травка, опять же, рядом: мухоморы разные — есть в случае чего чем «приветить» окаянных.

Сплелись в душе в тугой узел радость путником доставленная, уверенность, что уйдет обязательно и горечь от представленной потери: Сила темная внутри поднялась, сердце чёрным пламенем опалила, туманом багровым разум заволокла. Мысль в голове укрепилась: сожру его, иль не ведьма я потомственная?! Будет тут речами сладкими дурить меня, душу мягкой делать. Насквозь тебя вижу! Не обманешь!

Ну что ж, дело привычное, знакомое. Заснул путник с чистой улыбкой на губах. Что снилось? Не задумалась над этим ведьма. А и задумалась бы, решила б, что смеётся над ней: с туманом багровым внутри по-другому никак. Схватила топор острый, порубила его на куски и в котел бросила, огонь распалила.

Время приспело, готово уж должно быть жаркое-то по-ведьмачьи. Открыла она крышку, а сверху всего голова поэта лежит: как живая почему-то, сила что ли какая была в нем? Улыбается мечтательно, красивый такой. И слова в памяти всплыли — стихи, что написал напоследок для нее.

Милый облик, душа звоном

Летит в порыве над краем бездны.

Вскипит нутро тоски стоном

Забывать выпадет если.

Изгиб тела пленит душу,

Желаньем живешь одним — коснуться.

Тяжесть в груди радость рушит,

Случись без надежды проснуться.

Голоса сладость, душа тает,

Ласка в нем, покой в сердце.

Веретено боли жилы мотает,

Если звучаньем его не согреться.

Как кипятком ошпарило ведьму — захлопнула крышу. Туман багровый рассеялся внутри, по закоулкам души расточился. В зеркало на себя посмотрела: растрепанная, в кровище вся. Что ж наделала я?! Жрать-то его зачем? Сто лет уж мясо не ем: диета растительная она ж для магии самое оно. Да и запачкалась вся. Что на меня нашло?

Долго самоедством заниматься не стала: время уйдет, не воротишь поэта обратно — давай зелье варить живительное, и такое умела. Сварила, чуть приоткрыла крышку котла и плеснула быстренько, стараясь не смотреть: боязно стало увидеть ещё раз, что натворила, кураж-то темный ушел, спрятался.

Спустя время осторожно, одним глазком заглянула: лежит поэт, калачиком свернулся — большой котёл, есть место, — спит, отдыхает, устал видимо. Не каждый день его, похоже, на куски рубят, варят, а потом еще и оживляют. Можно понять человека.

Опять ворохнулась темная Сила, толкнула уж было растормошить, разбередить: ишь, разлегся, вставай песни пой! Я тут, понимаешь его оживляю, с ног сбилась, а он спит! Одернула Силу свою ведьма: «Ну-ка! Развоевалась! Хороший он, нравится мне. Да и тебе, не вредничай». Улеглась Сила темная, успокоилась — согласилась, видимо. И ведьма успокоилась тут же. Поцеловала в щеку поэта, запах его живой втянула — вкусно. Но есть не хочется: нюхать — да, сколько угодно, есть — нет. Села на скамеечку подле и стала ждать, когда проснется. Любоваться.

А поэт не ушел никуда. И стихи, и песни остались. И не только…

Кикимора

Три друга было у кикиморы Бажены — лягушка Клавдия, леший Ермолай и Ко.

Ну, с Клавдией все понятно: лягушка — и в Африке лягушка. Очень любила она свой язык, хвалилась всегда им: какой он длинный, липкий и ваще. «По три комара за раз!» — горячилась подчас. Бажена в такие минуты посмеивалась про себя: «За раз, ага! За неделю если!» Не умела Клава ловить мошкару языком, хоть ты тресни. Камнями ее сбивала. В этом хороша была, эт да. Вот такая лягуха. Леший Ермолай справным лесовиком был, но излишне мечтательным. Сядет, бывало, на небо смотреть. Уже и белка в ухе гнездо свила, а он все сидит. Самым странным другом была Ко. Существо без определенной природой классификации — всклоченное, взбалмошное, с глазами навыкате и вечным надрывом в существовании. Вот и сейчас: пока Клавдия отвлеклась, очищая веточки со своего языка (опять промазала по комару), а Ермолай замлел, увидев бабочку, Ко уже прыгала вокруг Бажены, дёргала её и с азартом верещала: 
— Пришёл! Страшный! Глаза — во! Руки — во! Что делать?! Что делать?!

Оглянулась Бажена — действительно пришел, Кощеюшка.

— Ну что, — говорит, — Бажена? Надумала? Я мужчина справный. Все есть — почёт, уважение. Злато есть. Смерти, только нет, ха-ха!

— Знаем мы, где твоя смерть, — сказала Бажена и покосилась с намёком.

— Но-но, не шути так, — сказал Кощеюшка, но на всякий случай отодвинулся. — Ты думать — думай, да не тяни. Не пойдёшь лаской, возьму таской! — крутанулся на месте и исчез, чёрной пылью осыпавшись. Телепортировался, стало быть, к себе в царство подземное.

Надо сказать, сколько себя Бажена помнила — есть она, болото её и Кощеюшка, чтоб его! С предложениями своими, только отвращение вызывающими. Да и был уже у неё друг сердца, куда там Кощею — Горыня, водяной исконный. Встречались, миловались. Обитал миленок в озере лесном, что средь болот находилось. Но и Кощеюшка не отставал, грозил да не шутил похоже. Чувствовала Бажена силу его лютую, черную. Боялась.

Знала, живёт на краю болота бабка мудрая. Собиралась за советом к ней сходить, да все откладывала за делами суетными. Не кончались дела никак. Только прошло оцепенение от присутствия Кощея, а Ко уже опять надрывается:

— Баженушка! Путник! Путник! Заморочить бы! Это ж болото! Чтоб не шлялись тут!

В общем-то, верно. Как говорят — не зная броду, не суйся в воду. А не умеешь разморачиваться, неча и заморачиваться. А точнее, на болото соваться, где энтим делом обеспечат щедренько. От всей кикиморской души! В общем, помчались всей честной компанией. Точнее, помчалась Бажена, стройная да легконогая. Клавдия, как могла, прыгала. Ермолай — тот только степенно передвигался. Ко вообще бегущей в одном направлении никто никогда не видел. Мечущейся хаотично — это сколько угодно. Но как-то до места добиралась обычно. Да и не важно — кто, как и когда. Морочить-то все равно кикиморе нашей.

Путник, парнишка молодой, просто одетый, шёл неторопливо, по сторонам смотрел светлым взглядом, нравилось ему, похоже. Прям по тропинке, что средь болота бежала. Бажена морок навела: путнику кажется — тропка дальше вьется, и он по ней следует, а самого ноги уж в трясинное окно ведут. Ухнул сразу по пояс, глаза, как плошки, рот в испуге раззявлен, побелел весь. Подвывает от ужаса смертного, громко закричать сил нет, свело нутро — чувствует жадную хватку топи. Руки хлопают вокруг по грязи жидкой, да не могут опору найти.

Смотрела с нахлынувшим чёрным удовольствием на этот танец отчаяния и близкой смерти Бажена, сама за мороком своим невидимая. Что-то темное в душе заворочалось, предвкушающее, как поглотит болото парнишку, как зальется чёрным рот его широко открытый и глаза светлые.

Встряхнулась — что это со мной? Ладно напугать, одурманить, губить-то зачем без причины веской? По шею уже провалился путник, тянет носом к верху — не надышишься, говорят, перед смертью, а отказывался хоть раз кто?

Наклонила она березку молодую к руке парня — не поймёт с испугу, подумает сам нащупал. Вцепилась судорожно рука, почуял опору несчастный, стал мал-помалу тянуть себя из грязи. Вылез на твёрдое да сознание потерял с натуги. Тут вся компания подоспела. Бажена воровато оглянулась: видели, нет, зверства её? Вроде как обычно себя ведут.

Обратно пошли уже не спеша. Шла молодая кикимора и думала, вспоминала о зачастивших похожих случаях непонятной злобы, ненависти, раздражения. Язык, вот, Клавдии дверью прищемила — вид сделала, что случайно, извинялась. А внутри-то знала — специально, радость злую с того ощутила. На днях, буквально, соскучилась по Горыне, наведалась на озеро к нему. Чуть замешкал он, дела свои доделывая, встретить её — так вызверилась, что аж шарахнулся, побледнел водяной и на дно погрузился. Всплыл, конечно, быстро, отходчивый. Да и путников регулярно отваживая, не первый раз с трудом от жестокости излишней себя останавливала.

Мысли все эти перебрав, решила больше не откладывать и направиться к бабке мудрой за советом: на счёт Кощея да про вспышки чёрные свои до кучи. Тропку к хижине бабки знала, добралась без проблем.

Встретила её бабуля не особо приветливо, но не погнала, выслушала. Подумала, посмотрела на Бажену взглядом пронзительным из-под бровей седых кустистых и сказала:

— Есть у меня «Истинное око». Посмотришь в него — правду всю узнаешь. Плохо иль хорошо с того будет, то узнаешь опосля. Ну как, подходит тебе така авантюра?

— Э-э-эх. Страшно, конечно. Но больно разобраться хочется, — ответила кикимора. — Давай уж, Око свое.

Достала бабка завернутый в холстину предмет, развернула. Шар оказался, будто стеклянный, мутный только шибко.

— И как смотреть в него? Чего там увидишь-то? — спросила Бажена.

— Ты, девка, давай гляди, а не умничай! — прикрикнула бабка. — Вопрос внутри задай и вперед.

Сосредоточилась Бажена. Взяла шар в руки. В глубину его мутную всмотрелась. «Кто я? Откуда черного столько внутри? Злоба откуда да ненависть? Тоска желчная?» — спросила про себя. Вдруг как ветер подул в стеклянной глубине — разошлась муть. Девушка внутри шара: красивая, перегибистая, смеётся чему-то. Нахмурилась вдруг. Больше картинка стала, причина смены настроения показалась. «Кощеюшка!» — ахнула кикимора. Что-то сладострастно ухмыляясь предлагает Кощеюшка девушке: шар звук не передает, но и так все яснее ясного. Гневается девушка, гонит мерзавца. «Так его, ирода!» — радуется Бажена.

Сменилась картинка. Эта же девушка в лавке заморской. Торговец пухлый товар ей нахваливает. Не так что-то с лавочником этим: вроде и в теле, и щеки румяные… С тенью что его? Тощая тень, длинная. Купив шкатулку, уходит девушка. Видно — открыть не терпится. Глаза у лавочника только подобострастные были и вдруг резко злые да колючие стали, только дверь захлопнулась. Потек облик, как воск свечной, форму меняя: тело вытянулось, сгорбилось, щеки истаяли, кожа череп обтянула — Кощей собственной персоной предстал, стоит, руки потирает да ухмыляется злобно.

Тут картинка сменилась резко. Шкатулка на столе — рука женская открыть тянется. «Не открывай!» — крик невольно из горла рвется. Не помогает это конечно — откидывается крышка. И за миг до того, как из-под нее вырывается чёрный вихрь, впивается в лицо красавице и словно всасывается внутрь, понимает Бажена, кто она.

Секунду ничего не меняется. Затем мир вокруг девушки будто изнутри прорастает трясиной, мхом да кочками, травой жёсткой заросшими — болотом становится. Опрятный домик — полусгнившей сырой хижиной. В последнюю очередь меняется девичий облик: зеленеет и покрывается чешуей кожа, заостряются уши, кривые когти венчают пальцы, грива волос становится чёрной и жёсткой. Она остаётся своеобразно красивой, но уже не человеком — кикиморой.

Осела на пол обессиленная Бажена. Шар из руки ослабевшей выпал и в сторону откатился. «Вот, значит, как. Не добился своего Кощеюшка, хитростью взять решил. Сговорчивей, решил, стану в виде таком», — ворочались тяжёлые мысли.

— Ну что, поняла, девка? — спросила бабка. — Облик — эт ещё не все, это как приложение. Тоской да страхом он тебя околдовал, злобой жгучей да завистью едкой.

— А быть-то как мне теперь? — растерянно спросила Бажена.

— Заломать Кощея надо. Победишь — заклятие спадёт, истинный облик свой примешь. Но дело не простое это. Есть у меня вещь одна, что помочь может — спица волшебная. Можно ей и бессмертного убить, а можно и смертного оживить. Спица Желания называется. Просто работает — вонзил и что хочешь сотворить мыслью оформил. Она сама исполнение вывяжет. Пожелать главное точно надо, в этом и сложность. Возьмёшь, спытаешь судьбу? Не гарантии тебе даю — шанс.

«Ну, а что? Неужель не справлюсь? Воткну да сдохнуть накажу», — подумалось Бажене.

— Давай спицу, бабушка. И за науку спасибо. — Взяла волшебную вещицу, поклонилась на прощанье и до хижины своей подалась.

По пути план коварный продумала, как Кощея близко к себе подманить: вязальная снасть, чай, не копье — издали не ткнешь, не бросишь. Но идея была — объявляется противный, когда хужей всего на душе.

Пришла домой. Выспалась, с силами собралась. Села и давай вспоминать все свои печали-горести. Ага! Объявился кто-то — ясно кто. Во дворе, вот уже и на крыльце топчется и в дверь скребется.

— Баженушка! Открывай! Скучала по гостю дорогому?

— Открываю, Кощеюшка! — заговорила ласково, ненависть свою в души тайник пряча, как спицу заветную в рукаве. — Заходи, гостюшка дорогой!
Затек в хижину елеем гость ненавистный. Руку поданную облобызал с нежностью неожиданной:

— Жизнь моя! Дождался ли надежды лучика?! — с восторгом неподдельным воскликнул, с желанием в движении потянулся к не спешившей отпрянуть Бажене.

«Вот и время приспело», — мелькнула мысль.

Сама удивилась своему рациональному спокойствию: потянулся Кощей за поцелуем — из рукава спицу выпростала да движением одним в шею воткнула. И в глаза взглянула. А в глазах Кощея, сволоты этой редкостной и мерзавца, обида и недоумение детское прям какое-то.

Рухнуло что-то в душе: только сейчас смерти конечной желала, а вот… Надломилась решимость, нечто живое и настоящее увидела Бажена в наполненном смертью и страхом облике Кощея — сменилось жёсткое «Сдохни» на более мягкое «Не вреди». Наитием пожелала. Что сделать с Кощеем спица должна была — даже близко не понимала.

На колени упал Кощей. Затрясся весь и меняться начал. Как в картинке, что давеча шар волшебный показывал, только наоборот, как будто жизнь в него вдохнули — торговцем дородным и румяным стал. И тень соответствующая — большая да широкая, как положено. Переродился, в общем. С колен не поднимается, головой трясёт, видно — ошалел, в себя прийти не может. А спица как будто всосалась вся в него — одноразовая оказалась.

Прислушалась к себе Бажена. Вокруг посмотрела. Победила ж я! Сказала ж бабка мудрая: «Облик истинный примешь…»
«Неужели это — теперь мой истинный облик? Пустила тьма корни в душу, моей стала… Или была такой, только чуть Кощей подправил?» — метались мысли в ее голове. Долго думать шум во дворе не позволил.

— Кого там ещё принесло! — закричала раздосадованная результатом победы над Кощеем Бажена, на крыльцо выскакивая.

Пред взором её предстала вся честная компания. Клавдия, Ермолай и Ко. Самым настораживающим моментом было то, что Ко молчала и не металась из стороны в сторону, а только испуганно таращилась. Кикимора внутренне подобралась, предчувствуя неладное.

— Что стряслось? — пересохшим от волнения голосом спросила она, напрочь забыв о Кощее.

— Та-а-ам… Та-а-ам… Эта-а… — выдавила из себя Ко.

— Да что там!!! — сорвалась Бажена.

Тут уж все наперебой начали вываливать детали беды: оказалось, рыбаки залетные поставили сети на озере, где Горыня жил; ну, а он оплошал и влез в них — спасать надо.

Как подбросило Бажену — за ухо схватилась, а точнее за серьгу волшебную: могла та серьга владельца в место другое переместить. Место только надо представить да потереть — серьгу, конечно, не место. Озеро знакомое представила, серьгу потерла — была здесь, стала там.

Помощь, надо отметить, была уже не очень-то и нужна: Горыня сети порвал-выпутался, матёрый водяной — эт вам не треска аль селёдка какая. Но женскую месть было уже не остановить: закрутилась Сила внутри, руки вперёд ладонями бросив, послала ту Силу в волну кикимора. Понеслась волна, высоту набирая, вдарила по лодке с рыбаками — перевернула. В воду стремительным броском вошла Бажена, хищной рыбой-муреной заструилась: топить спешила, мясо рвать, кровь пить.

Еле успел Горыня перехватить, отвёл беду от дураков залетных: достал броском на сил пределе. Себя в ярости потеряв, вцепилась в перехватчика когтями Бажена, зубами к горлу потянулась — закрутились как одно в водной кипени. В объятьях сильных, но нежных стиснул её друг сердешный, на ухо журчать, успокаивая, начал.

Так и кружились некоторое время, паря в толще воды. Успокоилась Бажена в кольце рук родных, затихла. Рыбаки незадачливые тем временем из воды выбрались и прочь деру дали. Клавдия, талантом своим пользуясь, долго камнями их провожала, а Ко металась вокруг, паники воплями добавляя. Ермолай же просто смотрел на муравья, ползущего по его руке, и улыбался.

— Я за тебя испугалась, — сказала Бажена.

— Я так и понял. Прекрасна ты, царица болот моя, несравненная! — ответил, со светящимся в глазах обожанием, Горыня. Кикимора окончательно повеселела и успокоилась.

«А я ведь даже не подумала в запале, когда на Кощея ополчилась, что вот вернула бы облик девушки, а Горыня? Он же водяной. Это выходит, если пошло бы как представлялось — все, разошлись пути-дорожки? Очнулась бы в городе в домике красивом, и где то болото да озеро лесное? — размышляла она, нежась в милых сердцу объятиях, смотря в его наполненные восхищением и любовью глаза. — Да и пусть так остаётся, я себе и в таком обличье нравлюсь. Водой опять же управлять умею да морок наводить. И водяному моему, судя по всему, тоже по душе, даже очень».

— Я тебя люблю, — первый раз сказала вслух Бажена.

— А я люблю тебя ещё больше, — ответил Горыня. И поцеловал её.

Глаза кикиморы закрылись в блаженстве. От места соприкосновения их губ разбежались по телу пронизывающие живительные токи: почуяла Бажена, как растворили они, вымыли, просто вышвырнули прочь из естества ее скопления чёрной болотной жижи, взамен наполнив душу чистым ликованием и ощущением чего-то светлого и могущественного. Ощутила, как Сила эта ясная, переполнив всю ее до последней клеточки, вырвалась наружу во все стороны, насыщая пространство все дальше и дальше. Судорожно вдохнув, будто всхлипнув, она открыла глаза.

Напротив, был всё тот же наполненный любовью взгляд. И голос знакомый произнёс:

— Ты прекрасна, морей царица, ослепительная моя.

Бажена оглянулась: стояли они на берегу песчаного пляжа небольшого островка, вокруг плескались бескрайние просторы синего моря. Морем болото стало, а озеро лесное — островом в море том. Горыня неуловимо изменился: тот же в целом, но что-то царственное в нем появилось, величественное. Себя осмотрев, тоже увидела изменения: кожа гладкая стала, но пальцем по ней проведя, поняла, что, пожалуй, прочнее прежней, чешуйчатой будет, аккуратные ноготки когти кривые сменили, волосы волной шелковистой заструились — в целом ближе к человеческому облику, но много интересней. Само собой понимание пришло — над морем окружающим властна она, над всей его загадочной и насыщенной разными существами глубиной, большая Сила внутри. И ещё — счастье она ощутила, полное.

Взяла она Горыню за руку, и пошли они к дворцу, виднелся что в глубине острова — обживать.

Про Кощея, кстати, не забыли — предложили ему казначеем во дворец пойти, дела финансовые вести да хозяйством заведовать. Согласился Кощей — большой прибыток с того согласия Бажене случился: не знала горя в заботах обыденных.

Время бежало прозрачной волной, в убранстве белого кружева пены, и настал миг, когда прилив ее принес в окрестности острова путаницу маленьких следов на чистом песке пляжа, веселую звонкую суматоху во всех закоулках дворца и еще большее счастье в смотрящих на все это глазах.

Танцующая с ветром

Старик шел этим путем уже много лет. Он шел один: по крайней мере, так это выглядело для тех, кто не пытается смотреть дальше лежащих сверху вещей. Для пытливых умом… Эти могли увидеть, что длинные волосы старика даже при полном штиле слегка колышутся, да и дорожный плащ время от времени надувается пузырем — верный признак того, что идет человек с другом-ветром в обнимку.

Человек ли? Вот тут вопрос. Старик и сам не смог бы на него ответить, а, точнее, предпочитал делать это таким образом, дабы просеять встречного через особое сито:

— На миг я тот, кого ты видишь. А на второй — познать захочешь вдруг. На третий же уйду не тем, кого узнал ты, — такое мог выдать.

По смыслам же, мелькающим в глазах встречного, мерил его. Обыденности пустота — мимо шел. А если видел вдруг ума крючок, как тот, вонзивший кованое жало, на глубину утащен отголоском озаренья, которое сверкнуло в странной речи — звенит леса от напряженья, тянет вожделенную добычу, — с таким старик мог помолчать о многом. Молчать приходилось намного реже.

Так случилась и эта встреча: старик шел, катая в голове пригоршни мыслей, на разные голоса обсуждая набившие оскомину темы, которые от этого так и не стали решенными, и вдруг увидел ее. Она смотрела пытливо и серьезно.

— Здравствуй, девица! Далеко ли путь держишь?

— Здравствуйте, дедушка. Не знаю пока, далеко ли, близко ли — не разобралась еще, — ответила та, продолжая пытливо вглядываться в него, будто пытаясь высмотреть ей одной известные знаки.

— Мне кажется, вы мне кого-то напоминаете. Можете сказать, кто вы?
Старик хитро улыбнулся и ответил в своей манере:

— Я камень, падающий в небо. Но хоть и камень, чувствами огню подобен.

— Где-то я это уже слышала, — нахмурилась девушка.

Пришла очередь старика удивляться. Впервые его загадочный ответ вызвал такую реакцию.

— Э-э-э, тебе уже так кто-то представлялся?

— Да нет же, сама я о себе так говорила. Может ты подслушал и дразнишь меня теперь? — подозрительно спросила девушка.

— Зачем мне? Я просто отвечаю так, чтоб понять кто мне встретился.

— Ну и как, много понял?! — продолжала сердится девушка. — Что вообще понять можно, впервые увидев?! Я сама не знаю, кто я: меняется все непрестанно, мир вокруг, я в мире. Мятётся душа, на месте стоять не может, влечет ее вдаль. Озарений жаждет, мир и себя познать хочет, аж в судорогах боли подчас скручивается, если не получает этого. Стучится что-то изнутри, вырывается. Выпустить охота, мочи нет, а чувство такое: выпущу — сгорю и вокруг все разрушу. Страшно.

Глаза старика наполнились огнем интереса. Вот так встреча!

— Ты не сердись, милая… Бывает так: только познакомятся люди, а тут же о похожем говорят, словно виделись уже, не случайно такое. Я давно и много хожу по миру. Можем вместе пойти, поискать ответы на твои вопросы. Глядишь, и я на свои какие найду, — предложил он.

— А как все-таки звать тебя? Меня Кеяс зовут, — поинтересовалась уже спокойно девушка.

— Зови меня Вогте. Ну что? Пойдем вместе?

— Пошли.

Вдруг словно прояснилось что-то в окружающем пространстве: ответвление образовалось от той дороги, на которой они встретились.

— Похоже, нам туда, — сказал Вогте.

Они свернули и двинулись в новом направлении бок о бок.

— А можно еще спросить? — поинтересовалась Кеяс и, не дожидаясь разрешения, продолжила: — У тебя волосы и плащ шевелятся так странно…

— Заметила? — улыбнулся старик. — Это Винда, дух ветра, друг мой — мы давно вместе. Иногда я на его крыльях пробую стремительность полета, иногда он меня обвивает и слушает неспешность ходьбы. Ну и так, в других каких мелочах помогает мне: костер раздуть, например.

— А как получилось, что вы вместе? — заинтересовалась девушка.

— Да он в место дурное попал, закрытое. Нельзя им, духам воздуха — умирают без движения. Ну а я подоспел вовремя, пробил лазейку. Вот с тех пор рядом, — пояснил Вогте. — Еще познакомишься с ним, присматривается он к тебе пока.

Вскоре вышли на развилку. В прямом направлении дорога была широкая и хорошо утоптанная: по ее курсу наблюдались засеянные поля, видны были работающие фигурки людей. Судя по всему, шла обыденная выстроенная трудовая жизнь. Чуть вправо уходила извилистая тропа, присыпанная желтым веселеньким песочком: вилась она среди залитого солнцем лугового многоцветья, дальше виднелся пляж с тихой заводью — играли блики на манящей окунуться воде. Третья стежка заросла травой и, повернув налево, ныряла в мрачный ельник.

— И куда, ты думаешь, нам надо? — спросила Кеяс.

— А куда хочется больше всего? — ответил вопросом Вогте.

— Направо бы — расслабиться и не думать ни о чем. Прямо вроде как не хочется: рутина эта, работа, дом, работа, дом. Хотя как по-другому? Деньги же надо зарабатывать, — размыслила девушка.

— А эта, влево которая? — уточнил старик.

— Неприятная она какая-то, страшная. Не, не хочется туда, — отказалась Кеяс.

— Ну вот по ней и пойдём как раз: мы ведь ответы ищем, где же их искать, если не там, где мало хожено, да ещё и страшно? — сказал Вогте и, не дожидаясь согласия, повернул на левую чуть заметную тропку.
Кеяс, чуть поколебавшись, пошла следом.

Войдя в проход, обрамленный колючими лапами, они словно в другой мир попали: сумрачно, тихо. Даже казаться начало, что другого — с солнцем и людьми, — и нет вовсе.

У тропинки, на бревне, кто-то сидел: в штанах и жилетке на голое тело. Ну как голое — густым мехом поросшее. Даже не понятно было, нужны ли штаны в таком разе. Этот кто-то зевнул зубастой пастью и выдал:

— Ну ты-то старый, жизнь, видать, приелась. А её-то что привел? Не, ну спасибо, конечно, мяско молодое мы уважаем. А в то же время и жалко — пожила б еще.

Мохнатый и зубатый встал с бревна и продолжил:

— Э-эх, ладно. Пошли уж — жрать вас будем.

— А к чему такая спешка, уважаемый? — спросил старик, не поведя бровью. — Вы представьтесь, сами присмотритесь внимательно, а то вдруг не прожуете.

— Ча-а-аво-о-о! И не таких жева… А-а-а, вона чё-ё-ё, — осекся мохнатый. — Ну, тады ага, спешанул я малёх. Вы дальше ступайте, а я чё уж, опять присяду. — И назад на бревно устроился.

Кеяс недоуменно наблюдала за разыгравшейся сценой: ни понять, ни испугаться не успела. Поспешила за Вогте, принялась расспрашивать спокойно идущего старика:

— А кто это был? Что значит — жрать нас? И почему вдруг передумал?

— Да это первые страхи, пути нового. К одной тебе могли прицепиться, но всё равно не сладили бы — вижу я. Так что нечего время зря терять. А я уж путей столько прошёл, что за двоих подвинуть их могу, вот они и подвинулись. Дальше, правда, смотри, самой надо будет, но я рядом, подскажу если что.

Спустя некоторое время вывела их тропинка на полянку, заросшую мягкой травой. По её краям лежала дикая мешанина валежника: переплетение коряг образовывало второе кольцо обрамления свободного пространства. Вогте остановился посередине и присел, скрестив ноги. — Отдохнем чутка, — выдал он такое заключение.

Кеяс садиться не захотела и отправилась побродить по полянке, рассматривая причудливые изгибы мертвых веток и корней. Старик, достав из дорожной сумы дудочку, принялся выводить затейливую тягучую мелодию: звук то почти стихал до еле слышного, то взвивался ввысь, к облакам, то был тягучим как мед, то пронзал тишину резкими всплесками. Медленная прогулка девушки шаг за шагом превратилась в танец. Он не был строго выстроен в какую-то структуру: следуя переменчивой музыке, Кеяс то медленно перетекала с ноги на ногу, поворачиваясь по сторонам света, то срывалась с места на несколько шагов, чтоб замереть затем, чутко вслушиваясь в звук тишины между трелями дудочки.

Одежда и волосы Вогте шевельнулись легким порывом: Винда на время оставил друга и заинтересованно порхнул в сторону Кеяс — дух ветра влился в струи музыки, присоединился к пластике девушки. Она ощутила упругое движение воздуха, что вместе с ней закручивалось в пространстве и подхватывало скольжение шагов, рождая волшебное чувство объема и силы движения, даря легкость и невесомость. Войдя во вкус, Кеяс прыгала и красивым пируэтом парила в воздухе вопреки земному притяжению. Было в этом союзе природной грации женского тела с полетом духа ветра нечто прекрасное — Вогте любовался, не прекращая играть.

Музыка затихла. Кеяс остановилась, обратила лицо с закрытыми глазами к небу и счастливо улыбнулась. Одежда старика вновь зажила собственной жизнью — Винда вернулся уже на привычное место.

— Ему понравилось, — сказал Вогте. — И мне.

Кеяс еще раз улыбнулась и подошла, а старик поднялся с земли и произнес:

— Ну что, хорошо отдохнули, можно дальше.

Неожиданно со всех сторон ударил пронзительный скрипучий голос:

— Кто такие?! Что забыли в земле моей?! Быть вам костями белыми, муравьями глодаными.

Вогте остановился и пристально вгляделся в окружающий лес. Кеяс, тревожно озираясь, невольно подошла к нему как можно ближе.

— Кто это? — прошептала она.

— Думаю, сейчас узнаем. Кто-нибудь из Ведающих, а по совместительству этих мест Хранитель. Ну а точнее Хранительница, судя по голосу. Не робей, разберемся, — негромко ответил старик.

Воздух заполнило карканье ворон, ворвалось в уши терзающим звуком, деревья жутко заскрипели и всё вокруг словно зазвенело ощутимо давящим напряжением.

— Что тебе надо?! Мы мирные путники! — крикнул Вогте.

— Мирные с такой Силой за пазухой без вести не являются! — совсем невыносимо зазвучал голос.

Коряги по краям поляны вдруг поднялись с земли, нацелили на путников острыми сколами сучьев и ударили все разом, будто метнул их кто. Вогте взорвался ветром, диким ударом воздуха. Не сам: Винда махнул крылом вихря, смел одним порывом летящие обломки.

Кеяс только что была испуганной до оцепенения и тут словно включилась: поднялось что-то изнутри, телом овладело — сторонним наблюдателем себя почувствовала девушка, зрителем безвольным. Завертело её на месте: всё быстрей и быстрей. Летящие руки будто саму реальность воронкой закрутили — поплыло пространство. Трава как от урагана на землю легла, но Винда не причем был — вокруг Вогте обвился до поры, — деревья потрескивать и клонится стали.

— Остановись! Все! Все! Ошиблась я! Не губи лес! Меня, если хочешь, лес оставь. Он не при чем, я попросила, — раздался крик и из чащи, семеня, выбежала маленькая сухонькая старушка. — Вижу — без умысла ты.

Кеяс, ничего не понимая, будто выключилась: так и остановилась, только глаза растеряно хлопали. Вогте смотрел на нее задумчиво.

— А я ведь слова про Силу за пазухой на себя, дурак старый, принял. А тут вона как… — признался он.

Тут старушка уже и доковыляла до них. Оба обратили внимание на хранительницу здешних мест.

— Ох, ну встряхнули вы мне нервишки, не ожидала таких гостей. Малость струхнула, ну а с испугу чё только не натворишь. Один из старой гвардии, — глянула она пристально на Вогте, и тут же на Кеяс переключилась: — И молодая, непознанная. Да-а-а, дела. Так, ко мне пойдем. Неча на дороге разговоры говорить. — И, приглашающе махая рукой, направилась по незаметной до этого тропке в глубь ельника.

Позже, усадив гостей за стол, Энсварли — так звали старушку, — сказала:

— Да, девка, сильна ты безмерно, но Силу свою не видишь, не признаешь, не понимаешь. Чураешься, плохой её мнишь. Думаешь, рушит она всё. Да, рушит, коли границ не знает. Огонь в лесу, силу взявший, большой беды натворить может. В печи, камнем, суть землей, в границы введённый, греет и кормит. Познать тебе Силу свою надо, увидеть в себе.

— Хорошо бы… Вот только как? — спросила Кеяс.

— Зеркало особое найти тебе надо. Себя в нем сможешь увидеть, настоящую. Кто ты есть. Увидишь — дальше ясно станет, что делать, — ответила Энсварли.

— Где искать его? — спросила девушка.

— Вот тут есть некая закавыка. Точно, где лежит, никто не знает, но куда наперво отправиться надо, подскажу, — сказала старушка. — В дне пути отсюда вход под землю есть — приметы укажу, — спустись туда. Обратно если выйдешь, иди на запад — к горе придёшь. Не ошибёшься, гору-то, от подземелья в отличии, хорошо видно будет. Та нужна будет, что выше всех небо вершиной ковыряет. Там, ясно дело, подняться нужно. Ну и спуститься, конечно, тоже. Такие вот тебе подсказки. Большего не скажу, не вправе.

— Так просто? В пещеру спуститься, на гору подняться, и всё? — усомнилась Кеяс.

— Было б просто, ты б здесь не сидела и не спрашивала, а сама б кому рассказывала, куда идти, — сурово парировала старушка. — Будет уж рассуждать. Вон, спутник есть у тебя, не дурнее многих. Порасскажет чего по пути.

Вогте, который молча сидел и задумчиво слушал женский разговор, прямо встретил взгляды обеих и коротко сказал:

— Разберемся.

Отдохнув и распрощавшись с Энсварли, пошли по указанной тропе в нужном направлении. В пути завели разговор.

— Что там может быть, под землей? — спросила Кеяс. — Да и на горе тоже. Что под землей, правда, сильней страшит.

— Точно, не скажу — это мне не ведомо. Дело в том, что для каждого свое может быть. Тут пока не спустишься, не узнаешь. Но нужно ко всему быть готовой. К опасности, к страшному, — проговорил, Вогте и, немного помолчав, добавил: — К смерти.

— Все равно пойду. Надо мне. Разобраться во всем хочу, — твердо сказала девушка.

Дальше шли молча, каждый о своем думал. На остановках Вогте уже привычно доставал дудочку, а Кеяс с Виндой танцевали, все больше сродняясь в совместном движении.

Наконец пришли. Привели приметы к невысокому каменистому холму, часть которого словно ножом была срезана. Там-то и открывалась дыра под землю, а тропа в нее ныряла. Перед входом остановились. Тянуло из мрака, обрамленного замшелыми валунами, холодом и еще чем-то — жутким.

Посмотрел Вогте на Кеяс с вопросом. Глянула девушка в ответ, губы упрямо сжала, глазами сверкнула, в сторону дыры взгляд оборотила и шагнула решительно во тьму. Старик присоединился. Мрак поглотил их.

— Темно-то, как, — молвила тихим голосом Кеяс. — Как пойдем? Куда ногу поставить не видно.
Тут в окружающей черноте разгорелся неяркий свет, который постепенно усилился и раздвинул ее на несколько шагов. Источник его находился в руках Вогте: это был зелёный полупрозрачный кристалл.

— Что это? — поинтересовалась Кеяс. — Это фонарь такой?

— Это мой камень. Помоложе был, на конце посоха носил его. И знаешь, шляпу такую остроконечную, с полями. Слишком претенциозно на сегодняшний взгляд. Разное он может, но и фонариком неплохо служит, — ответил в общих чертах старик и извиняющимся тоном добавил: — Светить вот только далеко не будет: от Силы моей питается, а что там дальше еще не ясно — поберечь надо.

После этого идти стало возможно и они двинулись по коридору, изгибы которого уводили их все глубже.

Спустя некоторое время Вогте сказал:

— Винда беспокоится: движение воздуха уменьшается, неуютно ему.

Во мраке подземного коридора и впрямь становилось трудней дышать. Стены давили на сознание. Казалось, твердь поглотила их и теперь медленно переваривает в своей утробе.

Шли долго. Из-за того, что видимость не превышала нескольких шагов, путь казался еще длиннее. Наконец, судя по усилившемуся эху, они вышли в какое-то большое пространство. Вогте что-то пробормотал вполголоса и кристалл вспыхнул ярче, залив пещеру, в которую их привел ход, зеленоватым светом. В дальнем ее конце обнаружилась женская фигура, которая сидела на возвышении, сложив руки на колени скрещенных ног.

Кеяс состроила вопросительную гримасу. Вогте пожал плечами, отстранил девушку и подошёл ближе к фигуре, внимательно в нее всматриваясь: отблескивает полированным камнем поверхность чёрного тела, глаза на тонком лице закрыты. Старик осторожно протянул руку и коснулся.

— Статуя, — сказал он, обернулся к Кеяс и хотел уже было что-то сказать, но увидел, как глаза её внезапно расширились от ужаса, а рот округлился в рождающемся крике.
Вогте отпрянул и резко повернулся обратно: глаза только что неподвижного изваяния открылись. Из них лился красный свет, наполненный прожилками мрака. Статуя подняла руки, которые выпустили волну Силы такого же цвета — Вогте сбило с ног и протащило по камням, нещадно обдирая бока и спину. Кристалл выпал из его пальцев и почти потух, но освещение не пропало, просто приняло багровый оттенок энергии, которая хлестала от вдруг ожившей фигуры. Эта энергия жесткой хваткой сдавила тела вторгшихся в пещеру пришельцев, словно тщась выкрутить их как мокрую тряпку.

— Расслабился старый дурень, — корчась на камнях, простонал Вогте.

Он нашарил упавший рядом с ним камень и направил его на ожившую статую. Прокричал несколько фраз на странном языке, вызвав яркую вспышку артефакта, которая на время отбросила затопившую всё багровую волну. Чёрная фигура завыла и заскрежетала. Резко стало невыносимо душно, словно пропал приток воздуха. Кеяс, на время освобождённая от хватки злой Силы, с тревогой подбежала к лежавшему Вогте.

— Она пространство замкнула, придушить нас хочет, — сквозь напряжение выдавил тот. — Сильно это Дитя Мрака, долго не продержусь, потерял форму.

— Делать-то что?! — закричала в панике девушка.

— Сколько-то еще выстою, а вот Винде совсем плохо, не выдюжит без движения воздуха, — помертвевшим голосом сказал Вогте. — Что делать? За ответом шла, кто ты. Вот и загляни в себя, увидь, что на поляне тогда само выглянуло, защитило. Иначе конец нам. Вогте перевел дыхание и добавил: — И еще — не жалею, что с тобой пошёл. Эти дни смотрел, как танцевала — хорошо было. Про Винду только душа болит.

Кеяс закусила губу и встала. Набычилась, посмотрела на ту, что не только её, а и тех, кто друзьями стал, задавить хочет. Перед внутренним взором стояло лицо Вогте, искаженное усилием и бледное от муки. Сам пошёл, не тянул никто, но пошел же. Из-за неё, с ней вместе. И Винда, который почему-то представился маленьким доверчивым зверьком вроде котёнка, сдавленным злой волей в жесткой хватке и умирающим.

Поднялась волна в душе кипящим варевом, ударила белым светом из глаз, изо рта оскаленного, из разведенных в стороны рук. Схлестнулась эта вспышка с багровыми щупальцами Силы Дитя Мрака, отбросило их. Завизжала темная фигура, налитые кровью глаза злобно вытаращила, подалась всем телом, пальцами когтистыми в сторону Кеяс — опять сжался красный круг с черными прожилками вокруг Кеяс и Вогте. Зеленый кристалл совсем потух. Кеяс скрипнула зубами под почти невыносимым натиском, ощутила предельное напряжение жгучей ярости, забыла себя и дико заорала всем своим нутром. Казалось, она почти физически ощутила, как внутри вдрызг разлетелись оставшиеся душевные заслонки и из нее во все стороны ударила ничем не сдерживаемая мощь. Как никогда свободной почуяла себя Кеяс в этот миг и поняла краем сознания, каким количеством ограничений душила себя не хуже, чем это делала Дитя Мрака.

Белая энергия Кеяс начала неудержимо раздвигать тиски багровых щупалец. Вот уже настал миг, когда её сила охватила уменьшающийся островок красно-черного сопротивления. Она оскалила зубы и ощутила сладкое злорадство, всемогущество, отзывающееся тёмным желанием уничтожать и рвать. Девушка зло засмеялась.

Вогте, увидел, как по мере уменьшения Силы Дитя Мрака, цвет её становится все светлее и светлее, стремясь к полному уходу в белизну, а чёрная зловещая фигура уменьшается. В ней начинают проглядывать черты маленькой белокурой девчушки, плачущей от ужаса. В то же время, набравшая мощи Сила Кеяс неудержимо наливается мраком, и сама фигура девушки все больше становится похожа на эбеновую статую. Он посмотрел на потухший кристалл в своей руке: магических сил, чтоб вмешаться и сдержать Кеяс, не осталось. Да и простых сил было немного после такой схватки. Вогте с трудом поднялся на ноги, преодолевая бьющую от Кеяс энергию, словно двигаясь против шквального ветра, добрел и тронул её за плечо со словами:

— Остановись! Пощади ее! Как она станешь!
Та развернулась как ошпаренная: кто посмел коснуться?! Вцепились тиски её Силы уже в старика, не разбирая, друг или враг. Затмила слепая ярость разум!

Тут ее щеки коснулось нечто легкое, незримое, что пронзительно отозвалось памятью общего кружения, восхищения от слияния жизни своего тела с течением музыки и упругими воздушными струями. Разжались тиски Силы, светлеть она принялась, в самой Кеяс облик черного демона растаял, не успев прирасти. С облегчением выдохнул Вогте.

Тут и понимание девушку накрыло: эта Сила и в танце со мной была. Рождала упоительность движения, вдохновенный рисунок, уникальный и неповторимый, как сама жизнь. Эта мощь и есть сама жизнь, ее движение. И нет страшного в том, когда она разрушает: тут уж сам исконный цикл всего сущего вершится, в котором что-то начинается, что-то заканчивается. А вот когда нет этого внутри, когда ровно всё, никак, болото стоячее с водой протухшей — вот чего бояться надо. Так как и не смерть это, после которой новое рождается, и не жизнь уже. А то, что сейчас чуть всех не погубила, налившись чернотой, дак Сила ни при чём — нарыв лопнул, страха и горечи предел случился.

Окончательно посветлела бьющая из Кеяс энергия: белой стала, а там и вовсе всех цветов радуги. Оказалось, что Дитя Мрака превратилось в белокурую девочку: сидит, глазками голубыми хлопает, щёчки заплаканные утирает. Потом улыбнулась, когда радугу увидела.

— Винда! — горестно воскликнул Вогте. Кеяс, надеясь, что успеет, не думая ударила всей познанной мощью в свод пещеры — камень раскололся с громоподобным звуком и далеко вверху сквозь открывшуюся трещину заголубело небо. 
— Слишком высоко, — обречённо сказал старик, — Так быстро воздух не дотянется.

— Значит, надо подняться, — ответила ему девушка.

— Как сможем? Тут бы крылья пригодились…

— Ну ты же знаешь, я камень, летящий вверх, — улыбнулась Кеяс. — Возьми девчушку на руки, не оставлять же её здесь. — Она обняла Вогте с ребенком на руках, окутала их своей Силой и взлетела.

Небо становилось всё ближе, мимо мелькали каменные стены разлома. Кеяс начала понимать, что толи малость переоценила себя, толи много растратила, пробивая толщу земли. И вот настал миг, когда она ощутила, что не дотягивает. Судорожно всхлипнула, уже представив ужас падения и конец, когда победа над мраком подземелья была уже так близка, как вдруг ощутила обволакивающую поддержку уплотнившегося воздуха.

— Винда! Ты ожил! — радостно воскликнул Вогте и засмеялся белозубой молодой улыбкой.

Очутившись под открытым небом, радостно улыбались уже все. Маленькая девчушка, бывшая Дитя Мрака, завороженно смотрела васильковыми глазами на плывущий пух облаков.

— Красиво, да? — спросила её Кеяс.
Та несколько раз кивнула, не отрываясь от созерцания.

— Ну вот — под землю спустились и обратно вышли, теперь вторая часть пути, — проговорил Вогте, указывая гору, которая виднелась вдали — ту, что щекотала брюхо неба.

Так и пошли, втроем. Точнее вчетвером: окончательно пришедший в себя Винда резвился вокруг, ероша волосы и играя складками одежды. Кеяс вела за руку девочку, которую они стали называть Петите.

Тропа вскоре принялась шаг за шагом вести на подъем, и чем выше, тем легче было идти: казалось, воздух вокруг напитан энергией. Винда помчался летать в вышине, где вершина горы погружалась в туман облаков. Вогте на глазах оправился от передряг подземелья и время от времени брал Петите на плечи и, изображая коня, галопировал и ржал. Девочка весело смеялась, хватая его ладошками за голову. Уже ничего в её внешности не напоминало ту жуткую фигуру: хорошенькая девчушка со светлыми кудряшками. Кеяс смотрела на это всё и улыбалась. Потрясение подземных испытаний совсем отпустило её душу, оставшись только памятью о познанной Силе.

Настал момент, когда они уже перестали видеть над собой вершину, купающуюся в облаках — они сами в них окунулись: всё вокруг стало загадочным и приглушенным. Впереди, сквозь кисейную дымку виднелся свет. Подойдя ближе, они увидели, что его излучает множество маленьких фигурок, резвящихся на полянках между живых изгородей из диких роз. Это были маленькие девочки в белых одеждах с белокурыми длинными волосами. Ближайшие, увидев путников, любопытно окружили их и смотрели ожидающе широко открытыми глазками.

— Поиграй со мной! Посмотри какая у меня кукла! Обними меня! Возьми меня на ручки! Хочу, чтоб ты меня любила! На ручки! Давай поиграем! Посмотри какая я красивая! А я вот что сплела, — загомонили на разные голоса те, что рядом, легко касаясь и стараясь заглянуть в глаза.

Другие, что были поодаль, приглашающе махали ручками.

Вогте задумчиво пробормотал:

— М-да. Под землей была проверка силы. А здесь? Слабости?..

Кеяс растерянно скользила по окружившим её девочкам взглядом, улыбалась, гладила по светлым волосам:

— Да, мои хорошие, я поиграю с вами, конечно поиграю.

В конце концов она опустилась на мягкую траву. Её поглотило умиляющее окружение: потрепать по голове, поправить воротничок платьица, улыбнуться, слово ласковое сказать, поделку посмотреть. Уже не различить, кто посидел на ручках, кто еще просится. Все хорошенькие, умиление вызывают. Кружит водоворот, затягивает. Времени сколько прошло? Как зовут меня? Ке… Кеяс? Уплывает сознание, мелькает калейдоскоп милых видений, голосами перекликивается. Всё в одну круговерть. Пропала Кеяс, нет её, растворилась совсем.

Дудочки звук: теребит, зовет настойчиво, напоминает. О чем?

Очнулась Кеяс: сидят девчушки вокруг, ждут, кушают внимание. Всем сразу не хватает, но не страшно, дождутся. А там по- новой: добрая Кеяс, много ее, на всех хватает. Про себя забыла? Ну дак что ж, любви-то вон сколько принесла.

Средь какофонии девичьих голосов легкий звук всплыл — дудочка выделила, подпела тоскливым переливом, — плакал кто-то. Кеяс блуждала взглядом в попытке определить, откуда доносится услышанное. Так, вроде там: в стороне стояла одинокая кряжистую сосна. Смутное чувство внутри не дало сознанию обратно рассеяться: зудело, подталкивало к действиям. Что-то важно упущено… Что? Кто же там плачет? Так, надо встать и пойти посмотреть.

Кеяс, собрав все силы, поднялась, вырвала себя из затягивающего оцепенения. Пошла к дереву, гладя по пути светлые головенки и улыбаясь, но целеустремленно продолжая двигаться. Подошла вплотную к стволу — звук усилился. Обогнула шершавый, изрезанный морщинами трещин бок и наконец увидела источник плача: ещё одна девочка. Правда, от других отличается, не светится. Да еще и лицо в колени опустила, всхлипывает. Но не только это зацепило внимание Кеяс, было что-то еще: оно пока не оформилось, но не отпускало.

Кеяс присела рядом с плачущим ребёнком. 
— Что случилось, милая? Тебя кто-то обидел? — ласково спросила она, слегка погладив девочку по плечу.

Та подняла припухшее от слез лицо и посмотрела, кто её потревожил. Помолчала, но все же ответила:

— Меня никто не любит. Я некрасивая.

Кеяс смотрела, замерев от неожиданности: она знала этот облик. Помнила, как в детстве примеряла мамины бусы, поплакав из-за какой-то обиды, и эта зарёванная мордашка из зеркала на неё смотрело.

Наконец, вырвав себя из оцепенения неожиданного узнавания, спросила:

— Кто это тебе сказал?

— Я не помню, — насупилась девочка и тут же взвилась. — Это не важно! Все играют и веселятся, а я плачу сижу! Потому что не любит никто! Потому что не красивая!

Кеяс немного растерялась от силы эмоций так похожей на неё девочки, но все же спросила, ухватившись за одну мысль:

— Ну какая же ты некрасивая? Вот скажи — я тебе нравлюсь?

Та внимательно посмотрела.

— Ты очень красивая, — буркнула наконец. — Я бы хотела такой же быть.

— А ты не заметила, что мы похожи?

— Не знаю. Как бы я могла это увидеть? Я ведь на тебя смотрю, а не на себя, — рассудительно сказала девочка.

Кеяс помахала смотрящему на них Вогте. Он подошел.

— Видишь? Дедушка. Он очень умный и врать не станет, — сказала она, стараясь быть убедительной, и обратилась уже к старику: — Скажи, похожи мы?

Вогте преувеличенно внимательно рассмотрел обоих, хотя уже всё увидел, и с категоричной серьезность сказал:

— Одно лицо.

Девочка задумалась.

— То есть ты хочешь сказать, если я на тебя похожа, то тоже красивая? — сделала она вывод, но тут же упрямо добавила: — Ну и что, всё равно. Я тут плачу, плачу, а играть со мной никто не хочет.

— Почему никто? Я хочу, — сказала Кеяс.

С другой стороны подошла Петите и, взяв плачущую девочку за руку, впервые с момента встречи в пещере, произнесла скромным тихим голоском:

— И я хочу.

— А давайте я покажу вам, как можно танцевать? — предложила Кеяс.

Обе девчушки заинтересованно посмотрели на неё и синхронно кивнули.

Вогте опять взялся за дудочку и заиграл, а Кеяс привычно впустила в себя путеводную нить звучания, уже осознанно обратилась к своей Силе и принялась творить волшебство движения. Почти тотчас почувствовала присутствие Винды, поддержавшего её в любимом занятии. Девочки заворожено смотрели. Когда Кеяс, не прекращая танцевать, призывно помахала им руками, встали и двинулись несмело в её сторону.

— Слушайте себя. Позвольте дудочке вести вас, слушайте, как вам хочется двигаться. И делайте это, — подсказала она, показывая всё на деле.

Обе маленькие танцовщицы, вначале робко, а затем всё больше входя во вкус, закружились по поляне вместе с ней. Винда включился и в их танец. Девчушки, ощутив, как уплотнившийся воздух позволяет им продлить на время парящие движения, радостно засмеялись. Все большее количество других девочек проявляли интерес к происходящему, стягивались ближе к танцующим и смотрели во все глаза.

Наконец Кеяс остановилась и спросила:

— Ну как, интересная игра?

Обе интенсивно закивали.

— Меня Лисе зовут, — сказала уже забывшая о слезах девчушка.

Кеяс только сейчас обратила внимание, что она стала излучать легкий свет: не такой, как у других, но все же.

— А меня Кеяс. Вот видишь, ты и так красивая. А плакать перестала, ещё красивей стала, — сказала она, присела перед Лисе и вытерла остатки слезок с ее щек.

— Теперь меня будут любить? — спросила та.

— Тебя и раньше любили. Просто видели, что ты плачешь и думали, что может тебе надо погрустить, вот и не беспокоили, — ответила Кеяс.

В этот момент к ним подошла одна из светящихся девочек и осторожно потрогала Лисе за плечо. Когда та обернулась, она помахала приглашающе ручкой и с умоляющими нотками в голосе произнесла:

— Почему ты перестала? У тебя так красиво получалось. Покажи нам, как так танцевать — мы хотим с тобой покружиться.

Лис, с зарождающимся на мордашке восторгом, повернулась к Кеяс.

— Вот видишь? — спросила та, отвечая своей улыбкой, — Беги уже.

Радостная девчушка побежала к уже поджидающим новым друзьям. Свет её засиял в полную силу.

Кеяс и Вогте сидели и смотрели на танцующих. Внутри легким пением дудочки звучало спокойствие и ощущение красоты жизни.

— Нам пора, — сказал старик.

— Да, пора, — согласилась девушка.

Они поднялись и спокойно двинулись по направлению к спуску. Дойдя до границы облачной кисеи, Кеяс обернулась: Петите и Лисе стояли, взявшись за руки и махали ей на прощание. На секунду ей показалось, что они слились в одну улыбающуюся и машущую девочку. Или не показалось? Кеяс улыбнулась этому пониманию, подняла в ответ руку и пошла за Вогте, уже не оборачиваясь.

У подножья горы было озеро, они направились к нему. Кеяс подошла к воде, присела: хотела умыться. Глянула на безмятежную гладь поверхности: из отражения на неё смотрела прекрасная молодая женщина. Черты лица её дышали внутренней силой, глаза излучали спокойную уверенность и понимание. Сразу было ясно: эта женщина знает себя, знает кто она, знает свою Силу, знает свою слабость, знает, как найти в этом гармонию. Череда пониманий вспыхнули в душе Кеяс: ей нравилась та, что глянула на нее с поверхности озера, она её любит и это она сама. Пронзительное чувство сладкой судорогой пронеслось внутри девушки, грудь её судорожно втянула воздух, а лицо закрытыми глазами обратилось в небо. На губах играла легкая улыбка, по щекам текли слезы облегчения.

— А вот и Зеркало, отражающее суть, — послышалось позади.

— Это же просто озеро, — сказала Кеяс, не меняя позу и не открывая глаз.

— А для тебя теперь все будет таким Зеркалом. Теперь знаешь себя, — ответил Вогте.

Что-то в его голосе показалось немного странным, и девушка обернулась: вроде тот-же Вогте, но морщины ушли и волос потемнел.

— Дак ты не старик? — удивилась она.

— И старик, и не старик. Давно этим путем иду, ну сколько можно стариком? Молодым дальше пойду. Ты вон тоже, камень, вверх летящий и чувствующий, а я смотрю — девушка прекрасная, — ответил Вогте, и добавил: — Пойдем вместе?

Кеяс весело рассмеялась и они пошли.

Радость жизни

— Русские народные сказки! — прочитала Лена название знатно потрепанной книжки. — Я уж и забыла, что была такая.

Наткнулась на нее, разбирая завалы на антресолях. Квартира досталась от бабушки. Когда Лена заселилась, под грузом дел повседневной жизни ремонт делать не стала — прибралась малость да шторки поменяла. А тут решила разобрать «наследство». Среди кип старых журналов и попался сборник народного творчества.

Девушка открыла его наугад: «Царевна Несмеяна» гласило название попавшейся сказки. И что, казалось бы? А вот ведь, будто дверца с горькими мыслями отворилась — накатила волна раздумий: «Я впрямь, как эта царевна, не радует ничего, а грусть прям вот она — малейший повод и… Слезам дорогу! Когда смеялась последний раз? Так, чтоб от души. Да что там — улыбнуться-то невмоготу. В детстве, бывало, так захохочешься, что говорили даже, дескать, смешинка в рот попала. И где та смешинка?! Э-эх».

Жизнь Лены действительно складывалась в последнее время не ахти. Непрерывной чередой шли не располагающие к улыбкам события. А если и было вокруг веселье, глаза больше грустное искали.

Одно спасало: соседи по квартире, Кошарик и Жуча. Первый — представитель воистину знатного рода племени. Однажды подобранный жалко мяукающий котенок стал гордым котом «дворянской» породы, обаятельностью дававший значительную фору прочим, с регалиями. Вторая — та была с родословной, да: роскошный черный ньюфаундленд. С Кошариком она жила душа в душу, — ньюфы по характеру добряки, — ну а он относился к ней покровительственно, но с большой благосклонностью. С такими соседями жизнь была вполне сносной.

В общем, не выкинула книжку Лена — на полку поставила. «Что ж, вот такая у меня сказочная жизнь. У кого-то яхты да Бали, а я — Несмеяна».

Собрав отбракованное, пошла вынести к мусорным бакам и, как водится, встретила соседа — Эрнеста Модестовича.

Надо отметить, была в нем некая странность. На первый взгляд — интеллигентный, воспитанный человек: приветлив, аккуратно одет, улыбчив. Но что-то не вязалось. Чем в более мрачном настроении Лена, тем лучезарнее он улыбку тянет, а приветливостью своей аж бесит. Не видит будто, что её прям крутит от раздражения. А случится ей в приподнятом настроении с ним столкнуться — глядит осуждающе, губами желчно жует.

Находилась квартира Лены на верхнем этаже. В потолке лестничной площадки люк был, точнее проем — вход на чердак. За неимением крышки он всегда стоял открытым. Так вот, когда вышла она старье выкинуть, шум оттуда услышала. Ну, или скорее отголосок, эхо. И ладно бы брякнулось чего, зашуршало или голубь крыльями захлопал, а то будто ярмарка в отдалении, гомон веселья. Девушка остановилась и прислушалась, вглядываясь в чердачный сумрак, тут и сосед из квартиры вырулил.

— Что случилось, Леночка? — спросил он участливо, улыбаясь, но с некоторой суетой.

— Вы тоже это слышите, Эрнест Модестович? — ответила Лена. — Звуки странные. Словно праздник какой…

Сосед внимательно прислушался.

— Нет, Леночка, ничего не слышу. И не слышал никогда. Показалось вам. Праздник? На чердаке? — Звуки и впрямь исчезли.

Но цепляла некая несуразность: нервозность соседа при простом в общем-то вопросе — будто быстрее тему сменить хочет. Торопится?..

— Да, наверное показалось. Устала, — сказала Лена.

Вот, опять внимание дернуло: тень облегчения на лице Эрнеста Модестовича мелькнула и за улыбочкой спряталась.

— Да, Леночка, бывает. Отдохнуть тебе надо, поспать. — Девушка кивнула и до мусорки направилась.

Несколько дней прошли в обычной суете. Она также безрадостно ходила на работу, уныло занималась домашними делами, смотрела фильмы, находя в них только грустное. Книги тоже не вдохновляли. Разве что прогулки с Жучей и Кошариком позволяли находить точку опоры.

Однажды, совершая традиционный вечерний моцион, они несколько загулялись: даже последние лучики солнца скрылись за окружающими двор деревьями. Стало сумрачно, зажглись теплые пятна фонарей. Дело в том, что Кошарику приспичило залезть на большой тополь и восседать там, гордо поглядывая с высоты. На призывы он только жмурился и делал вид, что вылизывание передней лапы занимает всё его внимание — в общем, выпендривался, как говорят, на все деньги. В конце концов, даже невозмутимая Жуча коротко неодобрительно гавкнула.

— Ну все, мы пошли домой, сиди там хоть всю ночь, — сказала Лена. — Пошли Жуча, пусть этот обормот остается. Есть захочет — придет.

Жуча, без лишних возражений, направилась за Леной, виляя пушистым хвостом. Кошарик, впрочем, долго ждать не заставил: раз внизу не умоляют его величество спустится — неинтересно. Да и упоминание еды подействовало магически безотказно. Он даже всех обогнал и заскочил в подъезд первым, надменно задрал хвост и возглавил их подъем на пятый этаж.

Когда поднялись на предпоследнюю лестничную площадку, стало видно, что дверь квартиры соседа не закрыта. Из чувства противоречия, Кошарик незамедлительно туда шмыгнул.

— Куда?! Нельзя! — вполголоса окрикнула его Лена, но хвостатой вредины уже и след простыл.

Девушка подошла к приоткрытой двери: в прихожей было темно, в глубине квартиры синими и красными оттенками мерцал свет и слышалось невнятное бормотание. «Гирлянда что ли? Так не Новый год же… Хотя, мало ли у кого какие причуды». 
— Так, Жуча, жди здесь, — распорядилась Лена и двинулась вглубь прихожей, шёпотом зовя пушистого засранца.

По логике вещей, зайдя в чужую квартиру, следовало поздороваться, по косяку постучать для привлечения внимания. Но какой-то сюрреализм ситуации привел в оцепенение: она завороженно шла темным коридором к странному мерцающему свету. Чем дальше продвигалась, тем яснее в неразборчивом бормотании слышались отдельные слова:

— Немного оста …неразборчиво… чуть поднажать, и моя бу… неразборчиво… сладкая душенька, ох вкус… неразборчиво…

Пройдя коридор, Лена увидела всегда с иголочки и в классическом стиле одетого соседа, выряженным в черный балахон с капюшоном. Тот стоял спиной, слегка ссутулившись, и водил руками над большим массивным столом. Что он там делал — не было видно. Комнату заполнял колеблющийся свет, в воздухе висел сладковатый запах. Обстановка походила на антикварный магазин: чучела, маски, статуэтки, кучи древних фолиантов, человеческий череп на трюмо.

Сосед выполнял непонятные действия и говорил, то повышая голос, то понижая до неразборчивого бормотания. Он как раз выдал: