16+
Синдром отторжения

Бесплатный фрагмент - Синдром отторжения

Серия «Настоящая фантастика»

Электронная книга - 192 ₽

Объем: 484 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

СИНДРОМ ОТТОРЖЕНИЯ

100

У меня всегда была плохая память на лица.

Иногда я не узнавал людей, которых видел множество раз, как будто их лица — посадка глаз, очертания губ, раскрашенные по последней моде волосы — мгновенно выцветали в памяти, стоило лишь отвернуться.

Я едва успел отпраздновать двенадцатилетие, когда мать решила отвести меня к врачу, решив, что моя странноватая забывчивость требует медицинского вмешательства. Я и правда частенько путал ее вечно одинаковых, вечно небритых ухажеров и даже случайно назвал последнего чужим именем. После смерти отца приступы ее ипохондрии могли сравниться только с тоской по мужскому плечу, но кандидаты в будущие отцы долго не задерживались и исчезали из нашей жизни почти так же быстро, как из памяти. Однако «полное обследование», «поликлиника» и «медицинская страховка» оставались с нами неизменно.

Я уже не помню, к какому специалисту она меня определила.

Он был высокий и говорил так бегло, что у меня разболелась голова после нескольких минут пристрастного медицинского допроса. Врач дал мне пару тестов, показал сумбурные картинки, заставил пройти небольшой экзамен на умственное развитие, в котором я умудрился показать унизительный средний результат, и поставил диагноз, не слишком удовлетворивший мою мнительную мать: «Все в порядке».

Я и сам расстроился — быть «странным» представлялось мне чем-то очень привлекательным, поскольку могло бы уместно подчеркнуть мою незаметную другим уникальность. Звали этого врача Алексей Соколовский.

Имена я запоминал всегда хорошо.

Впрочем, обнадеживающий диагноз никак не способствовал улучшению памяти.

Когда я поступал в институт — а из-за нещадного конкурса лишь одному из сотни удавалось исполнить мечту о звездах, — то волновался, что не узнаю какого-нибудь профессора с подготовительных курсов, не поздороваюсь, не улыбнусь в ответ на привередливый взгляд, и потом мне припомнят эту рассеянную невежливость на экзамене. Не знаю, чем больше привлекал меня технологический — другими планетами или возможностью наконец уехать от матери с ее вечными болезнями, — но я так переживал из-за поступления, что не мог ни есть, ни спать, ни думать о чем-либо, кроме экзаменов. Для меня это была возможность начать настоящую взрослую жизнь — управлять кораблями, жить на орбитальных станциях, забыть о повторяющихся с монотонной регулярностью «полных обследованиях» и скучных распрях с поликлиникой из-за страховки — жизнь, в которой люди думают не только о том, чем могут болеть.

Помню, как стоял в коридоре, ожидая очереди, чтобы зарегистрироваться и получить удостоверение абитуриента.

Подготовительные курсы были позади, я прошел тесты на совместимость с нейроинтерфейсом, неплохо проявил себя на репетиции вступительных экзаменов, однако все это не слишком-то обнадеживало, и я почему-то боялся, что мне даже откажутся выдать треклятое удостоверение абитуриента. «Мест нет». «Конкурс и так слишком большой». «Попытайте счастья на следующий год». Целый год! Этого бы я точно не выдержал.

Я стоял и озирался по сторонам.

Голые белые стены напоминали о больнице. Коридор был заполнен выпускниками подготовительной школы, хотя я намеренно пришел пораньше, чтобы не попасть в нервную давку. Электронные шторы на широких окнах, похожих на иллюминаторы в космических кораблях, не работали, и солнце слепило глаза. Я держался чуть поодаль от остальных, но кто-нибудь постоянно пытался завязать со мной беседу — видимо, волнение, как дурное вино, способствовало разговорчивости. Из-за надсадного гомона я и сам волновался еще сильнее. Вокруг было множество лиц, но я не никого не узнавал. Я вглядывался в эти лица в надежде, что хоть одно из них покажется мне знакомым, и — увидел ее.

И в тот самый миг плохая память на лица вдруг перестала быть проблемой.

Я понял, что ее лицо я не забуду никогда.

99

Меня разбудила тишина.

Я лежал посреди черной немой пустоты, похожей на предсмертный сон. Я попробовал пошевелиться, но не смог — я был парализован, раздавлен темнотой, которая пронзала насквозь, заглушая последние искорки сознания. Я не слышал даже собственного дыхания — как в вакууме, где не распространяется звук.

Пугающая мысль мелькнула передо мной — я вспомнил описания клинической смерти, — и тут же почувствовал нарастающее жжение в груди. Я разинул рот, точно утопающий, чудом вынесенный на поверхность, и попытался набрать воздуха. Прошло несколько секунд, прежде чем легкие расширились, и я услышал свой судорожный надрывный хрип.

От холодного стерильного воздуха кружилась голова.

Я лежал на узкой и жесткой кровати, затянутой плотным полиэтиленом, как противень для трупов в морге. На мне была одежда — тесная, наглухо застегнутая роба, напоминающая наряд для покойников в крематории. Грубая синтетическая ткань впивалась в тело, воротник сдавливал горло.

Я умер? Меня нарядили в уродливую безразмерную одежду для мертвецов и заперли в морозильной камере?

Резкий холод разлился по жилам, подступив к горлу, подобно приступу удушья. Я потянул тугой воротник, удавкой сжимавший горло. Расстегнулась пуговица, и я еще раз вздохнул — медленно и глубоко, наслаждаясь промерзлым воздухом с привкусом хлора.

Нет, я не мертв. На кораблях не бывает моргов. Я думаю, я дышу, и холодный паралич проходит, как при возвращении из комы.

Я заморгал.

Черный мрак вокруг побледнел и немного рассеялся. Я стал различать тусклые неуверенные очертания — стены, линию потолка, угловатый остов кровати, тихо проступающий в темноте. Я поднес руку к лицу и заметил, как мелко трясутся пальцы.

Где я?

Я приподнялся на локтях и осмотрелся.

Я находился в комнате с упакованной в пленку кроватью. Но я не мог определить размеры этой промозглой камеры. На мгновение мне показалось, что стены выкрашены белой краской.

Больница?

Руки задрожали от натуги, и я опустился на кровать.

И тут я понял — в кармане брюк что-то лежит. Странный предмет с острыми краями, который растянутая синтетическая ткань плотно прижимает к бедру. Я запустил руку в карман (ломкая ткань робы неприятно потрескивала) и вытащил пластиковый куб — большой, с резкими заостренными гранями и почти невесомый.

Пару минут я осматривал куб, вертел в руках, но так ничего и не нашел. Не было ни отверстий, ни кнопок, ни индикаторов. Просто игрушка желтого или оранжевого цвета. Хотя даже в этом я не был уверен.

Глаза разболелись, я убрал куб обратно и попытался расслабиться.

Игрушка ничем не может помочь. Я займусь ею потом, позже.

Меня волновало другое.

Где я? Как я оказался здесь?

Я помнил себя на «Ахилле».

Чья-то ошибка, сбой оборудования, или то невероятное совпадение случайностей, которое когда-то называли судьбой. Впервые в жизни я видел, как включается на корабле аварийный режим. Из стен выстрелили люминофоры, длинные красные нити, которые могли гореть, даже если полностью отрубалось электричество, мониторы сначала залила ровная невозмутимая темнота, а потом вспыхнули огромные кричащие буквы и цифры — код аварийного протокола, «внимание», «тревога», «режим».

И ни единого звука — полная тишина.

Я был оглушен, контужен и потратил долгие секунды на то, чтобы прийти в себя, слепо барахтаясь в предательской невесомости посреди залитого аварийными огнями коридора. Я потерял способность управлять собственным телом — дернулся, отлетел к стене, и здоровая металлическая скоба врезалась мне в правое плечо.

Я вздохнул. Стараясь не делать лишних движений, потянулся к приоткрытому люку.

Меня била дрожь.

Оставалось несколько секунд. Нет, и этого времени уже не было. Сенсоры «Ахилла» засекли корабль с чужим опознавательным кодом, а спустя мгновение зарегистрировали рост радиации вокруг его корпуса. Активировался аварийный протокол.

Я залез в рубку, хватаясь за настенные поручни.

От затопившего отсек красного марева раскалывалась голова. Первый пилот сидел в кресле, рот его был слегка приоткрыт, а остекленевшие глаза уставились в потолок. Я оттолкнулся от стены и нырнул к терминалу нейроинтерфейса. Каждое движение занимало чудовищно долгие секунды, тогда как операторы чужака давно подключились к нейроинтерфейсу и находились в течение другого, медленного времени, где можно принимать сложнейшие решения за мгновения. Я упал в кресло, активировал терминал и — меня захлестнула темнота.

Что произошло потом? Мы проиграли? Но тогда бы нас распылило на атомы, я не лежал бы здесь, на узкой больничной койке, разодетый, как покойник.

Я в медицинском отсеке? Но это точно не «Ахилл».

Нас захватили? Но где я тогда?

Я приподнялся, вглядываясь в темноту. Но теперь я не видел даже очертания стен — глаза подводили меня вместо того, чтобы привыкнуть к отсутствию света.

Воздух, холодный и едкий на вкус, был похож на искусственный, как на кораблях дальнего следования. Я чувствовал механический ветер, который разгоняли маховики огромной машины, генерирующей пригодную для дыхания смесь.

Где-то наверху зияли черные щели решетки вентиляции. Нужно было встать.

Я с трудом сел на кровати, поддерживая себя одной рукой.

Голова закружилась, а странная боль сжала грудную клетку, не давая вздохнуть. Можно было подумать, что гравитация в камере в десятки раз превышает земную, и эта невыносимая сила тяжести хочет раздавить меня, переломать все кости.

Я не понимал, где нахожусь. Ни на одном известном мне корабле нет искусственной гравитации. Я на орбитальной станции? Я на Венере?

Ослабленное тело почти не слушалось меня, но я не собирался сдаваться. Я грубо столкнул с кровати ноги, и тут же чуть не упал сам, успев в последнюю секунду восстановить равновесие — словно тугое сопротивление искусственного воздуха удержало меня от падения. В тот самый миг я не сомневался, что, если бы сорвался, то провалился бы в бесконечную черную пропасть, которая разверзлась под кроватью.

Больше минуты я сидел, сгорбившись и глубоко вздыхая. На мне не было обуви, и холодный пол обжигал босые ноги. Одна ступня заломилась, как у тряпичной куклы. Головокружение сменила пульсирующая головная боль.

Я попытался сосредоточиться на ногах — сдвинуть ступню, пошевелить пальцами.

Поначалу я не ощущал ничего, кроме болезненного холода, терзавшего отнявшиеся ноги. Но потом правая нога ожила. Я смог согнуть ее в колене, приподнять над полом и — тут же застонал от боли. Ногу свело судорогой. Я согнулся и обхватил голень руками.

Когда боль отпустила, я начал снова.

Я поднял ногу над полом, но она ослабленно опустилась, не выдержав собственного веса. Тогда я попробовал пошевелить пальцами другой ноги. Силы понемногу возвращались ко мне, тяжесть в грудной клетке отпускала.

Я оттолкнулся от кровати и — поднялся в темноту.

Целую секунду я стоял, выпрямившись во весь рост, но потом ноги подкосились, и я упал на металлический пол. Я не успел выставить вперед руки и разбил колени. Но это меня не волновало.

Бездна не разверзлась.

Я лежал на стылом полу. Неестественный химический холод ломил кости через одежду. Дыхание сбилось, и я беспомощно глотал воздух ртом. Разбитые колени болели. На мгновение я решил, что ноги опять отнялись, и я никогда не смогу подняться. Страшная бесформенная темнота нависала надо мной.

Я уперся в пол трясущимися руками. Сел на колени. С силой зажмурил глаза и открыл их вновь, надеясь увидеть хоть что-нибудь, кроме отсутствия света — бледные очертания стен, потолок, может, даже дверь, выход из этого мертвого места.

Но ничего не было.

Я еще раз вздохнул и попытался встать. Взмахнул рукой, чтобы найти хоть какую-нибудь опору, но кровать куда-то исчезла.

Темнота с каждой секундой становилась все гуще.

Нельзя было медлить.

Я дернулся, поднялся рывком, но ногу свело судорогой, и я повалился на пол.

98

Я пришел в себя на жесткой неудобной кровати, затянутой пленкой. На мне была все та же одежда из грубого синтетического материала, а тугой воротник оказался застегнут и сдавливал горло. И меня по-прежнему окружала темнота.

Однако что-то изменилось.

Кожа на правом плече воспалилась, как после ожога. Я расстегнул куртку и осторожно коснулся непонятной припухлости на руке, напоминающей след от неудачной подкожной инъекции.

Что же такое мне вкололи, пока я был без сознания?

Рассмотреть укол в темноте никак не получалось.

В камере не стало светлее. Однако дышалось легко, и болезненная слабость не сковывала движения. Я вздохнул, сел на кровати и поднялся на ноги.

Меня покачивало, я боялся, что мышцы опять сведет судорогой, однако продолжал стоять. Глаза так и не привыкли к темноте, или же в камере действительно становилось темнее с каждой секундой. Я ничего не мог разглядеть. Комната, в которой я находился, могла быть огромным залом, как накопитель на аэровокзале, или же тесным блоком в пару метров длиной.

Я набрал полную грудь воздуха и выкрикнул — вернее, попробовал закричать:

— Кто здесь? Ответьте! Где я нахожусь?

Но я не кричал, я хрипел. Меня тут же разбил кашель, и я чуть не повалился на пол, потеряв вместе с голосом равновесие.

Эха я не услышал. Я не в огромном зале. Меня заперли в маленькой, пустой и бессветной камере, залитой химическим холодом, разъедающим легкие.

Я кашлял, прикрывая ладонью рот, когда невдалеке мигнул красный огонек — как стремительная искорка, мгновенно погасшая в темноте. Я был почти уверен, что из-за постоянного отсутствия света у меня начинаются галлюцинации, но все же хрипло крикнул во тьму:

— Кто здесь?

Вместо ответа я услышал гул от сервоприводов невидимого механизма.

— Кто здесь? — спросил я вконец ослабшим голосом. — Ответьте!

— О есь… — повторило за мной рваным фальцетом эхо. — О етьте.

— Что здесь происходит? Где я нахожусь?

— О есь исходит, — ответило эхо. — Е я ожусь.

Я колебался. Каждый удар сердца отдавался в висках. Собравшись с силами, я шагнул вперед — туда, где несколько секунд назад вспыхнул красный электрический глаз.

— Я требую… — начал я и закашлялся. — Да кто вы такие? Почему я здесь нахожусь?

— О бую, — передразнил меня механический голос. — О ы акие, о есь ожусь.

Я сделал еще один шаг и остановился. Вокруг была темнота.

— Прекратите! — заорал я.

Механический голос молчал. Я даже решил, что это издевательское эхо мне только почудилось, но где-то высоко над головой, у невидимых черных сводов, заклацал заедающий переключатель, и в то же мгновение в комнате зажегся белый прожекторный свет.

От неожиданности я вскрикнул и повалился на колени.

Я был уверен, что ослеп, что эта чудовищная вспышка выжгла мне глаза. Я закрывал лицо, сжавшись от страха на холодном полу, но передо мной все равно стояла оглушительная белизна.

— Поднимитесь! — прозвучал неестественный голос. — Поднимитесь на ноги!

Я корчился на полу.

— Поднимитесь!

Я убрал руки от лица, но так и не решался открыть глаза. Я и сам не был уверен, чего боюсь больше — потерять зрение или же увидеть, где нахожусь.

— Поднимитесь! Поднимитесь! — Громкоговоритель заклинило. — Поднимитесь на ноги! Поднимитесь!

Я разомкнул веки.

Я не ослеп.

Глаза слезились, передо мной плыли яркие цветные пятна, однако я — видел. Я стоял на коленях посреди пустой комнаты со светящимися белыми стенами, где не было ничего, кроме узкой кровати и унитаза в углу.

Хотя нет. Было что-то еще.

Зрение не успело полностью восстановиться, и какой-то пугающий объект прятался от меня в слепом пятне — я не видел, но чувствовал, что он есть.

— Поднимитесь! — напомнил мне голос.

Я встал на ноги. Меня трясло — от слабости или от страха. Какое-то время я стоял, не решаясь посмотреть перед собой, пока наконец не поднял голову.

И тут же застыл от ужаса.

Передо мной возникла массивная противоударная дверь с грубыми следами сварки, как в бункерах или на военных кораблях, а над ней, на длинном суставчатом кронштейне, который сгибался и распрямлялся с хищным шипением, точно чья-то уродливая конечность, висела страшная металлическая голова, похожая на череп лошади с единственным горящим глазом.

— Что, — выдавил я из себя, — что это…

Голова нетерпеливо покачивалась, просверливая меня ярким электрическим взглядом.

— Спа-а-асибо за со-о-отрудничество! — проскрежетала она, неестественно растягивая слова. — А те-е-еперь…

Послышался истеричный высокочастотный звон — так, что я невольно зажал уши руками, — но в следующее мгновение голос зазвучал спокойно и ровно, как бездыханная речь методичной машины, воспроизводящей чужие слова:

— А теперь назовите свое имя.

— Имя? — Я попятился к кровати. — Но кто вы? Где я нахожусь?

— Назовите свое имя! — повторила уродливая башка.

Мне потребовалось время, чтобы унять паническую дрожь во всем теле.

— Меня зовут… Мое имя…

Мысли путались, говорить было тяжело.

— Достаточно! — рявкнул череп и пугающе вытянулся на кронштейне. — Назовите свою должность!

— Техник-навигатор третьего разряда… Я с корабля Земли «Ахилл». Опознавательный код…

— Назовите свой возраст, — перебила меня голова.

— Двадцать шесть лет.

— Место учебы.

— Московский технологический, отделение авиакосмических…

— Девичья фамилия матери.

— Что? — удивился я. — Но моя мать… У меня фамилия матери, а не отца.

Электрический глаз на голове необъяснимо моргнул.

— Что здесь происходит? — спросил я дрожащим голосом. — Чтоэто за устройство? Где я нахожусь? Где Лида?

— Достаточно! — резко сказала голова.

Кронштейн уродливо согнулся, и лошадиный череп высокомерно взлетел к потолку. Страх, оглушивший поначалу, отступил и вдруг сменился гневом.

— Что значит достаточно?! — прокричал я, едва справившись с новым приступом кашля; ноги подгибались, мне хотелось сесть на кровать, но я упорно стоял посреди комнаты. — Вы не имеете права! Я требую, чтобы вы мне все объяснили! Где я? Кто еще…

— Сядьте на кровать, — сказала, раздраженно кивнув, голова.

— Что? — Я хотел закричать, но силы уже иссякли. — Да что вы…

— С-с-с-ся-ся-сядь… — Лошадиный череп затрясся на кронштейне в приступе механической эпилепсии и принялся беспомощно заикаться, силясь выдавить из себя единственное слово. — Ся-ся-сядь… сядь-сядь-сядь-ся…

Сбивчивое бормотание робота выродилось в жестяной скрежет — как будто кто-то скоблил когтями по листу металла. Под потолком раздался резонирующий звон, и я зажал уши руками.

— Хватит! — взмолился я. — Не надо!

— Пожалуйста, — произнесла металлическая голова.

Я посмотрел в ее электрический глаз.

— Сядьте на кровать. Пожалуйста. Сядьте на кровать.

Я так ослаб, что не сопротивлялся. Я сел и удовлетворенно вытянул уставшие ноги.

— Спасибо! — гаркнула голова. — Встаньте!

— Что? Зачем? Что вам нужно от меня?

— Пожалуйста! — заскрипел голос, вновь сбиваясь с ровного ритма. — Выполняйте распоряжения, встаньте с кровати.

— Я не сдвинусь с места, — сказал я и тут же сам поразился, с какой твердостью это прозвучало, — я не сдвинусь с места, пока вы мне все не объясните! Где Лида? Мы военнопленные?

— Мы… и-и-и… Ли-ида!..

Голос заскрежетал и утонул в вопле помех. Звук доносился со всех сторон. У меня зарябило в глазах. Я невольно вскочил с кровати. В ту же секунду треск прекратился.

Свет в комнате стал еще ярче.

— Спасибо за сотрудничество, — спокойно произнесла голова и оцепенела.

— Это все? — спросил я. — Вы мне хоть что-нибудь объясните? Почему я здесь?

Робот неподвижно висел на кронштейне, его единственный глаз погас, и теперь робот еще больше напоминал уродливый лошадиный череп, обшитый металлическими пластинами.

— Эй! — крикнул я. — Здесь кто-то есть?

Я был уверен, что свет в любую секунду погаснет, и я снова окажусь в плотной осязаемой темноте.

Я осторожно приблизился к висящему над дверью лошадиному черепу, не подававшему признаков жизни. Кронштейн застыл в неестественной позе, как вывихнутое плечо, и вся эта конструкция выглядела мертвой, окоченевшей — невозможно было поверить, что совсем недавно голова раскачивалась над комнатой, хищно сверкая красным глазом.

Я подошел к двери и уперся в нее ладонями, не слишком понимая, чего хочу добиться. На двери не было ни кнопок, ни панели для магнитного ключа.

— Я в тюрьме? — крикнул я в потолок, но мне никто не ответил. — Я могу узнать, в чем меня обвиняют? Лида тоже здесь?

Череп на кронштейне не двигался. Свет, яркий, не имеющий источника, резал глаза.

Мне захотелось сорвать с кронштейна уродливую башку, разбить ее об пол, выломать потухший электрический глаз, но кронштейн был слишком высоко и я никак не мог до него дотянуться. Меня затрясло — то ли от холода, который передавался всему телу через босые ноги, то ли от беспомощной ярости на тюремщиков, наблюдавших за мной, как за подопытным муравьем.

Я обхватил себя руками и вернулся на кровать.

И тут я вспомнил.

Что-то плотно оттягивало правый карман брюк. Угловатый предмет. Пластиковый куб, непонятная игрушка.

Я засунул руку в карман, и ослепший череп, не совладав с приступом электронного любопытства, выдвинулся вперед, а его единственный глаз зажегся, просыпаясь ото сна.

— Что? — спросил я. — Вы все еще здесь? Может, ответите и на мои вопросы?

Череп кивнул, как бы соглашаясь, и произнес надрывным голосом:

— Поднимитесь! Поднимитесь на ноги!

— Опять? — не понял я.

— Поднимитесь! Поднимитесь! — затараторил лошадиный череп, угрожающе раскачиваясь над комнатой.

Я встал.

— И что теперь? Сесть?

— Спасибо, — ответил лошадиный череп. — Назовите свое имя.

— Да что вам нужно! — закричал я, с ненавистью уставившись в бесстрастный электрический глаз.

— Назовите свое имя, — спокойно повторил череп. — Пожалуйста.

Я поднял голову.

— Хватит этих допросов! Объясните мне хоть что-нибудь!

Череп затрясся:

— Назовите свое имя! Сядьте на кровать!

Но я стоял, сжимая в кармане куб, — как тайное оружие, которое готовился пустить в ход.

— Сядьте на кровать, — повторил череп. — Пожалуйста.

— А если не сяду? — завелся я. — Что вы сделаете? Выключите свет? Оглушите меня треском? Мне все равно! Я не буду ничего делать, пока…

— Призываем вас к сотрудничеству, — холодно перебил меня череп. — Это в ваших же интересах. Если вы не будете сотрудничать, вам откажут в приеме пищи.

— Мне все равно! — выкрикнул я, но стоять на ледяном полу под пронизывающим электрическим взглядом было невыносимо.

Я обернулся, как бы проверяя, что в комнате ничего не изменилось, залез с ногами на кровать и уселся, прислонившись спиной к стене.

— Спасибо, — проскрежетала голова. — Встаньте с кровати.

Было похоже на то, что я оказался внутри огромного неисправного механизма, повторяющего одно и то же действие до тех пор, пока не закончится ток — или не умрет единственная подопытная свинка.

Я подчинился.

— Хорошо. Я стою. Что дальше?

Череп застыл на секунду, изучая меня немигающим взглядом, а затем отодвинулся обратно к двери.

— Сядьте на кровать.

— Нет!

— Сядьте на кровать! — взвизгнул череп.

Я вытащил из кармана пластиковый куб.

— Не дождетесь!

Я посмотрел на куб — тот был оранжевого цвета.

— Сядьте на кровать! — завопил срывающимся на звон голосом череп.

— Меня зовут… — Я закашлялся от волнения. — Я техник-навигатор на корабле Земли «Ахилл»! Я техник-навигатор на корабле Земли «Ахилл»!

Я подкинул куб в руке — пластиковая игрушка была совсем легкой и вряд ли представляла собой какую-то угрозу для металлического черепа, парящего над комнатой. Однако я уже не мог безропотно подчиняться бессмысленным приказам, надеясь, что у этого механизма когда-нибудь замкнет электрическую цепь.

Я размахнулся и изо всех сил метнул куб в робота на кронштейне. Куб угодил в горящий красный глаз и, не причинив видимого вреда, отскочил на пол.

Однако лошадиный череп обезумел.

Он вздрогнул и, издав пронзительный свист, принялся раскачиваться из стороны в сторону. Кронштейн поскрипывал и гудел, прогибаясь от натуги; казалось, он в любую секунду может сорваться со стены, обрушиться на пол.

— Агре-е-е-ессия! Прес-с-с-с-секаться! — визжал череп.

Я испуганно попятился и уперся ногами в кровать. Свет стал таким ярким, что я не различал ни потолка, ни стен — только оглушительное белое сияние и свихнувшегося робота, которой носился над дверью.

— Агре-е-е-ессия! Недопустимо! Бу-у-у-у-удет…

Раздался тяжелый глухой удар — взбесившийся лошадиный череп, описав широкую дугу на вытянутом кронштейне, с размаху впечатался в светящуюся стену и тут же отлетел назад, как по инерции, и, пронесшись над комнатой, врезался в стену с противоположной стороны двери.

— Агрессия! Пре…

Голос захлебнулся в треске помех, а электрический глаз на голове часто замигал — видимо, от столкновения со стеной оборвались контакты.

Послышался еще один удар. От робота отлетела мелкая деталь, и я прикрылся, защищаясь. Что-то со скрежетом заскользило по полу. Когда я опустил руки, красный глаз уже не горел, а обезображенный, помятый череп безвольно свисал на прогнувшемся кронштейне.

Голова была мертва.

Но я не испытывал радости от внезапного самоубийства своего мучителя. Я долго стоял у кровати, глядя на тонкий суставчатый кронштейн, который покачивался с натужным скрипом.

Наконец я решился и приблизился к двери.

Череп висел совсем низко, и, возможно, подпрыгнув, я смог бы до него дотянуться. Однако вместо этого я остановился посреди комнаты и, вздохнув, оглянулся по сторонам.

Свет резал глаза, потолка было не видно. Меня окружала пронзительная белая пустота.

— Вы здесь?! — крикнул я, запрокинув голову. — Вы наблюдаете?

Мне никто не ответил.

— Что вам от меня нужно? Где я? Где Лида? Почему вы не можете просто…

Под потолком раздалось отрывистое позвякивание, и комната погрузилась в темноту.

97

За окном было так темно, что я не видел ничего, кроме собственного отражения. Если поначалу я надеялся убедить себя лечь спать — ведь от меня ничего не зависело, я сделал все возможное и заслужил отдых, — то когда на часах перевалило за двенадцать, я и не пытался заснуть.

На следующее утро обещали объявить результаты.

Все решения были давно приняты, список студентов составлен, однако в силу садистской традиции оценки за вступительные экзамены и итоговые проходные баллы скрывали до самого конца, наслаждаясь мучениями абитуриентов, чья судьба решалась подсчетом среднего арифметического.

Я настроил извещения на суазоре так, чтобы когда на портале института вывесят список принятых на авиакосмическое, зазвучало бы противное торопливое контральто, которое я обычно использовал как мелодию для будильника. Впрочем, какие бы результаты ни появились на портале, я бы все равно поехал в институт, чтобы убедиться самому — как если бы не доверял автоматическим извещениям и сетевым новостям.

Мама давно спала, а я лежал на кровати и перечитывал историю технологического, щедро сдобренную странными, нарочито состаренными фотографиями, словно мою будущую, как я надеялся, альма-матер основали больше века назад. В действительности строительство институтского городка завершилось за несколько лет до моего рождения. В статье, которую я нашел в открытом доступе в сети, рассказывалось о том, как долго подбирали подходящее место — вдали от городского шума и бесчисленных многоярусных дорог, у реки, среди густых вечнозеленых лесопарков. Я представлял свою комнату в общежитии (широкий профессорский кабинет с разноцветными снимками на стенах), представлял, как зимой буду гулять у замерзшей поймы после удачного зачета, не решаясь выйти на тонкий, припорошенный снегом лед. Во всех фантазиях я был не один — я рассказывал подружке о звездах, глядя на безоблачное дневное небо, цитировал наизусть стихи придуманного поэта, травил байки о студентах и лекторах.

Ближе к утру я незаметно заснул, продолжая во сне читать о технологическом и воображая себя счастливым студентом, избавленным от тягот материнской заботы и гнетущей больничной атмосферы нашей столичной квартиры. Трезвон суазора испугал меня так, что я резко вскочил с кровати и чуть не упал от головокружения.

Мне потребовалось время, чтобы прийти в себя.

Я сел на кровати, взволнованно вздохнул и взял с тумбочки суазор. На экране судорожно пульсировала иконка извещения и яркие буквы:

«Результаты вступительных экзаменов».

Я долго не мог заставить себя коснуться иконки пальцем и открыть список поступивших. Однако уже через минуту, так и оставшись в мятой вчерашней одежде, я спешно натягивал ботинки, надеясь успеть на утренний маглев.

Мама что-то прокричала мне вслед, но я ничего не расслышал.

Первый идущий за город маглев я, естественно, пропустил, а следующий по расписанию нужно было ждать почти полчаса. На станции быстро образовалась давка, громкоговорители, обычно зачитывающие ритмичные рифмованные рекламы, необъяснимо сбоили, и воспроизводимые ими голоса рассыпались в раздражающем треске помех. Но никто не обращал на шум внимания. Все стояли, уткнувшись в суазоры, не замечая ничего вокруг. Я тоже постоянно проверял список поступивших, нервно проводя по экрану пальцем.

Я никак не мог поверить. Я набрал почти максимальный балл. Я даже не мечтал о чем-то подобном.

В институт я приехал только после полудня.

Помню, как бежал по скверу перед главным корпусом, прижимая к груди суазор. Нужды торопиться не было, но я не мог ждать ни минуты.

Перед входом в главный корпус я остановился, чтобы отдышаться, а потом автоматические двери разъехались в стороны, пропуская в приемный холл.

Я оказался один в пустом и огромном помещении, которое нехотя приходило в себя после мертвой гибернации, оживая с каждым моим шагом, пропуская по стенам ток. Суматошно срабатывали датчики движения, вспыхивали, когда я проходил мимо, электронные указатели, путаясь в направлениях пути, услужливо открылись двери пассажирского лифта, налился светом огромный информационный терминал.

Я остановился перед экраном, глядя на вращающийся вокруг оси, как планета, геометрический герб института. Под гербом светились яркие буквы:

«Результаты вступительных экзаменов».

Я нерешительно протянул ладонь — в странном жесте приветствия, — и терминал опознал меня, герб исчез, а экран залила ровная темнота.

Пару секунд ничего не происходило. В огромном глянцевом экране отражался просторный холл, стены, переливчатая голограмма земного шара под потолком, но моего отражения почему-то не было.

Сердце молотило в груди, руки тряслись от волнения.

Наконец экран вспыхнул, по его поверхности прошла причудливая рябь — как волны от брошенного в воду камня, — а еще через секунду высветился мой средний балл.

Суазор не ошибся.

Это было так невероятно. Я по-прежнему не мог поверить. Я поднялся в приемную комиссию, надеясь, что живой человек, а не безличный терминал, подтвердит мой удивительный результат, однако приемная комиссия оказалась закрыта — информационное табло над дверью деловито напомнило мне, что торжественное собрание для поступивших начнется только на следующий день.

Я машинально занес напоминание в суазор и спустился в холл.

Терминал, узнавший меня по движению руки, не работал. Зеркальный экран, затопленный темнотой, ни на что не реагировал. Я видел в нем планету, которая ошалело вертелась под потолком, с каждым оборотом набирая скорость, ядовито-зеленые стрелки указателей, мерцавшие, как при перепадах электричества, — но не свое отражение. Поначалу, поглощенный результатами вступительных, я не придал глюку терминала особого значения, но теперь насторожился. Я надавил на экран ладонью в надежде, что его электронное безумие закончится, — и в то же мгновение в этом мнимом зеркале появилось знакомое лицо.

Я обернулся. Рядом со мной стоял Виктор.

— Ты здесь? — выдал я вместо приветствия. — Да ты как привидение! Я тебя и не заметил!

— Испугался? — осклабился Виктор и пожал мне руку.

— Иди ты! — сказал я.

Мы познакомились на подготовительных — Виктор сам подсел ко мне на семинаре по математическому анализу и задал какой-то нелепый вопрос. Занимался он не меньше, и мы частенько оставались вместе после курсов, чтобы вдвоем разобраться со сложной темой. Однако на репетиции экзаменов он с трудом получил минимальный проходной балл.

— Ты как? — спохватился я. — Сдал?

— Конечно! Я тут час ошиваюсь. Сдал по нижней планке, правда, но какая разница? Главное, что поступил.

— Поздравляю! — Я пожал ему руку еще раз. — Я всю ночь из-за этого не спал.

— А я спал, как младенец! — рассмеялся Виктор. — Чего ты тут делаешь, кстати? Собрание же завтра, разве ты не смотрел на портале?

— А ты чего тут делаешь? — спросил я.

Виктор сделал вид, что рассматривает призрачную Землю, которая из-за комичного сбоя проектора раскручивалась под сводами холла, превращаясь в сверкающий дискотечный шар.

— Да так, — уклончиво ответил он. — Были кое-какие дела.

Виктор хорохорился, но по болезненному блеску в его глазах было видно, что он тоже мучился от бессонницы.

— Значит говоришь, спал, как младенец? — усмехнулся я и хлопнул его по плечу.

Мы вышли из главного здания в залитый полуденным солнцем сквер.

Я больше не испытывал радости — только волнение и легкий страх. Я вдруг подумал, что до сегодняшнего дня никогда и не верил, что поступлю. Я понимал, что жизнь теперь кардинально изменится. Я перееду из города в общежитие, почти за сотню километров от дома, мать уже не будет допекать рассказами о надуманных болезнях, однако мне придется учиться на самом престижном отделении одного из крупнейших вузов страны, где, как рассказывали на подготовительных, могут запросто отчислить треть курса по результатам обычной сессии. Меня ждали вовсе не безмятежные прогулки по берегу реки, а тяжелая работа и бессонные ночи.

Я посмотрел на безоблачное небо и заметил тонкую полоску темного газа от взлетевшего реактивного самолета или космического корабля.

Спустя пять лет я, возможно, получу первое назначение, впервые покину Землю. Хотел ли я этого? Мне было страшно так, как если бы вылет назначили на завтрашний день — сразу после торжественного собрания, — и в то же время я боялся не справиться с учебой и оказаться в позорных списках на исключение.

Виктор стоял рядом и молчал. Я был уверен, что он думает о том же.

Я еще раз посмотрел на небо. След от ракеты успел растаять на солнечном свету. Небо, идеально голубое, без единого облака, напоминало светящийся экран.

96

На следующий день я приехал за час до собрания. Институт уже успели наводнить взволнованные абитуриенты, и мне пришлось проталкиваться через плотную толпу, чтобы подойти к лифтам.

Как обычно я никого не узнавал.

На лифтовой площадке выстроилась очередь, и кто-то постоянно пытался пролезть вперед, хамовато распихивая остальных. Мелодично позвякивал лифт, шипели открывающиеся двери, вспыхивали на стенах броские указатели, показывая беспорядочные направления, мигали лазерные лампы, по огромному, похожему на электронную стелу экрану крутили фильм с головокружительными космическими видами.

У меня действительно начинала кружиться голова.

Люди в коридоре говорили одновременно, вразнобой, пытаясь перекричать друг друга, а со всех сторон доносилась раздражающая позвякивающая музыка. Мне хотелось зажать уши руками.

На последнем этаже, где располагался актовый зал, оказалось не тише. Я не мог разглядеть Виктора в толпе и встал у входа в зал, у информационного терминала, по которому показывали беззвучный обучающий фильм по истории колонизации Венеры.

Бегущая внизу строка подсвечивалась синим, как в караоке, а на экране быстро сменялись слайды — похожие на пирамиды корабли, которые бомбардировали планету ледяными глыбами, невыразительные люди в больничных халатах, собравшиеся для группового снимка, нарисованная на черном фоне планета, двигавшаяся по эллипсу вокруг подразумеваемого солнца, невероятно ускоряясь с каждой секундой, набирая ход, подобно гигантскому космическому кораблю. Субтитры рассказывали о вкладе ученых, разработавших революционную технологию бомбардировки Венеры астероидами, благодаря которой проект терраформирования, обещавший растянуться на пять сотен лет, удалось завершить всего за восемьдесят. В конце фильма на экране появилась залитая магмой Венера и превратилась в голубой, похожий на Землю шар.

За спиной послышался чей-то громкий голос — кажется, говорила девушка, но из-за стоящего в коридоре гама я не разобрал ни слова. Я вдруг разволновался — как день назад, когда смотрел на терминале результаты вступительных. Я стоял перед экраном, на котором показывали превращение планеты, и думал, что забыл о чем-то очень важном, когда передо мной возник, материализовавшись из воздуха, суазор с открытой страницей цветастого портала.

Я обернулся.

— Смотри! — выпалил Виктор, самодовольно улыбаясь. — Я зарегистрировался в соцветии. Вот…

Он провел пальцами по экрану, и передо мной появился похожий на паутину график сети — маленькие круглые фотографии, от которых тянулись тонкие, расходящиеся лучами нити, соединяя заключенные в круги лица.

— Молодец, — сказал я.

— Смотри, смотри! — Виктор азартно листал пальцем эту развесистую паутину. — Вот я, а вот…

Но я его уже не слышал. Зазвенел электрический колокол, и синтетический голос с придыханием объявил о начале собрания. Мы с Виктором были неподалеку от входа и успели занять места в первом ряду.

Над сценой висел широкий красный флаг — как выспреннее знамя дворянского дома — с геометрическим гербом института, собранным из трех фигур — треугольника, круга и квадрата.

В зале постоянно кто-то кашлял, смеялся, говорил вполголоса или громко, и вокруг нас стоял хор сбивающихся голосов, как в огромной многотысячной толпе, которая неумолимо сходит с ума от счастья. Однако я не чувствовал ничего, кроме смутного, почти подсознательного страха. После года на подготовительных, после репетиций экзаменов и бессонных ночей я почему-то был совершенно не рад, что поступил.

Виктор возился с суазором, выискивая будущих сокурсников в сети и добавляя друзей в свое растущее со скоростью ядерной реакции соцветие. Он показывал мне на экран, тыкая пальцем в чьи-то круглые фотографии, а я в ответ молча кивал головой.

На прямоугольную сцену, где высился стилизованный под старину микрофон с суставчатым кронштейном, никто не выходил, и я поглядывал на часы от нетерпения. Гул голосов в зале усиливался — не мне одному надоело ждать.

— Что-то они не торопятся, — тихо сказал я.

— Что? — Виктор оторвался от суазора.

— Давно уже должны были начать, — сказал я.

Виктор убрал суазор и осмотрелся.

— Да, глядя на эту толпищу, вовсе не чувствуешь себя особенным, — пожаловался он.

— Особенным?

— Ну, конкурс, — развел руками Виктор.

— Я никогда не чувствовал себя особенным, — сказал я.

— Врешь, — сказал Виктор.

Я думал, что бы такое ему ответить, когда в зале раздался надсадный звон — как в коридоре перед началом собрания, — и на сцену неторопливо, прихрамывающей походкой вышел пожилой мужчина в старомодном твидовом костюме, слишком теплом для лета.

— Вон там! — Виктор толкнул меня локтем и показал на сцену пальцем.

— Тихо! — зашипел я.

Пожилой мужчина встал рядом с микрофоном, кашлянул в кулак, набрал полную грудь воздуха и, сверкнув неестественно белыми искусственными зубами, торжественно произнес:

— Уважаемые первокурсники!..

95

Я снова проснулся от удушья.

С громким надрывным хрипом я дернулся вперед, оторвав голову от липкой, затягивающей кровать пленки — вынырнув из мертвенного забытья.

Комната была погружена во тьму.

Я смотрел в надежде различить хоть что-нибудь — смутные отблески света, очертания массивной двери из усиленных бронепластин, горящее красное око, — но ничего не видел. Я подумал, что безумный лошадиный череп на кронштейне мне приснился.

— Эй! — крикнул я в темноту и попытался встать с кровати.

Я уже не чувствовал немощной дрожи. Я сделал шаг вперед — туда, где, как я помнил, стояла бронированная дверь и висел на прогнувшемся кронштейне электрический череп, — но остановился.

Кровать за спиной исчезла.

— Эй! — крикнул я, надеясь услышать хотя бы металлический дребезг, но мне никто не ответил.

Комната была пуста.

Я попятился, надеясь, что смогу вернуться к невидимой кровати, повторяя в обратном порядке собственные шаги, когда вся комната стремительно вспыхнула, оглушив зрительные нервы. Перед глазами поплыли яркие круги, я едва не оступился и прикрыл ладонью лицо.

— Вы здесь? — спросил я. — Здесь кто-то есть?

Ответа не было.

Я осторожно осмотрелся, щурясь от света. Я был в той же комнате — с узкой кроватью, унитазом и светящимися стенами. Лошадиный череп также оказался на месте — он висел на кривом кронштейне над бронированной дверью, а его потухший глаз слепо смотрел в пол. Однако я не видел никаких повреждений от его недавнего — вчерашнего? — приступа бешенства. Исчезли даже вмятины на стене.

— Вы здесь? — неуверенно повторил я.

Тишина.

Я забрался на кровать и сел, подобрав под себя ноги, продолжая смотреть на неподвижный лошадиный череп. Глаза слезились от света, но я старался не моргать, опасаясь, что вновь окажусь в непроглядной темноте, едва сомкну веки.

Лошадиный череп притворялся мертвым.

Постепенно все вокруг стало расплываться, монотонный белый свет часто замигал, как изображение на старом экране, а череп, повисший на изломанной конечности, постепенно исчез, рассеялся в высокочастотном мерцании.

У меня не было сил сопротивляться.

Я закрыл глаза и провалился в головокружительное забытье. Когда я пришел в себя, то голова раскалывалась от боли, а в комнате горел свет.

94

Я лежал на жесткой больничной койке — как пациент, о котором забыли врачи. Головная боль так и не прошла, а от выжигающего света воспалились глаза. Когда я опускал веки, передо мной все равно стояли сверкающие стены, навечно отпечатавшись в сознании, на сетчатке глаз.

Я не знал, сколько прошло времени — один час или целый день? Я скучал по оглушительной темноте, которая пугала меня раньше. Воздух был свеж и прохладен, но дышал я с трудом, как астматик — белые стены давили на меня, мешая вздохнуть.

Несколько раз я засыпал — вернее, терял сознание, — обессилев от бессмысленного ожидания, но эти краткие минуты отдыха не придали мне сил. Губы потрескались, горло пересохло. Я ничего не ел и не пил, наверное, уже пару дней. Казалось, меня хотят заморить голодом или же безумная машина, управляющая этой наэлектризованной тюрьмой, попросту не знает о том, что мне требуются еда и вода.

Лошадиная голова была все так же неподвижна. На крики никто не отвечал.

Я поднялся с кровати, опираясь руками об изголовье, осторожно

спустив на промерзлый пол ноги.

Только бы не оступиться, только бы не упасть.

Когда я встал, мне почудилось, что пол подо мной перекосился и поднимается вверх, как палуба во время качки. Комната стала переворачиваться навзничь. Я панически всплеснул руками, ища в воздухе опоры, и повалился на скрипящую пленку.

Все было на месте. Подо мной стояла неподвижная, как приваренная к полу, кровать. Пол не превратился в потолок, мир не перевернулся.

Я слез с кровати, и меня повело от слабости.

За спиной послышался приглушенный гул. Я повернулся к широкой вентиляционной решетке, которая из-за больнично-белого света почти сливалась со стеной. Я забрался на кровать и вытянулся на цыпочках, однако вентиляционная решетка все равно находилась над головой, и я ничего не мог разобрать. Шум напоминал высокочастотную вибрацию старого работающего механизма, причудливо искаженную гортанным эхом разветвленной системы воздуховодов. Но что это? Генераторы кислорода? Энергетические установки?

Я продолжал прислушиваться и стал различать чьи-то нечеткие голоса.

Один голос принадлежал мужчине и был громче, ниже, и порою даже срывался на крик. Этот голос наступал, настаивал, жестко и агрессивно, тогда как второй, грудной и тихий, наверняка женский, неуверенно оборонялся, затихая и утопая в машинном рокоте. Иногда мужской голос становился таким громким, что я мог уловить отдельные слова:

— …недостаточно…

— …должны сделать…

— …Лидия…

Лидия?

За спиной послышалось отчетливое жужжание сервоприводов — кронштейн, согнутый зигзагом над дверью, медленно распрямлялся, изготавливаясь для броска.

Я вздрогнул и обернулся.

Металлический череп неподвижно висел над комнатой, но его слепой глаз смотрел вниз под другим углом.

Я прислонился к стене. Никаких голосов уже не было — они исчезли, потонули в шуме генераторов кислорода или энергетических машин.

Я стоял у решетки в надежде, что голоса вернутся, когда за спиной послышалось знакомое механическое гудение.

Я резко развернулся, и лошадиный череп застыл под моим взглядом, не успев вернуться в изначальное положение. Потухший глаз теперь смотрел не в пол, а таращился на кровать, упорно притворяясь незрячим.

Я подошел к двери.

Лошадиная голова пугающе нависала надо мной, неподвижная, окоченевшая от холода. Мне стало не по себе.

Я вернулся в смутной надежде, что голоса все-таки появятся, но, не успел я залезть на кровать, как позади послышался протяжный вой сервоприводов.

Незрячий электрический глаз уставился на вентиляционную решетку, да и сам череп уже не висел, ослабленно поникнув, над полом, а хищно вытягивался на длинном кронштейне.

— Вы так развлекаетесь?! — заорал я в потолок. — Кто вы такие? Кто дал вам право?!

Слепой череп не шелохнулся.

— Что здесь происходит?! Зачем все это нужно? Чего вы хотите?

Странный гул, доносившийся из вентиляционной решетки, затих — неизвестная машина отключилась, и камеру накрыла тишина. Я подошел к лошадиной голове и заглянул в ее единственный слепой глаз.

— Я требую объяснений! Если я военнопленный, если я…

Внезапно я почувствовал слабость — так, что едва устоял на ногах.

— Пожалуйста! — простонал я, срываясь на плач. — Пожалуйста!

Мне никто не ответил.

— Пожалуйста! — молил я.

Я закрыл лицо.

— Хотя бы выключите этот свет! Я прошу вас! И дайте мне хоть один глоток воды! Я сделаю все, что вы захотите. Я…

Металлическая башка невозмутимо смотрела сквозь меня, словно меня и не было вовсе.

— Пожалуйста!

Меня лихорадило, слезы стекали по щекам. Лошадиный череп висел над комнатой не двигаясь.

— Пожалуйста!

Но меня по-прежнему окружала тишина.

93

Я сидел на полу, не чувствуя холода. Свет вокруг стал таким нестерпимо ярким, что я думал только об одном.

Темнота.

Я пытался вспомнить беззвездные ночи вдали от города, когда черные грозовые облака затягивали небо, первый полет с инструктором, бесконечную темноту в иллюминаторе, но все, что я видел, — это свет, белый, безжизненный, проникающий повсюду.

Губы потрескались, мне было больно глотать, однако даже жажда мучила не так сильно, как исходящий из стен свет.

Я пробормотал — слабым, дрожащим голосом, — неподвижно глядя в оглушающую белизну перед собой:

— Выключите свет. Пожалуйста. Я больше ни о чем не прошу. Просто дайте мне отдохнуть.

Раздался щелчок — как при переключении примитивного электрического реле, — и я испуганно вздрогнул. Однако ничего не изменилось. Лошадиный череп висел на вытянутом кронштейне, свет оставался невыносимо ярким.

— Выключите! Выключите! — Я кричал, срывая голосовые связки. — Хватит! Не нужно! Я…

В стенах снова что-то раздражающе перещелкнуло — как у заводного механизма с затянутой до упора тугой пружиной. Я встал и, покачиваясь, подошел к двери.

— Хватит, — шепотом повторил я и ударил по двери кулаком.

Я почувствовал тупую боль, и кисть онемела. Я ударил еще раз, с размаха, изо всех оставшихся сил. На толстом листе металла оставались красные пятна. Пальцы с разодранной в кровь кожей тряслись.

— Пожалуйста, прекратите!

Мне едва хватило дыхания даже на эти слова, хотя из вентиляционной решетки бил мощный искусственный ветер, который я чувствовал спиной, стоя в другом конце комнаты. Я хрипло вздохнул и выкрикнул в потолок:

— Вы слышите меня?! Прекратите это! Выключите свет!

Послышался ритмичный треск, сменившийся через секунду металлическим лязгом.

Я стоял, сощурившись, и смотрел, как над головой образуется прямоугольная черная дыра. Непонятное отверстие в потолке расширялось по краям, пока не стало квадратным. Потом лязг прекратился. В комнату под аккомпанемент надсадного электрического воя начал спускаться угловатый черный контейнер, покачиваясь и вздрагивая, как на волнах. Вскоре контейнер показался целиком — на тонкой изогнутой трубе, напоминающей сломанную конечность.

Раздалось привычное шипение сервоприводов. Я обернулся, зная, что увижу. Ожившая башка глумливо взглянула на меня, поблескивая красным глазом.

Контейнер продолжал трястись, а кривая труба, торчащая из потолка, покачивалась, точно маятник, из стороны в сторону. Я всерьез боялся, что эта конструкция обрушится вниз и пробьет пол, как лист картона, — однако контейнер чудом удерживал равновесие, медленно и неотвратимо приближаясь ко мне.

— Что это? — спросил я.

Лошадиный череп молчал.

Наконец контейнер остановился, повиснув на вывернутой руке где-то в метре от пола. Завывание электроприводов смолкло, и контейнер вздрогнул, спустившись опасным рывком еще на пару сантиметров и едва не слетев с хлипкого крепления.

Электрический глаз черепа азартно сверкнул.

На контейнере лежал оранжевый пластиковый куб. А также шар, закатившийся в квадратную лунку. И упавшая плашмя ярко-зеленая пирамида.

— Пройдите тест, — раздался знакомый резонирующий голос. — Вставьте фигуры в отверстия.

Лошадиный череп указал кивком на три прорези с верхней стороны контейнера — в форме круга, треугольника и квадрата.

— Что это? — спросил я. — Зачем все это нужно?

— Пройдите тест, — повторил лошадиный череп. — Вставьте фигуры в отверстия.

Я обошел контейнер, рассматривая пластиковые фигурки. Разбитая кисть ныла, по пальцам стекала кровь.

— Фигуры в отверстия? — спросил я.

— Пройдите тест. — Одноглазый череп заклинило. — Вставьте фигуры в отверстия.

Капелька крови упала на белый пол.

— Вы что, издеваетесь?! — крикнул я. — Зачем все это нужно? Я вам что, подопытная обезьяна?

— Пройдите тест! — Безумный робот принялся угрожающе раскачиваться на кронштейне. — Пройдите тест! Пройдите тест!

— Я не собираюсь… — пробормотал я и закашлялся — в горле снова першило. — Да это же просто бессмысленно!

Металлическая башка сначала приподнялась над комнатой, а потом угрожающе нырнула вниз, яростно сверкая глазом.

— Пройдите! Пройдите! Пройдите! — визжала башка. — Пройдите тест! Иначе вам будет…

— Хорошо! — крикнул я.

Разбитая кисть горела. Я вытер кровь о штанину и взял с контейнера оранжевый куб. Лошадиный череп тут же замолк. Я засунул куб в карман брюк и почему-то сразу почувствовал себя спокойнее. Тугая синтетическая ткань плотно прижимала куб к бедру.

— Вставьте фигуры в отверстия, — осторожно напомнила лошадиная голова.

Я взял пирамиду и толкнул ее в другой карман. Оставался только шар, который закатился в квадратную лунку. Достать его оказалось не так просто — шар застрял, и мне пришлось ударить по контейнеру снизу, чтобы шар вылетел из узких пазов. Лошадиный череп предусмотрительно отодвинулся к двери.

— Вставьте фигуры, — повторил робот. — Вставьте фигуры в отверстия.

Я стоял, сжимая темно-красный шар. Ссадины на пальцах кровоточили.

— Вставить фигуры? — спросил я. — А что потом? Чего вы хотите этим добиться?

Лошадиный череп дернулся и еще немного сдвинулся к двери.

— У всего этого есть какой-то смысл?

Я подбросил в руке шар.

Лошадиный череп безмолвно следил за фигуркой.

— Да пошли вы! — крикнул я и швырнул шар в нависающую над комнатой башку.

На сей раз шар не попал в электрический глаз, а ударился об изогнутое крепление робота и отскочил обратно, к моим ногам. Лошадиный череп придвинулся ко мне на шипящем кронштейне.

— Вставьте фигуры в отверстия! — прозвучал сдавленный голос. — Призываем вас к сотрудничеству. Любые агрессивные действия будут пресекаться.

Череп резко взлетел над комнатой и застыл над дверью, как страшный сюрреалистичный трофей.

Я поднял с пола шар.

— Хорошо. Фигуры в отверстия.

Я с силой загнал шар обратно в квадратную лунку, а потом еще и ударил по нему кулаком. Череп недовольно дернулся, но промолчал. Я вытащил из кармана пирамиду.

— Фигуры в отверстия, — процедил я сквозь зубы и воткнул пирамиду острым концом в круглое отверстие.

Череп качнулся на кронштейне.

— Агрессия! — раздался неуверенный возглас, который тут же рассыпался в электрическом треске.

— Да, да, уже сейчас, — сказал я. — Почти готово, — и взял оранжевый куб.

На контейнере оставалось только треугольное отверстие — слишком узкое для куба. Я попытался просунуть куб углом, поворачивая его по часовой стрелке, как винт, однако ничего не получалось. Лошадиный череп затрясся в приступе беззвучного хохота.

— Вставьте фигуры в отверстия, — напомнил он.

Я прошелся вокруг контейнера, ухватился за торчащую из него трубу и с силой встряхнул контейнер. Тонкая труба со скрипом зашаталась, внутри контейнера что-то звякнуло.

— Агрессия! — взвизгнул череп.

Я вытер об одежду окровавленные пальцы и повернулся к своему мучителю.

— Зачем все это? — спросил я.

Робот молчал.

— Что будет после того, как я вставлю фигуры?

Лошадиный череп не двигался.

— Что будет? — повторил я.

Череп едва заметно кивнул.

— Вставьте фигуры в отверстия, — сказал он.

Сначала я попробовал вытащить из квадратной прорези кровавый шар, однако на сей раз у меня никак не получалось подцепить его пальцами — шар плотно засел в отверстии и не хотел поддаваться. Тогда я выдрал из круглой лунки пирамиду, содрав по краям ее раздражающую ярко-зеленую краску, и аккуратно, чувствуя на себе пристальный электрический взгляд, просунул пирамиду в треугольную прорезь. Пирамида с глухим стуком упала внутрь.

— Удачный выбор! — прокомментировал череп.

Оставалось вытащить шар, который я так удачно забил в квадратное отверстие. Я ударил по контейнеру снизу, но шар и не думал выскакивать из прорези. Тогда я обхватил шар пальцами и, упершись в контейнер, изо всех сил потянул его вверх, однако пальцы соскользнули с пластиковой фигурки, и я чуть не сверзился на пол, отшатнувшись к двери.

Лошадиный череп издевательски закачался на кронштейне.

— Так, значит? — спросил я.

Шар уже наполовину просел в квадратную лунку. Я подбросил куб в руке, а затем с размаху ударил им по шару.

Череп испуганно отпрянул к стене.

— Подобное поведение недопустимо! — раздался скрипучий голос. — Агрессивное поведение будет…

Голос захлебнулся в истошном треске. Я не сдавался и еще раз ударил кубом по шару. Шар осел глубже — и почти провалился внутрь контейнера.

— …недопустимо… — проскрипел искаженный голос и замолк.

Лошадиный череп теперь молча наблюдал за мной, повиснув над дверью.

Я продолжал молотить кубом по шару, забивая его в квадратную прорезь все глубже и глубже. Вскоре лишь верхняя часть шара — оббитая кровавая макушка — торчала из отверстия. Я набрал в грудь воздуха, размахнулся, и — шар вдруг сам упал в контейнер.

За спиной послышалось осторожное шипение — череп, поблескивая глазом, потянулся к контейнеру.

— Спасибо, — послышался неожиданно четкий и ровный голос. — Вставьте последнюю фигуру в отверстие.

Я попытался просунуть оранжевый куб в ту же самую прорезь, в которой только что исчез шар, однако куб застрял — края отверстия погнулись и не давали ему провалиться.

— Все, хватит! — крикнул я. — Мне это надоело!

Воздух с привкусом хлора разъедал легкие.

— Дайте воды!

Череп долго молчал, оценивающе просверливая меня электрическим взглядом, а потом с резким шипением взмыл к потолку.

Контейнер на кривой конечности задрожал и лениво пополз вверх, в квадратную дыру. На середине пути подъемный кронштейн замер, сервоприводы надрывно взвыли, и вся эта конструкция стала припадочно трястись, готовая в любую секунду разлететься на части. Однако спустя мгновение подъем возобновился.

К моим ногам упал пластиковый куб.

— Спа-а-асибо за сотрудничество, — протянул голос, и лошадиный череп уснул — глаз его потух, и череп утомленно поник над дверью.

Я уставился на лежащий передо мной куб.

— Дайте мне воды, — сказал я, ни к кому не обращаясь. — И выключите этот чертов свет!

Мне не ответили.

Я сел на четвереньки и осторожно коснулся пальцем куба — как неразорвавшейся противопехотной мины. Череп не обратил на это внимания. Тогда я поднял куб.

Над головой тут же задребезжал синтетический голос:

— Проявление агрессии…

Робот мгновенно ожил. Я сжал оранжевый куб в разбитой о дверь руке.

— Что? — крикнул я. — Мне нельзя оставить себе куб?

Череп качнулся из стороны в сторону и злобно уставился на меня. Из бронированной двери выдвинулась тонкая пластина, похожая на маленький лоток.

— Проявите благоразумие. Положите куб на по-по-по… — голос свела икота, — двери… Проявите благоразумие…

Череп больше не раскачивался над комнатой. Я подумал, что смог бы без труда попасть в его горящий красный глаз. Я начал замахиваться, когда неживой механический голос загремел так невыносимо громко, что едва не лопнули барабанные перепонки:

— Подобное поведение недопустимо! Верните куб! Или вам будет отказано в приеме пищи!

Я посмотрел на куб. Оранжевый куб.

Безумный робот насквозь буравил меня хищным взглядом.

Я сдался. Я слишком устал. Горло едва не кровоточило от жажды, а веки слипались. Я послушно положил куб на выдвинутый лоток. В двери на мгновение открылся лючок, лоток сдвинулся, и куб вывалился наружу, за пределы камеры.

— Что? — спросил я. — Довольны? Я вернул куб, дайте мне воды.

— Спасибо за сотрудничество, — послышался безразличный ответ, и череп скривился над дверью, а его глаз погас, как при сбое электросети, уставившись в темнеющее пятно крови на полу.

— И что?! — хрипло закричал я. — Это как же?

Ссадины на руке все еще кровоточили.

— Дайте мне воды! Выключите свет!

Под потолком что-то щелкнуло, комнату на секунду затопила темнота, а потом опять разгорелся яркий испепеляющий свет. От таких внезапных перепадов в освещении у меня закружилась голова. Покачиваясь, я добрел до кровати и обессиленно упал на нее, закрыв руками лицо.

— Пожалуйста! Дайте мне воды, выключите свет!

Раздался еще один щелчок, а затем странный хлюпающий звук — мягкий, едва удерживающий форму предмет шлепнулся на металлический пол. Я приподнялся на кровати и увидел, что посреди комнаты лежит большой белый пакет с энергетической суспензией.

Я встал на ноги — меня и пакет суспензии разделяло лишь несколько шагов, — и вдруг отключился свет.

92

— Смотрите! Там! — прокричал кто-то за спиной.

Но я не смотрел.

Из-за экскурсии, на которую записал меня Виктор, вставать пришлось в сумеречную рань. Я не успел позавтракать и сидел в тихом маршрутном автобусе, сонно прислонившись щекой к теплому оконному стеклу. Виктор, оставив бесплодные попытки меня расшевелить, перешептывался о чем-то с соседом спереди, солнце слепило глаза, а c потолка лилась медленная музыка, похожая на гипнотичные электрические мелодии, под которые так приятно засыпать после загруженного учебного дня.

Разбудила меня надоедливая вибрация суазора в нагрудном кармане. Я достал суазор и, зевнув, ткнул пальцем в светящуюся иконку мгновенного сообщения.

Мать.

«Ты приедешь сегодня?»

Я невольно взглянул на время в верхнем уголке экрана, всерьез задумавшись о том, чтобы съездить в свой старый дом после экскурсии, но потом быстро написал:

«Скорее всего, не смогу. Дополнительные занятия. Закончу поздно».

Виктор рассмеялся и толкнул меня локтем.

— Выспался?

— Угу.

— Кто писал?

— Да так. — Я быстро убрал суазор.

— Подружку себе завел? — не унимался Виктор.

— Отвали, — сказал я.

Виктор вздохнул с деланным разочарованием.

— Ты явно не с той ноги сегодня встал.

— Дело не в ногах, Витя, — ответил я, — дело во времени. Знаешь, я как-то привык чуть подольше в субботу поспать.

— Так всю жизнь проспишь, — изрек Виктор чью-то затасканную мудрость.

Сосед спереди передал ему суазор, Виктор посмотрел в экран, затем показал на что-то пальцем, прыснул со смеха и тут же забыл обо мне, принявшись выискивать очередную ерунду в сети.

Я посмотрел в окно.

Автобус ехал по высотной эстакаде, по крайней левой полосе. За высокими отбойниками мелькали верхушки деревьев и неестественно вытянутые блестящие столбы ретрансляторов, которые повторялись со строгой закономерностью — так неотвратимо и точно, что я вновь начал засыпать.

Через минуту суазор опять завибрировал, и я вытащил его из кармана, даже не сомневаясь, от кого пришло сообщение.

«А когда приедешь?» — спрашивала мать.

«Пока не знаю, — напечатал я. — Возможно, на следующей неделе».

Ответ пришел почти мгновенно:

«Приезжай. Я была у врача. Нам нужно поговорить».

Эти слова я слышал от нее неоднократно. «Я была у врача». «Нам нужно поговорить». Несколько раз она даже составляла завещание — каждый раз новое, как если бы повторяться в последней воле считалось плохой приметой, — и все из-за того, что ее просто направляли на дополнительное обследование. Я подумал — а болела ли она хоть раз в жизни по-настоящему? А потом подумал — как все же я рад, что наконец-то вырвался из дома.

Мы съехали с эстакады, и водитель, прервав медитативную мелодию, сообщил по громкоговорителю, что скоро мы будем на месте.

Солнце уже не светило в глаза.

За окном проносились стремительные тени от столбов и деревьев. Я перевел взгляд на Виктора, который изучал какие-то невразумительные фотографии в соцветии, раскрыл суазор, намереваясь написать ответное сообщение матери, но так ничего и не написал.

На космодроме нас сразу провели в пустое и сирое помещение, напоминавшее отстойник в дешевом аэровокзале. Даже Виктору, несмотря на его напускной оптимизм, было сложно скрыть разочарование. Все молчали, как на похоронах.

Мы с Виктором стояли у окна с армированным стеклом. Окно выходило на широкую забетонированную площадку со взлетными шахтами, похожими на стальные колодцы в сотню метров шириной. Единственный корабль, который я разглядел, был удивительно похож на старинную ракету с отстреливающимися ступенями — к темному обугленному корпусу подвели передвижной рукав лифта, а из открытых люков торчали толстые и лоснящиеся, как щупальца, шланги.

— Заправка? — предположил Виктор, разглядывая доисторическую ракету в мутном стекле.

— Наверное, — согласился я.

— Не похоже, чтобы планировался полет.

— Да вообще… — Я осмотрел голую комнату, в которой нас заперли с другими студентами. — Можно подумать, что здесь вообще ничего никогда не планируется. И все заброшено лет пятьдесят, не меньше.

Виктор пожал плечами.

— Да я давно был на космодроме, уже плохо помню. Хотя чего ты ждал-то? Аэровокзала?

— Ничего я не ждал.

— Только не говори, что я не дал тебе поспать, — осклабился Виктор.

— Если ты знал, — начал я, — что здесь не будет ничего интересного…

— Скажите, — раздался у нас за спиной голос экскурсовода, — а кто из вас был раньше на космодроме?

Виктор неуверенно поднял руку.

Экскурсовод — молодой тощий мужчина, которого я до этого ни разу не видел — энергично закивал головой.

— Что ж, — продолжил он, — как я и предполагал, для большинства из вас это впервые. Нам нужно немного подождать, прежде чем откроют доступ на территорию, а пока я расскажу вам об этом космодроме. Космодром Тенешкино…

Экскурсовод вдруг сбился с заранее намеченной речи.

— Кстати, — хитро улыбнулся он, — а давайте проверим, кто из вас подготовился к экскурсии! Кто-нибудь знает, когда был построен космодром Тенешкино?

Девушка, стоявшая рядом с экскурсоводом, подняла руку, как на занятии, и что-то сказала. На меня нахлынуло необъяснимое волнение. В тесном накопителе стало душно. Я вздохнул и расстегнул воротник рубашки. Но все равно чего-то мучительно не хватало.

Экскурсовод продолжал:

— Нет, нет, Тенешкино построили почти шестьдесят лет назад. Это один из старых космодромов. Раньше через Тенешкино работали коммерческие компании, производились коммерческие рейсы. Но сейчас здесь обслуживаются только научно-исследовательские корабли — в основном ближнего диапазона. Вот, например, в окно вы можете увидеть…

— Это космодром или музей? — спросил я у Виктора. — Говоришь, везде так?

— А чего ты… — буркнул Виктор.

— Кстати, ровно год назад, — говорил экскурсовод, — отсюда был произведен запуск «Пульсара-12», беспилотного корабля, спроектированного командой инженеров нашего института, на котором был установлен фотонный двигатель последнего поколения…

— Точно музей, — хмыкнул я.

— Кто-нибудь знает цель миссии «Пульсара»? — спросил экскурсовод.

Ответила все та же девушка.

— Да, — согласился экскурсовод. — Мы называем это исследованием ближнего рубежа. «Пульсар-12» передает на Землю собранную информацию по радиосети, и скорость передачи данных сейчас составляет…

— И какой смысл в исследовании этого ближнего рубежа? — не выдержал Виктор. — Мусор от барж он, что ли, собирает?

— А фотонный двигатель? — сказал я. — Это чья-то дипломная работа, не иначе.

Виктор кивнул.

— И зачем тогда рассказывать нам об этом с таким пафосом?

— Ну, как же! — деланно возмутился я. — У института есть собственный беспилотник, который летит черт знает куда. Они, наверное, и послания для инопланетян туда записали.

Виктор фыркнул, едва сдержав смешок.

— Сегодня мы сможем посетить центр управления, — говорил экскурсовод, — а также выйти к взлетным шахтам после того, как закончится сервисное обслуживание и нам…

Экскурсовод неопределенно махнул рукой в сторону окна.

— Может, все-таки будет интересно, — с надеждой сказал Виктор.

Я отвернулся.

У ракеты, стоявшей в дальней шахте, суетились люди в блестящих комбинезонах. Рукав с лифтом отвели в сторону, но толстые шланги еще торчали из обгорелого корпуса. Солнце скрылось за облаками, и бетонное поле космодрома затянула пасмурная тень. Я подумал, что лучше бы навестил маму вместо этой тоскливой поездки, и полез за суазором, проверить сообщения, хотя и знал, что новых сообщений не приходило.

Экскурсовод рассказывал историю Тенешкино, а девушка рядом с ним постоянно спрашивала его о чем-то или, напротив, пыталась сама отвечать на его вопросы.

Я совершенно не видел ее лица.

— Ты бы хоть навел справки об этом космодроме, прежде чем нас на экскурсию записывать, — сказал я Виктору.

— Ой, да хватит уже ныть! Тебе ничем не угодишь! Смотрел я, не было почти ничего.

— Конечно, не было. Писать-то нечего…

— А ты хотел, чтобы тебя на «Патрокл» сразу пустили? И дали в кресле первого пилота посидеть?

— А сам бы ты этого не хотел?

Я не смотрел на Виктора, листая в суазоре переписку с матерью — все сообщения, сохранившиеся в истории, все ее надсадные жалобы и бестолковые расспросы. Вернувшись к последнему сообщению, я стал набирать ответ.

— Интересно, а кто это? — спросил Виктор, показав кивком головы на девушку.

Сердце сжалось у меня в груди.

— Мне кажется… — пробормотал я. — Мне кажется, это…

За окном что-то блеснуло, и через секунду послышался громовой раскат — как эхо от чудовищного взрыва. Невысокие строения космодрома захлестнула ударная волна, прилетевшая из-за туманного горизонта.

Виктор, хамовато оттолкнув парочку сокурсников локтями, протиснулся к экскурсоводу, который болтал о чем-то с девушкой, активно жестикулируя длинной костлявой рукой.

Начался ливень. Косые струи били в толстое оконное стекло, и силуэт обгорелой ракеты расплывался в потоках воды, таял, как огарок из воска.

Я напечатал на экранной клавиатуре, повернувшись к окну:

«О чем ты хочешь поговорить? Что произошло?»

— Так! — раздался голос экскурсовода. — Мне сообщили, что центр управления открыт для посещений. Давайте, чтобы не создавать толкучки, будем проходить группами по пять человек. Выстройтесь в очередь.

Послышались недовольные возгласы.

— Итак, первая группа…

Я искал в толпе Виктора, пока не заметил, что он уже выходит из накопителя вместе с девушкой и другими студентами.

«Приезжай», — написала мне мама.

Я встал в очередь — почти в самый ее конец, держа раскрытый суазор. За окном было темно, как ночью.

— Это на полдня растянется, — пожаловался мой сосед, но я даже не сразу понял, о чем он говорит — о ливне или о посещении центра управления полетами.

— Нелетная погода, — пошутил кто-то.

«Хорошо, — напечатал я. — Приеду, как только смогу. Возможно, сегодня вечером. — И, подумав, добавил: — Постараюсь освободиться пораньше».

Первая группа вернулась через четверть часа, однако Виктор не торопился ко мне подходить. Сначала он долго спорил с экскурсоводом, а потом остановился у окна и пытался рассмотреть что-то в дожде, прислонившись ладонями к стеклу.

«Постарайся», — пришло сообщение от матери, и, хотя это было всего лишь слово, высветившееся на экране, я тут же услышал ее голос — недовольный, брюзгливый, словно я обязан лететь к ней через весь город по первому же звонку.

«Если получится», — ответил я.

Когда Виктор вернулся ко мне, из центра управления уже выходила вторая группа.

— И как? — спросил я. — Что там?

Виктор пожал плечами.

— Увидишь. Хотя, честно, я и сам жалею, что сюда записался. К шахтам в такую погоду не пустят.

Я вздохнул.

— Интересно, в городе тоже идет дождь? — сказал я.

— Думаю, это из города как раз принесло, — сказал Виктор.

Я попал в центр управления только вместе с четвертой группой, где не знал никого, кроме одного невысокого коренастого парня, который примелькался мне на лекциях.

— Итак, святая святых! — бодрым голосом начал экскурсовод, повторяя вступительную речь в четвертый раз. — Отсюда осуществляется контроль за взлетом, посадкой, а вся связь с кораблями идет через эти вот терминалы.

— Но здесь никого нет! — Коренастый парень жадным взглядом осматривал пустые столы.

— Да, — согласился экскурсовод, — космодром в сервисном режиме. Как раз в честь нашего приезда.

Центр управления выглядел совсем не так, как в остросюжетных фильмах, — никаких экранов во всю стену, переливающихся голограмм и ярких полосок из светодиодов. Впрочем, я уже подготовился к разочарованиям. Это была скучная и серая комната, уступающая по размерам даже институтским аудиториям. В центре в четыре ряда стояли обычные офисные столы со старыми на вид терминалами; к полу и стенам были привинчены выкрашенные белой краской трубы, где, вероятно, проходила проводка; а роль огромного стереоскопического экрана, которые любили показывать в кино, выполняло широкое окно с армированным стеклом — такое же, как в накопителе.

Все это и правда походило на пропыленный музей космонавтики.

— А где информационный экран? — не выдержал я. — Куда выводится статус по полетам?

Экскурсовод забавно поджал губы и показал рукой на окно.

— Опускаются электронные шторы, — объяснил он, — и окно превращается в экран.

— Какой-то маленький центр управления, — пожаловался кто-то, и экскурсовод насупился.

— Отсюда, — с непонятной гордостью выдал он, — можно осуществлять одновременный контроль за четырьмя полетами! Есть также места для двух операторов, — экскурсовод подошел к высокому креслу, похожему на стоматологическое, и уперся рукой в подлокотник, — которые могут взять на себя полное управление кораблями и непосредственно из центра произвести взлет или посадку.

— Нейроинтерфейс! — послышался шепот за спиной.

Я прошелся между рядами офисных столов, игнорируя настойчивое «ничего не трогайте» экскурсовода. На тонких вогнутых мониторах были заметны пыль и отпечатки пальцев, огромные эргономичные клавиатуры из двух составных блоков, которые давно уже сняли с производства, потемнели от грязи, а надписи на большинстве кнопок стерлись. На столе виднелись следы от кружек с кофе, хотя все личные вещи были предусмотрительно убраны.

Экскурсовод вновь рассказывал о «Пульсаре-12», и даже самые преданные его слушатели заскучали.

Я остановился у кресла оператора — непритязательного на вид, с высокой спинкой и длинными подлокотниками, выглядевшими так, словно к ним приковывали руки. Практические занятия начинались у нас только со второго курса, а до этого мне довелось лишь пройти тест на подготовительных, на котором проверялась способность работать с нейролинком. Впрочем, тогда я ничего не почувствовал, кроме покалывания в висках. Однако сейчас передо мной стоял настоящий терминал, пусть и похожий на рабочее место захудалого дантиста — это был нейроинтерфейс, оператор которого мог выполнять сотни сложнейших действий за микросекунды.

— А можно сесть? — спросил я, прервав тоскливый рассказ экскурсовода об институтском беспилотнике.

Экскурсовод осекся и удивленно посмотрел на меня.

— Вообще мы не должны ничего трогать. К тому же терминалы отключены. Это просто кресло.

— Тогда и бояться нечего, — пошутил я. — Раз отключено, значит точно ничего не испорчу.

Экскурсовод покачал головой.

— Уверен, вы найдете способ! Нет, в самом деле. Это обычное кресло. Посидите, если хотите. Но я вас настоятельно прошу, не трогайте ничего. Вообще ничего.

— Хорошо, — согласился я, но не торопился садиться.

Перед пыточным креслом стоял массивный компьютер в форме триптиха больнично-белого цвета. На левом крыле триптиха выстроились в ряд грубые тумблеры, обозначенные цифрами, а справа тянулись в несколько рядов кнопки с выгравированными на них буквами — как клавиатура в неправильном, алфавитном порядке. Центральная часть терминала представляла собой решетку с широкими прорезями, в которых неприятно поблескивало что-то черное и плотное, как застывший мазут.

Раньше операторов заставляли надевать тугой обруч, который тисками сдавливал голову, но теперь обходились без этого — достаточно было активировать терминал и усесться в кресло.

Я стоял, опираясь рукой о подлокотник, и разглядывал терминал, пока наконец не понял, что в центре управления стало совершенно тихо. Экскурсовод больше не надоедал историями о «Пульсаре», не перешептывались студенты, не слышалось шарканья шагов.

Я обернулся.

Все застыли, как в приступе немого паралича — гид рядом с окном, прижав руку к впалой груди, остальные студенты между столами, у стен, или у двери, оцепенев, точно на мгновенном снимке, — и неотрывно смотрели на меня.

Я почувствовал холодок на спине. Дождь прекратился, но огромное бронированное стекло еще затягивала хмурая пелена.

Я повернул кресло к себе, уперся в подлокотники и стал медленно опускаться. Что-то подо мной скрипнуло, я испуганно вздрогнул, руки с подлокотников соскользнули, и, зажмурив глаза, я упал в кресло — какбудто нырнул в поток кипящей воды.

Комнату залила ослепительная белизна, мышцы разом свело судорогой от боли, но я не мог даже закричать, потеряв голос, лишившись дыхания. Невозможно яркий свет прожигал насквозь, а грудную клетку разрывало, как при взрывной декомпрессии.

Но вскоре я перестал чувствовать боль — рассудок не выдержал, и я провалился в бесконечную темноту, разом сменившую белое сияние. В этой бессветной бездне не было ни чувств, ни мыслей, ни страха.

— Все! — раздался чей-то приглушенный голос. — Время вышло!

Тьма распалась, растаяла в электрическом свете — я сидел в кресле оператора в центре управления, а экскурсовод фамильярно похлопывал меня по плечу.

— А ты, я смотрю, замечтался, — сказал он. — Пора. Нас ждут.

Я долго смотрел на него, не понимая, что происходит.

— Пойдем, — сказал экскурсовод. — Время вышло. Еще посидишь за терминалом — и не раз.

Я поднялся, опираясь о столешницу. Ноги дрожали.

— Ну, давай, — нетерпеливо сказал экскурсовод.

Я сделал шаг к двери и покачнулся. Тощий мужчина схватил меня за плечо.

— Да что с тобой?

— Я… — Говорить было тяжело, горло пересохло. — Я…

Меня вывели из центра управления под руку, как больного. Экскурсовод взволнованно крутился рядом со мной, пока я в пятый раз не сказал ему, что все в порядке, — и тогда он, деловито кивнув головой, вернулся к остальным студентам.

Я стоял у окна.

Виктор неуверенно подошел ко мне, когда я остался один.

— Там что было-то? — спросил он.

— Да голова закружилась. — Я попытался улыбнуться. — Все нормально на самом деле.

— Ладно. — Виктора это объяснение полностью удовлетворило. — Так ты видел? Что думаешь?

— Да как тебе сказать… Я ожидал чего-то более интересного. А это просто как офис. Хотя вот терминал нейроинтерфейса…

— Да я не о том! — перебил меня Виктор. — Ты напоминания в суазоре смотрел? Или так увлекся?

— Какие напоминания?

Я вытащил суазор и провел по экрану пальцем. Только сейчас я обратил внимание на то, что остальные студенты в накопителе настороженно переговариваются.

— Новости, — сказал Виктор. — Ты что, не подписан? Политический канал.

— Я не интересуюсь политикой.

— Даже межпланетной?

Я удивленно поморщил лоб.

— А что произошло?

Виктор самодовольно улыбнулся, набрал полную грудь воздуха, словно готовясь произнести торжественную речь, и сказал:

— Венера!..

91

Я сидел на кровати, прислонившись к стене, и ждал, когда выключат свет.

Поначалу я думал, что электричество отрубают, когда за пределами роботизированной камеры начинается рассвет. Я даже пытался таким образом отсчитывать время, однако вскоре понял, что интервалы между включением и выключением света все время меняются, как если бы их определял генератор случайных чисел.

У меня постоянно болела голова — виски сжимал фантомный стальной обруч, который надевали операторы самых первых, несовершенных нейросистем. Боль ослабевала после того, как гасли светящиеся изнутри стены, но в темноте я терял точку опоры — промерзлый пол непонятно покачивался всякий раз, когда я слепо шагал в облекающий мрак.

И все-таки я ждал темноты, я верил, что искусственная ночь смоет огромной черной волной окружающий меня кошмар — припадочного робота, всплески химического света — и, разомкнув на рассвете веки, я окажусь в обычной больничной палате, подключенный к сложной медицинской машине, отмеряющей ритмичным пунктиром сигналов оставшуюся мне жизнь.

Но ничего не менялось.

Я сидел, прикрыв глаза, хотя это совершенно не помогало. На кровати валялся пустой пакет из-под энергетической суспензии. Пакет выглядел как стандартный паек с рейсового корабля, хотя я не обнаружил на нем ни единой надписи или обозначения — ни логотипа производителя, ни штрихкода, ни названия корабля. Да и сама суспензия была отвратительна на вкус даже по меркам дежурного пайка для технического персонала — водянистая, с комками, она больше напоминала разведенную в воде известку. Впрочем, когда гортань воспалена от жажды, на вкус не обращаешь внимания.

Я поднял с кровати паек и потряс его над открытым ртом, хотя знал, что там не осталось ни капли. Мне давали достаточно суспензии, чтобы я окончательно не лишился сил, однако меня постоянно мучили голод и жажда.

Я раздраженно отбросил от себя пустой пакет — тот упал на пол и, перевернувшись, встал на бок, неуверенно покачиваясь, как под воздействием неведомого поля. Обесточенная голова робота, безвольно свисавшая над комнатой, уставилась мутным глазом на пустой пакет — со слепым механическим любопытством.

И тут я вспомнил.

На металлической башке не было ни единого повреждения, однако, когда она билась в истерике о стены, от нее отлетела деталь — возможно, болт или телескопическая антенна — и закатилась куда-то.

Если, конечно, мне это не привиделось.

Я встал с кровати и неторопливо осмотрел комнату. Присел на четвереньки, заглянул под кровать. Мне показалось, у самой стены лежит что-то тонкое и серебристое. Я лег на пол и попытался дотянуться до этого предмета, однако проем под кроватью был таким узким, что я просунул руку только по локоть. Я слепо шарил пальцами по полу, но не находил ничего, кроме маслянистых хлопьев пыли.

Тогда я поднялся на ноги, подошел к кровати со стороны изголовья и навалился на нее всем весом. Кровать скрипнула, но не сдвинулась с места. Я толкал кровать, упираясь в изголовье; босые ноги скользили по полу, изголовье скрипело и шаталось, однако сама кровать оставалась неподвижной.

Руки заныли, дыхание участилось, и я устало опустился на койку. Я сидел, с ненавистью глядя на лошадиный череп, уродливо скрючившийся на тонком, похожем на изломанную шею кронштейне.

Его потухший глаз смотрел в пол, на пустой пакет из-под суспензии.

Я вскочил, схватил пакет и принялся энергично сминать его и скручивать. На пол упало несколько мутно-белых капель. Плотная прорезиненная упаковка поддавалась с трудом и совсем не хотела держать форму; я надорвал пакет зубами в нескольких местах и скомкал его в некое подобие палки.

Кровать.

Задержав дыхание, я подошел к кровати и — тут отрубился свет.

90

Я ненадолго заснул, но потом даже не помнил, видел ли сны. Засыпая, я лежал на кровати, повернувшись лицом к стене и сжимая в руке разорванный пакет из-под суспензии, а когда пришел в себя, то никакого пакета не было.

Кажется, мне снилась темнота.

Разбудил меня яркий свет, который выжигал глаза через закрытые веки. Я поднялся, прикрывая привычным движением руки лицо.

Комната ничуть не изменилась — даже лошадиный череп висел в том же самом положении, мертвенно склонившись над полом. Но кто-то точно был здесь, пока я спал. Кто-то забрал пустой пакет из-под суспензии.

— Это все, что вы можете?! — крикнул я в потолок. — Подкрадываться ко мне, когда я сплю?!

Горло пересохло, и я зашелся кашлем.

— Хватит! Что вам от меня нужно? Я не ответил на какие-нибудь вопросы? Не сложил башню из фигурок?

Голова не двигалась, мне никто не отвечал.

— Скажите хоть что-нибудь! — хрипло прокричал я. — Давайте сюда ваш тест для дебилов! Я пройду его еще раз. А потом еще и еще, пока…

Я не договорил. Грудную клетку разрывало от кашля, а горло воспалилось. Я согнулся, прижимая руку к груди.

Перед глазами плыли красные круги.

Внезапно я услышал увесистый шлепок. Неподалеку упал на пол пакет с суспензией. Я уставился на него с недоверием. Очередная издевательская игра? Я представил, как поднимаюсь с кровати и невидимые тюремщики тут же отключают свет.

Однако жажда победила. Я встал на ноги, озираясь, как вор, пробравшийся в чужое жилье.

Свет еще горел.

Я схватил пакет с суспензией и оторвал зубами верхний край.

Лошадиный череп неподвижно висел над комнатой.

Я жадно глотал, удовлетворенно закрыв глаза. Суспензия была прохладной, и я почти не замечал ее мерзкого вкуса. Саднящая боль в горле затихла. Я подумал, что стоит приберечь суспензию, не выпивать все до конца, но тут мой взгляд остановился на металлической голове.

Я не слышал шипения сервоприводов, но кронштейн сдвинулся чуть выше, и лошадиная башка не смотрела в пол, а бесстыже пялилась на меня потухшим электрическим взглядом, нагло притворяясь незрячей.

У меня затряслись руки.

— Сволочи! — закричал я и взмахнул пакетом, расплескивая суспензию. — Сколько можно! Когда вы уже…

Я задыхался. В приступе бессильного гнева я запустил пакетом в башку. Суспензия разбрызгалась по полу, попала мне на лицо и руки, а сам пакет грузно ударился о робота, свернув ему шею.

— Вот так вот, — пробормотал я. — Вот так.

Голова робота безжизненно свешивалась над полом.

Свет в камере на секунду погас, а затем разгорелся вновь — и тут же с потолка обрушилась звенящая какофония, перемежаемая резкими электрическими хлопками, как от взрывающихся ламп дневного света.

У меня зарябило в глазах.

Я попятился к кровати, зажимая уши. Между пальцами текло что-то холодное и липкое — на секунду я решил, что это кровь, но потом заметил мутно-белые капли.

Из-за безумного, резонирующего звона я не услышал, как открылась бронированная дверь. Шум захлебнулся, и от мгновенной тишины заложило в ушах. Я опустил руки, по которым стекала суспензия, и уставился на высокую фигуру в сером комбинезоне, стоявшую у двери.

Из-за слепящего света я не мог разглядеть лицо и почему-то решил, что тюремщик — не человек.

Я ожидал увидеть уродливый череп вместо лица — с пустыми черными глазницами и ощерившейся пастью. Дверь была открыта, я мог бы попытаться напасть на пришельца, выбраться из камеры на свободу, однако стоял не двигаясь, одеревенев от страха.

Высокая фигура двигалась ко мне. Моя рука невольно вытянулась вперед — в бессмысленном защитном жесте.

Фигура в комбинезоне приближалась.

Сердце замолотило так сильно, что едва не лопнула грудная клетка. Дыхание свело от страха, я жадно глотнул воздух ртом и тут же застыл, пораженно уставившись на пришельца.

Это было невозможно. Этого просто не могло быть.

— Лида? — выдавил я из себя. — Но как это? Это правда ты?

Галлюцинация? Но нет, это была она — в сером облегающем комбинезоне и с бледным неживым лицом.

— Лида! — повторил я и пошел к ней навстречу.

Лида попятилась к двери.

— Лида? — спросила она, нахмурившись.

Она вытащила из комбинезона длинный продолговатый предмет и сжала его в руке так, что побелели пальцы.

— Лида? — повторил я. — Лида! Что здесь происходит! Где мы находимся?!

Но Лида смотрела на меня, как на пришельца.

— Стойте! — сказала она, не выпуская странное устройство. — Успокойтесь, все в порядке. Сядьте на постель. Пожалуйста. Я вам все объясню.

— Лида! — Я продолжал идти. — Я не понимаю! Ты…

Лида нервно дернулась к двери и нажала какую-то кнопку на своем устройстве.

Я почувствовал резкую боль в правом плече — как от укола огромной иглой, насквозь пробившей мышцу, — и тут же расплавленный свинец разлился по жилам. Я захрипел, в глазах потемнело. Я сделал еще один шаг вперед и повалился на пол.

89

В коридоре перед аудиторией столпился весь курс — включая самых отчаянных прогульщиков, которых я ни разу не видел за учебный год (или, по крайней мере, успел уже забыть).

Впрочем, я не особенно удивлялся.

О Соколовском в технологическом складывали легенды, и зачет по безобидной истории колонизации считался одним из самых сложных. Говорили, что старик вообще не приемлет пересдач и, если кому-нибудь не повезло получить проходной балл с первого раза, можно сразу писать заявление на перевод.

Я стоял вместе с Виктором у широкого, похожего на прямоугольный иллюминатор окна, затянутого густой тенью от электронных штор, превращавших солнечный день в сизую ночь. До начала зачета оставалось минут пятнадцать, но Соколовского еще не было. Я даже думал — вернее, надеялся, — что зачет отменили, однако на суазор никаких извещений не приходило.

От гомона, как на вокзалах, побаливала голова. Не нужно было даже прислушиваться, чтобы понять — все обсуждают предстоящий зачет.

Или последние события на Венере.

Рядом с приоткрытой дверью в аудиторию стояла высокая девушка с черными волосами.

Лида.

Она держала суазор, как книгу, и быстро проводила по экрану пальцем, перелистывая фотографии, а может, и конспекты лекций по истории колонизации. Ее подруга Анна нервно переминалась с ноги на ногу, искоса подглядывая на суазор, и о чем-то негромко ей рассказывала. Со стороны можно было подумать, что Анна просто беззвучно открывает некрасивый полный рот, как рыба. Лида кивала и едва заметно улыбалась одними уголками губ, словно стесняясь улыбки.

Я познакомился с Лидой, когда учился на подготовительных, но дальше простого обмена ничего не значащими фразами дело не пошло — помню, как волновался, часто вздыхая и заламывая руки, и думал только о том, чтобы придать дрожащему голосу уверенности, хоть у меня и перехватывало дыхание при одном взгляде на нее.

— Придет или не придет, вот в чем вопрос, — сказал Виктор, забавно подняв над головой суазор с открытым расписанием занятий. — Впрочем, это он нарочно.

— Нарочно тянет время?

— Да наверняка! Он тот еще садист! Ты погляди вокруг. Все как на иглах. Небось, сидит где-нибудь и наблюдает за нами по монитору.

Я смотрел на Лиду. Она пригладила волосы на висках и, задумчиво посмотрев в сторону, поверх суматошной толпы сокурсников, улыбнулась и отдала подруге суазор.

— Еще десять минут осталось, — сказал я.

— Что? — переспросил Виктор.

— Еще минут десять осталось. Пока что это нельзя считать опозданием.

— Ой, да ладно! Он же всегда раньше времени приходит. Это из-за зачета, поверь.

— Ладно, — согласился я; спорить с Виктором было не самым благодарным занятием. — Пусть из-за зачета.

Лида по-прежнему стояла рядом с Анной у входа в аудиторию. Я подумал, что сейчас самая удачная возможность с ней заговорить — пока еще есть эти последние минуты, пока не объявился Соколовский. Я мог бы спросить о зачете, поинтересоваться, успела ли она выучить все билеты, или поделиться с ней своими размышлениями о событиях на Венере. Но я стоял и беспомощно смотрел, как она улыбается и поправляет прическу.

— Ты так и не подошел к ней? — спросил Виктор.

— Что? К кому?

— Ой, ладно, не прикидывайся! Я вон, — Виктор показал на девушек пальцем, — я про Лидку.

— Убери руку! — зашипел я и дернул его за рукав.

— Ага, все понятно! — осклабился Виктор. — Ты ведь давно уже по ходу, да?

— Что давно?

Виктор фыркнул.

— Ох, да черт с тобой! — Он сделал вид, что обиделся, и снова занялся суазором.

Анна что-то втолковывала Лиде, беззвучно шлепая толстыми губами, а Лида кивала в ответ и беспокойно посматривала по сторонам, пытаясь кого-то найти. На секунду наши глаза встретились, но я тут же смущенно опустил голову.

— А ты ее знаешь? — спросил я.

— Знаю? — не понял Виктор. — Что значит — знаю? Мы вроде как учимся вместе. Я тут всех знаю.

— Прямо-таки всех?

— Почти.

— И… — начал я. — И что… И она…

Виктор наконец отвлекся от суазора.

— Ты хорошо ее знаешь? — выдавил я из себя.

— Да не сказал бы. Так, болтали пару раз. Вообще она есть у меня в соцветии. — Виктор встряхнул суазор. — Она там пишет иногда всякие комментарии о преподавателях. Или вот про Венеру последний раз выступала. Знаешь, все в таком стиле — посмотрите, какая я умная и прекрасная.

Я нахмурился.

— Ой, извините! Я совсем не то имел в виду. В смысле очень глубокомысленные и интересные заметки у нее! Поэтому я на нее и подписался. Такое, знаешь, удовольствие их читать.

— Да ты тут на всех подписан, — заметил я, взяв у Виктора суазор.

Его соцветие было таким огромным, что напоминало карту галактики.

— На тебя я не подписан, — хмыкнул Виктор. — Ты ведь все равно не пишешь ничего.

— А что писать?

Я открыл ленту новостей — сотни публикаций и фотографий ото всех виртуальных друзей Виктора, — и отыскал последнюю заметку Лиды:

«Я много думаю о том, что происходит на Венере, и это напоминает мне сюжет скверного фантастического романа».

Виктор заглянул мне через плечо.

— Ага. Вот в этом она вся. «Скверного романа». Надо же так выразиться. «Скверного». Кто так говорит?

— Нормально, — буркнул я.

— Ты сам-то на нее подписан?

Я покачал головой.

— А чего? Добавь ее в друзья, и все сообщения появятся в твоей ленте.

— В друзья?

— В друзья, да. Вон, у меня весь курс в друзьях. — Виктор взмахнул рукой. — Вместе учимся — и все… Это не то же самое, что предложение руки и сердца, — ехидно добавил он.

— Не знаю, — сказал я, возвращая суазор. — Ведь тогда она…

— Какой же ты все-таки кретин! — вспылил Виктор. — Я иногда вообще не понимаю, как ты умудрился дожить до своих лет! Дай сюда свой суазор!

— Но… — попытался возразить я, однако послушно вытащил суазор.

Виктор выхватил его у меня из рук, едва я открыл соцветие.

— Мда-а, — протянул он. — Негусто. О, у тебя Соколовский в друзьях? Ну, ты даешь! — Виктор рассмеялся. — Мне такое даже голову не приходило.

Он быстро просматривал робкий, завядающий узор моего маленького соцветия.

— Странно, — выдал Виктор.

— Что странно?

— Я не вижу тут твоей мамы.

— Да пошел ты!

Я отобрал у Виктора суазор и намеревался уже спрятать его подальше, но остановился. Соколовского все еще не было. Лида разглядывала толпившихся вокруг аудитории студентов.

Я набрал в соцветии ее имя. Она оказалась единственной Лидой.

— Видишь, как удобно, — тут же прокомментировал Виктор.

Я открыл ее профиль с неудачным мутным снимком, на котором она смотрела куда-то в сторону, смущенно отвернувшись от фотографа.

— Ну же! Смелее! — подбадривал меня Виктор. — Там кнопочка такая зеленая.

Однако я медлил.

— Хочешь я нажму? — предложил Виктор и ткнул в экран пальцем, но я успел вовремя убрать суазор в сторону, и он промахнулся, угодив по фотографии.

Нечеткий снимок открылся во весь экран.

— Она, наверное, даже не знает, как меня зовут, — сказал я.

— Ну, вот и узнает.

— Не помнит. Подумает, что по ошибке.

Виктор закрыл глаза и со страдальческим видом покачал головой.

— Она вообще-то стоит там! — Он снова показал на девушек. — Всего в нескольких метрах. Вполне мог бы подойти и напомнить о себе. А ты… Не, старик, я тебя не понимаю.

Я не решался поднять голову, продолжая смотреть на мылкую фотографию, на которой Лида стеснительно отводила в сторону глаза. Я коснулся снимка пальцем, и тот превратился в миниатюру, а на экране заблестела зеленая кнопка «Добавить в друзья».

— Все! — толкнул меня Виктор. — Время вышло!

По коридору, деловито прихрамывая, шел Соколовский, гордо откинув назад голову с прилизанными седыми волосами.

— Секунда в секунду, — сказал Виктор. — Он, по ходу, решил заделаться педантом.

Я опустил суазор.

Лида где-то затерялась. Двери аудитории были открыты, и вокруг столпились испуганные студенты. Соколовский уже сидел, манерно развалившись, за широким столом.

Я резким движением поднял суазор и ткнул пальцем в большую зеленую кнопку.

«Запрос на добавление в друзья отправлен».

— Надо же! — осклабился Виктор. — Старик, я верил в тебя!

Начался зачет.

Запускали в аудиторию группами по десять человек, и Лида с подругой зашли первыми. Виктор подговорил меня сдавать в самом конце, когда Соколовский устанет и не будет пытать вопросами, однако зачет меня уже не беспокоил. Я смотрел в экран суазора, на страницу Лиды, где неумолимо высвечивался неподтвержденный запрос на добавление в друзья.

— Думаешь, прямо сейчас она просматривает свое соцветие? — усмехнулся Виктор.

— Да пошел ты.

Я убрал суазор, чтобы не слушать подначиваний Виктора, однако думал только о Лиде.

Она вышла в коридор минут через двадцать.

Лида поправила на плече сумочку, с улыбкой взглянула на выстроившуюся у дверей очередь и зашагала к лифтам.

Я развернул суазор.

— Да, да, — сказал Виктор, — сейчас она зайдет в лифт и…

Подтверждения не было. Суазор молчал. Лида решила проигнорировать запрос на добавление в друзья — наверняка она получала их сотнями, и мое робкое электронное приветствие затерялось среди других сообщений, отсортированных в списке напоминаний по датам или именам. В моем профиле в соцветии не было даже снимка. Она понятия не имела, кто я такой.

Виктор пытался подшучивать надо мной, но это занятие ему быстро наскучило, и он переключился на обсуждение зачета со стоящими рядом сокурсниками.

Соколовский оперативно расправлялся со студентами, и наша с Виктором очередь подошла уже через час.

Когда мы заходили в аудиторию, Соколовский деловито поджидал нас, стоя у выключенного настенного экрана с несуразно длинным, похожим на трубку от конденсатора тенебрисом — пультом управления светом.

В аудитории было темно, как при солнечном затмении.

— На подготовку у вас ровно пять минут! — сразу объявил Соколовский.

Я вздрогнул и тут же замер на месте. Кто-то, не рассчитав шаг, врезался мне в спину.

— Идиот! — рявкнули сзади.

— Сам идиот! — выругался я и раскрыл нетерпеливо вибрирующий суазор.

Я мешал остальным заходить, меня грубо толкали — кто-то даже попытался отпихнуть к стене, чтобы я не загораживал проход, — но я не двигался с места. Виктор давно проскользнул мимо и скрылся на дальних рядах. А я стоял и смотрел в экран суазора, на котором горели броская иконка уведомления и дрожащий, как от волнения, текст:

«Ваш запрос на добавление в друзья…»

88

Я лежал, уткнувшись лицом в плотную полиэтиленовую пленку. Правое плечо горело так, как будто с него содрали кожу.

Свет выключили — я не чувствовал пронзительное свечение, слепившее даже через закрытые веки. Но я снова был не в силах пошевелиться — меня парализовало, мышцы атрофировались, и я с трудом мог вздохнуть, делая надрывное усилие, чтобы набрать в грудь воздуха. Холодного воздуха с привкусом хлора.

Я старался не думать о том, что произошло. Это не могла быть Лида. Мне привиделось.

Я пытался сосредоточиться на чем-нибудь другом.

Я вспоминал «Ахилл», его отвесный коридор, по которому я плыл, лишенный чувства тяжести, осторожно хватаясь руками за поручни в стенах.

Рубка.

Пыточное кресло нейроинтерфейса, где я привязывался двумя ремнями внахлест — и проваливался в оглушительную пустоту, лишенную формы и цвета, обменяв пьянящую невесомость на пугающую бесплотность духа.

Закрытый люк кубрика.

Лида, плывущая мне навстречу, — неподвижная, с раскинутыми руками, смотрящая на меня холодным мертвым взглядом.

Я поморщился, сильнее прижавшись лицом к пленке.

Институт.

Виктор обмахивается суазором, как веером. Мы в пустом приемном холле — стоим перед залитым темнотой экраном терминала, путающим отражения. Во всю мощь работают кондиционеры. Однако моя рубашка на груди пропиталась потом и липнет к телу.

Нет, это не рубашка.

Это серая роба из грубой синтетической ткани. Наряд, в который наряжают покойников. Немнущийся и бесформенный.

Куда исчез Виктор?

Мы разошлись после института.

Куда исчезла Лида?

Нет.

Это была не Лида. Это не могла быть Лида.

Я думал о матери, но она спрашивала о подруге. Я вспоминал солнечное затмение, которое не видел ни разу в жизни — черный диск, охваченный пылающим заревом, превращающий день в кошмарное подобие ночи, — но Лида все равно была рядом, она держала меня за руку, сжимая мои пальцы.

Она появлялась всегда — о чем бы я ни вспоминал.

Но это не могла быть она.

Лида.

Она была как в тумане и смотрела куда-то в сторону, стыдливо отворачиваясь от меня.

Фотография профиля в соцветии. Неудачный снимок. Почему она его не сменила? Я так никогда ее и не спросил.

Я представил, как раскрываю суазор, включаю экранную клавиатуру и набираю одной рукой…

87

«А вдруг действительно будет война? Мне даже представить такое трудно. Космические войны… Это и правда похоже на скверную фантастику». (Нравится одному пользователю.)

«Лучше просто не думать об этом. Если начнется война, то это уничтожит все то, ради чего мы боролись. Звезды уже никогда не будут прежними». (Нравится шести пользователям, не нравится одному пользователю.)

«С нынешними технологиями весь мир может быть уничтожен за считаные секунды. Я не представляю, как кто-то может допустить подобное. В какое время мы живем! Нам надо было родиться лет на сто раньше». (Нравится одному пользователю, не нравится одному пользователю.)

«Я не думаю, что действительно начнется война — это слишком безумно даже для скверной фантастики. По крайней мере, я надеюсь на это. Я тоже не уверена, что человечество переживет первую космическую войну. Нет и не может быть никаких причин, чтобы оправдать такие риски». (Нравится трем пользователям.)

«Я согласен. Будем надеяться на лучшее». (Нравится одному пользователю.)

«В любом случае, что бы сейчас ни произошло, когда мы окончим институт, мир будет совершенно другим». (Нравится одному пользователю, не нравится одному пользователю.)

86

Я решился заговорить с Лидой две недели спустя, ограничиваясь до этого комментариями в ее соцветии. Отвечала Лида всегда охотно, однако, когда я читал ее ответы, у меня возникало странное чувство, что пишет она вовсе не мне. Лида не обращалась ко мне напрямую, не называла по имени и лишь скандировала вызубренные лозунги, наслаждаясь вниманием молчаливых слушателей, подписавшихся на ее ленту. Общение в соцветии — о кризисе на Венере и проектах космических войн, об экзаменах, о факультативных лекциях — не сделало нас ближе. Лида была где-то далеко, за миллионы миль от меня — на Венере. Но в то же время она была рядом. Я сталкивался с ней в коридоре, на лекциях, в сквере у главного корпуса, и каждый раз только смущенно улыбался, приветствуя ее неуверенным кивком головы.

Сессия подходила к концу, оставался последний экзамен, и впереди нас ждали длинные каникулы. Я понимал, что тянуть больше нельзя и тщательно репетировал первую беседу.

Все было непринужденно и просто.

Я здоровался с ней, улыбался, а потом невзначай спрашивал об экзаменах и, выслушав ответ, начинал рассказывать наполовину выдуманную историю о том, как сдавал математический анализ. Дескать, готовился неделю напролет, не спал ночами и не успел разобраться в одной-единственной теме. Разумеется, по привередливому совпадению, эта тема выпала мне на экзамене, как несчастливая карта. Затем я плавно переходил к вопросам, которые обсуждал в соцветии. По задумке она спрашивала, почему я сам ничего не пишу на страничке, а я, улыбнувшись, отвечал, что предпочитаю живое общение, — и приглашал ее выпить по чашечке кофе в институтском кафе.

Все было просто — и в то же время так невероятно сложно.

Она всегда была занята — торопилась куда-то, поглядывая на часы, болтала с подругой, читала новостную ленту в суазоре, устроившись на скамейке в сквере и сосредоточенно хмуря лоб. Смелости вмешаться в чужой разговор, задержать ее на пару минут или отвлечь от чтения у меня никогда не хватало.

Я подошел к ней в институтской столовой только после экзамена по логике. Она сидела одна, мечтательно глядя в окно, на высотное здание главного корпуса, похожее на сталагмит идеально правильной формы. Полуденное солнце светило ей в глаза, и она мило щурилась, но при этом не отводила взгляда. Перед ней, на тарелке, остывал пережаренный лосось.

— Привет! — сказал я, остановившись у ее стола.

Поднос у меня в руках дрожал, и по компоту расходились судорожные волны. К счастью, Лида этого не заметила — или просто не показала, что замечает. Она отвлеклась от солнечного вида, зажигавшего искорки в ее глазах, и улыбнулась, ничего не сказав в ответ.

— А где твоя подруга? — спросил я.

— Домой поехала, — ответила Лида. — Как-то у нее настроение не очень. Аппетита не было.

— Не сдала?

Лида вздохнула.

— А ты сама как? Я тебя не видел. Наверное, ты еще до меня…

Компот, залитый в стакан до самого края, расплескался, тут же впитавшись в салфетку на подносе — красные, влажные пятна, по цвету неотличимые от крови.

— Ты садись, если хочешь, — предложила Лида, показав на пустой стул. — Тут не занято. — И посмотрела уже без напускного добродушия, с хитринкой.

— Спасибо.

Я с облегчением поставил поднос на стол.

— Аня не сдала, да. — Лида недовольно покосилась на нетронутый лосось. — Этот наш логик — полный козел, — добавила она, втыкая в филе вилку. — Половину курса завалил, придирался ко всяким мелочам. Мне повезло на самом деле.

— Мне тоже, — подхватил я.

— Мне просто билет удачный попался — я эту тему знаю, сама ею интересовалась.

Лида разрезала филе на мелкие кусочки и перемешала с овощным гарниром, превратив блюдо в некое подобие горячего — вернее, остывающего — салата.

— Что за билет? — поинтересовался я.

— Формы мышления. А у тебя?

— У меня это… — пробормотал я, вспоминая. — Анализ, синтез и все такое прочее.

— Формирование понятий?

— Да. Знал средне, честно говоря. Но как-то вытянул. По крайней мере, хоть пересдачи не будет.

— Вот он козел!

— А что было у Ани?

— Я не знаю. Она в таком состоянии уходила, я ее никогда такой не видела. В общем, не до расспросов было.

Лида лениво перемешивала кусочки подгорелого лосося с клейким гарниром. Есть ей, видно, не хотелось.

— А где твой друг, кстати? С которым ты все время…

— Витя? Он мне сказал, что под конец пойдет. Он считает, что так сдать проще. Когда преподаватель устанет.

— Разумно, — улыбнулась Лида и сощурилась от солнечного света; в ее глазах вновь заблестели искорки. — Надо будет в следующий раз попробовать. А чего сам не стал?

— Да я хотел тоже в конце пойти. Но потом — не знаю. Надо было, наверное, как Витя, в самом конце и приходить, а то торчать в коридоре и ждать просто невыносимо.

— Понимаю, — сказала Лида.

Мы замолчали. Лида неторопливо ела салат, а я потягивал приторный компот, чувствуя, что меня начинает мутить от еды.

— Тем не менее нас можно поздравить, — нарушил я затянувшееся молчание.

— Ага, — согласилась Лида.

— Куда поедешь на каникулах?

— Никуда. У меня есть… — Лида задумалась. — В общем, есть разные дела. Останусь в Москве. А ты?

— У меня тоже примерно так же, — сказал я и зачем-то добавил: — К тому же мама болеет, надолго оставлять ее одну не хотелось бы.

— Мама? А ты с ней живешь?

— Нет, я в общежитии. Из Москвы-то сюда не очень каждый день добираться — даже на маглеве. Я так, просто навещаю ее на выходных. Иногда.

— А что с ней?

Я уже жалел, что затронул эту тему.

— Здоровье не очень. Сердце вот последнее время…

— Понятно.

Лида устало посмотрела в тарелку с лососем.

— Ничего такого страшного в принципе, — принялся объяснять я. — Но все равно…

— Это хорошо, что ты о маме заботишься! — сказала Лида. — Значит, к ней на каникулы переедешь?

— Нет, я останусь в общежитии. Я уточнял — так можно.

— Понятно, — повторила Лида.

— А ты вернешься в Москву?

— Да, я вернусь в Москву.

Лида взглянула на свои тоненькие наручные часики.

— Ладно. Что-то готовят тут сегодня неважно. У тебя, я смотрю, тоже аппетита нет.

— Это все логика, — вставил я.

— Да! — рассмеялась Лида. — Испортила аппетит. Я тогда пойду? Увидимся.

Она встала, не дожидаясь ответа, и подняла со стола поднос.

— Подожди! — почти выкрикнул я и тоже вскочил на ноги; отодвинутый рывком стул заскрипел и чуть не опрокинулся навзничь. — Я хотел тебя спросить… Можно я тебя провожу?

— Проводи, — пожала плечами Лида.

Я взял поднос с нетронутой едой — бифштекс, залитый жирным соусом, салат из ростков сои, — и у меня снова задрожали от волнения руки. Лида заметила, как покачивается на подносе стакан с недопитым компотом, и хитро сощурилась.

— Совсем, я смотрю, аппетит отбила эта логика.

— Да я понял, что есть особо и не хочу, только после того, как все уже набрал.

— Бывает, — сказала Лида.

Когда мы вышли из столовой, солнце скрылось за грозовыми облаками, и институтский городок затянуло унылой серостью, как вид в окне с опущенными электронными шторами. Ветер с запахом травы и столовой дул нам в спину, подгоняя, предвещая о готовящемся дожде, и у Лиды растрепались ее длинные блестящие волосы.

Она убрала челку с лица.

— А о чем ты хотел поговорить?

— Это по поводу соцветия, — запинаясь, сказал я. — Твоя страничка…

— А, это! — Лида небрежно качнула рукой. — Не бери в голову. Я там всякое пишу. А ты подписан?

Она с любопытством посмотрела на меня. Я почувствовал, как внутри все онемело.

— Да, и мы общались.

— Понятно.

Я был для Лиды одним из сотни безликих «друзей» в сети, которые добавляли в избранное ее нечеткие снимки и ввязывались в бестолковые споры на темы ее публикаций. Я едва сдержал страдальческий вздох и отстал от Лиды на шаг. Но она не обратила на это внимание.

— Столько времени убиваешь на соцветие, — пожаловалась Лида.

— Много времени, да… — пробормотал я.

Я плелся за ней следом. Лида замедлила шаг.

— Ты не обижайся, — неожиданно сказала она. — У меня там друзей много, комментариев куча, всех и не разберешь.

— Я видел.

— А о чем ты хотел спросить?

Я уже и сам этого не понимал.

— Я тут подумал… — начал я. — Мне тоже на самом деле очень интересно то, что происходит на Венере. Может, мы могли бы как-нибудь, — я сглотнул слюну, — встретиться, поболтать?

— Как сейчас?

— Да, примерно. То есть…

Я не договорил. Лида шла, отвернувшись. Волосы постоянно падали ей на лицо.

— Необязательно, конечно, в институте, — добавил я. — Можно где-нибудь еще. В городе, например.

Лида остановилась.

— Ты знаешь, — она подняла козырьком руку, защищаясь от порывов ветра, хотя со стороны казалось, что она рассказывает мне о чем-то шепотом по секрету, — на самом деле не так уж мне все это интересно. Венера и все остальные дела. Хочется просто забыть о том, что все это вообще происходит.

— Да, я понимаю, — сказал я.

— А ты увлекаешься политикой?

Мы вновь зашагали по тротуару. Я вдруг понял, что даже не знаю, куда мы идем. Мне хотелось вернуться в общежитие, закрыться в комнате и не говорить ни с кем до конца дня.

— Немного увлекаюсь. Межпланетной политикой. Все же нам это близко.

Я как оправдывался.

— А чем еще?

Мы остановились у главного здания. Ветер затих, разогнав пасмурные облака. Снова светило солнце. Прогулочный сквер с аккуратными деревьями, которые совсем недавно бесцеремонно раскачивал монотонный ветер, теперь выглядел оцепеневшим, застывшим во времени.

— Да много чем. Корабли, звезды. А я еще читаю…

В глазах Лиды загорелись огоньки.

— Погоди, я помню тебя в соцветии! — Она коснулась моей руки. — У тебя совсем пустая страница там, да? Ты совсем ничего там не пишешь?

Я судорожно вздохнул. Меня било дрожью от волнения.

— Просто я люблю общаться вживую, — сказал я.

85

Мы договорились встретиться в кафе с многозначительным названием «Цефея» — я сам выбрал это место, хотя ни разу там не был. Я думал, звездная романтика и мягкий романтический полумрак — все то, что усердно нахваливал рекламный буклет в сети, — помогут мне набраться смелости.

Кафе стояло на экране, неподалеку от многоярусной эстакады, и монотонный гул, доносившийся со скоростной дороги, не способствовал романтическому настроению. В буклете об этом ничего не говорилось.

Лида опоздала почти на час.

Я ждал ее у входа с цветами, нервно расхаживая из стороны в сторону. Я так волновался, что даже не решился ей позвонить, отправив вместо этого мгновенное сообщение, на которое она не удосужилась ответить. Мне было неудобно и стыдно. Прохожие посматривали на меня со снисходительным пренебрежением. Некоторые успевали поужинать и выходили из кафе, удивленно встречаясь со мной взглядом.

Лида появилась, когда я уже подумывал уйти.

Она нарядилась в необычное светло-коричневое платье — приталенную кофточку с оборками на рукавах, длинную узорчатую юбку, –скроенное по моде столетней давности. На плече у нее висела похожая на маленький портфель сумка.

— Привет! — улыбнулась Лида, и я тут же забыл обо всех обидах. — Задержалась, извини. Хотела тебе позвонить, но ты был вне зоны доступа.

Я потянулся к суазору в кармане, хотя и знал, что пропущенных звонков не было.

— Не страшно, — сказал я. — Главное, мы встретились.

И вспомнил о цветах.

— Это тебе.

Я неуверенно протянул Лиде букет в хрустящей узорчатой обвертке. Алые розы поблекли, пока я ждал, и словно подернулись пылью. Лида привередливо изучала букет, не решаясь его взять.

— Ой, зачем ты! Не надо было.

— Это в честь нашего завершения, — сказал я. — В смысле, завершения сессии.

— И в честь экзамена по логике! — подхватила Лида.

Она наконец приняла букет. Несколько лепестков упали на асфальт.

— Красивые цветы. Спасибо.

Лида вытащила суазор.

— Ой, извини! Почти час. Я и не думала, что столько времени прошло. — Она смущенно улыбнулась. — Ты так долго ждал.

— Не страшно, — повторил я.

— Давай я в качестве компенсации заплачу за кофе!

Я ничего не ответил. На лбу выступил пот.

— Это то самое место? — спросила Лида, глядя на отключенную неоновую вывеску над входом. — Шумновато тут.

Она нахмурилась и подняла голову на проходящую над зданием эстакаду. По высотной дороге как раз летел огромный рейсовый автобус.

— Да я и сам здесь впервые, — сказал я. — Просто подумал — может, интересное место.

— Так что, зайдем? — Лида переложила букет в другую руку, целлофановая обвертка неприятно зашуршала. — Надеюсь, там хотя бы подают нормальный кофе.

И я открыл дверь, пропуская ее в мягкую уютную темноту.

— Ты любишь кофе?

Лида задержалась на секунду перед входом. Можно подумать, что именно от моего ответа зависит, решится ли она дать шанс этому захудалому кафе.

Ее глаза, губы, светло-коричневое платье.

— Да, — с жаром выдохнул я. — Очень. Очень люблю.

Лида кивнула, удовлетворившись, и мы зашли в звездный зал.

Под потолком висела трехмерная проекция ночного неба — похожие на дождевые облака туманности, переливающиеся искорки созвездий. Вся эта воображаемая, созданная лазерным проектором Вселенная медленно плыла в слегка подсвеченном настольными лампами воздухе — мы оказались на корабле, летящем на невозможной скорости к одной из дюжины известных Цефей.

— Боже, как красиво! — от удивления Лида чуть не выронила цветы. — И почему нам не показывают такого на лекциях?

— Один раз показывали, — сказал я. — Было, конечно, не так эффектно, но… Честно говоря, я сомневаюсь, что здесь — точная карта звездного неба. Даже непонятно, с какой конкретно позиции…

— Не будь занудой! — махнула рукой Лида. — Какая разница, точная или неточная. Глядя на это, я понимаю, зачем поступала в технологический. Сядем у стены?

Лида положила на стол букет и принялась рассматривать мнимые созвездия.

Вскоре к нам подошел официант.

Мы сделали заказ. Лида взяла кофе и штрудель, я — только кофе. Из-за романтического, по уверениям рекламного проспекта, сумрака я едва видел ее лицо. Над головой Лиды таяло перистое облако вымышленной туманности, растворяясь в настоявшейся темноте.

— Отличное место, — сказала Лида. — Спасибо, что дал наводку. Теперь все время буду приходить сюда.

— Я рад.

— Темновато тут, конечно. Но оно того стоит.

Я отчаянно пытался вспомнить темы для разговора, которые придумал заранее, представляя нашу первую встречу в кафе, но все, как назло, вылетело из головы.

Лида чего-то ждала.

— Ты еще в общежитии? — спросила она.

— Да, как и собирался.

— А твой друг, этот…

— Витя.

— Да. Он тоже?

— Нет, Витя из Подмосковья же. Городок такой, на «р» начинается. Все время забываю. В общем, уехал домой.

— Так ты там совсем один!

— Да нет, не один. Многие остались на лето. Не то чтобы многие, конечно, но все же… К тому же институтский городок без привычных толп. Кафедры работают. Я вот устроился на полставки в…

— Нет, и почему у нас в институте нет планетария? — перебила меня Лида, разглядывая вздрагивающий над столом пульсар. — А ты, кстати, не знаешь, в городе, наверное, должен быть? Странно даже, я раньше и не думала об этом.

— Я могу уточнить.

Мне показалось, что звезды плавно спускаются с потолка, оседают, как светящаяся пыль.

— Значит, работаешь? — спросила Лида. — Хотя я бы все равно умерла со скуки в пустом общежитии.

— Не пустом, — поправил ее я.

Нам принесли кофе — без штруделя. Официант извинился и сказал, что десерт будет скоро готов. Лида склонилась над чашкой и улыбнулась, зажмурив глаза.

— Любишь черный кофе? — спросил я.

— Не люблю молоко.

— Я тоже, — сказал я, хотя не имел ничего против молока.

— Ух ты! — рассмеялась Лида. — Как много у нас общего!

Появился официант — с обсыпанной сахарной пудрой тарелкой, на которой лежал яблочный пирог и шарик ванильного мороженого.

— Мороженое ведь тоже молочный продукт, — зачем-то сказал я.

Лида непонимающе уставилась на меня. Чайная ложка, которую она забавно держала двумя пальцами, уже почти касалась шарика мороженого.

— А я не буду есть мороженое, — заявила Лида, и ложка переместилась к яблочному пирогу.

Кто-то окликнул официанта, и тот заспешил в другой конец зала, к мерцающей под потолком двойной звезде.

— Интересно, как они не спотыкаются? — сказал я, и Лида прыснула.

— Ты хоть предупреждай! — выдавила она сквозь смех.

— Что? — удивился я.

— Да нет, ничего. Как твой кофе?

Я совсем забыл о кофе. Я сделал маленький осторожный глоток, хотя кофе успел подостыть.

— Крепкий.

— Да? А мне показалось, наоборот.

Мы замолчали. Я спрятал под столом руки и нервно заламывал пальцы, пытаясь придумать, о чем бы еще поговорить. Последние дни Лида ни разу не писала в соцветии, а до этого только жаловалась на «бессердечный» экзамен по логике.

— Мне до сих пор не верится, что мы закончили первый год, — сказал я.

— Да ладно! Я всегда считала, что эти слухи о массовых исключениях несколько преувеличены.

Лида пригубила кофе. Я тоже отпил из чашки и скривился от горечи.

— Не следил последнее время за событиями на Венере? — спросила Лида.

— Следил, конечно. Тут трудно не следить — везде же пишут. У меня на суазоре куча извещений каждый день.

Лида кивнула.

— И что думаешь?

— Думаю, что это напоминает сюжет скверного фантастического романа, — выдал я и сразу понял, как глупо это прозвучало.

Глаза у Лиды сузились.

— Издеваешься?

— Да нет, что ты! Дело в том, что… — Я вздохнул. — В это и правда невозможно поверить. Слава богу, о войне пока…

— Уже говорят.

— Кто? Я ничего такого…

— Ладно, давай о чем-нибудь другом, — утомленным голосом сказала Лида. — Я стараюсь об этом не думать. Расскажи лучше, как ты это место нашел.

— Случайно, — ответил я, хотя в действительности долго искал в сети лучшее кафе для романтических свиданий. — Хотелось найти необычное место и тут вот — на глаза попалось.

— Тебе удалось. И вправду необычное местечко. Пригласи сюда свою девушку. Уверяю, это подействует.

— У меня нет девушки, — сказал я.

Лида промолчала.

— А у тебя… — начал я. — А ты чем занимаешься, чем планируешь заниматься летом?

— Я же тебе говорила, у меня куча дел. — Лида отломила ложкой кусочек пирога; ванильное мороженое подтаяло и стало растекаться по тарелке. — К тому же я тоже работаю летом. Еле все успеваю. Сегодня вот чудом успела… почти успела, — добавила она, смущенно улыбнувшись.

— Но отдыхать тоже надо.

— Вот мы и отдыхаем! — И Лида отодвинула от себя тарелку с растаявшим мороженым.

Я смущенно опустил глаза.

— Мне тут нравится, — сказала Лида. — Милое местечко. К тому же мы ведь отмечаем успешное окончание первого курса, ведь так?

— Да.

Лида подозвала взмахом руки проходящего мимо официанта и сказала, едва я успел открыть рот:

— Счет, пожалуйста.

Официант закивал и удалился.

— Не надо, — попросил я. — Давай лучше я.

— Я же обещала, — сказала Лида. — Это моя плата. За опоздание.

Когда мы выходили из кафе, я чувствовал себя униженным.

После космического полумрака солнце слепило глаза, и я щурился, странно отвыкнув от дневного света. Однако Лиду такой перепад освещения ничуть не беспокоил. Она шла впереди, забавно положив букет увядающих роз на плечо.

— Я провожу тебя? — спросил я, сообразив, что просто молча плетусь за ней следом.

— Проводи, — сказала она.

84

После этого злополучного свидания мы не виделись почти месяц. Я не решался куда-нибудь приглашать Лиду, непонятно убедив себя в том, что она мне откажет, но регулярно проверял ее страницу в соцветии, где со времени окончания первого курса не появилось ни одного нового сообщения.

А потом Лида вдруг опубликовала фотографию — без названия, даты и комментария. Это был эффектный снимок огромного корабля пирамидальной формы, который стоял в пусковой шахте, рассекая острым гребнем мерклый вечерний воздух. Фотографировали издалека — специально, чтобы исполинское судно, поднимавшееся над всеми зданиями космодрома, целиком попало в кадр.

«Что за корабль?» — спросил я.

Лида ответила спустя сутки:

«Патрокл. Разве не видно?»

«Я и не сообразил. Он такой огромный. Неужели это ты снимала?»

На сей раз ответ пришел минуту спустя:

«Нет, конечно. О чем ты? Патрокл не на Земле. Это известный снимок».

Я долго думал, как бы ответить, когда получил от Лиды второе сообщение:

«К тому же Патрокл не может совершить посадку. Это фотография сделана в день его запуска».

«Ты меня устыдила, — написал я. — Пойду зубрить учебники. И как я умудрился сдать экзамены?»

«Учение — свет», — заявила Лида.

Я весь вечер искал в сети фотографии.

«А это что за корабль?» — спросил я и прикрепил к сообщению снимок.

Лида думала долго.

«Не знаю, — ответила наконец она. — Наверное, что-нибудь не такое известное, как Патрокл».

«Это Патрокл», — написал я.

83

Во второй раз мы встретились ближе к концу лета. Разговор в соцветии о «Патрокле» придал мне сил, и я решился ей позвонить. На сей раз я отказался от экспериментов и выбрал обычную кофейню в центре города — без мнимых туманностей и звезд. Лида поначалу согласилась, а потом сама предложила пойти в то шумное местечко под эстакадой.

Она не опоздала, но пришла на встречу не одна.

Ее подруга Анна, о существовании которой я благополучно забыл за летние каникулы, вместо приветствия смерила меня пренебрежительным взглядом.

В кафе было людно, и нас отвели в зал с отключенными солнцезащитными тенями на окнах. Проекторы там тоже работали, однако без интимного сумрака россыпь поблескивающих под потолком звезд уже не производила такое чарующее впечатление.

Девушки выбрали столик у окна и сели напротив меня. Анна тут же вытащила из сумочки суазор и принялась что-то показывать Лиде, старательно меня игнорируя. Лида смотрела в экран с вежливым интересом.

— Вот она! — воскликнула Анна. — Просто шикарный снимок получился!

На экране переливалась стереография морского берега в сумерки — вода зеленоватого цвета, чистое небо и ровная, если не обманывали глаза, полоса искусственного пляжа.

Больше я ничего не разглядел.

— Ездила куда-то? — спросил я.

— Ездила, — ответила Анна.

— Это где? — спросил я.

— Это искусственный остров, — объяснила Лида. — Как-то он вычурно называется…

— Фаласа, — закончила за нее Анна.

— Фаласа? — Название навевало мысли о тенистой греческой гавани и причудливых кораблях с загнутыми, как шутовские мыски, кормами. — Даже не слышал. Хорошо там, наверное, — добавил я в надежде, что мне покажут фотографию, однако Анна вместо этого убрала суазор в сумку.

— Там отлично, — сказала она. — После Фаласы в Москве просто тошно. Обязательно поеду туда еще.

— Не знаю, — задумчиво произнесла Лида. — Искусственный остров? Есть ведь настоящие острова.

— Ты не понимаешь! — запротестовала Анна. — Там все сделано просто идеально — пляж, отель, пальмы. Там все продумано.

— Идеально ровная береговая полоса, — сказал я.

Лида рассмеялась.

— Не такая уж она и ровная, — буркнула Анна.

— Может быть, — сказал я. — Я ведь толком не видел снимка.

Нам принесли кофе.

— Кстати, — спросил я, подув в чашку, — как пересдача? Тяжело было?

— Пересдала, — нехотя ответила Анна, уставившись в свой щедро приправленный корицей капучино.

Видно было, что ей не слишком-то хочется обсуждать злополучную логику, но желание помучить ее расспросами из-за этого только усилилось.

— А какие билеты вытянула на пересдаче?

— Не помню. — Анна шлепала густо напомаженным ртом, как рыба. — Сдала и сдала. Буду я еще об этом на каникулах думать.

— А мне курс понравился, — никак не мог угомониться я. — Экзамен был сложноват, конечно, но ничего такого на самом деле.

Лида посмотрела на меня, как на капризного ребенка. Анна нахмурилась и принялась рассматривать тусклую проекцию звездного неба под потолком.

— Совсем на звезды не похоже, — сказала она.

— Зато красиво, — улыбнулась Лида.

Анна пожала плечами.

— Кстати, — оживилась Лида, — вы знаете, что на следующей неделе начинается факультативный курс по робототехнике? На портале есть программка. Я решила, будет интересно. Думала, может, записаться.

— Факультативный курс? — Я впервые слышал о чем-то подобном. — В августе?

— Да. Всего три занятия. Это у них новая такая штука. Решили в качестве эксперимента, наверное. Для тех, кто летом не ездит по искусственным островам.

Лида выразительно взглянула на Анну.

— Платный?

— Да, но… Я точно не помню, но совсем не дорого. Так что если сэкономить на кафешках…

— Робототехника — это интересно! — Я уже представлял, как буду обсуждать с Лидой прослушанные лекции в институтской столовой. — А о чем там? Программа есть на портале?

— Ага. Первая лекция называется «Абстракции и когнитивное моделирование».

— Вам этого мало было на курсе? — простонала Анна.

— Да ладно тебе! — отмахнулась от нее Лида. — Там на самом деле о распознавании образов. Причем на первую же лекцию обещают привезти какой-то экспериментальный агрегат. Новейшую разработку. Она умеет делать…

Лида пригубила кофе и поморщилась.

— Горький? — спросил я.

— Горячий. Так вот. Роботу можно сказать — найди мне чашку. И он находит. Не просто некий объект, похожий на чашку, а именно чашку.

— Ух ты! — Я качнул головой. — Прямо сразу готовое промышленное применение. Может заниматься обслуживанием в кафе.

Мы покосились на официанта, который втолковывал что-то скучающему клиенту за соседним столиком, позабыв о нашем десерте.

— Ага, — сказала Лида. — Робот-официант — это отлично. К тому же необязательно оставлять на чай.

Мы рассмеялись.

— А что в этом интересного? — спросила Анна; на ее лицо падала прямоугольная тень, скрывая темнотой лоб и глаза, как маска. — Уже сто лет такое делают. Обычный лазерный указатель с распознаванием голоса. Говоришь ему название предмета, и он на него показывает. Не сказать, что сильно увлекательно.

— Это не совсем так, — возразила Лида. — То, что сейчас делают, работает весьма примитивно. Помните ту статью о кризисе робототехники?

— Погоди, — вмешался я, — а что вообще значит — чашка? Может быть, это просто имитация чашки? Искусная и почти неотличимая.

— Или чашка без донышка! — подхватила Лида. — Из которой весь чай выливается. В том-то и дело, что это совсем не просто.

— А как тогда это работает? Алгоритмы какие…

— Вот и узнаем, — сказала Лида. — Если пойдете.

— Я пас, — сказала Анна.

— Я пойду, — сказал я.

— Кстати, могу показать программку. — И Лида развернула на столе суазор.

Она быстро перелистывала какие-то файлы, чуткий сенсор распознавал движения ее рук еще в воздухе, и казалось, что она творит над суазором заклинание.

— Вот. — Лида повернула суазор ко мне.

Программка больше походила на рекламный проспект — ворох роликов с пафосными названиями, которые я не стал смотреть, краткое содержание курса, биографическая справка о лекторе и внушительная стереография главного экспоната — робота, выглядевшего, как вытянутая конская голова с тонкой и ненадежной на вид шарнирной конечностью.

— Может, вы потом, а? — загундосила Анна. — Учеба пока не началась.

Я вернул Лиде суазор.

Когда нам принесли десерты, уже смеркалось. Закат причудливо отражался в зеркальных стенах одинаковых кубических высоток — красный карлик, тающий в перистых облаках.

— Как твоя работа? — поинтересовалась у меня Лида.

— Не слишком увлекательная, конечно. Но хоть какие-то деньги.

— Лаборант? — скривилась Анна.

— Да, лаборант. Я хотел записаться в пилоты, но, говорят, институт надо сначала окончить.

Лида хихикнула.

— А как твоя? — спросил я у Анны.

Мы посидели в кафе еще полчаса, а потом Лида сама попросила счет. Но на сей раз я был расторопнее.

— Моя очередь! — напомнил я, вытаскивая бумажник.

Мы вышли на сонную улицу.

Анна зевнула, небрежно прикрыв рот. Фонари, стоявшие вдоль аллеи, которая вела к станции, зажигались прямо перед нами, один за другим — их огромные стеклянные сферы наливались космическим голубоватым светом, напоминая нимбы газовых планет.

— Как тут красиво!

Лида с намеком взглянула на подругу. Анна нехотя открыла сумочку, достала суазор и деловито ткнула пальцем в экран.

— Ладно. Мне в другую сторону. Пойду возьму такси.

— Пока. — Лида чмокнула ее в щеку.

Анна на секунду задержала на мне недовольный взгляд и засеменила на другую сторону улицы.

Мы с Лидой остались одни — посреди тусклой аллеи, которую окутывал призрачный свет ночных фонарей.

Лида повернулась ко мне.

— Ну, — сказала она, — не хочешь меня проводить?

Мы зашагали по аллее, в мягкое электрическое зарево. Ранние сумерки пронизывала тоскливая синева. По обочине дорожки стояли маленькие неудобные скамейки — узкие и невысокие, как будто сделанные для детей.

Мы молчали.

Анна ушла, и я вновь не мог придумать тему для разговора. От волнения вспотели руки. Свет за нами гас, и вся улица медленно проваливалась в темноту — исчезал тротуар, потухшие фонари, захудалая кафешка, где забывают про десерт, Анна со своим искусственным островом — весь остальной мир. И не было уже пути назад.

Я боялся обернуться.

Лида шла справа, перевесив сумочку на другое плечо, но я не решался взять ее за руку. Она приглаживала волосы на висках — с таким видом, словно смотрелась в невидимое зеркало — и тоже молчала.

Когда мы проходили мимо очередной декоративной скамейки, я наконец набрался смелости.

— Не хочешь немного посидеть?

Лида остановилась.

— Вообще-то уже поздновато. К тому же я не уверена, что здесь чисто.

— Ты права, — согласился я. — Извини.

— Ладно.

Лида села на скамейку и, вздохнув, посмотрела на темное, почти ночное небо.

— Вот ведь, — сказала она, — вечер такой приятный, а звезд все равно не видно.

— Зато фонари как звезды, — сказал я, устраиваясь рядом.

— Фонари — это не звезды, — сказала Лида.

Станция была уже недалеко, я думал, Лида в любую секунду произнесет неумолимое «ну, что, пошли?», и нас снова разведет эта сумеречная улица — она поедет в центр, а я вернусь в институт и буду по вечерам просматривать ее страницу в соцветии, не решаясь ни позвонить, ни написать.

Я опустил руку на скамейку и случайно коснулся ее руки. Лида посмотрела на меня и улыбнулась.

— Скажи… — начал я и чуть не закашлялся от волнения, — а можно тебя еще куда-нибудь пригласить?

— Куда? — спросила Лида.

— Не знаю, — я едва не заикался, — можем сходить еще куда-нибудь. Я тут смотрел в сети…

— Ладно, — перебила меня Лида. — Пригласи. Только придумай на этот раз что-нибудь поинтереснее кафе.

— Хорошо, — сказал я, чувствуя каждое биение сердца. — Придумаю.

Лида убрала руку.

— Ты, кстати, и правда запишешься на этот факультатив? — спросила она.

— Конечно! Обязательно запишусь.

— Давай, будет интересно.

— Значит, «Абстракции и когнитивное моделирование»? И начинается уже на следующей неделе? Надо посмотреть на портале.

— Ага, кажется, во вторник. Кстати, — Лида поставила на колени сумочку, — по поводу моделирования. Я сегодня как раз купила такую забавную штуку. Даже не знала, что такие есть в природе. Забыла тебе показать. — Лида осмотрелась, словно пыталась найти что-то в подсвеченном газовыми фонарями вечернем воздухе. — Здесь достаточно темно. Хорошо.

И вытащила из сумочки куб размером с ладонь.

— Что это?

— Проектор, представь? В смысле, проектор звездного неба. Кстати, — Лида улыбнулась, — с абсолютно точными картами. Не такой, конечно, впечатляющий, как в том кафе, но все равно очень и очень красивый.

— Необычный цвет.

— Да, цвет, конечно, своеобразный. Они вообще разноцветные, но мне только такой достался.

— И как он работает?

— Возьми.

Лида отдала мне куб, я нерешительно повертел его в руках, но не нашел ни отверстий, ни кнопок, ни индикаторов. Куб был пластиковый, легкий и напоминал старомодную детскую игрушку — вроде детали из конструктора, чтобы строить бутафорские города.

— Непонятно, — сказал я.

— Ага! — обрадовалась Лида. — Я тоже без инструкции не разобралась. Нужно повернуть верхнюю часть куба по часовой стрелке. Вот так! — Она взмахнула перед собой рукой — как волшебник, делающий забавные пассы, чтобы отвлечь внимание зрителей. — Все просто на самом деле.

— Как кубик Рубика?

— Почти.

Я попробовал последовать ее немногословной инструкции, но у меня ничего не вышло — куб был монолитным и совершенно не хотел разламываться пополам, как логическая игрушка.

— Да нет же! — сказала Лида. — Верхнюю часть!

— А как тут понять, где верх, а где низ? Он же квадратный.

Лида рассмеялась.

— Дай сюда!

Я вернул ей куб.

Лида взяла его пальцами за основание и, подняв перед собой, аккуратно повернула две части куба в разные стороны. Раздался тонкий электрический щелчок, и верхняя грань куба засветилась.

82

Звезды.

Передо мной простиралась бездонная ночь, открытый и бесконечный космос, где призраки давно погасших звезд, свет которых путешествовал через солнечные системы, складывались в удивительные созвездия вместе с мерцающими огнями спутников связи и выходящих на орбиту кораблей.

Мы стояли у обрыва — черного и пологого. Стоило лишь посмотреть вниз, как начинала кружиться голова. Был второй час — глубокая и немая ночь, — и даже бледный свет звезд, пробивавшихся сквозь корону атмосферного газа, казался ярким. Я неплохо знал навигационные карты, хотя соответствующего предмета у нас еще не было, однако живое ночное небо мне доводилось видеть так редко, что, оказавшись вдали от города, я растерялся.

— Смотри, а вон там, — неуверенно начал я, показывая пальцем на яркую искорку, — вроде как Венера.

Лида задумалась.

— Не уверена. Странное расположение для Венеры… — Лида пару секунд следила за мнимой звездой. — А она ведь движется! Так что это не Венера, это какой-то спутник.

— Где же тогда Венера?

— И правда, не видно. Нет сегодня Венеры. Сегодня только Земля.

Лида улыбалась.

После плоского городского неба, в котором отражался искусственный свет многоквартирных домов и круглосуточных иллюминаций, лишая его глубины и жизни, можно было подумать, что мы оказались на другой планете, пустой, холодной и безжизненной, точно самая глухая ночь, и в то же время красивой до дрожи — как бывает красивым то, чего еще не коснулась рука человека.

Мы были одни.

Лида на сей раз надела простенькую серую ветровку с высоким воротником, а вместо сумочки взяла маленький рюкзачок — как будто мы собрались в поход, на звездную ночевку. Даже волосы она заплела в длинную косу — впервые со дня нашего знакомства.

— Красиво, — сказала Лида. — Но, честно…. Мне кажется, в институтском городке тоже должно быть все хорошо видно.

— Мне говорили, здесь самое лучшее место.

— Да ладно, я не против. Здесь довольно… — Лида склонила голову, — романтично.

И тут же поежилась, потирая плечи:

— Хотя меня немного пугает то, что здесь никого нет. К тому же ты оставил машину почти на дороге.

— Ничего страшного. Она застрахована.

— Ага, только как мы будем отсюда выбираться.

— Ты хорошо подготовилась. — Я коснулся ее плеча.

Лида была одета уже совсем по-осеннему, хотя осень и началась лишь час назад — под ветровкой у нее был вязаный свитер с толстым воротником, а привычной узорчатой юбке она предпочла теплые брюки.

— А ты дрожишь, как осиновый лист, — сказала она.

Мы стояли на утесе, над ночной рекой, в которой, вздрагивая в волнующейся воде, отражались растущий месяц и звезды — или планеты, или восходящие по орбите корабли, — похожие на тающие в глубине песчинки. Легкий ветерок приносил запах воды, играясь с выбившейся из косы челкой на лбу Лиды, и она постоянно приглаживала ее рукой.

— Здесь красиво, — повторила Лида, — и…

Она подняла с земли небольшой камешек — выточенную ветром гальку — и, размахнувшись, бросила его в воду. Легкий всплеск напоминал плач ночной реки.

— Спорим, закину дальше? — завелся я.

— А я и не пыталась далеко бросить.

— Хотела, чтобы он подпрыгнул на воде?

— Я не умею так, — насупилась Лида.

— Я тоже, — признался я.

Лида подняла еще один камешек.

— Забавно. — Она крутила в руке гальку с мраморными прожилками, поблескивающими в сумраке, как фосфор; галька напоминала огромное яблочное семя. — Если знаешь вес камня, угол падения, то можешь предсказать все волны, все круги на воде, которые он вызовет, еще до того, как упадет.

— Логично.

— Все дело в том, что… — Лида бросила гальку в реку. — Иногда я думаю, мы и сами — лишь круги на воде.

Она чуть заметно улыбнулась, неожиданно смутившись.

— Люди не так уж и предсказуемы, — сказал я.

— Я не об этом.

— А о чем?

— Неважно. — Лида качнула головой. — Ох, и завез ты меня! Здесь какой километр?

— Километров семьдесят от институтского городка. Примерно.

— Неплохо, — сказала Лида. — Это, конечно, интереснее, чем кафе, но… Вообще-то я намекала на планетарий. — И толкнула меня локтем.

— А как же «Патрокл»? — картинно возмутился я.

— Ах да! Та фотография. Я уж и забыла о ней.

Порывистый ветер, перепутав в сумраке направления, подул откуда-то со стороны, из-за утеса, и Лида повернулась ко мне, зябко обхватив себя руками.

— «Патрокл», значит? — спросила она.

Ее глаза в темноте были черными.

— Ну, — принялся оправдываться я, — мне показалось, это будет…

— Символично, ага, — закончила за меня Лида и произнесла чуть тише: — Балбес.

— Что? Почему?

Лида не ответила.

Я невольно прислушивался к глубоким вздохам волнующейся реки. Отблески звезд в воде вздрагивали, и волны, которые поднимал ветер, наводили на мысли о причудливых искажениях пространства — вроде тех, которые создают в фантастических фильмах двигатели космических кораблей.

Лида вдруг начала обеспокоенно проверять карманы куртки.

— Забыла суазор?

— Да. Сколько там времени до выхода на орбиту?

— Еще почти полчаса.

Лида задумалась, нахмурив лоб.

— Нам же завтра с утра. Если я завтра просплю первую пару, то ты будешь во всем виноват.

— Я готов понести наказание, — согласился я.

— О, ты понесешь! — прыснула со смеха Лида.

Мы говорили, как друзья, знакомые множество лет, хотя недавно я даже не решался набрать ее номер. Я понимал, что уже не могу представить свою жизнь без нее.

Лида почувствовала что-то и посмотрела на меня.

— А как это будет? — спросила она.

— «Патрокл»?

— Ага. Я ни разу не видела, как такой большой корабль заходит на орбиту. Просто появится еще одна звезда? Мы, наверное, и не увидим ничего.

— Да нет, не думаю. Ты сама ведь знаешь, какой он огромный. Самый большой корабль, который когда-либо запускали с Земли. Он встанет на геосинхронную орбиту, а это в десять раз ближе, чем Луна. Я думаю… Впрочем, я и сам никогда ничего подобного не видел. Но, мне кажется, это будет не просто еще одна яркая звезда.

— Будет как Луна?

— Все же, наверное, не настолько…

— Ой, слушай, надо это заснять обязательно. — Лида вновь стала ощупывать карманы ветровки. — Давай попробуем на камеру твоего суазора. Тут, правда, так темно, что мало чего будет видно.

— Погоди! — спохватился я. — И как я мог забыть! На суазор тут снимать бесполезно. Я же взял с собой камеру специальную. Она должна быть в машине. Сейчас принесу.

— Предусмотрительный, — улыбнулась Лида. — И что еще у тебя в машине?

— Камера, — повторил я.

— Ладно, — рассмеялась Лида. — Неси камеру, я жду.

— Только никуда не уходи, — сказал я.

— Даже если бы захотела, — сказала она.

Я быстро зашагал к дороге, где бросил взятый напрокат представительский седан. Лида одиноко стояла у обрыва, глядя на отражения звезд и потирая плечи.

Я не сразу нашел машину.

Это был огромный шестиметровый седан, за один прокатный день которого мне пришлось отдать почти половину лаборантской зарплаты. Я не сообразил, что автомобиль стоит заказывать заранее и когда явился в контору, услышал безжалостный приговор — все бюджетные варианты были давно разобраны, а бессовестно разрекламированный в сети «широчайший выбор» сводился к одному-единственному представительскому седану с вызывающе-броскими гранеными формами. Который к тому же был предательски черного цвета, а черный цвет — не лучший выбор для путешествия в темноту.

Седан отыскался в развесистой тени совсем еще летних, густых деревьев, вдали от фонарей. Когда мы приехали, я так нервничал, что даже не запомнил место, где припарковался.

Я подошел к машине и остановился.

Я вспомнил слова Лиды — то, как она говорила, что ей страшновато в этой безлюдной глуши. И правда — на перепутье между столицей и сонными областными городками стояло такое непререкаемое затишье, словно по рассыпающейся в пыль дорожке пару сотен лет не проезжал ни один автомобиль. Редкие газовые фонари, половина из которых бесшумно мерцала, догорая последние минуты, усиливали чувство странного одиночества, как будто мы с Лидой оказались на самом краю земли.

Меня сковала оторопь.

Звездное небо над головой тянулось до самого горизонта — как купол, — и сливалось с ночной темнотой. Узкая загородная дорожка с разбитым асфальтом уходила не к очередному населенному пункту, а в бесконечный космический мрак. Света газовых фонарей едва хватало на то, чтобы очерчивать в темноте призрачно-бледные силуэты собственных столбов, выхватывая, отвоевывая у сумрака небольшие островки земли и дороги, над которыми нависал плотный саван безраздельной, почти осязаемой темноты.

Я открыл дверь автомобиля с водительской стороны.

Камера должна была лежать в бардачке или внутри подлокотника — я и сам точно не помнил, где ее оставил.

Я заглянул внутрь.

Приборная панель выглядела довольно необычно — совсем не так, как в других машинах. Она была похожа на развернутый к водителю триптих, в крыльях которого мерцали многочисленные кнопки и переключатели, а всю центральную часть занимала непонятная решетка с широкими прямоугольными прорезями.

Я стал садиться в массивное, с высоким, чуть загнутым вперед подголовником кресло. Я чувствовал пронзительный страх, для которого не было ни малейших причин. Я решил, что это просто волнение — первое настоящее свидание с Лидой, звездное небо, выходящий на орбиту «Патрокл», — и провалился в кресло.

81

Меня затягивала безграничная, сводящая с ума темнота. Нет ничего хуже сна, когда все, что ты видишь — это отсутствие света. Особенно, если понимаешь, что спишь.

«Патрокл».

Только это воспоминание позволяло мне бороться с темнотой.

«Патрокл».

Он быстро наливается светом и скользит по небосклону, как падающая звезда, которая неумолимо приближается к линии горизонта, низверженная в темноту. Но вот это стремительное падение застывает в холодном ночном небе и кажется, что звезды гаснут из-за его лучистого света.

Вынужденный странник.

Лишь раз в двенадцать лет возвращается он домой, к Земле. Говорили, что гравитационные возмущения, которые вызывает корабль таких размеров, могут привести к серьезным наводнениям и бурям, поэтому «Патрокл» всегда встает на дальнюю орбиту — на высоте в тысячи километров над Землей.

Он ярче, чем народившаяся луна.

Мы смотрим на вечного странника, не говоря ни слова, а тем временем на другой стороне планеты поднимается ужасающий ураган.

Но потом «Патрокл» исчез, сгинув в бездонной ночи, и надо мной вновь сомкнулась темнота.

Я попробовал приподняться на кровати, и на секунду мне почудилось, будто в кармане брюк лежит пластиковый куб — большой и угловатый, до треска растягивающий ломкую синтетическую ткань, — однако в кармане ничего не оказалось.

Свет все так же не горел.

Собственное тело стало незнакомым и чужим. Я готов был поверить, что, пока лежал без чувств, сознание мое перенесли в другого человека. Или что гнетущая темнота и пустые, как космическая бездна, сны окончательно лишили меня рассудка.

Я попытался сесть на кровати, однако из-за болезненной слабости едва пошевелил рукой.

Мне было страшно.

Я задыхался, огромный невидимый груз — налившийся невыносимой тяжестью воздух — давил мне грудь, не давая вздохнуть. У меня мелькнула мысль, что из комнаты откачивают воздух.

Голова закружилась, точно от удушья.

Я закрыл глаза, чувствуя обморочную легкость, как в невесомости, и поплыл в пустоте — навстречу забвению.

Прошло несколько секунд. Или часов.

Я снова мог дышать, хотя грудь по-прежнему болела. Я лежал с закрытыми глазами, но по судорожной пульсации где-то за опущенными веками я понимал — в комнате горит свет.

Было что-то еще.

Я слышал тихие осторожные шаги — как в больнице, где ходят в тканевых бахилах — и едва различимый скрытный шепот. Однако я почти ничего не мог разобрать — лишь отдельные слова и обрывки фраз.

— …в порядке… — сказал женский голос, — …не думаю, что в действительности… Да, думаю, он слишком… не стоит… в каком-то… подождать…

Прошло время, прежде чем я решился открыть глаза.

Свет в комнате горел, но не обжигал глаза, а мягко обтекал ровные белые стены, оставляя приятные островки мрака на потолке и в углах. Я лежал на запакованной в полиэтилен кровати. На мне была новая одежда — бесформенное темно-серое одеяние, похожее на дешевую униформу для обслуживающего персонала на орбитальных станциях.

Я попытался вспомнить…

Последнее, что сохранилось в памяти, — это девушка, до невозможности похожая на Лиду, и пронзительный укол в правое плечо, которое все еще нарывало от боли.

Мне это приснилось?

Но я правда был не один. Я видел высокую женскую фигуру в приталенном комбинезоне. Женщина сутулилась, склонив голову и сведя плечи, и нашептывала что-то в корабельный коммуникатор или суазор.

Я хотел окликнуть ее, но не решился. Девушка еще не поняла, что я проснулся, и стояла, отвернувшись. Ее обтягивающий серый комбинезон напоминал противорадиационный костюм. Длинные черные волосы распадались по плечам.

Нет!

У меня потемнело в глазах.

— Лида? — хрипло позвал я.

Девушка вздрогнула и обернулась. В руке она держала длинный тенебрис.

— Лида? — спросила она.

Она смотрела на меня с удивлением и даже страхом.

— Почему? — произнесла девушка дрожащим голосом. — Почему вы называете меня Лидой?

— Но ты… вы…

Она так походила на Лиду, что это не могло быть совпадением.

Девушка взволнованно откинула со лба прядь волос и отступила к двери.

— Но разве это не ты? — пробормотал я. — Я ничего не понимаю. Где мы находимся? Что это за место?

Девушка успокоилась.

— Меня зовут не Лида. Я — Таис. Вы меня с кем-то путаете. Это возможно в вашем состоянии. Вы сейчас находитесь в нашем центре. Вы в безопасности. Не стоит волноваться.

— В центре? — Я приподнялся на кровати. — В каком еще центре? Мы на Венере? Я военнопленный?

— Военнопленный? — Таис рассмеялась, но смех вышел натянутым. — Как вы можете быть военнопленным, если никаких военных действий не ведется?

— Судя по тому, что я помню, это не совсем так.

Таис закрыла глаза и устало потерла лоб, но тут же взглянула на меня, точно боялась, что, стоит ей потерять бдительность лишь на секунду, как я вскочу с кровати и наброшусь на нее.

— Вы не военнопленный, — сказала она. — Мы на Земле.

— Если я не военнопленный, то почему меня держат в этой камере и…

Я хрипло втянул в себя воздух и медленно, как больной, едва отошедший от комы, уселся на кровати, упираясь руками в скользкую пленку.

Таис сделала еще один шаг к двери.

— Что здесь происходит? — спросил я. — И если ты… если вы не Лида, то где она? Где остальные члены экипажа?

— Вас держат здесь ради вашей же безопасности.

Таис нервно сжимала тенебрис.

— Где остальные? — спросил я громче.

Я попытался встать, но снова упал на кровать. Голос мой почти срывался на крик.

— Где Лидия?!

— Остальные члены экипажа… — Таис стояла у самой двери; еще один шаг — и она уткнулась бы в нее спиной. — Я даже не знаю, как…

Таис не договорила.

— О чем вы? — Сердце в груди свело судорогой. — Что произошло?

— Я не уверена… — Таис запнулась. — Я не могу пока сообщить вам все. Это может быть слишком. Но, поверьте…

Из последних сил, как человек с безнадежным ранением, делающий предсмертный рывок, я поднялся на ноги, оттолкнувшись от кровати, и встал, покачиваясь, опираясь рукой о металлическое изголовье. Я понимал, что в любую секунду могу свалиться без чувств.

— Не подходите, — сказала Таис и сжала губы.

— Где Лидия?! — с ненавистью прохрипел я, почти не различая ничего вокруг. — Что с ней?

— Извините, мне не стоило говорить об этом, — сказала Таис. — Дело в том, что на «Ахилле» произошла катастрофа. И вы — один из пострадавших.

— Но я не понимаю. — Я опустился на кровать и неподвижно уставился в пол перед собой; чувство ненависти сменилось пустотой в груди. — Как же так получилось? Почему мне ничего не говорили? Почему меня держат здесь, взаперти? Зачем нужны все эти опыты?

— Вам говорили, — ответила Таис и добавила чуть тише: — Много раз.

— Но как же это! — Я посмотрел на Таис, сжавшуюся у двери, выставив перед собой тенебрис, как холодное оружие. — Я уверен, что никогда не забыл бы такого.

— Тем не менее вы забыли.

— А Лида? Что с ней? Что с ней произошло?

Таис не ответила.

— Вы правда считаете, что я мог бы забыть это?

Голос мой дрожал, глаза застилала пелена. Но прошла секунда, и все стало ослепительно ясным.

— Я понял, что здесь происходит! — выкрикнул я. — Мы на Венере! Вы и раньше захватывали экипажи наших кораблей. И никакие конвенции вам не помеха! Вы проводили опыты, эксперименты! Все, что здесь происходит… Эти ваши внезапные откровения, вы сама — клон, неумелая копия Лиды, этот дурацкий лошадиный череп — все это часть ваших безумных экспериментов!

— Лошадиный череп? — не поняла Таис. — Какой еще лошадиный череп?

— Что значит, какой…

Я оцепенел от удивления.

Механическая башка с красным электрическим глазом действительно исчезла. Вместо громоздкого, похожего на череп устройства над дверью торчала едва заметная полусфера камеры наблюдения, внутри которой тускло горел светодиод.

— Как это понимать? — с трудом выдавил я из себя; обычная панорамная камера вдруг испугала меня сильнее, чем припадочный электрический череп. — Здесь была такая штука на кронштейне, робот. Я не знаю, как его назвать. Но теперь…

Я повернулся к Таис.

— Теперь его нет.

— Я не понимаю, — сказала Таис.

— Это что?! — заорал я. — Это еще один тест? Еще одно…

— Я не понимаю, о чем вы, — повторила Таис. — Мы действительно проводим тесты, но это делается в рамках обследования, для вашей же пользы. Вы здесь не пленный, вы — пациент. И я понятия…

— Пациент?! — перебил я Таис. — Какой к черту пациент?! Пациент чего?

— Пациент, — спокойно сказала Таис и добавила, помедлив: –Нашего центра. Вам совершенно не о чем волноваться. И я понятия не имею, о каком роботе вы говорите.

Я сидел, опустошенно склонив голову, и смотрел на сверкающий пол.

— Послушайте, я… — начала Таис и неуверенно, все еще выставляя перед собой тенебрис, приблизилась ко мне, — я действительно…

Я поднял голову.

— Где я нахожусь?

80

Жидкокристаллические шторы на окнах не работали, и широкие многослойные стекла горели по краям, будто бы начинали плавиться от солнца. Я не мог даже смотреть в окно. После бессонной ночи я страдал от странной, необъяснимой светобоязни.

Виктор объявился ближе к началу занятия и, подкравшись, хлопнул меня сзади по плечу. Я испугался так, что чуть не выронил суазор.

— Готов? — бодро спросил он.

— И как я должен был готовиться?

Виктор пожал плечами и усмехнулся. Для прохождения первого практического занятия по нейроинтерфейсу нас всех разделили на группы по пять человек — по невнятному, никому не известному принципу, — и я оказался вместе с Виктором и еще тремя студентами, которых никогда в жизни не видел. Лиды с нами не было — своенравный генератор случайных чисел, распределивший всех по порядковым командам, приписал ее к группе, проходившей вводное занятие в самом конце, почти через две недели после меня. Я обещал все подробно рассказать, хотя Лида и делала вид, что практика по работе с нейроинтерфейсом волнует ее не больше, чем обычная лабораторная по химии.

Я же не находил себе места.

— Сам-то как? — спросил я Виктора. — Ты прямо педант сегодня. Не похоже на тебя.

— Да-а, — небрежно протянул Виктор, — часы отстают.

Но я не сомневался, что он тоже волнуется.

Накануне Виктор наслушался у старшекурсников глупых сплетен. Дескать, тесты с подготовительного на способность работать с нейроинтерфейсом иногда — в одном или двух случаях из ста — могут показать неверный результат. Существовала вероятность — небольшая, но от того не менее пугающая, — что после кромешного ада вступительных экзаменов и целого года на факультете ты потеряешь все из-за первого практического занятия.

Наша группа была уже в сборе, но все молчали. Кто-то со скучающим видом смотрел в суазор, кто-то нетерпеливо прохаживался перед закрытыми дверями аудитории — вперед и назад, вперед и назад — четко выверенными шагами, как часовой у забытого поста.

Не одного меня напугали истории об ошибочных тестах.

Виктор улыбнулся и приоткрыл рот, намереваясь, видимо, выдать очередную страшилку от старшекурсников, но передумал.

— Не спал, что ли, всю ночь? — спросил он.

— Так заметно? — вяло сказал я.

Больше мы не говорили.

Занятие началось в тишине.

Мы неторопливо зашли в аудиторию, где должна была проводиться лабораторная, и встали перед рядами высоких кресел, похожих на стоматологические — точно пациенты, записанные на прием.

С профессором, который вел первое практическое занятие, нас уже знакомили раньше — правда, я никак не мог вспомнить его имени, хотя раньше не забывал имена.

— Что ж, — сказал профессор, кисло сморщившись в попытке изобразить приветливую улыбку, и молитвенно сложил ладонями руки, — что ж, — повторил он, — первая лабораторная, да?

Ему никто не ответил.

Невысокий и худощавый, с осунувшимся бледным лицом — так обычно выглядят люди, годами пролежавшие в стационаре, — он старался казаться радушным и часто улыбался, наглядно демонстрируя то, что современная стоматология не всесильна.

— Всех, кто волнуется, — сказал профессор и осмотрел нас глумливым взглядом, — а это, как я понимаю, все, я попросил бы не волноваться.

Он помолчал, ожидая, что студенты оценят его шутку. Но никто не засмеялся.

— Для начала я немножко расскажу вам о том, что здесь да как, — продолжал профессор, забавно покачивая руками. — Да, хочу сразу сказать — если вы здесь ожидали увидеть все, о чем говорили вам коллеги со старшего курса — все эти провода, подключенные напрямую к мозгу, железные обручи, сжимающие виски, — то, боюсь, мне придется вас разочаровать.

Бодрый и деловитый голос профессора, так удивительно противоречащий его внешности, успокаивал. Я перестал думать о теории вероятности, об одном шансе из ста и позорном исключении со второго курса — и меня тут же сломила усталость. Сила тяжести в небольшой аудитории с затемненными окнами увеличилась за мгновение в десятки раз. Я едва мог устоять на ногах, с трудом справляясь со своим огрузшим неповоротливым телом.

— Плохо выглядишь, старик, — шепнул мне Виктор.

Профессор осуждающе на него покосился. Благоговейная тишина была такой же непререкаемой частью лабораторных, как и густая электронная тень на окнах.

— На сегодняшнем занятии… — говорил профессор.

Он подошел к одному из кресел нейроинтерфейса и, оценивающе смерив кресло взглядом, уперся рукой в широкий подлокотник, как будто тоже едва мог устоять на ногах.

— На сегодняшнем занятии, — повторил он, — мы не будем выполнять какие-либо сложные задания. Вам нужно пройти через первое подключение, ознакомиться с азами, так сказать. Поэтому волноваться не стоит. В первый раз вполне может что-нибудь не получиться. Это нормально. Это естественно. Для этого здесь я.

Голос его, впрочем, звучал уже не так уверенно. Я посмотрел на терминал, у которого он стоял — повернутый в мою сторону триптих с черными прорезями посередине, — и у меня перехватило дыхание.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.