18+
Симфония дрейфующих обломков

Объем: 372 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Глава 1

«Всем проявлять максимальные меры предосторожности! Желательно не покидать свои квартиры без крайней необходимости, по возвращении тщательно вымыть руки и обработать телефон дезинфицирующим средством!..»


Девушка из телеэкрана монотонно и настойчиво повторяла рекомендации эпидемиологов, советы чиновников министерства здравоохранения и указания мэра столицы. Мировой вирус добрался до первопрестольной, и теперь она была окутана, как зарином, едким и парализующим информационно-паническим облаком. Сам вирус жил только в ослабленных организмах некоторых москвичей, но его устрашающий призрак витал в душах миллионов телезрителей, радиослушателей и интернет-юзеров.

Сева Енисеев старался не реагировать на всю эту угнетающую шумиху, но на всякий случай запасся мылом, овсянкой, куриными яйцами и туалетной бумагой. Сегодня его отпустили с работы пораньше и велели прийти только через неделю. В департаменте вводились поочередные дежурства, его смена теперь была не скоро.

Дома Севу ждали остатки вчерашнего ужина, гора посуды и незаправленная кровать — его жена Татьяна занимала ответственный пост в серьезной корпорации, поэтому утром не разменивалась на бытовые детали, а мчалась заниматься делом более важным и экономически значимым. Но в этот день беспорядок не смутил Енисеева — во-первых, он не смущал его и в остальные дни, а во-вторых, он думал лишь об одном — о своем литературном сборнике. Он мысленно шагал к нему много месяцев, но прийти так и не мог — отвлекала госслужба, вечерние прогулки перед ужином, кино, рестораны, мысли о бренности бытия и бессмысленности любых начинаний — короче говоря, все то, что испокон веков отвлекало великие умы от своего призвания. Только загадочный вирус, приостановивший работу ресторанов, кинотеатров, музеев, а вместе с этим и праздно-привычное существование столичного клерка, смог создать Енисееву идеальные условия для творчества.

Но… Оказалось, что даже этого было недостаточно.


«Знаете… Иногда человек садится за письменный стол, замирает в предвкушении, ставит вспотевшие от напряжения пальцы на клавиатуру… И вдруг понимает, что писать ему совершенно не о чем. Его жизнь — в меру богатая на путешествия, эмоции, разочарования — пролетела стремительной кометой по небосводу вселенной и оставила в памяти лишь зыбкую полоску, как скромное напоминание о себе.

Тратить драгоценный картридж на описание этой едва заметной полосы? Нет, увольте. Но мозг человека так замечательно устроен, что, в отличии от прочих живых существ, он может сам изобретать себе жизнь. Не целиком — видимая ее часть все же развивается по своим привычным законам и сталкивает человека со скукой, внутренним одиночеством и длинными очередями в магазинах. Но другая часть, не озираемая глазом, создает тот мир, в котором скука уступает место безудержной фантазии, одиночество — неповторимым встречам, а очереди… Они, боюсь, все же неистребимы. Хотя, если в душе находиться в центре Сахары или в лодке посреди Тихого океана, то там плотность населения уже не станет насущной проблемой.


Енисеев пробежал глазами начало своей книги, задумчиво посмотрел в окно и продолжил стрекотать пальцами по клавиатуре. Он дал себе слово не выбрасывать впустую ни одной приходящей в голову идеи — ведь ни один крестьянин не сможет предугадать, какое семя даст плод, а какое останется бесполезной крупицей земли. Главное — сеять. Семена, мысли, размышления…


Можно описать сей прозаический опус как записки о фантастической повседневности. Слишком мудрено и непонятно? Кто знает… Ведь, прижимаясь друг к другу в общественном транспорте, мы так любим уходить в мир грез и собственных иллюзий — с помощью музыки, книг или снов. Особенно книг — сейчас же стало невозможно войти в вагон размеренной походкой, присесть на свободное место, развернуть журнал и уткнуться в него носом до конца маршрута. Московское метро тому подтверждение: в нем в час пик не то что книгу — мобильник даже из кармана не вытащить без гимнастических кульбитов.

Поэтому если кто-то, невзирая на препоны судьбы, умудряется в общественном транспорте впиться глазами в какой-либо текст — значит, автор этого текста написал его не зря. Достоевскому такую мысль уже не понять, но если бы он дожил, то наверняка бы посочувствовал и поддержал ее.


Енисеев непроизвольно улыбнулся — сейчас метро было не лучшим средством передвижения, жители боялись вирусной инфекции. Но абзац он решил оставить — все равно, пока его литературное детище пройдет Сциллу редакции и Харибду публикации, переболеют все, кому это отпущено судьбой, и суматошная московская жизнь, в том числе подземная, вернется в своей привычный бурлящий и стремительный поток.

Сюжеты… Повседневность и фантазия… Правда и иллюзия… Вот что самое сложное.

Он посмотрел на одну из стен комнаты — на светло-розовом фоне висела фотография любимого кота Севиной мамы. Презрительно-глубокий взгляд голубых глаз и длиннющие белые усы на фоне темной, будто покрытой копотью морды. Таковы были достоинства этого своенравного представителя тайской породы.

«Они должны отпечататься в вечности, которую создаю я сейчас!» — самодовольно прошептал Енисеев и надолго уткнулся в монитор.

Один день из жизни Копченого

Черный необъятный сарафан с расшитым звездным узором все сильнее окутывал суетливую столицу. Очередной осенний день неизбежно уносился прочь, и вместо солнечного света на караул заступил электрический. Когда Москва целиком погрузилась во тьму, у обочины Ленинградского шоссе затормозило такси.

— Дальше дойду пешком, благодарю! — взволнованно произнес пассажир и поспешил выбраться из автомобиля. Таксист безучастно пожал плечами, завершил заказ на своем телефоне и, взвизгнув колесами, умчался вдаль, в поисках новых клиентов и собеседников.

Вышедший мужчина закутался в плащ, сжал под мышкой кожаный портфель и быстро зашагал прочь от трассы, вглубь темных переулков. Справа от него в чернильное небо врезались узорчатые башни из красного кирпича с белыми стрельчатыми окнами. За ними возвышалась крыша романтического замка — архитектурного метиса неоготики и пышного классицизма, затерявшегося среди скучных многоэтажек. В ночи очертания замка становились еще вычурнее и нереальнее — казалось, что из его ворот вот-вот появится конный экипаж императрицы и умчится по асфальтированному тракту, под взгляды ошалевших таксистов, в сторону имперской столицы — Санкт-Петербурга.

Но незнакомец не отвлекался на фантазии — не глядя по сторонам, он стремительно прошагал вдоль кирпичной стены; из его ноздрей вырывался отрывистый свист, а глаза сосредоточенно смотрели под ноги и напоминали зрачки хищной птицы, высматривающей в степи неосторожного тушканчика. Миновав бывший императорский замок, мужчина затерялся среди густых парковых деревьев, но вскоре вынырнул к переулку и подошел к темному двухэтажному особняку, скрытому от посторонних глаз чугунной решеткой и шеренгой раскидистых кленов. Сквозь них виднелись лишь четыре античные колонны, подпирающие классический треугольный портик, на котором красовался белый медальон с размашистым вензелем «Л.М.»

Черный силуэт приблизился к калитке, и через пару секунд она со скрипом отворилась. Хозяйской походкой незнакомец подошел к парадной двери и проскользнул внутрь. Оказавшись в холле, он повесил плащ на медный крючок в форме лебединой шеи и поднялся на второй этаж по изящной лестнице с волнообразными перилами. Над его головой на фоне лазоревой стены возвышались картины с изображением туманных пейзажей и грустных красавиц, склонивших смуглые головы в загадочных раздумьях. Поднявшись, он направился вдоль зала с причудливой мебелью из красного дерева и коллекцией старинной посуды.

Этот дом, спрятанный в лабиринтах Петровского парка, когда-то был в центре пристального внимания всей московской публики. Он изумлял и поражал, как и его владелец — купец Рябушинский, мастер оригинальных безумств и яркого эпатажа. Еще на подступах к дверям особняка, именуемого в те времена «Черным лебедем», гостей встречали павлины, гуляющие вдоль фонтанов, пальм и экзотических кустарников. Неподалеку на привязи лежал леопард, исполняя роль сторожевого пса. Внутри «Черного лебедя» Рябушинский знакомил со своей изумительной коллекцией — стрелами гвинейских дикарей, редкими фарфоровыми изделиями, полотнами старинных мастеров… Однажды дом постигло несчастье — внезапный пожар уничтожил купеческую коллекцию. А вскоре случилось событие. еще более ошеломляющее — Рябушинский проиграл «Черного лебедя» в карты некоему Леону Манташеву, который оставил на память о себе размашистый вензель на портике.

С тех пор минуло много лет, и недавно в нем поселилась новая загадочная личность… И хотя здесь уже не устраивались эпатажные пиры и не гуляли экзотические звери, все же местные жители с опаской отнеслись к новому хозяину особняка. Он не любил ни с кем общаться, а если и прогуливался, то в сопровождении высокого мрачного типа с гладко выбритой головой и угрюмым непроницаемым взглядом. Большую часть времени хозяин проводил в каких-то непонятных разъездах, а по ночам из форточек верхнего этажа шел едкий дым со странным химическим запахом. Вероятно, поэтому жители ближайших домов за глаза стали называть его «алхимиком»…

Сегодня он возвратился в «Черный лебедь» позже обычного. Глаза хозяина горели в предвкушении важнейшего события в его жизни. Пройдя главный зал, он оказался в своем рабочем кабинете, где облегченно выдохнул. Широкий письменный стол был заставлен колбами и пробирками с различными экстрактами, а на его углу лежала стопка потрепанных книг, исписанных тетрадей и бумажных листов с карандашными набросками. «Алхимик» схватил несколько верхних клочков бумаги, поджег их и бросил в камин, в компанию к поленьям. Через несколько минут прохладная комната наполнилась теплом и озарилась рыжеватым мерцанием.

«Алхимик» специально не стал зажигать свет — только натуральный огонь мог погрузить его в атмосферу, в которой он сейчас так нуждался. Расположившись в любимом кожаном кресле перед полыхающим камином, он извлек из портфеля несколько тетрадных листов. Лицо его расплылось в победоносной улыбке, глаза светились особым нервным азартом. Хищник высмотрел долгожданного грызуна.

— Наконец-то я раздобыл эту формулу! — прошептал он с волнительным придыханием. — Я сделаю это! Сегодня будет проведен величайший эксперимент в истории человечества!

                                       * * *

Хозяин особняка расправил на коленях помятые листы и стал водить по ним худощавым указательным пальцем.

— Так… этот элемент с сочетанием с бериллием активизирует мозговую активность, а этот… стимулирует голосовые связки и соединяет речь и мышление… Черт подери, рискованно, но наука и так не для трусливых…

Он отложил записи, подбежал к столу и искусно, подобно бармену с многолетним стажем, влил в пустую колбу несколько химических элементов. По кабинету разнесся один из тех неповторимых запахов, которые сопоставимы разве что с ароматами мужской раздевалки фитнес-клуба и из-за которых «алхимик» получил свое средневековое прозвище.

Гремучей смеси свекольного цвета оказалось мало, и хозяин выдавил в колбу несколько капель крови, сделав надрез на своем пальце. На запахе это не отразилось — с подоконника послышалось недовольное фырканье. Там, подложив под себя лапы, вальяжно и умиротворенно дрых упитанный кот тайской породы. Пятнистый лунный шар, бледневший в оконном проеме, заливал и кота, и подоконик голубым мистическим светом. Глаза зверя были прикрыты, черный нос сливался с окантовкой морды такого же цвета. Только слегка дрожавшие уши выдавали в его безликих очертаниях признаки жизни. За волевой характер и «подгорелую» внешность он носил авторитетное прозвище «Копченый».

«Наглый и надменный, — говорил про него „алхимик“ — Но лучше него не найти! Эдакая дикая смесь энергии и спокойствия! Британцы скучны, бенгальцы утомительны, а такой, переменчивый, в самый раз — не даст заскучать…»

Сейчас хозяин тоже краем глаза посматривал на кота, наблюдая, как свет от горящих поленьев легкими всполохами играет на его неподвижной черной морде. Закончив манипуляции с пробирками и разноцветными эликсирами, «алхимик» последний раз сверился с записями, после чего бережно извлек из портфеля пузырек с мутной жидкостью, откупорил его и влил в свое сомнительное снадобье. Раздалось резкое шипение, колба наполнилась пеной.

— Замечательно! Реакция подтверждает теорию! Многолетние странствия по азиатским шаманам и африканским колдунам не прошли впустую! — довольно продекларировал хозяин, но поддержала его шумным бурлением лишь родная колба. Копченый уже не фыркал из-за испарений, а только монотонно сопел, не отвлекаясь на суету окружающего мира.

— Ну что же… Не будем откладывать великое на завтра!.. — уже чуть слышно сказал хозяин, взволнованно выдохнул и наполнил жидкостью новенький шприц.

Проверив иглу, он аккуратно подошел к коту, держа колющее оружие на всякий случай за спиной. Почесав лоб питомцу, он нагнулся к нему и с приторной любезностью произнес:

— Как поживаешь, мой копченый друг? Эх, знал бы ты, какую важную роль в истории я для тебя приготовил!.. Фантасты нервно курят под мостом!.. Ну ничего, сейчас сам убедишься, не буду тянуть тебя за хвост!

Он иронично хихикнул, затем со зловещей улыбкой выхватил шприц и быстро, но аккуратно всадил его в холку Копченого. Укол был опытный и безболезненный, но кот из своего профессионального приличия все же успел изобразить на морде презренно-оскорбительный вид.

«Алхимик» отошел от окна, плюхнулся в кожаное кресло, нагретое от каминного огня, и принялся внимательно наблюдать за подопытным зверем. Копченый сначала не проявлял беспокойства — его морда, похожая на подгоревшую оладью, неподвижно зияла перед оконным проемом. Но вскоре он явно почувствовал себя странно — начал усиленно чихать, широко раскрыл глаза цвета небесной лазури и принял сидячую позу, превратившись в копию египетской богини Баст. Он смотрел на хозяина, тот — на кота. Молчаливая дуэль со стреляющими взглядами продолжалась минут пять, после чего животное как-то неестественно откашлялось и произнесло:

— Что за хреновуха? Кхе-кхе, что со мной происходит?..

Хозяин восхищенно потер худощавые ладони и с упоением ответил:

— Ничего страшного, приятель! Просто сегодня ты стал говорящим!

Голубоглазый питомец продолжал недоуменно кашлять.

— Да-да… Усиленный кашель, сбивчивое дыхание, легкий озноб и недоуменная гримаса… Все верно! Как мне и говорил якутский шаман. Ты не бойся, скоро симптомы пройдут, и состояние придет в норму. Зато теперь ты можешь мыслить и рассуждать, как я! Понимаешь меня?

Кот продолжал осознавать произошедшее, поэтому ничего не ответил, но по его измененному взгляду было заметно, что он понял речь хозяина.

— Потрясающе! Гениальная формула! А я, дурак, не верил, что магия существует, считал всех шаманов и жрецов шарлатанами! А ведь они по-настоящему разбираются не только в человеческой психологии, но и в химических реакциях!

— Как это случилось?.. — снова послышался хриплый и неуверенный голос Копченого. — Неужели такое возможно?

— Химия творит чудеса! Утверждаю, как бывший преподаватель этого наиважнейшего предмета! — с важностью проговорил хозяин и кинулся к столу, чтобы сделать рабочие пометки в тетради.

— А что такое «хреновуха»? — тихо спросил кот, пытаясь разобраться в собственных произнесенных фразах.

— Настойка, для поднятия настроения и боевой решимости. Вроде знакомой тебе валерьянки, только эффект ярче. Но в твоем случае — это термин, обозначающий непонятную ситуацию с непредвиденным началом и непредсказуемым концом.

— Аа… — промямлил Копченый, пытаясь осознать сказанное.

— Нет, какого, а? Всего пара капель моей крови, то есть генетического материала, а ты уже произносишь мои коронные реплики! А выражение «рожа зад позорит» о чем-нибудь тебе говорит?

Копченый задумался, закатив небесные значки.

— Фраза означает, что человек уделяет слишком много внимания поддержанию тела и, в частности, ягодиц, в подтянутом спортивном состоянии, но при этом его или ее лицо подвержено возрастным изменениям и выдает все переживания прожитых лет… Правильно?

— Бесподобно! Даже я бы так не сформулировал! Действительно, когда со стороны задница выглядит как спелый орех, а рожа… Тоже как орех, только грецкий! Хехехе!

Копченый с каменной мордой смотрел на свое отражение в окне.

— Хмм… Ну да, сейчас не до юмора! — осекся хозяин. — Да и смеяться ты не умеешь. Впрочем, нам с тобой это не повредит. Главное — что мы теперь сможем произвести сенсацию!

— А как все-таки тебе это удалось, хозяин? — не отрывая глаз от отражения, поинтересовался кот. — Ведь что-бы звери понимали человеческие мысли и эмоции… Нужны миллионы лет, эволюция.

— А она уже произошла, только не здесь. Пока мы создаем искусственный интеллект, другие народы столетиями учатся разговаривать с животными, поскольку для них звери — часть их собственной судьбы. Африка, тундра, Тибет — там общение с природой является неотъемлемой частью их души. Местные духовные вожди давно придумали способы понимания друг друга человеком и его собратьями. Просто для воплощения их рецептов нужны были четкие знания химических реакций, а они были только у меня. Вот и результат! А что касается деталей — могу написать тебе формулу, только надо ли?

— Да, ты прав, лучше не рисковать. А то умру от передозировки информацией.

— Вот именно. Ты только входишь в мир мыслящих существ и королей природы! — и указательный палец «алхимика» многозначительно устремился куда-то в потолочно-космические сферы.

— Прям таки королей? — спросил кот. — Почему-то в моем подсознании возникло сомнение. Не знаю, с чем это связано, мне пока сложно уследить за ходом мыслей. Они вроде и мои, но как-будто приемные, не родные.

— Понимаю! Привыкай! А что касается сомнений — это из-за того, что нам, людям, в детстве внушили глупые стереотипы про львов и прочих особей. А на самом деле венец творения — homo sapiens!

— Кто?

— Я! И мне подобные. Запомни, тебе пригодится на будущее, для всех твоих девяти жизней, хехе!

Кот равнодушно моргнул и соскочил с подоконника, передислоцировавшись на диван около камина. Вид у него был озадаченный, но уже не такой испуганный, как десять минут назад. Видимо, вместе с человеческим мышлением пришло и осознание того, что сильные мира сего могут сделать с его тщедушным организмом все что угодно ради глобальных экспериментов или собственной честолюбивой прихоти. Для Копченого единственной «мировой силой», которую он мог постичь, являлся собственный хозяин, наблюдавший из-за письменного стола за всеми телодвижениями зверя.

— Знаешь, в чем разница между сном на подоконнике и диване, хозяин?

— Не имею ни малейшего представления!

— В первом случае от сна постоянно отвлекают птицы, а во втором — человеки.

— Хм… Не понял?

— Это шутка.

— Аа! Интересный юмор, кошачий.

— Так я же все-таки кот, хоть и с мутацией.

— Верно, но этим ты и неповторим!

И «алхимик» вновь забегал по кабинету, активно размахивая жилистыми руками. Если бы у него в руках была дирижерская палочка, а на груди — белоснежная манишка с бабочкой, то со стороны казалось бы, что гениальный маэстро репетирует перед предстоящим симфоническим концертом где-нибудь в Ковент-Гардене.

— В меня никто не верил! Считали, что я лишь заурядный преподаватель химии с бредовыми идеями о взаимосвязи мозга и химических реактивов. Но теперь я всем докажу, что я уникальный ученый! Они еще попляшут! Аудитория будет у моих ног!

Устав от выплеска давно копившихся эмоций, «алхимик», тяжело дыша, повалился в кресло. Негодующая экспрессия сменилась самодовольным умиротворением.

Внезапно его лицо вновь приняло озадаченный вид — он заерзал, похлопал себя по карманам и извлек из одного из них смартфон.

— Тааак, посмотрим… «WhatsApp» утверждает, что Хароныч онлайн. Это хорошо, что еще не уснул.

                                       * * *

Через пару минут телефонной переписки дверь в кабинет отворилась, и на пороге показалась лысая и долговязая фигура Хароныча — того самого спутника «алхимика» по прогулкам в Петровском парке. Его настоящее имя было Елизар Чертанов, однако хозяин «Черного лебедя» дал ему шутливое прозвище, удачно отражавшее его невозмутимое лицо и довольно инфернальный облик. Он работал дворецким и по совместительству был другом юности «алхимика».

— Звал? — спросил Чертанов сонным голосом. С хозяином особняка он всегда общался на «ты», без иерархических и финансовых предрассудков.

— Да, заходи, Хароныч. Извини, что поздно. Не разбудил?

Хароныч молчаливо поводил головой.

— Смотри на результат эксперимента! — и хозяин указал ладонью на кошачью тушку.

Копченый покосился на Хароныча и произнес сиплым голосом с мурлыкающими интонациями:

— Я теперь по-вашему, мрр, говорить умею!

Дворецкий округлил глаза, но этим эмоциональная часть и ограничилась. Непростая жизнь, особенно в «Черном лебеде», уже приучила Чертанова к абсурдности и непредсказуемости происходящего, и поэтому даже говорящий кот произвел на него не такое ошеломляющее воздействие, как на любого другого смертного.

— Поздравляю, Лазарь! Добился своего! — восхищенным тоном сказал Хароныч. — Теперь у тебя будет собеседник поразговорчивее меня.

— Поглядим-поглядим! — самодовольно кивнул «алхимик» и закинул ногу на ногу.

— Если понадоблюсь — звони, я еще не ложусь. От такой новости даже сон пропал! — усмехнулся Хароныч.

Когда он исчез в проеме двери, Копченый спросил:

— А почему Хароныч живет в этом же доме? Нам без него еды бы больше досталось.

— А кто будет дом в порядке держать? Мне некогда — я весь в лабораторных опытах. А девицам из клининговых агентств я не доверяю. Может, тебе фартук с пылесосом выдать?

— Чувствую, хозяин, без человечьего языка у меня было больше шансов прожить жизнь в свое удовольствие…

— Ха! Да не переживай, Хароныч справится. И ест он немного в отличие, кстати от некоторых!

Кот уязвленно промолчал.

Лазарь с лукавой улыбкой продолжал рассматривать кота. В глубине души он считал себя Микеланджело, создавшим собственного Давида — пусть и не такого крупного и мускулистого, но по-своему уникального и непревзойденного.

— Как ощущения, Копченый? — спросил он, соединив подушечки пальцев в стиле психотерапевта.

— Першит и голова какая-то… кирпичная, — подобрал подходящий эпитет Копченый.

— Лучше говори «чугунная», врачам так понятнее, хехе! А озноб прошел?

— Прошел… — Копченый выглядел странно — на его морде возникло загадочное выражение задумчивости. На самом деле такое выражение обычно и бывает у заурядных отдыхающих котов, но в случае Копченого оно ассоциировалось уже с какими-то особыми мыслительными процессами, бурлящими в глубине шерстистой головы.

Он пристально посмотрел на Лазаря и уточнил:

— Хозяин… А зачем тебе вообще нужен был этот эксперимент?

«Алхимик», не отрывая подушечки пальцев друг от друга, ответил:

— В первую очередь для того, чтобы проверить собственные возможности! Любой человек в процессе жизни хочет понимать, что он не зря появился на этом гигантском вращающемся шарике. Ему нужно понимать призвание и ощущать признание. Въезжаешь, пушистый? Другими словами, в глубине нас есть внутренняя цель и потребность эту цель вывести изнутри наружу. А происходит это по-разному. В моем случае — от противного.

— Почему?

— Потому что свою цель иногда понять непросто. Человек рождается и существует по определенным шаблонам, мчится по сложившейся жизненной траектории — как его родители, друзья, герои любимых комиксов или кинофильмов. И может так существовать вплоть до смерти. А может, наоборот, произойти «встряска», после которой он уже не будет прежним. Со мной произошла такая встряска. Мне всегда хотелось делать две вещи — преподавать детям и постигать тайны, и я наивно полагал, что эти увлечения можно легко совмещать. Но меня быстро образумили — когда я начал вместе со своими учениками проводить необычные опыты, пытаясь изучить действие на мозг различных препаратов, руководство школы стало поджимать хвост. То ли из-за испуга попасть на страницы газет, то ли из-за типичной бюрократической боязни всего необычного. Другими словами, мне отчетливо дали понять, что я должен либо закончить рискованные эксперименты, либо добровольно покинуть учебное заведение. И дерзость победила чадолюбие — я захлопнул за собой школьную дверь.

— Мрр, да, хозяин, наверно этот выбор дался непросто.

Еще бы! Я чуть не ушел в запой из-за невостребованности и неверия в меня со стороны своих же коллег! Но я все же выкарабкался. Знаешь, Копченый, в России толковый химик точно не пропадет — я предложил услуги крупной нефтяной компании, разработал несколько прибыльных научных проектов и благодаря им получил этот симпатичный особнячок, где мы так мило беседуем. Вполне достойная оплата многолетним интеллектуальным усилиям, не так ли?

— Так то оно так… Только зачем все же понадобился эксперимент именно со мной?

— А ты до сих пор не понял? Амбиции, Копченый! Мне необходимо было закончить этот эксперимент, чтобы победить в нелегкой битве!..

— С кем?

— А с самим собой. С собственной неуверенностью и безволием. Самое страшное в нас — это сомнения, которые, как черви, точат органы изнутри и заставляют топтаться на месте. И в этом случае рано или поздно наступает момент, когда тело настолько изгрызено личинками нерешительности, что превращается в труху и уже физически неспособно сделать хотя бы шаг вперед! А я не хочу такого финала и делаю все, чтобы двигаться как можно дольше и дальше! И ты будешь это делать вместе со мной, хехе!

Копченый внимательно слушал Лазаря, и на его морде отчетливо отражалось понимание произносимых фраз. Но последняя ему явно пришлась не по вкусу.

— Хозяин, я очень за тебя рад, но зачем свое стремление покорять мир ты распространяешь и на остальных? Я, конечно, зверь мелкий, декоративный, но это не означает, что готов подстраивать свою судьбу под человеческие амбиции. У вас их много, а у меня жизнь короткая, насколько теперь понимаю, потому еще более ценная.

— В том то и дело, пушистость! Ты проживешь свою жизнь так ярко, как еще никто не проживал из твоих собратьев по хвосту! И я все это организую, я создам сенсацию! Самый знаменитый русский кот мира! Бегемот отдыхает!

— А что, бегемота тоже научили говорить?

— Да нет, это так — литературная аналогия. Жаль, еще читать не умеешь, а то прочитал бы про других необычны котов.

— Спасибо, я уже успел изучить некоторых — до того, как ты меня подобрал у водосточной трубы.

— Это совсем другие коты, не надо сравнений!

— Другие, но зато живые, а не бумажные. Людей ты же тоже по яви, а не по книгам судишь.

— Хм… Верно, не буду спорить. А ты все же малый не промах! Не зря специалистка меня убеждала, что тайские коты — образцы интеллекта и сообразительности!

— Да, не без этого. И мне хватает ума понять, что мой привычный образ жизни — самый замечательный из всех. Один раз меня его уже лишили предыдущие хозяева, выставив на улицу из-за аллергии их новорожденного ребенка… Не хочу я никаких сенсаций, хозяин. Сегодня и так произошла одна, к ней бы для начала привыкнуть…

— Хочешь сказать, что тебе не нужна известность? — опешил от неожиданности Лазарь. — Даже когда для тебя уже все сделали, и осталось лишь эффектно появиться на публике?!

— В том то и дело, что ты все сделал без меня и не для меня, а для удовлетворения именно своего честолюбивого аппетита. А теперь ты хочешь вытащить меня из уютного кошачьего мира, к которому с детства приучала природа. Только мне то это зачем? Созерцать жизнь у меня и с дивана хорошо получается!

— Надо не созерцать, а созидать! Ничего ты не понимаешь! Зверье примитивное! Неужели можно получить удовольствие от того, что торчишь до смерти в четырех стенах?! Это бредятина!

— Не кипятись, хозяин. Давай по порядку. Да, я живу с тобой уже четыре года под одной крышей. Ты постоянно бегаешь где-то вне дома, я же все время нахожусь в доме или на лужайке перед домом. Что нужно для того, чтобы ощущать себя счастливым? Для меня, как кота, требуются четыре вещи: чувства сытости, защищенности, загадочности и гармонии. Кормом я обеспечен благодаря стараниям Хароныча. Глядя на улицу через окна или прутья решетки, я ощущаю свою защищенность от внешних угроз — таких, как бродячие собаки, полоумные коты или проливные дожди с градом и молнией. Загадочность — наиболее зыбкая из всех сфер, необходимых для счастья. В ней есть какой-то оттенок легкой тревожности. Ее я ощущаю, когда смотрю на луну, опадающие листья или проходящих пешеходов. Какие тайны скрывает ночное светило? Куда спешит пешеход с мерзкой болонкой на поводке? Вырастут ли на дереве новые листья, вместо тех, которые скрючились под моими лапами?..

— Почему же им не вырасти? Придет весна, и все родится заново. — непривычно тихо ответил «алхимик», напряженно сгорбившись в своем кресле и глядя на последние тлеющие угли за каминной решеткой.

— Кто знает… Вдруг дерево не доживет до весны? Или не доживет смотрящий на эти листья? — задумчиво сказал кот. — Но ты прав, хозяин — надо верить! Что когда-то придет весна, и что завтра ночью небо снова озарится лунным сиянием. Поэтому, когда я вижу вокруг знакомые стены и привычную миску в углу, я понимаю, что все на своих местах и что в мире существует гармония! Та самая гармония, которая так очевидна для меня и столь непостижима для вас, суетливых людей.

Лазарь не ответил. Ему стало невыносимо тошно от мысли, что поиски своего места в жизни и завоевание авторитета — всего лишь человеческие иллюзии, созданные людьми в процессе выживания и конкуренции. «Может, действительно, весь смысл бытия открывается, если целыми днями сидеть на подоконнике и наблюдать за сменой дня и ночи, времен года, собачонками и пробегающими прохожими? Нет, это непостижимо и глупо. Хотя… Откуда мне знать? Я же и дня в своей жизни не сидел напротив окна просто так, часами напролет».

«Алхимик» медленно поднялся и озадаченно зашагал по кабинету. Копченый со спокойным любопытством наблюдал за его шаркающими движениями, давая время поразмыслить над сказанным. Наконец, хозяин остановился и недобро поглядел на не в меру разговорившегося питомца.

— Значит, Копченый, ты не хочешь поблагодарить меня за то, что я наделил тебя уникальной возможностью говорить и понимать по-человечьи?

— Хочу. Спасибо, хозяин. Только чем сильнее в моей голове кипят человеческие мысли, тем отчетливее я понимаю, насколько они тяжелы и надуманны. С ними будет тяжело существовать. Сочувствую вам, человекам!

— Надуманны, говоришь? А тебе не кажется, что ты так снисходительно рассуждаешь о людях только потому, что сам находишься в тепле и заботе? Может, и другие коты, с которыми ты дрался у водосточной трубы, думали только о листопаде и восходящей луне? Нет, я не поверю в это! Они воевали за свое место на этом чертовом шарике! Потому что это единственный способ доказать всем, и в первую очередь самому себе, что не зря появился на свет и можешь что-то из себя сотворить! Но ты явно потерял способность бороться. А потому и считаешь себя в праве унижать своего добродетеля, называя дело его жизнь «надуманностью»! Неблагодарный звереныш! Ну ничего — проведем еще один эксперимент. Посмотрю после этого, какие философские инсинуации польются из твоей мохнатой башки!

Лазарь судорожно набрал номер на телефоне и поднес его к пунцовой щеке.

— Хароныч! Не спишь? Подойди, ты мне срочно нужен!

Кот с вытаращенными глазами смотрел на «алхимика». Даже если бы Копченый не понимал слов, то по одним гневным интонациям и неистовым метаниям по кабинету он бы догадался, что «благодетель» готовит какую-то пакость.

В дверной проем просочилась вытянутая лысина Чертанова.

— Так, Елизар, избавь меня, пожалуйста, от этого мерзкого существа. Никогда не думал, что говорящий кот за полчаса способен довести человека до нервного срыва! Надо было собаку домой тащить, а не эту ленивую харю! Отправь его во двор и не пускай без моего разрешения. И не корми! Надо слегка нарушить его четыре чувства счастья, чтоб не повадно было! Все понял? Давай тащи его с глаз долой!

Кота удалось поймать ценой расцарапанного дивана и нескольких расколотых склянок, которые Елизар задел, гоняясь по кабинету за котом. По комнате распространилось такое зловоние, что Копченый был даже рад оказаться в крепких, но в меру осторожных клешнях дворецкого. Они прошли через залу, слыша в спину матерные выкрики Лазаря, собиравшего с ковра стеклянные осколки с новым уникальным эликсиром.

Копченый сдавленно сопел, в унисон ему посвистывал волосатыми ноздрями Хароныч, аккуратно держа кота под мышкой.

— Харооныч!.. Отпусти, будь человеком, — кряхтел кот, стараясь высвободить шею.

— Сиди смирно! Раз попросили, значит, так надо! Меньше будешь пререкаться перед хозяином! Он тебя от голодной смерти спас, а ты его нервируешь! — с отеческим укором пропыхтел сквозь зубы дворецкий.

— Да я не хотел! Так, немножко мыслью растекся! — стараясь надавить на жалость, пропищал зверь.

— А не надо растекаться! Мысль для только и создана, чтобы осмыслять, а не озвучивать! Отсидишься под звездами, новые слова подучишь и вернешься! Лазарь отходчивый!

Они спускались по лестнице — до парадной двери оставалось не больше двадцати шагов. Копченый не был столь уверен в сердобольности хозяина, и перспектива мерзнуть на осеннем ветру его не очень завлекала. Поэтому он пустил в ход необычное для себя оружие, сам толком не понимая, как до него додумался:

— Хароныч… А как ту женщину зовут, которую ты иногда в дом приводишь? Ты еще с ней на кухне уединяешься, пока хозяина нет…

— Амалия, — машинально ответил Хароныч. — А что?

И тут он замер как вкопанный посреди лестницы. Он догадался, но было уже поздно.

— Да так… Ничего. Интересно просто, — удовлетворенно прохрипел Копченый и окинул своего надзирателя надменно-хитроватым взглядом.

— Ах ты!!! Чтоб тебя! — только и мог выдавить из себя побагровевший Елизар.

— Ну извини! Кому же в октябре ночь под забором провести охота? Давай заключим сделку — ты меня тайно оставляешь на нижнем этаже до распоряжения хозяина, а я про чужих гостей навсегда забуду.

Ладно, хрен с тобой, договорились! — угрюмо буркнул Хароныч и презрительно скинул ношу на дубовый паркет. Кот предусмотрительно отскочил в дальний конец коридора и стал оттуда деловито посматривать на Хароныча. Если бы не специфическая внешность обоих, то они вполне походили бы на двух брутальных парней из голливудского вестерна, уважительно глядящих друг на друга, держа при этом загорелые пальцы на незаметно расстегнутой кобуре.

— Никогда нельзя доверять живым существам!.. — щурясь, сказал Елизар. — Могут подставить в самый неожиданный момент.

— Даже Амалия, мрр? — поинтересовался из темного угла кот.

— Даже она. Хотя у нее вряд ли хватит на это смелости. Пожрать то хочешь? Раз мы нарушили один запрет, уже нет смысла соблюдать другой.

— О, отличная идея! А ты не такой жестокий, каким мне казался раньше! Мяу!

— Спасибо за откровение. Ты тоже не такой тупой, как многие домашние животные. А почему ты мяукаешь? Нравится комбинировать два языка?

— Сам не пойму… Вырывается это привычное «мяу», и все тут.

Хароныч удалился на кухню, откуда вскоре раздался скрип холодильника и лязг консервных банок. Копченый обвел голубоглазым взглядом коридор, увешанный символисткими картинами. На одной из них, висевших над лестницей, холодная восточная красавица сидела на пестром диване и надменно смотрела перед собой. «Ну и что ты здесь забыл? — будто говорили ее огромные глаза, наполненные печальной усталостью. — Коты не должны лезть в человеческие тайны, у животных достаточно своих внутренних миров, которые неподвластны людям. В этом вся прелесть бытия и благородный замысел природы!»

Вскоре его тонкий нюх начал улавливать ароматы еды, доносившейся из кухни. Разгоравшийся аппетит и врожденное кошачье любопытство заставили Копченого выйти из полюбившегося угла и пройти поближе к источнику приятного запаха. Он незаметно прибежал на кухню и увидел Хароныча, который привычными движениями накладывал мясные кусочки в его стальную миску. Неожиданно Хароныч отвернулся и пошел в другой конец помещения — к ящику, где стояли баночки с лекарствами и различными ядовитыми порошками, которыми иногда травили мелких насекомых. Копченый не знал, что именно искал Чертанов, но он четко видел из-за угла, как тот взял пузырек с яркой будто предостерегающей этикеткой, вернулся к миске кота и выдавил в нее несколько капель из подозрительной склянки. Копченый похолодел — он догадался, что его хитроумная выходка, именуемая в межчеловеческих отношениях «шантажом», теперь может стоить ему жизни — причем вряд ли первой из девяти, скорее всего — единственной и неповторимой.

                                       * * *

Хароныч с миской невозмутимо двинулся в его сторону. Кот, дрожа и судорожно отталкиваясь тонкими черными лапами от паркета, попятился назад.

«Что предпринять? Есть все равно захочется рано или поздно… Значит, надо выбрать меньшее из зол!» — с этой мыслью Копченый молниеносно помчался назад, в кабинет «алхимика». Перескакивая через две ступени, он взлетел на второй этаж и помчался по темному залу к заветной двери кабинета. К счастью, она не была захлопнута — прорезалась узкая полоска света, через которую продолжали сочиться зловония — издержки жизни химиков-практиков. Кот интуитивно чувствовал, что Хароныч заметил его на кухне и тоже обо всем догадался. Теперь они играли на опережение, но преимущество было на стороне более быстрого от природы существа. Пока Елизар, тяжело кряхтя, взобрался по парадной лестнице, кот уже прошмыгнул в научную обитель своего хозяина.

— Меня хотят отравить! Спаси! Спаси меня от него! — завопил кот, испугавшись звука собственного крика.

Лазарь прервал опыт, швырнул на стол очки и недовольно уставился на питомца.

— Ну что опять случилось? Почему ты до сих пор тут? Ты же наказан!

— Хозяин, если ты отдашь меня Харонычу, мое наказание будет куда суровее, чем ты можешь себе представить! Скорее всего ты меня вообще больше живым не увидишь!

— Что за ерунда? Объясни!

— Он хотел отравить меня! Я видел, как он налил мне в миску каких-то капель, и они явно не для улучшения пищеварения!

— Эээ… Не может быть, не верю!

— Готов поклясться! Он хочет…

В эту секунду дверь распахнулась, и в ее проеме застыла фигура запыхавшегося, багрового Хароныча.

— Вырвался, гад! Прости, сейчас я его точно выставлю! — сказал он, виновато глядя на Лазаря.

— Хароныч, это правда? Ты хотел его отравить?

Елизар отчаянно замотал головой и недоуменно насупил брови.

— Да ты что, как я могу? Фантазия у него разыгралась, отомстить мне хочет!

— Хм… Ну это легко проверить — принеси мне миску, проверю ее содержимое.

— Только не ешь, хозяин! — на всякий случай пропищал кот.

— Не переживай — не дождешься, что концы отдам! Просто проверю химсостав — для меня это раз плюнуть. Ну, Хароныч, принесешь или мне самому спуститься?

Чертанов тяжело выдохнул, будто проиграв крупнейшее пари в своей жизни, сокрушенно повалился на диван и кисло посмотрел в глаза другу.

— Прости, Лазарь. Я действительно сглупил… Хотел дать ему успокоительных капель, чтобы не нервничал, но когда вышел из кухни, то сообразил, что перепутал пузырьки. Хотел тебе сообщить, но этот опередил уже.

— Не верь ему, ничего он не путал! С такой хладнокровной мордой не путают! Мяу! — горячился Копченый, из которого продолжали не к месту вырываться кошачьи междометия.

— Черт подери! Зачем ты хотел отравить его?! Это же мой единственный питомец! Завидовал? Хотел, чтобы я никому не смог доказать свой научный прорыв? Или какая-то другая гнусная причина?!

— Хароныч открыл рот, чтобы возразить, но Лазарь не хотел его слушать — он неистово жестикулировал и яростно испепелял глазами своего, как он считал, лучшего друга и соратника.

— И ты смог бы это сделать? Так гадко меня подставить?! Никогда не ожидал от тебя такого поведения! «Нельзя доверять живым существам» — не твоя ли любимая фраза? Теперь она и тебе самому аукнется! Собирай вещи, н хочу больше видеть тебя в своем доме! Как мне все это надоело — кругом одни предатели и нервные раздражители! Один говорить на публике не хочет, другой травит втихаря!.. Пошел вон, Елизар! Разозлил ты меня!

Чертанов хотел вновь что-то возразить, но то ли понял бессмысленность оправданий, то ли в нем взыграла внутренняя растревоженная гордость — он лишь тихо произнес «прощай» и, не оборачиваясь, быстро вышел из кабинета. «Алхимик» проводил его презрительным взглядом, закрыл дверь и приземлился на диван к Копченому. Пару минут они сидели молча, собираясь с мыслями. Вместо облегчения в воздухе повисло тягостное чувство, какое бывает при лишении чего-то важного — того, что начинаешь ценить только после утери или исчезновения.

— Твою налево!.. И зачем я на него накричал? Может он и правда хотел тебе успокоительное влить?

Лазарь покосился на кота — тот лишь обидчиво пошевелил усами и отвернул морду к окну.

— И как можно мне не верить? Я же даже врать еще не научился!.. — с досадой промурлыкал он.

— Кто вас знает! Ну так чего, паленая пушистость, будем компаньонами? Завтра утром позвоню своему приятелю, нам устроят пресс-конференцию!

— Ох, боюсь я, хозяин. Что я им могу сказать? Кому интересна жизнь домашнего кота?

— Важно не что, а кто. Говори хоть про луну и гармонию — наплевать. Главное, что это именно ты говоришь!

— А что потом? Новая конференция? Мне же отдыхать нормально не дадут, разрушат всю гармонию. Ты пойми, хозяин: зачем стремиться к тому, что все равно не принесет никакой радости?

— А ты уверен, что не принесет?

— Конечно! Я прожил уже семь лет, у кота это приличный срок для формирования своего мировоззрения. И в нем как-то нет места для конференций…

— Засранец ты! А вот кормить не буду, по-другому у меня запоешь!

— Тогда я, мрр, говорить не стану! И ты останешься в дураках! — презрительно фыркнул Копченый.

— Шантаж? Где успел научиться?

— Думаю, что человечий разум и не тому научит.

«Алхимик» затрясся и с ненавистью сжал кулаки. Дело его жизни, как деревянный фрегат, готово было разбиться о скалу лени и непонимания, которые исходили от маленького существа — настолько незначительного, что его можно было убить одним ударом кулака или задушить лишь легким нажатием пальцев…

Раздался резкий щелчок деревянной рамы. Окно «Черного лебедя» на втором этаже распахнулось, и темная тушка, похожая на гантель, полетела из него на землю с огромной скоростью. К счастью, Копченый успел перекувырнуться в воздухе и приземлиться, как подобает настоящему коту, на все четыре лапы. Он отряхнулся, облизал бока и прыгнул на каменную скамейку, стоящую рядом со стеной особняка. Ветер вздыбливал под шерсть и неприятно холодил кожу, но это было куда безопаснее, чем находиться внутри дома.

«От меня хотят избавиться третий раз за последние два часа! Рискованно быть человеком!» Копченый устроился поудобнее, поджал под себя лапы и принялся разглядывать лунные пятна, чтобы отвлечься от тягостных раздумий.

— Вот ты где! Неожиданно! — раздался рядом знакомый голос, заставивший Копченого похолодеть теперь уже изнутри. Перед ним, в темноте, взявшаяся из ниоткуда, стояла долговязая фигура Чертанова. «Четвертая попытка!» — в ужасе мелькнуло в голове зверя.

— Мыыыу! — сиреной взревел кот и на всякий случай зашипел и оскалился.

— Да не парься, не трону тебя! Уже смысла нет! — примирительно махнул рукой Хароныч. — Через полчаса меня здесь уже не будет, так что жри свой корм с чистой совестью — я поменял миску!

— Ммм… — проворчал кот, но все же ослабил боевую стойку.

— Ты, наверно, не поверишь, — продолжал Хароныч, присаживаясь на край скамьи. — Но я тебя действительно не решился бы отравить. Уже собирался развернуться и выбросить корм, когда увидел твой силуэт и понял, что ты на меня доносить побежал. Хотя, может это и к лучшему. Моя слабость понесла наказание по заслугам.

— Рад, что признаешь это, — кивнул кот. — Мне, наверно, тоже следует извиниться: не стоило вспоминать Амалию, этим я тебя сильно огорчил.

— Увы, так и есть. Амалия — моя отдушина и причина моих проблем одновременно…

— Как это?

— А вот так. Люди иногда обожают источник своих страданий. Эдакий извращенный элемент нашей эволюции, хехе. А началось все довольно банально — я тогда служил в ГБОСе -группе борьбы с оккультистами и сатанистами. Говоря проще, наше подразделение выслеживало и пресекало сборища разных укуренных ублюдков и извращенцев, которые мнили себя искателями великих тайн и последователями философских учений. Сейчас его уже не существует, но когда-то мы были на хорошем счету у руководства. Я имел хорошую военную выучку и относился к работе, как относился бы конюх к необходимости каждый день подчищать вольер за жеребцами — муторно, но привычно. Но однажды ко мне около отделения подбежала женщина — она сразу, как говорится, запала мне в душу. И не потому, что была до смерти напугана и выглядела беззащитной. Было в ней непостижимое очарование, которое мужчина фиксирует сразу, даже не отдавая отчет собственным эмоциям. Думаю, котам такое чувство тоже знакомо?

— Я благополучно кастрирован.

— А, я забыл. Сочувствую. А может, в чем-то и завидую — жизнь убедила меня, что инстинкты чаще создают дополнительные проблемы, чем доставляют удовольствие. Так вот, эта женщина со слезами сообщила мне, что получила звонок от своей единственной дочери, которая попала в нехорошую компанию, но, как часто бывает, слишком поздно осознала это. Она звонила из Подмосковья, с одной из заброшенных усадеб, куда ее привезли «друзья по секте», заранее накачав препаратами. Мать была шокирована, и после разговора с со своим ребенком немедленно примчалась в наше отделение, где ей и предложили обратиться ко мне. На тот момент я был давно разведен, дочь моя училась в другом городе, а потому случайная встреча пробудила во мне давно забытые романтические эмоции. Разумеется, я сделал все возможное, чтобы помочь этой женщине, которую, как оказалось, звали Амалия. Мы с ребятами проследили звонок и определили местоположение — это оказалась заброшенная усадьба Воронцовых-Дашковых, где-то на юго-востоке Москвы. Заверив Амалию, что разберемся с ее делом, мы вскоре выехали на место — к счастью, у нас не было более срочных вызовов. Чтобы не спугнуть сатанистов, мы прошли к особняку пешком, через парк, который на закате выглядел весьма зловещим — было понятно, что место выбрано не спроста. Найти секту не составило особого труда — она находилась внутри заброшенной усадьбы, которая когда-то давно, по словам самих сатанистов, имела прямую связь с масонскими обрядами. Когда мы их повязали, оказалось, что они уже успели прикончить одного из своих — тот должен был выйти на связь с бывшими обитателями усадьбы и потом в виде духа сообщить приспешникам «тайны подлинного мироустройства». Короче говоря, прикрывали высокопарным бредом ритуальное убийство. Но дочери Амалии нигде не было. Я уже решил, что ее тоже прикончили и сбросили куда-нибудь в овраг, но решил для успокоения души прошерстить окрестности, пока окончательно не стемнело. Во время поисков один из моих товарищей обнаружил девицу неподалеку — в ротонде у паркового пруда. Она была измождена и запугана. Я велел товарищу уйти за остальными, а сам остался с девицей — это была дочь Амалии, она соответствовала словесному портрету. «Вы меня отправите в колонию? Погубите меня?» — спросила она еле слышно и посмотрела на меня такими глазами, какими смотрят на своего убийцу, понимая, что минуты сочтены. Жуткое ощущение, которое, как ни странно, в тот момент я испытал впервые.

Хароныч запнулся, чтобы перевести дух. Ему было тяжело говорить, но Копченый понимал, что он — единственное существо, которому дворецкий может и хочет излить душу, а потому не прерывал монолог, ожидая окончания истории.

— Я понял, — продолжал, передохнув, Хароныч. — Что если я упрячу эту девушку за решетку вместе с остальными, окончательно разрушу ей жизнь. То, что она решилась сбежать из этого злополучного места и позвонить матери, уже говорила об ее раскаянии и неописуемом страхе. Теперь я мог обречь ее на продолжение этого страха еще на долгие годы… Но совесть все же не позволила. Я дал распоряжение подчиненным, чтобы они отвезти всю эту шваль в отделение, и объяснил, что с девушкой разберусь сам, выдав ее за обычную свидетельницу. Я отвез ее к матери — более нежной и сострадательной сцены, чем их встреча, я никогда не видел. До сих пор та сцена иногда всплывает в моей памяти, и если бы я еще умел плакать, непременно разревелся бы. Амалия, как оказалось, работала реставратором икон. Такая работа очень органично сочеталась с ее образом — она будто призвана заниматься чем-то возвышенным и благородным. Жаль только, что это не отразилось на ее семейном положении — мужа у нее никогда не было, а дочь, Наташа, если бы не я, сейчас хлебала бы баланду в какой-нибудь бабской колонии… Я выяснил, что, Наташу когда-то давно чуть не совратил священник одной из церквей, которую Амалия с дочерью иногда посещали по праздникам. Видимо, это и подтолкнуло девочку к поиску альтернативных религиозных учений, на свою голову. Но, слава Богу, все позади — сейчас она учится в престижном университете и не любит вспоминать эту историю. А Амалия… Тоже прониклась мной. Не знаю, что во мне нашла, но хочется верить, что это не банальная услуга за спасение единственного чада.

— Извини, что прерываю, но как же все-таки ты попал сюда, в «Черный лебедь»? Мне сложно представить человека с таким житейским багажом, кормящим кота психанутого богатого ученого?

— Все проще, чем кажется. История с моим своевольным поступком все же всплыла еще до закрытия дела. Тот парень — мой коллега, который и обнаружил Наташу — скорее всего, донес на меня руководству. Он всегда отличался особой завистью и гаденьким характером, но я держал его из-за профессионализма, в котором ему не откажешь. Думаю, что он решил сдать меня, чтобы занять мое место. А может решил, что я воспользовался служебным положением и отымел ее в парке втихаря от всех. Не знаю. Но в любом случае, меня поперли из ГБОСа очень шустро — я даже не успел опомниться, как оказался изгоем. А того парня повысить так и не успели — он вскоре погиб в перестрелке. Карма, как сказали бы индусы. После этого я долго искал, чем себя занять, пока мой школьный товарищ и твой хозяин не предложил мне работу. Его дела как раз достигли пика, а мои — полного дна, поэтому мы удачно дополняли друг друга. Хотя мы еще в школе были полной противоположностью друг друга: я — серьезный и флегматичный, он — дерзкий и экспрессивный. Но, по законам физики, именно это несоответствие нас и сближало. И тогда, и сейчас, спустя много лет и массу пережитых событий.

— А я всегда удивлялся, почему вы такие разные и при этом так близки друг другу.

— Да, это и для нас было загадкой, говоря откровенно.

— А почему ты не стал жить вместе с Амалией, а приглашал ее в особняк, и то втайне от хозяина?

— Видишь ли, после увольнения я сильно замкнулся в себе… Необходим был период осознания произошедшего и поиска новых жизненных ориентиров, а сделать это я мог только в одиночестве. При всем уважении к Амалии, бывают периоды в судьбе, когда присутствие женщины может только навредить. Я хотел начать жить с чистого листа, поэтому предпочел пустоту — и внутреннюю, и внешнюю. Но затем, как только смог, я снова стал пускать ее в свою душу — небольшими порциями. Примерно, как поедают изысканный деликатес, чтобы лучше прочувствовать его неповторимость. И Амалия поняла меня и простила, что лишний раз подтверждает ее удивительный характер и интеллект.

— Мрр, дааа… Красиво! А я так кошку и не успел полюбить… А любопытно было бы тоже найти такую… С неповторимостью! Но уже опоздал, лишили вы меня, черти, радости!..

Хароныч выдавил кислую улыбку, опустил голову и проговорил, будто самому себе:

— Теперь все закончилось… Я больше сюда не вернусь.

— Почему? Здесь просто рай для серьезного флегматика. Тихо, темно и в меру печально.

— Нет, дело в другом. Оно в тебе.

— Во мне?!

— Да. Когда я был в зале, то невольно услышал обрывки вашего разговора. Ты хотел сохранить свой внутренний мир и гармоничное представление о жизни, а Лазарь стремился его разрушить. Ради сенсаций, славы и венца победителя. И я понял, что он способен на все. Раньше это было незаметно, потому что он только двигался к своей цели. Но теперь, когда он ее достиг, раскрылась глубинная суть его личности — жесткой и эгоистичной.

— Мяу! — одобрительно кивнул кот и прикрыл глаза от порывистого ветра. -Мур! Надо жить, созерцать!..

— А не созидать? — усмехнувшись, процитировал «алхимика» Хароныч. — Знаешь, муркин, мне иногда кажется, что ты лишь порождение моего уставшего сознания или хмельного воображения. Я как раз сегодня позволил себе накатить пару стаканов — как говорится, для нервического успокоения.

— Забавно! Надеюсь, я все же живой, а не воображаемый. Мрр… Да что такое?! Еще час назад я мог нормально выговаривать человеческие слова, а теперь они сливаются с кошачьими!

— Это в тебе борются два идеологических полюса, хехе! Все же интересно беседовать с тем, кто абсолютно не переживает по поводу своего предназначения!

— А зачем переживать, Хароныч? Вы мните себя хозяевами мира, но даже мыши счастливее вас — сгрызли сыр и рады. А мы и подавно. Потому что знаем: счастье — лишь состояние души, оно нисколечко не связано с тем, что нас окружает. Можете хоть на голове ходить, разыскивая по углам свое предназначение! А мы, мрр, лежим и просто довольны тем, что лежим! Только кормить нас не забывайте, раз приручили… Мяу!

— Хе! Если б люди размышляли так же, не было бы ни прогресса, ни развития. Жили бы в пещерах, как в каменном веке.

— Мяу, а что плохого? Коты с тех лет, насколько мне подсказывает интуиция, не особо изменились, а разве стали от этого хуже? Так же довольны собой, грациозны и вполне рассудительны!.. Мырр…

— Копченый! Эй! — послышались за углом крики хозяина. Он вышел через парадную дверь и теперь огибал «Черного лебедя», чтобы отыскать кота.

— Не хочу к нему! Спрячемся! — и кот с Елизаром укрылись за стволом дальнего клена, ронявшего один за другим золотистые огрубевшие листы.

— Кссс! Кссс! — звал в темноте хозяин — Выйди же! Черт, мне укол повторить надо, а то действие препарата заканчивается…

                                       * * *

Последнюю фразу Лазарь повторил уже себе под нос, но ветер донес ее до старого клена. Когда парадная дверь захлопнулась, Копченый с грустью произнес:

— Значит, скоро я вновь стану котом? Таким, каким и был?

— Видимо, — пожал плечами Хароныч. Он понимал, что слова «алхимика» не оставляли коту шансов. Скоро волшебный эликсир должен был полностью рассосаться, и из самого миниатюрного в мире философа Копченый превращался в обыкновенного домашнего питомца с необыкновенными небесными глазами на чернильной морде.

— А знаешь, — неожиданно взбодрился кот. — Я даже рад такому исходу! Наверно, я очень глуп, но в прежнем своем состоянии я ощущал куда больше смысла, чем в нынешнем. Хотя в прежнем я вообще ничего не ощущал… Или ощущал, но не задумывался… Фрр, я запутался. Но котом быть хочу больше чем человеком!

— Тогда тебе вряд ли стоит возвращаться… Лазарь не упустит своего.

— Да, к сожалению, мяу, ты прав.

Хароныч потоптался, будто собираясь с духом, и, наконец, спросил:

— А поехали вместе к Амалии? Она любит зверей, должна быть рада.

— Мрр?

— Только подождем, когда ты разучишься говорить. Не хочу ее напугать, да и чем меньше людей это видели, тем лучше.

— Мрр! А зачем это тебе, Хароныч? Ты же сам зверей не любишь, я же вижу.

— Ты — исключение. Между нами, как оказалось, больше общего, чем между мной и Лазарем. Мы оба любим тишину и не нарушаем хрупкую гармонию этого мира.

— Мур! И еще нам нравится смотреть на луну, это наполняет нас внутренним счастьем!

Копченый закашлялся и начал задыхаться. Хароныч поспешно поднял его с сырой земли и похлопал по спине. На лице Елизара застыла гримаса беспокойства.

— Ничего страшного! — заверил его кот. — Это побочный эффект аппарата. Так он начинал действовать, а теперь, наверно, так же заканчивается. Так, мяу, мммы пойдем?

— Да! Я только заберу вещи, подожди меня здесь.

Он поставил кота на скамейку и ушел собираться. Копченый посмотерл ему вслед.

— Мрр, да… Необычный был опыт… Рассказать другим котам — не поверят, мяя… Интересно, как теперь будут формулироваться мысли в моей голове? Ведь я совершенно не помню, как это было раньше, до эксперимента… Мяу… Голова кружится. А вдруг я забуду все, а чем я сейчас думал? И уже никогда не вспомню снова. Эх, записать бы куда эти мысли… этот день… это приключение… Мрр… Кхе… Ну да ладно! Не будем отчаиваться! Мрр… все в этой жизни приведет к гармонии. Мяяя. К счастью! К… завтрашней луне. Мур… Кх-Кх… Мяяя…

Когда Хароныч возвратился, Копченый мирно лежал на скамье и вдыхал чернильным носом запах, доносящийся из кабинета хозяина. Он уже не кашлял, но и ничего не произносил. Просто отдыхал, поглядывая на лунный диск.

Хароныч взял его под мышку — кот посмотрел на него с опаской, но отбиваться не стал.

— Копченый? Ты как? Уже все? — посмотрел на него Чертанов с легким разочарованием. — Понимаешь меня?

— Мыр!

Копченый моргнул — то ли от ветра, то ли давая понять, что не все потеряно.

— Ну ничего! Амалии ты понравишься! Сметаны даст, потрошков! Сгущенки! — добросердечно прокряхтел Хароныч, отпер калитку и, держа в одной руке Копченого, а в другой — чемодан с пожитками, двинулся в сторону Петровского парка.

Редкие ночные пешеходы и проезжавшие таксисты видели на одной из парковых троп необычную парочку — лысого долговязого мужчину и выглядывающего у него из-за пазухи черномордого кота, который с любопытством смотрел вперед, в интригующую неизвестность. Но вскоре луну заволокли тучи, и удаляющиеся силуэты этой пары окончательно стерлись в густом ночном мраке, привычном для спящей под осенним одеялом столицы.

Однако, кто-то из пешеходов затем все же усомнился, что видел силуэт кота. Возможно, это была лишь часть шарфа, закрученная в лихой узор, напоминающий морду животного.

Кто знает? Ночь слишком темна и таинственна для того, чтобы полагаться на собственное зрение.

Глава 2

Ночь действительно была темна и загадочна. Даже из небольшого окна съемной квартирки Енисеева, затерянной среди безликих кирпичных многоэтажек. Глаза устали от напряженной работы, и Всеволод встал, чтобы размяться. Жена давно спала — она не стала отвлекать его от вдохновенного занятия. В творческом порыве Сева напоминал пианиста, который двигал шевелюрой в такт музыкальным волнам, с той только разницей, что вместо приятной мелодии доносилось монотонное потрескивание компьютерных клавиш.

Неожиданно раздался телефонный звонок. Енисеев вздрогнул, схватил айфон и поскорее нажал кнопку приема звонка, чтобы не разбудить уставшую жену.

На другом конце раздался беззаботный и слегка поддатый голос его приятеля, Макса Горлача.

— Здорово, Севыч! Так и знал, что не спишь!

— Привет! И как догадался?

— А я мимо твоего дома только что на такси проехал. С тусовки одной, пока их окончательно не прикрыли. Твое окно узнал, смотрю — свет горит. Неужели отчеты составляешь, даже на удаленке?

— К счастью нет, работаю сейчас исключительно на себя и для себя. Надо использовать уникальный шанс.

— Ого! Работаешь! Отдыхал бы! А меня вызывают, завтра потащусь в отдел, микробы по пути собирать. Какие последние новости, много зараженных нашли?

— В Москве около трехсот человек, радоваться нечему.

— Ни фига себе! А мотаться на работу заставляют! Эх, чувствую, сдохнем мы как истинные патриоты, сами того не ведая. Выдадут посмертно медаль за самоотверженность, ха!

— Не каркай! Надеюсь, скоро эпидемия пройдет.

— Хотелось бы. А над чем работаешь? Ты же все книгу написать порывался, насколько помню.

— Именно! Двигаюсь в этом направлении.

— Строчишь заметки о трудовых буднях?

— Шутишь? Кому такое интересно? Я же не путешественник или художник. В моих буднях все слишком буднично, если можно так сказать.

— Ха! Скромняга! А ты преподнеси так, чтобы было увлекательно. У тебя же в отделе что ни чувак, то герой юморески! Уж я то видел! Веселее, чем у нас, в сводно-аналитическом.

— Хорошо, подумаю над предложением. Удачно завтра отработать!

— Спасибо! Рассчитываю свалить после обеда! Можем вечером посидеть где-нибудь, пока бары не закрыли, как в Европе! Там теперь из дома хрен выйдешь! Только с собакой или за аспирином, хаха! Всемирный домашний арест! Кто бы мог подумать!

— И не говори! — согласился Сева, еле удерживаясь от зевка.

Тихо, чтобы не будить Татьяну, которую никак не отпускали на удаленную работу и заставляли допоздна сидеть в офисе, Енисеев проскочил в спальню и забрался под одеяло. Он не любил делиться с другими своими творчески замыслами и принципиально не использовал чужие мысли, но вскользь брошенная Максом идея засела у него в голове.

«А что, если и вправду взять за основу собственную работу? Превратить рутину в приключения, а мир чиновников — в фентези с московским колоритом? Черт, откуда только это во мне берется, желание все перевернуть с ног на голову? Никто во мне такого не заподозрил бы, увидев проходящим по коридорам департамента с папкой в руке и типичным угрюмо-сосредоточенным взглядом. Забавен этот мир, как же забавен!..» — носилось в неутомимой голове у Енисеева, пока сон не овладел ей.

С девяти до полуночи

Утро выдалось на редкость солнечным и приятным для московской меланхоличной осени. Особенно ласково оно должно было улыбнуться сегодня одному молодому человеку.

Петр безмятежно потянулся на кровати. Будильник на телефоне призывал к началу первого трудового дня на новом месте работы. Из кухни доносился заманчивый треск омлета на сковородке, в воздухе настойчиво витал легкий кофейный аромат. Молодой человек приподнялся и зевнул так широко, что его и без того пышные румяные щеки раздулись до размеров подушки.

— Вредность моя! Умывайся и иди лопать завтрак! А то опоздаешь! — раздался хлопотливый голос жены.

— Ползу!.. — нехотя прокряхтела вредность и начала нащупывать ногами тапки.

Когда Петя доковылял до кухни, скоромный, но аппетитный завтрак уже поджидал его. Жена с видом охотника, только что добывшего сопротивлявшегося мамонта, важно встречала его около обеденного стола. Обычно она вставала еще позже мужа, но в этот раз, по случаю наиважнейшего события, она снизошла до роли заботливой домохозяйки.

— Доброе утро, бурундучок! — послышалось ее очередное приветствие. — Давай, хомячь, пока не остыло!

— Почему это бурундучок? — из принципа насупился муж, хотя действительно напоминал какого-то грызуна, особенно в сонном и взлохмаченном виде.

— Ну хорошо, мустанг мой! Пушистенький! — ернически хихикнула супруга и сняла наполненную кружку с подставки кофемашины.

Петя Мустангов смутился — его всегда вгоняла в краску игра с фамилией, которая соответствовала ему так же, как ковбойский наряд — коротышке Карлсону. Однако из уст жены Тамары это звучало очень даже умилительно.

— Все собрал на работу? — поинтересовалась жена.

— Ага. Мысли собрал. Остальное выдадут на месте — госучреждение, как-никак. Блокнот, ручку, медицинскую карточку и повышенную пенсию, лет через тридцать пять. О чем еще нам мечтать, скромным бойцам государственных фронтов?

— Ой, какие мы важные! Деловой бокр! — на этот раз супруга пустила в ход любимую шутку лингвистов и преподавателей русского языка.

— От глокой куздры слышу! — не остался в долгу супруг, и, заглотнув последний кусок омлета, побежал гладить свои самые дорогие брюки.

Через сорок минут Петр Мустангов уже стоял перед своим новым местом службы — Министерством перспективных проектов, или сокращенно — Минперпро. Сначала Мустангов выговаривал аббревиатуру с трудом, но потом поймал себя на мысли, что если произносить ее выдержанно, не спеша и с расстановкой, то получалось четко и даже звучно. Почти как «угрозыск», только без трагической обреченности в звуках.


                                        * * *

Если театр начинался с вешалки, то государственное учреждение — с парадного входа. Главные двери казались Мустангову таинственными врагами, открывающими, подобно «сезаму», путь к глубинам бесценных для чиновника сокровищ в виде правительственных постановлений и президентских указов. Сердце его взволнованно заколотилось, когда он прошел через огромные массивные двери, увитые стальными гербами и скрещенными перьевыми ручками. Казалось, будто они всем видом говорили о недосягаемой солидности заведения и муравьиной мелочности отдельно взятого человечка, семенящего по отполированную мрамору своими миниатюрными ножками.

«В самом деле, как можно не чувствовать себя особо значимой фигурой в таких величественных стенах с хрустальными люстрами и ажурной потолочной лепниной? — размышлял Петя, показывая охраннику свой пропуск. — Да, великих свершений пока еще нет, но все впереди. Главное — окружающая обстановка уже на них вдохновляет. Ощущаю уже здесь сопричастность к чему-то большому и общественно значимому!»

Мустангов, округлив довольное лицо, направился к лифту. Мимо проносились сосредоточенные сотрудники. Одна из девушек сжимала в худеньких руках папку с таким ответственным видом, будто внутри находилась инструкция по эксплуатации ядерного чемоданчика. Петя мысленно похвалил ее и лишний раз убедился в том, что заведение самое что ни на есть серьезное.

Департамент Мустангова находился на двадцать пятом этаже. Министерство находилось недалеко от центра столицы и величественно возвышалось до небес, а золоченый герб на конусовидной крыше напыщенно блестел в лучах утреннего солнца. По одной из легенд, на крыше жили ястребы, строили там гнезда, размножались и отправлялись на ночную охоту за пернатой мелочью. Однако подтвердить это никто не решался, так как, согласно той же легенде, крыша не чистилась со времен ее создания и отважный смельчак рисковал утонуть в недрах ястребиного помета…

После короткого вводного инструктажа Петю усадили за пыльный стол, на котором громоздилась папка с документами На стене за ним висела выцветшая двухметровая карта Москвы 1985 года. Слева — крупная фотография какого-то мужчины, обреченно смотревшего на сидящих в кабинете. В облупленной рамке, она очень гармонично смотрелась рядом с картой Москвы, видимо потому, что бы повешена примерно в том же году, и с тех пор до нее никому не было дела.

Напротив Мустангова сидел пожилой мужичок — его непосредственный начальник. Безжизненным взглядом он озирал свои кабинетные владения, ожидая, пока чайник на покосившейся деревянной тумбочке вскипятит воду. Старичка звали Степан Степанович Ковригин — он был легендой департамента. Петр вскоре узнал, в чем была уникальность этой личности. Степан Степаныч давно достиг пенсионного возраста и мог бы со спокойной совестью колесить по миру, принимать целебные ванны в Ставропольском крае или просто потягивать на даче лимонад через коктейльную трубочку. Однако он стойко противостоял соблазнам и продолжал ежедневно появляться в кабинете. Несмотря на «издержки характера», которая выражалась в любви к стакану, матюкам и послеобеденному сну, в нем было то, чего явно не доставало более молодым сотрудникам («желторотым юнцам», как называл их по-отечески Степан Степаныч). Старик умел виртуозно «отшивать». Отбиваться от волн запросов заявителей. Стойко огибать скалы дополнительных поручений руководства. Бороться с акулами из других департаментов, мечтающих скинуть на него всю неудобную (то есть чересчур ответственную) работу. Многолетний опыт работы сделал из него великого бюрократического гуру, закаленного в стычках с противниками. Как поэтически выразился сосед Пети по столу, субтильный паренек по имени Семен, во времена флибустьеров Степан Степаныч был бы авторитетным морским волком с загорелой просоленной грудью, глиняной трубкой во рту и пестрым крикливым попугаем на плече.

Однако у каждой эпохи — свои герои. В нынешнем бумажном цеху морской волк имел засаленный пиджак, впалую грудь, огрызок «Явы» в банке на подоконнике и вместо попугая — груз государственной ответственности на усталых плечах.

Незаметно подошло время послеобеденного отдыха, а потому Степан Степаныч начинал все сильнее клевать носом.

— А кто изображен на фотографии? — аккуратно спросил Петр, пока тот не захрапел.

— Да это предшественник мой, сидел в этом же кресле. Витюк его фамилия. Забавный был мужик, — ударился в воспоминания Степан Степаныч, улыбаясь и прихрюкивая, — Уважал с утра накатить… Бывало, сидит в своем углу и уже с десяти часов хмуро на всех смотрит. Однажды я ему в бутылку вместо его любимой ракии воды водопроводной влил. Так выпил за милую душу и еще приговаривал, что пьется легко, как вода, хе-хе! Забавный был. Оставил фотографию свою на память. Сейчас уже на пенсии сидит.

— Ого! — вяло отреагировал Мустангов, не придумав никакого оригинального ответа.

— Да… — протянул Степан Степаныч. — Ты, дружок, запомни — никому здесь доверять нельзя. Придурки кругом… Так и мечтают, чтобы пакость сделать. Лишний раз ничего не визируй! Потом не отбрехаться…

Его голос становился все тише и тише, и наконец совсем стих, сменившись сиплым храпом. В дверях промелькнул утиный нос заведующего департаментским хозяйством — потрепанным, но, как выяснилось, весьма обширным.

— Компьютер тебе притащили? — деловито гаркнул он.

— Еще нет. Жду.

— Сейчас принесут! — пообещал завхоз и исчез в проеме двери. Спустя полчаса монитор, клавиатура и прочие необходимые атрибуты красовались на столе.

— А когда подключат? — деликатно поинтересовался Петя.

— Не знаю. Сначала подготовим служебную записку, подпишем у заместителя, затем у директора, затем отправим в информационный отдел, там как получат документ, назначат день и время. Пока так, бумажки листай.

И с чувством выполненного долга завхоз убежал на свой склад.

Закончив читать пятнадцатую по счету директиву по делопроизводству, Мустангов отложил папку и подошел к окну. Его готовность к покорению аналитических вершин и отчаянным «мозговым штурмам» столкнулась с бетонной стеной беспощадной бюрократии. Сонно-умиротворяющий вид старичка-начальника также не стимулировал к излишней умственной активности. Однако Мустангов не впадал в уныние — он был чертовски доволен новым местом работы, а потому знал, что рано или поздно он сможет себя проявить и собой гордиться.

Петр спустился в кофейню, чтобы взбодриться и заодно повнимательнее рассмотреть кулуары Минперпро, о которых слагали легенды и куда не пропускали простых смертных, то есть людей без специальных пропусков.

Получив капучино в бумажном стаканчике из рук круглолицей буфетчицы, он отправился на прогулку по историческим коридорам здания. Над его небольшой пухлой фигуркой нависал высоченный потолок, розоватые стены были увешаны изящными светильниками в мраморных подставках. Мимо проходили сотрудники Минперпро с разной скоростью и различной степенью энтузиазма в глазах. Один из проходящих молодых людей, в отличие от остальных, с интересом посмотрел на Мустангова, даже с какой-то едва заметной ироничной улыбкой. Он был среднего роста со светлыми волосами, аккуратно и стильно уложенными. Серо-зеленые глаза со слегка прикрытыми веками придавали его лицу выражение философской задумчивости и высокомерной усталости от всего происходящего.

— Вы первый день? — не представившись, сходу спросил он приятным негромким голосом.

— Да, первый. А как вы узнали?

— По взгляду. В нем сочетаются испуг и интерес. Свойственно только недавно пришедшим. Через пару недель во взгляде уже не бывает ни того, ни другого.

Петя смутился от такого утверждения, и молодой человек явно это заметил.

— Не переживайте, здесь все же весьма неплохо. Уверен, вы найдете, чем занять себя!

В этот момент его кто-то окликнул в глубине коридора, и незнакомец, быстро шепнув извинение, умчался.

Мустангов проводил его взглядом и продолжил изучать Минперпро. На соседнем этаже была галерея руководителей — министров по делам перспективных проектов. С масляных портретов глядели лица важных сановников, осененных умом, гордостью и законопослушностью. Возможно, в недалеком будущем среди этих изображений могло оказаться и лицо… Петр пленительно закрыл глаза, улетая в мир фантазий, но уже через пару секунду очнулся в испуге сглазить себя.

Когда он возвратился в отдел, Степан Степаныч уже не спал, а выяснял по телефону отношения с начальником из соседнего департамента. Положив трубку, он обозвал его олигофреном и пробухтел какой-то матерный анекдот, имеющий, видимо, прямое отношение к проведенной телефонной беседе.

Незаметно подоспел вечер. Дочитывать запыленные предписания и циркуляры стало тяжелее, глаза Мустангова начали побаливать. Он попробовал включить допотопную настольную лампу, но попытка оказалась неудачной. Когда он заглянул под металлический каркас, оказалось, что лампочки там не было вовсе.

И вновь, спустя двадцать минут томительного ожидания, утиный нос завхоза показался в кабинете.

— Трофим Петрович! Лампочку нельзя ли попросить? — спросил новый сотрудник деликатно, но настойчиво.

— А что, не фурычит? — изумился завхоз и с озадаченным видом приковылял к рабочему столу.

— Нет, выкручена.

— Хмм, понятно… — промычал Трофим Петрович и задумчиво потер подбородок.

— Есть у вас запасная? А то работать трудновато, сами видите. Верхним светом не обойтись.

— Видеть то вижу… Только цоколь тут старый, а лампочки у нас для новых куплены… К другому то есть цоколю. Сюда не подойдут.

И завхоз снова глубоко задумался. Петра не отпускала мысль, что этот человек обучался, как и многие другие завхозы, с которыми ему раньше уже приходилось иметь дело, на каких-то таинственных законспирированных курсах, где их учат основным профессиональным премудростям — доставать все (включая звезду с небес и философский камень) для руководства и ничего — для простых смертных, делая при этом максимально неловкий и непроницаемый вид.

Наконец, на скорбном лике Петровича засияла хилая лучинка надежды. Он медленно поднял вверх указательный палец.

— Вот что… Вечером будешь тут, после шести?

— Да, могу задержаться.

— Отлично, договорились! Будет тебе лампочка, — и Трофим Петрович уковылял с интригующей улыбкой.

Вскоре закатные огни озарили окна кабинета. Стрелка на старинных настенных часах, висевших над входной дубовой дверью, опустилась на цифру 6. Степан Степаныч неторопливо натянул пальто, запер документы в сейф и понуро зашагал к двери. Замутненным взглядом он оглядел владения и остановился на Петре.

— Еще не уходишь?

— Нет, завхоза жду.

— А, шизика этого… Понятно.

И, кряхтя и покашливая, его сутулая долговязая фигура удалилась.

Через десять минут прибежал завхоз и велел Пете следовать за ним. Они прошли по своему этажу, затем свернули за какой-то неприметный поворот, где начинался еще один коридор, более узкий и мрачный. Постепенно они дошли до старого служебного лифта и с грохотом спустились на нижний этаж. До этого Трофим Петрович успел нырнуть в одну из подсобок, после чего в руках у него серебрилась компактная стремянка.

Они оказались в большом темном помещении, окутанном неприятным холодом и помпезным размахом. Когда завхоз включил рубильник, оно представилось Пете во всем своем величии. Четыре мраморные ионические колонны подпирали лепной белоснежный потолок, старинный дубовый паркет с цветочным узором благородно поскрипывал под ногами, а вдоль стен тянулись грациозные стеклянные светильники, перемежаясь с живописными полотнами, изображавшими пейзажи и натюрморты.

— Шикарно тут у вас, — уважительно присвистнул Петя. — Сразу видно, что работают солидные люди.

— Это да! — согласился Петрович. — Холл нашего актового зала, где концерты и торжественные заседания начальства проходят. Материалы дорогущие. Один мрамор и паркет чего стоят. Тогда делали на совесть, сейчас уже не стали бы возиться, сэкономили.

При этом он шустро придвинул стремянку к одному из светильников и уверенно полез наверх. У Пети зародилось нехорошее предчувствие. Он подошел ближе и робко спросил:

— Что это вы сделать хотите?

— Хочу лампочку тебе раздобыть! — обернувшись, победоносно заявил Петрович. — Дело в том, что сейчас деньги выделяются только на покупку лампочек для новых цоколей, а у тебя она старая. Поэтому денег никто не даст. А здесь цоколь старый, поэтому резьба совпадает. Вот мы и позаимствуем, хехе! Все равно их тут много — в каждом светильнике аж по пять!

— А как же здесь, в холле? Ведь заметно, что не горит. Если так регулярно лампочки выкручивать, то и не останется ни одной…

— Не бойся, дружок. Для этих светильников деньги всегда найдутся. Придут рабочие, увидят, что перегорела, сообщат, и мы записочку в финансовый департамент накатаем — так мол и так, дело государственной важности. Актовый зал, не абы чего. Так что не переживай, главное свое получи.

И он торжественно вручил сообщнику мутную лампочку. Только сейчас Петя обратил внимание, что в их сторону все это время пристально смотрел глазок камеры наблюдения, висевшей в углу под потолком. Сердце молодого чиновника скатилось куда-то вниз, в район копчика и соседствующих с ним частей тела. Он представил, как полицейские хохочут до слез, видя, как два сотрудника министерства, один из которых в парадном костюме и дорогом галстуке, паскудно тырят лампочку из общественного помещения, воровато при этом оглядываясь. Назавтра на доске объявлений уже должна была бы висеть скорбная физиономия с припиской «уволен за кражу государственного имущества, в особо мелком размере» на потеху публике.

Зигзаги жутких уголовных мыслей в испуганной голове Петра прервал голос невозмутимого завхоза:

— Чего затих? Помоги стремянку сложить. И лампочку не урони!

Петр опомнился и указал ему на глазок наблюдения. Но тот лишь усмехнулся.

— Не обращай внимая, дружок. Это так, для отвода глаз. Не работает давным давно, починить все руки ни у кого не доходят. А может и денег нет, — махнул он рукой.

Мустангов опять с грустью уяснил для себя, что экономия и страх перенапрячься — два кита, которые держат на поверхности этот огромный и многострадальный бюрократический мир. Третьим китом наверное была невозмутимость — еще один неотъемлемый атрибут аксакалов Минперпро.

Когда он выходил из здания, на душе его скребли если не кошки, то. по крайней мере, очень игривые котята. Душа металась между ощущением собственной значимости и разочарованием от унылой безнадежности, которое окутывало это элитное учреждение, как и многие другие, куда его молодую тушку уже успела занести судьба. «В конце концов, — заключил Петя после недолгих раздумий. — В любом деле есть нюансы, в том числе позитивные. Подождем. Новый день принесет новые впечатления».

В глубине души он почему-то был уверен, что очень скоро его ожидают неожиданные и интересные события. И интуиция не обманула. Она даже не стала дожидаться нового дня.

                                        * * *

У дверей Минперпро Петю поджидал тот самый светловолосый парень, с которым они разговорились в коридоре. Увидев Мустангова, парень радостно подбежал к нему и панибратски хлопнул по плечу.

— Пойдем дернем кофеина! Ты же не торопишься? А то я никогда не встречал людей, которые в первый рабочий день готовили бы личные планы на вечер!

— Пойдем! Да, вы правы, строить планы в такой день было бы опрометчиво.

— Ха! Сразу видно кабинетную личность! И на «вы», и выбор слов какой… «Опрометчиво!» Фу ты ну ты, хаха! Давай сразу на «ты», гуд? Меня зовут Федя Дронский. Только не «вронский», пожалуйста! Я никаких Карениных не соблазнял!

— Петя Мустангов! Очень рад! — ответил новобранец, все больше раскрепощаясь.

— Супер! Итак, Петя, мне предстоит провести для тебя вводный инструктаж по нашей, так сказать, работе. Ты не пугайся, никакой секретной информации, расписок кровью, детекторов лжи… Скорее наоборот, это будет то, о чем ты бы сам никогда не догадался. Пошли в «Кофейбук», там в это время обычно можно выцепить тихий столик, подальше от крикливых хипстеров и лохматых программистов.

Антикафе «Кофейбук» действительно было напичкано шумными компаниями подростков в подвернутых джинсах и небритыми парнями, сосредоточенно смотрящими через толстые очки в экраны своих ноутбуков. Коренастый бариста с манерной бородкой и будто примороженной к лицу улыбкой суетился у огромной кофемашины, выполняя очередной заказ. Дронский пару минут пошептался с ним, и тот проводил их за дальний столик у окна. Роль стульев при этом исполнял подоконник с прижатыми к стеклу маленькими желто-зелеными подушками.

— А тут уютно! — заметил Мустангов.

Дронский согласно кивнул и продолжил прерванную беседу:

— У нас в Минперпро, насколько ты мог заметить, обстановка не очень сильно отличается от того, что происходит в других министерствах. Ты до этого работал в ФОИВах?

— Где?

— В федеральных органах исполнительной власти.

— Очень мало. После учебы на юриста я немного поработал в Министерстве юстиции, а потом перешел в частное страховое агенство. Недавно друг рассказал мне про вакансию здесь, и я решил откликнуться.

— Ради карьерных перспектив?

— В том числе.

— Ну а душа к чему лежала? Неужели тоже к Минперпро?

Петя заметно покраснел — было видно, что он теряется с ответом.

— Не парься! — успокаивающе опустил руку ему на ладонь Дронский. — Это был скорее риторический вопрос. Если бы ты сказал, что только и мечтал о жизни среди груды директив и предписаний, я бы усомнился в твоей адекватности. Душа человека не может мечтать об этом. Иначе она называлась бы не душой, а духообразуюшим винтиком бюрократического механизма, ха!

Мустангов улыбнулся, но глаза его по-прежнему выражали напряжение, будто ожидали серьезного подвоха.

— Скажи честно, Петя, — отхлебнув капучино, резко спросил Дронский и серьезно посмотрел на Мустангова. — Какая главная мысль зарождалась у тебя, когда ты выходил сегодня из нового места работы?

Мустангов закатил глаза, пытаясь вспомнить.

— Ох, брось! — поморщился Федор. — Не делай такое лицо, будто у тебя мыслительный пчелиный рой там пролетал в тот момент. Глупости! Ни за что не поверю! А думал ты в тот момент о следующем: «Какая же здесь тоска и смертельная скука!»

Петя от неожиданности поперхнулся кофе, но вынужден был себе признаться, что такая мысль в пчелином рою все же пролетала. И даже, пожалуй, доминировала.

Федор понял по лицу собеседника, что не ошибся и с довольной гримасой откинулся на подушку, закинув ногу на ногу.

— Но ты не бери в голову! — махнул он рукой, сделав успокаивающий жест. — Я здесь не для того, чтобы отговаривать тебя от службы в министерстве. А для того, чтобы познакомить с обратной стороной этой службы.

Последнюю фразу Дронский произнес необычно, в полголоса, и даже загадочно подмигнул.

— И что же за обратная сторона? — с интересом уставился на него Мустангов.

— Не торопись! Скоро узнаешь! Осталось дождаться девяти часов вечера.

Они поговорили о выставках, музыке, путешествиях. Мустангов, заинтригованный происходящим, старался больше не возвращаться к теме «обратной стороны», чтобы никого не спугнуть и ничего не испортить. Поэтому просто поддерживал разговор на отвлеченные темы. Когда часы в кофейне показали без десяти минут девять, Дронский оплатил счет, не спеша поднялся, нацепил куртку и командирски произнес:

— Ну что, мой неопытный друг? По сортирам на дорожку и вперед, навстречу новой жизни, хаха!

Они прошли один квартал, затем свернули в узкий переулок и приблизились к припаркованному у тротуара «Harley Davidson».. Сверкающий стальными цилиндрами в свете луны, он казался небольшим космическим кораблем, переоборудованным под земные цели. Мустангов присвистнул и уважительно посмотрел на нового товарища.

— Круто! Это твой?

— Нет, в комиссионном напрокат дают! Конечно, мой! Садись, сзади есть шлем.

После того, как Петя устроился поудобнее и натянул каску на свою широкую голову, Дронский с легкостью опытного ковбоя запрыгнул на стального жеребца и рванул с места. Раздался оглушительный треск, по обочинам замелькали фонари и освещенные окна столичных домов, погруженных в вечерние сумерки.

— А где твой шлем? — опасаясь на невредимость товарища, прокричал ему Мустангов.

— Мне он не нужен! Я со своим «Харлеем» уже давно нашел общий язык! — Прокричал тот в ответ. — Не боиииись!

Петя опасался, что из-за какого-нибудь угла вдруг выскочит полицейская машина и оштрафует Дронского за вождение, но, к счастью, никто ниоткуда не появился. Они мчались по улицам, вдоль набережной Москвы-реки, затем обогнули бульварное кольцо и, наконец, затормозили у одного из старинных особнячков. Петя снял шлем и отдышался — впервые в жизни он почувствовал настоящий драйв от скорости, но вместе с ним и жуткую усталость. Сердце колотилось, голова шумела, губы от волнения пересохли.

— Видно по лицу, что укол адреналинчика пошел на пользу! — невозмутимо сказал Дронский и помог Мустангову слезть с железного коня.

— Живой? — на всякий случай спросил Федор.

— Да, кажется. Главное, отдышаться…

— Ну это ничего, отдышишься. Правда, ненадолго. Предлагаю очень разок пощекотать нервишки!

И Дронский повел Мустангова вдоль особнячка. Когда они обогнули его, Петя к своему удивлению обнаружил, что они стоят перед самим зданием Минперпро, только с обратной стороны, около служебного входа. Подсвеченный шпиль терялся где-то в ночной выси, и чтобы разглядеть его, Мустангову пришлось наклонить голову так сильно, что у него заболела шея. Но Дронский поспешно взял товарища под локоть и быстро прошагал к служебному входу.

Охранник не задал никаких вопросов, лишь лениво взглянул на пропуска и щелкнул кнопкой турникета.

— Знаешь, Петя, человечество так устроено, что просто не может существовать по однообразной матрице, как другие существа природы, — говорил Федор, пока они с Мустанговым шли к лифту и ехали наверх. — Возьми кого угодно — медведя, ящерицу, божью коровку. Их жизнь протекает по шаблону — еда, спячка, спаривание. У кого-то — еще охота и борьба за выживание. Ну и смерть, делу венец. Эдакий «день сурка», как мы его условно называем. Со стороны может показаться, что и большинство людей живут так же — работа, дом, секс, пропитание. Иногда еще пиво с друзьями или салон красоты у баб — чтоб уже совсем не свихнуться от единообразия. Но согласись, как бы мы ни «устаканивали» свою жизнь, нам хочется большего. Всегда. Даже если наша жизнь насыщенна, она все равно надоест через неделю, если в ней ничего не поменяется, если с нами будут одни и те же формы насыщения.

— Звучит красиво, но на деле не всегда получается что-то постоянно менять — на это попросту нет ни времени, ни денег, ни сил, если ты занят семьей, работой… Мне кажется, такой насыщенный образ жизни могут вести только те, кто никому ничем не обязаны и не чувствуют ответственности перед своими близкими.

— Хмм, но ведь близкие тоже могут в этот момент заниматься чем-то ярким и разнообразным — тем, что интересно именно им. К чему погружать друг друга в болото обязательств, если они по сути только обезличивают нашу жизнь?

— Я не считаю свою жизнь безликой! — с нотками обиды в голосе произнес Мустангов. — Да, она не такая, как у Федора Конюхова или Мадонны, но жаловаться тоже не буду. Всегда находил, отчего получить удовольствие.

— Но при этом и ограничивал себя, не так ли? — хитро прищурился Дронский.

— Приходилось, все мы…

Мустангов хотел добавить «люди», но понял, что его собеседник ухватится за это и снова начнет свою непонятную агитацию, а потому только вяло отмахнулся.

Лифт звякнул, они вышли на самом верхнем этаже. Мустангов не успел тут побывать, к тому же он был уверен, что эти этажи, выводящие к шпилю, закрыты для посторонних ног.

Дронский уверенно, будто он ходил по собственной квартире, повел приятеля темными коридорами, проходящими мимо прокуренных подсобок.

— Я тебя понимаю, — настойчиво продолжал тему Федор. — Страховое агентство вряд ли способно насытить твою жизнь яркими неповторимыми впечатлениями! Да и у него банально нет возможностей для этого! Зато оно есть у него! — и он указал пальцем вверх.

— У кого у него? — не понял намека Мустангов. — У Всевышнего?

— У государства, Петя! — резко обернулся Дронский и так многозначительно посмотрел в глаза Мустангову, что тот даже отпрыгнул от неожиданности. — Государство — это мы! И неужели ты думаешь, что мы не можем наладить собственную жизнь? Конечно, Всевышний тоже всемогущ, тут ты прав. Но его могущество мы ощутим на другом отрезке времени! Пока же можем рассчитывать только на себя!

— То есть… Государство насыщает нас впечатлениями? Но мне всегда казалось, что оно, наоборот, ждет от нас усидчивости и монотонного исполнения своих обязанностей. А вся яркая сторона жизни происходит как раз вдали от государственных глаз…

— Правильно, так и должны думать сотрудники частных страховых компаний, коммерческих банков, офисов и магазинов. Они же считают, что государственная служба — это что-то уныло-безликое, не так ли? Место, где убивается инициатива и творческий взгляд на проблему? Ты же и сам так думал, признайся?

Петя вынужденно кивнул.

— Вот-вот! Нет, все не так примитивно и бесчеловечно! Государство — лишь оптимальная форма организации людей, чтобы они не перегрызли друг друга. Конечно, за многие столетия мы погрязли в бумажной волоките, бесконечных согласованиях, но! С девяти вечера до полуночи мир принадлежит именно нам!

Они подошли к пыльной двери в конце коридора. Дронский достал из кармана ключ и отворил ее. Мустангову дунул в лицо чистый и прохладный ветер, который в Москве встречается только на уровне облаков, куда не долетает едкий смрад загазованных улиц. Петя вышел на крыльцо — перед ним расстилалась панорама вечерней, постепенно погружающейся в спячку российской столицы. До горизонта расстилались разнообразные крыши домов, среди которых выделялись ажурные очертания подсвеченных сталинских высоток и сверкающий геометрический канкан небоскребов Moscow-City.

— Полетаем над родимым муравейником? — подмигнул Дронский и скрылся за дверью. Через минуту он вышел, держа в руках несколько увесистых упаковок.

— Что это? — предчувствуя новое потрясение, пробормотал Мустангов.

— Сейчас увидишь! Петя, я получаю с девяти до двенадцати то, чего лишен в остальное время, бегая по нашим коридорам! Я обожаю скорость во всех ее проявлениях! Поверь, это круто!

                                       * * *

Федор ловко распаковал принесенные свертки и коробки. Петя не успел оглянуться, как на балконе вырос небольшой дельтаплан с крыльями цвета спелой малины.

— Ты предлагаешь… Спрыгнуть отсюда? — в ужасе отшатнулся Мустангов и попытался скрыться за проемом двери. Но Дронский вырос между ним и путем к отступлению.

— Это безопасно, поверь. Моя ручная стрекоза! Тебе же на «Харлее» понравилось? Вот и здесь понравится!

Петя проклинал в душе свою мягкотелость и бесхарактерность, пока Дронский упаковывал его в комбинезон. Сам же любитель экстрима ограничился одной своей курткой. Казалось, что Федора в этой жизни ничто не могло напугать или заставить соблюдать технику безопасности.

— Ну что, готов? Впреееед! — и Дронский оттолкнулся от балкона. — Салют, Москва-чертовка! Уже зовет меня в полееет мой дельтаплааан!!!

Мустангов с трепетом и восторгом смотрел впереди себя. Таким город он еще не видел никогда. Да и не мог себе представить, что обычный день в заурядном министерстве, среди потрепанных папок, сонных начальников и пыльных ламп на высоченных потолках, может закончится именно так — полетом с едва знакомым человеком на высоте ястребиного полета над хаотичными извилинами улиц неугомонной и величественной Москвы.

— Как, нравится? — самодовольно прокричал ему Дронский.

— Ага! — завороженно ответил Петя.

— Вот ради таких моментов стоит жить! И работать на благо государства! Понял теперь?

— Ага! Офигенно!

— Сейчас еще сделаем небольшую петлю и приземлимся воон на той крыше! Держись крепче!

Они описали дугу, еще немного прочистили легкие, насладились «столицей в миниатюре» и сели на крышу того самого особнячка, около которого был припаркован «Харлей».

— Вот это да! Неописуемо! — захлебываясь воздухом, проговорил Мустангов. — Только одного не пойму — как ты не боишься летать над центром города? А если собьют или арестуют? Это же нарушение!

— А кто же меня собьет или арестует? Полиция? Росгвардия? Спецназ? А они работают на кого, ты забыл?

— Эээ… А, ну конечно же! На государство!

— Именно! И неужели ты думаешь, что они тронут своего же? С девяти до полуночи закон един для всех! То есть, не закон, а беззаконие, хаха! За исключением, конечно же, нашего любимого Уголовного кодекса! Кстати, а вот и человек, который отвечает за нашу безопасность! Он сможет ответить на остальные вопросы.

Только теперь Мустангов заметил в дальнем углу крыши силуэт крупного мужчины с чем-то длинным и острым в руке. Тень стала медленно приближаться, и вскоре Пете удалось различить мощные скулы и глубоко посаженные невозмутимые глаза.

— Эффектно приземлились! — едва заметно улыбнулся он и протянул свободную руку. Сейчас Петя уже мог разглядеть предмет, который незнакомец держал в другой руке — это были две старинные рапиры.

— А я по другому не имею! — ответил Дронский. — Познакомьтесь! Это — Петя Мустангов, новая жертва бюрократической трясины! А это — Берсенев, начальник службы безопасности Минперпро. Пока он бдит со своими рапирами, можешь, Петя, быть спокойным за арест! Он не состоится!

— Это, Федь, пока ты грань не перешел! Границы везде нужны и всегда, даже с девяти до полуночи! — усмехнулся новый знакомый, разя сигаретной горечью.

— Согласен! Ну что, сразимся? Петя, не удивляйся, Берсенев в душе д’Артаньян! Или точнее Портос, судя по комплекции.

Начальник службы безопасности протянул Дронскому одну из рапир изящным эфесом вперед.

— А ты, небось. думал, что в охране одни черствые мужланы работают? — Берсенев с укором посмотрел на Петю. — И умеют только дубинкой махать? Зря думал! Я в детстве обожал по дивану скакать, смотря по телеку «Мушкетеров», или «Фанфана-тюльпана», или «Гардемаринов», наконец. Воображал себя одним из них. Суровая жизнь, правда, маленько отрихтовала романтические иллюзии… Но что закладывается у человека в детстве, рано или поздно вырвется наружу! И иногда в очень причудливом виде! Согласен, Дронский? Вон твой защитный костюм, около трубы.

Дронский к этому времени уже успел ловко сложить все элементы дельтаплана на краю крыши, после чего метнулся в другой конец, к трубе, и облачился в специальную одежду для фетхования. Берсенев уже стоял в точно таком же костюме, только на пару размеров больше.

— Сердце — Родине, честь — никому! — проревел Берсенев и кинулся в атаку. В этой роли он действительно более всего напоминал Портоса. Представить его в образе Фанфана-тюльпана можно было только в том случае, если бы этот герой после совершения подвигов лет на пять отправился откармливаться к бабушке в деревню, где при этом еще и выкуривал по пачке сигарет в день.

— Я проучу вас, сударь! — патетично подыгрывал ему Дронский, картинно уворачиваясь от уколов и замахиваясь рапирой.

Мустангов отошел подальше, чтобы не попасть под горячую руку необычных дуэлянтов. Через четверть часа они прекратили носиться по крыше и, тяжело дыша, присели на парапет.

— Уффф… — Сегодня твой день, повезло! Но в следующий раз отыграюсь! — сердито, но без обиды в голосе сказал начальник безопасности.

— Ты слишком открываешься слева, поработай над поворотом! — посоветовал Дронский. — Как, распорядишься, чтобы дельтаплан победителя оттащили наверх?

— Хорошо, как договаривались. Поручу своим парням. но когда проиграешь — сам его на шпиль потащишь.

— Ууу! Это еще когда будет! — подмигнул Дронский и хлопнул коллегу по колену. — Давай! До следующей встречи! Я может, завтра к тебе по работе забегу, подписать несколько пропусков на проход.

Берсенев устало кивнул и начал расстегивать защитную куртку.

Когда Петя и Дронский вернулись к мотоциклу, Федор глубоко вздохнул и посмотрел на спутника:

— Вот ради таких моментов и живем! А в остальное время зарабатываем на то, чтобы жить.

— Федя, вот мне интересно — почему с такими интересами ты стал работать в Минперпро? Ты вполне бы мог окончить какой-нибудь спортивный университет и заниматься гонками или полетами на дельтаплане не три часа по вечерам, а постоянно, в любое время! К чему все эти самоограничения.

— Во-первых, мои увлечения я осознал уже после того, как стал чиновником. Когда-то я был таким же, как ты — тихим, незаметным элементом государственной машины. А потом мне встретился один человек, и моя жизнь круто изменилась. Я даже не представлял, как люблю все это — то, что ты видел сегодня! А во-вторых, я ненавижу непредсказуемость. Да, звучит странно из моих уст, но я имею в виду не экстремальный спорт, а деньги, карьеру, гарантии. Работая не на государство, я никогда не был бы уверен в завтрашнем дне.

— А здесь ты чувствуешь уверенность?

— Да. Мне нравится после ярких ощущений просыпаться и понимать, что начнется привычный день в знакомом мне месте среди людей, объединенных такими же целями и задачами. И что с девяти до полуночи мы тоже будем одной командой! Мы же чиновники! Мы детеныши одного большого, доброго и согревающего тела — матушки России!

— Ха! Интересный ход мыслей! А кто познакомил тебя с… программой от девяти до полуночи?

— Макар Соколевич. У тебя в отделе сидит. Только ему не говори, все равно просто так не признается.

Петя представил себе хмурого и тучного Соколевича, который за сегодняшний день произнес всего пару фраз, и то касающихся проблем с пищеварением. Точнее — крыл матом министерскую столовую.

— Надо же! Никогда б не подумал!

— Да, людям свойственно преображаться ближе к вечеру. Он обычно в это время копает норы около Кремля. Ищет библиотеку Ивана Грозного.

— Ту самую, которая бесследно исчезла после смерти царя? И где хранились какие-то уникальные рукописи?

— Да-да. Соколевич фанат этих поисков. Много лет там копает, скрытые лабиринты ищет. Не знаю, кто его прикрывает, но явно не Берсенев. Кремль — слишком высокий уровень. Там есть свои безопасники, повлиятельнее. Хотя, зная энтузиазм Макара, весь президентский комплекс рискует в один прекрасный день провалиться под землю. Хочешь, сгоняем, поищем его? В Александровский сад вход свободный. А там как раз скрытый подкоп и начинается.

— Нет, спасибо. Можешь отвезти меня к другому человеку?

— Хочешь еще кого-то навестить из Министерства?

— Да. Степан Степаныча. Не могу вообразить, чем он мог бы заниматься в такое время.

— Ха! — повеселел Дронский. — Забавный выбор! Но ты прав — хобби Степан Степаныча ты точно никогда не угадаешь!

«Харлей» с треском разрывал душный воздух столицы. В районе Красной Пресни Дронский притормозил стального коня и показал Мустангову на неприметное кирпичное здание, напоминавшее бывший заводской цех.

— Скорее всего, он тут! — кивнул Федор на здание.

— А что внутри?

— Когда-то была мануфактура, сейчас — забегаловки для хипстеров и лофт для любителей винтажных фоток. Степаныч тоже там, занимается одним любопытным творчеством. Пойдем, чем сто раз услышать, лучше, как говорится, разок заценить!

Обогнув дореволюционное заводское здание из красного кирпича, они подошли к массивной железной двери, испещренной ржавыми пятнышками. Федя нажал кнопку домофона.

— Товарищ Айвазовский, разрешите загнуть по великой нужде! — гаркнул он и захихикал.

— А, Федяй, это ты тут слоняешься! Заходи, не жалко! — услышал Мустангов знакомый сиповатый голос начальника.

— Пошли! Сейчас увидишь святилище Тициана от бюрократии! — и Дронский толкнул тяжелую дверь.

                                        * * *

По первому взгляду было понятно, что помещение уже давно перестало иметь какое-либо отношение к производству. Если что и создавалось сейчас за мощными кирпичными стенами, то исключительно для приема внутрь и протирки запыленных струн души. По всему большому пространству были расставлены круглые деревянные столики, на стенах висели красочные плакаты, а посреди зала, подобно органу в старинном костеле, приковывала взгляд барная стойка с огромной радужной пирамидой из бутылок с виски, текилой, ликерами и сиропами. Посреди этого алкогольно-фееричного органа стоял и алкогольный пастор, шевеля знакомыми седоватыми усами.

— Степан Степаныч?! — в изумлении уставился Мустангов на босса.

— Ооо! Новенький наш! Петруха! Только первый день, а уже, смотрю влился в наши ряды!

— А чего тянуть? — ответил за Мустангова Дронский, наливая себе бурбона около барной стойки. — Он уже в первый день зарекомендовал себя как исполнительный сотрудник, не так ли?

— Да, Петя мне сразу приглянулся. есть в нем что-то… Покладистое! Не жопорвач и не жополиз. Золотая серединочка!

— Вот! С языка сорвали! — подтвердил Дронский, хлопнул шот и облокотился на стойку. — Расскажите ему, Степан Степаныч, как докатились до жизни такой, алкотворческой!

— О, это можно! — улыбнулся Ковригин, прошел из-за барной стойки в зал и расположился за одним из столиков. — Я ведь, Петруш, всю жизнь после армии на ответственных должностях. И сын мой тоже. Всегда тянул привычную лямку и при Союзе, и развалили когда, и при нынешних… И в голову не приходило, что возможна какая-то другая жизнь — насколько служба ко мне приросла, как другая кожа. А затем у меня внучка родилась, когда подросла немного, попросилась в художественную школу. С детства любила книжки про художников, выставки, картинные галереи. И вот однажды пришла из школы своей рисовальной и говорит: «А знаешь, дедушка, что главное для человека? Уметь выразить себя так, как никто другой не сможет. Мы все уникальны, только большинство людей не знает о своей уникальности. А помочь ее обрести может только искусство!» Во! Представляешь, Петруш, что мне десятилетняя деваха выдала? Я сначала не придал значения ее словам — мало ли, чему там художники ученикам своим впаривают. Каждый ведь себе на уме, пупом Земли себя считает! Но затем что-то во мне екнуло — понял, что и правда не хватает мне чего-то важного в жизни. То, что у вас, молодых, «самоидентичностью» называется. И решил себя в искусстве попробовать. Чего мне терять? Только ничего путного не получилось, мазня какая-то галимая. Да и внучка забраковала, а у нее глаз наметан уже был. А потом выпивали как-то с приятелями, армейские годы вспоминали, и вот один из них и говорит: «А помните картину „Совет в Филях“, у нашего ротного висела в кабинете? Около которой он нас клясться в любви к Родине заставлял? Еще любил добавить в конце, что нам до тех генералов как до луны раком! А чего их уважать то, Степаныч, скажи, ведь Москву то они профукали! А вообще, чтобы почувствовать себя в 1812 году, надо коньяк „Наполеон“ коньяком „Кутузов“ заполировать, и все!»

Степан Степаныч остановился перевести дыхание и, видя заинтересованный взгляд слушающих, с вдохновением продолжил:

— И тут, ребятки, меня осенило! Искусство — оно же, мать его, многогранно и многолико! А что произойдет, если я свой творческий порыв с выпивкой совмещу? Обмакну, так сказать, свою музу в этиловый спирт? И тут понеслось! Идеи, фантазии! Все премии на коктейли спускал! А когда настало наше время, когда секретный указ издали о жизни чиновников с девяти до полуночи, тогда и выбил я себе это уютное местечко! В соседних комнатах другие бары, где молодежь квасит, а здесь — уже моя территория. Творческая мастерская! До полуночи!

— То есть вы из коктейлей произведения искусства делаете? — уточнил Мустангов. — Как профессиональный бармен?

— Не совсем, — слегка разочарованно покачал головой Степан Степаныч. — Я над совмещением работаю, живописного направления и коктейльных возможностей. Простой пример. Сезанна знаешь?

— В целом, да. Имею представление, что за личность.

— Хорошо. Это был революционер в искусстве! Гений колорита и цветового контраста. Немногие способны постичь его замыслы, его художественные поиски. Именно он упростил пейзаж до нескольких взаимосвязанных геометрических фигур, но при этом сохранил трехмерность. Только благодаря ему появились и Матисс, и Пикассо, и модерн, и все современное искусство. Это мне, Петрух, внучка объясняла, не смотри на меня так испуганно. Но вот что интересно — Сезанн строит свои пейзажи на основе трех оттенков — синего, желто-песочного и зеленого. Чередует тепло и холод, воздействия ими через холст на наше восприятие. Скажем, виды горы Сент-Виктуар, в Провансе. Синяя темная гора, зелень деревьев на переднем плане и желто-оранжевые кубики полей и домишек. Обязательно посмотри эти пейзажи! Мне внучка в альбоме показывала, впечатляют! А вот как выглядит совмещение!

И Петин начальник ринулся к барной стойке. Поставив перед собой рюмку для шота, он принялся разыскивать свои «краски».

— Тааак, начнем с яблочного зеленого ликерчика! Он оптимально передает сезанновский колорит! — объяснял Степан Степаныч с важностью не то шеф-повара модного ресторана, не то заслуженного деятеля искусств. — Выжженные солнцем поля мы заменим соком из грейпфрутов, а сверху зальем это джином «Бомбей Сапфир», представляя себе увековеченную гением гору Сент-Виктуар в сизой дымке!

Со скрупулезностью часовщика он отмерял ингредиенты слой за слоем с помощью барной ложечки. В наступившей тишине раздавалось только увлеченное сопение «алкотворца» за работой. Наконец, полотно в шоте было готово, и Степан Степаныч подозвал гостей к стойке.

— Ну? Кто отведает творение Сезанна в обработке маэстро Ковригина? Петя, давай ты. Будет боевое крещение! Считай, что я распоряжение дал.

Мустангов поднес к губам рюмку с зелено-оражнево-голубоватой субстанцией и, зажмурив глаза, залпом выпил шедевр. Сочетание яблок, грейпфрутов и ненавистного им джина вызвало отрыжку и лихорадочную вибрацию щек.

— Хе! Ничего! Зато знаешь, почем нынче Сезанн! — довольно сказал Степаныч и приступил к новой работе. — А слышал ли ты, дружок, о Пите Мондриане?

— Нет! — хрипло ответил Петя, пытаясь прийти в себя после знакомства с Сезанном.

— О, это был такой художник, основатель неопластицизма. Он хотел найти в искусстве идею, примиряющую нации, идею всеобщего единства, а не разобщенности. И додумался до того, что свел всю живопись к ее первозданным элементам. в частности — всего к трем чистым первичным цветам: красному, синему и желтому. Поэтому, если где-либо увидишь картину, на которой изображены только квадраты или прямоугольники этих трех цветов, то знай, что это творение Мондриана. А это — мое «Подражание Питу»!

И Ковригин протянул Пете новый трехслойный шот.

— Снизу — гренадин, затем — «Блю Кюрасао», а сверху — лимонная настоечка, моя собственная, домашняя! — самодовольно отрекомендовал свое очередное творение Степаныч.

Видя по лицу Мустангова, что знакомство с Мондрианом может обернуться для бедного новичка проблемами с желудком и потерей ориентации в пространстве, Дронский пришел на выручку и, не дожидаясь реакции Ковригина, опрокинул «неопластический» коктейль.

— Настойка хороша! Я бы, Степан Степаныч, только желтым оттенком на твоей палитре ограничился! — сказал Федор, занюхивая рукавом «Подражание Питу».

— А то! Говна не держим-с! — уязвленно ответил Степаныч и устало присел на барный стул. — А начинал я когда-то с любимого с детства полотна!.. Русского, конечно же, иностранных то картин в детстве и не видел. В школе меня только в «Третьяковку» водили.

Ковригин достал стакан, наполнил его водкой «Абсолют», после чего вытащил из закромов барной стойки полузасохший лимон, отрезал от него половину и выдавил сок в водку. Терпкие лимонные капли заплясали среди проспиртованных молекул и соединились с ними в единую субстанцию. Степан Степаныч, не теряя времени, отыскал на полке пластиковую коробку с курагой и аккуратно опустил засушенный фрукт на дно стакана.

— Вот и готова композиция, Петруха. Водка — это белые стены усадьбы и обеденный стол, лимонные капли — осенние листья, а курага — символ ушедшего времени, моей молодости. Когда я смотрел на картину Серова в музее, фрукты были еще свежие.

— Так на картине персики были, а курага — из абрикоса, — робко заметил Мустангов.

Степан Степаныч мечтательно смотрел на желтоватую жидкость, оперев голову о кулак, и бормотал еле слышно:

— Где ж я тебе персики сейчас возьму? Да и какая разница, чем водку заедать… Эх, как мало нам надо для вдохновения! Только горсть воспоминаний, выпивка и закусь! Остальное за нас сделает фантазия!

Дронский с Петей переглянулись и поняли, что пора делать ноги.

— Степан Степаныч, разрешите откланяться. Нам нужно еще в одно важное место, в другой раз еще раз заедем.

— Да, Федь, валяйте! Не забывайте! Хотя мы все равно завтра увидимся, только в другой обстановке. А сюда заглядывайте! И ты, Петь, заходи! Я еще коллекцию «алкопередвижников» не показал! Куинджи ты вовек не забудешь!

— Спасибо, я и Сезанна не скоро забуду! — с наигранной улыбкой ответил Мустангов и вслед за Дронским торопливо вышел из барной мастерской начальника.

Садясь на «Харлея», Федор сказал:

— Теперь последняя поездка на сегодня! Возможно, самая важная! Обряд посвящения, в лучших традициях «вольных каменщиков», хаха!

                                       * * *

На этот раз они умчались далеко от центра города. Сначала позади остались сталинские дома для особо отличившихся, затем — архитектурные штамповки более поздних эпох. По обеим сторонам дороги сгустились черные силуэты деревьев. Петя плохо знал эти места, но полагал, что они проезжают либо Сокольники, либо Лосиный остров. Неожиданно Дронский остановился прямо здесь, на обочине посреди леса.

— Видишь слева тропинку? Иди по ней минут десять, там увидишь деревянный дом. Внутрь заходи, тебя там ждут. А я здесь подожду.

Мустангов испуганно взглянул на спутника, но возражать не решился и робко зашагал по едва заметной дороге. Действительно, в конце пути он увидел освещенную избушку, непонятно как оказавшуюся посреди московского парка.

Петя зашел внутрь. Обстановка напоминала типичный уклад Бабы-Яги из советских кинофильмов, только на столе стояла галогенная офисная лампа, а вместо печи — электроплита, на которой дымилось что-то зловонное. Еще отличалась сама обитательница избушки — вместо беззубой старухи в потрепанном платке на него смотрела худенькая молодая девушка. Мустангов вспомнил, что именно она пробегала утром по коридору Минперпро с толстой папкой и ответственным лицом. Однако только теперь Петя увидел, что у девушки яркие зеленые колдовские глаза. Во всем ее нынешнем загадочном облике не было ничего общего с той «мышиной» наружностью, в обличии которой она бегала по коридорам власти.

— Узнали меня? — будто прочтя мысли гостя, зловеще усмехнулась девушка.

Петя растерянно кивнул.

— Хорошо. Подойдите сюда, к плите.

Девушка налила в кружку какой-то жидкости, напоминавшей по виду средство от кашля, и протянула эту химическую дрянь Мустангову.

— Теперь вы должны завершить процедуру посвящения в чиновники среднего звена группы президентских ФОИВов. Для этого необходимо выпить из чаши специальный отвар. Он покажется кисловатым, но придется потерпеть.

Мустангов отхлебнул и тут же поперхнулся.

— Ох, ну и гадость. Будто простуду лечу.

— Вы правы, простуда и скука лечатся в нашем случае схожими лекарствами. Допили? Вот и отлично! Это было необходимо — чтобы завтра вы помнили только то, что нужно помнить.

— А что же я должен забыть?

— То, как вы узнали про нас, наш особый мир. Вы будете помнить, что принадлежите к нему, будете жить с нами полной жизнью с девяти до полуночи. Но вы никого не сможете посвятить в нашу тайну — мое лекарство дает блокировку этой возможности. Это делается специально, чтобы вы не смогли включить в наши ряды никого лишнего. Того, кто недостоин иметь такие же права и возможности. У чиновников своя тусовка — крутая, но закрытая. Как только вам можно будет доверять, сможете вербовать новых членов — подобно тому, что проделал с вами сегодня Федор. А после нашей встречи все лишнее вы забудете, включая эту встречу со мной. Все поняли?

— Да, только один вопрос. А кто же вы все-таки такая? Завтра я о вас уже не вспомню, поэтому могли бы приоткрыть тайну хотя бы на оставшиеся пару часов?

— Могу. Хранительница государственного равновесия. Вернее, это не только я, а и все те, кто варил отвар до меня. Не я первая, не я последняя. Тела меняются, а душа все та же… Ну, вам пора.. А то холодно, Федор заждался…

Была уже глубокая ночь, когда усталый Мустангов ввалился в квартиру. Жена еще не ложилась, а терпеливо ждала засидевшегося где-то мужа с приготовленным на всякий случай ужином.

— Привет, щекастик! Где так задержался? Даже на смски не отвечал, неужели столько работы?

— Да, пришлось входить в курс дела, — уклончиво ответил Петя, раздеваясь в прихожей. — Были непонятные нюансы.

— Утютю! Давно не видела тебя таким серьезным, бурундучок! Ужин на столе, подкрепись!

— Скажи, Тамара. — неожиданно спросил Петя, доедая печеночную котлету. — А если б я надел серый сюртук и треуголку, я походил бы на Наполеона?

— Ох, даже и не знаю. Он жестокий был, а ты у меня добрый и покладистый. Зачем тебе треуголка, бокренок?

— Опять ты за свои прозвища! А я, может, серьезно интересуюсь! Представь, если б я стоял посреди плота и волевым взором оглядывал берега, а река уносила бы меня вперед, к новым победам и впечатлениям?

— Да, наверно выглядел бы… непривычно. А реку ты какую имеешь в виду?

— Да хоть бы и нашу, столичную. Будто бы снова, спустя двести лет, великий полководец в Москве оказался…

— Фантазер ты! Лучше трудись в министерстве как следует, наполеоны уже никому не нужны, а ответственные работники всегда в почете! В любые времена, пушистик! — назидательно щелкнула его по носу Тамара и скрылась в ванной комнате.

— Эх, ничего ты не понимаешь, к сожалению! Жаль, в свою тайну посвятить не могу, — подумал Петя, откинулся на спинку стула, сложил замком ладони на затылке и мечтательно закрыл глаза. — Наполеон посреди Москвы-реки! И весь город в его власти! Надо рискнуть! Черт подери, и сколько же внутри нас скрытых желаний и возможностей! Кто бы мог подумать! Непостижимо…

Глава 3

— Послушай, Сева, скажу мудрую вещь! Чтобы девушка по-настоящему заинтересовала парня, он должен ее ассоциировать либо с вдохновляющей музой, либо с домашней хозяйкой, либо со страстной гетерой! Четвертого не дано!

И Максим залился самодовольным смехом, чокаясь коктейлем с Енисеевым и остальными. Он любил проводить свободное время в обществе ребят, которые были моложе его. Это позволяло ему чувствовать себя лидером и мудрецом. В других ролях Максим Горлач себя и не представлял. Все, кто его хорошо знали, отмечали две страсти Макса — к симпатичным длинноногим незнакомкам и созданию ореола собственной неповторимости. Одни это понимали и Максима недолюбливали. Другие просто не придавали этому значения и весело общались с ним, потому что кучерявый и круглолицый Горлач всегда был в компаниях главным заводилой и источником безудержного веселья. Среди второй группы был и Енисеев. Будучи моложе Макса всего на два года, он не считал, что нуждается в интимно-психологических советах приятеля, поэтому просто поддерживал разговор, чтобы расслабиться. Сегодня, помимо них, за барным столом сидела пара молоденьких стажеров, которых притащил сам Горлач. Их недавно распределили в его департамент, а потому он сразу же взял над ними «шефство» в вопросах не только делопроизводства, но и правильного отношения к жизни, женщинам и мирозданию.

— Да, а еще лучше, чтобы две из этих категорий уживались в одной девушке, — потягивая джин-тоник, продолжил мысль Ваня, один из стажеров.

— Ууу, это вообще отлично! Ванек, ты отлично соображаешь! Только трех категорий в одной точно никогда не бывает! Злобная усмешка судьбы нам, мужикам!

Компания уже изрядно поднабралась, поэтому никто из них, даже Енисеев, не помнил, как разговор о финансировании перспективных регионов и приоритетах национальной политики переключился на девчонок и критерии их идеальности.

Утомленный бармен неподалеку жонглировал блестящими шейкерами. Несколько грузных мужиков с брутальными бородками и рыхлыми животами, потягивая пинту за пинтой, шумно обсуждали хоккейный матч. Полуобнаженные девушки в игривых позах с плакатов в стиле пин-ап соблазнительно взирали на посетителей. В дальнем углу зала компания молодых ребят ритмично двигалась под очередную музыкальную новинку в стиле техно.

Горлач прищурился в сторону танцующих и деловито предложил своим «протеже»:

— Пошли, присоединимся, пацаны! Вон та брюнеточка явно без сопровождения, вечер может быть приятно разбавлен! Да и ночка тоже…

Ваня и его спутник смущенно отказались, Сева с назидательным укором показал Горлачу свой безымянный палец с обручальным кольцом.

Максим пренебрежительно хмыкнул, однако переубеждать не стал и попросил у бармена счет.

— Ладно, мои застенчивые спутники, давайте тогда прогуляемся. Потанцуем в другой раз.

Они вышли из бара и направились вдоль Чистопрудного бульвара. Москва, окутанная эпидемией, была непривычно пуста. Лишь отдельные пешеходы, кутаясь в воротники от ледяного апрельского ветра, пробегали мимо парней по своим неотложным делам. Где-то на другом конце бульвара раздавались неуклюжие заунывные звуки аккордеона — местный музыкальный «виртуоз» развлекал одиноких гуляк.

— Вот за что я люблю лето, — весело и звучно рассуждал вслух Горлач. — Так это за открытость! Вот идет девчонка в топике и коротких джинсиках — сразу понятно, что она может предложить! И строишь тактику, понимая, какой подарочек получишь… А сейчас? Кошмар же! Нацепит элегантное пальто, каблучки, вся из себя Софи Лорен. А потом, в час икс окажется, что либо ноги кривые, либо зад плоский, как у камбалы, либо вообще на пятом месяце… Как вот знакомиться, объясни мне?

— Брать отпуск и везти на курорт, — усмехнулся Ваня.- Или эротическим фотографом подрабатывать.

— Ха! Думаешь? Да уж… Жаль фотостудии нет! И денег на нее тоже!

Приятели, посмеиваясь, шагали вдоль заледеневшего пруда. Согреваемые спиртом изнутри, они не замечали промозглого ветра и хоровода запоздалых мокрых снежинок у них над головами.

— Забавно, а я думал раньше, что все чиновники унылые зануды! А ты такой… компанейский! — сказал Ваня Максу.

— Ох, Ванек, там много всяких-разных… С некоторыми я даже выпить брезгую, настолько жалкие личности. А у меня генетика хорошая, родители южных кровей, да и в министерство то случайно попал. Хотел в киностудию постучаться, когда школу закончил, но папаша настоял на государственной карьере. Мол, надежнее и стабильнее. А потом я и сам втянулся, когда на работу устроился. Командировки, совещания — скучать не приходится! Прокачка способностей!

— Да, способности тут хорошо развиваются! — подтвердил Енисеев. — Особенно борцовские. Недавно выбил себе надбавку за стаж. Бухгалтер, сволочь, не хотел оформлять, прокопался к какой-то бумажке. Пришлось наш служебный квест проходить.. Не сталкивался, Вань, еще? Ну скоро оценишь, не переживай. Мозги закипят капитально…

— Ох, Севка, опять нудишь… — сокрушался Горлач с неизменной улыбчивой физиономией. — Вот, Ванек, что с людьми бюрократия делает! Один я остался, кто еще умеет радоваться жизни — виски, путешествиям, девочкам, классному диджею. А Енисеев все, нафталином пропитался.

— Ну нет… — смущенно возразил стажер. — Всеволод тоже не производит впечатление обыкновенного чиновника.

— Вот именно! — подтвердил Сева и обернулся к Горлачу. — Я тоже умею радоваться, поверь! Позавчера вернулся из путешествия! Книжного правда, но очень захватывающего! Тебе не понять, хаха!

— Не понять, я экстраверт. Мне живые люди кайф приносят.

— Ну а мне… Мне большинство из них приносит разочарование, — вздохнул Енисеев и на этот раз обернулся к Ване. — И чему же учат сейчас будущих солдат государственно-бумажных баталий?

— Чему только не учат! — отмахнулся стажер. — Только мало что из этого может пригодиться в реальности… Когда выпускаешься из института — ощущение, будто весь мир ждет твоих идей, твоего включения в общий поток насыщенной интеллектуальной жизни!.. А через пару месяцев наступает отрезвление и понимаешь, что нужно обновлять биографию, начинать все с чистого листа. Становиться тем, кто хоть как-то может утвердиться в обществе…

— Может тогда проще не трезветь? Прожить всю жизнь в кайф с ощущением легкого запоя и не обращать внимания на мнение окружающих? Толпа не любит выскочек, особенно тех, кто умеет наслаждаться жизнью, — заметил Сева.

— Это кто говорит, сам король библиотек, его нудейшество! — захохотал Горлач. — Забавно, Севыч, от тебя такие опусы слышать!

Енисеев свысока посмотрел на него и иронически скривил тонкие губы.

— Я, Макс, возможно, самый счастливый человек, просто тебе с твоим темпераментом этого никогда не понять. Счастье любит тишину и уединение, только так в нем можно раствориться до конца!

— Ох, не, я начну скучать или засыпать, такое счастье не для меня! — покачал головой Макс. — Только ты мне молодого коллегу не порти, а то твоей харизматичной болтовни наслушается, и будут у нас по министерским коридорам уже два зомби бродить!

Ваня поспешил заверить, что его не так просто «зазомбировать»:

— Спасибо, но мне и самому прекрасно известно, что нужно для счастья. Еще в институте дал себе слово, что буду рад только тогда, когда найду свое дело жизни и воплощу его…

— Ооо! Да вам в департаменте пора открывать философский уголок! — с трагической ноткой протянул Макс. — Будете там вести непринужденные беседы в абстрактно-упадническом стиле, как все мыслители!

— Он уже открыт, присоединяйся! — подмигнул ему Енисеев. — Мы тебя перетянем в наши ряды!

Они по-прежнему шагали вдоль бульвара. Чистые пруды поблескивали в закатном свете, а их обитатели незаметно потягивали пиво на лавочках и икали в прохладную вечернюю темноту. Макс и один из стажеров вскоре попрощались и скрылись в переулках в поисках очередного увеселительного заведения, а Всеволод с Ваней продолжили путь к метро. Вдалеке высокопарной глыбой чернел силуэт горемычного Грибоедова.

Внезапно Енисеев остановился, уставился на изваяние драматурга и спросил, будто бы самого себя:

— Интересно, о чем думал бы Александр Сергеевич, оживи он хотя бы на полчаса? И что было бы, если б вдоль Чистых гуляла не праздная молодежь и бухие гитаристы, а его современники? Его и Пушкина… Вот было б интересно пообщаться…

— Да… — согласился Ваня и продолжил путь, но, к его удивлению, Всеволод продолжал стоять на месте.

— Скажи, а ты хотел бы резко поменять что-то в жизни? Допустим, познакомиться с людьми, с которыми никогда не мечтал увидеться? — спросил Сева, посмотрев прямо в глаза своему спутнику.

— Да, звучит заманчиво.

— А смог бы навсегда покинуть тот мир, в котором сейчас существуешь?

Ваня обескураженно застыл. Еще пять минут назад ему казалось, что он познакомился с одним из самых незаурядных молодых людей и увлекательных собеседников, с которым, впервые за много лет, ему было нескучно общаться. Сейчас же надежды Вани обреченно рушились. Он вдруг подумал, что Енисеев мог оказаться всего-навсего помешанным сектантом или членом радикальной группировки.

Но Сева понял озадаченность нового знакомого и успокаивающе положил руку ему на плечо.

— Ваня, не бойся! Экстремистом я не являюсь и отряд самоубийц не возглавляю. Все куда более интеллигентно и безболезненно. Забудь, это просто мысли вслух одного незадачливого фантазера!

— Хочется верить… — ответил Ваня с недоверием.

— Они добрели до конца Чистопрудного бульвара, оставшуюся часть времени болтая о деталях министерской службы. Затем дружески попрощались и разъехались по своим районам — Ваня со спутанным клубком неоднозначных мыслей, а Всеволод — с новым литературным замыслом, на который его натолкнула невозмутимая фигура создателя «Горя от ума».

Клуб «Реинкарнация»

Завтра начинался новый этап его «житейского заплыва». Да, Роман Ковальский уподоблял себя пловцу, но не потому что обожал рассекать волны или бросаться под их всклокоченную пену. Просто всю сознательную жизнь он плыл по течению в привычном, но до чертиков предсказуемом русле. И что самое неприятное — Роман не понимал, какой финал ожидает в заключительной точке этого «заплыва» и доставит ли он ему истинное счастье.

Но именно сегодня Роман старался об этом думать. Несколько дней назад он пришел, как обычно, в редакцию журнала «Искусство на перепутье», где вел колонку об эпохе русского модерна. Дела у журнала шли неважно — то сокращали финансирование, то урезали штатные единицы, но Роман жил эпохой начала ХХ века, поэтому писал об эстетике живописного символизма без оглядки на меркантильную современность и административные неурядицы. Однако настал день, когда русская безжалостная рулетка выстрелила в него невидимым, но болезненным патроном. Редактор уважительно, но категорично объявил ему, что журнал закрывается.

— Ром, ты же знаешь, какие сейчас времена — Саввы Мамонтовы перевелись еще столетие назад. Теперь сила в бабках и окупаемости. Издатель терпит убытки, поэтому у него нет другого выхода. Так что — мильон пардонов, но все сотрудники в ближайшие дни получат расчет. Даже я сам. Хорошо, хоть влиятельный кореш есть — обещал пристроить меня в «Спортивном калейдоскопе»…

Роман не ожидал такого поворота событий, но не отчаялся, и после двух дней пьянства и жалоб друзьям на продажность и бездуховность современных издателей, все же решился поискать вакансии через интернет. Ответ не заставил себя ждать — уже на следующий день ему позвонили с предложением о собеседовании. Роман не расслышал названия издательства — запомнил только, что оно почему-то связано с военно-морской историей. Но пререкаться и привередничать он побоялся, так как был не в том финансовом положении, чтобы месяцами общаться с потенциальными издателями и отбраковывать неугодных. Эта же синица, хоть была весьма пощипанная и не очень упитанная, все же сидела на расстоянии вытянутой руки и улетать пока не собиралась.

Теперь Ковальский ждал завтрашней встречи и глушил пивом душевное смятение в небольшом баре «Котлетище», неподалеку от одного из московских железнодорожных вокзалов. Бар пользовался популярностью у местного офисного «планктона» и самозанятых «икринок» благодаря своим сортам крафтового пива.

— Вам повторить? — услышал Роман услужливый голос официанта и очнулся от размышлений..

— Да, давайте.

Этот сорт был особенно заборист — бордовый, восьмиградусный, с фруктовым запахом и терпким до мурашек вкусом. Его когда-то заказала бывшая подружка Ковальского, соблазнившись упоминанием фруктов и «романтичным» оттенком. Но выпить так не смогла, обозвав пиво «смесью одеколона и вишневого сока». Роману же, наоборот, сорт запал в душу. Будучи человеком с эстетическим взглядом на мир, в пиве и пиджаках он предпочитал оригинальность и неповторимость — насколько позволяло его унылое материальное положение.

Сегодня безработный журналист наслаждался бельгийскими ароматами в одиночестве — все приятели погрязли в решении насущных бытовых проблем и семейных неурядиц, а личная жизнь самого Ковальского могла быть описана лаконичным словом из известной лирической песенки — «Привет».

Роман считал, что пить без компании — как прыгать с парашютом без инструктора. Приятно и опасно одновременно, поскольку никто не может контролировать твой безрассудный полет. Когда доходишь до кондиции, то перестаешь чувствовать грань между эйфорией и унынием, между поэтическим вдохновением и проклинанием бренности бытия… Эмоции сменяют друг друга в безумном хмельном хороводе, и человек уже не в состоянии понимать, какая из них у него в душе именно сейчас. Однако со временем в этом появляется и своя прелесть — никто не отвлекает своей глупой трепотней и не уносит словесным потоком с обочины философского самокопания в канаву бездушной обыденности.

Закончив алкогольную терапию, Ковальский рассчитался и вышел на вечернюю площадь. Спать еще не хотелось, в голове играли разномастные мелодии — от ритмичной попсы и исповедального шансона до заунывных романсов об измене под лунным сиянием и околевшем в степи ямщике.

Роман отправился пешком до своей съемной квартиры, которую снимал в получасе ходьбы от «Котлетищи». Столица уже погрузилась во властные объятия тьмы, автомобильный рев стихал, а ряды клерков с портфельчиками, мчащихся подальше от рабочих кабинетов, заметно редели.

На углу одной из улиц, возле магазина «Акация», сидел, поджав под себя ноги, поддатый мужичок и изучал затуманенным взором пробегающую мимо него суетливую жизнь. Высоким шишковидным лбом, крупным носом и окладистой бородой он напоминал Сократа. Наверно, именно так бы выглядел великий мудрец и оригинальный шутник, если б античные путешественники привезли ему в подарок из неизведанных земель сосуд с неповторимым славянским самогоном.

— Папироски не найдется, милейший? — интеллигентно пробасил он с ноткой обреченности в голосе.

— Не курю, извините! — ответил Ковальский.

— Эх! Здоровые все стали, некурящие… А жизнь то здоровее не становится! — вынес грустный вердикт мужичок и уткнулся сливообразным носом в засаленный отворот пиджака.

Роман выдавил ухмылку и побрел дальше, спотыкаясь о выступы пресловутой московской плитки. Полночная беседа с алкоголиком о трагикомизме бытия не входила в его планы. К тому же они вряд ли бы сошлись с ним во взглядах, хотя одно обстоятельство их все же сближало — оба не знали, что готовит для них завтрашний день.

В это время из темного переулка на параллельную улицу выплыла женская фигура и быстро зашагала в том же направлении, что и Роман. Она шла немного впереди, поэтому не могла заметить оценивающий взгляд Ковальского. Ее стройное тело обволакивало черное пальто, а пышные волнистые волосы бодро развевались на ветру. Хоть они и шли по параллельным улицам, и, согласно законам геометрии, никогда не должны были встретиться, московская планировка беспощадно игнорировала любое проявление логики. Поэтому пути Романа и незнакомки постепенно сближались, и он уже мог различить в сумраке ее бледную кожу и сосредоточенный профиль.

У Ковальского возникло стойкое желание с ней познакомиться и сопроводить до конечной цели — внутренний моральный кодекс журналиста где-то в глубине души убеждал, что это ради ее же безопасности. Правда, если бы биологический инстинкт при этом умел говорить, он бы наверняка разразился циничным смехом и посоветовал кодексу не придуриваться…

Внезапно мимо Ковальского, тяжело дыша, пролетел какой-то странный субъект в кашемировом пальто. Он подбежал к даме, схватил ее за локоть и стал что-то судорожно бормотать ей полушепотом. Роман прислушался, но уловил только обрывки фраз.

— Опять вы! Хватит меня преследовать, отстаньте! — послышалось со стороны дамы.

— Нет! Вам так просто от меня не уйти! Вы так похожи на тот идеал, который я ищу!.. Поймите, я сделаю вас счастливой! — не унимался незнакомец, глотая слова из-за одышки или волнения.

— Боже мой, вы меня достали! Пошел прочь! — толкнула она его и припустилась бежать.

Роман понял, что если не остановит этого маньяка, то будет считать себя гнусом всю оставшуюся жизнь. Изрядное подпитие добавляло ему решительности и самодовольства. И он выскочил из сумрака на мизансцену.

                                       * * *

— Прекрати к ней приставать, козел! — без лишних формальностей прокричал Ковальский и схватил хулигана за плечо, стараясь напустить на себя как можно более устрашающий вид.

Незнакомец повернул к нему перекошенное в отвращении лицо, что-то прошипел сквозь зубы и судорожно вцепился крепкими пальцами ему в запястье.

Через секунду мужчины уже изображали при луне специфическую смесь фокстрота и кикбоксинга — ни Роман, ни незнакомец, как оказалось, толком не умели драться. Вскоре они обессиленно повалились на чахлый газон, припорошенный редкими опавшими листьями. След дамы уже простыл за одним из поворотов — победителю «рыцарского турнира» она свою честь предлагать не собиралась, а потому исход битвы был ее глубоко безразличен.

Противники отползли друг от друга на небольшое расстояние, чтобы восстановить дыхание.

— Зря ты это сделал, парень! — услышал Роман упрек. — Все равно такую девушку я никому не отдам!

Хулиган смотрел на Романа уже без омерзения, но с дерзко вздернутым дрожащим подбородком.

— Так разговаривать с женщиной недопустимо! — резко возразил Ковальский. — Поэтому я и вмешался. Вы же с ней не знакомы?

— В реальности может и не знакомы… Но внутри себя я чувствую, что знаю ее очень давно! И люблю!

— Любите? — не поверил Роман, приняв его за непутевого сексуального насильника.

— Да, представь себе! Жизнь — она, блин, такая! Иногда объяснение в любви со стороны похоже на попытку ограбления. Люди по-разному выражают свои чувства. Уяснил?

Романа раздражало обращение на «ты» — хотелось вмазать горе-маньяку еще сильнее. Но неожиданно ему показалось, что в чертах этого человека — больших выразительных глазах, волосах соломенного цвета, крупной ямочке на подбородке — есть какие-то знакомые, но позабытые черты.

— Что уставился? — огрызнулся тот, но тоже посмотрел на Ковальского более пристально, чем раньше.

— Напоминаете вы мне кого-то… Вы не учились в..? — Рома назвал свою школу.

Незнакомец взволнованно кивнул. Он будто собирался спросить то же самое.

— Женя? — неожиданно вырвалось у Романа. Вспышка памяти сама запустила речевые рецепторы.

— Да… — тихо произнес незнакомец. — Неужели… Рома? Роман Ковальский?

— Он самый! Ну, привет, Ракитов! Женька, дружище!

Они поднялись, подошли друг к другу и приветливо обнялись. В глубине подсознания у Романа еще трепыхалось сомнение в том, не плачет ли по бывшему однокурснику КПЗ или карета неотложки, но радость от встречи все же вытеснила неприятные мысли.

— Чем ты занимаешься? Я так давно тебя не видел!

— Ох, Ром, я сейчас… Гляжу на мир глазами гения!

Ракитов и Ковальский были закадычным друзьями в старших классах одной из московских школ. Они интересовались искусством, философскими концепциями, участвовали в юношеских просветительских проектах, мотались по выставкам и лекциям о художниках в красивейших особняках Москвы. После окончания школы их пути разошлись — Роман поступил на факультет журналистики, так как всегда хотел писать не столько картины, сколько впечатления о них, а Женя уехал с родителями из города. Его отец служил по военной линии, а потому был вынужден переехать с семьей к новому месту работы — куда-то в северные края. Женя с тех пор не звонил, в социальных сетях тоже не давал о себе знать, и дружба постепенно растворилась, как снеговик в весеннюю оттепель.

Зато теперь Женя Ракитов стоял напротив и глядел на друга, как и встарь, своими огромными голубыми глазами. Правда, в них уже не было знакомого Роме юношеского задора — если раньше они напоминали небесную синеву, то теперь — ледяную отчужденность. Но улыбка осталась прежней, ракитовской.

— Жень, любишь же ты иносказательно выпендриться! А если по существу? Какого гения?

— О, это долгая история. Мне надо тебя к ней подготовить. Но для начала лучше о себе расскажи! Наверно тихо и благородно служишь в каком-нибудь ведомстве?

Рома поведал ему о своем прежнем месте работы, которое стимулировало творческий подьем, но потом сдулось в один прекрасный момент, грозя оставить его на улице — умного, красивого и, разумеется, никем не оцененного. Ракитов иронично усмехнулся. Когда Роман упомянул про новое предложение и завтрашнее собеседование, Женя заметно скис и критически помотал головой.

— Ром, ты уверен, что там твое призвание? Что тебе даст такая работа, кроме чувства глубокого непонимания, что жизнь уходит непонятно куда?

— Не знаю, Жень, но радикально менять жизнь я все равно не готов. В этом журнале я хотя бы определюсь с тем, чем заниматься по жизни! И, может быть, продолжу поиски. Когда я сегодня узнал об увольнении, то серьезно задумался о собственном предназначении, но так пока ни до чего не додумался… Слишком долго я не обращал внимания на повседневность, а теперь вижу, что ни черта никому я не нужен, поскольку не умею приносить бабло начальству и процветание компании! Мне просто нужна стабильность! Чтоб все понять, переосмыслить и начать жить заново…

Ракитов не проникся таким объяснением.

— Не, Ром, я же тебя знаю. Ты там зачахнешь. С такой стабильностью зарплату можно сразу на надгробный памятник откладывать. Все равно, если в твоей жизни что-то интересное и произойдет, то уже после ее окончания, хаха!

— Не смешно. Можно подумать, ты полноценно счастливый. Вон, даже подругу себе ищешь… эээ… криминальным способом. Смотри, нарвешься в следующий раз, оттаскают не так как я, а уже по-настоящему!

— А, брось. У меня в личном плане все непредсказуемо. Мне муза нужна, а она на скамеечке дожидаться не будет! Ловить нужно самому, как жар-птицу за причинное место! У тебя ведь тоже жены нет? Колечко не блестит, как вижу.

— Угу, не обзавелся.

— Вот, так что не суди! Ну да ладно… — махнул рукой Ракитов и вдохновенно уставился на приятеля. — Сейчас не об этом. Думаю, тебя заинтересует мое предложение. Считай, что сегодняшняя встречая — судьбоносная. Я предлагаю тебе вступить в мир, где каждый человек является самим собой, а не жалкой марионеткой в театре общественных стереотипов!

Патетичная нота последней фразы не произвела на Рому впечатления — Ракитов с детства любил вместо синиц гоняться за далекими журавлями, придавая этой погоне какой-то особый восторженно-метафизический смысл.

— Хорошо, я завтра на собеседование, а потом — почему нет? Можно и поучаствовать в чем-нибудь необычном.

— Ты меня не понял. Это не просто развлечение. Это — иная жизнь, в уникальном сообществе! Никакой журнал тебе ничего подобного не даст!

— Жень, я тебя уважаю как друга, но упускать шанс на работу в приличном издательстве… Извини. Давай лучше созвонимся и накатим по бокалу на днях? Заодно обмоем мою вакансию, если сложится!

— Эх, Ромка! Подумай! Ты ведь в душе не хочешь быть каким-то заштатным неоцененным писакой! Уж я то чувствую!

Ковальский действительно не хотел. Но он, как и большинство людей, не умел превратить любимое увлечение в источник постоянного дохода и механизм реализации собственных амбиций. Поэтому надеялся на тех, кто по достоинству оценит его творческий порыв и журналистскую фантазию. В «Котлетище» три бокала пива помогли обрести эту надежду, но теперь Ракитов снова расковырял его только-только зарубцевавшуюся душевную рану.

— Запиши мой номер, Ром. Поверь, ты не пожалеешь. Представь, что ты стоишь на пляже, а впереди — бескрайний океан. Входить в него боязно и холодно, но стоит пересилить себя, и ты оказываешься в этой неповторимой стихии! Ты плаваешь среди волн и понимаешь, что это самое прекрасное ощущение в жизни! И что ты был таким дураком, когда медлил и боялся! Короче, будем на связи!

«Опять тема „заплыва“, мои сегодняшние мысли!» — с удивлением отметил про себя Роман.

Ракитов хотел было убежать, но напоследок заискивающе глянул в глаза друга и произнес:

— Да, и не говори никому, пожалуйста, о сегодняшнем происшествии с этой девочкой… Она напомнила один дорогой мне образ, поэтому не смог удержаться от соблазна. Все равно ведь не случилось ничего страшного! Все целы и невредимы!

— Окей, Жень, заметано! — поразмыслив, согласился Ковальский.

Остаток пути он прошагал в раздумьях — предложение Ракитова, пусть даже порожденное его воспаленной фантазией, в глубине души заинтриговало Рому. Но завтрашний день он уже распланировал, и в нем не было места рискованной импровизации.

Ковальскому не спалось… Последний час он отгонял от себя образ Ракитова с пугающими, но манящими глазами, однако идея круто изменить свою жизнь не отпускала журналиста. Потолок комнаты неприятно давил ему на глаза и всем своим видом говорил о скудных пределах Роминых возможностей.

«Все же страшно… Но ведь иначе — всегда будет одно и то же. Выживать, чтобы зарабатывать, а зарабатывать — чтобы выживать… Всю жизнь… Всю гребаную и неповторимую жизнь!..»

Собеседование прошло быстро и безлико. Милая девушка механическим голосом озвучивала предложения и задавала привычные вопросы — про стаж, ожидаемую зарплату и ожидания от новых перспектив. Ковальский отвечал так же — на автомате, без особой заинтересованности, чувствуя бесконечное «дежа вю». Девушка внимательно выслушала ответы, сделала пометки на компьютере и обещала перезвонить. Когда за Ковальским захлопнулась дверь офиса, он вздрогнул, обернулся, постоял в нерешительности, а затем вынул из кармана брюк телефон, нажал кнопку вызова и прислонил аппарат к покрасневшему уху.

— Алло! Привет, Ром! — раздался спокойный голос друга.

— Здравствуй, Жень. Я тут подумал насчет твоего предложения…

— И? Неужели отказался менять шило на мыло? — иронично намекая на собеседование, отозвались на другом конце аппарата.

— Ох, не язви, пожалуйста. Все же жизнь дается один раз, надо уметь рисковать. Ты меня вчера заинтересовал.

— Ха! Это правильный ответ! Сейчас полдень — идеальный рубеж для начала безрассудства! Так ты согласен вступить в наши ряды? — голос Ракитова звучал не как вопрос, а как призыв.

— Да! — сказал Роман, последний раз подумав.

— Здорово! Молодец! Приезжай к семи вечера! Как раз успеешь успокоить нервы!

И друг продиктовал адрес.

                                       * * *

К назначенному времени, после петляющих маневров по хаотичным старым московским улочкам, Ковальский вышел к маленькому скверу, покрытому золотистым кленовым ковролином. Вдали, за деревьями, виднелась неприметная дверь изумрудного цвета. Над ней была приколочена кустарная табличка, которая, несмотря на внешнюю непрезентабельность, выглядела одновременно и манящей и отталкивающей. Роман с удивлением прочел выведенное на ней синей масляной краской словосочетание: КЛУБ «РЕИНКАРНАЦИЯ».

«Это что, филиал преисподней?» — пронеслось в голове у него, но палец уже потянулся к двери и нажал на протертую кнопку домофона. Раздался щелчок, и в тонкой полосе электрического света появилась бритая мужская голова.

— Что вам угодно? — спросила голова вежливо, но не очень приветливо. Видимо, ее смутил незнакомый и неловкий вид гостя.

— Хочу в клуб пройти, я по рекомендации. Название у вас любопытное. Надеюсь, здесь не нужен сертификат о знании основ буддизма?

— Нет, у нас не религиозная секта. Просто клуб по интересам. А кто вас рекомендовал?

Ковальский ответил. С физиономии секъюрити сошла напряженная маска. Стало понятно, что имя ему о чем-то говорит.

Сезам распахнулся, Ковальский протиснулся между дверным косяком и бритоголовым привратником, после чего стал спускаться по крутым ступенькам вниз, в подвальное помещение.

Пространство загадочного клуба напоминало бывший винный погреб или складское помещение, где до революции могли хранить соль, зерно или никому не нужную старую утварь. Кирпичные фасады завершались низким сводчатым потолком, на котором со скрипом качались компактные металлические люстры с искусственными свечами. Вдоль стены висели портреты известных людей — артистов, ученых, композиторов, поэтов, — выполненные яркими аляповатыми мазками. Между ними на узких деревянных тумбочках располагались макеты знаменитых сооружений, изобретений и достопримечательностей — Эйфелевой башни, дирижабля, счетчика Гейгера и даже бронированного танка, придуманного в пятнадцатом веке Леонардо да Винчи. В одном из углов Роман смог разглядеть и чучело собаки Павлова, выполненное, правда, из пластика и в гораздо уменьшенном виде. Если бы бедная дворняга была выкрашена в рыжий цвет, издали могло показаться, что жестокий физиолог для большей эпатажности ставил опыты на померанских шпицах. Столиков и посетителей в помещении не было, зал выполнял лишь роль обширного предбанника.

Петр поймал себя на мысли, что если убрать макеты сооружений, то обстановка клуба больше всего напоминала ему популярное петербургское литературное кафе — «Бродячую собаку», где в начале двадцатого века собиралась творческая богема тогдашней столицы, а столетием позже уже для неискушенной богемной жизнью публики в том же подвале стали устраиваться вечера стихов, романсов и юмористических рассказов.

Как только Рома сдал пальто в гардероб, сбоку от него вырос важный худощавый старичок в черном костюме, цветастой бабочке и с чересчур наигранной улыбкой на тонких аристократических губах.

— Добро пожаловать в наш замечательный клуб! Он объединяет уникальных людей, которые не просто мечтают вырваться из своей телесной оболочки, но и с успехом могут себе это позволить. Мы рады новым гостям и надеемся, что вы получите неподдельное удовольствие от пребывания здесь!

— Звучит многообещающе. Спасибо! Ведите для начала к барной стойке! — раскрепостившись, сказал Рома.

— О, я вас, конечно же, проведу, но сначала — маленький нюанс. Как я понимаю, вы по приглашению господина Ракитова? Он предупредил вас о правилах клуба?

— Нет, не успел. Надеюсь, что это не клуб молчальников или копрофилов?

— Охохо, ну что вы! Все до неприличия прилично и даже чересчур интеллигентно! Но требуется соблюдать некоторые формальности. Чью маску предпочитаете?

— Маску? — журналист непонимающе вытаращил глаза.

Старик продолжал улыбаться, но на его лице проступил оттенок огорчения — сейчас он походил на преподавателя высшей математики, ученики которого, как оказалось, не ориентируются даже в таблице умножения.

— Именно так, маску. Позвольте объяснить с самого начала. Наш клуб — своего рода закрытое интеллектуальное сообщество, которое является фактически мостом между великими умами прошлого и нашей с вами современностью. Когда мы читаем исторические книги или биографии знаменитых художников и изобретателей, у нас возникает желание поглубже окунуться в ту эпоху, проникнуть в тело и душу тех уникальных людей, гениев разных эпох. На фоне них наша собственная жизнь зачастую кажется слишком мелочной и примитивной. И как же быть? Ведь мы не можем заново изобрести электричество, впервые в истории полететь в космос или написать с чистого листа «Войну и мир». Но вы можете представить, что ничего из этого еще не изобретено и не написано! И более того — что эта великая участь уготована именно вам! Вы можете почувствовать себя здесь кем угодно — Толстым, Шекспиром, Рафаэлем, Коперником. Хоть Пржевальским. Все, что вам для это потребуется — некоторое внешнее сходство.

И костлявая старческая рука жестом пригласила Ковальского следовать вперед. Они прошли по узкому кирпичному коридору и вошли в одну из комнат, которая напоминала театральную грим-уборную. Взору Ковальского предстала длинная вереница кожаных пуфов, овальных подсвеченных зеркал и столиков с нагроможденными на них париками. Из глубины комнаты выплыл длинный курчавый брюнет в белом халате и пульверизатором в руке.

— Знакомьтесь, это — Савелий, он поможет вам подобрать подходящий образ! — проворковал старичок, учтиво поклонился и растворился за дверным проемом.

— Добро пожаловать! — кивнул гостю Савелий. — Присаживайтесь, располагайтесь! Я только фикус опрыскаю и тут же прибегу!

Рома присел на ближайший пуф кофейного цвета. В воздухе носились сладковатые ароматы косметики. На столиках лежали широкие и толстые альбомы, в которых обычно хранятся старые семейные фотографии. Роман взял один из них и с любопытством прошептал:

— Ого! Да тут много знакомых лиц! Теперь ясно, чем в этой комнатенке занимаются.

Прямо на него из альбома через пенсне и с лукавым насмешливым прищуром смотрел Чехов. С соседней страницы надменно взирало хмуро-интеллигентное лицо Станиславского.

— Прям пантеон знаменитостей!


Роман догадывался, что «реинкарнация» в данном случае — не только перевоплощение в знаменитость через грим и парик, которые были лишь маленькой формальностью. Истинная суть заключалась в том, что все «перевоплощаемые» на самом деле считали себя этими личностями — жили их жизнью и общались от их лица с другими себе подобными.


Смена врожденной оболочки! То, где бессильны даже пластические хирурги!


Ковальскому стало не по себе от этой мысли — от нее пахло каким-то безумием…

Появился Савелий, бодро покручивая кистями рук, готовя их к небольшой, но ответственной работе.

— Итак, чей облик хотели бы принять? — деловито поинтересовался он.

— Хороший вопрос! Дело в том, что я хочу «реинкарнироваться», но в кого конкретно — еще не решил, — пытаясь скрыть волнение, сказал Ковальский. — У вас в альбоме столько интересных личностей, что и глаза, и мысли окончательно разбежались.

— Хм… Бывает. Сомнения вполне оправданны. А какой типаж вам ближе всего по духу? Характер, темперамент, сфера деятельности?

— Дайте подумать… Хочется чего-то творческого и импульсивного. В идеале — с ореолом тайны.

— О! Интересное желание! Может быть, вас устроит этот господин? Его образ пока ни кем не занят.

И Савелий с видом профессионального парикмахера, знающего наизусть каталог стрижек, стремительно перевернул несколько страниц и поставил палец на одном из портретов. С темного холста на Ковальского смотрел красивый утонченный блондин с папиросой в руке и до боли выразительными глазами.

— Это тот, о ком я думаю?.. — машинально проговорил Рома, прекрасно понимая, что как эксперт в области модерна он не мог ошибиться.

— Возможно! — все так же бодро говорил Савелий. — Это норвежский художник-экспрессионист Эдвард Мунк. Автор ярких и неповторимых полотен.

— Страдавший от нервной болезни? — уже не скрывая волнения, уточнил Ковальский.

— Кажется, да! Страдал! — без какого-либо смущения подтвердил гример.

— А, давайте! — плюнул и махнул рукой Рома. — Так даже интереснее. Подскажите, а сколько стоит услуга?

— Нисколько! — улыбнулся Савелий. — Главное, чтобы вы полюбили это место и стали моим постоянным клиентом! А спонсоры у нас есть, в деньгах не нуждаемся.

Через полчаса из гримерки вышел светловолосый денди с аристократическими усиками и налетом скандинавской серьезности на бледном моложавом лице. Он прошел в большой сводчатый зал, стены которого, как и в предбаннике, были обложены красным кирпичом. По бокам от него тянулись длинные столы со стеклянными вереницами напитков. Официанты с круглыми подносами сновали среди множества железных столиков, за которыми, покручивая в ладонях бокалы, роксы и пивные кружки, сидели «перерожденцы» — загримированная псевдобогема, вместо собственной жизни избравшая судьбу легендарных покойников. Ковальский узнал Менделеева, рассказывающего собутыльникам какой-то анекдот про водку, графа Льва Толстого, угрюмого и поглощенного своими мыслями, эффектную Мэрилин Монро в окружении ловеласов пушкинской эпохи.

Пройдя вперед и скромно сев за дальний пустующий столик, Ковальский заказал себе «Лонг Айленд» и бросил взгляд на соседей. За столиком справа сидел Матахма Ганди и сосредоточенно записывал что-то в увесистый блокнот, а справа — европейского вида мужчина с огромными кустистыми бровями, обрамляющими круглые очки и закрывающими почти всю верхнюю половину лица. При этом почти всю нижнюю его половину закрывали пышные ухоженные усы. «Редьярд Киплинг!» — догадался Ковальский.

Роман попытался дозвониться до Ракитова, но телефон у того оказался выключен. Оставалось ждать и наблюдать.

Некоторые завсегдатаи поглядывали на Рому в образе Мунка с любопытством, но начать разговор никто не отважился. Наконец, из дальнего угла встала тщедушная фигура и застенчиво приблизилась к новому члену клуба. Фигура посмотрела на него большими, по-собачьи грустными глазами, оправила рукой седую всклокоченную шевелюру и слегка улыбнулась, приподняв кончики снегообразных усов. Старческий грим в купе с изрядным подпитием создавали слегка комичный и нелепый образ великого физика.

— Не помешаю? Ваше благородное лицо никогда здесь ранее не встречал, — плюхнувшись на стул, обратился он к Роме заплетающимся голосом. — Но оно мне будто бы знакомо. Тедди Рузвельт?

— Мунк. Эдвард Мунк. Сфера деятельности — живопись, — лаконично буркнул Рома.

— Интересно! А я — Альберт Эйнштейн. В прошлом — физик, в настоящем — оригинальный философ.

— Оригинальный? — с удивлением переспросил Рома. — И в чем же это выражается? Я думал, что такому видному ученому некогда заниматься отвлеченными вещами. Только физика и конкретика.

«Физик и конкретик» заметно смутился и сделал глубокий вдох, обдумывая, как лучше ответить.

— Видите ли… Я не занимаюсь точными науками. В параллельной жизни я — редактор подмосковной газеты «Житейские премудрости». Репортажи с праздников, новости районов, астрология, рецепты борщей… Далеко от высокой науки. Но, тем не менее, в клубе я избрал именно лицо господина Эйнштейна. И знаете почему? Он первый доказал, что все в нашем мире относительно! Только он это делал с физической точки зрения, а я собираюсь это доказать с гуманитарно-философской! Я даже хочу издать собственный трактат — вот мои наработки! Сделаны в этом клубе во время общения с достойными людьми! — и физик-философ потряс вытащенной из-за пояса тетрадкой в стертом кожаном переплете.

— Мы столько времени тратим впустую — доказываем что-то друг другу, вешаем ярлыки, используем сомнительные мерила для оправдания своих поступков и осуждения чужих, которое, будем откровенны, не так уж сильно отличаются. И ведь многие делают это совершенно искренне!

Эйнштейн активно жестикулировал тонкими иссохшими ладонями, слова вылетали из его рта, окутанные невидимыми проспиртованными облаками. Он хотел высказать очень многое, и теперь боялся, что новый слушатель покинет его, так и не поняв сокровенных мыслей. Поэтому он торопился и превращал свой философский монолог в отчаянную скороговорку.

— Куда бы мы ни обратили свой взор, везде — эта пресловутая относительность! Посмотрите на мировую историю. Неужели мы можем с абсолютной уверенностью сказать, плох или хорош был Ленин? Или Сталин? Или Пилат? Мы создаем лишь образ человека в своей голове, а не пытаемся изучить реальную личность. Как можно обсуждать Сталина, когда никто, абсолютно никто не знает, какие мысли и переживания терзали его по жизни? Он для всех — лишь усатая кукла, в которую одни шлют плевки, а другие — поцелуи. Как мы можем спорить о распаде Советского Союза? Он же объединяет и мраморный метрополитен, и полет Гагарина, и величие сверхдержавы, и гибель Мандельштама! А библейское умерщвление египетских младенцев для миллионов людей — великий праздник Пасхи! А искусство? Художнику позволяют любое кощунство над идеалами, за что другого человека предали бы суду или просто забросали камнями. Когда художник заводит любовницу — это поиск вдохновения, а когда слесарь — это мерзость и позор? Не правда ли, звучит странно и, мягко говоря, несправедливо? Отношения между мужчиной и женщиной — это вообще сфера, где не бывает никаких объективных законов. И, как ни смешно, именно в этой сфере люди больше всего склонны создавать шаблоны и правила!

— Мда… Женщина любит в мужчине серьезность только в одном случае — когда речь идет о его намерениях по отношению к ней… — проговорил себе под нос Ковальский, отпивая «Лонг Айленд».

— Вот! Вы правильно меня понимаете! — радостно воскликнул разгоряченный Эйнштейн. — Мужчины, которым всю жизнь попадались стервы, считают таковыми всех женщин, даже самых порядочных. А обманутые дамы кроют последними словами всех без исключения кавалеров, в том числе преданных и надежных. Разве это нормально? Такое поведение людей?

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.