Бесплатный фрагмент - Швейк в Нью-Йорке

Вы умеете играть на скрипке?

Не знаю, никогда не пробовал.

I «Христофор Колумб» прибывает в Нью-Йорк

Гигантский трансатлантический лайнер торжественно плыл мимо Статуи Свободы под приветственные гудки стоящих в порту Нью-Йорка судов. Команда Колумба расцветила судно сигнальными флагами, а пассажиры высыпали на мостики, жадно пожирая взглядами открывавшиеся виды страны, о которой так страстно мечтали. Кое-кто плакал: одни от радости, что наконец-то добрались до желанной цели, другие — печалясь при мысли о дорогих их сердцу людях, оставшихся там, в Европе, приходящей в себя от войны, которая, казалось, не кончится никогда, несмотря на то, что вот уже десять лет не было слышно грохота пушек.

— Похоже, она нас приветствует! — сказала молодая женщина, глядя на Статую Свободы.

— Вовсе нет, иначе бы у неё в руке был носовой платок, а не факел, — стараясь казаться остроумным, заметил стоявший рядом молодой человек.

— Мама, вот это он и есть знаменитый факел Свободы? — спросил мальчик, слышавший о нем на уроке в школе.

— Раз факел в руке Статуи Свободы, значит это — факел Свободы! — нравоучительно проговорил мужчина с сияющей добродушной физиономией. — А вообще здесь всё — территория свободы! Это — чайки свободы, это — буксир свободы, а вон там — полиция свободы, — ткнул он пальцем в подлетающий стрелой к трапу лайнера большой автомобиль с надписью Полиция на дверце.

Из автомобиля высадилось человек двадцать мужчин, кто в форме, кто в штатском, они взбежали по трапу и прошли внутрь. Тут же громкоговорители пригласили пассажиров в главный салон лайнера. Приглашение было повторено на разных языках, и когда очередь дошла до чешского, господин с сияющей физиономией прекратил перечислять всё, что попадалось ему на глаза, и дисциплинированно проследовал в указанное место.

У одной из стен огромного зала уже толпились выбравшие свободу мужчины, женщины и дети числом одна тысяча четыреста двенадцать человек, которых Соединённые Штаты согласились принять в октябре 1956 года. Вдоль противоположной стены стояли в ряд письменные столы. За каждым из них кресло и звёздно-полосатый флаг. Перед каждым — деревянный стул, и на каждом — Библия в чёрной обложке.

Мужчины, пятнадцать минут назад поднявшиеся на борт Колумба, вошли в салон. Шестеро в штатской одежде уселись за столы, шестеро в форме встали по стойке смирно за их спинами, рядом с шестью флагами, с воинственным и, одновременно, внушающим уважение и уверенность видом.

Внимательному наблюдателю не могло не броситься в глаза, что и люди в штатском также казались одетыми в форму: на всех были абсолютно одинаковые плащи с поднятыми воротниками и поясами, стягивающими талию, у всех одинаковый безразлично-холодный взгляд и одинаковые квадратные подбородки. Но если парни в полицейской форме, несмотря на однообразие мундиров, отличались друг от друга, то эти походили друг на друга как однояйцовые братья, даже если бы с них сняли всё, что было на них надето.

— Не могу не отметить, — чуть слышно прокомментировал их появление мужчина с сияющей физиономией, стоя в центре первого ряда, — что это наверняка секретные агенты. Рекомендую сделать вид, что мы не замечаем их: секретные агенты предпочитают действовать незаметно.

И подняв глаза к потолку салона, с подчёркнутым безразличием принялся разглядывать украшавший его лепной орнамент, пока в салоне не появился сопровождаемый всем своим генеральным штабом капитан Колумба. Остановившись точно посредине между рядом столов и беженцами, он попросил тишины и произнёс ритуальную речь:

— Дорогие друзья! Наше плавание, наконец, закончилось, и, скажу вам откровенно от своего имени и от имени всех офицеров и сотрудников Колумба, мы с искренней печалью расстаёмся с вами. Лично я сохраню в памяти это наше совместное путешествие как принёсшее мне наибольшее удовлетворение в моей жизни и моей карьере, поскольку, и я говорю это с гордостью, я тоже, будучи капитаном этого судна, внёс свой скромный вклад в то, чтобы помочь одной тысяче четырехстам двенадцати человеческим существам вырваться из коммунистического варварства и обрести то бесценное благо, лежащее в основе всей нашей цивилизации, имя которому — свобода!..

— Браво! — воскликнул человек с сияющим лицом, посчитав, что капитан закончил. Но на него зашикали.

— Теперь вы в Америке, — и правда, продолжил капитан, — в Соединённых Штатах Америки, где вам не придётся чувствовать себя чужаками, потому что Америка сотворена руками приплывших в неё со всего света и ставших американцами. Это ирландцы, итальянцы, немцы, поляки, евреи, а также негры и так далее! Придёт час, когда американцами станете и вы! Поэтому, дорогие друзья, от имени президента Эйзенхауэра, который хотел лично встретить вас, но дела задержали его в Вашингтоне, я говорю: добро пожаловать в Соединённые Штаты Америки! С этого момента вы свободные люди! Можете делать, говорить и, главное, думать все, что хотите! Для этого достаточно, ха-ха-ха, держаться правой стороны и не ездить на красный свет!

Капитан жестом руки прервал аплодисменты, стихийно вспыхнувшие в толпе, и прежде чем уйти, дал знак к началу работы, крикнув:

— С Богом! Первый, вперёд!

Шестеро чиновников — сейчас уже без плащей, в синих пиджаках и голубых рубашках — сидя за шестью столами, приготовились к собеседованию с прибывшими на Колумбе и ожидавшими своей очереди с заполненной анкетой в руках, чтобы определить каждому место временного проживания. В анкетах, помимо персональных данных, были вопросы, касающиеся возможного сотрудничества с коммунистическими властями стран происхождения, перенесённых гонений и репрессий (особенно пыток) с их стороны, а также твёрдое и недвусмысленное заявление о личном антикоммунизме, подтверждаемое клятвой на Библии. Регламент: не больше минуты на женщин, детей и бедно одетых мужчин; на пару минут больше на одетых поприличнее, вероятных интеллигентов, для которых место проживания определялось с большей тщательностью.

На словах капитана: первый, вперёд, мужчина с сияющей физиономией бросился к ближайшему столу.

— Прошу вас, садитесь, — сказал чиновник по имени Гарри Хопкинс, поджарый джентльмен лет тридцати, отец двоих детей, снедаемый одной целью: сделать карьеру.

— Спасибо.

— Ваше имя?

— Швейк. Йозеф Швейк.

— Но вы не первый, — сказал Хопкинс, быстро просмотрев лежащие перед ним бумаги. — Боюсь, мистер Швейк, что вам придётся подождать своей очереди. Здесь мы в демократической стране, мистер Швейк, и когда устанавливается то, что мы называем очередью…

— О, только не говорите мне, что такое очередь, это мне хорошо известно! — прервал его Швейк, вскакивая. — Я в них столько настоялся по разным поводам, включая покупку хлеба, и знаю, что их надо соблюдать, хотя порой они могут обернуться большой неприятностью, как это случилось с моим другом Адольфом Кокошкой из Праги, вот кто был мастер пролезать в самое начало любой очереди, так вот, однажды он ошибся очередью и оказался мобилизованным в милицию! Так что я рад, что институт очереди работает и здесь тоже, поэтому я буду дисциплинированно ждать своего часа. А пока позвольте заметить: был очень рад знакомству с вами!

Швейк с горячностью пожал руку ошарашенному Хопкинсу, не дав тому времени хоть как-то среагировать на сказанное, и вернулся на место ожидать своей очереди, которая, как на грех, оказалась последней.

II Швейк выбирает свободу

Девять часов спустя, когда одна тысяча четыреста одиннадцать беженцев, прибывших на Колумбе, пройдя собеседование, получили доступ в Соединённые Штаты Америки, подошла очередь Швейка, и он решительно приблизился к столу Гарри Хопкинса.

— Очень рад вновь увидеться с вами, мистер… — сказал Швейк, наклонившись, чтобы прочитать фамилию чиновника на бейджике, приколотом к отвороту пиджака. — … мистер Хопкинс. Вот он я!

— Прошу садиться, — отрезал Хопкинс. — Итак, ваше имя?

— Швейк. Йозеф Швейк.

— Вы прибыли из…?

— Из Праги. Чехословакия. Прекрасный город. К сожалению, сильно пострадавший от войны. Войны, как вам известно, не смотрят в лица своим жертвам…

— Итак, вы выбрали свободу…

— Да, мистер!

— … и повернулись спиной к коммунизму, решившись сбежать на Запад?

— Да, мистер!

— Не могли бы вы рассказать об условиях вашей жизни в Праге?

— О, в Праге я чувствовал себя превосходно! Я практически полжизи провёл в нём, посещал городские парки, трактир У чаши…

— Извините, мистер Швейк, — перебил его Хопкинс, — у вас были конфликты с властями?

— Ещё бы! Они пытались убить меня!

— Из-за этого вы сбежали?

— Нет-нет, всё не так, — возразил Швейк. — Они пытались убить меня, когда я пытался вернуться.

— Вернуться куда?

— В Чехословакию.

— Откуда? Где вы были?

— В Австрии.

— Вы сбежали в Австрию?

— Сбежал — слишком сильно сказано, мистер Хопкинс. Скажем так: я пересёк границу бегом… при весьма пикантных обстоятельствах…

— Мистер Швейк, — чётко выговаривая слова, произнёс Хопкинс, который уже начал терять терпение, — объясните мне, как, когда и почему вы покинули коммунистическую Чехословакию!

— С большой охотой, — улыбнулся Шейк и, поудобнее устроившись на стуле и откашлявшись, начал: — Мы, завсегдатаи трактира У чаши и её хозяин, пан Поливец, решили совершить загородное путешествие. Плотно позавтракав, мы отправились по берегу Влтавы в направлении Чешских Будейовиц. И надо же было случиться такому: в какой-то момент мы наткнулись на изгородь из колючей проволоки, которая была натянута между невысокими вышками с прожекторами. Это, должно быть, граница, — предположил пан Бенеш. Если это граница, — сказал пан Поливец, — то за проволокой должна быть Австрия. Надо же, — удивилась пани Ласлачек, — если бы не колючка, никогда в жизни не подумала бы, что это Австрия, там всё, как у нас. И правда, за границей было такое же поле, а метрах в пятидесяти небольшая рощица, каких полно повсюду. И всё же здесь была Чехословакия, а там Австрия! И я рассказал им историю, случившуюся с мясником из Кошице, который контрабандой водил скот через границу с Венгрией… Хотя, думаю, сейчас это ни к месту…

Гарри Хопкинс обернуться к прикреплённому к нему полицейскому, словно ища у него поддержки, но тот, приоткрыв рот, с большим интересом слушал рассказ Швейка.

— Да, так где мы остановились? Ах, да на границе. И вдруг я чувствую, простите за подробности, я чувствую, что мне невмоготу… как хочется по-большому. Я сказал об этом на ухо жене пана Поливца, с которой у меня всегда были доверительные отношения, и она начала смеяться: Уж не хотите вы сделать это прямо здесь, при всех, пан Швейк?. Я могу сделать это там, — говорю я, — вон в той рощице. Но она за границей, говорит пани Поливец. Ну и что, — говорю я, — я сбегаю и вернусь, дело пары минут. И я пролезаю между рядами проволоки, метрах в пятидесяти от одной из вышек, на которой сидит солдат с биноклем и с чем-то вроде пулемёта. Стой!, — орёт он мне. Простите, я на одну минуточку, — кричу я в ответ, — только забегу в ту рощицу и вернусь обратно! Мне показалось неудобным кричать на весь белый свет, зачем мне понадобилось в кусты. А он: Стой!. Наверное, я тоже так кричал бы, будь я на его месте, подумал я, несясь сломя голову к рощице. На бегу обернулся, а он уже размахивает своим пулемётом, но мне было не до того. Добежал до кустов и там, наконец, как говорит мой друг Балоун — большой обжора и ходячая пивная бочка — освободился. И вот, довольный, потому что, как опять говорит тот же Балоун, нет большего удовольствия в мире, чем, с позволения сказать, от души, как бы это сказать, поср… пардон, сходить по нужде. И вот я иду назад, а этот псих с пулемётом, пойди знай, за кого он меня принял, начинает в меня стрелять, да так, что едва не попадает! Вокруг летят комья земли, камни, трава, совсем как в кино. Эй, это же я! — кричу я. — Я тот, который бегал в ту рощицу! Ни хрена! Видимо, он принял меня за контрабандиста или шпиона с Запада! Я обратно в рощицу, спрятался за дерево, и через несколько минут, после такой-то стрельбы, ясное дело, примчались двое австрийских полицейских. Hast du dich befreit? спросили они у меня, что в переводе с немецкого значит: Ты освободился? С чего это вдруг они интересуются моей нуждой, подумал я и ответил: да. И они отвели меня в казарму, где меня засыпали поздравлениями и комплиментами, вогнавшими меня в краску. Мне вовсе не казалось, что я сделал что-то исключительное. Как бы то ни было, они накормили меня горячим бульоном и сосисками, и спросили, не хочу ли я получить политическое убежище. Ладно, — согласился я. — В Праге, когда разбомбили мой дом, я в течение двух лет жил в бомбоубежище, так что могу пожить и в политическом! Но вместо этого меня отвезли в Вену и поселили в гостиницу, а через неделю спросили, не хотел бы я поехать в Соединённые Штаты. Ладно, — сказал я. — Нью-Йорк я никогда не видел, да и Сан-Франциско тоже… Поеду в Соединённые Штаты. И вот он я!

III Швейк вступает на территорию Соединённых Штатов

Гарри Хопкинс, слушавший Швейка с открытым ртом, потряс головой, оторвал взгляд от сияющей физиономии Швейка и уставился в лежащий перед ним формуляр. На странице, сразу же после личных данных просителя, стояла графа: Причины, побудившие сделать выбор.

— Чёрт побери! — сказал Хопкинс, отодвигая лист. — Не могу же я в качестве причины написать, что это сделано из-за вашего желания облегчиться под кустом!

— Пардон? — переспросил любезно Швейк.

— Я обязан заполнить графу Причины выбора! — воскликнул в отчаянии Хопкинс.

— Если мне будет позволено… я мог бы предложить такую формулировку: потребность справить нужду, — вежливо заметил Швейк.

Хопкинс в ужасе посмотрел сначала на Швейка, а затем на полицейского. Но по дороге его взгляд наткнулся на взгляд Френсиса Дейла, коллеги, который уже закончил работу и теперь стоял рядом вместе с другими: Джонатаном Муллигеном, Уинфредом Логаном и всеми остальными, привлечёнными рассказом Швейка.

— А что, неплохая мысль! — хихикнул Дейл.

— Не самый подходящий момент для шуток, Дейл! — осадил его Логан, старший из них. — Наша задача — не терять бдительности и не дать проникнуть в наш дом коммунистическим агентам. Встань, Хопкинс, я сам им займусь. Боюсь, этот сухарь тебе не по зубам!

— Да, шеф, — проговорил Хопкинс, окончательно упав духом: кого-кого, а уж коммунистов за время своей работы он разоблачил и отказал им в въездной визе больше, чем Логан и его коллеги, вместе взятые. Он встал с кресла, на которое тотчас уселся его начальник.

Остальные встали полукругом сзади и приготовились слушать, потому что, с одной стороны, было бы невежливо уйти, когда шеф демонстрирует мастер-класс, а с другой, личность Швейка вызывала неподдельное любопытство.

— Итак, мистер Швейк, — начал Логан. — Вы коммунист?

— Да, мистер, — ответил Швейк с гордостью.

— Очень хорошо! — сказал Логан, готовый было уже задать следующий вопрос.

Но, услышав ответ, он подскочив на кресле, словно ужаленный в зад, и подался вперёд:

— Что?! Что вы сказали?!..

— Я из Чехословакии, мистер… — Швейк наклонился, чтобы прочитать имя на бейджике, — … мистер Логан. А у нас там все коммунисты.

— Вот как! И кто это сказал? Сталин? — с ехидством спросил Логан.

— Да, и ваш президент Рузвельт с этим согласился. А также Черчилль. В Ялте, в 1945 году, если не ошибаюсь. Кстати, Черчилль ещё жив и может это подтвердить.

— И вы, коммунист, приезжаете в Америку?!..

— Осмелюсь доложить, что с той минуты, как я здесь, я больше не коммунист. В чужом монастыре следует жить по его уставу, как говаривал мой друг Стефан Яначек из Малой Страны, который как раз сейчас едет в Шотландию, везя два платья для своей жены…

Логан растерянно обернулся, а Хопкинс, довольный, ухмыльнулся про себя. Наконец, кто-то взял за задницу этого самодовольного болвана, подумал он.

— Почему вы бежали из Чехословакии? Из-за голода?

— Вовсе нет! Как я уже сказал мистеру Хопкинсу, в тот день я просто обожрался. Отчего, по-вашему, мне приспичило в кусты?

— Идеологические разногласия? Вам не давали говорить то, что вы думаете?

— Нет. Я всегда говорил то, что думал.

— И за это вас никогда не сажали в тюрьму?

— О, да, на три месяца!

— Вас пытали?

— Ну, если несколько пинков и тумаков принять за пытку…

— А после?

— После пришли другие и меня освободили.

— Какие другие?

— Русские.

— Русские?! А кто же вас посадил в тюрьму?

— Как кто! Немцы, естественно!

И поскольку Логан смотрел на него с отвисшей челюстью, Швейк подумал, что будет правильно подробнее рассказать ему, как все было:

— Слушайте, что тут непонятного! Немцы сунули меня в тюрьму, а русские освободили. Именно поэтому они и называются освободители. Как американцы и англичане в Италии и Франции.

— Да он сумасшедший! — сказал Логан, откидываясь на спинку кресла. — Он идиот!

— Ну да! Официально признанный! — энергично закивал головой Швейк. — И могу подтвердить это!

Он извлёк из внутреннего кармана пиджака сильно потрёпанный от частого употребления лист бумаги, сложенный вчетверо и защищённый целлофаном.

— Вот, смотрите: Медицинская комиссия Четвёртого округа города Праги удостоверяет, что господин Йозеф Швейк, родившийся тогда-то, проживающий там-то, страдает серьёзной умственной отсталостью. Что означает: идиот. Врачи, знаете ли, ублажая клиентов, всегда пытаются позолотить пилюлю!..

— ?!..

— Да-да! Как это случилось с моим другом Войтой Ванеком из Братиславы, мусорщиком по профессии. Он никогда в жизни не видел ректальных суппозиториев, и когда врач ему их прописал, он спросил, что с ними делать. И врач ему ответил: введёшь в сфинктер. У Войты не хватило смелости спросить, что за штука этот сфинктер, и узнал он это только в скорой помощи, которая везла его в больницу после того, как, вернувшись домой, он съел их аж целых двенадцать штук. Это я к тому, что врач вместо того, чтобы просто сказать ему: сунешь их, с позволения сказать, в задницу, решил выпендриться. И в моем случае то же самое: страдает серьёзной умственной отсталостью на самом деле означает идиот. Однако! — Оттопырив указательный палец правой руки, Швейк ткнул им в другое слово, написанное на листке бумаги: безвредный. Это я к тому, что вы не должны беспокоиться и остерегаться меня.

Логан почувствовал, что у него закипают мозги. Он закрыл глаза, спрятал лицо в ладони, сделал глубокий вдох и замер, заставив себя не слушать Швейка, который продолжал старательно и подробно информировать его о своём здоровье.

— Итак, — постарался подвести итог Логан после того, как ощутил в себе способность соображать. — Вы идиот, но желаете въехать в Соединённые Штаты…

— А в чем дело? Их у вас нет?

— Кого?

— Идиотов.

Хопкинс хмыкнул. Логан, моментально обернувшись, испепелил его взглядом. Хопкинс замолк, а Швейк нет.

— Я позволю себе заметить, — продолжал он, — что если я как идиот прошу разрешения на въезд в Соединённые Штаты… оставим в стороне тот факт, что я совершил для этого длительную поездку… то делаю это не из-за отсутствия уважения к вашей стране. В связи с этим я хотел бы вспомнить моего друга Эфраима Прохазку из Градеца… Вы его знаете?

— Н-н-нет… нет…

— Что, в общем, понятно: он очень закрытый тип, его мало кто знает. Поэтому, может быть, и не имеет смысла рассказывать вам его историю, потому что если вы его не знаете, то не поймёте, в каком месте надо смеяться.

— Послушайте, мистер Швейк! Чтобы дать вам допуск в Соединённые Штаты, я должен убедиться, что вы являетесь искренним демократом, что полностью принимаете наш образ жизни, и что вы явный антикоммунист! Я должен быть в этом уверен! Вы должны убедить меня в этом!

— Постараюсь сделать все возможное, мистер Логан. И всё же позвольте мне сначала задать вам один вопрос. Почему вы с таким недоверием и подозрительностью относитесь к человеку, который желает переехать жить в Соединённые Штаты? Вы находите в этом что-то дурное?

— Я?!..

— Да, вы! Простите, но иного объяснения я не нахожу. Вы мне напоминаете, извините за откровенность, моего друга Ежи Булычку, бургомистра Табора. У него была дочка, которую все желали заполучить в жёны, но он не доверял ни одному претенденту на её руку, задавал кучу вопросов и все-равно отказывал, потому что так и не смог убедиться, что кто-то, действительно, влюблён в его дочь. И было понятно, почему: дочь была страшна, с позволения сказать, как тысяча чертей. С другой стороны, было понятно, откуда такое количество женихов: Булычка был страшно богат, а дочь была его единственная наследница. Вы тоже ведёте себя как бургомистр Табора. Я говорю, что хочу жить в Соединённых Штатах, а вы не верите, что такое может быть возможно, вот и задаёте мне кучу вопросов: зачем да почему!.. А вы часом сами не коммунист?

— Я?!.. Я не коммунист! — вскричал Логан, наливаясь краской и оглядываясь по сторонам.

— Только не примите мои слова за оскорбление, — понимающе уточнил Швейк. — Я тоже много лет был коммунистом, так что вам все моё сочувствие.

— Надо же! — восхитился Хопкинс. — Какой интересный поворот!

Логан ощутил лёгкое чувство паники.

— Так или иначе, коммунист вы или нет, позвольте сказать вам, мистер Логан, что вам очень повезло, что вы живете в Соединённых Штатах, где не преследуют диссидентов. В Праге вас уже давно поставили бы к стенке!.. Но вот это недоверие, которое вы испытываете ко мне, обожающему Соединённые Штаты и уже почти чувствующему себя американцем… Знаете ли, вы напоминаете мне ещё одного моего друга, народного комиссара…

— Хватит! — грохнул ладонью по столу Логан. — Замолчите! Вы подтверждаете, что являетесь ярым антикоммунистом? Отвечайте за мной: я подтверждаю!

— Я подтверждаю!

— Клянётесь соблюдать Конституцию Соединённых Штатов и уважать все законы этой страны? Повторяйте за мной: клянусь!

— Клянусь!

Логан перевернул лежащий перед ним формуляр и подвинул его к Швейку.

— Подпишите здесь!

— Однако интересно! — хмыкнул Хопкинс.

— Запрос на въезд в Соединённые Штаты Америки удовлетворён! — выдохнул Логан, обессиленно откидываясь на спинку кресла.

— Благодарю вас!

Швейк встал, отвесил поклон и пошёл к выходу из зала.

Проходя мимо американского флага, он приложил правую руку к сердцу, коротко кивнул головой и вступил на территорию Соединённых Штатов Америки.

IV Первый американский опыт

Спустя пару недель, проведённых в большом лагере для перемещённых лиц, находящемся в двух часах езды на поезде от Нью-Йорка, бок о бок с сотнями других беженцев со всей Восточной Европы, Швейк был направлен по адресу, который отныне станет его американским адресом. Речь шла о комнате в доме миссис Мэри Уэнди Хиллер, в Мамаронеке, небольшом приморском городке в тридцати километрах от центра Нью-Йорка.

Две недели в лагере пролетели без приметных событий, скуку скрашивали телевизионщики, бравшие интервью то у одного, то у другого беженца, ждущего решения своей судьбы, в основном терзая их вопросами об ужасах жизни в тисках коммунистических режимов, от которых бежали. Интервью со Швейком оказалось самым длинным из всех, но по неведомой причине не пошло в эфир, хотя и было наиболее ярким и необычным, потому что в какой-то момент в нем приняли участие теле- и звукооператор, которые в конце концов подрались между собой. Ещё один маленький инцидент, связанный со Швейком, касался оформления новых документов, действующих в Соединённых Штатах. В них, кроме обязательных имени, фамилии, места и даты рождения, содержалась графа Особые приметы. Швейк настаивал, чтобы вместо прочерка было написано идиот или что-то в этом роде. Чиновники, готовящие документы, были категорически против, утверждая, что идиотизм особой приметой не является.

— Вы хотите сказать, что здесь это нормальная вещь? — спросил потрясённый Швейк.

После чего разгорелась довольно горячая дискуссия, в результате которой с директором анаграфического бюро случилось что-то вроде сердечного приступа, и он заорал:

— Выбросьте его вон отсюда!

Миссис Хиллер проживала в симпатичном домике, расположенном на бульваре, соединявшем небольшой порт с железнодорожным вокзалом. Выделенная Швейку комната с окнами в сад находилась на втором этаже. Он появился на пороге дома в пятницу вечером, точно к ужину. Миссис Хиллер была вдовой лётчика, погибшего в бою над Тихим океаном. С тех пор она ненавидела японцев и первое, о чём спросила у Швейка: не японец ли он. Швейк ответил отрицательно, слегка удивлённый подобным вопросом, потому что впервые в жизни слышал его. Русский или немец — спрашивали, японец — никогда.

Швейк моментально подружился с миссис Хиллер, которой было чуть меньше пятидесяти и у которой были прекрасные светло-платиновые волосы, совсем как у пражских проституток. В первый же вечер она пригласила его на ужин, и во время ужина подробно рассказала ему о своём муже, а также снабдила различной информацией, которая, по её мнению, могла бы оказаться полезной в его новой жизни. В ответ Швейк рассказал ей о Праге, и, чуть смущаясь, заметил, что было бы лучше, если бы она сменила цвет волос, мягко объяснив, почему. На следующий день она устроила ему экскурсию по Мамаронеку, показав порт, книжный магазин, аптеку, почту, банк, вокзал и супермаркет, знакомя его со всеми, кто встречался на пути.

Что больше всего потрясло Швейка, так это сверкающий огнями супермаркет с огромным количеством продуктов в витринах, великолепием упаковок, абсолютным отсутствием очередей и готовностью во всем идти навстречу покупателю: скидки, бонусы, сниженные цены, три предмета по цене двух, подарки постоянным клиентам… Швейк потерял дар речи, когда остановился перед витриной с тюбиками зубной пасты. Добрая сотня разнообразных видов: белые, синие, зелёные, двуцветные; густо пенистые, мало пенистые, с закипающей пеной; с запахом земляники, банана, водки; на основе фтора, камфары, семенной жидкости акулы; для устранения плохого дыхания, против пожелтения зубов и покраснения дёсен, какие-то даже от кариеса; с низким содержанием протеина для страдающих ожирением, без сахара для диабетиков, без клейковины для язвенников; с высоким питательным эффектом для детишек и подростков; для собак, для кошек, а также для любых других ваших маленьких четвероногих друзей; в миниатюрных тюбиках и в гигантской пятикилограммовой упаковке.

— Должно быть, в Соединённых Штатах очень много людей с больными зубами! — воскликнул во всеуслышание Швейк.

И, получив подтверждение как от миссис Хиллари, так и от проходившей мимо покупательницы, сказал, что это, впрочем, и неудивительно, потому что при таком переизбытке зубной пасты выбор нужной превращается в большую проблему, и кто знает, сколько народу так и не смогло его сделать. Управляющий магазином, мистер МакНамара, стоявший в нескольких метрах за спиной Швейка, поздоровался с миссис Хиллари и попытался возразить странному посетителю. Но тот продолжал настаивать на заявленной точке зрения и, будучи абсолютно убеждённым в своей правоте, поведал в её поддержку сюжет из жизни своей подруги Франчески Пилзень из Будейовиц, которая, хотя и имела кучу поклонников, осталась старой девой, поскольку из всего множества воздыхателей так и не смогла выбрать одного, чтобы отдать ему руку и сердце.

— Точь-в-точь, как и в случае с вашими зубными пастами, — заключил Швейк. — Почему выбрать эту, а не ту? Или вот эту?

В результате мистер МакНамара признал его правоту и в знак уважения преподнёс ему упаковку из двенадцати тюбиков, попросив взамен прекратить обсуждение этой темы, учитывая тот факт, что уже два клиента отказались покупать пасту, с интересом прислушиваясь к аргументам Швейка.

На следующее утро Швейк доехал поездом до Нью-Йорка, вышел из здания Центрального вокзала на 42-й улице, пешком дошёл до нью-йоркского Дворца конгрессов, поднялся на лифте в офис радиостанции Вы выбрали свободу, где ему определили место работы. Швейк представился директору, американцу по фамилии Голдинг, который как две капли воды походил на чиновников, проводивших собеседование на Колумбе. Голдинг вызвал секретаря и распорядился проводить Швейка к доктору Ярославу Ванеку, чеху из Праги, руководившему редакцией передач на чешском языке, который, в свою очередь, отвёл Швейка в его кабинет: абсолютно голую комнату, с одним письменным столом, одним креслом, одним холодильником и одним телевизором с пультом. Обязанность, которую ему предстояло исполнять, была несложной и состояла в том, чтобы подавать один за другим листки с текстом диктору, который тот должен был читать в микрофон. В принципе, диктор мог бы делать это и сам, что он и делал в течение нескольких месяцев, пока не возникла необходимость найти какую-нибудь работу для новенького, из тех, кто выбрал свободу, а таких с недавних пор становилось все больше. Новая работа Швейка была не только несложной, но и вовсе необременительной: передачи на чешском языке длились по полчаса два раза в неделю, во второй половине дня понедельника и пятницы. В эти дни, которые Швейк прозвал мои дни пик, посыльный доставлял в редакцию пять или шесть папок с текстами — итог работы шести редакторов, чехов по национальности, работавших в соответствующем отделе Государственного департамента. Посыльный (Ярослав Митич из Праги) передавал пять или шесть страниц секретарю Швейка (Софье Масарик из Братиславы), а Швейк относил их диктору (Франишеку Чорнику из Чешских Будейовиц). Последний ждал их, сидя перед микрофоном, а Швейк подавал их ему один за другим. В первый раз случилось маленькое недоразумение, поскольку никто не объяснил Швейку, что страницы должны подаваться в порядке, обозначенном цифрами, а не как попало, но затем всё устроилось ко всеобщему удовольствию.

Каждое утро другой посыльный (Мирко Мориц из Табора) клал Швейку на стол огромную пачку американских и чехословацких журналов и газет. Швейк поудобнее устраивался в кресле и читал спортивные новости, разгадывал кроссворды (на чешском) или изучал телепрограмму, тщательно выбирая наиболее интересную — мультики, спорт, вестерны или научная фантастика — и когда секретарша приносила ему завтрак (кофе и сосиски), включал телевизор и смотрел его в ожидании перерыва на обед.

Естественно, что среди многих людей, с которыми Швейк знакомился, он предпочитал брататься с коллегами-соотечественниками: директором, секретаршей, диктором и посыльными. Но сперва миссис Хиллер, а позже инспектор ЦРУ, с которым Швейк обсуждал свои контакты, объяснили ему, что в Америке на дружбу и доверительные отношения с нижестоящими смотрят косо, поскольку расцениваются как обременительные с точки зрения карьерного роста. В отличие от таких отношений с людьми своего круга или более высокого положения и дохода, что воспринимается окружающими позитивно, поскольку они характеризуют человека как достойного продвижения по карьерной лестнице на более ответственные должности.

Швейк не упустил случая в очередной раз щегольнуть одной из своих любимых прибауток насчёт чужого монастыря, в котором следует жить по его уставу, и с готовностью установил дистанцию в отношениях как с посыльными, так и с собственной секретаршей, и на всякий случай — даже с диктором, отменив обращение на ты и вежливо попросив отныне именовать себя мистером Швейком. Однако, когда он сделал попытку установить более доверительные отношения со своим начальником, доктором Ярославом Ваником, то ему это не удалось. Он очень удивился, поскольку всего несколькими днями раньше тот, казалось, был открыт для этого. Но сейчас, обратившись к Швейку на вы, он предупредил, что с этого дня желал бы, чтобы его звали доктор Ванек, а не как до этого: дорогой Ярослав, и уж тем более не старый док. Так вот и получилось, что Швейк установил дружеские отношения только с мистером Панятником, мисс Зигфрид и мистером Мартину, которые стояли на той же кадровой ступеньке, что и Швейк, исполняя ту же обязанность, что и он: подавать одну за другой странички с текстом дикторам, вещавшим, соответственно, на польском, немецком и румынском языках.

Ещё одним обстоятельством, приятно удивившим Швейка, явилась выплата части заработной платы авансом. Не прошло и пяти дней с начала его работы, как он получил некую сумму, потрясшую его до глубины души и головокружения. За один лишь факт его зачисления на должность, на которой он практически ничего ещё не сделал, Швейк получил сумму, намного превосходившую ту, что он зарабатывал в Праге за год! Поскольку подобное случилось и с другими равными ему по рангу друзьями, то они единодушно решили отметить это событие ужином в лучшем французском ресторане. И не откладывая дело в долгий ящик, в тот же вечер они отправились в Трокадеро, что на Первой авеню, где превосходно поужинали. Правда, выставленный им счёт слегка приуменьшил их восторги, ибо сократил наполовину только что полученную ими часть зарплаты. Вернувшись поздно вечером домой, после долгого обсуждения этого факта с миссис Хиллер, Швейк пришёл к выводу, что заработная плата в Америке намного выше, чем в Европе, но и жизнь намного дороже. После чего уснул, удовлетворённый, как это случалось с ним всякий раз, когда он делал очередное, пусть и небольшое, открытие.

V Первые экономические трудности

В результате нежданно ополовиненного аванса, ближе к концу месяца Швейк испытал ощутимые трудности. Не сказать, что он очень уж жалел потраченных денег. Одно из правил его личной философии гласило: не напрягай мозг какими бы то ни было сожалениями. Тем более, что он находил справедливой высокую цену, заплаченную за столь превосходный ужин, который, надо признать, включал в себя намного больше блюд, чем он привык когда-либо себе заказывать.

Дело в том, что, соблазнённые заманчивыми названиями блюд в предложенном им меню, приятели решили, что все закажут разное, после чего попробуют по чуть-чуть от каждого блюда. В результате вышло так, что какое-то блюдо приводило в восхищение попробовавших его, и они заказывали по одной-две порции теперь уже каждый для себя. Так случилось с Petite nage de queues d’écrevisse, что выбрала мисс Зигфрид и тотчас заказали Швейк и Мартину; и с Cul de lapereau à la crème de basilic, сначала выбранное Швейком, но немедленно затребованное всеми остальными; а также с весьма оригинальным по вкусу Poule faisane e salmis à la mousse d’endives, настолько потрясшим Панятника, что он моментально заказал себе две порции, чтобы распробовать его уже как следует и разделить наслаждение с друзьями.

Перед тем, как сделать заказ, коллеги немного поспорили насчёт спиртного. Швейк и Зигфрид с большей охотой выпили бы пива, но Панятник, который до войны служил атташе по культуре в польском посольстве в Париже, высказался категорично:

— Если вы выпьете пиво с Soupe à l’oignon, я больше никогда не подам вам руки!

— Я просто очень люблю пиво, — попытался оправдаться Швейк.

Но Панятник, не обращая на него внимания, уже заказывал Châteauneuf du Pape урожая 1953 года под мясные блюда и после короткой, но профессиональной консультации с сомелье, — Hermitage blanc 1955 года под блюда из морепродуктов.

Швейк отдал должное вкусу приятеля, признав, что выбранные им вина наилучшим образом корреспондируют с заказанными блюдами.

— Но, согласись, под кислую капусту с сосисками нет ничего лучше пива! — попытался оставить за собой последнее слово Швейк.

Однако Панятник на это ответил, что ниже определённого уровня дискуссии он не опускается, и попросил официанта ни на минуту не оставлять пустыми бокалы, прежде всего, свой. Быть может, именно поэтому вина было выпито несколько больше предусмотренного: шесть бутылок марочного плюс ещё одна за счёт заведения. Наверное, ещё и по этой причине стол вёл себя излишне шумно, что выпадало из общего стиля ресторана с его коврами мягких тонов и приглушенным светом. После каждого нового глотка Панятник поднимался с места, ударял кулаком по столу и громко произносил:

— Господа, мы должны приходить сюда каждый день!

И мэтр, который вначале кривил нос при виде этой странной компании, в конце ужина преподнёс им Poully fumé урожая 1951 года.

В итоге они потратили уйму денег, но зато и поели и выпили каждый на славу.

Швейк обсудил стоимость ужина с миссис Хиллер, и оба пришли к выводу, что стоит узнать мнение по этому поводу мистера МакНамары, управляющего супермаркета, когда они пойдут туда в субботу утром закупить продуктов.

Мистер МакНамара внимательно изучил фотокопию счёта, переводя на английский французские названия блюд, в нем указанных, уточнил, сколько человек принимало участие в ужине, и попросил Швейка повторить вопрос, полагая, что не понял толком, чего от него хотят. После чего, внимательно посмотрев на Швейка, сокрушённо покачал головой и вынес приговор:

— Все правильно, цена соответствует съеденному и выпитому!

Факт остаётся фактом: половина полученных Швейком денег была истрачена. Наступали холода, и Швейк нуждался в нескольких парах тёплых носок и в новом пальто. Что касается пальто, то он решил подождать до следующей получки, а проблему с носками решила миссис Хиллер, которая любезно предложила их ему вместе со свитером, когда-то принадлежавшим её мужу. Больше никаких особых потребностей, говоря по правде, у Швейка не было: завтракал он в столовой на работе, платя смехотворную сумму, а ту малость, что ему была нужна для ужина, покупал в супермаркете Мамаронека, где с первых же дней установил приятельские отношения с мистером МакНамарой. Больше того, мистер МакНамара дал указание служащим предупреждать его, едва Швейк покажется на пороге, чтобы не давать тому возможности оглашать, пусть даже кратко, свои комментарии по поводу того или иного продукта, выставленного в зале. МакНамара в ходе всего визита лично сопровождал его, часто даря ему что-то, по поводу чего Швейк в полный голос размышлял, покупать ему это или нет, а в конце вежливо провожал до выхода, распахивал перед ним дверь и несколько раз произносил: прошу вас, будьте любезны, — до тех пор, пока Швейк, наконец, не уходил.

Несмотря на оказанную ему помощь, несколько облегчившую его участь, в начале третьей недели Швейк оказался без гроша в кармане. Занять денег у миссис Хиллер, говоря откровенно, ему показалось бестактным, а обратиться за помощью к Панятнику, Зигфрид или Мартину — бесполезным. Отступая от правила, рекомендованного ему миссис Хиллер и ЦРУшником, он попытался занять денег у своей секретарши, но мисс Масарик посетовала, что в день получки она вместе с другими секретарями и секретаршами отправилась поужинать в замечательный итальянский ресторанчик, в результате чего сама уже дней десять ходила с пустыми карманами.

Но та же жизненная философия диктовала Швейку никогда не пасовать перед трудностями. Больше того, именно он требовал от своих друзей не вешать носа, подбадривая их россказнями о том, какими богатыми они могли бы быть, не пойди ужинать в Трокадеро, от чего однозначно стоит отказаться при следующей получке. Друзья, продолжая пребывать в унынии, старались убедить его, что в Америке всё до отчаяния дорого, и не только во французских ресторанах.

— Зайдёшь в супермаркет купить какую-нибудь ерунду, — жаловался Панятник, — и потратишь не меньше сорока или пятидесяти долларов!

— Это зависит от супермаркета, — загадочно улыбался Швейк, припоминая личные бонусы в магазине МакНамары.

Ещё одним источником оптимизма и уверенности для Швейка служил телевизор. На первых порах, помня скромный опыт общения с телевизором в Европе, где телевидение делало пока ещё первые шаги, он избегал смотреть любые политические или культурные передачи, ограничиваясь спортивными, мультфильмами и вестернами. Но позже, приходя вечерами немного поболтать с миссис Хиллер, у которой телевизор никогда не выключался, он сделал приятное для себя открытие: просмотр тех же телефильмов не только не требовал от него больших усилий, чем спортивные передачи, но действовал более расслабляюще, чем, скажем, мультики. Особенно ему понравились сериалы. В одном всё происходило в зале суда, главный герой — молодой судья, высокий, с темными волнистыми волосами. В другом действие развивалось в приёмном покое больницы, главный герой — молодой врач, высокий блондин. Швейку были симпатичны оба тем, что не размазывали кашу по тарелке, теряя время на болтовню, а сразу же брали быка за рога, и моментально становилось понятно, кто хороший, а кто мерзавец, и без всяких там заморочек, типа: такой-то — негодяй, но у него было тяжёлое детство. Особое удовольствие Швейк получал, когда уже через несколько минут после начала телефильма, догадывался, чем всё закончится: преступника арестуют, а судья получит в награду улыбку несчастной вдовы (или, в зависимости от сюжета, честного пенсионера, или оправданного профессора,) и покинет здание суда, сдержанный и скромный, каким и пришёл, а вслед ему будет смотреть красивая девушка, восхищённая его поведением в финале судебного разбирательства.

Oт всего этого веяло позитивом и духоподъемностью, в чем Швейк сейчас особо нуждался, после пережитых им в Европе многочисленных жизненных невзгод и потрясений от сменяющих друг друга событий. Теперь он понимал, почему Америку называют другим миром. Она на самом деле была совсем иным миром, полным ангелами-хранителями, где каждый, кто попадал в, казалось бы, безвыходную ситуацию, всегда мог надеяться встретить мужественного судью или неутомимого врача-бессребреника, которые помогли бы ему встать на ноги и завести, словно заводную игрушку. Он поговорил об этом с миссис Хиллер, с мистером МакНамарой, а также с отцом Родригесом из католической церкви Мамаронека.

Миссис Хиллер не разделила его восторгов:

— При всём этом мой муж погиб на войне! — сказала она. — Разве это не доказательство, что Америка не очень-то заботится обо всех своих гражданах!

— Само собой разумеется, что всё имеет свою цену, — таково было мнение мистера МакНамары. — Её муж погиб на войне, как раз защищая наш образ жизни!

— К тому же, она сама прекрасно знает, что тут виновата не Америка, а японцы, — заключил Швейк.

В беседе с отцом Родригесом Швейку очень понравился образ, который тот использовал:

— Америка — эта большая мама с распростёртыми объятьями! Достаточно оглянуться по сторонам, чтобы убедиться в том, что это именно так: Америка готова принять в свои объятья каждого, и каждого защитить, озаботившись его нуждами и дав ему возможность заработать миллионы и миллионы долларов.

Швейк принялся оглядываться по сторонам. И в один прекрасный день замечательный образ отца Родригеса принял очертания некоего конкретного чуда.

Это случилось во второй половине четверга, точнее, в семнадцать часов пятнадцать минут. Швейк только что вышел из Радиоцентра и, как обычно, направился к станции метро, чтобы вернуться в Мамаронек. Когда он остановился перед светофором в ожидании зелёного света, на глаза ему попался огромный рекламный плакат, висевший в окне банка, и моментально пришли на память распахнутые руки, воспетые отцом Родригесом. На плакате был изображён мужчина лет тридцати, с фигурой атлета, с хорошо уложенной причёской, излучающий уверенность и деловитость успешного менеджера, который прекрасно смотрелся бы главным героем сериала из жизни банка. Молодой человек явно только что поднялся со своего кресла, чтобы встретить невидимого посетителя, протягивая ему руку приглашающим жестом. Слева над его головой крупными буквами было написано: Прошу, проходите, скажите, в чём ваша проблема, и мы решим её!

Зажегся зелёный. Швейк перешёл улицу и остановился перед лестницей, ведущей ко входу в Чейз Манхеттен Банк, не в силах оторвать взгляда от молодого менеджера, который говорил Прошу, проходите, скажите в чем в чём ваша проблема, и мы решим её! Менеджер обращался явно к нему, Швейку! Прошу, мистер Швейк, проходите, скажите, в чём ваша проблема, и мы решим её!, указывая на кресло, в которое ему, Швейку, предлагалось сесть. Именно его приглашала протянутая рука, та самая открытая рука, дружеская и надёжная, и именно ему предназначался этот ясный, понимающий взгляд, и эта подбадривающая приветливая улыбка… Как можно было сопротивляться этому приглашению, такому сердечному и многообещающему! Швейк быстро подсчитал в уме, сколько денег ему нужно, чтобы дожить до следующей получки. Получилось девяносто-сто долларов максимум! Наверняка это не та сумма, в которой этот любезный и дружелюбный человек мог бы отказать ему!

Швейк поднялся по ступенькам лестницы к огромной греческой колоннаде банка.

VI Досадная неожиданность

Поднявшись по ступенькам лестницы к огромной греческой колоннаде банка, Швейк тотчас спустился назад. Банк был закрыт. Швейк запомнил расписание работы банка и решил посетить его в понедельник утром. После чего сел в поезд и вернулся в Мамаронек.

Уик-энд прошёл спокойно, без заслуживающих упоминания событий.

VII Чарльз В. Браун из Чейз Манхеттен Банка

Мистер Чарльз В. Браун представлял собой пятидесятилетнего слегка потрёпанного временем господина. Он был коренаст, нижняя часть тела намного шире верхней, с короткими толстыми ногами, чуть кривоватыми, легко потеющий, прыщеватый, с большой головой на короткой шее, с густыми седыми волосами, с которых подобно снегопаду непрерывно сыпалась перхоть, что заставляло его носить костюмы исключительно светлых тонов, и шевелюрой, напоминающей то ли Бетховена, то ли Распутина, — всё это вряд ли позволяло считать его красавцем-мужчиной. И уж наверняка никто бы не предложил ему роль главного героя телесериала.

Жил он в большом красивом доме в Нью-Джерси вместе с женой, высокой и жилистой дамой, тощей, словно она страдала анорексией, с угловатыми чертами лица и редкими жёсткими волосами, скособоченной подобно пизанской башне из-за врождённого сколиоза. У них было двое детей, четырнадцати и двенадцати лет, в которых чудесная комбинация генов, унаследованных от бог знает, каких предков, породила утончённое изящество, так, по крайней мере, охарактеризовал бы их романист XIX века. Всякий, кто видел Чарльза В. Брауна с его мальчиками, не мог отделаться от подозрений насчёт его отцовства, но при знакомстве с их матерью подозрения тотчас исчезали, уступая место почтительному восхищению замыслом Божественного Провидения, которое, как известно, непостижимо людским умом.

Чарльз В. Браун учился в Оксфорде, где был на хорошем счету и где он получил диплом экономиста. После чего, несмотря на столь незавидные внешние данные, сделал весьма неплохую карьеру: к сорока годам он уже был руководителем самого крупного агентства Чейз Манхеттен Банка, а ещё через несколько месяцев стал членом директората Департамента инвестиций и кредитов центрального офиса банка.

Существеннее внешние данные Чарльза В. Брауна сказались на формировании его характера и его мировосприятия. Если абсолютная неспособность к занятиям спортом заставила его с малых лет посвятить себя учёбе, то полный крах в отношениях с противоположным полом породил в нем цинизм, сарказм и отвращение к человечеству как таковому: все мужчины представлялись ему законченными мерзавцами, женщины — шлюхами, любовь и добродетель — смехотворной сказкой, слава и честь — чистой выдумкой, брак и семья — гротесковым фарсом, жизнь — дракой на ножах, в которой не существует запрещённых приёмов. Жестокий до садизма с нижестоящими, коварный в отношениях с вышестоящими, брутальный с женщинами, которых подбирал на панели ради часа животной страсти, посетитель секс-шопов и читатель непристойных комиксов, Чарльз В. Браун, казалось, окончательно закостенел в этой своей ипостаси.

Однако, когда ему исполнилось тридцать два года, на торжественной церемонии открытия нового агентства банка он познакомился с женщиной, которая стала его женой. Она была дочерью вице-президента Чейз Манхеттен Банка и первой и единственной женщиной, в глазах которой, защищённых, впрочем, очень толстыми линзами, он не прочитал немедленного выражения ужаса. Беседуя с ней в тот вечер, он впервые отказался от привычных циничных шуток, типа тех, с какими любил представляться: я брат Гари Купера, но он потребовал, чтобы я сменил фамилию, и они долго разговаривали об Оксфорде, о мосте Ватерлоо, о белых рифах Дувра и так далее. Два месяца спустя они поженились, в результате чего карьера, нрав и жизненная философия Чарльза В. Брауна поменялись радикальным образом.

Его ум, которым прежде он пользовался для обнаружения, обнажения и обличения самых скрытых мерзостей бытия, теперь обратился на поиск и любование самыми положительными и добродетельными его аспектами, на замену чёрного нигилизма надеждой и оптимизмом. Его душа открылась, и из её глубин, словно по принципу компенсации, высвободилось страстное и утончённое чувство прекрасного, которое, как оказалось, всегда жило в ней, но которое он, в удавшейся попытке не соразмерять себя с этим прекрасным, заморозил в собственном глубоком и тайном бессознательном. Выяснилось, что Чарльз В. Браун любит хорошую музыку, поэзию, внешнюю элегантность во всём: в людях, в предметах, в природе. Его дом стал негромким гимном красоте: изящный архитектурный облик, изысканная простота обстановки, никаких уступок роскоши, мишуре, китчу, эксцентричности и броскости. В нем не было ни одного предмета, который не был бы достоин лучших дизайнерских журналов как образец функциональной элегантности и абсолютного равновесия между красотой и пользой. При этом его вкус не ограничивался лишь плодами современной американской промышленной цивилизации, практичными и утилитарными по сути, но распространялся и на добропорядочную и основательную буржуазную культуру старушки Европы.

Долгое время ему не удавалась расстаться лишь с одним из своих прошлых комплексов. Как-то в юности он посмотрел фильм Красавица и чудовище с Жаном Марэ в главной роли, и в течение долгих месяцев его терзало осознание того, что он ещё ужаснее не только Жана Марэ самого по себе, но и Жана Марэ в роли чудовища, даже в звериной маске излучавшего волнующее окружающих обаяние, чего, как ему казалось, сам он был начисто лишён. В наиболее потайных уголках сознания он долгое время взращивал мечту о чудесном превращении, на рациональном уровне отдавая себе ясный отчёт в том, что ему никуда не деться от собственной телесной оболочки, и после свадьбы постоянно снижал количество лет, которое был готов отдать в обмен на красоту Жана Марэ или Марлона Брандо: не больше десяти, как в первые годы, затем максимум пять, три, а потом уже ни одного.

Много всякого можно было бы ещё порассказать о Чарльзе В. Брауне, который вполне достоин, как, впрочем, всякий человек стать героем романа. Но в рамках этой истории, главным героем которой является не он, а Швейк, ограничимся тем, что припомним единственную забавную, с оттенком дурновкусия, форму его личного снобизма. Имеется в виду тщательно скрываемый обидный комплекс неполноценности по отношению к мишуре аристократизма, завистливое восхищение всеми, кто мог украшать себя титулами: герцог, князь, барон, маркиз. Возможно, речь шла о жалком паллиативе того благородства внешнего вида, в котором ему было так жестоко отказано. Как бы то ни было, он был готов на всё ради того, чтобы владеть галереей портретов сиятельных предков, фамилией с пусть крошечной приставкой де или фон, или такой звучной, как, например, у Эстерхази — покровителя Бетховена, или даже Борджиа — как у жесточайшей садистки Лукреции.

Поэтому объяснимо, что однажды он уступил предложению взять в разработку его геральдическое древо. Предложение поступило в виде письма с грифом Для очень узкого круга, пришедшее из Буффало от некого фонда с многообещающим названием — Великий Свод Аристократических и Знатных родов. В письме сообщалось, что сотрудниками фонда обнаружена важная информация, касающаяся истории Вашего Рода. Спустя три месяца ожидания и немалых платежей, он получил толстенный пакет с репродукциями старинных пергаментов, аккуратный рисунок обложки Свода геральдических данных, всю в звёздах и стоящих на задних лапах единорогов по углам, а также объёмное историческое описание, за подписью доктора философии Густава Иммануэля фон Эйхендорфа.

Согласно выводам, сделанным Густавом Иммануэлем фон Эйхендорфом, явно взятым не с потолка, а подтверждаемым бесспорными документальными доказательствами, Брауны вели свой род от Буиллонов или Бульонов из Нижней Лотарингии. По мере того, как боковая ветвь семьи переселялась сначала во Францию (де Бронне), а затем в Англию, родовая фамилия трансформировалась. В Англии семья разделилась на две ветви: Браунинги (ветвь, известная знаменитыми братом и сестрой Робертом и Элизабет) и Брауны. Именно эта ветвь проявила себя как наиболее жизнестойкая и плодовитая, поскольку вместо того, чтобы отсохнуть, как те же Буиллоны, или де Бронне, или те же Браунинги, расцветала, обильно производя Браунов повсюду, где давала ростки.

Брауны, к которым принадлежал и наш Браун, относились к так называемой Нортумберлендской ветви, серьёзно скомпрометированной участием в религиозных войнах XVI — XVII веков. После казни Карла I (1649 год) Брауны переселились в Америку, где, хотя и отличились в различных областях, однако никто из них так и не принёс прежней славы древнему роду, за исключением, естественно, нашего Брауна. Согласно документам, на которые ссылался фон Эйхендорф основателем рода был Гоффредо Бульонский, герцог Нижней Лотарингии, живший между 1060—1100 годами, который вошёл в историю тем, что возглавил Первый Крестовый поход, имея в подчинении таких знаменитых рыцарей, как Раймондо из Толозы, Роберто Нормандского по прозвищу Толстая задница, Боэмондо из Таранто, Адемаро из Контцы и других. Будучи просвещённым знаменосцем европейской колонизации Ближнего Востока, Гоффредо Бульонский отказался от титула Короля Иерусалимского, утверждая, что никто не может быть королём в городе Христа, и признал за собой лишь титул Защитника Святых Мощей. Таким образом, Чарльз В. Браун имел право претендовать как на титул герцога Нижней Лотарингии, так и на титул Защитника Святых Мощей: оба передаваемые по прямой линии исключительно потомкам мужского пола.

Заплатив за присланные документы и закрывшись в своём кабинете на два оборота ключа, Чарльз В. Браун листал их, испытывая чувство глубокого удовлетворения и гордости, перевернувшие всю его душу, хотя и омрачённую некоторой досадой, вызванной той лёгкостью, с какой Гоффредо Бульонский отказался от столь престижного и звучного титула, как Король Иерусалимский. Несмотря на присущие ему слабости, Чарльза В. Брауна можно было считать кем угодно, но только не глупцом. По мере того, как он размышлял над присланными документами, в его душе росло подозрение, порождённое подобным геральдическим роскошеством. Он вдруг вспомнил, как где-то читал о том, что Роберт и Элизабет Браунинги были мужем и женой, а вовсе не братом и сестрой. Затем он порылся в Британской Энциклопедии, из которой узнал, что Гоффредо Бульонский скончался, не оставив детей. Дальнейшие размышления привели к умозаключению, что приложенный к документам рисунок обложки Свода геральдических данных со всеми его звёздами на синем поле и стоящими на задних ногах козерогами по всем четырём углам, смотрелся бы адекватнее на банке с моющим средством, чем на томе средневековых гербов и штандартов.

Тогда он написал ещё одно письмо в фонд Великий Свод Аристократических и Знатных родов, приложив к нему чек на щедрую сумму. Подписавшись фальшивой фамилией, он попросил предоставить ему как можно более подробный компромат, касающийся некоего Чарльза В. Брауна из Нью-Джерси и его предках, дав понять, что речь идёт о его личном враге.

Ответ не заставил себя ждать. Согласно представленной информации, американские Брауны, потомком которых был этот тип, вели начало от Вилльяма Брауна, приговорённого к смертной казни за грабёж и изнасилование в Англии в 1684 году, но помилованного, поскольку, как это было принято в те годы, он согласился на депортацию в Гвиану, Австралию или Вирджинию. По всей вероятности, Вилльям Браун выбрал Вирджинию, потому что, как свидетельствуют документы, именно там он женился на некой Бетси Пикфорд, бывшей проститутке из Лондона, известной в городе как Бетси — ляжки нараспашку, и прибывшей в Новый Свет тем же путём, что и её муженёк.

Чарльз В. Браун собрал обе пачки документов и сжёг их в камине, следя за тем, чтобы от них не осталось и следа. В огне сгорели все его геральдические амбиции. А поскольку ему уже понравилось жить в своём собственном теле и собственном мире, он легко смирился с тем, что он один из многих, кто ведёт свой род от пращура Адама, и эта жизненная линия не требует досконального документального подтверждения, ибо является абсолютной бытийной истиной для всех Браунов, Лунари, Уайтов, Шмидтов, Дюпонов, Эспозито, Масишвили, Коломбо, Эрандесов, Ароянов, Пересов, Николаевых, О’Брайенов, Абдуллахов и прочих насельников планеты Земля. Несмотря на крах мечты о голубых кровях, а, может быть, именно по этой причине, Чарльз В. Браун сохранил неистребимое восхищение всем тем, что знал об аристократах, коронах, скипетрах, и всякий раз, когда он знакомился с каким-нибудь европейцем, в его душе маленьким костерком вспыхивала надежда на то, что тот может оказаться принцем, графом или кем-то в этом роде. Поэтому, когда в понедельник 28 ноября, в 10:30 плюс-минус минута, секретарша мисс Комптон вошла в его кабинет и протянула ему записку с просьбой принять некоего Йозефа Швейка из Будейовиц, Чарльз В. Браун сразу же подумал: «Из Будейовиц! Несомненно, аристократ!», и велел мисс Комптон немедленно проводить просителя в кабинет.

VIII Взаимное разочарование

Швейк вошёл в кабинет Чарльза В. Брауна.

Чарльз В. Браун, подняв на вошедшего взгляд, был несколько обескуражен его сияющей благодушием физиономией, явно лишённой не только признаков аристократизма, но и большого ума. Однако Чарльзу В. Брауну было хорошо известно, что члены старинных европейских аристократических фамилий с давних пор имели привычку вступать в браки в узком кругу себе подобных, а то и родственников, что сказывалось не самым блестящим образом на их потомстве. В его памяти моментально всплыло глуповатое, как у деревенского пастуха, лицо Гогенцоллерна, а за ним — ещё более глупая физиономия Понятовского.

Как бы то ни было, он встал, обошёл свой огромный письменный стол из ореха и, протягивая гостю руку, поспешил к нему навстречу.

При виде его и в глазах Швейка промелькнула тень разочарования.

— Осмелюсь заметить, я ожидал увидеть нечто иное, — сказал он, пожимая руку хозяину кабинета.

— То есть? — спросил Браун с лёгким недоумением

— Я имею в виду плакат, который у вас в окне, — с любезной улыбкой пояснил Швейк. — Подозреваю, вы на нем сняты несколько лет назад.

— Прошу, садитесь, — ответил Браун, всё ещё не понимая, что имеет в виду гость.

— На нём ещё написано: проходите и скажите, в чём ваша проблема, — сияя улыбкой до ушей, пояснил Швейк, усаживаясь в кресло.

— А-а, теперь понял, о чём вы, — сказал Браун, усаживаясь в своё. — Стало быть, вы хотите поговорить о финансировании…

— Ну да, о финансировании, — перебил его Швейк. — О займе.

Слово займ показалось ему более подходящим в его ситуации.

— Нет проблем, мы тут для этого и сидим, — ободрил его Браун. — И если это в наших возможностях, мы более, чем охотно, мистер… Извините, как я должен к вам обращаться?.. Мистер… из Будейовиц…

— Зовите меня просто Швейк.

Чарльз В. Браун отвесил вежливый поклон. Он знал, с какой беспечностью аристократы порой относятся к своим титулам, демонстративно щеголяя своей приверженностью демократическим принципам.

— Как пожелаете, мистер Швейк.

— Моё желание здесь не причём, — заметил Швейк. — Меня так зовут на самом деле.

— Но вы… вы из Будейовиц! — настаивал Браун.

— Из них самых. Так записано и в моих документах.

— Полагаю, вы недавно покинули Чехословакию?

— Да, совсем недавно.

Браун глубоко вздохнул, покачал головой и на некоторое время замер со скорбным видом, выказывая тем самым сочувствие драме благородного чехословацкого народа в лице сидевшего перед ним его представителя.

— Понимаю вашу драму, мистер Швейк, — произнёс он. — Воображаю себе трудности, с которыми вы столкнулись и которые, надеюсь, будут быстро преодолены. Простите за неделикатность, вы были… очень богаты?..

— Не сказал бы, что очень, — с достоинством ответил Швейк.

— Иными словами, вы ни в чём не испытывали нужды?

— Ну, естественно, были кое-какие проблемы, как у каждого, но в целом я чувствовал себя превосходно! Я жил в Праге и…

— Не ошибусь, если скажу, что в Праге вы жили во дворце?

— Да, — ответил Швейк. — В небольшом.

— Это было ваше родовое поместье?

— Ну… да…

Какая странная манера выражаться, подумал Швейк.

— Мы жили в замке во время войны.

Это было чистой правдой. Призванный под ружьё в армию Третьего Рейха, Швейк в течение нескольких месяцев жил в конюшне замка, где разместили его полк.

Однако Чарльз В. Браун был настроен понимать всё на свой манер.

— Замок красивый? — спросил он не без тени зависти, как всегда, когда разговор касался темы дворцов и замков.

— Ещё какой красивый! — подтвердил Швейк. — Но, к сожалению, когда в замке размещают армейские подразделения… Вы же знаете, какие они, эти солдаты!..

— Согласен, это безумие! Представляю, себе, что они там у вас устроили.

И Чарльз В. Браун снова вздохнул и покачал головой, скорбя о сокровищах культуры и искусства, поруганных армейским сбродом.

— Извините за любопытство, мистер Швейк, а ваши родители… отец…

— Простите?.. — не понял Швейк, куда клонит собеседник.

— Ваш отец… он был князь?..

Швейк задумался над ответом. Он давным-давно перестал задаваться вопросом о том, кто мог быть его отцом. Последнюю попытку он сделал ещё в юном возрасте, спросив об этом мать. Но и она не смогла утолить его любопытство, ответив загадочной фразой: Ищи ветра в поле! Мысль, что его отцом мог бы быть князь, никогда не приходила ему в голову. Однако и такого варианта нельзя было исключить.

— Возможно, — произнёс он многозначительно после долгой паузы.

— Ваш отец, простите, он остался… там?..

— Там — это в Чехословакии?..

— Ну да.

Швейк снова задумался.

— Вероятно, — ответил он, наконец.

Теперь задумался Чарльз В. Браун. Он много читал и слышал об ужасных репрессиях коммунистических режимов против членов семей тех, кто выбирал свободу.

— Я понимаю вашу сдержанность, мистер Швейк. И прошу извинить меня за то, что затронул столь болезненную для вас тему.

— Да уж! Если бы вы могли представить себе, сколько таких, кто оказался в моем положении!

— О, да, я прекрасно это представляю!

— Значит… я надеюсь, что нет особых препятствий для предоставления мне займа, о котором я пришёл вас попросить?

— Нет-нет, конечно, нет! — поспешил заверить его Браун. — Напротив! Одним поводом больше, я бы сказал. Разумеется, да. Это будет, в некотором смысле… компенсация за перенесённые вами страдания…

Всё-таки Америка — великая страна, подумал Швейк.

С малолетства у себя дома, в Будейовицах, когда он сорился с пацанами своего квартала, он только и слышал в ответ: Ублюдок! Сукин сын! А здесь все прямо-таки стараются помочь тебе!

— Вы очень любезны, мистер Браун.

— Скажите, речь идёт о кратко-, средне или долгосрочном займе?

— А что это значит?

— К сожалению, не знаю, как это объяснить на вашем языке, — ответил вежливо Браун. — Спрошу иначе: вы будете возвращать деньги в течение короткого времени или?..

— Я предпочёл бы делать это в течение нескольких месяцев, если, конечно, такое возможно.

— Тогда это называется среднесрочный заём, — уточнил Браун.

— Да, тогда — среднесрочный, — моментально согласился Швейк.

— О какой сумме идёт речь?

— Ну… — Швейк почесал макушку. — В пятницу я хотел попросить восемьдесят, но банк был закрыт. Прошло три дня, так или иначе я их пережил… Скажем… шестьдесят.

— Шестьдесят. Тысяч или миллионов? — осторожно поинтересовался Браун.

Швейк с удовольствием рассмеялся. Ох, и остроумный же мужик этот Браун! Смешно до слёз!

Он встал с кресла, наклонился над столом и сердечно похлопал Брауна по плечу.

— Шестьдесят миллионов, естественно! Почему бы нет!.. А можно попросить поменьше, чем шестьдесят миллионов? — Швейк вытер слезы. — Видите ли, скажу вам по секрету, я должен отдать двадцать долларов мисс Зигфрид и ещё тридцать долларов я задолжал в супермаркете Мамаронека.

Теперь уже Браун рассмеялся от души. Юмор, конечно, слегка тевтонский, но ведь и чехословаки, в конце концов, живут в тех же краях и едят много картошки.

— Надеюсь, я прошу не слишком многого, — сказал Швейк. — Но что поделать, я впервые оказался в таких обстоятельствах…

— Дело не в том: слишком много или слишком мало, — перебил его Браун. — Дело в человеке, гарантиях, залоге и прочих условиях. У вас, разумеется, есть кое-какие связи, авторитетные знакомые, которые могли бы выступить гарантом вашей просьбы…

— Когда вы говорите авторитетные, я полагаю, что вы имеете в виду кого-то более авторитетного, чем мистер МакНамара…

— Мистер МакНамара?.. — переспросил Браун, роясь в памяти.

— Управляющий супермаркетом в Мамаронеке.

Браун вновь рассмеялся, на этот раз, скорее, из вежливости. Юмор этих европейских ландскнехтов был всё-так тяжеловат для его тонкого ума.

Швейк тоже рассмеялся, и снисходительным тоном, словно идя ему навстречу, продолжил:

— Президент Эйзенхауэр собирался приехать в Нью-Йорк, когда наше судно прибыло в порт, чтобы увидится с нами, однако дела задержали его в Вашингтоне. Не знаю, достаточно ли вам этого…

— Чего этого?

— Имени президента Эйзенхауэра.

— Вы могли бы представить гарантии за подписью президента Эйзенхауэра?! — изумился Браун, слегка краснея и едва не вскакивая на ноги от возбуждения.

Чёрт побери, эти аристократы на самом деле живут на другой планете! Бросаются именами таких людей, как Эйзенхауэр, будто он сосед по дому. Что ж, бывало, кто-то ходил на обед и к царю, кто-то к Людовику XVI, почему бы этому типу не общаться с американским президентом!..

— Подпись президента Эйзенхауэра я могу представить вам, когда захотите, мистер Браун, — сказал Швейк. — У меня есть его письмо и книга, которую он мне подарил. Надеюсь, я их не потерял.

Имелось в виду приветственное письмо президента, которое, вместе с копией американской Конституции, было вручено в лагере всем европейским беженцам.

— Президент Эйзенхауэр прислал вам в подарок книгу?!.. Вы что, так хорошо его знаете?

— Да, очень хорошо. А вы?

— Н-н-нет, — пробормотал Браун, не в силах справиться с потрясением.

Странно, подумал Швейк, очень странно. Но, быть может, это и есть демократия. Позволил бы себе директор банка в России не знать Сталина! Да, не зная его, он вообще вряд ли стал бы директором банка!

Тем временем Браун, отойдя от шока, вернулся к делу.

— Итак, мистер Швейк, я говорил о гарантийной подписи.

— Я, конечно, мог бы попросить её у президента Эйзенхауэра, — сказал Швейк. — но мне не хотелось бы тревожить его из-за такого пустяка.

— Пустяка! — воскликнул Браун, ощутив головокружение. — Речь идёт о шестидесяти миллионах! — И нервно рассмеялся.

— Ах, да, верно! Я и забыл о шестидесяти миллионах! — сказал Швейк, и подумал: все-таки он большой остряк, этот уродец.

— Я понимаю, что вам не хотелось бы беспокоить президента, но войдите в моё положение: банку необходимы надёжные гарантии… например, замок, о котором вы говорили.

— Но он находится в Чешском Крумлове.

— Хотя да, это до войны мы могли бы принять его в залог, а сейчас, подозреваю, на него наложило лапу государство.

— Вы правы, его реквизировали.

— А есть хоть какая-нибудь возможность взять в залог недвижимость, находящуюся во владении социалистической республики?

— Об этом даже и думать не думайте! — замахал руками Швейк.

— А может быть… — Чарльз В. Браун задумался в поисках решения. — Может быть… семейные драгоценности?..

— У меня есть только вот эта золотая цепочка, — сказал Швейк, расстёгивая две верхних пуговицы рубашки.

— Вы бежали из Чехословакии, не взяв с собой ничего? — поразился Браун.

— Только то, что на мне было.

— И оставили всё-всё за железным занавесом? Драгоценности, ковры, картины?..

— Да, и картины тоже, — подтвердил Швейк, имея в виду четырёхцветный эстамп Влтава на закате, который стоял у него на комоде, и Мадонну с младенцем, вытканную на коврике, висящем над кроватью. Он никогда прежде не вспоминал о них, но что правда, то правда: он оставил там и картины тоже!

— Н-да, мистер Швейк… Нет, я уверен, что мы обязательно найдём выход из положения! Но позвольте заметить, русские князья в период октябрьской революции оказались более предусмотрительными, чем вы!

— Разумеется, я же идиот! — согласился Швейк.

— Я вовсе не это имел в виду, — с извиняющейся улыбкой проговорил Браун.

— Вам не надо оправдываться, это, действительно, так! — заверил его Швейк и добавил доверительным тоном: — Государственная медицинская комиссия официально признала меня идиотом.

— Да-да, я знаю, с оппозиционерами всегда так поступают, — оживился Браун. — Власти официально объявляют их сумасшедшими. В России это касается даже самых известных учёных!

— Да вы что! — заинтересовался Швейк. — Что, вот так прямо объявляют их идиотами?

— Не идиотами, а сумасшедшими! К тому же, опасными сумасшедшими!

— Это не совсем мой случай. Меня посчитали безопасным.

— Они сделали это ещё до того, как вы убежали?

— Да, намного раньше.

— Думаю, что сейчас вас точно объявили бы опасным! — воскликнул Браун, вступая в полемику с чехословацким режимом.

— Вряд ли. Иначе как объяснить то, что они пытались меня убить!

— Перед тем, как вы бежали, они пытались вас убить?!..

— Не перед, а сразу же после!

— А, ну конечно! — снова взорвался Браун с нарастающим возмущением: — Это же в их правилах! Когда человеку вашего уровня удаётся оказаться за железным занавесом, они боятся, что вы расскажете всему миру о преступлениях коммунистического режима!

— Я не знаю, чего они боялись, но только то, что они пытались укокошить меня, это правда… Однако, — добавил Швейк слегка смущённо, — позвольте заметить, я уже два раза слышал от вас одну фразу, которая ну никак не соответствует действительности.

— Какую?

— Про железный занавес. Это абсолютно неверно.

— Что же в этом неверного?

— Никакого железного занавеса не существует, — категорически заявил Швейк. — Когда кто-то слышит о железном занавесе, сразу представляет себе что-то вроде железного жалюзи. Вряд ли кому удалось бы построить жалюзи такого размера, ведь граница между Чехословакией и Австрией составляет десятки километров, да ещё она вся изгибается, а жалюзи могут работать, только когда они прямые.

После этого Швейк поведал историю своего друга Матиаса Краничека из Славково, который взял и заменил ворота своей конюшни красивыми жалюзи. Но ему не разу так и не удалось ни поднять, ни опустить их ровно, все время получалось наперекосяк, пока вообще их вообще не заклинило намертво. Это при ширине-то всего в пять или шесть метров. А тут многокилометровая граница между двумя государствами! Нет там никакого занавеса из железа! Немного колючей проволоки — это есть. А больше ничего нет! Так что я пролез через неё без особых проблем. Как и многие другие.

Пока Швейк говорил, в мозгу Чарльза В. Брауна проклюнулось первое смутное подозрение, что он не тот, за кого себя выдаёт. Или, точнее сказать, за кого он, Чарльз В. Браун, его принимает. Прикусив нижнюю губу, он пристально посмотрел на Швейка, опустил взгляд на авторучку из черепахового панциря, орнаментированного золотом, которую держал в руке, жестом прервал поток дополнительных подробностей, которыми Швейк подтверждал свои мысли, и твёрдым, спокойным, даже слишком спокойным тоном произнёс, чётко выговаривая каждый слог:

— Простите меня, мистер Швейк, не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы сказать мне, что вы конкретно от меня хотите и почему?

— С большой охотой! — ответил Швейк, усаживаясь поудобнее. И начал откашлявшись:

— Как-то раз, мы, завсегдатаи трактира У чаши, организовали прекрасную прогулку…

Существует немного достоверных свидетельств того, как продолжилась их беседа, тем более, что она оказалась короткой. Чарльз В. Браун раз и навсегда запретил себе вспоминать об этом, и даже по прошествии многих лет любой намёк на эту тему вызывал у него резкое повышение артериального давления и сильный тремор рук.

Швейк, со своей стороны, объяснял, что повествование о его бегстве на Запад, едва начавшись, было прервано внезапным недомоганием мистера Брауна, напоминающим истерический припадок. В какой-то момент мисс Комптон услышала сдавленный крик и увидела Швейка, спешно покидающего кабинет с удивлённым и одновременно озабоченным видом.

— Что случилось? — встревожилась она.

— Он плохо себя почувствовал, — ответил Швейк.

Мисс Комптон бросилась в кабинет шефа, но Швейк задержал её.

— Не спешите, — сказал он. — Мне кажется, он никого не хочет видеть. Я был там, как он вдруг закричал, чтобы я ушёл!

В эту минуту дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился Чарльз В. Браун с налитым кровью мокрым от пота лицом, ещё более страшный, чем обычно. Уставив указательный палец правой руки на выходную дверь, он закричал:

— Вы всё ещё здесь?! Вон отсюда! Убирайтесь прочь!!

— Я ухожу, — сказал Швейк, немного обидевшись. — А вам следует поберечь себя. И быть повежливее с клиентами. Ведь вы же банк. И перестаньте морочить голову вашим потенциальным клиентам, — добавил он, мысленно сравнивая стоящего перед ним свирепого монстра с изображением молодого менеджера, улыбавшегося ему с рекламного плаката. — Должен заметить, что вы совсем не похожи на себя на плакате ни внешним видом, ни манерами!

И, поблагодарив мисс Комптон за любезность, Швейк с достоинством вышел из офиса Чейз Манхеттен Банка.

IX Счастливое разрешение маленькой проблемы

Неприятный инцидент с истеричным функционером Чейз Манхеттен Банка в течение нескольких недель будоражил мозг Швейка и служил темой для обсуждения. Он говорил об этом с миссис Хиллер, с мистером МакНамарой, с отцом Родригисом, с друзьями по радиостанции, рассказывая каждому о том, как всё было, в мельчайших подробностях. По мнению МакНамары и Панятника, результат была очевиден: в банках шестьдесят долларов не занимают!

— Видели бы его кабинет! — горячился Швейк. — Да шестьдесят долларов для них — сущая ерунда! И потом, его нисколько не удивило, что я назвал цифру шестьдесят, больше того, он даже стал шутить: шестьдесят тысяч или шестьдесят миллионов…

— Шестьдесят тысяч — одно дело, а просто шестьдесят — совсем другое, — авторитетно заявил МакНамара.

— Идиоту понятно, — сказал Швейк, — что шестьдесят намного меньше! И что с того?..

— А то, — перебил его Мартину, — что, если ты попросишь в банке миллиард на финансирование гнусных дел — нет проблем, но, если тебе надо десять долларов, чтобы не умереть с голоду, там тебе никто не подаст и цента. — И заключил с выражением недовольства, которое с некоторых пор не сходило с его физиономии. — И в банках тоже все сукины дети!

— Но это уму непостижимо! — горячился Швейк.

И рассказал о другом, столь же абсурдном эпизоде, случившимся с ним

однажды вечером, когда он пригласил миссис Хиллер на ужин в Чикен Инн в Мамаронеке. Он заказал себе ножку жаренного цыпленка, а официант принес ему курицу целиком.

— Но я заказывал только ножку, — объяснял Швейк официанту, — потому что сегодня вечером мне хотелось съесть чего-нибудь полегче. Кстати, принесите мне ещё один пакетик горчицы.

— За ещё один пакетик с вас полдоллара, — сказал официант.

Странно, подумал Швейк, в трактире У Чаши горчица бесплатная, как тарелки и салфетки.

— А что я буду делать с целой курицей? Мне достаточно только четвертой части.

— Съешьте то, что желаете, а остальное оставьте, — пожал плечами официант.

Швейк прикончил одну ножку, как и собирался, и полюбопытствовал у официанта, что будет с оставшимися тремя четвертями курицы. Оказалось, что он может забрать их с собой, чтобы съесть позже или просто выбросить на помойку. Поражённый Швейк попросил прокомментировать этот факт мистера МакНамару, который был, как всегда, лаконичен: здесь так принято! — сказал он. И пояснил, что для официанта, которого Швейк вынудил принести вторую порцию горчицы — это затрата рабочей силы, поскольку он делает одной ходкой больше, что стоит денег. Принести четверть курицы или всю курицу для него — одна и та же ходка. Больше того, отрезать от целой курицы любой кусок — тоже затрата рабочей силы. Иными словами, четверть курицы будет стоить больше целой курицы.

Надо же, что ни шаг, то доллар! А в трактире У чаши всё с точностью наоборот! Как бы то ни было, в чужом монастыре следует жить по его уставу.

На что Мартину отрезал сумрачно:

— В этом твоём монастыре одни сукины дети!

Короче говоря, рана, нанесенная ужином в Трокадеро, затянулась сама собой, без несостоявшегося займа в Чейз Манхеттен Банке. Швейк потуже затянул пояс, отложил на потом кое-какие траты, а главное, воспользовался помощью, решительно предложенной миссис Хиллер, отношения с которой с каждым днём становились всё сердечнее.

Ни пальто, ни свитер он не купил, как задумывал. Оба, и миссис Хиллер, и Швейк, обнаружили, что у него и у почившего в бозе лейтенанта Малкольма Хиллера практически одни и те же размеры, в результате чего Швейк получил доступ к обширному гардеробу лейтенанта. У них даже сложился своего рода ритуал, который повторялся всякий раз во всех деталях: Швейк останавливался на пороге бывшей комнаты Малкольма, а миссис Хиллер молча с замиранием сердца, будто она в церкви, подходила к комоду, выдвигала ящик, доставала оттуда какую-нибудь одну вещь, носки или рубашку, некоторое время держала её на вытянутых руках как предмет культа, и на реснице у неё повисала слеза. Затем, глубоко вздохнув, она поворачивалась, растягивая губы в улыбке, закрывала ящик ударом ляжки и протягивала вещь Швейку, приглашая его пройти в комнату и прикинуть, подойдет ли она ему. И в то время, как Швейк проделывал всё это, она делилась с ним чувствами, какие испытывала в этот момент:

— Это как положить еще один камень на могилу Малкольма… или бросить на его гроб еще одну горсть земли.

— Вы же говорили, что он погиб в Тихом океане, — сказал Швейк, услышав легенду в первый раз.

— Пропал без вести над Тихим океаном, — тихо поправила его миссис Хиллер.

У неё уже вошло в привычку при упоминании покойного мужа никогда не употреблять слова умер, а только пропал без вести.

Швейк, всего минуту назад закончивший примерку кардигана желто-канареечного цвета, возвёл глаза к небу.

— В таком случае, не исключено, что не сегодня-завтра он объявится, — вселял он надежду в сердце бедной вдовы.

И, заметив скептическую улыбку на губах миссис Хиллер, рассказал ей историю своего приятеля Яна Вазарика, фармацевта из Градеца Карлова, который после войны с русскими тоже был объявлен пропавшим без вести. А через восемь лет случайно нашёлся в Украине, правда под другой фамилией и женатый на очень красивой блондинке — полной противоположности его прежней жене, которая была страшной и занудливой, отчего в городке у неё было прозвище: Слабительное.

— Так что никогда не надо терять надежды, — подвёл итог Швейк.

Но миссис Хиллер уже полностью успокоилась. Культ погибшего супруга со временем основательно поблёк и лишь изредка проявлялся в виде формальной демонстрации преданности его памяти. Хотя миссис Хиллер всё ещё хранила верность зароку не выходить больше замуж, тем не менее, она начала оглядываться по сторонам, и нельзя исключить, что, внося свою фамилию в список граждан, готовых принять у себя беженцев, она, пусть подсознательно, надеялась на встречу с родственной душой. Приписка только не японец, добавленная ею в графу Примечания и возражения, была единственной уступкой памяти супруга, пропавшего без вести над Тихим океаном.

Появление Швейка сперва не произвело на неё особого впечатления. Хотя у него и были оттопыренные уши, совсем как у Кларка Гейбла, любимого актёра миссис Хиллер, но были они прилеплены к голове, абсолютно иной формы, с круглой, сияющей простодушием физиономией, возвышавшейся над коренастой, словно вырубленной топором, фигурой, с короткими толстыми руками, увенчанными мощными кулаками. Его вид мог бы напугать любого, не будь этих огромных, внушающих доверие голубых, с лёгкой поволокой, глаз, лучившихся спокойствием и доброжелательностью.

— Это даже неплохо, что он такой страшилище, — пошутила миссис Хиллер в разговоре с подругой. — Будь он был красавцем, как мой Малкольм, не знаю, как долго я могла бы сопротивляться ему!

Однако Швейк обладал собственными достоинствами: он был очень любезен, всегда обращаясь к ней с лёгким поклоном; сопровождая её в супермаркет, открывал ей дверь и уступал дорогу; на обледеневшем тротуаре подавал ей руку; когда она приглашала его на ужин или когда он приглашал её в Чикен Инн или в Макдональдс, отодвигал стул от стола, чтобы ей было удобно сесть, говорил позволите, когда наливал ей вино; по вечерам в пятницу всегда возвращался домой с букетиком; а однажды, когда они ехали в Нью Йорк и оказались в вагоне рядом с парой матерившихся молодчиков, он призвал их к порядку, сказав сурово: следите за речью, здесь, между прочим, дама! Все это давало ей возможность чувствовать себя гранд-дамой, а также понять, в чём состоит отличие истинного джентльмена от американского мужчины, который такими мелочами вообще не заморачивается.

Подобное галантное поведение Швейка явилось пропуском, позволившим ему постепенно проникнуть в безмятежную вселенную миссис Хиллер. Или точнее, его туда впустили, как только миссис Хиллер стало ясно, что его поведение, как всё, что он делал, не таило в себе никакой задней мысли, составляя суть его характера, диктовавшего обходительность со всеми. Не сказать, что миссис Хиллер он не нравился. Она, скорее, даже находила некую приятность в его слегка излишних, расплывшихся формах. Но, прежде всего, ей нравились его волосы, густые и блестящие, как у юноши.

Миссис Хиллер умела быть элегантной, особенно по вечерам, даже если и собиралась провести вечер дома всего лишь наедине с телевизором. Неоднократно, возвращаясь поздно после ужина в компании своих приятелей, Швейк заставал её сидящей перед экраном либо в её любимом чёрном длинном, до пят, халате с кружевами, либо в розовом беби-долле. В последнем случае миссис Хиллер непременно взвизгивала, предупреждая его, кстати, всегда с некоторым запозданием, чтобы он, ради бога, не входил в комнату, и убегала что-нибудь накинуть. Не сделала она этого только однажды, задремав перед телевизором, и Швейк какое-то время любовался картиной, с видом знатока оценивая чуть скрещенные ноги, слегка приоткрытые губы, позволявшие видеть белоснежные зубы, аккуратно подкрашенное веко, (второе было скрыто спадающей прядью волос), и свежим гримом, который казался нанесённым совсем недавно. Налюбовавшись, он выключил телевизор, при этом миссис Хиллер издала едва слышный стон, но не проснулась. Швейк на секунду замер, потом поднялся наверх, взял большое пуховое одеяло, которое нашёл в своём шкафу, заботливо укрыл им миссис Хиллер и со спокойной душой отправился спать.

Следует добавить, что миссис Хиллер очень быстро проснулась, ибо минут через десять Швейк услышал, как она поднимается к себе в спальню.

Последний камень на могилу Малкольма лёг в феврале той же зимы. Была суббота, и троица друзей затащила Швейка на просмотр старого французского фильма, который уже некоторое время бойкотировался в Америке. Назывался он Дьявол в теле и рассказывал об истории женщины, муж которой был на фронте, а она стала спать с мальчишкой. Сцена, когда герои целуются на фоне горящего камина, явилась эффектной кульминацией: в момент поцелуя кинокамера поворачивалась к камину, и кадр заполняло пламя, разгоравшееся со всё большей силой. Зигфрид была потрясена. Панятник процедил, что кинокамере лучше было бы оставаться там, где была. А Мартину прокомментировал: Это намёк, — и добавил что-то по-румынски, отказавшись перевести, что.

Швейк вернулся домой чуть позже обычного и нашёл миссис Хиллер в новом чёрном халате китайского стиля. Гостиная была наполнена терпким ароматом благовоний, а на столе стояла бутылка шампанского. Миссис Хиллер, улыбаясь, объяснила, что сегодня у неё день рождения, и она купила шампанское, чтобы отпраздновать это событие вместе с ним.

— Дьявол меня побери! — вскликнул Швейк. — А я с пустыми руками! Это непростительно!

— Но вы могли не знать, что у меня день рождения! — ещё шире улыбнулась миссис Хиллер.

— У каждого из нас есть день рождения, –запротестовал Швейк. — Я должен был сообразить, что такое могло случиться и с вами!

Он уже собрался выбежать из дома, чтобы во что бы то ни стало, пусть даже на краю света, но найти какой-нибудь подарок, или хотя бы букет цветов. Но миссис Хиллер успела закрыть дверь на ключ, который с озорным видом спрятала в бюстгальтер как в самое надёжное и недоступное место.

Они выпили за её день рождения, потом миссис Хиллер поставила на стол яблочный пирог, они съели его и снова выпили. Опустошили одну бутылку, затем и вторую, которая ждала своего часа в холодильнике. Атмосфера сделалась совершенно задушевной, и в какой-то момент мистер Швейк и миссис Хиллер, не сговариваясь, встали из-за стола и вместе поднялись по лестнице в её полную ароматов спальню.

Ключ упал на пол, но время бежать за цветами было безнадёжно упущено. Вероятно, миссис Хиллер желала бы большего романтизма, тогда как Швейк, оставаясь, как обычно, воспитанным и любезным, был настроен более игриво, расцвечивая то, что происходило между ними, остроумными репликами и весёлыми анекдотами.

Тем не менее это был позитивный опыт для обоих, отвечая долго скрываемым латентным потребностям. И когда в четыре часа утра Швейк с перекинутыми через руку брюками и пиджаком, поклонившись и вежливо поблагодарив миссис Хиллер, расстался с ней и возвращался в свою комнату, чтобы воспользоваться несколькими часами заслуженного отдыха, он с удовлетворением думал, что их маленькая интимная проблема разрешилась самым счастливым образом.

То же самое думала и она.

IX bis Инструкция для читателя

Первый год в Америке прошёл для Швейка спокойно, без особых трудностей, связанных с адаптацией.

Здесь мы сделаем паузу в повествовании о его жизни. Но если кому-то не терпится узнать о сильнейшей деструктивной роли, которую нашему герою довелось сыграть в жизни Соединённых Штатов Америки во второй половине ХХ-го века, то он может сразу же перескочить к главе XV, где как раз и идёт речь о фатальном событии, означившим радикальный поворот в судьбе Швейка. С него и возобновится прерванное здесь повествование. Тот же, кто не очень торопится, может воспользоваться данной паузой, чтобы прочесть о событиях менее значимых, как-то: о президентских выборах 1956 года, к которым наш герой так же имел некоторое отношение, о сделанном ему коммерческом предложении, и о несчастной любви мистера Мартину и мисс Зигфрид, свидетелем которой отчасти стал Швейк.

Рисуя на этих страницах панораму истории Соединённых Штатов тех лет, автор пытается следовать примеру великих прозаиков XIX века (от Мадзони до Виктора Гюго и Льва Толстого), вставлявших порой в свои романы целые главы, содержащие историческую информацию, которые, впрочем, читатели чаще всего лишь пробегали глазами по диагонали или вообще пропускали.

Итак, для тех, у кого нет ни времени, ни желания ознакомиться с предлагаемой исторической информацией, повторное приглашение перепрыгнуть сразу к главе XV.

X Выборы 1956 года

На исторических выборах в декабре 1956 года за пост президента боролись республиканец Дуайт Эйзенхауэр, шедший на второй срок, и кандидат от демократической партии Эдлай Стивенсон. Швейк с интересом следил за процессом и в определённом смысле участвовал в нем, от души развлекаясь и открывая глаза на многое. Ведь до этого он и понятия не имел о том, что такое свободные политические выборы. Посмотрев сразу же после мультика из жизни Тома и Джерри документальный фильм, посвящённый предыдущим выборам, в которых эти два политика уже встречались лицом к лицу, Швейк с изумлением увидел, как проигравший (Стивенсон) поздравляет победителя (Эйзенхауэра), а тот, в свою очередь, благодарит соперника за благородство и от всей души желает ему победить в следующий раз. Совсем наоборот поступали, например, не только Сталин с Троцким, но и другие позднейшие политики в странах за железным занавесом, пусть даже он существовал в виде немногих мотков колючей проволоки. В России, Венгрии, Чехословакии, Польше… в общем, во всех коммунистических странах победители не рассыпались в комплиментах побеждённым — последних ждала незавидная участь, как это случилось с Берия, Масариком, Клементисом, и как это происходило именно в эти дни с Надем в Венгрии. Многие из проигравших были позже реабилитированы, но так и не смогли порадоваться этому, поскольку в своё время были уничтожены. Поэтому нечего было удивляться тому, что мало кто рвался принимать участие в таких выборах, соревнуясь с выдвиженцем власти!

В Америке атмосфера выборов была абсолютно иной, напомив Швейку сельский праздник, народное гуляние, где даже такие жизненно важные вещи, как политика и экономика, мир и война, казались элементами весёлой игры. Шумные пропагандистские мероприятия с мажоретками, джазовыми оркестрами, красотками в коротких юбочках, раздающими бумажные шапочки с фотографиями Стивенсона или значки с надписью Я люблю Айка!, как ласково Америка называла Эйзенхауэра, привлекали толпы народа. В такой жизнерадостной и доброжелательной обстановке забывались даже обычные расовые проблемы: кандидаты напоказ ели пиццу в Литл Итали и ласточкины гнезда в Чайна тауне, танцевали чардаш в Венгерской семье, говорили мерде, выступая во французских коммюнити и, обращаясь к неграм, уверяли, что без них Соединённые Штаты никогда не стали бы тем, чем стали. Короче говоря, на всю катушку использовали ситуацию, когда все, действительно, чувствовали себя братьями и сёстрами в объятьях большой мамы Америки, какой видел её отец Родригес.

Но больше всего Швейку понравилось то, что каждый мог голосовать, как хочет, реально веря, что именно его голос в силах что-то решить.

— В этом и состоит смысл демократии: делать не то, что хочет тот, кто сильнее, важнее или мудрее, пусть даже он и прав, а то, что решает сделать большинство! А оно может принять самое глупое решение! — объяснил ему отец Родригес.

— А что будет, если при подсчёте голосов республиканцы и демократы получат поровну? — спросил Швейк.

— Такого просто не может быть, — ответил отец Родригес. — Это было бы чудом!

— Никогда нельзя ничего исключать, и чуда тоже, — возразил Швейк. — У моего приятеля Франтишка Чорника, винодела из Нусле, был отец, глубокий старик, который в один прекрасный день взял и умер. Его положили в красивый дубовый гроб и утром уже было собрались приколотить крышку, как вдруг старый Чорник громко вздохнул, открыл глаза и попытался сесть.

— Статистически подобное невозможно, — заметил отец Родригес. — То, о чём вы рассказали, скорее всего, каталепсия в чистом виде.

— Оставим в стороне эти премудрости, — спокойно продолжал Швейк. — И предположим, что за мгновение до того, как старый Чорник очнулся, мимо прошёл кто-то, кто, быть может, в шутку сказал ему: Чорник, встань и иди. И тот попытался сделать это. И что бы тогда закричали все в таком случае? Чудо! Вот я и говорю: случай, когда человек впадает в каталепсию, — редкий случай, как редки случаи, когда кто-то пытается шутить в присутствии пребывающей в трауре семьи. Так что внезапное совпадение этих двух событий вряд ли статистически возможно. И тем не менее, такое случилось же! Я имею в виду Воскрешение Лазаря, которое всеми признанно чудом!

У отца Родригеса голова пошла кругом, как это бывало со многими, кто слушал рассказы Швейка. Тряхнув ею, чтобы привести мысли в порядок, отец Родригес сделал попытку прекратить беседу, подведя итог:

— В истории американских выборов такого никогда не случалось. Всегда у одной из сторон было больше голосов, и даже одного голоса достаточно, чтобы победить.

Пересказ этой беседы мистеру Мартину вызвал у последнего лишь кривую усмешку.

— Превосходно! — саркастически заявил он. — Это значит, что когда разницу составляет всего один голос, он один всё и решает! Как царь, Людовик XIV или Сталин! Какая же это, к чёрту, демократия! Это самая что ни на есть настоящая диктатура одного!

— Ну тут ты перегнул, — возразил Швейк. — Диктатор может быть преступником, как Гитлер или Сталин, тогда как при демократии решающий голос может принадлежать хорошему и честному человеку.

— Пусть так, но мне это не нравится! — фыркнул Мартину. — Мне не нравится, что какой-то один-единственный тип может решить, кому быть президентом, Эйзенхауэру или Стивенсону, и направить Америку в ту или иную сторону.

— Но этим типом можешь оказаться ты!

— Ещё чего! Взять на себя такую ответственность! Ну уж нет!

— Но ты же никогда не узнаешь, что всё решил точно ты, — настаивал на своём Швейк. — Невозможно ведь узнать, твой ли голос был последним или чей-то другой из множества голосовавших!

Мартину пожал плечами и пробормотал что-то по-румынски. Швейк уже начал привыкать к этой его особенности. С некоторых пор Мартину частенько впадал в чёрную меланхолию, говорил гадости обо всём и вся, со всеми ссорился, а однажды вдруг зло обрушился на Америку, заявив, что она вовсе не рай земной. Пусть даже он в чём-то и был прав, но говорить о стране таким образом было явно несправедливо. Мартину слегка приударял за Зигфрид и, казалось, она была вовсе не против его ухаживаний, так что Швейк терялся в догадках, что могло послужить причиной мизантропии у его приятеля.

В целом, повторяю, избирательная компания протекала в обстановке праздничности и беззаботности, чему также способствовала благоприятно складывающаяся международная обстановка. Правда, в самом начале года Америка пережила момент ужасного смятения, когда новый хозяин Кремля Никита Хрущёв публично осудил преступления, совершенные Сталиным, отчего у всех создалось впечатление, что Советский Союз, раскаявшись в своём коммунистическом прошлом, решил вернуться на правильный путь. Это нагнало паники на многих американцев, которые теперь уже и не знали, продолжать считать русских своими врагами или нет. Сильнее всего напугалась тяжёлая промышленность, не устававшая изобретать и производить всё более дорогостоящее и убойное вооружение. Теперь она рисковала остаться со всем этим на бобах, без заказов и с неизбежным увольнением, бог знает, какого количества рабочих. Но, к счастью для неё, произошло восстание в Венгрии, и между октябрём и ноябрём русские ввели танки в Будапешт, арестовали и подвергли пыткам Надя, посадив на его место Кадара, которого арестовали и подвергли пытками годом раньше, и тем самым продемонстрировали всему миру, что коммунистическая угроза как была, так и остаётся коммунистической угрозой, и необходимо сохранять прежнюю бдительность. Охваченная энтузиазмом Америка вздохнула свободно, промышленность расправила плечи, и больше никто не заводил речи ни о мире, ни о безработице.

Мало кто из обитателей Мамаронека толком понимал, что происходит в Европе, и они обращались к Швейку с просьбой прояснить им ситуацию в Венгрии. Швейк прояснял, часто после долгого раздумья, тщательно подбирая слова, чем производил впечатление мыслителя, тонко разбирающегося в европейских реалиях (я из Чехословакии, а Венгрия — это совсем другое дело). Короткое интервью с ним было опубликовано в Мамаронек Тайм:

— Вы в курсе ситуации с Венгерией, мистер Швейк?

— Конечно. Она граничит с Чехословакией и Австрией.

— В этом есть что-то особенное? Если да, то что?

— Не просто особенное, а я бы даже сказал, уникальное. Ни о каком другом государстве нельзя сказать, что оно граничит одновременно с Чехословакией и Австрией. Достаточно посмотреть на географическую карту.

— Если прибегать к метафоре, то в каком месте географической карты современного мира находится Венгрия?

— Это зависит от того, кто рисует географические карты. Однажды я видел русскую карту: там в центре был Советский Союз, а Венгрия — внизу слева. Уверен, что на французских картах Венгрия будет находиться с противоположной стороны.

— А венгры, вероятно, рисуют Венгрию в центре, где восток справа, а запад слева?

— Наверняка. С Польшей на севере и Югославией на юге.

— Позиция довольно уязвимая, вам не кажется?

— Возможно. С другой стороны, так было всегда.

— Значит ли это, что Ялта не внесла значительных изменений в географию?

— Видите ли, география есть география, а географические карты — всего лишь географические карты.

— Очень интересное соображение, мистер Швейк! Благодарю вас за интервью.

Известность и популярность Швейка взлетели до небес после визита в Мамаронек президента Эйзенхауэра, который тот нанёс в один из первых дней своей электоральной кампании. Тогда у действующих президентов ещё не было оравы личных телохранителей и непреодолимой службы охраны, ставших обязательными несколькими годами позже, и граждане Мамаронека могли видеть собственными глазами, как Швейк, сияя широкой улыбкой, подошёл к Эйзенхауэру и протянул ему руку, чтобы поздороваться, как здороваются со старыми знакомыми. Эйзенхауэр, подкупленный уверенностью, с какой Швейк поспешил к нему навстречу, изобразил радостное удивление, какое появляется на лице человека, когда к нему подходит некто, с кем он, видимо, знаком, но совершенно не помнит, кто он такой. Эйзенхауэр быстро порылся в памяти, пытаясь вспомнить, где он мог видеть эту добродушную физиономию. В мозгу всплыло одно лишь лицо Хрущёва, но он тотчас отбросил гипотезу, что это он и есть. Скорее всего, это был один из его солдат, с кем он освобождал Европу. Как бы то ни было, он крепко пожал руку Швейка, ещё и несколько раз энергично встряхнув её.

— Добрый день, — сказал Швейк. — Я знаю, что вы собирались приехать, чтобы встретиться с нами, когда мы приплыли…

— Oh well, yes! — широко улыбаясь, ответил Эйзенхауэр.

— Но капитан сказал нам, что вас задержали в Вашингтоне важные дела…

— Oh well, yes! — ответил Эйзенхауэр.

— Некоторое время назад я даже собирался написать вам по поводу займа, который попросил у банка…

— Oh well, yes! — ответил Эйзенхауэр

— Но потом всё обошлось. Ладно, не буду больше отнимать у вас время, представляю, как сильно вы сейчас заняты…

— Oh well, yes! — ответил Эйзенхауэр, улыбаясь ещё шире.

— Кстати, большое спасибо за книгу, — и Швейк, снова протянув Эйзенхауэру руку, которую тот снова энергично пожал, вернулся в толпу, где его ждала миссис Хиллер.

— Симпатичный мужик этот Эйзенхауэр, — сообщил ей Швейк. — Ничего не забыл! Все вспомнил!

Ещё больший успех ждал Швейка в Спортинг Клаб Мамаронека, куда Лига в защиту свободного мира пригласила его для участия в дебатах на тему От Праги до Мамаронека: выбор свободы. Швейк охотно согласился и даже подготовился, дважды посетив библиотеку и один раз чехословацкое консульство, чтобы собрать побольше информации о политических заключённых и методах работы органов государственной безопасности. Однако в консульстве он встретил одних лишь грубиянов, которые в самой хамской форме отказались общаться с ним, несмотря на то, что он старался быть предельно вежливым.

В субботу вечером огромный зал Спортинг Клаб был набит под завязку. В первом ряду сидели миссис Хиллер, мистер МакНамара и отец Родригес. Ведущий, профессор МакКарти, сразу же предоставил слово Швейку. Швейк достал из кармана тезисы подготовленного выступления и стал рассказывать о жутких ситуациях, тех, в которых побывал сам, и о тех, что пережили его знакомые, о свирепом голоде, о полном отсутствии свободы слова, свободы мысли и собраний, о внезапной гибели людей во сне или под колёсами автомобилей. Подробно описал жуткие допросы третьей степени и пытки, которым подвергаются политические заключённые в застенках тайной полиции в замке в Градчанах либо в секретных лагерях. Слушатели были до глубины души потрясены не только содержанием рассказанного, но и тем, с какой научной беспристрастностью Швейк описывал все эти ужасы. После того, как с одной женщиной случился обморок и расплакался какой-то ребёнок, ведущий попросил Швейка на этом закончить, поскольку и так всем уже было ясно, из какого ада он сбежал. По правде говоря, у Швейка в запасе было ещё немало того, что он собирался озвучить, например, то, как пришли русские и выгнали из страны ненавистных немцев, или… Но он не настаивал, и ведущий перешёл к обсуждению выступления и вопросам из зала.

Дебаты проходили очень живо. Позже профессор МакКарти, и не он один, подчеркнёт восхищение истинно старо-европейской выдержкой и спокойствием, с какими Швейк отвечал на вопросы, предваряя ответ иногда коротким, иногда долгим раздумьем, проявляя порой тонкий юмор или демонстрируя глубокую афористическую мудрость, с образчиком которой мы уже ознакомились в интервью корреспонденту Мамаронек Таймс.

Скажем, зал очень высоко оценил юмор, с каким Швейк ответил на вопрос о коммунистической заразе, распространившейся среди населения его страны.

— От заразы я спасался, — сказал он, — одеваясь соответствующим образом и стараясь реже выходить из дома, особенно, когда погода ощутимо портилась. И я никогда не переступал порога ни одной больницы, потому что ещё неизвестно, выйдешь ли оттуда живым.

Едва стихли аплодисменты, с места вскочил какой-то молодой человек и, выдав длинную тираду по поводу опасности идеологической заразы, задал вопрос, который Швейк толком не понял, и вместо ответа проинформировал, что у себя на родине он был объявлен идиотом. На экран сразу же вывели документ, который Швейк всегда носил с собой и текст которого любезно перевёл.

Затем встал высокий худой господин с козлиной бородкой, в пенсне, и с мефистофельской улыбкой задал Швейку вопрос, явно в осуждение чехословацкого режима:

— Господин Швейк, и что, вы на самом деле ощущаете себя идиотом?

— Должен признаться, что нет, — ответил Швейк, — но думаю, вряд ли кто-то на самом деле чувствует себя тем, кем видят его другие.

И он припомнил случай с мельником Йозефом Базетичем из Протовина, которого все без исключения знали, как первого рогоносца во всей Чехословакии, о чём он сам не имел абсолютно никакого понятия. И когда однажды один его друг сказал это ему прямо в глаза, он так рассвирепел, что бросился на того с палкой, крича: Я тебя убью! К счастью для друга, он промахнулся, а вот друг нет: защищаясь, он так стукнул Базетича, что тот скончался на месте.

Тут профессор МакКарти привлёк внимание собравшихся к высказанной Швейком сентенции: вряд ли кто-то на самом деле чувствует себя тем, кем видят его другие, которую тут же записал на классной доске, вслед за чем привёл несколько коротких цитат из Святого Фомы Аквинского, Шопенгауэра и Пиранделло.

Затем поднялась девушка в куртке армейского образца и долго-долго говорила о современном искусстве, понося социалистический реализм и порочную устаревшую манеру рисовать вещи такими, какими они являются. Поскольку её выступление слишком затянулось, и публика уже начала проявлять нетерпение, МакКарти попросил девушку закруглиться и сформулировать, наконец, свой вопрос. Девушка ответила, что она ещё не все сказала, но пошла навстречу ведущему.

— Ладно, — проговорила она, — постараюсь обобщить вопрос, на который хотела бы получить честный ответ: может ли чехословацкий художник нарисовать человека не с головой и ногами, как этого требует социалистический реализм, а, например, в форме куба или дерева?