Бесплатный фрагмент - Шурум-бурум

Рассказы про Олега Лукошина

Бойня в редакции

В связи с участившимися в средствах массовой информации инсинуациями по поводу отдельных периодов биографии нашего знаменитого соотечественника, выдающегося писателя Олега Лукошина, мы, Фонд, гордо носящий его имя, вынуждены выступить с опровержениями особо лживых фантазмов, касающихся его личности, и предоставить некоторые разъяснения, способствующие, по нашему мнению, закрытию этой темы на веки вечные.

Да, биография Лукошина имеет немало белых пятен: будучи человеком эмоциональным и импульсивным, он, безусловно, был способен на совершение отдельных поступков, повсеместно именуемых сомнительными и заслуживающих всеобщего порицания, но, побойтесь бога, приписывать ему то, что умудрялись в силу своей глубоко извращенной натуры совершать лишь такие изверги рода человеческого, как Чарли Мэнсон и Тэд Банди — это уже выходит за все приличные и даже неприличные рамки, которые отчего-то раз за разом стремится расширить наша нелепая и порочная пресса.

По сути, все газетные «сенсации» и «разоблачения», связанные с именем Лукошина, касаются в большой степени одного единствен-ного эпизода, того трагического события, произошедшего летом 2008 года в редакции уважаемого литературно-публицистического журнала «Новое знамя Октября». Событие это, как известно, полу-чило в прессе звучное освещение и преподносилось под броскими заголовками «Кошмарная бойня в редакции», «Кровавая литературная баня», «Редакторский холокост», «Лукошко с гранатами для журнала» и тому подобными. К сожалению, сразу после трагедии чьи-то воспаленные и недалёкие умы посетила дикая идея, что человеком, совершившим хладнокровное умерщвление всего творческого коллектива редакции журнала, был именно он, писатель Олег Лукошин.

Мы, люди, хорошо знавшие Олега Константиновича, безраздельно верившие ему, наблюдавшие за ним и в минуты триумфы, и в часы печали, прекрасно понимаем, что этот кристальной души человек, эта материализованная совесть человечества, это воплощение всего лучшего, что было и есть в людях, ничего подобного совершить не мог в принципе. Но как объяснить падким на сенсации журналюгам и их узколобой читательской пастве, что они заблуждаются? Как донести до их маразматичного сознания, что они гонятся за призраками? Как убедить их в обратном, если беспощадный маховик псевдосенсационных разоблачений уже запущен, и его жадные механизмы требуют ежедневной подпитки?

Только твёрдой и аргументированной позицией, верим мы. Только тщательной и последовательной работой с людьми. Мы убеждены, что здравомыслие восторжествует, и светлое имя Олега Лукошина будет навсегда очищено от скверны.

Итак, что же произошло тогда? Наш Фонд располагает обширными свидетельскими показаниями, материалами правоохранительных органов а также многочисленными частными расследованиями, чтобы произвести достаточно точную реконструкцию событий того летнего дня 2008 года. Предлагаем её вашему вниманию.

Жаркий и влажный июльский день в редакции «Нового знамени Октября» протекал с обычной рутинной безсобытийностью. Молодые редакторы Калерия Чумовая и Василиса (по паспорту, как ни странно, — Василиск) Пичужкина, уже вовсю мечтавшие о скором отпуске, вяло и неохотно просматривали отдельные страницы безбрежных рукописных кип, которыми от пола до потолка было завалено всё свободное пространство кабинета. Собственно говоря, свободного пространства в кабинете не было вовсе: он весь состоял из рукописей. Девушки наугад вытягивали несколько листов из завалов, забавно уворачиваясь от несущихся вслед за ними с бумажных холмов рукописных лавин, и почти беззлобно матеря уборщиц, которые никак не приводили всё это добро в порядок. (В скобках заметим, что уборщиц в редакции вот уже несколько лет как не было, ибо за те деньги, что здесь платили, не соглашались работать даже кривые, горбатые и покрытые проказой таджикские старухи). Впрочем, рукописные завалы давали и некоторые преимущества. Например, возможность не посещать туалет (который в редакции не работал ещё больше, чем самая никчемная таджикская старуха и был заколочен крест-накрест двумя берёзовыми жердями). Захочется девчонкам пописать — заберутся они на бумажную гору, задерут юбку, да и все дела. А по большому если припрёт, то и бумага всегда под рукой. Красота!

Вот вытаскивают они бумажку за бумажкой, прочтут по предложения и в сторону отбрасывают. Изначально известно, что рукописи, пришедшие по почте, в любом случае в печать не пойдут, а вид-то делать надо, что работаешь! Хоть и за гроши здесь горбатятся, а никуда ведь больше таких некрасивых не возьмут. Да и главный редактор, Иван Сергеевич Чубынин, запросто может заглянуть и строгим-престрогим голосом спросить: «Как оно?..» Хоть и не вполне понятно, что он имеет в виду в такие моменты, но, скорее всего, именно работу. Кстати, Иван Сергеевич за стенкой сидит, а так как стены в редакции изрядно облупились и кое-где уже приобрели отверстия, то любое слово, сказанное нормальным человеческим голосом, он великолепно слышит и порой неадекватно на него реагирует. Потому молодые редакторы бумагой шуршать стараются погромче, а разговаривать потише — чтобы босс не учухал.

— Калочка, ты представить себе не можешь, — жарко шепчет на ухо подруге Пичужкина, — каким этот Миндаздраил знойным и дерзким оказался! Ну ты его знаешь, он дагестанский поэт.

— А, да-да-да! — кивает Чумовая, вспоминая что-то. — Я была как-то раз на его поэтическом вечере.

— Такой волосатый, прямо как Кинг Конг — я просто торчу от него! «Можно, — говорит, — я слегка поглажу вас по левому полужопию во время исполнения танго»

— Да ну! — поражена Чумовая. — Вот прямо так и сказал?

«Да ведь и мне то же самое предлагал», — думает она обиженно.

— Именно! — подтверждает Пичужкина. — А я отвечаю: «Что это ты задумал, горец?» Ну, я вроде как злюсь, но и задорно в то же время говорю. Потому что всё-таки хочется, чтобы погладил.

— А вот мне бы ничуть не хотелось, — отвечает Чумовая, помимо своей воли вспоминая, как Миндаздраил тискал её тощую задницу на банкете по окончании поэтического вечера.

— Короче, включает ди-джей танго, — продолжает Пичужкина, — мы выходим на середину танцпола, волосатые ладони дагестанского рифмоплёта обвивают мою талию и правая совершенно определённо начинает спускаться ниже линии бикини. В этот самый момент…

В этот самый момент раздался сухой и неприятный кашель, и в кабинет заглянул Чубынин.

— Как оно?.. — глухо выдал он, обведя глазами помещение.

Девушки приняли благообразные позы, выхватили по пачке листов из бумажной кипы и погрузились в чтение.

— Читаем, Иван Сергеевич, — отозвалась Пичужкина.

— С утра до ночи читаем, — заверила Чумовая.

— Что пишут хоть? — неожиданно продолжил тему Чубынин и вместо того, чтобы, выполнив надзорную миссию, ретироваться, приблизился к редакторским столам.

— Да обыкновенная параша, Иван Сергеевич, — успокоила начальника Пичужкина. — Не стоит вашего внимания.

— Херня на постном масле, — согласилась Чумовая.

— Что за автор? — спросил Чубынин, кивая на рукопись в её руках.

Чумовая взглянула на первую страницу и чуть не поперхнулась собственной слюной.

— Лу… — издали слог её дрожащие губы.

— Луко… — дрожащие губы смогли оформить мысль в два слога.

— Ллллллллл… — язык почти не слушал её. — Это он! — завизжала Чумовая. — Это опять он! Тот самый придурок, от которого всех нас тошнит!

— Лукошин? — изумилась Пичужкина. — Это действительно он?

Не веря подруге, она выхватила рукопись из её рук и вперилась подслеповатыми глазами в имя автора.

— Это он… — безвольно опустила она руки. Страницы, одна за другой, стали выскальзывать из дрожащих пальцев и веером стелились по полу.

— Подождите, подождите, — попытался прояснить ситуацию Чубынин. — Значит, этот сумасшедший графоман Лукошин снова отважился прислать нам свою говённую рукопись?

— Да! — выдохнули хором девушки.

— Тот самый Лукошин, кому мы уже отказывали пятьсот тридцать два раза?

— Да!

— Тот самый Лукошин, который нелестно отзывался о талантах и умственных способностях наших постоянных и любимых авторов Зохана Прищепкина, Герасима Садулбекова и Дэни Гусько?

— Да! — злорадно, но как-то испуганно вышептали молодые редакторы.

— Тот самый Лукошин, который не еврей, не сын поэтессы и даже не москвич, но при этом рассчитывает на то, что сможет быть литератором?

— Мы не виноваты, — завыли в голос Чумовая с Пичужкиной, — что он такой. Он сам, он сам!!! Что мы только ни делали, чтобы избавиться от него! Он в снах уже к нам является и смеётся там противно-препротивно. А знаете, как тяжко после таких снов на работу ходить и на литературные форумы ездить? Нет, не знаете, потому что вам он не снился, у-у-у-у-у…

Иван Сергеевич с частотой не меньше ста герц менял окраску лица с красного на зелёную, затем на жёлтую и, минуя мимолётную фиолетовость, вновь возвращался к индейской красноте кожных покровов.

— Дайте мне рукопись! — наконец глухо выдавил он.

— Что? — изумлённо, не вполне понимая смысл сказанных главным редактором слов, переспросили Чумовая с Пижучкиной.

— Дайте мне рукопись, мать вашу!!! — завопил Чубынин, покрываясь пятнами неопределённой окраски.

— Что вы с ней собираетесь делать, Иван Сергеевич? — испуганно прошептала Пичужкина.

— Просто дай мне её, девочка! — сквозь зубы процедил главред.

Василиса встала на карачки и лихорадочно собрала рассыпавшиеся по полу листы. Обхватив рукопись обеими руками, Чубынин некоторое время свирепо взирал на неё, вращая глазами и желваками, а затем произнёс:

— Я расскажу вам, что я сделаю с этой рукописью… Я сделаю с ней то, что не решался сделать с бумагой ни один здравомыслящий человек. Я сделаю с ней то, что никогда не приходило на ум жителю среднерусской возвышенности. Я сделаю с ней то, от чего содрогнётся само мироздание, а звёзды заплачут термоядерными вспышками. Я сделаю с ней то, от чего Лукошин уже не сможет оправиться… Я найму парочку ребят из Южного Бутова — вы наверняка представляете себе тот специфический антропологический тип Homo sapiens, который водится там, все эти бесшабашные парни с паяльниками под мышкой и «Зелёной книгой» Муамара Каддафи под подушкой — мне не нужна толпа, всего парочка — я поставлю им два баллона пива, ну хорошо, три, чтобы у них не осталось никаких сомнений, хотя, по-моему, и двух должно хватить с лихвой, так как даже за один баллон южнобутовские парни без малейших сожалений продают своих матерей и сестёр в бродячий цирк-шапито, которые сотнями рассылает по всей матушке-Руси нещадно эксплуатируемый ощутившим реальное бабло сыном Юрия Никулина дух его великого и парадоксального отца — я шепну им всего пару слов, точнее три, нет, пять, именно пять, этими словами будут «Делайте с ней, что хотите!» — да, именно это я и произнесу, а затем я просто отдам им эту паскудную рукопись — просто отдам, и всё! — и тогда…

— Остановись, амиго! — вдруг разнёсся по коридорам редакции спокойный и суровый голос.

Чубынин выронил рукопись на пол и, коряво переставляя ноги, обернулся на голос. Перед редакторами стоял высокий и статный человек в чёрной маске, чёрной водолазке, чёрном плаще, чёрном трико, чёрных ботинках с высокой шнуровкой и чёрном-пречёрном автомате в руках, предположительно М-16. За спиной его болталась красная сумка с надписью СССР, до краёв наполненная холодновато-матовыми гранатами. Девушки тихо, но безнадёжно описались.

— Что плохого ты увидел в этой рукописи, компанеро? — снова задал проникновенный вопрос незнакомец. — Чем не мил тебе человек по имени Олег Лукошин? Отчего ярость так затуманила твоё сознание, что ты хочешь переступить черту, отделяющие поступки благородного кабальеро от поступков неблагородного шакала? Почему, в конце концов, ты не хочешь напечатать роман, ну или хотя бы повесть этого блистательного мастера пера?

В этот момент Чубынин решил, что он знает, кто стоит перед ним.

— Лукошин? — шепнули его подрагивающие губы. — Зачем ты пришёл сюда?.. Ты же не собираешься пускать в дело эту вещь, что так нехорошо поблёскивает в твоих ладонях.

— Да или нет? — не вступая в дискуссию с главным редактором, спросил Человек в чёрном.

— Что да или нет? — задрожал тот всем телом, предчувствуя нечто особенно нехорошее.

Человек усмехнулся.

— Сейчас до тебя дойдёт быстрее, — молвил он и направил автоматную очередь в хрупкое тело молодого редактора Калерии Чумовой. Жуткий предсмертный выдох вырвался из девичьего чрева. Чумовая перевернулась со стула и распласталась на полу. Ручейки крови побежали по паркетным изгибам. Умирая, она успела нацарапать пальчиком, смоченным кровью, слово «лук» на валявшемся поблизости листе с чьими-то стихами.

(Почему-то впоследствии какие-то недоразвитые фантазёры стали считать эту предсмертную надпись редактора доказательством вины Олега Лукошина. Где здесь связь, объясните нам? Как взаимосвязаны лук и Лукошин? Неужели умная и волевая девушка, какой без сомнения являлась Чумовая, не потерпела бы ещё три секунды до смерти и не написала бы всю фамилию полностью, будь она уверена в том, что её убийца действительно Олег Лукошин? Но нет, она написала лишь «лук» — то есть девушка просто вспомнила самый свой любимый овощ. А быть может какие-то эротические фантазии, связанные с одной из головок этого незаменимого в питании продукта. Никакой связи с Лукошиным, это же ребёнку понятно!)

— Так да или нет? — снова переспросил Человек в чёрном бледного как мел Чубынина.

— Простите, — принялся паясничать якобы не врубающийся в ситуацию главред, — но я действительно не могу понять, о чём идёт речь.

Вторая очередь прошило тело редактора Василисы Пичужкиной. Она повалилась прямо на Чумовую и какое-то время картинно дрыгала конечностями. Она всегда любила повыпендриваться.

Перед смертью, как выяснилось позже, Пичужкина успела надиктовать на встроенный в свой мобильник диктофон следующую фразу: «Это Лукошин, это он убийца! На груди его водолазки — вроде бы от Gucci — серебром выгравированы крупные литеры «О» и «Л».

(Этот предсмертный бред, разумеется, имеет ещё меньшую доказательную ценность, чем даже накарябанное кровью слово «лук». «О» и «Л» — представьте себе только! Да это мог быть кто угодно! Хоть Олле Лукойе из сказок Андерсена. Почему вы не обвиняете Лукойе, слабоумные газетчики, а норовите обвинить ни в чём не повинного Лукошина? А? Что, нет ответа?..)

— Так да или нет, амиго? — задал в третий раз свой странный вопрос беспощадный маньяк в чёрном.

— Подожди, компанеро, подожди! — вставая на колени, взмолился Чубынин. — Ведь у нас всё не так должно развиваться. Ты ещё не достал свою красивую тёмно-коричневую гитару, которую без сомнения украл у самого Пако Де Люсии — заметь, это комплимент, а не наговор, — ты ещё не сплясал на столе и не спел проникновенную и зажигательную песню мексиканской группы Los Lobos. Ты ещё…

— Значит, нет? — сделал вывод Человек в чёрном и навёл на Чубынина автомат.

— Не-е-е-е-ет!!! — завопил главный редактор «Нового знамени Октября». — В смысле, да, да. Я согласен, я говорю «да». Я на всё согласен. Я готов опубликовать в журнале твой роман! Он выйдет в следующем номере, буквально через месяц. Ты сможешь потерпеть месяц, амиго? Всего месяц, а потом — потом ты станешь нереально знаменит, нереально богат. Мы будем работать в паре, ты и я, писатель и редактор, стихийность и здравомыслие, огонь и бытовой огнетушитель… Э-э-э, да мы с тобой горы свернём, дружище!!!

Человек в чёрном достал сигару и, чиркнув спичкой о ляжку, закурил. Затем трагически покачал головой.

— При чём здесь роман, компанеро? — спросил он. — При чём здесь твой убогий журнал? При чём здесь вообще Лукошин, которого я знать не знаю и начал с него разговор просто так, для того чтобы с чего-то начать? А? При чём здесь всё это? Неужели ты так и не понял, что я требовал дать ответ, будешь ли ты наконец расплачиваться за ту уйму кредитов, что набрал во всевозможных магазинах или не будешь?

Шокированный таким поворотом Чубынин потерял дар речи. Потный, трясущийся, он смотрел на Человека в чёрном снизу вверх и вспоминал свою первую купленную книжку, которой стал сборник рассказов какого-то карачаевского писателя. Перед смертью, как ни странно, все вспоминают самый нелепейший момент своей жизни.

Человек в чёрном вложил дуло автомата в рот Чубынина и нажал на спусковой крючок. В следующую секунду мозг редактора выплеснулся на обветшавшую стену кабинета замысловатым узором, в котором особо буйные фантазёры увидели крайне примитивную копию знаменитой картины Пабло Пикассо «Девочка на шаре». Абсурд, разумеется. Как мозги могут сложиться в картину?

Затем Человек в чёрном ещё в течение пятнадцати минут ходил по редакции, забрасывая кабинеты гранатами и бормоча какие-то эмоциональные фразы. Что-то вроде: «Понабирали кредитов, интеллигенты сраные…»

Думаем, что приведённая реконструкция событий уже избавляет Олега Лукошина от каких бы то ни было подозрений. Есть, однако, отдельные господа, которые ни в какую не желают верить этой версии и утверждают, что последняя часть беседы главного редактора Чубынина и Человека в чёрном придумана нами для обеления Лукошина. Мотивом совершения преступления они называют обиду знаменитого писателя на всё редакторское братство. Обиду, вы можете себе представить такую глупость!

Идиоты, на что вы рассчитываете? К чему вы стремитесь? Верите ли во что-то святое? Неужели поиски компроматов на великого человека — единственное дело ваших никчемных жизней? Остановитесь, безумцы! Лукошин — это наше всё! У нас не было и не будет другого такого человека!

Самое смешное, что эти господа почему-то упорно игнорируют наиболее веский довод в пользу невиновности Лукошина — довод, который не позволил привлечь его к ответственности во время проведения следствия. Дело в том, что Лукошин имел стопроцентное алиби. Будучи членом Армии Спасения, в тот самый день он находился в далёком государстве Зимбабве, где совершенно бескорыстно кормил грудью умирающих от голода малолетних негритят.

Есть ещё вопросы?

Всё, Лукошин чист.

Лукошин и силы зла

Был сумрачный дождливый день, я брел по городским улицам и обдумывал сюжет будущего рассказа. Точнее сказать, я чувствовал, что сюжет, о котором я пока не имел ни малейшего представления, вот-вот явится ко мне. Это очень специфическое, сакральное чувство: вроде бы, все так же, как и прежде, но ты знаешь, что внутри, в груди, поселилось что-то особенное, что-то горячее и колючее. В самые ближайшие минуты оно непременно прогрызет дорогу наружу и озарит тебя ослепительным блеском своего великолепия.

В придорожной палатке с аудио-видео барахлом стоял чувак и вяло переминался под порывами ветра. Бросив небрежный взгляд на его товар, я вдруг выхватил из кучи названий будоражащие слова «Blues Magoos».

— Ни фига себе! — присвистнул я. — Вот так музон у тебя!

— А то! — гордо отозвался чувачок. — Барахла не держим. Есть «Iron Butterfly», «Psychedelic Furs», «World War Three», «Lucifer’s Friend». «Друг Люцифера» мне особенно нравится. Всё на эмпэтри. Цены смешные — полтинник за диск.

— Беру, — кивнул я и стал выгребать из карманов последний рубли.

Денег не хватало.

— Да ладно, — вдруг сделал широкий жест парень, — я тебе и так эти диски отдам. Я здесь не из-за денег, а из любви к искусству.

Мы разговорились. Чувака звали Рудольфом. Имя его мне не понравилось, ну да ладно, он не виноват, что его так назвали. Парень оказался знатоком андеграундной музыки и шизоидной литературы. Жил в собственной пятикомнатной квартире, которая была завалена музыкой, фильмами и книгами. Встретить такого перца в нашем гопническом городе казалось небывалым событием. За какие-то считанные минуты мы прониклись друг к другу небывалой симпатией.

— Олег, — представился я.

— Слушай-ка, — прищурился Рудольф. — А фамилия твоя случайно не Лукошин?

Я немного офигел, но вида не подал.

— Лукошин, — подтвердил застенчиво.

— Блин, вот так удача! — воскликнул парень. — Тот самый Олег Лукошин! Я твой поклонник, Олежка!

— А откуда ты меня знаешь? — удивился я.

— Ну кто же не знает, — расплылся он в улыбке, — Олега Лукошина! Знаменитого писателя! Я всё у тебя читал.

— Читал? — удивился я.

Читать меня никто не мог. Писал я тогда исключительно для себя, в Интернете не вывешивался и знать обо мне было невозможно. По крайней мере, я так думал… Что-то тревожное было в этом Рудольфе, что-то неуловимо неподвластное и одновременно настораживающее.

«Что-то в нем не то», — выдал мне мой внутренний голос.

— Я читал все твои романы, — подмигнул мне Рудольф. — И «Сгустки», и «Владельца тревожности», и «Варварские строки». Брат, это грандиозно! Изысканнейшее чтение! Просто изысканнейшее! Эти произведения опережают своё время. Не расстраивайся, если современники не смогут их понять. История расставит всё по местам, и ты займёшь своё почётное место в пантеоне мировой литературы.

Я стоял обескураженный и потерявший дар речи. Мне хотелось расспросить нового знакомого, выведать все секреты о том, как смог он прочитать произведения, которые существуют в единственном экземпляре и хранятся в старой спортивной сумке, которую я прячу под кроватью — хотелось, но почему-то язык мой отказался переложить в вербальную форму мои сомнения.

На следующий день мы встретились снова. Выпили по пиву, послонялись по городу и отправились играть в бильярд. Рудольф был весел, подвижен, много говорил об искусстве, хвалил меня и презрительно уничижал знаменитых писателей сравнениями со мной.

— Фолкнер, блин! — усмехался он. — Маркес… Грасс… Рушди… Как им всем далеко до тебя, Олежка! Как же все они завидуют тебе, родной ты мой, в могилах или вживую. Видел бы ты, как рычит старик Фолкнер в своём гробу. Рычит и бьётся о дубовые доски. «Пустите меня к Лукошину! — вопит он. — Я перегрызу ему глотку! Я не могу спокойно лежать в могиле, зная, что по земле ходит этот монстр литературы!»

Я слушал эти слова с тревожным ощущением. Почему-то мне стало казаться, что скоро со мной произойдёт нечто нехорошее.

«Так и будет, — подтвердил внутренний голос. — Очень нехорошее».

Вскоре после знакомства с Рудольфом, я завёл подругу. Точнее, она завела меня. Я шёл по улице, рядом со мной остановился «Мерседес», и шикарная девушка в норковой шубке, приоткрыв дверь, спросила меня, как проехать до арматурного завода.

До арматурного завода! Не слабо, да?

— Понятия не имею, — ответил я. — Я вообще про такой завод первый раз слышу.

— Ну, он рядом с комбинатом мягкой мебели, — пояснила она.

— И про комбинат мне неизвестно, — отозвался я.

— Там ещё поблизости приход Единой Баптистской Церкви, — не теряла надежды девушка.

— А что, — удивился я, — в нашем городе есть Единая Баптистская Церковь?

Девушка с лёгкой улыбкой разглядывала меня.

— Мда, глухо, — покачала она головой. — А может, сядешь в машину, проедешь со мной. А то я совершенно не знаю города. Может вместе найдём.

В чужие подозрительные машины садиться нельзя. Тем более, если за рулем бабы в норковых шубах. Разумеется, я поступил наоборот — открыл дверцу, уселся на переднее сиденье и, махнув рукой, сказал: «Трогай!».

Полдня мы гоняли по городу и его окрестностям в поисках арматурного завода. Был обнаружен пивзавод, молокозавод, завод железобетонных изделий, но никакого арматурного завода и в помине не было. Я уже злился на всё это, а вот моя спутница похоже совершенно не расстроилась оттого, что завод не возникал в поле зрения.

— Как тебя зовут? — спросила она меня.

— Олег, — буркнул я.

— А меня — Изабелла.

— Очень приятно.

— Лицо у тебя знакомое, — вглядывалась она в мой профиль. — Где-то я тебя видела.

— Вряд ли. Я не снимался в кино.

— Твоя фамилия случайно не Лукошин?

Медленно, но нервно я перевёл на неё глаза.

— Лукошин, — ответил глухим голосом. — А откуда ты знаешь?

— Ты тот самый Олег Лукошин?! — с изумлением взирала она на меня.

— Вряд ли тот самый. Вероятнее всего, я однофамилец того Лукошина, о котором ты говоришь.

— Да нет же, нет! Ты Олег Лукошин, знаменитый писатель!

«В честь чего я знаменитый? — изумлялся я. — Кто меня прославил?»

Изабелла ударила по тормозам. Машина остановилась.

— Олег! — воскликнула она. — Какое счастье, что мы встретились! Я плакала над твоими романами! Представляешь, я просто рыдала над «Владельцем Тревожности», особенно в той сцене, где герой убивает ножом свою любимую девушку! А потом оказывается, что это не совсем убийство. Точнее убийство, но оно как бы расслаивается. Это какое-то над и сверх убийство — девушка умирает в одной из граней реальности, но в другой продолжает жить. Как умер, но остался жить до этого и сам герой.

Она смотрела на меня восторженно.

— Чёрт возьми, Олег, неужели это ты! — произнесли её губы, покрытые дорогой помадой, блеск которой слепил моё и без того помутневшее сознание. — С того момента, как я прочла тебя, я только и делала, что жаждала соития с тобой.

Она впилась ненасытным ртом в мои губы. Руки её шарили по моему телу. Она раздевала меня.

Изабелла призналась мне в любви до гроба и решила поселиться вместе со мной. Она купила коттедж, полностью обставила его и заставила меня переехать к ней. Рудольф мой выбор одобрил и пожелал мне удачи.

— Классная бабенция! — показывал он мне большой палец. — Привалило тебе счастье, Олег, ой, привалило! Я о такой девке в самых липких фантазиях не мечтал. Держи удачу, то есть Изабеллу, за титьки и не вздумай отпускать.

Изабелла с Рудольфом быстро подружились друг с другом.

«Подозрительно быстро», — заявил мне мой внутренний голос, но я заставил его заткнуться.

— Олег творческая натура, — услышал я как-то их разговор. — Ему требуется уход и забота, — говорил Рудольф.

— Ты прав, — отвечала Изабелла. — Ты трижды прав. Окружить его плотным кольцом заботы — вот наша первостепенная задача.

— Погрузить его в любовь и нежность, — выдвигал предложения Рудольф.

— В дружескую и сексуальную негу, — поддакивала Изабелла.

— Мы должны во что бы то ни стало сохранить его.

— Уберечь.

— Подготовить.

— К спо-кой-стви-ю! — хором произнесли они и засмеялись.

Жизнь моя значительно изменилась. Я проводил время в омерзительной роскоши, пьянстве и телесных усладах. Желание писать постепенно угасало. За прошедшие со времён знакомства с Рудольфом и Изабеллой месяцы я не написал и двух строк.

— Ничего, — говорила мне Изабелла.

— Ничего, — махал рукой Рудольф.

— Талант не пропьёшь.

— Не продашь на барахолке.

— Талант — он навсегда.

— Ты ещё напишешь произведения, от которых у всех будет стынуть кровь в жилах.

— И вываливаться геморрой.

— Пока отдыхай.

— Отдыхай пока.

И я отдыхал. Отдыхал, отдыхал, отдыхал. Отдыхал неистово и самозабвенно.

— Сынок! — стоял передо мной лысый человек в дорогом костюме и очках в золотой оправе. — Ты не узнаёшь меня, Олежка?

— Вы ошибаетесь, — ответил я, попытавшись закрыть дверь.

Незнакомец просунул в проём ногу.

— Ты не понимаешь, — протискивался он в квартиру. — Я не шарлатан, я настоящий. Понимаешь, твой настоящий отец!

— Мой отец умер, — ответил я. — Я собственноручно забивал в крышку гроба гвозди.

— А-а-а! — заулыбался мужчина. — А вот она где, загадка! А вот она, великая из тайн! Дело в том, что тот человек не был твоим отцом!

— Да что вы! — усмехнулся я.

— Твой отец — я! Хочешь, я докажу тебе это?

Вылезшая на шум Изабелла стала уговаривать меня выслушать этого странного посетителя. Появившийся в дверях Рудольф тоже присоединился к уговорам.

— Тебе надо побриться налысо! — убеждал меня незнакомец. — На темечке ты увидишь родимое пятно, точно такое, как это.

Он нагнулся и большим мясистым пальцем ткнул себе в черепушку. В указанном месте, в самом центре плеши значилось родимое пятно.

— На три шестёрки похоже, — осмотрел я его.

— Тебе кажется, — отозвался лысый.

— Кажется, кажется, — закивала Изабелла.

— Точно кажется, — подтвердил Рудольф. — Нисколько не похоже.

После получаса уговоров я согласился побриться наголо.

— Да нет у меня никаких пятен, — говорил я. — Не в первый раз бреюсь.

Они всё же обрили меня. К моему немалому удивлению на том же самом месте, что и у лысого гостя, на башке моей светилось родимое пятно, весьма и весьма, кто бы что мне ни говорил, напоминавшее три шестёрки.

— Здравствуй, сын! — раскрыл свои объятия лысый.

— Здравствуй, папа! — обнял я его.

Был тотчас же накрыт стол. После нескольких рюмок я окончательно уверовал в пришествие отца.

— Папа! — плакал я, целуя вновь обретённого родителя. — Я всегда знал, что ты найдёшь меня!

— И мы знали, и мы! — говорили Рудольф, Изабелла и мой новый отец. — Мы всегда знали это.

Моего отца звали Конрад Валентинович. Он оказался гражданином Канады. Родом его деятельности были финансы и недвижимость. Он владел небольшой, с годовым оборотом в пару миллиардов долларов, фирмой в Оттаве.

Через пару дней мы махнули на Багамы — праздновать счастливые перемены в моей жизни. Кроме меня с отцом поехали, разумеется, и Изабелла с Рудольфом. На всякий пожарный я захватил с собой старую спортивную сумку со всеми своими произведениями. Я боялся оставлять без присмотра плоды своей творческой деятельности.

Первая неделя пролетела как сказка. Мы купались, загорали и пили коктейли.

— Я всегда знал, — говорил я себе, — что в моей жизни произойдёт нечто, что кардинальным образом изменит её.

«Ничего ты не знал», — возражал мне мой внутренний голос.

— Я верил, что рождён для большего.

«Не верил, и не думал верить», — язвил он.

— Ощущение это жило во мне всегда.

«Да не жило в тебе никакого ощущения! — психанул голос. — И не пытайся себя обманывать».

Однажды ночью мне приснился страшный сон. Мне снилось, что мой отец Конрад Валентинович вместе с моим другом Рудольфом и подругой Изабеллой сидят, взгромоздившись, на моём теле и пьют мою кровь.

В ужасе я проснулся. Конрад Валентинович, Рудольф и Изабелла подпирали меня своими разгорячёнными телами и, припав к моей шее, пили кровь.

Горячую, живительную кровь русского писателя!

— Господи! — промолвил я. — Что вы делаете?

Они стушевались.

— Зашли подоткнуть тебе одеяло, — ответила Изабелла.

— Вы пьёте мою кровь! Вот она — капает с ваших губ.

Они переглянулись.

— Олег, — сказал мне Рудольф, — ты всё неправильно понял.

— Да и вообще ты ещё спишь, — добавил папа Конрад. — Мы тебе снимся.

Я поднял руку, сложил пальцы щепоткой и перекрестил незваных гостей.

Отреагировали они бурно. Все трое повалились с кровати на пол, зашипели, издали хрипящие вопли и задымились.

— О, небо! — вырвалось из моей груди. — Вы — исчадия ада! Вы — демоны! Вы — силы зла!

— Олег, послушай нас! — попытался заговорить со мной тот, кого я знал раньше как Рудольфа. — Всё дело в твоём воображении. Ты представляешь всё это, фантазируешь, понимаешь? Пожалуйста, не крести нас больше!

Я вскочил на ноги и стал крестить их часто и яростно. Адские нетопыри завизжали, лица их и фигуры стали меняться — они почернели, кожа обрастала шерстью, за спинами показались огромные безобразные крылья.

— Тебе не уйти от нас! — визжала Изабелла. — Ты в нашей власти!

— Ты обречён! — грохотал Конрад.

— Доверься нам! — шипел Рудольф.

Я выхватил из-под кровати заветную сумку с рукописями и бросился в ванную. Демоны метнулись вслед за мной. Закрывшись в ванной, я стал лихорадочно осенять дверь крестными знамениями.

— Олег! — доносился до моих ушей вкрадчивый шёпот. — Пойми, мы не можем позволить тебе явиться этому миру в качестве писателя. Твои произведения нанесут непоправимый урон гармонии сил на Земле. Ты спровоцируешь людей на тяжкие раздумья, на сомнения в правильности своей жизни, ты повергнешь их в шок и смятение, ты лишишь их покоя. Разве непонятно тебе, что это тяжкий грех? Грех, понимаешь?

— Миллионы писателей делают то же самое! — крикнул я. — Почему вы не пришли к ним?

— Миллионы… — хрипло усмехнулись они. — Что нам до миллионов, когда есть ты. Ведь всем понятно, что ты лучший.

«Вот так вляпался! — лихорадочно вертелось в моей голове. — Как же так получилось, как? И что делать?»

Я бросил взгляд на сумку с рукописями. Странное ощущение пришло ко мне, ощущение, что разгадка всего происходящего может находиться в ней. Я открыл сумку и стал перебирать листы с названиями произведений.

— Не то, не то, — бормотал я, откладывая листы в сторону, — опять не то.

— Смирись, Олег! — шипели демоны. — Ты же понимаешь, что эта дверь нас не остановит. Ты будешь очень счастлив, очень богат. У тебя будет всё. За это ты должен сделать самую малость. Не писать. Просто не писать, и всё. Чего тебе стоит?!

— Вот! — выхватил я из сумки пачку листов. Удивлению моему не было предела. — Как такое могло произойти?

Я держал в руках листок, на котором было написано: «Лукошин и силы зла. Рассказ».

— «Был сумрачный дождливый день, — начал я читать текст. — Я брел по городским улицам и обдумывал сюжет будущего рассказа…»

— Чёрт! — процедил я сквозь зубы. — Этого не может быть!

Пролистав пару страниц, я стал читать дальше.

— «Вскоре после знакомства с Рудольфом, я завёл подругу. Точнее, она завела меня…»

— Как это понимать?! — недоумевал я.

— «Сынок! — стоял передо мной лысый человек…» — читал я ещё.

— Я всё это писал? — ошарашено глядел я в пустоту. — Это мой рассказ? Я сделал себя героем своего рассказа?

Неповоротливые и колючие мысли тяжело и болезненно продирались сквозь лабиринты сознания. Понимание не приходило.

— Так чем же он закончился? — я стал перелистывать страницы. — Мне надо прочитать, и всё станет ясно.

«Стоп, — остановил меня внутренний голос. — А вдруг в финале рассказа демоны убивают тебя? Или подчиняют своей воле, что ещё хуже?»

— Но я не мог написать такого, — ответил я. — Я не враг себе.

«Если ты придумал каких-то демонов, — не унимался голос, — и себя рядом с ними, то ты запросто мог сочинить и трагический конец. Просто так, ради бахвальства».

Я призадумался.

— Да нет, нет же, — отогнал я дурные мысли. — Я не мог написать этого.

Я заглянул в конец рассказа.

«Я заглянул в конец рассказа», — прочитал я последние слова. На этом рукопись обрывалась.

— Что за чертовщина! — воскликнул я.

«Смотри, смотри! — завопил внутренний голос. — Появляются новые строки».

Я перевёл глаза на бумагу.

— «Смотри, смотри! — завопил внутренний голос», — прочитал я появившиеся строки. — «Появляются новые строки».

Я был окончательно сбит с толку и обескуражен.

— Что происходит? — недоумевал я. — Новые предложения пишутся оттого, что я думаю о них?

«По-моему, всё сложнее, — отозвался внутренний голос. — Скорее всего, ты не только их обдумываешь, ты их и записываешь».

— Но я не пишу, ты же видишь! — воскликнул я. — В моих руках нет ни ручки, ни карандаша.

«Их пишет другой Лукошин, — трагически ответил голос. — Тот, который сидит сейчас за столом, водит пальцами по клавиатуре и считает, что придумывает очередной офигительный рассказ».

— Но я здесь! — крикнул я. — Вот он я, Лукошин Олег, в этой трижды проклятой ванной комнате в трижды проклятом отеле на трижды проклятых Багамских островах! Я не могу находиться в двух местах одновременно.

«Можешь, — сурово произнёс голос. — Ты творчески раздвоился. Ты одновременно в своей квартире и в своём рассказе в ванной комнате на Багамах. И теперь ты, то есть тот Лукошин, который нажимает на клавиши, может сделать с самим собой всё что угодно».

— Ах, гадство! — воскликнул я. — Но ведь я, то есть тот Лукошин, который набирает сейчас этот рассказ за компьютером, не понимает, ни хрена не понимает, что всё происходит по-настоящему! Что демоны на самом деле могут подчинить меня своей власти. Или даже уничтожить!

«Что-то разволновался я в своём рассказе», — подумал я, усмехаясь.

Часы показывали 12.13. Я сидел за столом и писал новый рассказ «Лукошин и силы зла».

«Может быть сделать себя в рассказе более спокойным и хладнокровным? Вот я сижу, мужественно жду своей участи и ничто меня не колышет. Так, а демоны что же бездействуют? Вот напишу сейчас, что они стали выламывать дверь».

В этот момент дверь тяжко загудела и едва не сорвалась с петель.

— Демоны перешли в атаку! — воскликнул я и руки мои задрожали.

«Ну вот, опять — „задрожали руки“. Хотя ладно, я же хочу передать ситуацию психологически достоверно. А страх весьма достоверен в данный момент».

— Что же делать? — метался я по ванной комнате. — Сейчас они ворвутся!

В груди моей тяжёлой нескончаемой лавиной нарастало отчаяние.

«Смотри, смотри! — крикнул мне внутренний голос. — Новые строчки в рассказе. Похоже ты, то есть тот Лукошин проявил себя!»

Я схватил листок. «Что-то разволновался я в своём рассказе…», — прочитал я.

— О, идиот! — заскрежетал я зубами. — Ты просто идиот! Олег, как ты не понимаешь, что всё происходит по-настоящему? Что демоны действительно могут ворваться в эту ванную комнату и уничтожить меня!? А значит и тебя!

«Прикольно, прикольно, — радовался я. — Диалог себя с собой. Занятно выходит. Может, ответить ему? Ку-ку. Олег, слышишь меня?»

— «Ку-ку», — прочитал я проявившиеся на странице строки. — «Олег, слышишь меня?».

— О, нет! — отвернулся я в бессилии. — Он воспринимает это как игру. Как литературную забаву. Одумайся, Олег! Всё на самом деле. Всё серьёзно!

«Да, именно так он всё и воспринимает, — сказал голос. — Дело плохо».

Новый, ещё более сильный удар обрушился на дверь.

— Ты наш!!! — шипели демоны. — Ты наш навечно!

Дверь едва держалась на петлях.

«Ещё один удар, и ты пропал», — трагически произнёс внутренний голос.

— Что же делать?! — воскликнул я в отчаянии.

«Надо брать ситуацию в свои руки», — сурово ответил голос.

— Но как?

«Ты должен сам дописать окончание. Другой Лукошин не заслуживает доверия».

— Сам? — я огляделся по сторонам. — Но чем? У меня нет ни ручки, ни карандаша, ничего.

«Пиши кровью!»

Больше я не раздумывал. Раны, которые нанесли мне демоны, продолжали кровоточить. Я ткнул пальцем в одну из них и стал водить им по странице с рассказом.

— Ну ладно, — сказал я, вставая со стула. — Ты тут попиши, а я пойду чай попью.

«Как же быть в такой ситуации? — выводил я окровавленным пальцем слова на бумаге. — Что делать? Просто закончить рассказ, написав о том, что демоны отступили? Но это выйдет неправдоподобно. Если они пришли, то просто так не уйдут».

«Напиши, что ты схватил топор и стал рубить им демонов напополам», — подсказал внутренний голос.

Я огляделся по сторонам.

— Но здесь нет топора!

«Напиши, и он появится».

— Точно! — воскликнул я. — Ведь я автор рассказа. Я могу придумать всё что угодно.

«Я пошарил рукой под ванной, — написал я кровью, — и неожиданно для себя нащупал рукоятку топора».

Я пошарил рукой под ванной и неожиданно для себя нащупал рукоятку топора.

— Вот так удача! — воскликнул я. — Теперь я зарублю этих демонов!

На рукоятке топора была выгравирована дарственная надпись: «Олегу Лукошину на память. Железный Дровосек».

— Спасибо тебе, Железный Дровосек! — воскликнул я. — Ты спас меня.

Я взял топор в руки, выпрямился в полный рост и приготовился к атаке.

От очередного удара нетопырей дверь сорвалась с петель. Первый демон, а был им мой бывший друг Рудольф, влетел в ванную комнату.

— Олег, не делай этого! — увидел он в моих руках занесённый для удара топор. — Я твой друг!

— К чёрту дружбу! — ответил я, опуская топор на его голову.

Голова раскололась надвое. Демон, содрогаясь в предсмертной агонии, рухнул у моих ног.

Следующим в дверном проёме показалась демон Изабелла.

— Не делай этого, Олег! — заверещала она. — Я твоя любовь.

— К чёрту любовь! — прошипел я, раскалывая её голову.

И её агония была страшной.

— Олег, я твой отец! — вопил демон Конрад. — Не делай этого!

— К чёрту родственников! — прорычал я, убивая его. — Тем более, если они не настоящие.

Я послюнявил палец и стёр со своего черепа родимое пятно, которым эти подлые демоны желали уверить меня в родственных связях с одним из них. Светоносный Лукошин не может иметь на теле дьявольских отметин!

— Всё к чёрту! — орал я. — Всё в бездну! Всё в забытьё, если это мешает творчеству! Вам не одолеть меня, демоны ада! Меня, писателя Олега Лукошина!

Голос мой разносился по всем Багамам, и испуганные мулаты недоумённо просыпались в своих постелях, гадая, что же происходит и что за существо является обладателем этого могучего голоса. Я держал свой топор в руках и улыбался. Я был победителем.

Потом я обмакнул палец в кровавую рану и крупными буквами написал:

КОНЕЦ

Выпив чая, я вернулся к компьютеру. Рассказ был уже закончен.

— Ну что же, — удовлетворённо потёр я руки. — Не придётся выдумывать финал. Всё уже написано.

Часы показывали 13.08.

— Быстро и сердито, — удовлетворённо отметил я. — Надо почаще загружать этого Лукошина. А то совсем обленился, бездельник.

Смерть интеллигентам!

Все интеллигенты — сволочи. Слабые, безвольные, немощные, но ужасно агрессивные в своих идиотских взглядах на жизнь и человека — разве годятся они на роль Капитанов Земли? Разве можно доверять им судьбы народов и государств? Разве способны они привести измотанное человечество к долгожданному благоденствию и процветанию?

Только в простых людях осталась сила. Только они, дети труда, ежедневным и безмолвным своим подвигом не позволяют человечеству погрузиться в вечную тьму. Только они, мускулистые, чумазые, сквернословящие, но поразительным образом понимающие грубую сущность мироздания двигают вперёд колесо истории.

Господи, как же мне благодарить тебя за то, что в этот мир я пришёл сыном рабочего?

Приходила ко мне недавно делегация. Интеллигенты, блин. Все очкастые, все с козлиными бородками, все кашляют в кулачок. Адские отродья, пиявки на теле пролетариата. Так и переубивал бы всех.

— Лукошин! — говорят мне. — Присоединяйтесь к нам! Вступайте в нашу интеллигентскую ложу. С вами наша победа станет необратимой. Ни один пролетарий не посмеет поднять против нас голову. Вы только представьте, какие дивиденды и блага принесёт вам абсолютная власть интеллигенции! Вечное интеллигентское царствие!

— Друзья, — снисходительно ответил я им. — Хотя, разумеется, никакие вы мне не друзья, я и срать рядом с вами не сяду. Я — сын рабочего, я плоть от плоти пролетарий. Неужели вы думаете, что Олег Лукошин способен на то, чтобы ради каких-то смутных и невнятных обещаний предать своё социальное происхождение?

— Но вы окончили институт, — возразили мне с сатанинским лукавством интеллигенты, — вы человек с высшим образованием. Значит, вы имеете полное право называться интеллигентом. Почему бы ни воспользоваться им?

— Хитро, хитро, — покивал я им с улыбкой. — Мягко стелете, господа интеллигенты, да вот, боюсь, больно будет падать. Нахер мне не усралось ваше высшее образование. Не принесло оно мне ни уважения, ни материального благополучия. Пять лет, спущенных в унитаз.

— Сейчас всё будет по-другому, — не унимались интеллигенты. — Раньше были смутные времена, мы просто не замечали вас. Сейчас ситуация изменилась. Ваш талант, ваша харизма, ваше красноречие приведёт нас к окончательной и бесповоротной победе. Вы — избранный. Вы принесёте нам всемирное торжество интеллигенции.

Вот он, момент истины, думал я. Вот оно, испытание на прочность. Устою ли, удержусь ли, смогу ли не польститься на заманчивые призывы?

— Знаете что, господа интеллигенты, — ответил я им сурово, — идите-ка вы к такой-то матери! Не завоевать вам пролетарского сердца. Не сбить вам с истинного пути сына трудового народа. Не будет на Земле торжествовать интеллигенция, потому что противоречит это сущности человеческой. Как были вы прыщавыми задротами, забитыми и испуганными, так ими и останетесь. Прощайте!

И ушли интеллигенты с позором, затаив на меня лютую злобу. Лишь глаза их полуслепые нехорошо сверкнули под линзами очков — на то они и интеллигенты гадкие, что не выражают эмоций вслух и прямо, а копят их на дне своих чёрных сердец.

Шли дни, не покладая рук я работал, а мыслью своей устремлялся к самым границам Вселенной — ибо мысль моя огромна и величественна, и покрывает она своими буйными переливами самоё мироздание. Разговор с интеллигентами забывался, я жил простой и неказистой жизнью рядом с простыми людьми, людьми труда, и не мог нарадоваться мгновениям такой жизни. Но умиротворение это длилось недолго.

И не подозревал я тогда, что интеллигенты не оставили своих коварных планов переманить меня на свою сторону. От прямолинейных действий они перешли к хитростям. Решили подсунуть мне бабу. Разумеется, интеллигентку.

Она вошла в мою действительность целеустремлённой походкой, некрашеная, одетая в толстый серый свитер с большим воротником и с философскими сентенциями на устах. От неё за версту несло Московским Государственным Университетом.

Замысел был воистину коварен, только через баб можно добиваться в этой жизни каких-то результатов. Хитрожопые интеллигенты рассчитывали, что и здесь этот старый верный способ поможет им переманить меня в свою кодлу. Но не тут-то было.

— Олег! — сказал мне мой внутренний голос. — Олег Лукошин! — сказал мне мой неистовый и страстный внутренний голос. — Олег Константинович Лукошин! — сказал мне мой величественный внутренний голос, голос русского пролетарского писателя. — Неужели ты променяешь на эту интеллигентную шалаву с впалыми щеками и тёмными кругами вокруг глаз, на эту университетскую фурию, одержимую саморазрушением, на эту ходячую запятую, болезненную и сутулую, неужели ты променяешь на неё милых и жизнерадостных продавщиц, крановщиц, асфальтоукладчиц, штукатурщиц, доярок? Неужели ты променяешь её на весёлых, визжащих девок, которых без зазрения совести можно завалить в любом месте и в любое время? Неужели ты променяешь её на дешёвых подъездных проституток, которые лакают из горла портвейн, закидывают ноги тебе на плечи и заразительно ржут от осознания собственной естественности? Неужели ты променяешь всё это великолепие на сомнительное удовольствие раз в неделю стыдливо потрогать свою женщину-интеллигентку за титьку? Помни, женщина-интеллигентка никогда не позволит тебе большего! Интеллигенты не трахаются, они презирают секс как нечто низменное и животное. Они размножаются исключительно клонированием. Они скрывают свой смех, свои слёзы, свои переживания. Господи боже мой, они даже не пукают! Неужели тебе нужна подобная девушка?

Да разве нужно было меня убеждать? Разве и сам я не понимал всю тщетность интеллигентского замысла?

— Ступай домой, девушка! — отклонил я ухаживания интеллигентки. — Нам с тобой не по пути. Сходи на поэтический вечер, сходи на концерт камерной музыки, сходи на выставку современного искусства, но не увивайся больше вокруг меня. Мы с тобой из разных стай.

И ушла интеллигентка, горделиво поведя плечами и презрительно сморщившись.

Думал я, что наступит наконец-то покой сердцу моему, но ой как далеко было ещё до покоя! Злые и обидчивые интеллигенты, вконец рассвирепев от моего непослушания, ворвались в мой дом ночью, связали меня и увезли в свои интеллигентские казематы. Здесь мне предстояло пройти очередное испытание на твёрдость.

Меня стали пытать. О, небо, как же изощрённо пытали меня интеллигенты! Круглые сутки в камере звучала классическая музыка. Рахманинов, Прокофьев, Стравинский, Шнитке. Друзья мои, сможете ли вы сутки напролёт слушать Стравинского и Шнитке? Да лучше на рудники, лучше в каменоломни, лучше на галеры!

Внутренне я сопротивлялся. Я закрывал ладонями уши и напевал простые пролетарские песни.

— А ты не лётчик, — бормотал я, — я а была так рада любить героя из лётного отряда…

Меня заставляли читать Шопенгауэра. Да, эти изверги принуждали меня погружаться в омерзительное произведение под идиотским названием «Мир как воля и представление». Я бесновался, я кричал, я кидался на стены.

— Это не тот мир! — вопил я интеллигентам. — Вы создали себе иллюзию! Мир прост и прекрасен, а вы вместе с олигофреном Шопенгауэром исказили и изуродовали его! Вы движетесь в пропасть!

Мне демонстрировали интеллектуальное кино. Меня выворачивало наизнанку, меня тошнило от всех этих Феллини, Годаров и Гринуэев. Я блевал кровавыми сгустками и умолял показать мне какую-нибудь простую и незатейливую комедию.

— «Американский пирог»! — взывал я к совести интеллигентов. — Покажите мне «Американский пирог»! Ну, или «Тупой и ещё тупее». Неужели в вашей видеотеке нет этого прекрасного фильма? Господи! — рыдал я, — ну хотя бы «Операцию «Ы» вы можете мне показать?!

Всё было напрасно. Жестокие и холодные интеллигенты планомерно уродовали мой внутренний мир.

Мне казалось, что всё, наступил конец. Что я сдамся, откажусь от своей сущности, предам своё естество и стану бархатным очкастым интеллигентом, который, щурясь, будет вчитываться в бессмысленные статьи в журнале «Вопросы литературы», смотреть по каналу «Культура» цикл передач «Графская усадьба» и дрочить под музыкальные экзерсисы Карла-Хайнца Штокхаузена.

Но чудесным образом всё изменилось. Пролетарские активисты, обеспокоенные моим долгим отсутствием, начали догадываться о том, что меня держат в интеллигентских казематах. Подготовив боевой отряд, они ворвались в эту обитель зла и освободили меня.

У дверей тюрьмы меня встречала восторженная толпа пролетариев.

— Лу-ко-шин!!! — скандировали люди. — Лу-ко-шин!!!

— Братья! — взобравшись на импровизированную трибуну, обратился я к ним. — Замыслы интеллигентов провалились! Олег Лукошин был и остаётся пролетарским писателем!

— Ура-а-а-а!!! — возликовала толпа. — Лукошин с нами! Лукошин наш!

— Олежка! — кричали мне старики. — Ты истинный сын русского народа! Возглавь нас! Поведи нас на Москву! Мы все как один пойдём за тобой. Настало время раз и навсегда разделаться с интеллигентами!

— Вы правы, братья мои! — крикнул я. — Интеллигенты заслуживают мучительной смерти!

— Смерть! — негодовали люди. — Смерть интеллигентам!

— Смерть! — вопил я. — Смерть ублюдкам от культуры!

— Смерть!!!

— Смерть варварам науки и искусства!

— Смерть!!!

— Смерть извергам рода человеческого!

— Смерть!!! Смерть!!! Смерть!!!

И я повёл народ на Москву…

Гнилая карма Лукошина Олега

— В прошлой жизни я был Фёдором Михайловичем Достоевским, — торжественно объявил я.

— Быть того не может! — усмехнулась Наталья.

Шёл второй час ночи. У Натальи была ночная смена в магазине. Мы сидели в подсобке и тянули разливное пиво.

— Вот смотри, — начал я объяснять. — Достоевский родился 30 октября. А я — 11 ноября.

— Ну и где тут связь?

— 30 октября — это дата по старому стилю. Разница между старым и новым стилем — 12 дней. То есть, если высчитывать дату его рождения по новому стилю, окажется, что он родился именно 11 ноября.

— Не слабо!

— Представляешь, мы родились с ним в один день!

— Поздравляю. Только с чего ты решил, что это позволяет тебе думать, будто ты был им в прошлой жизни?

— Ну как же! — возмутился я. — Чего тут не понять?! Ведь я такой же талантливый как он! В чьё же ещё тело должен вселиться Достоевский в своей новой инкарнации, как не в моё?

Наталья саркастически качала головой.

— Чё-то ты заврался, Олежек, — сказала она. — Жидкие у тебя аргументы.

— Он писатель, и я писатель. Он гений, и я тоже. Ты же читала мои рассказы, как ты можешь не чувствовать мой грандиозный талант?

— Да как тебе сказать… «Беззаветно влюблённые в порнографию» и «Умная мама» мне понравились более-менее. Есть над чем приколоться. А вот «Психоанализ», «Просто любовь» и особенно «Обнажённая» с «Фестиной» — это чистой воды извращения. Сразу видно, что у тебя с головой не всё в порядке.

— Одинаковая дата дня рождения — это явный знак. Короче, я понял, понял со всей безапелляционной очевидностью: ну кем я мог ещё быть в прошлой жизни, как не Достоевским? Только им. Однозначно им.

— С чего ты решил, что есть какие-то прошлые и будущие жизни? Жизнь одна-единственная. Сдохнешь — и нет тебя.

— Э-э, — сокрушённо махнул я рукой, — вот теперь мне понятно, почему ты работаешь продавщицей, а не Голливудской кинозвездой. Потому что ты находишься в плену примитивного материализма. Потому что тебе чужд идеалистический подход к жизни. Прошлые жизни, карма — реальная вещь, я абсолютно уверен в этом.

— Что-то и ты не в Голливуде работаешь.

— Это временно. Он от меня никуда не денется.

В магазин кто-то вошёл. Сначала донёсся звук открываемой входной двери, а потом раздались нетвёрдые шаги.

— Девушки! — закричал вошедший мужчина хриплым подвыпившим голосом. — Есть кто живой?

Наташа поднялась.

— Ладно, верь в свою карму, — сказала она мне, — если очень хочется. Только это всё бред.

Она вышла к покупателю. Тот взял бутылку водки и какую-то закуску.

— Ну и чего ты, Лукошкин, добился в свои тридцать лет и со своим идеалистическим взглядом на жизнь? — вернулась она в подсобку. — Два рассказа в районной газете «Ленинская правда». Вот и всё, чем ты можешь похвастаться.

— И один — в «вагриусовском» сборнике, — сказал я. — А за Лукошкина ответишь.

— Я видела имя под твоим рассказом в газете. «О. Лукошкин». Вот как там написано.

— Они ошиблись. И в газетах я больше не печатаюсь. Они деньги платить не хотят и целые абзацы выкидывают. Да и бессмысленно это. Публикацию в районной газете никто всерьёз не воспринимает. Там хоть всю жизнь печатайся — толку не будет.

— Всё равно, как ни крути — не впечатляют твои достижения.

— А Интернет?

— Что Интернет?

— Ты знаешь, какой я популярный в Интернете?

— А ты популярный?

— Я о-го-го какой популярный! Мало кто сравнится со мной по популярности. Все меня любят, все уважают.

— Дама и господа! — начала паясничать Наталья, — сегодня мы вручаем Нобелевскую премию Олегу Лукошину!

— Смейся, смейся.

— Олег Лукошин — бывший Достоевский! К сожалению, мы не могли вручить ему премию, когда он был Достоевским, потому что нашей премии тогда не было. Но сейчас мы исправляем ошибку. Вот тебе, Олег, две Нобелевские премии: одна за Достоевского, а другая за себя.

— Очень смешно, очень.

— А давай мы тебе и третью дадим! Сразу, чтобы не искать тебя в следующей твоей инкарнации?

— Наталья, а в рыло?

— Нет, Олежек, не тянешь ты на современного Достоевского.

— Ну правильно. Кому сейчас нужна такая мутотень, которую я писал будучи Достоевским. Новое время требует новых подходов.

— Не впечатляют твои подходы.

Я горестно вздохнул. Разумеется, Наталья ни уха ни рыла в литературе не понимала, но какие-то жалостливые струны она во мне задела. Есть такие люди — они умеют выводить человека из себя. Несомненно, она принадлежала к их числу.

— Да, есть доля правды в твоих словах, — сказал я. — Но дело в том, что я тогда карму себе испортил.

— Когда был Достоевским?

— Да. Он, то есть я, был большим грешником. Жене изменял, в рулетку играл. Может быть, даже с несовершеннолетними девочками забавлялся. Я же не знал тогда, идиот, что моя следующая инкарнация — Олег Лукошин — окажется в незавидных стартовых условиях. Подпортил себе карму, гнилой она стала.

Пиво в кружках закончилась. Наташа взяла мою и, повернувшись спиной, стала доливать из металлического бидона по новой. Я протянул руку и потрогал её за задницу.

— Гусева, у тебя жопа толстая! — объявил я ей.

— Хе, — усмехнулась она. — Тоже мне, новость.

— Ты делай что-нибудь. Бегай по утрам, фитнесом занимайся.

— Какой фитнес с моей работой!

— Вот я одной знакомой в Интернете дал совет заниматься фитнесом — и она занимается.

— Что за знакомая?

— Писательница.

— Да что ты!

— Да. Ты думаешь, я в Интернете с продавщицами общаюсь?

— Чё пишет?

— Ну, разное… Про гомиков больше.

— Про гомиков?! Фу, нашла о чём писать!

— Ну, знаешь ли, это у нас гомиков почти нет, а те что есть — прячутся. А у них там в столицах гомики себя не скрывают.

— Ну, у писательниц есть время фитнесом заниматься.

— Влюблена она в меня — по уши!

— Да ну, врёшь.

— Зуб даю. «Олег, — пишет мне, — любовь моя, я ждала тебя всю свою несчастную жизнь».

— Сразу видно — писательница. Романтичная дура.

— «Сейчас по твоему совету я усиленно занимаюсь фитнесом. Сгоняю с жопы последний жир, чтобы понравиться тебе при нашей первой встрече, любимый».

— Ну и зря. Сгоняй, не сгоняй жир — всё без толку.

— Да не, жир сгонять надо. Но у неё другие бзики есть.

— Тоже думает, что была кем-то в прошлой жизни?

— Нет, мужиком себя воображает.

— Ого! Ты не вздумай с ней встречаться, это добром не кончится. Она с тобой сделает что-нибудь нехорошее. Ты хоть и дурак, а всё равно тебя жалко.

— Ладно, подумаю.

Пришли покупатели — пацаны, тоже весьма подвыпившие. Взяли пиво и стали клеиться к Наталье. Я нарисовался в проходе, чтобы показать им, что она не одна. Пацаны поняли всё на удивление быстро. Тут же примолкли и ушли.

— С тобой всё-таки спокойней, — прижалась она ко мне.

— Ну так… — я почувствовал разливавшуюся по телу гордость.

Посадил подругу на колени.

— Эх, Наташа, Наташа! — говорил я. — И что же ты не киноактриса?

— Да уж. И чего я не киноактриса?

— И имя у тебя как у актрисы.

— Что, есть такая?

— Была. Наташа Гусева — это такая девочка с большими красивыми глазами, которая играла Алису Селезнёву в фильме «Гостья из будущего».

— А, смотрела, смотрела.

— Знаешь, как я плакал, когда в конце фильма она улетала в будущее! Навзрыд!

— А вот я не плакала.

— Она стояла, готовая улететь в своё счастливое будущее, и предсказывала всем детям судьбу. «Вот ты, Володя, — говорила она, — станешь знаменитым доктором. Ты, Марина, станешь знаменитой балериной. Ты, Коля, станешь знаменитым учёным. А из тебя, Олег, ничего не выйдет…»

— Прямо так и сказала?

— Да, представь себе. Взяла меня за руку и говорит: «Олег Лукошин, ты чмо и бестолочь. И карма у тебя гнилая. Благодари Достоевского».

— А, помню, это я и была! Только забросила потом кино. И гадания. В магазине интереснее.

Алкалоиды уже усиленно бродили в наших головах. Мы решили спеть на пару песню «Прекрасное далёко». Получилось неплохо. Вот только я расчувствовался и заплакал.

— Олежка, солнышко! — утешала меня Наташа. — Ну хватит, маленький, перестань.

— Ну почему, — не мог я успокоиться, — почему я был таким дурным Достоевским?! Нафига мне сдалась эта рулетка? Да и девочки не нужны были. Не испорть тогда карму, был бы уже богатым и знаменитым. Все магазины были бы завалены моими книгами.

— Ничего, ничего, — гладила меня Наталья. — Идеалистический взгляд на жизнь спасёт тебя.

— А вдруг я так и не получу Нобелевскую премию? — с ужасом делал я предположения.

— Что ты, что ты! Типун тебе на язык!

— А вдруг Линч и Коппола так и не снимут фильмы по моим сценариям?

— О, господи! Я отказываюсь верить в это.

— А вдруг Достоевский ещё и мальчиками увлекался? Мне такие грехи за целую жизнь не искупить.

— Крепись. Будем надеяться на лучшее.

Разморенный пивом, я уснул на руках Натальи. Снился мне какой-то идиотский сон, в котором я был белым кругом, который тщательно скрывался за оранжевыми прямоугольниками от коричневых ромбов. Ромбы были неумолимы в своих поисках и определённо жестоки.

Наталья разбудила меня утром.

— Олег, вставай! — трясла она меня за плечо. — Пора собираться, сейчас сменщица придёт.

Я приходил в себя.

— Сколько мы выпили пива? — спросила она.

— Не помню.

— Литра три?

— Возможно.

— Долей в бидон воды.

Она всучила мне пустую трёхлитровую банку. В кухоньке, которая располагалась за занавеской, я поставил её под кран. Набранную воду вылил в бидон с пивом.

— Вроде всё нормально, — оглядывала она подсобку. — А, как ты думаешь?

— Всё нормально.

Без десяти восемь пришла сменщица. Мне она была не рада.

— Гусева! — заявила она Наталье. — Если я вляпаюсь в сперму, я не знаю что с вами сделаю!

— Не вляпаешься, — ответила она. — Он не успел. Отрубился.

— Во всём вините Достоевского! — отмахнулся я от них.

Пошатываясь, в обнимку, мы шли по городу. Наташа жила недалеко от магазина. У неё дома мы поели и завалились спать.

— А всё-таки не так уж плохо дела обстоят, — говорил я, сытый и почти счастливый, прижимаясь к ней в постели. — Несмотря на Достоевского.

Наталья мне не отвечала. Она уже спала.

«Вот отосплюсь и рассказ напишу, — подумал я. — Про свою гнилую карму. Потому что каждую свою фантазию надо превращать в нетленную литературу».

Рассказы разных лет

Великий Молчаливый

Я вступил в секту в восемнадцать лет. Впрочем тогда, пятнадцать лет назад, в далёком 2018 году я ещё не знал, что наше объединение называется сектой, а наш лидер, Капитан — жестокий и коварный обманщик, соблазняющий человеческие ума и сердца. Лишь позже, после нескольких лет пребывания в ней, стали доходить до меня слухи и сомнения, что наше братство, объединённое идеей поиска Истины, идеей нахождения равновесия во Вселенной — всего лишь преступное сборище, руководимое безумным фанатиком.

Стоит ли говорить, что я никогда не верил в этот бред. Не верил, когда будучи безусым юнцом пошёл вслед за Капитаном, не верил, когда испытал с ним первые трудности, не верил, когда движение наше ушло в подполье. Не верил и тогда, когда нашёл его мёртвым в куче тлеющих углей в лесу за нашим острогом. Не верю я в это и сейчас. Не верю, потому что воочию убедился в правде его воззрений. Убедился в том, что Великий Молчаливый однажды придёт в наш мир.

Я родился в 2000 году, что по взглядам нашего братства было огромной удачей. Год смены тысячелетий, год наступления эры Водолея — все считали это счастливейшим стечением обстоятельств. Капитан, тот и вовсе намекнул мне как-то, что я могу стать тем избранным, кто вызовет Великого Молчаливого.

В 2017 году я окончил школу. Ни одно высшее учебное заведение не пожелало видеть меня в своих рядах. Я направил свой аттестат в пятьдесят или в шестьдесят институтов и университетов, но… не из одного из них не получил ответа. Признаюсь честно, был он совсем не выдающимся, мой аттестат, и расчитывать с ним на завоевания в сфере науки было наивно.

Ничего не оставалось делать, кроме как устраиваться на работу. Приличной работы мне разумеется не нашлось и я устроился испытателем воздушных болидов. Сейчас они стали основным видом транспорта на планете, а тогда

их эра лишь начиналась. Это были тяжёлые, неповоротливые машины, с трудом отрывавшиеся от земли и готовые врезаться в первую же преграду на своём пути — будь то угол дома, дерево или же провода высоковольтной линии. Каждый второй болид разбивался на испытаниях и работа испытателя была чрезвычайно опасна. Собственно говоря, испытатель — это слишком громко сказано. Я был манекеном, которого сажают в аппарат лишь для того, чтобы проверить на нём перегрузки и повреждения, которые машина может причинить человеку в полёте и особенно — при падении. Увы, манекены были слишком дорогие и не могли рассказать о перегрузках. Для этого имелись такие отчаянные юнцы, как я.

За неполный год работы я разбивался в болидах четыре раза — и все четыре вполне благополучно. Сотрясения мозга и ссадины не в счёт.

— Ты удачлив, — сказал мне Капитан при первой нашей встрече, — но долго ли будет с тобой эта удача?

Я не ответил ему. Я был отчаян, смел — по крайней мере, мне так казалось — но и достаточно сообразителен, чтобы понимать, что везение может покинуть меня однажды.

— Умереть в девятнадцать или двадцать, — продолжал Капитан, — так и не узнав тайн мироздания? Так и не заглянув за оборотную сторону реальности?

Он был убедителен.

Он был убедителен, энергичен и красив. Седовласый, с суровым обветренным лицом — он действительно походил на опытного морского волка, Ахава, ведущего своё судно и команду на поиски идеи фикс — своего белого кита.

Таким белым китом был для моего Капитана Великий Молчаливый.

— Смотри, — сказал он мне, выставляя вперёд руку ладонью вверх. — Сейчас я вызову одного из духов.

Его губы зашевелились, бормоча какие-то заклинания, взгляд устремился в одну точку, пальцы были напряжены и скрючены. Через минуту над его ладонью возникло голубоватое сияние. Сияние сгущалось, обрамлялось деталями и вскоре оформилось в безобразную зубастую рожу. Рожа морщилась, кривилась и пыталась вырваться с ладони Капитана.

— Подчинись! — крикнул он ей. — Подчинись, или я отправлю тебя в долины небытия, где жернова причинности перемелят тебя!

Дух прекратил сопротивление.

— Готов ли ты служить мне? — сверкая глазами, спросил Капитан. — Служить всю вечность, не прося ничего взамен?

Дух произвёл движение, похожее на кивок. Капитан был удовлетворён.

— Хорошо, — молвил он, — сейчас я отпущу тебя. Но ты явишься ко мне по первому моему требованию, тебе ясно?

Дух согласился. Капитан убрал руку и посланник запредельности тихо расстаял в воздухе.

Я был потрясён. Я смотрел на Капитана как на бога. Я был готов идти с ним хоть на край света.

— Однажды, — сказал он мне, обнимая за плечи, — я вызову самого могучего, самого сильного. Я вызову родоначальника мироздания — Великого Молчаливого. Он одарит меня частицей своей сущности и я стану единовластным повелителем реальности.

Так я стал одним из его последователей. Капитан дал мне имя — Юнга, и хотя юных матросов, правда не таких верных, на его корабле было множество, имя это закрепилось за мной и в братстве меня звали только так.

— Он возле идола, — сказал я братьям и сёстрам, вернувшись в острог, — на жертвенном огне. Я перевернул его и оттащил в сторону. Он обгорел и трудноузнаваем, но я уверен, что это он.

До последнего момента все ещё надеялись, что исчезновение Капитана — лишь его странная выходка, свидетелями которых мы были неоднократно, что он лишь отлучился на время, что он скоро вернётся.

— Он мёртв? — выдохнул Боцман. — То есть я хочу сказать — он действительно мёртв? Просто мёртв, и всё?

— Просто мёртв, — подтвердил я.

Боцман закрыл лицо руками. Он был с Капитаном с самого начала, задолго до меня, был его первым заместителем и поверенным, был его истым почитателем.

— Может быть, он вызвал Великого Молчаливого? — предположила Русалка, подруга Боцмана. — Может быть ему удалось?

— Нет, — мотнул Боцман головой. — В Завете сказано точно, как осуществится пришествие Великого. Он одарит избранного частицей своей сущности и этот избранный станет повелителем нашей реальности. Он будет способен управлять ей, изменять её…

— Но откуда мы знаем, что Капитан не стал таким повелителем? — сказала Нимфа. — Может быть смерть его — вовсе и не смерть, а переход в иную стадию?

Мы задумались над её словами. Что, если это действительно так? Что, если Капитан просто отбросил своё бренное тело и переродился во что-то нематериальное, что и может стать повелителем нашей реальности? Что если он витает над нами сейчас и смеётся?

— Нет, — отмахнулся Боцман от этой идеи, как от наваждения. — Я знал Капитана почти тридцать лет, он во всех подробностях описывал мне то, как должно произойти перерождение. Оно не должно было окончиться его физической смертью.

Я был с ним согласен.

— Я не сказал ещё кое о чём, — добавил я.

Все смотрели на меня, ожидая.

— В спине Капитана торчит нож. Его убили.

— Я знал, — поднялся со своего места Матрос Фиолетовый, — я всегда знал, что именно так это и окончится. Что вся эта вера в Великого Молчаливого — чушь собачья. Мне давно надо было делать отсюда ноги, но я чего-то ждал, на что-то надеялся…

Матрос Фиолетовый пришёл в братство за год до меня. Большинство из своих последователей Капитан называл Матросами — «Матрос» было обычным обращением руководителя секты к её членам, как «Рядовой» в армии — и чтобы как-то различать их, он давал им названия цветов, оттенков или каких-то других признаков. В своё время в братстве были Матрос Изумрудный, Матрос Лиловый, Матрос Травянистый…

Матрос Фиолетовый был самым большим негативщиком из всех. Я поражался тому, как он смог продержаться в секте столько времени, ведь многие другие, имевшие куда как большую веру, оставили Капитана гораздо раньше. Я объяснял это только одним: Матрос Фиолетовый был слишком бестолков и беспомощен, чтобы жить самостоятельно.

Именно он, криво улыбаясь, сказал мне как-то:

— А ты знаешь, что вызов Капитаном духа — это всего лишь дешёвый фокус? Ведь Капитан вызывал перед тобой духа? Ведь именно этим он соблазнил тебя в секту?

— Ты лжёшь, — ответил я ему тогда.

— Нет, — качал он головой, — я говорю правду. Это фокус. Дешёвый фокус. Я могу тебе объяснить, как он проделывает его.

Я выхватил тогда свой нож, прижал Фиолетового к стене и готов был перерезать ему горло, но… что-то остановило меня. Матрос Фиолетовый похрюкивал и пронзал меня своими маленькими круглыми глазками. Я отпустил его и вышел вон.

— Знаешь, почему ты не убил меня? — крикнул он мне вслед. — Потому что ты и сам сомневаешься в Капитане. И однажды твои сомнения станут такими сильными, что ты обратишь этот нож против него.

Я рассказал о случившемся Капитану.

— Не беспокойся, — потрепал он меня по щеке. — Матрос Фиолетовый хороший человек, верный. Просто он слишком много думает, а потому сомневается. Но я уверен, что это пройдёт. Ведь когда на нас снизойдёт милость Великого Молчаливого, сомневаться будет просто глупо.

И именно этому неприятному брату, Матросу Фиолетовому, досталась самая красивая женщина секты — Нимфа.

— Ну что же, — сказал Боцман после раздумий.– Мы должны вернуться к идолу и похоронить Капитана.

— Наверно будет лучше предать его огню, — сказала Русалка. — Капитан был лучистым существом и наверняка захотел бы исчезнуть в огне, а не в земле.

— Ты права, — кивнул Боцман. — Так мы и сделаем.

— А заодно, — добавил Матрос Фиолетовый, — неплохо бы выяснить, кто убил его. Ведь вы же понимаете, что убить его мог только член секты.

— Это мы непременно выясним, — сказал Боцман. — Но позже.

Втроём — я, Боцман и Матрос Фиолетовый — мы двинулись к поляне идола. Втроём, потому что мужчин в секте оставалось лишь трое. Столько же, сколько и женщин. Да, да, кроме Капитана братство насчитывало лишь шесть человек. Многочисленная когда-то и могущественная, секта захирела и причиной этому были вполне конкретные политические события.

Ещё семь лет назад Капитан был влиятельнейшим человеком. Он имел свой офис в Новосибирске, издавал журнал, содержал несколько сайтов в Интернете и получал пожертвования на свою деятельность со всех уголков мира. Но в 2026 году безумный бурят по имени Тимофей Загубин дошёл со своим маленьким отрядом фанатиков-буддистов до Москвы и совершил переворот. В стране воцарилась диктатура буддизма. Все иные религии, а также секты были объявлены вне закона.

— Дурак, — говорил о Загубине Капитан. — Вера в Великого Молчаливого ни на йоту не противоречит буддизму. Напротив, она логичное завершение этой религии, её финальный аккорд. Но разве такому идиоту понять это!

С тех пор мы были вынуждены перейти на нелегальное положение. О деятельности в городах уже не шло и речи. Единственное убежище, которое мы смогли найти, оказалось в горах Алтая — скромный деревянный сруб, окружённый деревянным же забором. Мы называли наше обиталище острогом.

Секта, насчитывавшая в лучшие свои годы десять тысяч человек, быстро теряла своих членов и к 2033 году вместе с Капитаном нас было всего семеро.

Боцман, правая рука Капитана, жил с Русалкой — тоже давней и преданной последовательницей секты. Матрос Фиолетовый и я за время пребывания в братстве сменили нескольких подруг, но когда кроме Русалки их осталось всего две — красавица Нимфа и немая дурочка Морской Конёк, прибившаяся к секте лишь по собственному слабоумию — между нами произошла очередная стычка.

— Кого из них ты хочешь? — спросил меня незадолго до этого Капитан.

— Конечно Нимфу, — ответил я. — Она такая красивая, такая…

— Я постараюсь помочь тебе, — сказал он, — но, увы, в таком вопросе моя власть не безгранична.

— Конёк?! — вопил Матрос Фиолетовый. — Морской Конёк?! Эту дуру мне в подруги?! Ни за что!

— Подумай хорошенько, — сказал ему Капитан. — Морской Конёк очень добрая девушка. Послушная и исполнительная.

— Но как же наша иерархия? — не сдавался Фиолетовый.– Ведь он — Юнга, а не Матрос. Я выше его в иерархии, старше по возрасту и в секте я состою дольше.

Против таких доводов возразить было нечего. Капитану пришлось сдаться, и Нимфа досталась Матросу Фиолетовому. Я же вынужден был довольствоваться Морским Коньком.

У Капитана собственной женщины не было. Все женщины секты принадлежали ему и так — по праву главенства.

Мы собрались в дорогу. Путь до поляны идола занимал около часа. Боцман и Матрос Фиолетовый шли впереди налегке, я — с канистрой бензина плёлся сзади. День клонился к закату. Странная мысль пришла ко мне: а вдруг тот, кто убил Капитана, вызвал Великого Молчаливого и теперь наделён способностью изменять реальность? Что же теперь начнётся?

— Я вот о чём подумал, — словно угадав мои мысли, сказал Матрос.– Не просто же так Капитан отправился к поляне идола. Может быть, он действительно хотел вызвать Великого Молчаливого? Может быть, срок был именно вчера?

— Нет, — отозвался Боцман.

— А что сказано в Завете? Насколько я знаю, там указана точная дата.

— В Завете указана не дата, там указаны циклы, в соответствии с которыми можно высчитывать оптимальные даты. Каждая такая дата выпадает в среднем раз в десять лет. Очередной оптимальный срок должен был выпасть через месяц.

— Чёртов Завет! Никто из братьев никогда его не читал. Все видели лишь какую-то книгу, которую Капитан вечно таскал с собой. Что в ней было на самом деле, кто знает? Уверен, что Капитан просто дурачил нас этим Заветом. Наверняка в той книге была какая-то чушь, не имеющая никакого отношения к Великому Молчаливому.

— Нет, в ней не чушь. Я читал пару страниц из неё. Она настоящая.

— Ты читал пару страниц? Сам?

— Мне дал их почитать Капитан.

— И что в них было?

— В них было описание сущности Великого Молчаливого. Завораживающие строки.

— Кстати, а где сейчас Завет? Ты не видел рядом с Капитаном эту книгу? — повернулся ко мне Матрос.

— Нет, — мотнул я головой, — рядом с ним не было книги.

— Значит он спрятал её где-то в остроге.

— Он мог уничтожить её, — сказал Боцман.

— Это почему?

— Может быть, он хотел помешать кому-то воспользоваться ей?

Матрос Фиолетовый криво усмехнулся.

До поляны идола мы дошли уже в темноте. Капитан лежал там же, где я его и оставил. По его телу гуляли два ворона. Завидев нас, они тяжело и неторопливо поднялись в воздух и, отлетев на несколько метров, уселись на дереве.

Приготовления к тризне были недолгими. Из сухих сучьев мы соорудили настил, положили на него Капитана и минуту постояли молча. Потом Боцман облил его бензином и поджёг.

Вот и всё, думал я, глядя на Капитана. Вот так умирает мечта и пятнадцать лет жизни. Я действительно верил в него, я действительно надеялся на то, что мы сможем переродиться во что-то иное. И вот — конец. Словно кто-то всемогущий и безумный взял мою судьбу в руки и теперь управляет ей, насмехаясь надо мной и насылая на меня разные беды. Никогда я не чувствовал себя таким опустошённым, как в эти минуты.

В острог мы вернулись глубокой ночью. Я тотчас же отправился спать, понимая, что лишь заснув смогу избавиться от тяжёлых раздумий по поводу своей будущей жизни. Я осознавал, что мне необходимо принимать какое-то решение. Скорее всего, возвращаться к людям.

Заснуть быстро мне не удалось. Морской Конёк обвила меня и учащённо задышала в затылок. Я смотрел в темноту и не мог отделаться от дурных мыслей. Какое-то время спустя мне всё же удалось забыться.

Проснулся я оттого, что меня трясли за плечо. Это Морской Конёк. Вид её был испуганный. Я прислушался. Внизу, на первом этаже острога что-то происходило. До нас доносились сдавленные крики и звуки ударов. Я тотчас же оделся и спустился вниз.

Картина, представшая моим глазам, хорошего настроения мне не добавила. В центре зала — главного помещения острога, в котором мы ели и проводили собрания — лежал окровавленный Боцман с ножом в груди. Над ним стоял Матрос Фиолетовый и, свирепо вращая глазами, бормотал какие-то проклятия. Руки его были по локоть в крови.

Вслед за мной в зал спустились девушки. Они встали за моей спиной и с таким же недоумением и страхом, как я, взирали на Матроса.

Он увидел нас.

— Боцман, — прохрипел он, — это он убил Капитана!

— Боцман? — недоумённо вырвалось у меня.

— Да, это он. Я могу доказать это.

Мы стояли, не двигаясь с места.

— Я нашёл Завет, — продолжал Матрос Фиолетовый, — книгу Капитана, по которой он вычислял даты вызова Великого Молчаливого. Юнга, помнишь, как Боцман сказал нам, что следующая дата должна была свершиться через месяц?

Я молчал.

— Помнишь?!

— Д-да, — выдавил я.

— Так вот, я провёл вычисления и выяснил, что он обманывал нас! Оптимальный срок был в тот день, когда убили Капитана. И он знал об этом, он не мог не знать! Он убил, чтобы вызвать Молчаливого самому.

— Это ложь! — крикнула Русалка. — Он никогда бы не поднял руки на Капитана. Он боготворил его.

— Я говорю правду. Он не меньше Капитана хотел вызвать Великого Молчаливого. Да и кто из нас не хотел… Все мы жаждали стать обласканными его милостью. Когда я провёл вычисления и предъявил Боцману свои доказательства, он набросился на меня с ножом. Лишь везение помогло мне отнять у него нож и обратить против него самого. Посмотрите, ведь это его нож! На рукоятке его инициалы.

Разглядывать инициалы никто не стал. Все были напуганы и обескуражены. Русалка плакала. Нимфе и Морскому Коньку едва удалось увести её в свою келью.

Я чувствовал сильное головокружение и тошноту. Очертания предметов плясали перед глазами. Взор тускнел. Мне едва удалось подняться к себе и повалиться на топчан, прежде чем сознание отключилось. Я погрузился в вязкую и беспокойную темноту.

Мне показалось, что я пребывал в ней не больше двух часов. Жуткая мысль — мысль о том, что нечто страшное может произойти с Русалкой, подругой Боцмана, пришла ко мне во сне. Я вскочил на ноги, ещё не полностью проснувшийся, и бросился из кельи наружу.

Келья Русалки и Боцмана располагалась на другой половине дома. Я бежал к ней по длинному и узкому коридору. Дверь в их келью оказалась приоткрыта.

Я распахнул её настежь и вошёл внутрь.

— Сюда! — вопил я спустя секунду. — Все сюда! Русалка повесилась!

Матрос Фиолетовый, Нимфа и Морской Конёк сбежались на мой крик.

Русалка, тихо покачиваясь, висела под потолком. Глаза её были открыты и смотрели прямо на нас. Вид мёртвой Русалки и взгляд её мёртвых глаз вогнали меня в панику.

— В одну ночь! — бормотал я. — И он, и она — в одну ночь! Господи, что же будет дальше?

— Боцмана я убил прошлой ночью, — сказал Матрос Фиолетовый. — Ты целый день валялся в бреду.

Это известие лишь усилило мой испуг. Я почувствовал, что реальность ускользает от меня. Ускользает и отказывается служить мне должным образом. Словно кто-то незримой пеленой отгораживал меня от людей и событий и погружал в какую-то вязкую зыбкость.

— Надо снять её, — сказал Матрос. — Не висеть же ей тут вечно.

Я снова повалился на топчан своей кельи. Это Матрос, вертелось в моей голове, это он повесил Русалку. Он убил Капитана, за ним Боцмана, потом Русалку — он убивает всех. Кто следующий? Кто?

Ответ был очевиден.