Бесплатный фрагмент - Шура. Времена жизни

ЧАСТЬ 1

Зимний морозный, в белом снегу день 20 января 2021 года. Я начинаю повествование о жизни моей матери по ее и моим воспоминаниям и в контексте событий XX века нашей страны, пользуясь историческими источниками свободного доступа.

Каждый человек уникален, но не каждый и ярок, и силен, и красив, и мужественен одновременно. Но далеко не каждый был таким тружеником, так любил жизнь и вызывал восхищение тем, чего он смог добиться.

Проходят годы со смерти мамы и все выразительнее становится ее образ и судьба. Все очевиднее становится необходимость запечатлеть ее жизнь. Жизнь человека, физическая смерть которого для меня казалась просто невозможной.

Александра Павловна Огренич, моя мама, родилась 10 апреля 1924 года на Украине, в деревне Калантаевка Раздельнянского района Одесской области. Она была четвертым ребенком в крестьянской семье, где до нее умерла девочка, Шура. Потому и назвали маму Шурой. И по святцам подходило в самый раз.

Она родилась семимесячной, очень слабой, поэтому ее мать, Мария, думала, что ребенок проживет недолго. Когда ее сестра Дарка собралась ехать в Одессу, Мария попросила купить марлю. На вопрос: «Навищо?» (зачем?) ответила: «Бо умрэ».

Но дите выжило. Старшие девочки: Даша, Еля и Ганя качали его в казане, из которого кормили свиней, таскали по двору, совали в рот тряпицу с разжеванным хлебом, чтоб не плакало. Оно начало ползать, вставать на ножки и на путь, определенный судьбой.

Семья была не бедной, очень работящей, но жили экономно. Мария поднималась в 4—5 утра, растапливала печь, пекла плацинды с картошкой, тыквой. С ними Павло, тато (папа) Шуры, уходил на весь день в поле. Мария по хозяйству и тоже шла в поле. Хозяйство было большое: с десяток коров, две лошади, свиньи, куры, гуси. Но яйца, сметана, творог, масло, мясо прежде всего уходили на рынок, в Одессу. Надо было постоянно что-то покупать: мыло, соль, керосин, да мало ли чего, и, конечно, копить. В 1913 году семья купила бричку!

По наследству Павло досталось десять десятин земли. Справлялись в основном семьей, но в посевную и на сбор урожая нанимали батраков — безземельных или малоземельных крестьян, которые работали за часть урожая или за деньги.

В то время был обычай выбирать на работы хороших едоков за столом. Если ест хорошо, значит, и работать хорошо будет. Так выбирал и Павло. По сути происходил жесткий отбор, считавшийся нормой. Я не раз слышала об этом в семейных разговорах и меня беспокоил вопрос: «А тому, кто не был выбран, каково было? А больным и немощным, тем, кто не мог работать?». И еще: «Может быть поэтому семья мамы так пострадала и бабушка даже просила подаяния? Может, в наказание?». Только сейчас, набирая эти строки, я понимаю, что отбор был оправдан. Чтобы прокормиться, надо было быстро управиться с работой. Будет хлеб — будет жизнь и ее радости. Тогда и слабым, на милость или в долг, достанется.

Достанется, да не всегда достаточно. А вот бедных и нищих всегда было много. В Калантаевке, как и во всех других деревнях Российской империи, если семье нечем было кормить детей, вновь родившееся дитя оставляли в сарае, пока не умирало оно там от голода.

Со слов моей тети Ели, были и ленивые, «босяки». Именно они были первыми среди деревенских активистов, кто по приказу властей забирал у зажиточных крестьян землю и дом, выгонял семьи на улицу, уводил скот. Но это будет позже, в коллективизацию.

У меня есть фотография 1913 года, сделанная на Пасху. У деревенской мазанки сидят на лавке мои прабабушка Марца и прадедушка Олекса Сташевские, родители Марии. Они просто одеты. Голова прабабушки покрыта белым платком, глубоко надвинутым на лоб. Прадедушка в лаптях. Обветренные, в глубоких морщинах лица. Улыбаются. Натруженные руки послушно лежат на коленях. Позади стоит Мария — молодая стройная красавица. Она смотрит в объектив, слегка наклонив голову. Высокий чистый лоб, правильные черты лица, светлые глаза, темные густые волосы — такие называли «конскими». Поверх нарядной блузки украшение: крупный крестик в двойной цепочке с подвесками. На руках у нее первая и пока единственная дочь Даша.

Мария родила Шуру, когда Даша была уже невестой. В таком возрасте рожать считалось стыдным.

Пройдет немного лет, и Даша, а затем Еля выйдут замуж. Даша будет жить в соседней деревне, Еля в Одессе.

Осенью 1929 года в СССР началась масштабная коллективизация, проходившая одновременно с раскулачиванием.

Шуре пять лет. Ее семья признана кулацкой. В один из дней власти приказали не пускать во двор коров, пришедших с пастбища. Коровы стояли у ворот, мычали и из глаз у них текли слезы. Тяжело даже представить, каково было хозяевам смотреть на них и не открывать ворота. Рыдания, плач детей, крики.

Коров увели в колхоз, где не было чем их кормить. Вскоре всех порезали.

У крестьян Калантаевки стали забирать зерно, в том числе посевной фонд. Последовал голод.

Почему такое творили во всех селах страны, понимая, что обрекают людей на неизбежную смерть? Можно найти разные мнения по этому поводу в Интернете — от целенаправленного геноцида украинцев до «перегибов на отдельных местах». Лучшим ответом на Яндекс. Кью является: Сталиным был взят курс на индустриализацию. Нужно было платить «ненавистным капиталистам» за покупку заводов, станков, наем иностранных специалистов. Платили прежде всего зерном, сотнями миллионов тонн.

За время коллективизации в СССР погибло от голода от пяти до десяти миллионов человек. Получается, платили жизнями миллионов людей всех возрастов, умиравшими мучительной голодной смертью.

Впоследствии были проанализированы ошибки управления, подсчитаны с заданной погрешностью и сведены в таблицы различные данные по годам коллективизации, в том числе и по смертности. Трагедия в цифрах уже не трагедия, а зафиксированный факт.

Зимой, под конвоем, Павло и Марию вместе с другими такими же несчастными отправили на спецпоселение. Отобрали дом и хозяйство, выгнали на улицу детей, Шуру и Ганю. При этом жителям деревни было запрещено брать «кулацких детей» к себе домой.

Стояли рождественские морозы. Маленькие девочки пяти и семи лет шли по деревне и плакали от страха, холода и голода. Они не знали, куда идти. Никто их к себе не пускал. Приближалась ночь. И тут, проходя мимо маленькой хаты, они услышали голос старушки: «Диты, вы чии будете, Огреничив? Подь сюды!». Покормила она детей чем могла и обогрела. Не побоялась.

Когда отправленных на поселение сажали в поезд, Марии удалось бежать. Вернувшись в село, она в слезах стала везде искать детей. Нашла.

Со следующего дня семье предстоял очередной период трудностей и страданий.

Единственным выходом было идти в Одессу. Пешком, 60 км. Этот путь Шура запомнила на всю жизнь. Ноги едва передвигались. Она все спрашивала: «Мамо, колы прийдемо?». Мама показывала на высокое дерево вдали и говорила: «О-он там прийдемо». А дорога все не кончалась.

Еды не было. Проходя через деревни, Мария с двумя детьми просила милостыню. Кто-то захлопывал окно, но кто-то редкий и подавал кусок хлеба. Время было голодное, страшное. Уже люди ели людей.

Подходил к концу день пути. Приближалась деревня, где жили дальние родственники. О них шла дурная слава, но дети и Мария были совсем измождены. Родственники пустили переночевать, однако что-то испугало бабушку (кажется, точился топор), и когда хозяева вроде бы ушли спать, она тихо подняла детей и покинула дом.

Одесса того времени была наполнена обездоленными людьми разного возраста и сословия, лишенными своего крова, искавшими пропитание.

Мария могла искать помощи только у дочери Ели. Еля, крепкая деревенская девушка, была замужем за интеллигентным человеком польских корней намного старше себя, Александром Петровичем. Он был мастером по ремонту и реставрации мебели. Его квартира состояла только из одной комнаты и узкого коридора.

Мария, теперь нищенка с двумя малыми детьми, спала в подъезде рядом с квартирой Александра Петровича, под лестницей на первом этаже. Ранним утром надо было уходить.

Еля помогала, чем могла. Сами жили скудно.

Спустя некоторое время знакомая Александра Петровича сдала Марии подвал в своем большом доме в переулке Тельмана. Подвал был холодный и сырой. Когда шел дождь, в нем по земляному полу стекала вода. Позже у Шуры найдут туберкулез.

Чем они кормились в это время? Возможность что-нибудь есть и продолжать жить давал им Привоз — рынок у железнодорожного вокзала. Мария каждый день торговала там семечками. За целый день торговли она могла купить стакан муки. Придя поздним вечером домой, делала «болтушку» на воде. Это была вся еда до следующего вечера.

Павло как спецпереселенец работал в это время на каменоломне в городе Первомайске, за 200 километров от Одессы. Его не расстреляли и не увезли в Сибирь, потому что он относился к категории «кулаков», не имевших в хозяйстве постоянных работников. А на индустриальных стройках везде нужны были, по выражению А. Солженицына, «трудолюбивые, распорядливые, смышленые крестьяне», ставшие плотниками, каменщиками, кровельщиками… Вернется он только через двенадцать лет.

Медленно идут тяжелые, голодные годы. Но девочки растут. Ганя стала помогать Марии на Привозе. Там она познакомилась с парнишкой, Колей, который приторговывал, чем придется. Коля и Ганя полюбили друг друга и стали жить вместе. С пятнадцати лет и до самой смерти.

Марии, строгой, верующей, нелегко далось принятие случившегося.

В семь лет кончается детство. Шура идет в школу, босая, в своем единственном платье. Она была самой бедной и ей всегда хотелось есть. В классе было много девочек из благополучных семей. Они были хорошо одеты, приносили с собой булки и бутерброды. На школьные праздники приходили в нарядных платьях, а Шуре приходить не дозволялось. Ей так хотелось быть такими, как они! Но познавала она только горькое чувство неравенства, унижения и стыда.

Такие уроки жизни не пройдут бесследно, укрепят характер, силу воли, разовьют упорство в достижении целей.

Я вспомнила один случай из Шуриного раннего детства уже в Одессе. Была Пасха. Она стоит в храме с Марией среди таких же бедных, несчастных людей. Ни куличей, ни яиц. Голод. И тут какая-то старушка дает Шуре красное яичко! Как озарение, как надежду на счастье, как символ благополучия в будущем!

Вторая половина 30-х годов. Одесса этого времени, как и вся страна, живет в возрастающем страхе. Граждане разного рода занятий, простые и образованные, с высоким положением и без него — не спят ночами, прислушиваются к шагам в подъезде. Потому что ночами разъезжают по городу «черные вороны». Они вырывают из живого тела семьи родного человека, оставляя сочащиеся раны. Чаще всего, навсегда.

Мария в эти годы — домработница в семье члена «тройки» НКВД. Он работает ночами, на «черном вороне». Любит к обеду мясо с черносливом.

Только за 1937 год в Одессе расстреляно около шести тысяч человек, в СССР более шестисот тысяч. Те, кого чудом не расстреляли — в лагерях, живы они или нет — неизвестно.

Шура — подросток. Она худа, подвижна, светловолоса, у нее звонкий голос и заразительный смех. Шура успешно участвует в спортивных соревнованиях, становится активной, дружелюбной, старается хорошо учиться. По просьбе Марии к ней за парту сажают девочку-отличницу, еврейку. Ее зовут Фрума. Она помогает Шуре в учебе. Они становятся преданными подругами. Такой дружбы уже не будет у Шуры никогда.

Весна 1941 года. Закончена средняя школа. Фрума предлагает Шуре учиться вместе в зубоврачебной школе. Мария всегда хотела, чтобы Шура училась и часто повторяла: «Ученье — свет, неученье — тьма».

Началась война. 16 октября в Одессу вошли немецкие и румынские войска. Уже за первые дни оккупантами были уничтожены тысячи человек — люди без документов, военнопленные, коммунисты, комсомольцы, совслужащие, евреи.

Массовое уничтожение евреев осуществлялось осенью 1941 и зимой 1942 года. Колонны евреев перегоняли для уничтожения в специально отведенные для этого места. Перед убийством забирали драгоценности и одежду, затем людей сжигали или расстреливали.

В один из таких дней в колонне шла Фрума со своей семьей — отцом, матерью и младшим братом. Это была интеллигентная еврейская семья. Отец — учитель математики, мама — врач. У каждого на спине в области сердца отличительный знак — шестиконечная звезда Давида желтого цвета.

Мария случайно увидела Фруму и в слезах побежала домой за хлебом, а когда вернулась, уже не могла ее найти и передала хлеб другим.

Читать о зверствах против евреев зимы 1942 года в Одессе и смотреть фотографии того периода невыносимо. Молодую женщину с двумя малыми детьми обливают холодной водой в 30-градусный мороз. Истощенные мужчины обреченно смотрят в объектив. Еврейка с трудом тащит застрявшие в снегу санки с ребенком. Ее изгоняют из дома, со двора.

Из воспоминаний семьи известно, что изгонять евреев из домов и запирать ворота предписывалось управдомам и дворникам под страхом смерти. Лишенные жилища, с детьми, они должны были сами идти умирать в гетто. Кто не мог идти, тех уносила смерть замерзавшими на улицах, в переулках, в парке.

Почему не уехали в эвакуацию десятки тысяч евреев в Одессе, зная, что она скоро будет захвачена фашистами, устроившими их геноцид в Европе? Возможно, не могли поверить в неминуемую смерть. Не могли ехать по состоянию здоровья, или пугала неизвестность, страдания и голод. Не могли оставить своих близких, дом и имущество на разграбление. Все причины ушли в вечность вместе с погибшими.

Однажды на улице схватили Шуру. Солдатам показалось, что она еврейка. Бросили в подвал, где находились евреи разных возрастов. Через какое-то время к ней подошла пожилая женщина со словами: «Если ты не выберешься отсюда до вечера, тебя расстреляют».

Каковы могли быть чувства семнадцатилетней девушки, попавшей в застенок? Страх, надежда? Невозможность представить, что она умрет? Страстное желание вырваться? Внешние впечатления, надежда и отчаяние, должно быть, лихорадочно сменяли друг друга.

Тут Шура видит в небольшое окошко мальчика лет двенадцати, играющего во дворе. Она зовет мальчика и умоляет пойти к ее родителям, что-то обещает. Мальчик пошел.

Через некоторое время прибегают Мария и Павел. Они падают перед солдатом на колени, показывают документы, плачут, умоляют отпустить их дочь. Дают деньги и хлеб. Они бедно, по-деревенски одеты. Во внешности ничего еврейского. Солдат отпускает. Жизни Шуры даровано продолжение.

А слезы по Фруме остались с Шурой навсегда. Сама ее долгая жизнь воспринималась как жизнь за себя и за Фруму.

Зная, что уйдет с семьей, Фрума передала своей знакомой шесть тарелочек. Вскоре знакомая отдала их Шуре. Небольшие тарелочки с картинками в жанре пасторали и кружевной каемочкой по ободку. Такими украшали стены. Эти тарелочки, все в мелких трещинках, как лица старых людей в морщинках, со стершейся позолотой и сколотыми краями были из наиболее ценного в той еврейской семье. Сейчас они со мною. Безмолвно сопровождают мою семью по жизни, как ранее сопровождали семью Фрумы, затем семью Шуры.