Бесплатный фрагмент - Шрамы бессознательного

От автора

Разнообразие историй болезни, вошедших в эту книгу, организовано вокруг сложного эпистемологического вопроса: что мы подразумеваем под «психосоматикой»? Это трудное определение, поскольку пара «психика-сома» с самого начала представляется невозможной смесью, в которой каждый из этих двух элементов отказывается сочетаться с другим или идти на компромисс. Психосоматический факт может рассматриваться только в рамках «биологической» или «психической» причинности, антагонизм которых становится невозможным преодолеть.

Тем не менее, психосоматики убеждены, что существует психогенез соматических заболеваний. Средоточием их идей явилось понятие «соматизации» — то есть процесса, в ходе которого психические явления пересекают границу между психикой и сомой.

И, как мне кажется, тело в этом случае является предпочтительным посредником. Потому что, в отличие от сомы, тело всегда кому-то принадлежит.

В этой динамике «соматизация» побуждает психосоматиков давать прогностическую оценку психической организации. Понимание отношений между интрасубъективностью (или структурой) и интерсубъективностью позволит предложить психическое лечение пациентам, страдающим от соматических заболеваний. Психическое лечение, в котором психоаналитическая динамика переноса/контрпереноса образует теоретико-практический кадр.

Однако на этом этапе неминуемо возникает трудность. Она касается необходимого соответствия между теоретической моделью и объектом в рамках любой научной дисциплины.

Психоанализ решил эту проблему, утверждая, что именно работая со своим собственным психическим аппаратом, функционирующим по тем же общим законам, что и аппарат его пациента, аналитик становится способным выявить недостатки, изъяны или дисфункции, действующие в психике пациента.

Таким образом, психоаналитический метод позволяет охватить наблюдателя, наблюдаемое и инструмент наблюдения в особой сингулярности «изоморфизма». Но что происходит в случае с психосоматической моделью? Должен ли психоаналитик принять в себя соматический опыт своего пациента, чтобы заново открыть этот «изоморфизм», уникальный опыт совместного знания?

Должен ли психоаналитик затем переживать-воспроизводить телесные или соматические означающие, чтобы пациент мог определить ориентиры, отталкиваясь от которых он может с помощью этого общего чувства-фигурации начать психическое движение субъективации?

Говорят, что теория заслуживает доверия только в том случае, если она подкреплена клиническими данными. Богатство и сложность психических методов лечения, представленных в этой книге, через триаду «клиника-теория-техника» даст новый стимул для размышлений над этими вопросами.

Загадочный пол ангелов: вопрос к психоаналитическому методу

«Если психоанализ до сих пор не принимал во внимание некоторые вещи, то не потому, что он не замечал их влияния или хотел отрицать их важность, а потому, что он идет по определенному пути, который еще не завел его достаточно далеко. И, наконец, когда он достигает этой точки, следует сказать, что вещи представляются ему иначе, чем другим».

З. Фрейд (1923), «Я и Оно»

«Я — это прежде всего телесное Я, — говорит нам Фрейд в работе „Я и Оно“. Я-тело не просто находится на стыке внутреннего и внешнего, но и состоит из инвестиций покинутых объектов, а значит, является хранилищем остатков, фрагментов, которые могут материализоваться в идентификации или даже черты характера». Но что происходит, когда «конституциональная бисексуальность» разрушается, а «триангулярная схема эдипальных отношений» оказывается уничтоженной (в результате внезапных парных отношений — сливающихся и склеивающих). Еще Фрейд опасался, что в этом случае превращение объектного либидо в нарциссическое может привести к развязыванию влечений, убийственному не только для психики, но в некоторых случаях и для сомы. Я-тело, метапсихологический статус которого нуждается в дальнейшей проработке, могло бы тогда стать ядром аналитической техники, поле действия которой обогатилось бы таким образом за счет практики психоанализа, распространившейся на область соматических заболеваний.

Превратности запроса на психологическую помощь, сформулированного другим человеком

В приводимой далее истории болезни встает вопрос об уместности психотерапевтического лечения пациента, страдающего тяжелым соматическим заболеванием, поскольку в данном случае связь между особенностями психического функционирования и проявлениями органической дезорганизации представляется нерасторжимой.

Пациент — 43-летний мужчина, обратившийся в Парижский институт психосоматики (ИПСО) по настоянию различных лечащих врачей. Он рассказал мне, что семнадцать лет назад у него была обнаружена эмбриональная опухоль, которая была выявлена при появлении ганглия, была поражена аортальная цепь. Была проведена обширная химиотерапия. На фоне этого врачи, по его словам, скептически оценивали его шансы на выздоровление. «И все же ему это удалось».

Гипоманиакальное настроение, вызванное воспоминаниями об этом вызове, брошенном смерти или жизни — не знаю, чему именно — быстро смещается на обстоятельства рождения его единственного ребенка, сына, зачатого одновременно с обнаружением его болезни и химиотерапевтическим лечением.

Он рассказал мне, что в течение девяти месяцев его жена делала анализы, чтобы убедиться, что с беременностью все идет хорошо, а он в это время делал анализы, чтобы следить за тем, как прогрессирует его рак.

Я слышу, как говорю ему: «Каждому свое».

Не так давно у него появились признаки рецидива — в надключичной области, с поражением правого яичка. Именно тогда он согласился на направление в Парижский институт психосоматики (IPSO), поскольку, несмотря на очень эффективное лечение, проводимое компетентными врачами, и отрицательные результаты обследования, он испытывает постоянное чувство, что скоро умрет.

Мне кажется, этот рецидив проявляется в тот момент, когда, став гомосексуалистом и встретив мужчину, с которым сошелся, пациент вновь планирует стать родителем. Однако на этот раз с позиции, которая сознательно признается и даже утверждается как позиция матери и женщины. Пара, которую он образует со своим другом, ведет переговоры с лесбийской парой, в которой одна из партнерш согласилась вынашивать для них (в смысле для партнера) ребенка в течение девяти месяцев. Он в упор спрашивает меня, что я думаю.

Мне требуется мгновение, чтобы собраться с мыслями и преодолеть дискомфорт, вызванный резкостью его вопроса. Не торопясь, я отвечаю, что в данный момент мы должны думать прежде всего о состоянии его здоровья. Пациент не повелся на мою уклончивость и ответил, что я, наверное, из тех людей, которые не одобряют гомосексуалов, имеющих и/или воспитывающих детей.

В то время он еще не знал, что лесбийская пара вскоре откажется от этого родительского проекта. Эта новость, конечно, очень расстроила его, и он целыми сеансами плакал. Это человек, который плачет часто и очень легко. Сейчас он плачет в основном от страха, что партнер его бросит, потому что он не может дать ему ребенка. И его партнер будет упрекать его за то, что у него есть сын, а у него нет.

«Каждому свое?» — повторяю я.

Мой вопрос не нашел отклика в его мыслях, но пробудил настойчивые жалобы на боль в спине, которую он пытался сравнивать на сеансе с болью, которую испытывают роженицы. Поскольку боль в спине сохранялась и даже усиливалась, я настоятельно рекомендовала ему обратиться к врачу. Врачи обнаружили у него метастазы в позвоночнике, и ему сделали срочную операцию. Мы договорились, что будем поддерживать телефонный контакт на протяжении всего его пребывания в больнице.

Когда он возобновил психотерапию, боль и страх смерти придали сеансам реалистичность, а конкретный, почти материальный аспект слов — трагическую тяжесть детерминизма обреченности.

В этот плодотворный, в негативном смысле этого слова, момент он производит две группы ассоциаций, в ответ на которые в моем контрпереносе возникает конструкция, позволяющая мне представить в перспективе аналитической работы (это агирующее сгущение (сгущение-агирование) соматического заболевания моего пациента и его женско-материнской позиции, работающей на превращение его тела в мертвое).

Пациент впервые говорит со мной о беспокоящей его навязчивой мысли, о происхождении его опухоли. Семнадцать лет назад врачи объяснили бы ему, что его рак вызван эмбриональным повреждением в момент зачатия, в результате которого произошла дифференциация мигрировавших клеток яичка. Эти клетки должны были исчезнуть в процессе развития, но остались в исходном состоянии и, активизировавшись под воздействием стресса, вызвали этот первый «молодой» рак. Таким образом, все должно было начаться еще в утробе матери. Он не может точно вспомнить, как именно это сформулировали врачи, но, похоже, он был глубоко потрясен существованием такой возможности.

Вторая группа ассоциаций связана с его матерью. Он всегда чувствовал себя более похожим на нее, чем его брат и сестры, возможно, потому, что знал, что был ее любимцем.

Его речь становится все более страстной, по мере того как формируется образ матери, душой и телом преданной своим детям, постоянно находящейся в движении, несмотря на тяжелую инвалидность.

Косолапая стопа, осложнения которой из-за инфекции привели в итоге к ампутации ноги, потеря предплечья в детстве, а через двадцать лет — ампутация оставшейся культи, никак не мешали ей быть активной, заставляя пациента восхищаться ее героической стороной. Кусок металла, который врачи поместили в его позвоночник, по его словам, вызывал в нем необыкновенное ощущение, что он — это его мать или, что еще более странно, что он носит ее в себе. Он убежден, что именно в этом источник мужества и воли, необходимых ему для борьбы с болезнью.

Слушая его, я думаю о первосцене, сбившейся с пути, о зачатии путем партеногенеза, в котором ряд последовательных ампутаций у его матери не предвещают ничего хорошего в связи с возможностью последующих рецидивов.

В этой двойной соматической и психической истории клиента явственно видна фрейдовская археологическая метафора.

Мой пациент — шестой из десяти братьев и сестер. У отца, рабочего на ферме, и матери, домохозяйки-инвалида родилось пятеро детей, пять девочек, с разницей в один год. После пяти лет бездетности у супругов родилось еще пятеро детей с разницей в один год: мой пациент, три девочки и еще один мальчик. Мне предстояло узнать, что этот единственный брат покончил жизнь самоубийством, повесившись в день своего 18-летия. К тому времени его мать уже два года как умерла от рака костей. Мой пациент жестоко винит себя за то, что не смог расслышать беду младшего брата, но не видит связи между этими двумя потерями и возникновением его первого рака через небольшой промежуток времени.

Сеансы следовали с монотонной регулярностью слез, которые он не переставал проливать, рассказывая о своей матери, у которой он был любимцем. Он помогал ей во всем — от приготовления пищи и покупок до работы по дому и присмотра за детьми в школе. В его обязанности входило также чистить и полировать обувь, которую она носила. Он с особенным чувством вспоминает туфли для косолапой стопы, к которым он всегда относился с удвоенным вниманием. В ходе сеансов, которые похожи друг на друга и повторяются, он рассказывает об идиллической семейной жизни, лишенной конфликтов, соперничества и вообще какого бы то ни было негативного опыта, до такой степени, что я чувствую себя контртрансферентно нейтрализованной.

Я также слышу, что они были бедны, но ни в чем не нуждались, что у них было все необходимое. Принцип противоречия отсутствует в функционировании моего пациента не только на этом уровне. Дяди и тети, двоюродные братья завидовали им, но в то же время они никогда не упускали возможности прийти на воскресный обед в этот дом, где им всегда были рады и безоговорочно принимали. Никакой антагонизм не мог быть мобилизован, и все мои попытки указать на эмоциональную или отношенческую слабость, на несоответствие, которое могло бы привести меня к возможности вступить во взаимодействие, встречали идеализированную репрезентацию абсолютно счастливой, полной и удовлетворяющей семьи.

«И все же ваш младший брат покончил жизнь самоубийством в свой день рождения» — жестокая реальность этой интервенции никоим образом не меняет его ассоциаций. Мой пациент убежден и хочет убедить меня, что если бы мать не умерла, то этот последний младший брат никогда бы не покончил с собой. И снова и снова он оплакивает потерю той, что покинула их слишком рано.

Я тщетно пытаюсь найти в этом какую-то вину, потому что в конце концов даже смерть этой очень любимой матери окажется источником определенного счастья, потому что благодаря ей сын обнаружит своего отца, которого до этого не замечал, и который достоин того, чтобы его любили. Пациент с удовольствием рассказывает мне, как в итоге он взял своего стареющего отца к себе, возил его в отпуск, ухаживал за ним — словом, максимально преданно заботился о нем вплоть до самой его смерти.

В квартире, где он сейчас живет с другом, в память о своих родителях он установил алтарь, где днем и ночью горят благовония. Он до сих пор плачет от мысли, что его родители так и не узнали спутника его жизни, которого он так любит и который, в свою очередь, так же сильно любит его. В этой вселенной понимания и постоянной благожелательности дурное отщеплено и проецируется на его бывшую партнершу (двоюродную сестру и близкую подругу детства, которую мама уже тогда выбрала для него), а также на людей вне семьи и круга его друзей. Все они были действующими лицами и свидетелями различных негативных сторон жизни, необразованными, невоспитанными, недостаточно сопереживающими и невнимательными к другим. Но это вряд ли проблематично и болезненно, поскольку каждый раз речь идет о людях, которых он совершенно не инвестирует эмоционально. Точно так же и его отношения с сыном остаются, по сути, воображаемыми, практически не имеющими под собой реальной основы в виде общения, учитывающего потребности сына. Меня удивляет, что он говорит в основном о регрессивных моментах, способствующих физическому контакту, например, когда он чешет спину подростка, чтобы усыпить его, или обнимает его в постели — преувеличенное подобие того, как мать поступает со своим очень маленьким ребенком.

Эта инцестуозная атмосфера беспокоит меня, но, учитывая травматический контекст психотерапии, я не решаюсь вмешиваться, не зная, следует ли мне благосклонно отнестись к начинающей складываться атмосфере доверия или установить запреты. Во всяком случае, в его отношениях с партнером, который примерно на десять лет моложе его, я нахожу ту же безудержную идеализацию.

Их отношения кажутся идеальными, несмотря на его болезнь. Карикатурная женско-материнская позиция моего пациента окрашивает «супружескую» жизнь в странные цвета, а его подробное описание ежедневных «счастливых дел», таких как приготовление пищи, уборка, поход по магазинам и глажка рубашек своего возлюбленного, вызывает у меня искреннее недоумение.

С другой стороны, я из контрпереноса вижу в этом постоянную провокацию, направленную не столько на то, чтобы поставить под сомнение гендерные различия, сколько на то, чтобы отрицать разницу полов, которую невозможно репрезентировать, а значит, невозможно и назвать.

Но по мере того как аналитическая работа терпеливо разворачивалась, несмотря на сопротивление, появляется перцептивное воспоминание, позволяющее нам приблизиться к некоторым особенностям становления его Эдипова комплекса. В определенный момент его детства мы с большим трудом реконструируем период, похожий на пубертатный, когда его матери пришлось оперировать косолапость и ампутировать ногу в результате костных осложнений.

Воспоминания туманны, и пациент жалуется, что живет со смутным впечатлением, что всегда знал свою мать «одноногой». Позже, когда он был подростком, она решила изготовить протез, которым очень успешно пользовалась. И во время встречи, на которой мать показывала дальним родственникам, как она может надевать и снимать протез когда захочет, пациент рассказывает, что почувствовал какую-то неловкость и поймал себя на мысли: «Это не моя мать».

Это воспоминание до сих пор вызывает у него слезы. Но еще больше его мучает сегодня непонимание: как он мог одновременно думать, что это его мать, и в то же время видеть «не ее». Когда мое молчание длилось дольше привычного, пациент в конце концов сказал, что, возможно, все дело в том, что они слишком сильно любили друг друга. Он по-прежнему хочет быть похожим на нее и, как и она, мечтает жить в доме за городом, где много детей, близких и дальних родственников, друзей. Более того, как только ему станет лучше — сейчас его мучают боли в костях и суставах, которые можно снять только «затяжками» морфия, — он планирует стать «нянечкой», «жен (щин) ой», а не мужем, или открыть дом престарелых.

Но и здесь, опираясь на отношения переноса-контрпереноса, в которых мне удается все лучше и лучше мириться с его жадным стремлением к женской идентификации, психическая работа по развязыванию начинает тайно взламывать вселенную, зацементированную благими намерениями и щедрыми чувствами, в которой он укрывается, чтобы наконец открыть нам доступ к архаичным механизмам функционирования, до сих пор недоступным для психотерапии. Затем пациент сможет рассказать мне о страхе, еще более сильном, чем страх смерти или потери друга: страхе сойти с ума и стать безумным. Два повторяющихся феномена — один давний, другой недавний — регулярно подпитывают этот страх.

С тех пор как лесбийская пара вышла из родительского проекта, пациент просыпается утром с непоколебимой уверенностью, что квартира, в которой он живет со своим другом, за ночь изменилась, стала больше, стала похожа на дом, «позади которого слышатся радостные детские крики». Детей, которые, как он отчетливо слышит, приближаются к их спальне, чтобы разбудить их. И его другу приходится каждый раз утешать его, когда он застает его плачущим на рассвете, потому что это оказался только сон.

Гораздо более продолжительное время, когда он идет один по улице, ему приходится «вынужденно» думать о своих близких — живых и мертвых. Чаще всего это мать, иногда брат, теперь и отец, но иногда тетя, дядя, двоюродные братья или даже друзья. Ощущение скорой и волнующей встречи овладевает им, и ему даже кажется что он видит приближающимся человека, о котором только что думал. К сожалению, как раз в тот момент, когда он собирается обнять этого человека, тот исчезает так же внезапно, как и появился, оставив его в отчаянии от того, что он оказался один и в глубоком разочаровании.

Думаю ли я, что он вот-вот сойдет с ума? В этом вопросе бьется доселе неведомая тревога, часть которой я решаю вернуть ему, чтобы он смог ее интегрировать. «Ваше желание воссоединиться со своими близкими настолько сильно, что вы сразу же воспринимаете его как реальность. Но когда вы сталкиваетесь с реальностью, вы понимаете, что это была всего лишь иллюзия, которая исчезла». Он отвечает, что это его воображение опять его обманывает, но что он все же хотел бы знать, откуда у него эти образы и звуки, кажущиеся такими реальными и в то же время такими обманчивыми. Затем, не дожидаясь моего ответа, он добавляет, что ему, конечно, было бы лучше рассказать о своем давнем и страстном интересе к ангелам.

«Ангельская страсть,» — говорю я.

Моя лаконичная формула заставила его сначала ностальгически улыбнуться, а затем уступить место детским воспоминаниям. Ангелы? Он собирает их сколько себя помнит, но не может точно сказать, когда это началось. Его партнер, не разделяющий его увлечения, уже проявляет определенное раздражение по поводу ангелов, которые постоянно появляются в доме, привозимые в качестве подарков или присылаемые из путешествий друзьями, которые знают о его страсти.

Они с партнером ищут место, которое можно было бы арендовать, типа мебельного склада, для их хранения. Но он не уверен, что сможет с ними расстаться, поскольку его огромная коллекция состоит из редких и разнообразных экспонатов, поступающих практически отовсюду — с аукционов, из церквей и даже с кладбищ. Помимо коммерческого аспекта, он хотел бы понять, почему коллекционирование ангелов всегда казалось ему столь необходимым для ощущения счастья и безопасности.

«Ангел-хранитель или демон?»

В таком же недоумении, как и я, перед этим вопросом, который мне каким-то неведомым образом удалось сформулировать, пациент отвечает, что он не понял, что я сказала, и с определенной суровостью просит меня повторить его.

Некоторые вопросы для обсуждения

Какова цель психической работы в клинической ситуации, столь опасной как та, которую я описала? То есть: как далеко можно зайти в анализе с таким пациентом и каких результатов можно ожидать? Врачи, которые направляют его, надо признать, довольно энергично, на психотерапию, делают это из стремления уменьшить стресс, который, по их мнению, является причиной возникновения двух раковых заболеваний, причем это их видение скорее механическое, чем экономическое. Именно этот стресс привел к тому, что клетки, анахронично пережившие свою программу, вызвали нынешнее фатальное заболевание, так же как и семнадцать лет назад.

Таким образом, история болезни этого пациента, как мне показалось, перекликается с соматическими и психическими аспектами фрейдовской археологической метафоры, вплоть до наделения его (предопределенной) детерминированной трагической судьбой. Ибо на этом пути фрейдистская гипотеза о «недовольстве в культуре» получает неожиданную органическую параллель в виде психосоматической концепции.

И легко вспомнить, что именно вопрос о сохранении всего в психике ставится Фрейдом на протяжении всего текста, где речь идет о принятии идеи, что психические образования, сменяющие и замещающие друг друга в процессе развития, тем не менее продолжают сосуществовать, незыблемо наложенные друг на друга.

П. Марти переносит вопрос на соматический уровень, когда постулирует возможность существования ранних отметин, возможно, даже внутриутробных, которые могли бы стать потенциальными точками притяжения для системы фиксации-регрессии, гарантирующей, с его эволюционистски-генетической точки зрения, психосоматический гомеостаз, необходимый для поддержания жизни. Однако в данном случае пусковой фактор, по-видимому, не является соматическим.

Сами врачи говорят, что хотя отправной точкой раковой декомпенсации и является сохранение этих анахроничных клеток, тем не менее, в отсутствие патогенного фактора, которым они считают стресс, настоящие и прошлые болезни могли бы просто не возникнуть.

Каково же может быть психоаналитическое прочтение этого понятия (стресса), одновременно медицинского, психологического и психосоматического, используемого в самых разных контекстах и при этом так плохо определяемого?

Я бы сказала, что вперед выступает его экономическое измерение. У моего пациента оно подкреплено травматическими факторами (инвалидность матери, последовательные ампутации и смерть матери, самоубийство младшего брата и т.д.) и расщеплением Я, что ставит под вопрос качество его психического функционирования. Но это также усложняет наше понимание, поскольку я не обнаружила у него ни одного из признаков, обычно отмечаемых психосоматиками: оператуарного мышления, эссенциальной депрессии или чрезмерного увлечения фактуальным.

Преобладание галлюцинаторного полюса над моторным также отдаляет этого пациента от привычной репрезентации психосоматического субъекта. С другой стороны, с первых же сеансов психотерапии меня поразил массивный и регрессивный характер его связи с первичным объектом, которая продолжает вторгаться во всю его психоаффективную жизнь, не будучи в состоянии быть переосмысленной в рамках более развитой эдиповой проблемы.

В отношениях со мной это выражается в постоянном переживании субъект-объектного неразличения или, иной раз, неполного разделения с почти немедленным следствием в виде неискоренимой тенденции к первичной идентификации.

Теперь мы знаем, что если основная цель такого рода идентификации — позволить сепарационной тревоге заменить кастрационную, то ее следствием становится замена этой сепарационной тревоги чувством полного единения с матерью. Именно в этом смысле я понимаю и его стремление к беременности как желание быть одновременно беременной матерью и ребенком в матери, или сделать мать своим ребенком.

Эти операции переворачивания и обращения должны утвердить его в его «океаническом» желании быть матерью, чтобы ему не пришлось отделяться от нее. Объект рождается в ненависти, говорит нам Фрейд. Но он должен пережить ненависть, выжить в ней, чтобы иметь хоть какой-то шанс стать реальным, добавляет Винникотт.

В случае с моим пациентом можно сказать, что ненависть к объекту постоянно обращена против него самого, против его Я-тела, которое встреча с другим обрекает на болезнь и ставит под угрозу смерти. И тот же самый процесс возглавляет атаку на развитие его мыслительных процессов.

Интеллектуальная функция суждения», которую Фрейд определяет в статье «Отрицание» как единственную, позволяющую утверждать или отрицать содержание мышления, кажется, была извращена у моего пациента с самого начала психотерапии.

Это, пожалуй, в меньшей степени относится к «суждениям об атрибуции», хотя механизм интенсивной идеализации, пронизывающий все его отношения, постоянно работает на нейтрализацию его сферы действия, чем к установлению «суждения о существовании», работа которого в его случае очень часто не выдерживает проверки реальностью.

Будучи пленником своей инфантильной истории, мой пациент не может освободиться от чрезмерно тесных уз, связывающих его с матерью-инвалидом, которой перед наступлением ее смерти от рака костей ампутировали по частям ногу и руку, и даже после начала психотерапии продолжает заниматься своей идентификационной конверсией.

Тем более что металлическая пластина, установленная хирургами на месте пораженного метастазами позвонка, теперь является почти «подтверждением реальности» того, что его мать продолжает жить в нем. Таким образом, инцестуозные обращения контейнера-содержания — он в матери, она в нем — постоянно реактивируют регрессивное воздействие первичных процессов на его психоаффективное функционирование. Первичные процессы, в которых ортопедические инструменты, например протезы, очень часто ассимилируются с анальным пенисом и иногда возводятся в ранг фетиша.

Что это означает для него? Дискомфорт, который, по словам пациента, он испытывал, когда его мать надевала и снимала протез ноги, который она себе заказала, свидетельствует, на мой взгляд, о деперсонализации, которая может быть преодолена только через отрицание: «Это не моя мать».

В этом способе мышления, свидетельствующем о расщеплении Я, поскольку пациент знает и в то же время не знает, что речь всегда и везде идет о его матери, содержится все различие с психическими процессами, связанными с вытеснением, пример которого в работе «Отрицание», содержатся в знаменитой формулировке: «это не моя мать».

Я слушаю своего пациента, любимого сына и безоговорочного сторонника своей матери, полностью идентифицирующего себя с ней, и представляю его себе в виде эрегированного фаллоса, лишенного каких-либо изъянов, брешей или щелей, через которые я могу, наконец, получить доступ к матери внутри него, которая колонизирует его собой и разрушает его.

Он скользит по поверхности своих слов, как и слова скользят по предложениям, которые снова и снова рассказывают одну и ту же идеализированную историю. Только его слезы кажутся настоящими, но мне трудно что-либо сделать, кроме как наблюдать, как они на время сеанса уносят с собой мысли, которые вызывает их поток.

И я не могу отделаться от мысли, что он — не более чем еще один протез своей матери, фетиш-объект, представляющий собой, прежде всего, регрессивную идентификацию, массивную, но, возможно, и способную к (подвергнуться) модификации.

С этой точки зрения ангелы из его коллекции имеют для меня то же значение, что и объекты фетишизированного материнского тела, призванные выполнять ту же функцию, — подтверждать его идентичность в качестве переходного объекта. Пациент не может с ними расстаться. Негатив саморазрушительного материнского наследия, замаскированный толстым слоем идеализации, усиливает его беспокоящую тенденцию к регрессии.

Я контртрансферентно понимаю, что должна действовать так, чтоб он смог найти меня именно там, где ожидает найти. Как бы в ответ на безмолвные мысли, проносящиеся во мне, пациент говорит мне, что в моменты, когда «все идет плохо», в больнице, с другом, среди окружающих его людей или когда он слишком страдает от последствий операции, ему достаточно подумать обо мне, и я появлюсь и пройду перед его глазами снова и снова, столько раз, сколько он хочет и сколько ему нужно, чтобы перестало болеть и чтобы почувствовать себя спокойно.

Формальная регрессия мышления, которую вызывает в нем любое движение желания или репрезентации, беспокоит меня, но и вызывает интерес. Итак, какие дальнейшие проработки должны поддержать мою недавнюю попытку ввести полисемическую фигуру демона, диалектизирующего ангела, чтобы их напряжение позволило мне выйти из этого слияния, которое на данный момент отрицает плохое в матери, плохое во мне, а также плохое в нем?

В работе 1911 года «Положение о двух принципах психической деятельности» Фрейд обсуждает трудности, с которыми сталкивается человек, когда ему приходится отказываться от принципа удовольствия и заменять его принципом реальности. Религия предстает как одна из наиболее распространенных и разделяемых человечеством уловок, позволяющих обойти это требование реальности, не преодолевая его.

«Именно наука, — говорит Фрейд далее в том же тексте, — наиболее успешно преодолевает это требование, хотя она также обеспечивает интеллектуальное удовольствие во время работы и обещает практическую выгоду в результате».

Если первый пункт, касающийся интеллектуального удовольствия от работы над теорией и над техникой в процессе психического лечения, кажется мне почти очевидным, то вопрос о практической выгоде представляется мне более сложным и поэтому требует пояснения.

Скажем так: для меня практическая польза заключалась бы в том, чтобы успешно трансформировать клиническую ситуацию, которая в концепции П. Марти предстает как «прогрессирующая дезорганизация» (я имею в виду, в частности, два недавних рецидива рака), в болезнь, которая, конечно, повторяется через рецидивы и осложнения, но которая, благодаря психической работе, может приобрести либидинальную, животворящую ценность, перевешивающую мучительную идентификацию с этим утраченным материнским объектом, от которого пациент в настоящий момент не в состоянии отказаться.

Таким образом, психоаналитическая теория, согласившись на включение психосоматических проблем в свою метапсихологию, предоставила бы живое доказательство своей теоретико-клинической силы и эффективности.

Библиография

Adomnicai I. (2004), Corps malade et adolescence, Paris, In Press.

Aisenstein M. (2002), Une première rencontre à l’Institut de psychosomatique, Revue française de Psychosomatique, Paris, PUF.

Anzieu D. (1987), Les enveloppes psychiques, Paris, Bordas.

Bion W. R. (1962), Aux sources de l’expérience, Paris, PUF, 1979.

Botella C., Botella S. (2001), Figurabilité et régrédience, RFP, t. LXV, no 4, 1149, 1239.

Braunschweig D., Fain M. (1975), La nuit, le jour, Paris, PUF.

Donnet J.-L. (1995), Le divan bien tempéré, Paris, PUF.

Donnet J.-L. (2005), La situation analysante, Paris, PUF.

Fain M. (1971), Prélude à la vie fantazmatique, RFP, t. XXXV, no 2—3, 291—364.

Ferenczi S. (1932), Confusion de langue entre l’adulte et l’enfant, Psychanalyse IV, Paris, Payot, 1932.

Freud S. (1911), Formulations sur les deux principes de l’advenir psychique, GW, VIII; OCP, X.

Freud S. (1927), Fétichisme, GW, XIV; OCP, XVIII.

Freud S. (1929), Malaise in Civilisation, Paris, Payot, 1971.

Freud S. (1938), Le clivage du moi dans le processus de défense, Résultats, idées, problèmes, II, Paris, PUF, 1985.

Green A. (1993), Le travail du négatif, Paris, Gallimard.

Laplanche J. (1998), La psychanalyse: mythes et théorie, RFP, t. LXII, no 3, 871—888.

Marty P. (1976), Les mouvements individuels de vie et de mort, Paris, Payot.

Marty P. (1980), L’ordre psychosomatique, Paris, Payot.

Rolland J.-C. (2006), Avant d’être celui qui parle, Paris, Gallimard.

Smadja C. (2001), La vie opératoire. Études psychanalytiques, Paris, PUF.

Smadja C. (2008), Les modèles psychanalytiques de la psychosomatique, Paris, PUF.

Szwec G. (1998), Les galériens volontaires, Essais sur les procédés autocalmants, Paris, PUF.

Winnicott D. W. (1971), Jeu et réalité, Paris, Gallimard, 1975.

Zaltzman N. (1998), De la guérison psychanalytique, Paris, PUF.

Уникальность недобровольного психоаналитического лечения: могущество метода

Оригинальность психоанализа заключается в привилегированных отношениях, которые его объект — бессознательное, — устанавливает с сексуальным. Бессознательное, которое по определению ускользает от сознания и знания, и которое в силу его статуса «вытесненного сексуального» оказывается столь же невозможно примирить с требованиями инстанции Я. Поэтому психоаналитический метод требует, чтобы в процессе терапии была заново пережита «базовая антропологическая ситуация» (Лапланш, 1997, с. 177) — асимметричная встреча между наделенным бессознательной сексуальностью взрослым и младенцем, полностью сосредоточенным на удовлетворении своих потребностей. Тем самым мифическим младенцем, который в поисках молока в благоприятных случаях находит грудь, одновременно питающую и эротическую. Фрейд в «Трех очерках» достаточно убедительно показал, что материнская забота несет в себе значения, пронизанные бессознательной сексуальностью — источником избыточного возбуждения, которое маленький человек не в состоянии переработать.

Цитирую: «Контакт ребенка с человеком, который о нем заботится, является для него неисчерпаемым источником сексуального возбуждения и удовлетворения эрогенных зон, тем более что этот человек, как правило, мать, переносит на ребенка чувства из своей собственной сексуальной жизни, ласкает его, целует и укачивает, совершенно очевидно воспринимая его как замену своего сексуального объекта» (З. Фрейд, 1905 d).

Занимая эту позицию, мать оказывается той, кто не только пробуждает сексуальное влечение, но и готовит «его будущую интенсивность». Но какова может быть судьба сексуального влечения в случаях, подобных тому, который я сейчас расскажу, когда мать не способна инвестировать своего ребенка иначе как из роли преследователя, а отсутствующий отец не может или не хочет иметь с этим дело?

Будучи в первую очередь практической дисциплиной психоанализ отталкивается от клиники в построении своих теорий, а затем возвращается к клинике с целью их верификации. История болезни, которую я собираюсь представить, позволит мне, надеюсь, продемонстрировать, каким образом эта очень мужская проблема кастрации и связанной с ней тревоги находит предохранительный клапан в вуайеризме.

1. Это не я, это она этого хочет

Мужчина, который приходит ко мне на прием «с просьбой об анализе», сразу признается, что делает это только по просьбе своей жены, другими словами, «по принуждению». Я была немного в курсе происходящего со слов коллеги, направившего этого пациента ко мне. С самого начала Анри непринужденно вел себя в ситуации терапии, хотя она была ему совсем не привычна.

Он начал с рассказа о своей работе в специализированной научной области, о привязанности к жене, о семье, которую они создали с «тремя прекрасными, здоровыми и умными детьми», и закончил единичной шуткой насчет того, что «к счастью, наличие прекрасных детей никак не зависит от полноценности сексуальной жизни».

Именно в этот момент Анри решает рассказать мне о том, что у него «преждевременная эякуляция», и это состояние осложняет его семейную жизнь и, в частности, отношения с женой. Он говорит, что ему «жаль», что он не может «удовлетворить» ее, и добавляет, что до сих пор он принимал любую предлагаемую ему помощь.

«Конечно, это никогда не помогало». Анри убежден, что и этот раз ничем не будет отличаться от предыдущего, но поскольку «он сам во всем виноват», ему ничего не остается, как поддаться на эту новую, хотя и бесполезную попытку.

В ходе сеансов, на которых Анри много и с удовольствием говорил, я узнала, что он старший из трех братьев и сестер. Младший брат родился, когда ему было пять лет, а сестра — еще годом позже. Его отец, интеллектуал высокого полета, бегал за женщинами и пренебрегал своей женой, не проявляя интереса ни к дому, ни к детям. Его мать занималась бизнесом, связанным с HR, и была очень занята. После его рождения, отмечает он, все стало еще хуже. С одной стороны, потому что роды прошли особенно неудачно, а с другой — потому, что он оказался «неудовлетворяющим» ребенком для своих родителей.

В течение многих лет мать рассказывала ему историю об «огромном младенце», который, рождаясь «жестоко разорвал ее на части». Когда она очнулась, то обнаружила, что « она зашита со всех сторон», ее живот и половые органы покрыты «клубком спутанных ниток», к которым разрешалось прикасаться только хирургам.

В качестве зеркального отражения этой первичной травмы Анри пришлось в возрасте двенадцати лет перенести операцию по удлинению мочеиспускательного канала, который был признан «слишком коротким». Хирургу пришлось «воткнуть ему в половой орган трубку», чтобы он мог мочиться без риска заражения в процессе заживления шрама.

Анри считает, что это вероятно «повредило» его половую мышцу — врачебная ошибка, из-за которой у него теперь не может нормально поддерживаться эрекция. Различные специалисты, к которым он обращался после женитьбы, «утверждают», что в его проблеме нет ничего «механического», что она носит чисто психический характер.

Однако Анри «убежден», что в его нынешних сексуальных проблемах виновата операция, которую он перенес в период полового созревания. Он говорит, что соглашается быть объектом помощи только для того, чтобы доставить удовольствие своей жене.

От андролога, который упрекнул его в том, что он «не хочет прилагать усилия», когда он прекратил принимать лекарство, которое должно было поддерживать эрекцию, потому что оно «вызывало» головные боли и тахикардию, до физио (кинезио) терапевта, который заставил его пройти «терапию аналогичную той, что проходят рожавшие женщин», который вставлял ему в задний проход соломинку, которую он должен был сжимать изо всех сил, а она измеряла результаты, которые ее не удовлетворяли, и до психиатра-сексолога, который наблюдал его и его жену вместе, пытаясь сблизить их, но ни одна из этих попыток не дала результата.

Внезапно Анри захотел узнать, будет ли его жена играть какую-нибудь роль в психоанализе, будем ли мы «встречаться втроем», и если да, то какой метод я собираюсь использовать. Поскольку он настаивал, я сочла необходимым напомнить ему о кадре, правиле «все говорить и ничего не делать» и о моем обязательстве конфиденциальности.

Чтобы не дезинвестировать его в этот период, когда Анри сопротивляется, постоянно ставя половой орган выше сексуальности, я повторяю себе, что преждевременная эякуляция — это симптом, свидетельствующий о скрытом присутствии психического конфликта, который необходимо понять и проанализировать.

Симптом, проявление которого должно быть связано не столько с близостью материнского объекта, сколько с мужским соперничеством с отцом, заядлым бабником, а еще больше — с угрозой/желанием быть использованным отцом в качестве женщины во время сексуального акта. И мы увидим, что это его упорное удержание образа своей импотенции начинает меняться с того момента, когда Анри на сеансе восстанавливает в памяти свое первое детское воспоминание.

Ему три года (брат и сестра еще не родились), и он снова видит, как до крови бьется головой о прутья своей кровати. Это могло продолжаться некоторое время, так как никто не обращал на него внимания и не останавливал. Вслед за этим воспоминанием приходит сновидение. Кто-то с силой «разрубает» ему голову топором. С одной стороны — лицо, на котором только «маска». С другой — «мозг», полностью обнаженный. Когда после минутного молчания я спросила его, что, по его мнению, означает этот сон, Анри ответил, что он, безусловно, означает, «что его двое».

Маска-лицо представляет собой ложное лицо, которое он показывает другим в надежде получить признание.

Остальная часть, в частности мозг, выражает его мысли, то есть то подлинное, истинное, что он постоянно боится раскрыть. Слушая Анри, я думаю о том, что этот сон, представляющий конфликт между ложным селф и истинным селф в ситуации переноса, отмечает своей работой трансформацию нарративного дискурса, преобладавшего до этого момента в сеансе, в ассоциативный дискурс, способный благоприятствовать инсайту и, наконец, возможности ухватить бессознательное содержание с помощью операций языка.

2. «… и страдать от удовольствия…»

Сны Анри в начале лечения — обильные и повторяющиеся — почти идентичным образом изображают вуайеризм, лежащий в основе его проблемы. Как ни странно, он без труда их вспоминал и пересказывал. В первом из них Анри ждет у вокзала посреди ночи. Он настаивает, что это было не обычное в таких случаях здание, а скорее «окруженный дом» … «закрытый». Я соединяю эти два слова вместе «закрытый дом». Анри делает вид, что не услышал меня, и продолжает. Чтобы подойти к дому, он должен перепрыгнуть через окружающую его стену. Свет, который он видит внутри, служит ему ориентиром и поддержкой. Он прекрасно понимает, что нарушает закон, но не может не идти вперед. Внутри он видит женщину, одиноко сидящую за столиком.

Он смотрит на нее и, сам не зная почему, начинает бояться ее. Но в то же время он испытывает сильное любопытство. Он хочет знать, о чем она думает, что делает. Поэтому он, не будучи замеченным, продолжает стоять на расстоянии, чтобы видеть ее и наблюдать за ней. В конце концов, он пробуждается от чувства сильного страха. Я повторяю эхом: «Сильного страха?» Анри говорит мне, что, когда он начинал анализ, он испытывал такой же страх потому, что он не знал, что он может узнать о себе, и к чему это может привести. Он очень зол на свою жену за то, что она вынудила его пойти на этот шаг. С самого начала их брака все решала она, их отношения — это постоянная борьба за власть, в которой она всегда одерживает верх. Поскольку он чувствует себя инвалидизированным своей сексуальной проблемой и боится, что она уйдет, Анри признается, что никогда не наносит ответного удара.

Удовольствие, которое он получает, показывая мне, что с ним делают, остается совершенно ему неизвестным, неосознанным. Слушая его, я думаю, что медицинское насилие, которому он подвергался в подростковом возрасте, должно быть, интерпретировалось им как ужасающая сцена соблазнения, от которой он не имел возможности убежать.

Отрок в пубертате, которым он был в то время, мучимый медициной ради (конечно!) его же блага, мог только превратить боль в ее противоположность, эротизировать ее через либидинальное совозбуждение, чтобы нейтрализовать тревогу и примириться с ней.

Неудовольствие, таким образом, превращается в удовольствие, к которому нужно стремиться, знаменуя торжество перверсии над травматическим неврозом и даже его излечение.

При этом мазохизм и нарциссизм, объединенные первичными механизмами обращения на себя и в противоположность, свидетельствуют о плохой дифференциации субъект-объект и об обильных нарциссических инвестициях, производимых Анри в его объектных отношениях.

Его зеркальные реакции, отражающие другого похожего человека, свидетельствуют о его нарциссической хрупкости, а также о постоянной потребности в одобрении.

Во время одного из особенно тихих сеансов он был удивлен «забытым» воспоминанием. Ему было около четырех лет, и он уезжал на выходные за город с матерью, крестной матерью и ее сыном, который был примерно одного с ним возраста.

В какой-то момент в поезде Анри увидел, как другой мальчик нежно обнимает свою мать, а та покрывает его лицо поцелуями. Анри повернулся к матери, чтобы сделать то же самое, но она смущенно оттолкнула его.

Минута мимолетной грусти, тем не менее совместно прожитая нами, возвращает болезненное разочарование отвергнутого мальчика в трансферентное пространство. Аффект почти немедленно воплощается в воспоминаниях о двух семейных событиях, которые, по словам Анри, он хочет «прогнать» из своей памяти.

Первый связан с «унижениями», которым его подвергала бабушка по отцовской линии, энергичная вдова, с ранних лет оставшаяся одна воспитывать своих многочисленных детей. На летних каникулах она практически каждый вечер демонстрировала всем двоюродным братьям простыни, которые Анри до поздних лет пачкал мочой.

Второе напоминает ему о ритуале, который он разработал примерно в возрасте семи-восьми лет, и который до сих пор остается загадочным.

Примерно в этом возрасте Анри начал мочиться по ночам в пластиковые бутылки, которые плотно закрывал и тайно хранил под кроватью. Через некоторое время сильный запах, исходивший из его комнаты, насторожил родителей.

Он был строго наказан и отчитан перед всей семьей. Кроме того, с этого момента отец, который и раньше не обращал на него внимания, стал избегать к нему «прикасаться». Например, на семейных праздниках он всегда целует жену и детей, а ему лишь отстраненно машет рукой, которую он даже отказывается ему протянуть для пожатия.

Но, добавляет он, после «одинокого и несчастливого детства» он обрел счастье с женой, как в сказках.

«Золушка» — говорю я.

Анри отвечает: «Ну, все же не до такой степени».

Но сразу после этого признается, что не мог поверить в то, что встретил ее, соблазнил, а затем женился на ней. «Она из католической семьи, — с гордостью говорит он, — где родители хорошо ладят, уважают друг друга и никогда не ссорятся».

С ней Анри чувствует, что наконец-то обрел ту эмоциональную защищенность и стабильность, которую искал. Все было бы прекрасно, если бы не проблема, созданная его сексуальностью. И тут он прямо требует от меня, чтоб я немедленно рассказала ему о том, как сексуальные проблемы родителей могут отразиться на детях.

Потом, не особо ожидая ответа, он продолжил рассказывать о том, как каждую ночь чувствует потребность «прижаться» к жене в постели «в ужасе» от мысли, что она может однажды уйти от него. Я представляю себе глубокую аффективную неуверенность, которую этот человек испытывал в детстве, — реальность, которая могла только способствовать такому типу связи, выражающемуся в захватывании, хватании объекта.

Цепляние за внешний мир стало динамикой, необходимой Анри для поддержания внутрипсихического равновесия. Это равновесие стало возможным путем сверхинвестирования актуальной внешней реальности, в порядке контринвестирования его внутреннего мира, вызывающего чрезмерную тревогу.

Оказавшись в тисках недифференцированных первичных объектов, угрожающих его Я, Анри цепляется за жену — объект помощи, наделенный теперь функцией третьего и являющийся источником различения внутреннего и внешнего. A. Грин в 1982 г. в связи с «архаическим» говорил о роли третьего в этой дифференциации, подчеркивая царящую у таких пациентов путаницу между желанием, Я и объектом.

В этой клинической перспективе мазохизм Анри является признаком повторения детской травмы, «отраженной» в опыте его жизни. Ведь он не только был жертвой своего рождения, несчастным ребенком, подростком, которого мучили ради благой цели, но и продолжает быть взрослым, униженным в любви и семейной жизни, а также в профессиональной деятельности, где он не получает «признания, которого заслуживает».

Однако его моральный мазохизм — это изысканная боль, то есть в конце концов — сексуальная (гарант связи с объектом и сексуальностью), которой Анри наслаждается в одиночестве и тайне. Бонус удовольствия, даруемый неожиданной функцией сексуального, эта опасная связь обеспечивает торжество перверсии над травматическим неврозом и в некотором смысле спасает положение.

Обращение на себя и в противоположность подтверждает замкнутость садистских и мазохистских влечений, задействованных в психической проработке перверсии, в той мере, в какой она является проявлением психосексуальности.

Как, например, в знаменитом анализе игры («фор-да») с катушкой, где Фрейд подчеркивает, с одной стороны, преобразование пассивности в активность (ребенок — является господином катушки), а с другой — роль, которую играет в этом превращении влечение контроля/захвата (pulsion d’emprise). Это двусмысленное понятие, в котором парадоксальным образом сочетаются витальное и сексуальное. Но захват свидетельствует и о том, что вопрос власти находится в самом центре мазохистской проблематики.

В течение долгого времени повторяющиеся сны Анри кажутся идентичными по двум конкретным пунктам. «Он молча наблюдает за женщиной» (обращение аналитической ситуации). «Он стремится смотреть на нее, не будучи замеченным» (позиция Анри как вора и вуайериста, которую я связываю с его фиксацией на фаллическом имаго матери). Но этот сон в самом начале лечения, повторение которого, как я полагаю, имеет травматолитическое значение (Ferenczi, 1923), свидетельствует прежде всего о том, что в переносе аналитик стал объектом вуайеристской цели пациента.

Вуайеризм, безусловно, инвестируется субъектом для перехода от пассивной к активной позиции, но он также должен позволить ему спроецировать на другого тот невыносимый стыд, жертвой которого он является.

В этом смысле мазохистское подчинение Анри своей жене жизненно необходимо, поскольку ее ежедневное издевательство над ним гарантирует поддержание определенной необходимой дозы страдания (это не единственное, что я нахожу общего с «Человеком с волками», что я поясню позже).

Эта доза страдания подтверждается только при наличии взгляда другого, которому адресована сцена и с которым субъект отныне сможет идентифицироваться, через обращение на себя. Тот факт, что этим другим является аналитик является важным обстоятельством и становится главной ставкой нашей терапии.

3. От фобии слов к негативной галлюцинации вещи

Высокую значимость пениса, — говорил Фрейд в 1926 г. в работе «Торможение, симптом и тревога», — можно объяснить тем, что обладание этим органом содержит гарантию нового союза с матерью (или ее субститутом) в акте коитуса. Лишение этого органа эквивалентно новому отделению от матери и, таким образом, означает, что мы снова в беспомощности подвергаемся напряжению потребности, отмеченному неудовольствием». Ференци (1924) назвал его «органическим символом инфантильного состояния плодного единения с матерью».