Бесплатный фрагмент - Шпионка

Предисловие

Перед вами не просто книга. Перед вами — литературное событие, открытие, которого русскоязычный читатель ждал более ста лет. Впервые на русском языке издается сборник повестей Эрнеста Доде — писателя, незаслуженно оставшегося в тени своего гениального младшего брата, автора бессмертного «Тартарена из Тараскона». И если Альфонс Доде был певцом Прованса, тонким психологом и мастером бытовых зарисовок, то Эрнест выбрал совершенно иной путь. Он стал летописцем «закулисья» большой истории.

Будучи профессиональным историком, журналистом и знатоком политических архивов, Эрнест Доде видел то, что скрыто от глаз обывателя: тайные пружины, приводящие в движение империи, шпионские сети, опутавшие европейские дворы, и человеческие драмы, разыгрывающиеся в тени великих событий. Его художественные произведения — это не вымысел в чистом виде, а скорее реконструкция, облеченная в захватывающую литературную форму. Он брал реальные исторические интриги и наполнял их живыми, страстными, страдающими героями.

Этот сборник — квинтэссенция его таланта. Все четыре повести объединены одной эпохой — временем Консулата и Первой империи Наполеона, эпохой головокружительных взлетов и сокрушительных падений, когда старый аристократический мир столкнулся с новой, железной волей Бонапарта. Это не просто фон, а полноценный участник драмы, диктующий героям свои жестокие законы.

Открывает сборник самая масштабная повесть — «Шпионка». Читатель переносится в Гамбург, вольный город, ставший нейтральной территорией, кишащей агентами всех разведок Европы. Это настоящий театр теней, где блеск бальных зал скрывает мрак шпионских явок, а за вежливой улыбкой может прятаться смертельный приговор. В центре сюжета — прекрасная и умная авантюристка, получившая от всесильной полиции Фуше задание: очаровать и задержать молодого аристократа, посланника изгнанного короля. Что это — очередной холодный расчет или начало роковой страсти, способной разрушить все планы? Доде мастерски закручивает интригу, где долг сталкивается с чувством, а верность — с предательством.

Три последующие повести, более короткие, но не менее напряженные, продолжают исследовать главные темы сборника. В них на первый план выходят сильные женские характеры, брошенные в жернова истории. Это не пассивные жертвы, а сильные личности, вынужденные делать невозможный выбор.

В повести «Мадемуазель д'Армильи» юная наследница древнего рода, лишенного всего революцией, влюбляется в сына того, кто завладел ее родовым гнездом. Это история о том, может ли любовь преодолеть ненависть и чувство исторической несправедливости.

«Дочь предателя» — пронзительная драма о чести и бесчестии. Героиня, чье имя запятнано преступлением отца, оказывается перед выбором: спасти семью ценой лжи или пожертвовать всем, включая собственное счастье, ради правды и любви к человеку долга.

Наконец, «Клари» — это история о мести и страсти, доведенной до предела. Женщина, принужденная к браку с жестоким человеком, внезапно встречает свою первую, утраченную любовь. Но он — государственный преступник, и за его голову назначена награда. Ради его спасения она готова пойти на всё, даже на убийство.

Проза Эрнеста Доде — это уникальный сплав исторического романа в духе Дюма и психологического триллера. Он не просто развлекает, он погружает читателя в атмосферу постоянного напряжения, где каждое слово может быть ловушкой, а каждый взгляд — шифром. Его герои — живые люди, раздираемые противоречиями, а не картонные фигуры в исторических костюмах.

Сегодня, когда мы открываем для себя этого автора, мы не просто читаем увлекательные сюжеты. Мы прикасаемся к целому пласту французской литературы, который до сих пор был нам неизвестен. Мы видим великую эпоху глазами ее проницательного и беспристрастного современника.

Переверните страницу и приготовьтесь погрузиться в мир роскошных салонов и тайных кабинетов, где любовь и смерть всегда ходят рука об руку, а судьба целой империи может зависеть от одного неосторожного слова, произнесенного на балу. Добро пожаловать в мир Эрнеста Доде. Открытие начинается.

Шпионка

I

В конце восемнадцатого века вольный город Гамбург уже давно, как и сегодня, был процветающим городом. Его географическое положение, порт на Эльбе, близость к Северному морю сделали его промежуточным пунктом сообщения северных стран с остальной Европой. Направлялся ли кто-то с юга в Россию или возвращался из этой страны, которая тогда казалась краем света; следовал ли он по суше или предпочитал морской путь, удобнее всего было проезжать через Гамбург. Там постоянно можно было найти корабли, отправляющиеся в Англию, Швецию, Данию, в то время как почтовая служба обеспечивала перевозку путешественников на юг Германии, в Швейцарию, Италию и Францию на условиях столь же удобных, насколько позволяли тогдашние средства передвижения.

Старый ганзейский город черпал в этом исключительном положении свое быстрое процветание и кипучую жизнь. Французская революция приумножила их, рассеяв по германским землям целое население эмигрантов. Заброшенные превратностями своих скитаний в Гамбург, эти беглецы в довольно большом количестве обосновались в городе или его окрестностях, в частности в герцогстве Гольштейн, с которым он граничил и которое тогда было датским владением. Другие делали здесь остановку, прежде чем продолжить свой путь в Россию, куда их привлекало присутствие их изгнанного короля, нашедшего убежище в Митаве в Курляндии, и где они надеялись найти, как и он, приют и помощь.

Поскольку французское правительство поддерживало дипломатические отношения с правительством Гамбурга, город, который уже по вышеупомянутым причинам был самым посещаемым во всей Германии, стал к тому же своего рода нейтральной территорией, где можно было видеть, как бок о бок с местными жителями, извлекавшими выгоду из присутствия стольких иностранцев, соседствовали эмигранты и республиканцы, официальные агенты Франции и неофициальные агенты претендента, презрительно прозванного врагами «митавским королем», представители европейских дворов, направлявшиеся с миссиями в Россию, московские чиновники, разносившие во все стороны приказы царя, курьеры кабинетов всех держав и шпионы на жаловании у Французской республики или роялистской партии.

Облик города тогда был не таким, как в наши дни. Пожар 1842 года, частично его уничтоживший, привел к его перестройке. Восстанавливая его из руин, его осовременили. Чтобы представить, каким он был до того, как пламя произвело там свои разрушения, нужно посетить то, что оно пощадило, или обратиться к рисункам и планам, сохранившим для нас его образ и топографическую конфигурацию. Они дают представление о средневековом городе. Его крепостные стены, убогая ветхость некоторых кварталов, узость большинства улиц, изъеденные червями фасады домов — все это символизировало благоговейно сохраняемый традиционный дух, заметный не только в нравах жителей, но и в материальной обстановке их существования. Целая долгая и многозначительная история читалась на древних стенах города, в то же время как их сохранность свидетельствовала о желании новых поколений ничего не менять на той сцене, где жили их предки.

Таким мы пытаемся его описать, таким он был в 1799 году, вызывая в памяти далекое прошлое: его набережные, полные движения, суеты, шума; дюжина церковных шпилей, возвышающихся над темной массой крыш; воды, омывающие его, ощетинившиеся мачтами и парусами; портовые причалы, загроможденные тюками, ящиками, корзинами с фруктами, бочками, строительным лесом, тесаными камнями; его улицы, открытые для спешащего, деловитого населения, снующего между местами погрузки и выгрузки и зданиями таможни или конторами судовладельцев; изборожденные дилижансами, почтовыми каретами всех цветов, всех форм, отправляющимися или прибывающими, на которые с порога своих лавок смотрели старьевщики, торговцы продуктами, продавцы табака и напитков, чьи соблазнительные прилавки и кричащие вывески сменяли друг друга вдоль главных улиц, таких как Юнгфернштиг и Нойер-Валль.

На Юнгфернштиге возвышался «Отель де Санкт-Петербург», на Нойер-Валле — «Отель дю Руа д'Англетер». Эти соперничающие заведения, самые комфортабельные и посещаемые в городе, боролись за благосклонность знатных путешественников. Принцы, послы, высокопоставленные лица французской эмиграции, знатные господа и дамы останавливались в одном или в другом. Любой, кто принадлежал к светской элите, счел бы себя обесчещенным, поселившись в другом месте.

Однако эмигранты предпочитали «Отелю дю Руа д'Англетер» «Отель де Санкт-Петербург», словно его название особенно привлекало их и обещало им покровительство российского императора, которое в то время с таким упорством и блеском распространялось на изгнанное французское дворянство. Поэтому среди постоянно сменяющегося кочевого населения там почти всегда можно было встретить французов. Для тех, кто жил в городе или его окрестностях, было ежедневным развлечением бродить у этой аристократической гостиницы, куда их вело желание увидеть на пороге знакомое лицо или услышать отголоски далекой и оплакиваемой родины.

Напротив отеля, «Кафе де Франс» служило этим странствующим рыцарям целью, приютом и наблюдательным пунктом. Это было их обычное место встреч. Они любили собираться там, чтобы поговорить о своих общих несчастьях, обменяться политическими взглядами, страхами и надеждами. Их можно было узнать по беспокойному и угрюмому виду, по поношенной одежде, по оживленным жестам, по громким и пылким речам, по резкости языка, по высокомерным и вызывающим манерам, по кресту Святого Людовика, который те, кто имел право его носить, никогда не снимали и которым так гордились, что, даже будучи вынуждены добывать средства к существованию ручным трудом, украшали им свою рабочую одежду.

24 декабря 1799 года, в канун Рождества, иностранец, вошедший на закате в «Кафе де Франс», застал бы там немало таких людей. Они наполняли просторный зал шумом своих споров, одновременно наблюдая сквозь стекла, на которых играли лучи зажигавшихся повсюду уличных фонарей, за подступами к «Отелю де Санкт-Петербург», — то ли желая увидеть, кто входит и выходит, то ли надеясь обнаружить знакомые лица в толпе, прогуливавшейся по Юнгфернштигу и для которой уже в этот рождественский сочельник начался самый популярный праздник в Германии.

Разговоры, завязавшиеся между столиками, были язвительными и лихорадочными. Их предметом был генерал Бонапарт. С тех пор как три недели назад в Гамбурге стало известно о государственном перевороте 18 брюмера, последовавшем так скоро за возвращением во Францию героя Пирамид, волнение, вызванное этими событиями среди эмигрантов, еще не улеглось. В тот день это можно было заметить по их речам.

— Бонапарт трудится для короля, — говорили одни, — он дал ему об этом знать. Его Величество решил восстановить для него должность коннетабля.

— Бонапарт — всего лишь честолюбец, — возражали другие, — он трудится для себя. Он захватил власть не для того, чтобы уступить ее, а чтобы удержать.

Тогда раздавались крики осуждения, возмущенные протесты, яростные обвинения, которые выдавали непримиримую злобу, неисправимые иллюзии и заканчивались угрозами возмездия и наказаний, которые осуществятся по возвращении короля в свое королевство. Если верить этим доверчивым и наивным пророкам, это возвращение, тщетно ожидаемое и предсказываемое столько лет, было близко; оно станет следствием беспощадной войны, которую северные державы объявили Республике.

Внезапно разговор был прерван.

— Генерал Дюмурье, — произнес чей-то голос.

Протянутая рука указала на другую сторону улицы, на невысокого человека с заурядным лицом и седеющими волосами, который выходил из отеля с разочарованным видом посетителя, не заставшего того, кого он хотел видеть. Это был победитель при Вальми. С тех пор как предательство сделало его объектом ненависти для французских патриотов и подарило эмигрантам надежду на его услуги, он проживал в городе Альтона, расположенном, как известно, вблизи Гамбурга, куда, благодаря этому соседству, он часто приезжал.

В тот день он пришел не один. Его сопровождал человек моложе и стройнее, которого завсегдатаи «Кафе де Франс» вскоре узнали.

— Граф де Ривароль, — сказал один из них с уважением, — слава французской словесности, верный роялист, который тоже не побоялся эмигрировать. Он послужит нашему делу пером, как генерал — мечом.

— Если только они оба, как их в том обвиняют, не преданы орлеанизму, — заметил кто-то.

— Господин де Ривароль выше этого намека, — возразил предыдущий собеседник. — Его сочинения говорят за него, и когда знаешь его чувства, нельзя подозревать и генерала Дюмурье, чьим он является ближайшим другом, соседом, доверенным лицом.

— Можете сказать — зятем, — насмешливо добавил голос, который первым назвал Дюмурье.

Этот намек на давнюю связь между генералом и мадам де Бовер, сестрой Ривароля, вызвал улыбку. Возможно, он послужил бы поводом для нелестных комментариев, если бы на Юнгфернштиге со стороны порта не появился новый персонаж с любезным лицом и видом зажиточного буржуа. Заметив Ривароля и Дюмурье, которые приветствовали его, он подошел к ним со шляпой в руке.

Изнутри кафе завсегдатаи с любопытством наблюдали за этой сценой.

— Вот что доказывает, что эти господа не заслуживают ваших подозрений, — заметил защитник генерала. — Если господин граф де Товене, представитель Его Величества в этой стране, поддерживает с ними отношения и не боится говорить с ними на публике, значит, он знает, что они добрые роялисты или становятся таковыми.

— Кажется, действительно, он их поздравляет, — сказал один из собеседников.

— И с чем же он может их поздравлять? — спросил третий.

— С обращением одного, — воскликнул первый, — с участием, которое в этом принял другой. Посмотрите, разве не похоже на трио друзей? Вот они уходят вместе.

После короткой остановки знаменитые персонажи снова двинулись в путь, провожаемые взглядами узнавших их прохожих. Они скрылись за поворотом улицы, в то время как в кафе продолжался обмен мнениями, вызванный их встречей.

Новый инцидент прервал разговор. С одного конца Юнгфернштига медленно шли к отелю «Санкт-Петербург» две гуляющие дамы, на которых оборачивались прохожие. Внимание завсегдатаев кафе сосредоточилось на них. В однообразную жизнь этих праздных людей они вносили разнообразие.

На первый взгляд, видя уверенную походку одной, ее царственную осанку, твердость взгляда, лицо, одновременно серьезное и лукавое, оживленное под густыми каштановыми волосами черными глазами, в которых угадывались энергия и воля, даруемые жизненным опытом; видя девственное лицо другой, ее робкую грацию, все то, что выдавало в ней еще не распустившийся цветок, готовый вот-вот раскрыться, их можно было принять за мать и дочь. Но, приглядевшись, можно было быстро заметить, что старшая из них была слишком молода, чтобы быть матерью; скорее, это были две сестры, из которых старшая лишь благодаря разнице в возрасте проявляла материнскую заботу о младшей.

Впрочем, если и могли существовать какие-то сомнения относительно степени их родства, то в отношении их социального положения сомнений не было. Наряд старшей, ее серое бархатное платье, края которого были видны из-под ватной накидки цвета увядшего листа, подбитой мехом, ее черная шляпа из жесткого фетра с высокой тульей и узкими полями, опоясанная лентой, закрепленной спереди стальной пряжкой, и, прежде всего, легкость, с которой она носила этот костюм, выдавали не только врожденную элегантность, но и аристократические привычки. Только знатная дама могла ходить по улицам в таком роскошном наряде, не выглядя при этом разодетой.

Более скромно одетая, как и подобает молодой девушке, ее спутница выглядела не менее изысканно. Сама простота ее наряда добавляла ей грации, позволяя угадывать высокое происхождение, постоянное общение с обществом, где женщины доводили до утонченности желание нравиться.

Естественно, в кафе, заметив этих двух гуляющих и видя, как они входят, словно к себе домой, в модный отель, место встреч людей знатного сословия, все задались вопросом, кто они. Их видели впервые, и сначала никто не мог их назвать. Но вскоре старый дворянин, недавно прибывший из Испании, вспомнил их, так как уже встречал в Мадриде. Он назвал их:

— Графиня де Боннёй и ее племянница, мадемуазель де Морсан.

— Я знал одного Морсана, капитана в армии Конде, — ответили ему. — Он умер. Неужели это его дочь?

— Вероятно.

— Я не знал, что он был женат.

— Вы и не обязаны были знать, — возразил старый дворянин, — он мог жениться, не уведомив вас; он мог также иметь внебрачную дочь без вашего ведома и признать ее. Разве самые осведомленные когда-нибудь знают все?

Аргумент был весомым; никто не возразил, и было решено, что прекрасная девушка — законная или незаконнорожденная дочь господина де Морсана.

О графине де Боннёй спорили дольше. Кто-то заявил, что в Париже есть другая, давно овдовевшая, чья дочь вышла замуж за Реньо де Сен-Жан д'Анжели, бывшего депутата Генеральных штатов, и которая утверждала, что она одна носит это имя. Значит, либо она хотела ввести в заблуждение, либо не знала о существовании своей однофамилицы, либо та носила это имя, не имея на то права. Во времена, столь благоприятные для авантюристов, последнее предположение не было невероятным. Но красивая женщина всегда находит защитников. Боннёй или нет, особа, о которой шла речь, была доблестно защищена старым дворянином, который ее назвал.

— Я говорю об этом не легкомысленно, — сказал он. — В Мадриде, где она жила в 1797 году, ее принимали при дворе. Герцог д'Авре, преданный слуга нашего короля, покровительствовал ей. Затем она жила в Санкт-Петербурге, уважаемая и почитаемая; она была там еще в прошлом году. Теперь она возвращается туда после пребывания в Лондоне, куда ее звали деловые интересы.

Эти конкретные сведения положили конец спору. Поскольку графиня де Боннёй и ее племянница, переступив порог отеля, скрылись из виду, о них перестали говорить.

II

Свидетелями дискуссий, облик которых мы только что обрисовали, были, помимо тех, кто в них участвовал, и другие посетители, сидевшие в «Кафе де Франс». Но поскольку споры велись на французском языке, и очень немногие из них, будучи немцами, могли их понять, большинство осталось в стороне. Они лишь ворчали на этих назойливых французов, которые, где бы ни появлялись, вели себя так бесцеремонно, будто были у себя дома, и без всякого стеснения, буйные и шумные, вторгались в мирную жизнь добрых людей, дававших им приют.

Среди этих посетителей, внешне безразличных к этой лавине агрессивных речей, был, однако, один, чье поведение, несмотря на все его усилия сдерживаться и скрывать свои чувства, выдало бы любому, кто внимательно за ним наблюдал, что он не упускает ничего из того, что говорится вокруг.

Это был мужчина средних лет.

По добродушному выражению его морщинистого и костлявого лица, по его опрятной, хотя и очень простой одежде, его можно было принять как за скромного отставного чиновника, так и за коммерсанта, отошедшего от дел после того, как нажил состояние, и занятого исключительно тем, чтобы проводить бесконечные часы досуга в честных и недорогих развлечениях, которые ему давала его праздность.

Сидя в глубине зала с кружкой пива, он, казалось, был погружен в чтение «Spectateur du Nord», французского периодического издания, основанного в Гамбурге французом для эмигрантов. Но, делая вид, что увлечен чтением, он прислушивался, ловил слова, произносимые вслух в нескольких шагах от него, время от времени поднимал глаза, чтобы бросить украдкой взгляд на спорщиков, чьи неосторожные речи выдавали их крайне враждебное отношение к Французской республике.

Услышав имя мадам де Боннёй, он насторожился. Он проследил взглядом тетю и племянницу, когда они входили в отель, и, казалось, захотел покинуть место, где до сих пор сидел. Но, вероятно, он хотел уйти незамеченным, потому что, оглядевшись по сторонам, словно ища выход втайне от соседей, он, казалось, был доволен, обнаружив за спиной служебную дверь, которая позволяла ему ускользнуть не через главный вход, а значит, не проходя мимо эмигрантов, загораживавших проход.

Он знаком подозвал официанта, сунул ему в руку монету и направился к боковой двери. Она вела в узкий и темный коридор, который вывел его на улицу, рядом с главным входом в кафе. Через минуту, смешавшись с прохожими, он пересек мостовую и вошел под своды отеля «Санкт-Петербург», за которыми простирался обширный двор, в глубине которого виднелись конюшни и каретные сараи.

— Кого вы спрашиваете, господин? — спросил по-немецки портье, стоявший на пороге своей ложи.

— Госпожу графиню де Боннёй, — ответил он на том же языке.

— Госпожа графиня только что вернулась. Вам повезло больше, чем генералу Дюмурье, который только что приходил, чтобы ее увидеть, и с которым она, к сожалению, разминулась. Кого мне ей доложить?

Посетитель собирался назвать свое имя, но передумал:

— Доложите ей одного из ее друзей из Франции, больше ничего. Она меня не ждет; я хочу сделать ей сюрприз.

— Тогда проходите в салон, сударь; там вы найдете госпожу графиню.

Этот салон представлял собой огромное сводчатое помещение, простиравшееся во всю длину двора, откуда свет проникал через пять высоких окон. На закате он освещался люстрой и канделябрами, был обильно обставлен сиденьями и устроен для удобства путешественников, проживавших в отеле. Особенно примечательной была его претенциозная, но роскошная мебель — настоящая мебель богатого постоялого двора, поношенная от использования, и сама эта потертость свидетельствовала о долгой службе. Посередине возвышалась монументальная печь из зеленого фаянса. Перед этой зажженной печью посетитель, переступив порог, увидел входящую женщину, сидевшую спиной к нему, вытянув ноги к очагу, откуда исходило мягкое, проникающее тепло, полезность которого заставлял ценить суровый холод, царивший на улице.

Это была мадам де Боннёй.

Вернувшись, вся продрогшая, она пришла сюда, чтобы согреться, даже не сняв шляпы и мехов. Ее племянница, Маргарита де Морсан, сделала то же самое. Стоя рядом с ней, она водила руками по раскаленному фаянсу печи, в которой слышалось гудение пламени.

Посетитель вошел бесшумно и смог подойти к двум женщинам так, что они его не увидели. Затем, поклонившись, он прошептал на ухо тете:

— К вашим услугам, госпожа графиня.

Она вздрогнула от удивления и обернулась.

— Риваренн! Вы здесь? — воскликнула она.

Она побледнела; внезапное беспокойство появилось в ее глазах; все ее поведение выдавало волнение, в то время как ее племянница, более недоверчивая, чем взволнованная, презрительно разглядывала пришедшего, словно, зная его давно, уже догадывалась о цели его визита и не ждала от него ничего хорошего.

Что до него, то, не обращая внимания на произведенное впечатление, он выпрямился и, фамильярно, добродушно, стараясь быть любезным, продолжал:

— Да, это я, дорогая графиня. Оказавшись в Гамбурге, я узнал, что вы здесь, и поспешил засвидетельствовать вам свое почтение.

— Очень любезно, — сухо ответила мадам де Боннёй. — Но знаете ли вы, что это чистая случайность, что вы меня встретили? Прибыв из Лондона три дня назад, мы остановились здесь только для отдыха. Мы должны были вчера отправиться в Россию. Если мы остались, то только для того, чтобы ответить на любезность принцессы Гольштейнской, которая оказала нам честь пригласить нас на праздник, который она устраивает этой ночью по случаю рождественского сочельника. Без этого праздника вы бы нас не застали.

— Я бы этого не пережил, — ответил Риваренн, — тем более что мне нужно было с вами поговорить.

Эта последняя фраза вызвала у мадам де Боннёй желание узнать больше. Но она сдержала свое любопытство и удержалась от вопроса, который ей не терпелось задать. Присутствие племянницы ее стесняло. Риваренн не стал бы говорить при мадемуазель де Морсан. Значит, нужно было ее удалить.

С любой другой мадам де Боннёй прибегла бы к хитрости, придумала бы причину, нашла бы предлог. Но с этой девушкой, с которой она всегда обращалась как с ребенком, не нужно было ухищряться.

— У тебя нет никаких дел, Марго? — спросила она тоном, который был равносилен приказу. — Ты должна была написать нашему петербургскому хозяину, чтобы сообщить о нашем скором прибытии. Может быть, сейчас самое время.

Маргарита не заставила себя просить дважды. Приученная к быстрому и молчаливому послушанию, она встала, холодная, невозмутимая, и села по другую сторону печи за стол, где могла писать. В этом месте высота печи полностью скрывала ее от глаз тети и посетителя, которых она и сама не могла видеть. Когда она таким образом исчезла, мадам де Боннёй, убедившись, что в салоне нет никого, кто мог бы подглядывать и подслушивать, обратилась к Риваренну:

— Что вы приехали делать в Гамбург?

— Ждать вас.

— Так вы знали?..

— Что вы проедете здесь в конце года, возвращаясь в Россию. Да, я знал.

— Как? От кого?

— От вас самой, прекрасная Адель. В Лондоне, три месяца назад, разве вы не поделились со мной своими планами, своим желанием сдержать обещание, данное графу Ростопчину, и приехать к нему, как только ваши дела в Англии будут улажены?

— Я не помню, чтобы я вам так откровенничала.

— Но, получив их, я не мог их забыть. Именно вспоминая их, я смог безошибочно определить, как вы видите, точный момент, когда вы будете проезжать через Гамбург.

— Вы рисковали меня не встретить.

— Неважно, раз вы здесь, — ответил Риваренн.

Он улыбался, потирая руки.

— Вместо того чтобы выказывать непонятную для меня радость, — сказала мадам де Боннёй, — вы бы лучше объяснили мне ее причину. Вы сказали, что вам нужно со мной поговорить?

— Да, вы нам нужны.

Она вся превратилась в слух. Но вместо того, чтобы продолжать, он окинул долгим взглядом все вокруг. Она поняла его значение:

— О, можете говорить, — сказала она, — мы одни, и, впрочем, даже если бы в этом салоне кто-то был, это не повод бояться, что нас услышат или догадаются. Гостиничный зал — это нейтральная территория. Входит и выходит кто хочет, не привлекая внимания. Поскольку вы в Гамбурге никому не известны, никто и не подумает подозревать вас, так же как и меня, в том, что вы служите французской полиции, ведь я полагаю, что вы здесь в этом качестве.

— Да, чтобы прибегнуть к вам, как к женщине сдержанной и надежной, которая доказала свою преданность и умение и которой, я надеюсь, всегда можно доверять.

Риваренн сел рядом с мадам де Боннёй, чье недоверие рассеялось, когда в этом посетителе, чье появление сначала удивило и встревожило ее, она узнала уполномоченного переговорщика, посланного к ней высокопоставленным лицом, которое в других обстоятельствах щедро оплачивало ее услуги.

— Я ни в чем не могу отказать господину Фуше, — заявила она, — и раз вы пришли от его имени, можете рассчитывать на мое содействие, на все мое усердие, при условии, однако, что в моей власти будет сделать то, о чем он меня просит.

— Если бы это не было в вашей власти, меня бы здесь не было.

— Что от меня хотят?

— Хотят, — продолжал Риваренн, — чтобы вы продлили свое пребывание в этом городе и задержали здесь как можно дольше, насколько мы сочтем необходимым, одного блестящего французского дворянина, который должен прибыть сюда с минуты на минуту, едущего из Митавы в Париж.

— Чтобы я его здесь задержала! — воскликнула мадам де Боннёй, пораженная странностью просьбы. — Каким образом?

— Вам оставляют право выбора средств. Вы вольны использовать все те, что подскажет вам желание быть полезной Республике и приятной гражданину Фуше. Не мне их вам подсказывать. Красивая женщина никогда не теряется, когда хочет понравиться, окутать своим очарованием, одним словом, навязать свою волю. Главное, чтобы дворянин, о котором я говорю и который рассчитывает остановиться в Гамбурге лишь на несколько часов, не смог оттуда уехать без вашего разрешения, то есть без нашего.

— И кто он, этот дворянин? — спросила мадам де Боннёй, словно не принимая всерьез предложенную ей миссию или считая ее невыполнимой.

— Его зовут герцог де Малиньи, — ответил Риваренн. — Приближенный к претенденту, он последовал за ним в Митаву и стал придворным в его изгнании. Он пользуется его доверием, посвящен во все его тайны. У нас есть основания полагать, что если он добился своего исключения из списка эмигрантов и согласился расстаться со своим королем, то лишь для того, чтобы, оказавшись во Франции, трудиться там для него.

— Это для того, чтобы вы помешали ему вернуться?

— Помешать ему вернуться! — таков не наш замысел, — возразил Риваренн. — Напротив, мы желаем, чтобы он вернулся. Там он будет под нашим наблюдением, и мы уж сумеем, если он вздумает замышлять заговоры, отбить у него охоту. Но нам нужно, чтобы он вернулся не так скоро, и мы рассчитывали на вас, прекрасная Адель, чтобы задержать его здесь и лишить возможности помешать предприятию, успеху которого правительство придает величайшее значение. Наш герцог молод, расточителен; он любит женщин, удовольствия; вы прекрасны; только от вас будет зависеть очаровать его, привязать и удержать у своих ног до того момента, пока мы не разрешим вам вернуть ему свободу. Будет ли это через восемь дней или через месяц? Я не знаю. Но я сказал достаточно, чтобы вы поняли, чего от вас ждут.

Риваренн умолк, словно, считая победу одержанной, счел излишним что-либо добавлять к этим объяснениям. Его взгляд, вопрошающий об ответе, свидетельствовал, что он уже считает его благоприятным. Поэтому он был необычайно разочарован, увидев, как мадам де Боннёй пожала плечами и услышав, как она заявила, что от нее требуют невозможного.

— Вы даете мне несколько часов, чтобы соблазнить человека, которого я никогда не видела, не знаю и о котором мне известно лишь то, что вы только что рассказали. Как, по-вашему, я должна это сделать, если я не знаю, когда, где и как мы встретимся, и заметит ли он меня вообще?

— Мы исходим из того, что обстоятельства будут вам благоприятствовать, сведя его с вами.

— Следует ли из этого, что они позволят мне привлечь его внимание? — спросила графиня. — Вы сами признаете, что, едва приехав, он будет спешить уехать. Где мне взять время, чтобы проявить то обаяние, к которому вы взываете? К тому же, с его именем, его умом, его молодостью, он вряд ли встречал жестоких женщин; его, несомненно, любили, и часто; и, несомненно, ему это доказывали в формах, наиболее способных сделать его тщеславным и презрительным. Вероятно ли, что он обратит свой взор на незнакомку? Я уже не молода, мой дорогой, и я больше не могу тешить себя надеждой побеждать, просто показавшись.

— Вы всегда очаровательны, — галантно возразил полицейский, — и можете соперничать с самыми красивыми. Вспомните ваши приключения в Мадриде: Годой, князь Мира, первый министр; генерал Периньон, посол Республики; герцог д'Авре, представитель митавского короля, — все трое впряжены в вашу колесницу. А совсем недавно, в Санкт-Петербурге, граф Ростопчин и граф Панин, императорские министры, оспаривали ваши милости, и самый удачливый из них, Ростопчин, был настолько пленен вашими чарами, что вы смогли покинуть Санкт-Петербург, лишь дав ему твердое обещание вернуться, как только ваши дела в Лондоне будут улажены. Вы из тех женщин, что побеждают, когда захотят. Будьте для герцога де Малиньи такой же, какой вы были для ваших прежних поклонников, и он станет в ваших руках игрушкой, как и они.

Риваренн говорил с жаром. Но его речь, хоть и красноречивая и убедительная, на этот раз вновь оказалась бессильной. Мадам де Боннёй качала головой, оставаясь нечувствительной к этому настойчивому призыву.

— В Мадриде мне было двадцать пять лет, — грустно сказала она, — моя молодость была оружием, которого у меня больше нет; то, что я сделала тогда, я не смогу повторить. Что до Ростопчина, то я не за один день завоевала его сердце и доверие. На это ушло время, много времени. Не красотой, что у меня осталась, я сделала его преданным другом, каким он стал для меня; а благодаря умению, лести, хитростям, разделяя его взгляды, изучая его характер, подстраиваясь под его капризы, доказывая ему, что я могу способствовать его планам.

— Вы клевещете на свою красоту, — прервал Риваренн.

Не обращая внимания на его слова, она продолжала:

— К тому же, говоря о нем, вы напоминаете мне, что я обязана ему своей независимостью, что если я разбогатела, то это благодаря ему. Он осыпал меня дарами, и я еще многого жду от расположения, которое я ему внушила. Согласившись на ваши замыслы, я рискую лишиться его благодеяний.

— Да, если бы он знал. Но он не узнает.

— Как я могу на это надеяться, когда его благосклонность сделала меня заметной, и где бы я ни была, я — объект внимания всех его соотечественников, которые стремятся ему угодить. Уверена ли я даже, что он за мной не следит? Обратитесь со своими предложениями к кому-нибудь другому, — добавила в заключение мадам де Боннёй, — я не могу их принять.

Риваренн не смог сдержать досады, которую вызвал у него этот отказ.

— Это дезертирство, — воскликнул он, и голос его дрожал от гнева.

— Я не дезертирую, — заявила она, — но я хочу оставаться хозяйкой своих способов служения. Зачем заставлять меня использовать те, которые я считаю опасными и которые могут мне навредить? Разве до сих пор приходилось сожалеть, доверившись моей инициативе? Если в Париже были в курсе более благоприятных настроений Павла I по отношению к Франции, его восхищения генералом Бонапартом; если была подготовлена почва для переговоров, которые вот-вот начнутся, то кому мы этим обязаны, если не вашей покорной слуге?

— Вы сыграли свою роль в этом дипломатическом успехе; никто и не думает это оспаривать, — заметил Риваренн.

— Тогда почему вы хотите навязать мне другую роль?

— Потому что мы не видим никого, кроме вас, кто был бы способен ее исполнить, и если вы будете упорствовать в своем отказе, мы не будем знать, кому ее поручить. Признаваясь вам в этом, я доказываю вам доверие, которое мы вам оказывали, и важность услуги, которую я был уполномочен у вас просить. Нужно ли добавлять, что за нее заплатили бы по-королевски.

При этих словах мадам де Боннёй подняла глаза на переговорщика. Ему показалось, что он прочел в них, что она меняет свое решение и что надежда на значительную прибыль делает ее менее строптивой. Он уже не сомневался в этом, услышав ее слова.

— Что бы для меня сделали?

— То, что вы бы хотели, чтобы сделали, — ответил он.

После этих слов наступило молчание, которое Риваренн не спешил прерывать. Искушение действовало, мадам де Боннёй вот-вот поддастся, он был в этом уверен и считал уместным не выказывать нетерпения.

— Так важно, чтобы, оказавшись в Гамбурге, ваш герцог де Малиньи не смог оттуда уехать? — спросила она вдруг.

— Важнее, чем я могу сказать, поскольку его пребывание здесь позволит нам эффективно действовать в другом месте и схватить опасных заговорщиков, которые ускользнут от нас, если ему удастся к ним присоединиться.

Заметив по поведению мадам де Боннёй, что она хочет знать все, Риваренн продолжал.

— Эти негодяи, роялисты, эмигрировавшие в Германию, составили заговор с целью убийства первого консула. Прежде чем его осуществить, они написали из Бадена претенденту в Митаву, чтобы испросить его одобрения. Вопреки их ожиданиям, тот категорически осудил их замысел, и, поскольку в тот же момент герцог де Малиньи, вычеркнутый из списка эмигрантов, собирался отправиться в Париж, он поручил ему воспрепятствовать его исполнению. Он также приказал ему поторопиться, поскольку заговорщики заявили, что если к 5 января они не получат ответа, которого ждут, то сочтут себя вправе действовать. Именно поэтому герцог де Малиньи, выехавший из Митавы двенадцать дней назад, путешествует без остановок и не должен задерживаться в Гамбурге. Если его там не задержат, он немедленно отправится дальше, вовремя присоединится к заговорщикам и передаст им приказ, который ему поручен. Отказавшись от своего плана, они разбегутся, и заговор не будет иметь последствий.

— Разве не этого вы должны желать?

— Этого мы бы и желали, если бы речь шла о спасении жизни первого консула. Но ей больше ничего не угрожает, заговорщики известны и находятся под наблюдением, и нам выгодно, чтобы эти негодяи упорствовали в своем преступном замысле, что они и сделают, если герцог де Малиньи не присоединится к ним 5 января. Тогда они перейдут границу, чтобы отправиться в Париж, и будут арестованы при въезде во Францию. Все наши меры для этого приняты. Если он задержится в Гамбурге, мы их поймаем; если он к ним присоединится, они от нас ускользнут, и мы упустим возможность их схватить… Теперь вы понимаете, прекрасная Адель?

— Да, я понимаю. Но чтобы задержать здесь посланника митавского короля, обязательно ли использовать женщину? У вас есть другие средства.

— Насильственные средства! — воскликнул Риваренн, — арест! несчастный случай! Фу! К тому же, на чужой территории их применение затруднительно, они могут вызвать подозрения, дать понять нашему путешественнику, что ему устроили ловушку. Возможно, он от нас ускользнет или сумеет без нашего ведома отправить в Баден своего эмиссара, и наша цель не будет достигнута. Его нужно задержать так, чтобы он этого не заметил, опьяненный прекрасными глазами, лишенный возможности размышлять о последствиях задержки своего путешествия, просчитывать их; одним словом, будучи пленником, он не должен чувствовать своих цепей.

Мадам де Боннёй пожала плечами.

— Я не знаю женщины, способной на такое чудо, — заявила она, — и, со своей стороны, я отказываюсь за это браться. Ах, если бы я уже встретила герцога де Малиньи, если бы мне представилась возможность доказать ему, что он мне нравится и что я была бы счастлива понравиться ему, я не говорю; всегда можно попытаться возобновить прерванный разговор и надеяться на выгоду. Но за несколько минут оказать на человека, которого никогда не видела, достаточно влияния, чтобы навязать ему волю, противоположную его собственной, и разрушить его планы, — это задача, с которой я не справлюсь. Вы просите невозможного, повторяю вам, Риваренн, и, как бы я ни желала быть приятной господину Фуше, в этом случае на меня рассчитывать не стоит.

— Вы откажетесь даже попробовать? — спросил Риваренн в отчаянии.

— Пробовать без уверенности, когда знаешь, что партия заранее проиграна, — к чему это?

— Хотя бы чтобы доказать свою добрую волю, свою преданность.

— Если речь идет лишь о том, чтобы дать новое доказательство, я к вашим услугам, сейчас, как и всегда, — ответила мадам де Боннёй тоном, в котором было больше покорности, чем убежденности. — Но поверьте мне, мой дорогой, если вы хотите, чтобы господин де Малиньи остался в Гамбурге, ищите другой способ.

— Так что же, его нужно убить? — грубо спросил Риваренн, раздраженный неудачей своего предприятия.

— По правде говоря, я не вижу более надежного способа помешать ему уехать, — насмешливо ответила мадам де Боннёй.

— Ах, ради Бога, не смейтесь, — сказал он сгоряча. — Мои инструкции позволяют мне не останавливаться ни перед какими крайностями.

Он повысил голос, перестал сдерживаться и выдал непреклонную решимость. Мадам де Боннёй прочла в его глазах, что он не лжет. Она, впрочем, знала, на что он способен из желания не потерять благосклонность министра, руководившего консульской полицией, и чьим тайным агентом в Германии и России он был.

— Ну, успокойтесь, — сказала она, — мы попытаемся сделать невозможное, чтобы избавить вас от совершения преступления.

Его улыбка, упав на гнев Риваренна, рассеяла его. К нему вернулось хорошее настроение, и разговор двух сообщников продолжился.

Пока они обменивались этими поучительными речами, Маргарита оставалась на том месте, где мы ее видели. Девственная чистота ее едва исполнившихся шестнадцати лет придавала ее лицу невыразимое очарование. Она уже не была ребенком; она еще не была женщиной. Но чистота ее черт, притягательное выражение лица, в котором все дышало умом, прямотой и откровенностью, шелковистое обилие светлых волос, молочная белизна кожи, стройность фигуры позволяли угадать в сегодняшней девушке то, какой будет женщина завтрашнего дня.

Глядя на нее такой, какой мы ее описываем, не казалось, что она создана для печали и слез. Между мрачной тоской, которая в этот час, казалось, явно ее давила, и предвестниками счастливой жизни, которые характеризовали ее юную красоту, был какой-то невероятный диссонанс.

Она взяла перо, придвинула к себе лист бумаги; но вместо того, чтобы писать, она поддалась течению своих мыслей и позволила своему разуму погрузиться в них. И, без сомнения, эти мысли были грустными, горькими, мучительными, потому что вскоре все в ее позе говорило об огромном унынии, а в ее ясных глазах блестели слезы, причины которых раскроет возвращение к ее прошлому.

III

В шестнадцать лет Маргарита познала самые жестокие удары судьбы. Ни один не был ей пощажен. Ее мать умерла, дав ей жизнь. Воспитанная кормилицей под присмотром отца, графа де Морсана, в старом замке в Перигоре, она ничего не помнила о своем раннем детстве, кроме того, что жила тогда в атмосфере нежности, сладости которой она никогда не забудет.

Но как коротки были эти первые радости! Она едва достигла возраста, когда могла бы оценить их благодеяние, как однажды вечером ее отец, вернувшись из поездки в Париж, объявил, что нужно уезжать, покидать родину, бежать от революционных excesses, ехать за границу, чтобы присоединиться к принцам, братьям и кузенам короля, сражаться под их командованием, чтобы освободить этого несчастного монарха, пленника своих мятежных подданных.

В этой внезапной эмиграции, хотя вокруг нее были только опечаленные и испуганные лица, Марго сначала увидела увеселительную прогулку. Для ребенка дальняя поездка, переезд — это всегда праздник. Но едва они отправились в путь, как страдания умножились. Несмотря на свою молодость, она сохранила об этом ужасное воспоминание.

По воле случая, среди потоков беглецов, сквозь тяготы долгого пути, они наконец прибыли в Аугсбург в Швабии. Скромная комната в гостинице стала жилищем маленькой владелицы замка. Именно там ее отец оставил ее на попечение кормилицы, которая осталась с ней из преданности и заботы. Он отправился в Вормс, чтобы присоединиться к дворянам, собранным принцем Конде с целью восстановить короля на престоле.

Четыре года она была разлучена с ним. Лишь изредка он приезжал, чтобы наспех ее обнять. Он проводил с ней несколько часов, а затем снова уезжал; снова проходили месяцы, и она его не видела. Ее кормилица, несколько старых дам, ее соотечественниц, нашедших убежище в Аугсбурге, которым отец ее порекомендовал, дочь одной из них, основавшая в этом городе французскую школу и взявшая на себя ее обучение, ее одноклассницы — вот и все ее общество в то время. Так, счастливые дни ее раннего детства сменились часами, омраченными всеми печалями и невзгодами изгнания.

Невзгоды и печали, однако, скользили по ней, не оставляя глубокого следа. Однообразная жизнь эмигрантов, с которой она была связана, часто освещалась их надеждами. Они не верили в долговечность своих бед. Они всегда считали себя на пороге возвращения на родину. Они с тревогой, но с непоколебимой верой в успех следили за событиями, разворачивавшимися во Франции и на границе, за боями, которые велись то на Рейне, то в Швейцарии, то в Италии; они ждали от них окончательной победы своего дела, окончательного поражения Революции, скорого восстановления своего короля. Планы, которые они строили на победах, считавшихся ими несомненными, поддерживали их мужество, их веру в будущее, которое все исправит.

Живя их жизнью, Маргарита разделяла их иллюзии. Она была в том возрасте, когда самые продолжительные несчастья меньше влияют на душу, чем редкие радости, которые их прерывают. При каждой новой беде она, как и они, думала, что это последняя; как и они, она утешалась, цепляясь за новые надежды, слишком неопытная, чтобы предвидеть, что они могут быть обмануты. Однако они были обмануты, и в самых жестоких обстоятельствах.

Весной 1796 года — ей было тогда двенадцать лет — ее кормилица, ее единственная подруга, была отнята у нее внезапной и неожиданной смертью. Короткая болезнь сразила это доблестное и преданное существо менее чем за восемь дней. Она успела лишь, почувствовав, что неизлечимо больна, написать графу де Морсану и, в ожидании его приезда, доверить ребенка учительнице, занимавшейся ее образованием.

Отец примчался, но с таким явным предчувствием близкой кончины, что, увидев его выходящим из кареты, Маргарита ужаснулась. Зов кормилицы застал его в герцогстве Баден, где тогда находилась армия Конде, и нашел его лежащим на койке в лазарете после ранения, полученного в стычке между республиканцами и эмигрантами.

Хотя его состояние требовало ухода, узнав, что его дочь останется одна в Аугсбурге, он решил ехать. Перевязанный кое-как и глухой к советам хирургов, он отправился в путь, не задумываясь о последствиях усталости, которой он себя подвергнет. Этот акт отцовской преданности должен был стоить ему жизни. Прибыв в Аугсбург, он был истощен; ему пришлось слечь, и Маргарита снова стала свидетельницей всех ужасов агонии любимого человека.

Агония ее кормилицы длилась неделю; агония ее отца — три месяца, и она была еще ужаснее из-за отчаяния, которое вызывала у этого несчастного человека неминуемая смерть, тогда как его дочь так нуждалась в том, чтобы он жил. Он видел ее сиротой, брошенной на произвол судьбы, на превратности изгнания, на опасности жизни без проводника и опоры; этот образ мучил его.

Он несколько дней не говорил ей о своих ужасных страхах, то ли колеблясь признаться в том, что ей придется узнать, когда его уже не будет, чтобы поддержать и направить ее, то ли, несмотря ни на что, надеясь на выздоровление. Однако ему пришлось решиться на разговор.

Он сделал это однажды, когда сиделка, ухаживавшая за ним, отошла. Оставшись наедине с дочерью, он позволил последним признаниям излиться из его сердца.

— Мне тяжело, моя дорогая, усугублять твои страдания и увеличивать твою дочернюю скорбь, — сказал он ей. — Но есть вещи, которые ты должна знать, и я был бы виновен, если бы отложил это признание. Это признание я собирался сделать тебе позже, гораздо позже, когда ты достигнешь полной зрелости своего разума. Обстоятельства требуют, чтобы оно было немедленным, потому что, чтобы ты поняла советы, которые я обязан дать тебе в момент, когда я оставляю тебя одну на свете, оно должно им предшествовать. Эти необходимые советы, ты обязуешься их выполнять?

— Я их выполню, отец, — заявила Маргарита. — Я надеюсь, что бы вы ни говорили, что вы будете жить. Но если случится иначе, ваши советы будут для меня приказами; я буду им следовать так же послушно, как если бы вы были живы.

Сдерживая слезы, она произнесла эти слова твердым голосом, в котором, с акцентом энергичной убежденности, проявилась непоколебимая воля сдержать свое обещание. Ее отец был утешен, словно угадав, что в его дочери, с которой до сих пор обращались как с ребенком, внезапно пробудилась женщина, женщина долга, преждевременно повзрослевшая от несчастья и которая не обманет надежд, которые он на нее возлагал.

— Так слушай же меня, — продолжал он. — Твоя мать была очень скромного происхождения; но ее красота, ум, благородство души делали ее достойной того социального положения, на которое я возвел ее, женившись на ней. Я был свободен, богат; у меня больше не было ни отца, ни матери, только боковые родственники. Хотя я ни в какой степени от них не зависел и для женитьбы мне не требовалось их согласия, они увидели в моем браке мезальянс, который их оскорблял; они мне этого не простили. Смерть твоей матери, случившаяся при твоем рождении, не умерила их гнева; общественные несчастья, так жестоко обрушившиеся на нас всех, не смогли расположить их к забвению, к прощению. Мы остались в ссоре, и их неумолимая гордыня мне слишком хорошо известна, чтобы я мог надеяться, что даже твое несчастье их смягчит. В твоей отцовской семье ты, следовательно, не найдешь никого, к кому можно было бы протянуть руку.

— Мне было бы стыдно протягивать ее тем, кто унизил моего отца и мою мать, — воскликнула мадемуазель де Морсан.

Господин де Морсан, слишком слабый, чтобы притянуть дочь к себе и обнять ее, смог лишь взять ее за руку; он поднес ее к своим губам. Маргарита почувствовала, что он благодарит ее таким образом за одобрение, которое дал его прошлому поведению ее невольный и спонтанный возглас.

— Что касается твоей материнской семьи, то здесь все иначе, — продолжал он. — У твоей матери была младшая сестра. Она эмигрировала в то же время, что и мы; сейчас она живет в Мадриде под именем графини де Боннёй. Это единственная из наших родственниц, которой я могу тебя доверить. Я долго колебался, прежде чем сделать это. Но кого еще мне поручить заботиться о тебе, если не ее? Те немногие друзья, что у нас остались, страдают от тех же бед, что и мы; их жизнь слишком ненадежна, чтобы просить их взять на себя заботу о тебе. К тому же они удивятся, что, имея семью, я не обращаюсь к ней и не передаю тебя в ее руки.

— И они были бы совершенно правы, — заметила Маргарита. — И потом, я не хотела бы быть в тягость чужим людям. Но почему, отец, — спросила она, — вы колебались доверить меня моей тете де Боннёй? Сестра моей матери! Разве мое место не рядом с ней, если вас не станет? Не зная ее, мне кажется, что я быстро ее полюблю; я уже ее люблю.

— Почему я колебался? Как тебе это сказать, не внушив недоверия к единственному человеку, у которого я могу просить для тебя защиты? Ты так молода, моя бедная девочка! Можешь ли ты понять, поймешь ли ты, почему, говоря тебе впервые об этой тете, твоей единственной опоре после меня, я вынужден признаться, что доверяю тебя ей только по принуждению, что я желал бы тебе более мудрого и надежного проводника?

— Неужели она не похожа на мою мать? — спросила Маргарита.

— В твоей матери все было прямотой, откровенностью, добротой. Она всегда руководствовалась только своей совестью. Я не смею сказать то же самое о твоей тете; она так плохо распорядилась своей жизнью, что я боюсь, что и твоей она распорядится не лучше. И все же, повторяю, ты не можешь надеяться на другую помощь, кроме ее. Ты видишь, мое дитя, как я должен беспокоиться, думая, что отныне ты будешь зависеть от нее и что ее влияние, воздействуя на тебя, может сбить тебя с пути, который я старался тебе начертать.

Маргарита наклонилась к отцу и, словно внезапно прозрев от услышанных слов, с жаром, чтобы его успокоить, прошептала:

— Не говорите больше, дорогой отец, и не беспокойтесь. Я никогда не забуду ваших наставлений; они выгравированы в моем сердце; они будут моим законом, что бы ни говорили и что бы ни делали, чтобы навязать мне другой.

Вспышка радости зажглась в глазах господина де Морсана.

— Ах, я верю тебе, я хочу тебе верить, — сказал он, — ты — достойная дочь своих родителей; как и они, ты будешь верна долгу, чести. Примерам и советам, которые тебе дадут, ты будешь следовать лишь тогда, когда их одобрит твоя совесть.

В тот день этот серьезный разговор не был продолжен. Но на следующий день больной вернулся к нему, не придавая, однако, своим наставлениям той же торжественности. Теперь он в случайно всплывших воспоминаниях, в рассказах о семейных происшествиях, неизвестных Маргарите, а затем по поводу письма, которое он написал мадам де Боннёй, как только понял, что его жизнь в опасности, знакомил свою дочь с этой тетей, чье имя до того дня никогда не произносилось при ней.

Он говорил о ней как о женщине очаровательной, но опасной, способной на добрые порывы, но тщеславной, кокетливой, интриганке, влюбленной в удовольствия, испорченной поклонением. Он даже вынужден был признаться, что у него нет доказательств того, что она имеет право на имя, которое носит; возможно, она взяла его лишь для того, чтобы придать себе вес, создавая впечатление, что она вдова, тогда как сомнительно, чтобы она когда-либо была замужем. Не унаследовав ничего от родителей и, в начале жизни, будучи такой же бедной, как и ее сестра, она, тем не менее, вела роскошную жизнь, утверждая, что разбогатела на спекуляциях колониальными товарами, которым способствовали ее влиятельные друзья в Мадриде.

Было ли это ложью? Было ли это правдой? Он не знал, так как отношения между этой загадочной свояченицей и им давно стали редкими. Но тайна, которой она себя окружала, события ее бурной жизни, то, что говорили о ее роскоши, ее расходах, ее влиянии в Мадриде, без возможности объяснить, каким услугам она обязана своим кредитом, — все это делало ему подозрительными истоки этого невероятного состояния. Поэтому он сокрушался, что вынужден доверить свою дочь мадам де Боннёй, рискуя подвергнуть это дорогое невинное существо худшим опасностям авантюрной жизни. Смерть застала его в этих муках. В момент, когда он испустил дух, ответ его свояченицы на письмо, которое он ей написал, еще не пришел. Он покинул этот мир, не зная, что станет с его дочерью.

Временно приютившись в семье эмигрантов, она напрасно ждала в течение нескольких недель новостей от мадам де Боннёй. Вскоре ее встревожило долгое молчание этой неизвестной ей тети, чье равнодушие, судя по словам отца, можно было опасаться. Что ей делать, если ответ, на который она надеялась, не придет или будет отрицательным? Ее отец, умирая, не предвидел такой возможности. Письменные инструкции, оставленные им дочери, свидетельствовали о полном доверии к свояченице. Он не сомневался в ее преданности и рассуждал так, будто заранее был уверен, что эта преданность не покинет сироту. Однако она могла ее покинуть, и в этом случае, что бы она сделала?

Добрые люди, у которых мадемуазель де Морсан нашла приют, доверившиеся ее мукам, старались ее успокоить.

— Мы вас не оставим, — говорили они.

Но, уже пройдя жестокую школу жизни и почерпнув из несчастий преждевременный опыт, она знала цену таким обещаниям, когда их внушает мимолетное сострадание, и когда те, кто их дает, ничем не обязаны тому, кто их получает.

Она все еще вызывала у своих покровителей жалость; несколько сотен франков, которые она нашла в наследстве отца, позволяли ей на время покрывать расходы, связанные с ее пребыванием в их доме. Но когда эти скудные средства иссякнут, когда щедрое волнение, вызванное ее несчастьем, рассеется и затеряется во всеобщности эмигрантских бед, не изменится ли их отношение?

Безусловно, смерть отца делала ее наследницей имущества, которым он владел во Франции: старого замка в Перигоре, окружавших его земель. Но поскольку господин де Морсан эмигрировал, его имущество было конфисковано; возможно, оно уже было продано; могла ли она надеяться когда-нибудь его вернуть?

Таким образом, она рисковала остаться бедной девушкой без крыши над головой. Ее крайняя молодость не мешала ей предвидеть это, испытывать из-за этого постоянные мучения, которые добавлялись к ее дочерней скорби, делая ее еще тяжелее, горше, мучительнее.

Прибытие мадам де Боннёй, на которое она уже не смела надеяться, внезапно избавило ее от мучений. Однажды утром в ее комнату, как вихрь, ворвалась молодая, красивая, смуглая женщина в траурном наряде, в высшей степени элегантном, с теплым голосом, с ласковым и сострадательным взглядом, которая раскрыла ей объятия. Это была ее тетя, которая приехала за ней из Мадрида и, с первых же слов, извинилась за то, что так запоздала, объясняя задержку не своей волей, ибо она отправилась в путь, получив письмо зятя, а долгой дорогой, и увенчала свои поспешные объяснения речами, наилучшим образом вознаградившими племянницу за все, что она выстрадала.

— Теперь мы больше не расстанемся, моя маленькая Марго. Я увожу тебя в Испанию. У меня нет детей; ты будешь моей дочерью, и я, конечно, буду гордиться тобой, потому что ты хорошенькая, знаешь ли? очень хорошенькая. Вот глаза, которые, когда тебе исполнится восемнадцать, смутят не одно сердце.

Это замечание не понравилось мадемуазель де Морсан. Оно показалось ей неуместным. Но проявления нежности, объектом которых она была, быстро заставили ее забыть о нем. Они падали на ее скорбящую душу, как благодатная роса. Со спонтанностью своего возраста она отдалась исцеляющей радости, которая была ей дана, почти готовая поверить, что ее отец ошибался насчет мадам де Боннёй, представляя ее как человека, чьим советам и примерам следовало следовать лишь с осторожностью.

Вскоре после этого, простившись со своими аугсбургскими друзьями, Маргарита отправилась с тетей в Мадрид. Она никогда не забудет очарования этого путешествия, где все было для нее сюрпризом и новизной. Слишком знатная дама, чтобы пользоваться услугами дилижансов, мадам де Боннёй имела свою карету, удобную берлину, благодаря которой они без устали преодолевали большие расстояния: в салоне — тетя и племянница; под откидным верхом заднего сиденья — горничная и лакей; курьер опережал путешественниц на двадцать четыре часа, чтобы обеспечить им жилье в городах, где они должны были останавливаться, и смену лошадей на почтовых станциях.

Везде они останавливались в лучшей гостинице. Тетя не считала денег, платила не торгуясь, доставая из кожаной сумки, с которой не расставалась, столько золота, сколько требовалось на все расходы. Под обещание двойных чаевых почтальоны гнали как сумасшедшие; хозяева гостиниц, уверенные, что с ними не будут торговаться, расточали внимание. Они не могли бы лучше принять и королеву.

— Значит, моя тетя очень богата? — спрашивала себя Маргарита, одновременно ослепленная и недоверчивая.

Но то, что она думала, она не смела сказать своей спутнице, чьи доброта и забота разоружали ее подозрения. Она боялась показаться неблагодарной, открыто удивляясь этой роскоши путешествия, которой она наслаждалась, не будучи к ней готовой.

Впрочем, ее удивления на этом не кончились. Мадам де Боннёй, чтобы оправдать по прибытии в Аугсбург свою медлительность, с которой она приехала за ней, сослалась на необходимость, будучи эмигранткой, избежать переезда через Францию и сделать большой крюк по морю, из Кадиса в Антверпен, чтобы попасть в Германию через Нидерланды. Мадемуазель де Морсан заключила из этого, что ее тетя повезет ее в Испанию тем же путем и что они сядут на корабль в Антверпене, чтобы отправиться в Кадис. Поэтому она была очень удивлена, когда однажды утром, при отъезде из Льежа, где они провели ночь, она услышала, как та приказала почтальону направляться к французской границе.

На этот раз она не смогла сдержать удивления.

— Но я думала, тетя, — сказала она, — что территория Франции вам запрещена, и мне тоже, поскольку я знаю от отца, что я внесена в список эмигрантов.

— Я не имею права проживать во Франции, — ответила мадам де Боннёй. — Но я недавно подала прошение о своем исключении из списка и твоем заодно. Нам не грозит никакой опасности, если мы опередим это на несколько дней. Впрочем, я не собираюсь оставаться в Париже дольше, чем это необходимо для улаживания одного важного дела и для того, чтобы узнать, находится ли замок Морсан все еще под секвестром государства или он уже продан. Если нет, я потребую его возвращения от твоего имени. Я не теряю надежды на успех. У меня есть влиятельные друзья.

Маргарита должна была удовлетвориться. Но она не понимала, почему так недавно ее тетя, направляясь в Аугсбург, когда все требовало от нее скорейшего прибытия, выбрала самый длинный путь, и почему теперь, когда ничто не торопило ее возвращаться в Мадрид, она выбрала самый короткий, пренебрегая опасностями, которым подвергались эмигранты, появлявшиеся во Франции без разрешения. Это была новая загадка, добавленная ко многим другим, которые уже поразили ее и должны были поразить еще. Она не пыталась ее разгадать. Она догадывалась, что ей это не удастся.

Она была также бессильна выяснить причины, которые задержали ее тетю в Париже на восемь дней и сделали ее саму на это время по-настоящему покинутой, запертой в отеле на улице де ла Луа и вынужденной довольствоваться обществом горничной. Мадам де Боннёй уходила с самого утра, возвращалась только к вечеру, деловитая, уставшая, озабоченная, почти не говорила во время ужина, который подавали сразу после ее возвращения, и убегала после еды, чтобы принять человека, который спрашивал ее с самого ее приезда и который возвращался каждый вечер.

Он представился под именем Риваренна. Всегда спешившая его принять, мадам де Боннёй, казалось, придавала большое значение его визитам. Маргарита, видевшая его впервые, находила его неприятным. Впоследствии ей предстояло видеть его часто, но он так и не перестал быть объектом ее презрения, словно она инстинктивно поняла, что он — злой гений ее тети.

Гражданин Риваренн обычно приходил вечером. На восьмой день он пришел рано утром. Его сразу же провели в комнату мадам де Боннёй, и его визит был коротким. Когда он ушел, Маргарита вошла к своей тете, которую нашла улыбающейся и довольной, прячущей в портфель бумаги, которые только что оставил ей посетитель, и которая весело сказала ей:

— Мы уезжаем сейчас же, малышка. Мои дела закончены, и так хорошо, как я и желала. К сожалению, твои дела идут не так, как мои. Мне не скрывали, что тебе будет трудно вернуть себе замок Морсан. Я даже боюсь, что от него придется отказаться. Но если меня не станет, ты не останешься без средств. Видишь эти бумаги, — добавила она, помахав ими, прежде чем убрать в портфель, — это векселя на Мадрид, кредитные письма. Здесь хватит, чтобы составить тебе хорошее приданое.

И снова Марго задалась вопросом, откуда эти деньги. Но она не догадывалась об их источнике. И снова лишь благодаря предчувствию, которое навязывалось ее юному разуму, ей показалось, что этот источник нечист и что эти векселя представляют собой нечестно нажитое добро. Но у нее не было в этом никакой уверенности; она молчала; ее тетя не догадалась, что недоверие, семена которого посеял в сердце ее дочери господин де Морсан, быстро росло и будет укрепляться день ото дня.

В следующем месяце тетя и племянница были в Мадриде. Мадам де Боннёй занимала там, на Пуэрта-дель-Соль, самой красивой площади испанской столицы, роскошную квартиру, просторные размеры которой позволили ей выделить племяннице комнату и кабинет. Когда там побывал модный обойщик, Маргарита могла подумать, что попала в рай.

Приближался конец осени, зима наступала семимильными шагами. Но солнце продолжало сиять; с утра до вечера оно заливало своими лучами это восхитительное жилище. Его свет удивлял и радовал девочку, привыкшую к серой мгле Швабии. С этого момента ее жизнь преобразилась.

Ее тетя хотела, чтобы она жила как богатая наследница. Ее богато одели; ей приставили горничную; у нее были учителя не только для образования, но и для обучения изящным искусствам, которые тогда были привилегией аристократических девушек.

— Природа щедро тебя одарила, — говорила ей тетя, — ей ты обязана самым ценным из даров: даром нравиться. Но чтобы он принес все свои плоды, чтобы ты стала совершенной женщиной, его нужно развивать, украшать, преумножать всем, что может сделать тебя еще очаровательнее и дать тебе больше власти над мужчинами. Не бойся быть кокеткой. Кокетство не вредит, если уметь им пользоваться к месту. Это лучшее оружие нашего пола!

Не все в этих советах одинаково нравилось Маргарите. Она говорила себе, что ее отец не все бы из них одобрил. Хотя, чтобы угодить тете, она делала вид, что готова следовать им в своем поведении, ее природная честность диктовала ей выбор между теми, которым следовало следовать, и теми, о которых следовало забыть. Она всегда помнила последние признания своего умирающего отца. В своем сердце она противопоставляла их речам тети, стараясь не выказывать испуга, хотя, несмотря на свое незнание зла, понимала, что их не следовало произносить при ней в той форме, в какой она их слышала. Они лишь усилили в ней инстинктивное недоверие, о происхождении которого мы уже рассказывали.

Другие инциденты способствовали их усилению, постепенно приучая ее скрывать их под маской видимого бесстрастия. Она быстро заметила, что в Мадриде, как и в Париже, мадам де Боннёй скрывала от нее целую часть своей жизни. Ее поражало, что ее часто оставляли одну с английской гувернанткой, которую ее тетя привезла из Лондона и поселила у себя. Именно с гувернанткой Маргарита чаще всего проводила дни, ходила на прогулки, обедала.

Ее тетя принимала многочисленных посетителей. Но, поскольку Маргариту редко допускали в гостиную, она знала их в основном по именам. Она знала лишь, что самым частым гостем был герцог д'Авре, французский дворянин-эмигрант, поверенный в делах изгнанного короля Франции; а самым желанным — Его Светлость Годой, князь Мира, первый министр испанского монарха, фаворит королевы.

Эмигранты, испанские гранды также бывали в доме, и по тому, как спешно их принимали, Маргарита должна была неизбежно заключить, что ее тетя принадлежит к партии Бурбонов. Но что ее сбивало с толку, так это то, что почти каждый вечер, когда герцог д'Авре уезжал, появлялся другой персонаж, которого вводили таинственно и с которым у ее тети были долгие беседы. Она долго не знала, что это был генерал Периньон, посол Французской республики в Испании; чтобы узнать это, потребовалась случайная неосторожность одного из слуг.

Затем были поездки ее тети, которая уезжала, не говоря, куда едет и когда вернется, необъяснимые отсутствия, частые признаки финансовых затруднений, за которыми внезапно следовали поступления средств неизвестно откуда, которые возвращали изобилие и радость; и, наконец, более или менее частые визиты того самого Риваренна, которого Маргарита впервые увидела в Париже и к которому ее тетя, казалось, испытывала почтительную дружбу. Он появлялся внезапно, без предупреждения, без ожидания, приезжая издалека, спеша уехать, проявляя в своей фамильярной резкости тон человека, который имеет право отдавать приказы и хочет, чтобы ему подчинялись.

Эти тайны тревожили Маргариту, пробуждали в ней смутные страхи, день ото дня углубляли пропасть, которая с самого начала пролегла между ней и мадам де Боннёй. Она хотела бы их разгадать. Но была бессильна. Робкие вопросы, которые она задавала своей тете и гувернантке, оставались без ответа. Несколько раз она убеждалась, что вокруг нее царит заговор молчания.

Двух лет, прошедших после ее приезда в Мадрид, хватило, чтобы сделать ей ненавистной ту сомнительную жизнь, к которой она была причастна против своей воли. Святое неведение ее возраста скрывало от нее ее истинный характер. Но она подозревала ее непристойность. Под влиянием бессознательного любопытства ее проницательный ум обострился. Ничто из того, что происходило на ее глазах, не ускользало от нее, и она постоянно черпала в этом желание удалиться от той среды, где обстоятельства обрекли ее на жизнь.

Поездка в Россию, на которую в конце 1798 года решилась графиня, не раскрыв ей ее цели, но объявив, что берет ее с собой, отвлекла ее от печалей, но лишь на время. Когда после трехмесячного пребывания в Лондоне мадам де Боннёй поселилась со своей племянницей в Санкт-Петербурге, та же таинственная жизнь началась снова. Новые посетители заняли место мадридских. Маргарита видела, как возобновился парад лиц, одновременно угодливых и дерзких, безудержный поток сумасбродных трат, та же разношерстная смесь ежедневных знакомств. В устах своей тети она слышала те же речи, то же хвастовство, призванное заставить поверить, что эта загадочная особа продвигается по пути к богатству.

В России, как и в Испании, она выдавала себя за благородную французскую эмигрантку, и хотя было очевидно, что мужчины, подпавшие под очарование ее красоты, не принимали всерьез все ее рассказы, они старались льстить ей, делая вид, что верят. Среди самых усердных ее посетителей были два императорских министра: граф Ростопчин и граф Панин. Первый стал частым гостем прекрасной француженки; через него она несколько раз была принята императором. В это время в дом рекой потекли золото, драгоценности, подарки всех видов.

Маргарите было тогда пятнадцать лет; она лучше, чем раньше, могла понять происхождение этих богатств и осознать стыд от того, что ими пользуется. Если бы она могла, она бы сбежала. Но ее молодость приковывала ее к женщине, которой ее отдала худшая из судеб. Без других родственников, кроме нее, без друзей, ничего не зная о мире, еще не умея в нем ориентироваться, где бы она могла найти убежище? Нужно было ждать, принуждать себя к притворству, делать вид, что не замечаешь ничего из того, что ее оскорбляло и унижало.

Она повторяла это себе каждый день, достаточно владея собой, чтобы не дать прочесть в своем сердце решения, которые она в нем формировала, но не настолько, чтобы не оплакивать свою печальную судьбу и не плакать, когда она думала о мрачном настоящем и опасностях будущего.

Именно осознание этой мрачности и перспектива этих опасностей вызывали у нее слезы, которые мы видели, когда Риваренн пришел в гостиничный салон, чтобы найти мадам де Боннёй и вновь попросить о ее услугах. Она плакала, бедная Маргарита, ожидая в стороне конца их многозначительного разговора.

IV

После долгого разговора, из которого ни слова не донеслось до ушей Маргариты, два сообщника, словно забыв о ее присутствии, постепенно стали говорить громче. Их речи стали живее, вопросы и ответы следовали друг за другом быстрее. Казалось, они спорили.

Маргарита не слушала; она даже не пыталась услышать. Но теперь она слышала, и хотя это были иногда лишь обрывки фраз, то, что она улавливала, было достаточно, чтобы сделать их понятными.

— Вы даете мне лишь туманные обещания, мой дорогой, — говорила ее тетя Риваренну, — этого недостаточно.

— Вы никогда не жалели, что доверяли, — отвечал он. — Мы всегда давали больше, чем обещали.

— Тем не менее полезно уточнить. Вы сказали, что если мне удастся помешать герцогу де Малиньи уехать, мне заплатят по-королевски. Что вы под этим подразумеваете?

— Я подразумеваю, что вам дадут то, что вы попросите. Высказывайте свои желания.

Мадам де Боннёй не спешила их формулировать. Маргарита предположила, что она дает себе время подумать. Она знала, что та корыстна, расчетлива и, без сомнения, ей дали право быть требовательной. Но какую услугу от нее просили? Те, кто ее просил, должны были придавать ей большую цену, поскольку, не торгуясь об оплате, они заранее соглашались на условия, которые им предъявят. Какого же рода была эта услуга? Кто этот герцог де Малиньи, которого они не хотели отпускать? Маргарита не знала его ни по имени, ни в лицо; она слышала о нем впервые. Но, не зная его, она догадывалась, что против него плетется какая-то гнусная интрига. Инстинктивно, ничего не зная, она вставала на его сторону, жалея, что не может его предупредить, чтобы он был начеку.

Голос ее тети прервал ее размышления.

— Я желаю, чтобы моя племянница была вычеркнута из списка эмигрантов, — продолжала она, — она не должна была там фигурировать, потому что ее воля не имела никакого отношения к ее эмиграции; она была ребенком, когда ее увезли за границу. Я также желаю, чтобы ее наследство было ей возвращено, если оно еще является собственностью государства. Если оно отчуждено, если его нельзя вернуть, пусть ей выплатят компенсацию, обеспечив средства к существованию, приданое.

С тоном поспешного снисхождения Риваренн соглашался, обещал, брал на себя обязательства.

— Ваши требования законны; они будут удовлетворены. Это все? Они касаются только вашей племянницы. Вы ничего не желаете для себя?

— Пока ничего. Благодаря Ростопчину я всем обеспечена. Пусть дадут приданое Марго, и я буду довольна.

Этот ответ свидетельствовал о такой заботе, что тронул мадемуазель де Морсан. Неужели она слишком сурово судила свою тетю? Она была готова в это поверить, когда слова той вновь оживили ее пошатнувшееся недоверие.

— Она так давно мне в тягость! — добавила она.

— Пустяки! То, что вы для нее делаете, она вам потом вернет, — возразил Риваренн.

— Ошибаетесь, — возразила мадам де Боннёй, — мне нечего ждать от этой неблагодарной. Жизнь, которую я веду, ей противна; она жаждет ее изменить; как только сможет меня покинуть, она это сделает. Было бы безумием рассчитывать на ее благодарность. Это Золушка, эта малышка, тихоня, и я чувствую, что во всем, что я делаю, она меня осуждает.

— Она не всегда будет его осуждать. Придет кавалер, который скажет ей, что она хороша, и она поступит, как вы, как многие другие.

— Ошибка, мой дорогой; она никогда не смирится с тем, чтобы переживать те же приключения, что и я. В конце концов, возможно, она будет права, — вздохнула в заключение мадам де Боннёй.

— Это было бы жаль, потому что с каждым днем ее красота расцветает, делая ее еще более соблазнительной. Но она слишком на вас похожа, чтобы не подражать вам. Поэтому я убежден, что вы ошибаетесь и что очень скоро комплименты, которые она будет получать, просто появляясь, преобразят ее. Какой она будет, уже видно по ее глазам.

Это замечание Риваренна, которое не ускользнуло от Маргариты, заставило ее покраснеть. Ей было стыдно слышать, как этот презренный и презираемый человек сомневается в ее добродетели и предсказывает ее падение. Ей пришлось приложить усилие, чтобы не вскочить от оскорбления; она хотела бы крикнуть ему, что он негодяй и что он лжет.

Восклицание ее тети вернуло ей хладнокровие, привело ее в обычное состояние невозмутимости.

— Хватит предсказаний, Риваренн! — сказала мадам де Боннёй. — Вы говорите вздор, не думая, что она может нас услышать. Держу пари, она нас слушала.

Маргарита едва успела откинуться на стул. Она замерла и закрыла глаза, поняв, что на нее смотрят.

— Вы же видите, что она спит, — прошептал Риваренн.

Снова они заговорили так тихо, что она уже ничего не слышала.

Внезапно сильный шум снаружи дал Маргарите возможность притвориться, что она просыпается. По мостовой двора раздался грохот колес, топот лошадей, щелканье кнута. Она выпрямилась, вздрогнув, словно удивленная и разбуженная глубоким сном. Через окно, к которому бросились ее тетя и Риваренн, она увидела, в свете уличных фонарей, сиявших в наступающей ночи, почтовую карету, всю белую от застывшего снега, которая остановилась у порога отеля. Из нее вышел молодой человек с лицом, одновременно любезным и высокомерным. Едва ступив на землю, он обернулся, чтобы подать руку женщине, закутанной в меха, лицо которой было скрыто под густой вуалью, которую она тут же подняла, открыв очаровательное, вздернутое личико, привлекательное под блеском бархатистых, ласковых и смеющихся глаз.

— Герцог де Малиньи! — воскликнул Риваренн. — Черт возьми! Он прибыл как нельзя кстати. Вам остается, прекрасная Адель, лишь найти способ, чтобы вам его представили. Но эта женщина, которая его сопровождает, не Шевалье ли, французская актриса, играющая в Михайловском театре? Вот уж не ожидал их увидеть вместе!..

— Это она самая, — подтвердила мадам де Боннёй, узнавшая актрису. — При любых других обстоятельствах я бы благословила случай, который привел ее в Гамбург, пока я здесь, так как мы подруги, и никто другой не представил бы мне господина де Малиньи, если бы представление не стало ненужным.

— Как, ненужным! — возразил Риваренн.

— Ну да, конечно. Если они путешествуют вдвоем, значит, они нравятся друг другу, а я не та женщина, чтобы вставать между ними, чтобы мешать подруге.

Нос Риваренна вытянулся. Прибытие Шевалье в компании молодого герцога сбивало с толку его планы и заставало его врасплох.

— К черту предприимчивых дворян и легкомысленных женщин! — ворчал он.

Мадам де Боннёй сначала смеялась над его разочарованием. Но, вспомнив, что он был для нее источником тех милостей, которые она желала получить, она вновь стала серьезной и думала лишь о том, как его успокоить.

— Не отчаивайтесь, — сказала она ему. — Ничего не потеряно. Роль, которую вы мне доверили, Шевалье с удовольствием возьмет на себя; я это беру на себя; и будьте уверены, что она сыграет ее лучше меня. Она такая великая актриса! Уходите и положитесь на мое умение и на мое желание вам служить.

— Но, черт возьми, что она делает в Гамбурге? — настаивал Риваренн.

— Она приехала сюда, вероятно, чтобы повидаться с принцессой Гольштейнской. Я сейчас вспомнила, что при моем отъезде из России несколько месяцев назад она рассказывала мне, что принцесса пригласила ее на праздник, который она устраивает этой ночью по случаю Рождества, на тот самый сочельник, куда мы с племянницей также приглашены, как и все французы, находящиеся в этой стране.

— И ради этого праздника Шевалье не побоялась в такое время года вынести тяготы долгого и утомительного путешествия?

— Чтобы угодить принцессе, которая является страстной поклонницей ее таланта и которая оказала ей большие услуги, — ответила мадам де Боннёй.

Риваренн, хотя и был все еще заинтригован, больше ничего не спросил. Он незаметно отошел, чтобы предоставить своей сообщнице свободу действий. Направляясь вглубь зала, где он решил остаться для наблюдения, он прошел мимо Маргариты. Бледность и серьезность этого юного лица не помешали ему фамильярно поклониться и улыбнуться, словно он хотел завоевать симпатию, которая всегда ему отказывала. Но он остался ни с чем. Мадемуазель де Морсан не улыбнулась. Теперь она знала, что к чему в его давних отношениях с мадам де Боннёй. Все, что она только что видела и слышала, прояснило ей ситуацию; она проклинала его присутствие и его влияние; она желала никогда не иметь с ним дела.

Прибытие путешественников взбудоражило отель. Хозяин, прибежав, рассыпался в поклонах, умоляя господина герцога и мадам Шевалье пройти в салон, пока им готовят апартаменты. Почему они не сообщили о своем приезде заранее? Они бы нашли комнаты готовыми, камины разожженными, накрытый стол. Эти слова произносились с пафосом, сквозь приказы, которые он отдавал слугам, бегавшим во все стороны, нагруженным чемоданами, плащами, одеялами.

Шевалье успокоила это прекрасное рвение.

— Мой дорогой господин, — сказала она смеясь — она всегда смеялась, — я у вас лишь на минутку, чтобы высадить господина герцога, чья карета отвезет меня к принцессе Гольштейнской, которая не потерпела бы, чтобы я остановилась где-нибудь еще, кроме как у нее.

Хозяин гостиницы сделал торжественный жест сожаления, который свидетельствовал об уважении, внушаемом ему знаменитой французской артисткой; затем он поспешил к герцогу. Но и с этой стороны ему не повезло, потому что блестящий дворянин в нескольких словах сообщил ему, что он в Гамбурге лишь на несколько часов; он уезжал на следующий день на рассвете; поэтому ему не нужна большая квартира; уголка хватит для него и его старого слуги; не нужно было выгружать его большой багаж; он просил лишь, чтобы немедленно пошли на почту и заказали ему лошадей на семь часов утра, а также чтобы без промедления сообщили о его приезде его другу, графу де Товене, с которым он должен был немедленно переговорить.

Затем, повернувшись к своей спутнице, он настаивал, чтобы она не отправлялась к принцессе, не подкрепившись.

— Умоляю, божественная Шевалье, еще мгновение, прежде чем мы расстанемся. Это меньшее, что вы можете мне уделить после того, как во всем мне отказали, жестокая! Подайте чай, шоколад, кофе, Лабри, — приказал он своему слуге.

Не дожидаясь ответа Шевалье, он подталкивал ее в холл, двери которого только что открыл хозяин. Она делала вид, что уступает лишь по принуждению; но ее каскадный смех доказывал, что она с удовольствием принимает любезности господина герцога.

— Мадам Шевалье в Гамбурге! Вы, моя прекрасная подруга! Какой сюрприз!

Так приветствовала ее мадам де Боннёй.

— Графиня, дорогая графиня! Какая счастливая встреча!

Они обнялись, обмениваясь нежными и радостными словами.

— Я возвращаюсь в Россию, — говорила мадам де Боннёй.

— А я оттуда еду, — отвечала Шевалье.

— Как жаль, что мы не можем вернуться туда вместе! Я не утешусь, что не найду вас там.

— Я скоро последую за вами, графиня. Я останусь здесь всего на несколько дней. Я приехала ради принцессы Гольштейнской, только ради нее; это было обещано, и я хотела сдержать свое слово. Но Михайловский театр меня требует; меня не хотели отпускать, и я получила лишь очень короткий отпуск.

Герцог де Малиньи остался позади; он ждал, пока закончатся эти поздравления. Его взгляд переходил от мадам де Боннёй к Маргарите, выражая легкое удивление. Он задавался вопросом, кто эти две женщины: одна, такая вызывающая в своем искусственном очаровании, подчеркнутом умением им пользоваться, и в своей красоте брюнетки, распустившейся, как цветок; другая, моложе, более сдержанная, более робкая, в которой все предвещало, что очень скоро ее обаяние, сотканное из естественности и простоты, пробьет скорлупу, в которой его сдерживала ее молодость, и, без всяких усилий с ее стороны, проявится во всей своей силе.

Шевалье обратилась к нему.

— Подойдите, дорогой герцог, я хочу представить вас моей лучшей подруге.

Она указала на него графине, назвав его по имени, а затем назвала ее.

— Сожалею, мадам, что вынужден уехать завтра на рассвете, — сказал он, кланяясь, — я был бы очень счастлив оказать знаки внимания соотечественнице.

— Неужели вы так спешите? — спросила мадам де Боннёй, окинув его искусным взглядом, в котором он мог прочесть мольбу не уходить.

— Очень спешу, увы! — вздохнул он, — и никогда я не буду так сожалеть, что не властен над своим временем, что должен отчитываться за него перед королем. Но я смею надеяться, что мы еще встретимся, и я буду счастлив засвидетельствовать вам свое почтение.

— Ничего не поделаешь, — думала мадам де Боннёй, — я так и говорила Риваренну.

Она не видела в данный момент никакого способа удержать Малиньи. Не за несколько минут она могла попытаться влюбить его в себя. К тому же присутствие Шевалье ее смущало, казалось, делало бесполезным применение ее чар и хитростей. Она считала, что в этот час актриса держала в своих цепях любезного француза; она не чувствовала себя расположенной соперничать с ней. В лучшем случае она могла надеяться, что та согласится содействовать планам полиции Фуше и попытается по ее просьбе помешать путешественнику продолжить путь. Она умела скрывать свои мысли; под игрой ее улыбающегося лица никто не заподозрил бы расчетов, которым она предавалась.

Появление слуг отеля, несших стол, на котором был накрыт легкий ужин, изменило ход разговора. Шевалье отказалась садиться: она выпьет лишь немного шоколада; ей не терпелось отправиться к своей принцессе, которая будет беспокоиться, не видя ее. Она также ссылалась на необходимость немного отдохнуть, прежде чем заняться своим туалетом на ночь. Предстоящий праздник обещал ей много усталости; она не сможет отказаться спеть, продекламировать несколько своих ролей перед гостями принцессы Гольштейнской, покровительницы искусств и художников, всегда такой доброй к ней, такой преданной, такой щедрой.

— Нет, нет, я не сяду, — повторяла она, игриво, кокетливо, лицо ее светилось радостью, сиявшей в ее глазах, белизной ее зубов, сверкавших, как жемчуг, в оправе ее губ.

Но герцог настаивал, пододвигая ей стул:

— Всего на минутку, — умолял он.

Мадам де Боннёй присоединилась к нему. Она не меньше, чем он, хотя и по другим причинам, желала удержать Шевалье, быстро устроить с ней tête-à-tête, конфиденциальный и тайный разговор. Она сумела дать ей это понять. То ли из любопытства, то ли побежденная оказанным ей вниманием, актриса уступила и села за стол рядом со своей знатной подругой.

Герцог собирался сделать то же самое, когда его взгляд упал на Маргариту. Мадам де Боннёй и не подумала ее представить. Жестом почтения и приглашения он указал ей на стул рядом с собой. Она сначала, казалось, не поняла; она колебалась.

— Так повинуйся же, Марго, — нетерпеливо сказала ее тетя, — и поблагодари господина герцога. А обратившись к нему, она продолжала с презрением, которое подобает выполнению незначительной формальности: — Моя племянница, мадемуазель Маргарита де Морсан.

Герцог де Малиньи поклонился. Столь же уважительно, сколь тетя была презрительна, он сказал:

— Если вы, мадемуазель, дочь графа де Морсана, который служил в армии Конде, вы имеете право гордиться именем, которое носите.

— Граф де Морсан был моим отцом, — ответила Маргарита.

— Верный слуга короля, — продолжал Малиньи. — Его память обеспечивает вам покровительство Его Величества.

Маргарита, не раз, когда при ней произносили имя ее отца, слышала подобные похвалы. Но никогда она не чувствовала их ценности так остро, как из уст этого молодого дворянина, в котором, под внешностью легкомыслия и ветрености, характерных для эмигрантского дворянства, она чувствовала биение благородного и бесстрашного сердца. С внезапностью, которую она не могла бы объяснить, так как испытала это чувство впервые, она почувствовала к нему влечение; желание предостеречь его от интриг, которые она подслушала, не поняв их тайны и не осознав их цели, вновь овладело ее душой, и даже сильнее, чем в тот момент, когда ее тетя и Риваренн, невольно, позволили своим злым замыслам дойти до нее.

Уступая вежливым настояниям Малиньи, она приняла из его рук чашку шоколада, пирожные, но едва прикоснулась к ним, не чувствуя ни голода, ни жажды, охваченная властной потребностью уберечь его от опасностей, которые, она знала, существуют, но которых не видела.

Что до него, то, позаботившись о ней, он расточал любезности мадам де Боннёй, Шевалье. Они соперничали в кокетстве, проявляя все свои прелести, казалось, находя восхитительным и очаровательным этот час, который свел их вместе в галантной близости. Только что так спешившая к своей принцессе, Шевалье, казалось, забыла о ней. Так хорошо было в этом уютном салоне, среди друзей, в укрытии от холода, царившего на улице! Какой восстанавливающий отдых! Какое вознаграждение за усталость долгого пути!

С другого конца зала Риваренн, делая вид, что равнодушен к шуму разговора и смеха, прислушивался, стараясь услышать, что говорят, уловить причины веселья этой элегантной и шумной группы, где разыгрывалась партия, которую он затеял. Все больше и больше он успокаивался, верил в успех, доверяя умению своей сообщницы, ожидая без нетерпения, когда она придет сообщить ему, после того как все уйдут, о своих надеждах или страхах, стараясь, не сговариваясь с ней, играть ту же игру, что и она, — делать вид, что не знает его, никогда его не видела.

Внезапно его обдало ледяным воздухом. Дверь открылась, и вошел элегантно одетый мужчина с ищущим, торопливым видом. Он узнал его, так как видел несколько раз во время своих предыдущих приездов в Гамбург. Это был граф де Товене, тайный агент Его Величества Людовика XVIII, мнимого короля Франции и Наварры, о чьих функциях никто не знал, хотя все делали вид, что не знают. Предупрежденный о прибытии герцога де Малиньи, он поспешил, чтобы его увидеть.

Заметив его, Малиньи быстро встал, не забыв извиниться перед своими спутницами.

— Вот тот, кого я ждал и кто меня ищет, — сказал он. — Позвольте мне покинуть вас, дамы, и соблаговолите меня подождать. Я всего на минуту.

Не дав им времени ответить, он бросился навстречу посетителю и, после быстрого обмена приветствиями и словами, увлек его вглубь зала.

Риваренн уже не был там. Он только что покинул это место и вышел, опасаясь, что его лицо, знакомое жителям Гамбурга, хотя он всегда старался скрывать от них свою низменную профессию, привлечет внимание роялистского агента и вызовет у него недоверие.

— Я был очень удивлен, дорогой герцог, когда за мной пришли от вашего имени, — сказал тогда Товене. — Я так этого не ожидал! Если бы я заранее знал, что буду иметь счастье вас видеть, вы бы застали меня здесь, выходя из своей кареты, и вам не пришлось бы посылать за мной.

— Как бы я мог сообщить вам день и час своего приезда, дорогой граф, если я сам их не знал? От Митавы досюда дороги в это время года ужасны. Знаешь, когда выезжаешь, но не знаешь, когда приедешь. Впрочем, это неважно, раз мы снова вместе.

— Я к вашим услугам, как всегда, и смею добавить, к услугам Его Величества, ибо я полагаю, что вы в Гамбурге с неотложной миссией.

— Миссия действительно очень неотложная, — заявил Малиньи. — Она обязывает меня уехать завтра на рассвете. Необходимо, чтобы я был в Бадене до 5 января.

— Сегодня 24 декабря; у вас впереди десять дней. Это больше, чем вам нужно.

— Считаете ли вы за ничто случайности в дороге? Столько несчастий может произойти из-за задержки в выполнении моей миссии, что я не успокоюсь, пока не исполню ее. Это и заставило меня остановиться здесь всего на несколько часов, хотя мне было бы приятно, ради вас, остаться дольше.

— В этом я узнаю ваше пылкое усердие к нашему господину, — заметил Товене проникновенным тоном.

— Я следую вашему примеру, мой благородный друг; в усердии, в преданности вас никогда не превзойти.

Польщенный похвалой, Товене расправил плечи и пробормотал:

— Моя жизнь принадлежит королю.

— Как и моя, — продолжал Малинь D6и. — Ради короля я еду в Баден, и после того, как сделаю там то, что должен, я вернусь во Францию.

— Вопреки законам против эмигрантов? — воскликнул его собеседник с ужасом. — Вы рискуете головой, мой дорогой герцог.

— Нет, я не рискую. С согласия Его Величества я подал прошение об исключении из списка. Я получил его через своего двоюродного брата, этого негодяя аббата де Перигора, бывшего епископа Отенского, министра иностранных дел, и, как вы понимаете, я прибег к его влиянию, чтобы лучше служить нашему делу. Впрочем, вот письмо от Его Величества, которое все вам объяснит и избавит меня от необходимости говорить больше.

Малиньи достал из кармана бумажник, а из бумажника — пакет с открытой печатью, который он протянул графу де Товене. Тот с уважением принял его, вскрыл конверт и глазами пробежал по содержавшимся в нем листам.