Бесплатный фрагмент - Школа на Кирочной

Благодарности

На издание книг серии «Потомку о моей жизни» меня сподвигли Клара и Владимир Штерн, которые выполнили первую вёрстку книг серии и отпечатали в типографии по нескольку экземпляров, что было для меня приятной неожиданностью. Моя сердечная благодарность им.

Отдельная благодарность моим читателям в «Живом журнале» и на сайте «proza.ru». если бы я не знал, что на этих сайтах у меня более 50 тысяч читателей, вряд ли бы я стал издавать свои воспоминания.

Особая благодарность моей жене и другу, Любови Николаевне Качан. У нас с ней памяти разного сорта: у меня рациональная, у неё эмоциональная. Поэтому она помнит не события, а свою реакцию на них. Но это помогало мне восстановить и многие события.

Посвящение всех моих книг

Введение

Я начинаю писать о своём отрочестве и о своей юности — о школьных годах в Ленинграде с 1945 по 1952, с 4 по 10 класс. Мне тогда всё хотелось, и я был уверен, что всё могу…

Из отрочества я. Из той поры

Внезапностей и преувеличений,

Где каждый, может быть, в эскизе — гений

И неизвестны правила игры.

Где любят, всхлипывая…

И навек. И как ни вырастает человек,

Он до себя, того, не дорастает.

Кожуркой сердцевина обрастает.

Сара Погреб

Разговор с потомком

Сегодня 6 июля 2007 года. Весь последний месяц у меня нет никакого настроя писать и вспоминать прошлое, наполненное любимыми, счастьем, интересными делами, устремленное в будущее, которым я жил.

— Вот вырастешь, — говорили мне, тогда…

И я в те годы считал, что лучшее время будет тогда, когда я вырасту. И, возможно, так оно и было. И любимые люди, и счастье, и интересные дела и ожидание ещё более лучшего будущего.

Только вот взлёт был не один. По крайней мере, три. Но взлеты чередовались с падениями. Не теми падениями, когда упал сам, а теми, когда столкнули. Скажут, наверное, и сам в чём-то виноват. Возможно. Можно и повиниться. Ну, например, первое, зачем вообще родился? Второе, и повезло же родиться евреем? Почему не жил, как все, не высовываясь? Почему не воровал, как все вокруг? Почему не подличал, не сигнализировал, не писал подметных писем? Как смел не пресмыкаться? Лучше других, что ли? Можно придумать ещё много пунктов, в чем я мог бы повиниться.

Повиниться — не мое слово. У меня в жизни был эпизод, когда бюро Новосибирского Горкома КПСС требовало от меня повиниться, и тогда они не исключат меня из партии, а только объявят строгий выговор и потребуют уйти из Института, где я работал. Понимаете, всего лишь?! Я примерно так и повинился, как написал здесь, пятью строчками выше. Как члены бюро после этого яростно выступали! Как они меня клеймили, за то, что я не признаюсь!

— Он неискренен, говорили они. Он издевается над нами!

Им было не за что меня исключать из партии и увольнять с работы. И я так и не предложил им добровольно формулировку. Тогда они придумали сами. Она, что называется, не лезла ни в какие ворота, но это никого не интересовало. Объявили строгий выговор и потребовали уйти из Института. Всё было решено заранее. Только я не принял их сценарий… И поэтому они негодовали.

Не хочу обсуждать сейчас, в чём меня обвиняли. Одно только скажу, одна только вина была у меня — имел дело с этими негодяями, Правда, пытался играть не по ими установленным правилам, а чуть по другим.

Сегодня этот опыт уже не актуален. Больше не пригодится. Их уже нет. А я в другой стране. Остается только записать, как было. Для грядущих поколений. Но, слава богу, меня не посадили, не отправили в лагеря, не расстреляли. В 37-ом запросто могли. То, что я упомянул, было в 1975, а сейчас 2007-й. 32 года прошло, а болит до сих пор.

Сегодня я «вырос» и, может быть, даже «перерос» отпущенное мне время. Потому что я обманул судьбу. Мне «надлежало» оставаться в России и там умереть.

Меня не должны были выпустить в США с моим допуском к секретным работам. А мое сердечное заболевание неминуемо должно было свести меня на тот свет еще в 1991 году.

А если бы я вдруг случайно оклемался, то потом ещё не один раз был близок к той грани, которая отделяет живое от неживого. Но мне повезло: инфаркт состоялся, когда я впервые приехал в США в командировку. И меня вытащили из него. А потом, когда я уже жил в Америке меня спасали по «скорой» и сделали впервые ангиопластику коронарных сосудов сердца. А потом еще 7 раз. И поставили 4 стента. А когда забились сосуды ног, и я еле передвигался, сделали ангиопластику сначала сосудов одной ноги, а затем и другой. Но это уже в 2007 году. И теперь я снова хожу по земле. В общем живу я «за того парня».

Так вот о лучшем времени. Работать мне интереснее было в России, когда я был молодым, энергичным и предприимчивым. Но интересную работу у меня дважды отнимали. С кровью отрывали. А какое было хорошее время, когда она у меня была!

Любимую женщину я нашел в России. И любимая дочка, и любимые внучки родились в России. Но из России пришлось уехать. А ведь еще за пару недель до отъезда я не собирался этого делать. Я никогда не искал лучшей жизни для себя. Интересного дела? Да!

Правда, еще одна цель была у меня. Вытащить семью из Сибири. А еще лучше из России. И я это сделал. Ты, потомок, живешь в другой стране. Где властвует закон, а не телефонное право. Где государство и областные администрации не ведут себя подобно мафиозным структурам, которым все позволено.

И сегодня вся семья здесь, в Штатах. И работу я здесь нашел интересную. Был снова увлечен. И создал заново свой бизнес. И жизнь наладилась. И Любочка со мной. И дочка живет недалеко. И внучки выросли. И правнуки уде родились. Верочка и Надюшка уже закончили свои Университеты. И их культура уже американская, хотя русский язык они знают, и, возможно, многое от русской культуры в них осталось. И старшая внучка Алиса вышла замуж и родила любимую правнучку Дианочку. Это уже здесь, уже в Америке. А срелняя внучка Надюшка нашла своё счастье в Англии, и теперь у меня уже есть внук Алек. И младшая в Нью-Йорке счастлива, но пока только вдвоём, что позволило мне на моём 80-летии прочесть шуточные стишки:

Плодов их дружбы нам не видно,

Но может станет им завидно?

Но того, что было у меня в России, не забудешь, этого у меня не отнимешь. Это в моей памяти и в моей душе. У меня такое чувство, что в моей жизни все самое лучшее осталось там, в детстве, в юношестве, в молодости, в зрелом возрасте. Когда еще верилось, что у меня еще есть «светлое будущее». Когда я думал, что еще все впереди… Незабываемое время. И я снова окунаюсь в него…

Трудно начинать очередную главу. Я уже знаю примерно, что я напишу, и уже имею опыт — многое дополнительно вспомнится по мере продвижения вперед по годам и событиям.

Припомнится вдруг такое, о чём никогда раньше и не вспоминалось. Либо сознательно, либо бессознательно я запрятал это в самые дальние закоулки моей памяти. Чтобы забыть? Ан нет, память услужливо подсказывает, что это событие было. Что это чувство было пережито. Не забыто. Вот так. И не ври сам себе. Вспоминать, так вспоминать всё, а не только то, что тебе хочется. Даже если это само запряталось.

Глава 1. Питерский парнишка

Голодный быт послевоенных лет

Под неуютным ленинградским небом,

Где мы писали на листах анкет:

Не состоял, не привлекался, не был.

Но состоял я, числился и был

Среди покорных, скорбных и усталых

Аборигенов шумных коммуналок.

Александр Городницкий

Вторая мировая война продолжается

Я остановился на том, что мы с мамой и Аллочкой вернулись то ли в июле, то ли в августе 1945 года в Ленинград. Никто из солдат и офицеров пока не возвращался домой с войны, и мы знали, что Советский Союз готовится к войне с Японией, что армейские части перебрасываются из Европы на Дальний Восток. Там Япония по-прежнему занимала огромные оккупированные территории, в том числе большую часть Китая и Корею. Вторая мировая война продолжалась, и ее надо было закончить как можно быстрее, сломив агрессоров не только на западе, но и на востоке.

Я знал, что война с Японией неизбежна, потому что японцы продолжали воевать с Америкой и Англией, а мы, как союзники, должны были им помочь.

Еще в феврале 1945 года на Крымской (Ялтинской) конференции Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем было подписано соглашение, которое предусматривало вступление СССР в войну против Японии на стороне союзников через два-три месяца после капитуляции Германии.

Атомные бомбы над Хиросимой и Нагасаки

26 июля США, Великобритания и Китай выступили с Потсдамской декларацией, потребовав от Японии немедленной безоговорочной капитуляции. Но через два дня Япония заявила, что японское правительство игнорирует Потсдамскую декларацию.

Это привело к тому, что американцы, руководствуясь желанием спасти жизни американских солдат, сбросили атомные бомбы на два японских города — Хиросиму и Нагасаки 6-го и 9-го августа. Жизни японских мирных жителей были не в счет.

Мой потомок, любой человек, читающий эти строки! Ты должен помнить эти две страшные даты — 6 августа и 9 августа 1945 года. Помнить названия городов — ХИРОСИМА И НАГАСАКИ. Помнить и не допускать, чтобы подобное повторилось!

Полагают, что 140 000 человек умерло в Хиросиме от взрыва и его последствий; оценка для Нагасаки — 74 000 человек. Точное количество жертв не знает никто.

Надо ли было сбрасывать бомбы на мирных жителей? Надо ли было убивать сотни тысяч ни в чем не повинных людей? Американцы объясняют использование атомного оружия тем, что продолжение войны с Японией и высадка десанта войск союзников на Японские острова привели бы к огромным потерям. Но это объяснение фактически предполагает, что жизнь солдат ценнее жизни мирных жителей. На мой взгляд, это чудовищное объяснение!

Слава богу, пока больше никогда атомное оружие не было использовано, но известно, что мир не один раз был на грани атомной войны. Сегодня атомные и еще более разрушительные водородные бомбы хранятся в арсеналах семи государств — США, СССР, Англии, Франции, Китая, Индии, Пакистана, Израиля. Хочет обзавестись ими Иран. За атомным оружием охотятся террористы. Для меня возможность его применения в современном мире является очевидной. Это ужасно.

Американцы сбросили на Японию атомные бомбы еще и потому, чтобы, как откровенно признался в узком кругу госсекретарь США Дж. Бирнс, «сделать Россию более податливой в Европе». И человечество всегда будет помнить, что атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки была одобрена американским правительством и лично президентом Трумэном, британским правительством и лично премьер-министром лейбористом Эттли.

Воюем с Японией

9 августа Советский Союз вступил в войну. Когда началась война с Японией, мы уже с месяц как были в Ленинграде.

Боевые действия между японскими и советскими войсками начались сразу в нескольких направлениях. Ударные группировки фронтов перешли в наступление против Квантунской армии Японии в Маньчжурии, прорвали оборону японской армии и к 20 августа продвинулись вглубь Маньчжурии с запада на 400—800 км, с востока на 200—300 км. Почти одновременно советские войска начали Южно-Сахалинскую наступательную операцию.

15 августа по радио был передан Указ императора Японии Хирохито о принятии условий капитуляции. Однако части Квантунской армии, противостоявшие советским войскам, приказа о капитуляции не получили и продолжали сопротивление.

26 августа сдался гарнизон последнего укрепленного района, но до 1 сентября продолжалась Южно-Курильская десантная операция. 2 сентября 1945 г. на американском линкоре «Миссури» состоялась церемония подписания Акта о капитуляции Японии. Этот день принято считать датой окончания второй мировой войны.

Мы ликовали. Для меня, да и для многих советских людей, победа над Японией звучала как реванш за поражение в русско-японской войне 1904—1905 гг., когда Россия испытала жесточайшее унижение, возможно, приведшее к Первой русской революции. Много лет во мне звучала скорбно-героическая песня о крейсере «Варяг», когда команда, открыла кингстоны и затопила свой корабль, но не сдалась врагу.

«Теперь историческая правда восстановлена. Милитаристская агрессивная Япония поставлена на место совместными усилиями войск СССР и союзников. Южный Сахалин и Курильские острова стали советскими», — так писали газеты, а я думал именно так, как они писали.

К сожалению, мирный договор с Японией до сих пор не заключен. С момента окончания войны прошло 70 лет, а Япония всё ещё претендует на 4 острова Курильской гряды.

Послевоенная эпоха Сталина

Мы жили в эпоху Сталина, «великого, мудрого и любимого вождя». Я так тогда считал. И не только я, маленький десятилетний пацан. Я видел, что вокруг меня так думают все. Может, и не думали, но тогда делали вид.

«Под его мудрым руководством мы выиграли войну. Он обязательно приведет всех нас к счастливой жизни. Обидно, конечно, что находящиеся рядом с ним деятели допускают ошибки и перегибы, но проходит какое-то время, Сталин замечает эти ошибки и исправляет их», — так думал я, так думали и говорили многие вокруг меня.

После окончания войны Сталин правил еще долгие восемь лет. Для меня это был длинный-длинный период моей жизни — с 4-го класса по 10-й и ещё лето, когда я поступал в Институт, и ещё первый семестр в Институте, и еще начало 1953 года. Все моё отрочество и первые радости юности. Превращение из мальчика в юношу. Моё становление как личности. Формирование взглядов и пристрастий. В какой-то степени и мировоззрения. Первые утраты. Обретение друзей. Получение незаменимого жизненного опыта.

И все это при Сталине. Я видел каждый день его портреты, слышал и впитывал его слова. Любил его. Готов был отдать за него жизнь, не задумываясь.

У Рахили

Я узнал младшую сестру мамы Рахиль сразу, хотя она, ну скажу так, показалась мне старше. Молодой, красивой, но как-то очень серьёзной, озабоченной, хотя мне она улыбалась, по-прежнему.

— Какой ты большой стал, — сказала она мне, целуя меня.

Приходила с работы усталая.

— Нет, теперь уже ничего. В первое время было очень трудно. Работяги на меня внимания не обращали. Мат-перемат стоял. Теперь хоть при мне не ругаются, — улыбалась она.

Я видел на улицах этих работяг. Они разбирали руины и ремонтировали те здания, которые можно было быстро восстановить.

Разрушенных зданий было немного, так мне показалось, но поврежденных, в которых никто не жил, — очень много. Иногда стоял дом, у которого был снизу доверху разрушен подъезд, а в другом подъезде жили люди. На каждой улице на стенах домов были крупные надписи:

«Эта сторона улицы при артиллерийском обстреле наиболее опасна».

Асфальта в Ленинграде было совсем немного, в основном на тротуарах и главных улицах, а мостовые на большинстве улиц были, в основном, брусчатые или булыжные. Они были в ямах и колдобинах. Но повсюду, звеня, ходил трамвай, и вокруг меня озабоченные и нахмуренные люди жили свой жизнью, которая в те годы была очень нелегкой.

Я осваивал территорию вокруг Рахилиного дома. Дошел до Невского проспекта, но магазин «Консервы», где папа поил меня до войны томатным соком, был заколочен, а наверху висела проржавленная довоенная вывеска. Вместе с мамой мы пошли на Кузнечный рынок, он был совсем близко, и мама там продала что-то из вещей, присланных папой, купив на эти деньги еду.

— Мама, покажи мне дом Перцева, где вы жили до революции? — попросил я.

— Мы и после революции там жили, — сказала мама, — правда, недолго.

Мы прошли по Кузнечному переулку до Лиговского проспекта.

— Вот он, — мама показала на большое многоэтажное серое здание на другой стороне Лиговки прямо напротив Кузнечного переулка.

— У мамы с папой было 8 детей. В нашей квартире было 13 комнат, — я это слышал и раньше, но деликатно молчал.

«Детям» тогда было от 8 до 20 лет. Маме — 14. У неё обида на то, что их выселили, осталась на всю жизнь.

Аллочку мне в Ленинграде не доверяли: когда я гулял, она оставалась дома. Каждый раз, когда я уходил из дома, мама говорила мне:

— Далеко не уходи. Будь осторожен.

Но не отпускать меня было уже нельзя. Я был большой и самостоятельный мальчик.

Я быстро осваивался в городе, который еще не оправился после пережитой блокады. Город был наполнен людьми в тряпье, нищими. Инвалиды без ног катились на каких-то дощечках. Их подсаживали в трамваи, где они гнусаво пели, выпрашивая милостыню. Другие нищие, облюбовав места, где проходило много народа, ежедневно, с утра до позднего вечера сидели там, тоже прося милостыню.

Подавали мало и плохо. И не потому, что было жаль, а потому, что у людей не было денег и лишней еды. Хлеб и основные продукты питания все еще выдавались по карточкам. Нищие еду брали с жадностью, и, получив, сразу начинали есть, — видно было, что они голодные.

Возвращение отца

Папа вернулся из армии, наконец. В военной гимнастёрке. С майорскими погонами. Располневший. Очень уверенный в себе. И такой любимый, любимый.

Я не удержался и спросил его, почему он стал таким полным всего за два месяца после окончания войны. На всех фотографиях, которые он присылал с фронта, он выглядел худым.

— Знаешь, мы питались на фронте лучше, чем вы в тылу, но все же мне этого всегда было мало. А тут сразу появилось сколько угодно продуктов. Вот, например, я делал себе яичницу на 12 яиц.

— И сам всё съедал?

Я всё ещё был постоянно голодным и плохо понимал, как это можно сразу съесть яичницу из 12 яиц. Это казалось мне верхом роскошества. И одновременно — торжеством Победителей.

Вторым вопросом, который меня очень интересовал, были папины награды. Я знал, что у него есть орден Красной звезды и медаль «За оборону Ленинграда». Теперь у него оказался еще орден Отечественной войны II-й степени и медаль «За победу над Германией».

Медаль «За победу над Германией» получили все воевавшие. Впоследствии папе из военкомата прислали орден Отечественной войны I-й степени и медаль «За взятие Варшавы».

Его ордена и медали, а также все наградные документы хранятся у меня как святыни. Я знал, что папа был храбрым человеком. На фронте он был сначала ранен, а впоследствии контужен. Прошёл всю войну и пришел домой победителем.

Папа сразу же занялся ремонтом нашей квартиры. Я не знаю, где он жил всё это время. Но в комнате Рахили он не ночевал.

Папа не может найти работу

Каждый день папа с утра появлялся у нас, о чем-то тихо говорил с мамой и уходил. Мама вздыхала.

— Папа не может найти работу, — говорила она мне.

Так продолжалось недели две-три. Его никуда не принимали на работу.

В воскресенье мы все вместе обедали. В то время суббота была рабочим днем, а воскресенье выходным. Во время обеда папа сказал:

— У меня был выбор. Либо демобилизоваться и вернуться в Ленинград, либо идти служить помначштаба корпуса, стать подполковником и остаться в Австрии. Я выбрал первое. Кажется, я начинаю жалеть об этом. Зачем я вернулся? Меня никуда не берут. Я прихожу, мне говорят, что есть место, а когда заполняю анкету, мне говорят, что у меня не та квалификация. А я инженер-механик по холодильным машинам. И проработал не один год. У меня именно та квалификация, какая им нужна. И я всё понимаю, что они думают про себя, но вслух не говорят. Противно. На фронте мы об этом не думали. И пуля не разбирала, в кого ей попасть — в русского или еврея. И я как-то не понимал, что, вернувшись домой с такой войны, я снова столкнусь с неприкрытым антисемитизмом. Зачем я вернулся?

Я опять в своей комнате

Вернулся с фронта муж Рахили Натан. Они поженились еще в 1939 году, но его мобилизовали в армию на войну с Финляндией. Потом началась война с Германией. Всю войну он был на фронте, а Рахиль его ждала. И вот теперь, спустя 6 лет дождалась.

Мама сказала:

— Не волнуйся, Рахилечка, завтра мы переедем.

И на следующий день мы переезжали в свою квартиру на улице Восстания.

Собственно, «переезжать» — громко сказано. Мама и папа взяли в руки наши вещи, а мне сказали смотреть внимательно за Аллочкой, и я взял ее за руку. Попрощались с Рахилью и пошли на трамвай.

Я впервые с начала войны оказался на своей улице — улице Восстания. Чувства переполняли меня. Моя улица!

Мы поднялись по лестнице, зашли в квартиру. Открыли дверь комнаты. Я внимательно оглядел ее, комнату, которую хорошо помнил, — она мне даже снилась не один раз. Мне показалось, что она стала меньше. Но это было неважно. Главное — возникло удивительное чувство:

— Вот теперь, наконец, я дома! Вот теперь, наконец, кончилась война!!

Да, мне показалось, что война закончилась только теперь, когда я вернулся в свою комнату.

А рано утром я проснулся от того, что трамвай шел и звенел. Вагоновожатый кого-то предупреждал, что едет трамвай, перебегать перед ним нельзя, — его в случае опасности сразу не остановить.

Мы снова живем в своей коммунальной квартире

Доклеивали обои уже при нас. В первый же день мы сдирали со стекол полоски приклеенной бумаги, и я вспоминал, как в июне 1941 года мы эти полоски клеили на стекла.

В нашей комнате из старых вещей остался мамин письменный стол и дубовая книжная полка. Они потом переехали со мной в Новосибирск в 1959 г., а потом обратно в Ленинград в 2001, который уже назывался Санкт-Петербургом. Письменный стол и полка и сегодня стоят в нашей квартире в Санкт-Петербурге на канале Грибоедова.

А из новых вещей стоял раскладной диван, на котором спали мама и папа, и две узкие кровати — одна для меня, другая для Аллочки.

Был конец августа 1945 г. Вот мы и дома. Всё привычно и непривычно. Через несколько дней приехали из эвакуации бабушка и дедушка. Они стали жить там же, где раньше, в левой большой комнате с фонарем. А вот в средней комнате, где раньше жила прабабушка Двойра в своем уголке за ширмой, теперь никого не было.

— Она умерла в блокаду от голода, — сказала мама в ответ на мой вопрос.

В других комнатах нашей коммунальной квартиры жили совершенно другие жильцы.

За стенкой по очереди играли на скрипке девочка и мальчик. Они жили там в двух комнатах вместе с отцом и матерью. Их фамилия была Гоман.

А вот с другой стороны коридора, где до войны жила в трёх комнатах только семья Кольки, теперь в каждой из трех маленьких комнат жило по семье.

В первой, ближе к входной двери в квартиру, — жила одинокая тихая женщина, Евфалия Ивановна. Она ходила, как тень, и ни с кем вообще не говорила.

В следующей — жила семья из трех человек — Медведевы, муж жена и маленькая девочка, Анечка.

Наконец в третьей, ближе к кухне, теперь жила Мария Абрамовна Молдавер, пожилая женщина, которую регулярно навещал сын.

На кухне стало теснее, прибавилось керосинок и примусов. На некоторых столах стояли недавно появившиеся в продаже керогазы, более совершенные, чем керосинки.

Я выходил из дома и узнавал знакомые места. Вроде бы те же самые, но что-то в них изменилось. Два дома на улице Восстания были разрушены. Развалины одного из них разбирали военнопленные немцы. Я увидел пленных впервые. Мне очень хотелось сказать им: «Гитлер капут!», — но я сдержался. Они на меня не обращали внимания.

Вот Басков переулок, улица Красной связи, улица Некрасова, — асфальт и булыжные мостовые были все в ямах, но трамвай ходил и по ул. Восстания, и по ул. Некрасова. Дома стояли некрашеные, надписи, предупреждающие об опасности хождения по этой стороне улицы, не были стерты, остались и указатели, направлявшие в бомбоубежища.

А я радовался, что я снова живу в нашем доме, на нашей улице, и был уверен, что опять начнется та счастливая жизнь, которую я помнил и ярко представлял себе всю войну.

Мы с Аллочкой заболели коклюшем

За несколько дней до 1 сентября сначала я, а потом и Аллочка заболели коклюшем. Меня выворачивало наизнанку, кашель был какой-то изнуряющий, и полтора месяца борьбы с ним, измотали меня. Но вот он стал затихать, и, наконец, совсем прошел.

Я не очень переживал, что не пошел в школу.

— Догонишь, — сказала мама.

Я кивнул. Я как-то не думал о том, что придется догонять.

Мама принесла мне школьные учебники. Они, как было и раньше — и в деревне Кайбелы, и в Ростове Ярославском — уже использовались и, видимо, не один раз.

Во время болезни я прочитал учебники истории СССР, географии, естествознания, хрестоматию. Было интересно.

У меня было много свободного времени, и я читал с утра и до вечера. Начинал читать, только просыпаясь утром, ещё лежа в постели, а заканчивал, когда гасили свет. Не только учебники, конечно, но и другие книги, которые мне приносила мама.

Папа нашёл работу, где принимали евреев

Пока мы болели, папа устроился на работу. Его взяли инженером в какую-то артель. Артели были кооперативными предприятиями, выпускали всякую мелочь, которую не хотели выпускать государственные заводы, и входили в систему местной промышленности. Как бы, предприятия второго сорта.

Видимо, евреям там можно было работать. Зарплату папа стал получать очень маленькую, но всё же в доме появились хоть какие-то деньги.

Баня и парикмахерская

И вот в первое же воскресенье мы пошли с папой по делам. Сначала мы зашли в парикмахерскую за углом на ул. Некрасова, и папу там побрили и постригли, а меня постригли под польку. Впоследствии в эту парикмахерскую мы ходили раз в месяц. Во время стрижки папа разговаривал с парикмахером на идиш, и я ничего не понимал.

Потом мы вернулись домой, взяли чистое белье и пошли в некрасовские бани. Это был первый поход, но потом мы с папой ходили в баню каждое воскресенье.

Когда-то ул. Некрасова называлась Бассейной именно потому, что на ней находились бани с бассейнами. Но я никаких бассейнов уже не видел, видимо, их ликвидировали «за ненадобностью».

Очередей в баню почти никогда не было, а если и были, то небольшие. Помещения были обшарпанные, стены и потолки местами промокшие с отпавшей штукатуркой. Тусклые лампочки создавали довольно мрачный фон. В большом предбаннике стояли ряды металлических шкафчиков, куда мы запирали снимаемое белье и полотенца, которые мы приносили с собой. В помывочной были шайки. Мы брали две, и из кранов в одну набирали горячую, а в другую холодную воду. Мыло и мочалки мы приносили с собой.

Мы сначала мылись сами, а потом папа говорил мне, чтобы я лёг на скамью на живот и мочалкой растирал мне спину. Мне это очень нравилось. Потом я растирал спину папе.

Мы никогда ничего не ели и не пили в предбаннике, но при выходе из бани папа покупал мне стакан газированной воды в банном киоске, если я просил.

По воскресеньям снова гуляю с папой

После обеда папа сказал:

— Пойдём к Белле.

Беллой стала Сарра, папина сестра. Так ее начал называть ее муж, Миша Годович. В России у евреев были клички: у мужчин — Абрам, у женщин — Сарра, и, видимо, Годович стеснялся произносить вслух ее имя, чтобы не вызвать усмешек.

Они вернулись в Ленинград намного раньше нас, и папа послал для нас на их адрес из Австрии много посылок.

Мама заворчала: «Пусть отдадут вещи». Из папиных посылок они отдали всего несколько вещей. На что они ссылались, я не знаю, никогда не спрашивал, но мама продолжала требовать с них вещи, и они постепенно отдавали то одно, то другое, — я помню часы, кофточки, шубу, нижнее женское белье.

Мама говорила, что Анна Абрамовна (жена папиного брата Бенциана и мама моего двоюродного брата Миши Качана), на адрес которой папа тоже посылал для нас посылки, отдала тоже всего несколько вещей. Но она вскоре переехала в Москву к сыну, и разговоры о ней о посылках прекратились.

Мы жили очень бедно. Мама всерьез рассчитывала, что она продаст вещи, присланные папой, и мы на вырученные деньги сможем хоть как-то прожить. Ее надеждам, увы, не суждено было сбыться, — нам вернули крохи. Я не слышал, чтобы папа когда-либо разговаривал с Саррой или Анной Абрамовной на эту тему. Он был очень деликатен, любил их и помалкивал. Им тоже было не на что жить, и, я думаю, они бы голодали, не будь у них, что продать.

После того, как папа устроился на работу, он перестал нервничать, и все вздохнули с облегчением.

Пришло следующее воскресенье, и после обеда папа опять позвал меня погулять. Я с радостью согласился, и мы пошли по ул. Некрасова до Литейного проспекта, потом свернули на ул. Белинского до Фонтанки, поворачивали налево на нее и шли почти до Невского проспекта. Там жила Сара с мужем — Мишей Годовичем.

Но иногда по воскресеньям у нас был другой маршрут: по ул. Некрасова до ул. Маяковского, там мы сворачивали налево, шли по ул. Маяковского, пересекали ул. Жуковского и там на ул. Маяковского был дом, где жила Анна Абрамовна.

Примерно через год она переехала в Москву, и мы больше по этому маршруту не ходили.

Был и третий маршрут — по ул. Восстания до Невского проспекта, где я каждый раз видел остатки разрушенной красивой церкви, на которую, как мне говорили, упала бомба. Но ее все равно хотели взрывать, и только ждали, когда умрет знаменитый академик физиолог Иван Петрович Павлов, который ходил туда молиться.

Папа не знал точно, была ли церковь разрушена бомбой или ее все-таки взорвали.

Потом мы поворачивали направо на Невский проспект и шли в кинотеатр «Колизей» смотреть документальные фильмы. Всё, как до войны.

У Годовичей, мы обычно сидели с ними за столом и пили чай. Разговоров почти никаких не было. Мне было откровенно скучно, и я спрашивал папу, скоро ли мы пойдем домой.

Мама первым делом смотрела на нас вопросительно и спрашивала:

— Принесли чего-нибудь из вещей?

Но папа отмалчивался. Он любил свою сестру и не хотел омрачать их отношений трудными вопросами.

Посещение цирка

Праздником для меня было посещение цирка. Папа взял туда заранее билеты, и я сначала целый месяц предвкушал, как мы туда пойдем. Я никогда раньше не был в нём, и представление меня очень впечатлило. Я помню воздушных гимнастов, клоуна по имени Каранд’аш, тигров, дрессированных лошадей и многое другое. Ощущение большого праздника осталось во мне надолго.

Заткните ему рот поганой мочушкой

В школу мама привела меня только в конце октября. Здание школы стояло и стоит до сих пор на ул. Салтыкова-Щедрина прямо напротив ул. Восстания, где эта улица заканчивалась. Здесь трамваи с ул. Восстания поворачивали на ул. Салтыкова-Щедрина и следовали до Литейного проспекта. Большинство людей улицу Салтыкова-Щедрина называли Кирочной.

На вывеске было написано: «Дзержинский районный отдел народного образования. Мужская средняя школа №183».

За нашей школой был пустырь, а за ним стояло такое же здание, фасадом выходившее на улицу Петра Лаврова.

Там была женская школа. Впоследствии у нас с девочками из этой школы была официальная «дружба».

Улица Салтыкова-Щедрина до революции называлась Кирочной, но потом в период массовых переименований улиц ей дали имя русского писателя-сатирика, которого Сталин иногда цитировал в своих докладах.

В годы перестройки она снова стала Кирочной. Историческое, самое первое название ее было — 5-я линия Литейной части, а Кирочной она стала в честь Лютеранской церкви Святой Анны — кирхи.

Почему сатирика обидели, и чем второе историческое название лучше первого и третьего, я не знаю. Некоторые считают, что отцам города виднее.

Директриса школы сказала маме, что меня надо «сажать» в третий класс, а не в четвертый, потому что я не сумею догнать и только испорчу им всю картину.

— Он пропустил целую четверть, а тем более, учился на периферии, сказала она.

— Он способный, — сказала мама, — и постарается. Давайте попробуем.

Директриса после долгих колебаний согласилась и привела меня в 4-б класс, назвала мои имя и фамилию и посадила на свободное место в первом ряду. Парты стояли в три ряда: один ряд — у окон, выходящих на Кирочную, второй — посредине и третий у стены, Каждая парта была на два места. Я сидел на первой парте третьего ряда слева, ближе к учительскому столу. На этом месте я и сидел всегда, пока учился в школе.

Первым уроком, на который я попал, была арифметика. Урок проводила толстая баба (я прошу прощения за слово «баба», но Людмилу Николаевну Богомолову можно было назвать женщиной с большим трудом).

Толстая бесформенная фигура, пропитое лицо, деревенская одежда, платок на голове, который скрывал ее свалявшиеся бесцветные волосы, серые пустые глаза и вульгарный, совсем не изящный ленинградский, русский язык. Резкие движения, особенно её неожиданные повороты головы от доски, когда она на ней писала, к классу, словно она ожидала какого-то подвоха, и ей надо было кого-то застать на месте преступления.

И я с первой минуты был ошеломлен характером ее общения с учениками.

— Заткните ему рот поганой мочушкой, — говорила она, когда кто-нибудь начинал разговаривать.

Мочушкой она называла влажную тряпку, которой стирали мел с доски. Мне это слово сразу показалось неприличным, потому что оно у меня связалось в голове не с словом мочить, а с мочой.

Она начала проверять выполнение домашних заданий и ставить отметки в дневники. Поскольку я впервые пришел на занятие, домашнюю работу я не выполнял. Обнаружив это и не обратив внимания на то, что я только что первый раз пришёл в класс, она поставила мне отметку 2. У меня аж слезы брызнули от такой несправедливости. Я стерпел и не стал ей ничего говорить. Не любил и не люблю оправдываться.

Но на следующий день было еще хуже. Я решил дома все примеры правильно, но при этом пришлось кое-что написанное чернилами стереть, а на этом месте написать заново. Бумага в тетрадях была очень плохая, и там, где я стирал, лист стал тоньше и промок, когда я написал чернилами новые цифры. «Грязно, 2», — было написано её рукой у меня в тетради, и новая двойка красовалась в дневнике.

Тогда еще шариковых ручек не было, мы писали металлическими перьями, постоянно обмакивая их в чернильницы-непроливашки, которые носили с собой.

В этот день я узнал от неё, что «смотрено, ниже кола». Это означало, что, если она вместо оценки, напишет «См.», это будет ниже самой плохой отметки, т.е. 1. Я решил, что не буду обращать внимания на ее лексикон, а просто буду выполнять всё, что она требует. Это решение было правильным. Я строго выполнял все её требования, и у меня после этого были только пятерки. Других отметок не было.

В классе не было никого, кто бы относился к ней с уважением, и мы мстили ей, распевая сочиненную мною песню:

По улице ходила пузатая Людмила.

Она, она беременна была.

Нам казалось, что это очень остроумно, и хоть в какой-то степени искупает обиды, нам нанесенные.

И с географией нелады

В первый же день, как я пришёл в школу, учительница географии Елена Михайловна Бердникова поставила мне двойку.

И опять это было несправедливо. Оказывается, она раздала классу немые карты, и надо было дома надписать названия морей СССР.

Естественно, я не знал об этом, ведь я был в школе только первый день. А она собрала со всех выполненные задания, а всем, кто не сдал, автоматически поставила двойки. Эта двойка сразу появилась у меня в дневнике, и мне пришлось показать её маме. Но ни я, ни мама не пожаловались на эту несправедливость.

После этой двойки учительница решила, что я слабый ученик и потом стала занижать мне отметки за ответы и домашние задания.

Но так продолжалось только до Нового года. В третьей четверти у меня уже были по географии только пятёрки.

Пестики и тычинки

Классной руководительницей была Варвара Михайловна Королева, сухонькая старушка с седыми волосами. Она при первой возможности закуривала и говорила низким голосом приятного тембра. Она приходила в класс ежедневно в конце занятий и что-либо нам говорила, оставляя нас после звонка на 5—10 минут, а раз в неделю проводила классный час.

Кроме того, она вела естествознание, где мы изучали лютик и сурепку с их тычинками и пестиками. Пыльца с тычинок попадала на пестик и оплодотворяла его. Мне всё время казалось, что здесь есть какое-то несоответствие. Ведь пестик был похож на то, что есть у мальчиков, а тут он оказался женским органом.

Несмотря на то, что я уже был знаком с Дарвиным и его теорией эволюции, я никак не мог найти интереса в ботанике, и, хотя получал пятерки, толком ее не изучал, а просто через силу готовился к каждому уроку. Когда меня спрашивали, я урок знал и получал пятёрки, так что был на хорошем счету.

Других моих учителей в 4-б классе по имени помню, но в лицо бы не узнал. Была учительница русского языка Анна Ивановна Репина, английского — Николаева (имени отчества не помню), географии, как я уже писал, — Елена Михайловна Бердникова, истории — Мария Алексеевна Фомичёва, было даже пение, которое вела Чаусовская, и была физкультура. Было и рисование, но оно мне, по-прежнему, не давалось. Хорошо, что это был, как говорили в школе, необязательный предмет. Его нужно было посещать и задания необходимо было выполнять, но отметки по нему в табель успеваемости не выставлялись и не влияли на общую успеваемость.

Меня поразило также, что еженедельно в дневник выставлялась отметка по поведению. Поскольку я вел себя примерно, мне всегда ставили 5. Было, правда, одно исключение, но об этом я расскажу потом.

Доклады

Мы рано начали делать доклады. Самый первый доклад перед классом по биологии я сделал в четвертом классе. Варвара Михайловна поручила мне рассказать об эволюции животного мира. Не знаю, почему животного мира, хотя мы изучали ботанику. Тем не менее, тема доклада была именно такая.

Я отнесся к этому заданию очень серьезно. В учебнике об эволюции были написаны самые общие слова, а о животном мире вообще ничего не было, и я решил привлечь дополнительный материал. Главным источником стала моя любимая книга «Путешествие Чарльза Дарвина на корабле «Бигль», подаренная мне на день рождения еще в эвакуации.

На доклад давали 15 минут, и я помню, как репетировал дома, стараясь уложиться в это время. Сначала у меня получалось больше получаса.

Я очень волновался, делая свой первый доклад перед ребятами, но получилось все неплохо. По крайней мере, Варвара Михайловна меня похвалила и сказала, что я очень толково и понятно рассказал сложный материал, а мой одноклассник Сережа Иванов поднял вверх большой палец и сказал: «Во!»

Наш 4-б

Четвертых классов в школе в 1945 году было три. Но уже восьмой был только один. Многие ребята «отсеялись». Кого-то оставили на второй год за неуспеваемость. Кто-то просто перестал учиться. А кого-то исключили за хулиганство. Но вот, некоторые ребята, с которыми мы вместе окончили школу, учились с самого начала в нашем четвертом-б.

У меня сохранилась фотография 4-б класса. Фотограф снимал, наверное, когда мы его уже заканчивали, т.е. весной 1946 года.

Я смотрю на нас, тогда ещё десяти-одиннадцатилетних мальчиков, детство которых прошло во время войны. И, удивительно, мы никогда друг друга не спрашивали, где он был в войну, как ему жилось. Мы не думали о прошлом. Жили настоящим и будущим.

С самого начала я подружился с Мишей Лесохиным. На фотографии он в последнем ряду четвертый слева. Он был на год старше меня и жил вместе с матерью в соседнем квартале на ул. Восстания. У них было две комнаты в коммунальной квартире. Мать его во время войны была медсестрой, а маленький Миша был вместе с ней. Он был зачислен на довольствие и ему присвоили звание рядового. А когда награждали медалями, он получил и медаль «За оборону Ленинграда», и медаль «За победу над Германией».

Миша хорошо учился, способности у него были отменные, правда, всегда немножечко «мельтешил». Почему-то он был освобожден от физкультуры, никаким спортом не занимался, слегка сутулился, с мальчишками не играл ни в какие игры. И вообще предпочитал компании, где было не больше 2—3 человек. Миша Лесохин сидел сзади меня на третьей парте.

Я посмотрел в интернете, где Миша Лесохин и что с ним. Оказалось, что его уже нет в живых. Вот что я прочел: «Лесохин Михаил Моисеевич (1933 — 1998), доктор физико-математических наук, профессор, бывший член Санкт-Петербургского математического общества». Пусть земля ему будет пухом.

Между мной и ним на втором ряду сидел Леня Прохоренко. Он старался учиться хорошо, старательно делал уроки, но выше четверок не поднимался. Мне он нравился. Нрав у него был тихий спокойный, он был рассудительный и медлительный. У Лени была младшая сестра, Жанна, которая впоследствии стала известной артисткой.

Рядом с Мишей Лесохиным на третьей парте сидел Игорь Лопатин. На фотографии он стоит в третьем ряду пятый слева. Невысокого роста, полноватый. Тихий спокойный парень. Обычно он на всех переменках оставался в классе и либо просто сидел за партой, либо доставал принесенный из дома бутерброд и ел его, оставаясь на своем месте. Он тоже хорошо учился. Домашние уроки у него всегда были приготовлены. У доски он отвечал очень спокойно, показывая, что все, что следовало, он выучил.

Я думал, что найду его, как и Мишу Лесохина, в интернете. Мне казалось, что он тоже должен быть доктором физ.-мат. наук. Правда, я не помнил его отчества.

В интернете были Лопатины, но ни один из них не подходил под моего одноклассника. Лопатин после окончания школы с серебряной медалью поступил на физико-механический факультет Ленинградского политехнического института, куда нас с Лесохиным, как евреев, не приняли. Окончив его, видимо, работал в области ядерной физики.

Однажды в начале восьмидесятых годов я приехал в Ленинград и позвонил Лесохину, с которым мы поддерживали редкие отношения. Он приезжал ко мне в Академгородок, я, бывая в Ленинграде, встречался с ним. Гуляя, мы оказались на набережной Невы, где жил Игорь.

— А почему бы не позвать его погулять с нами, — сказал я.

— Не пойдет, — ответил Миша Лесохин. — Я несколько раз звонил ему. Он даже разговаривать не хочет, — кладет трубку.

— Давай я.

Мне ответил голос, похожий на голос Игоря, но, когда я представился, трубку сразу положили. Я повторил. Тот же результат.

Я вижу Неупокоева, с которым у меня впоследствии были проблемы. Он стоит в третьем ряду второй слева. Он пытался навязать всем свою волю. Кому-то удалось. Мне — нет.

Вспомнился Райцын (стоит в третьем ряду первый слева), талантливый человек, но его талант пропал зря. Улица испортила его, и как личность он не состоялся. Однажды в Ленинграде я встретил его и ужаснулся. У него был вид бомжа. Я поздоровался с ним, — он узнал меня и тут же радостно попросил рубль.

Леня Шохор и Алик Абанин, два друга, которые жили в доме Челюскинцев на ул. Восстания. Они и на фотографии вместе — сидят во втором ряду справа крайние. Алик потом стал и моим другом, но он утонул летом после восьмого класса. А Леня, пытался, но не сумел его спасти. И некоторые ребята упрекали его за это. А он переживал.

Сережа Иванов (в третьем ряду справа второй), парень с юмором, говоривший всегда вслух всё, даже тогда, когда лучше было промолчать, большой оптимист.

Вова Владимиров (сидит во втором ряду справа четвертый), вступивший уже в 5-м классе в уличную банду. Однажды я увидел, как он спрыгнул на ходу с трамвая и попал под автомобиль. Мне показалось, что он спрыгнул, увидев меня. Он всегда мне радовался, не знаю, почему. Вова скончался на моих глазах до приезда скорой помощи. Я тогда очень переживал, места себе не находил.

Я помню еще фамилий 10 и еще больше лиц ребят, с которыми я учился. Я помню Финкельштейна (сидит в первом ряду в середине), Гринберга (сидит во втором ряду слева второй), Гессена (сидит в первом ряду крайний слева), Пахомова — рядом с ним, Киренкова (стоит в четвертом ряду первый слева), Немчинова (сидит в первом ряду четвертый слева), Акишина (стоит в четвертом ряду слева пятый, потом он сменил фамилию на Туманов). А вот стоит Котик (между Лопатиным и Ивановым — четвертый справа), он второгодник, и вообще он старше нас года на три. Он вскоре ушел учиться в ФЗУ.

Все родные собираются вместе

Приехала Аня вместе с Пушкинским театром из Новосибирска. Она пришла к нам, и сразу стало шумно и весело. Я не видел ее с июля 1941 года, когда она по телеграмме приехала за мной на станцию Никола-Палома.

— Ух, как ты вырос! Совсем большой стал, — она обнимала и целовала меня, а я немного смущался. Все же 4 года прошло, и я отвык от неё и других моих тёток.

Приехали Лиза с Кирой. Они поселились у нас в средней комнате. Видимо, не могли остановиться у Рахили. Ведь там теперь с ней жил Натан. Нехватало там только Лизы и Киры.

Лиза все время пела: «ми-а-а-а а-а-а, — и снова — ми-а-а-а а-а-а». Она пела во весь голос эти «ми-а-а-а а-а-а» в комнате, коридоре, на кухне, где мама утром в воскресенье жалила на всех оладьи. Во время одного «ми-а-а-а а-а-а» мама ловко всунула ей в рот одну из оладий. Лиза проглотила ее и спросила:

— Ты мне рот затыкаешь, да?

Дядя Миша остался жить в Москве. Вскоре он нашел себе суженую, — женился на Вере и снимал там какую-то каморку. Вскоре у них родилась дочка — Наташа.

Наконец, появился Золя. Оказывается, он был забронирован, и работал на оборонном заводе где-то на Урале. Теперь рабочие и служащие этого эвакуированного из Ленинграда завода вернулись в Ленинград.

Лёва был где-то в Риге, и прислал письмо, что он жив, здоров и надеется на скорую встречу.

Все говорили, что это большое счастье, что все остались живы. А вот с папиной стороны были потери. Не вернулась папина сестра Эмма, которая была врачом-хирургом в госпитале на арендованном у Финляндии полуострове Ханко.

163 дня Ханко был под артиллерийским обстрелом и бомбежкой. Бойцы отражали все атаки. Потери были большие, гарнизон Ханко защищался до последнего, но, в конце концов, финны взяли его штурмом.

О смерти Эммы мы узнали из книжки Аркадия Ивановича Коровина (1898—1967), главного хирурга госпиталя, которую мы обнаружили, кажется, в 60-х годах. Он написал воспоминания о героической защите полуострова Ханко [163 дня на Ханко: записки хирурга / Аркадий Коровин. — Москва; Ленинград: Военмориздат, 1945. — 222 c.].

Он написал, что раненых было много, Эмма беспрерывно оперировала много часов подряд, потом пошла отдохнуть. В ванной комнате её настиг осколок снаряда.

Умерла от тифа в Ташкенте папина мама. Сарра вышла замуж в Ташкенте и вернулась с мужем в Ленинград. Ее муж, Михаил Яковлевич Годович, после ранения на фронте остался с незаживающей раной на ноге.

— Свищ, — говорил он.

Дядя Гриша остался с госпиталем, где он был начальником, в Дзержинске Горьковской области.

А мой двоюродный брат Миша Качан остался в Москве и вскоре женился на Гене, невесте его погибшего друга.

Музыка, радость моя и боль моя

Я бредил музыкой. Очень хотел научиться играть на фортепиано. Я понимал, что вундеркиндом я не буду, потому что мне было уже почти 11 лет, но я хотел играть так, как играла Лиза, как играла Рахиль. А тут еще Аня пришла с новеньким трофейным аккордеоном и по слуху начала играть всякие танцевальные мелодии.

Вскоре мама купила билеты в Кировский театр на оперу «Пиковая Дама» П. И. Чайковского. Мы сидели на 3-ем ярусе, но в первом ряду. «Какая божественная музыка», — думал я.

Даже когда Середа, певший арию Германа, «дал петуха», это не испортило общего впечатления.

Наконец, мама повела меня в музыкальную школу. Музыкальная школа им. Римского-Корсакова была на улице Некрасова (вход был с улицы Короленко), но довольно далеко от нас (так мне казалось) — рядом с Литейным проспектом. Меня прослушали, попросили отбить ритмический рисунок, найти нотки, сыграть гамму, спеть арпеджио. Играть я не умел, так как у нас дома не было инструмента, а всё остальное, видимо, сделал неплохо. Они сказали, что у меня есть слух и чувство ритма, правда воспроизвожу голосом я не очень хорошо, но это разработается. Поинтересовались, какой у нас дома инструмент.

Мама сказала, что пока нет, но мы обязательно купим. В общем, приняли меня, и я начал ходить в первый класс музыкальной школы.

Два раза в неделю были занятия на фортепиано, раз в неделю — сольфеджио, кроме того, надо было ходить на хор. Нагрузка была приличная, но я ходил, не пропуская ни одного занятия.

Самое удивительное было в том, что мама на самом деле купила фортепиано. Это был концертный Diederichs Freres, известной российской дореволюционной фирмы, в очень хорошем состоянии с прекрасным звуком. Но у него был один дефект, который сразу снижал его стоимость в глазах специалистов — на деке, видимо, была трещина, потому что она была заварена. Поэтому инструмент стоил недорого. Правда, у мамы и таких денег не было. Наверное, ей помогли, и она потом эти деньги отдавала.

У инструмента были тугие клавиши, и когда после домашней подготовки я играл на концерте в зале, пальцы у меня легче бегали по клавишам.

Все свободное время я теперь занимался на фортепиано и делал быстрые успехи.

шахматы — моё увлечение

На день рождения 2 ноября мне подарили шахматы. Я умел в них играть, научился еще до войны, а натренировался, играя с ранеными в госпитале.

Кто-то сказал мне, что надо пойти в Дом пионеров и школьников Дзержинского района. Я пошел туда пешком. К тому времени я уже знал многие места, прилегающие к Невскому проспекту, но до Мойки не доходил. Зная точный адрес, я нашел его довольно быстро. Тихонько зайдя в комнату, которую мне показали, я увидел человек двадцать мальчиков, играющих подвое.

На меня никто не обратил никакого внимания, даже мужчина, который сидел с краю длинного стола и тоже играл с каким-то мальчиком постарше меня. Играли быстро. У некоторых стояли шахматные часы, и играющие по очереди нажимали кнопки. При этом каждый, кто играл, еще и разговаривал. Как я потом узнал, это называлось «звонить». Я подсел к одной паре и стал смотреть. Потом один из игравших собрался уходить, а другой обратился ко мне:

— Хочешь поиграть?

Мы стали играть. Когда я выигрывал, мой партнер молчал, но, если он получал преимущество, остроумию его не было предела, он «звонил», не умолкая.

Так я начал играть в шахматы. Вскоре я знал, что руководит шахматным клубом мастер спорта по шахматам Андрей Михайлович Батуев, а играет он постоянно с Витей Корчным, который только что получил в одном из турниров вторую категорию. Мне сказали, что здесь всё время проводятся турниры, и я могу тоже принять участие в очередном, и, если буду в верхней половине таблицы, могу получить третью категорию.

В первом же турнире, где играло 16 человек, а занял третье место и получил третью категорию. Мне выписали специальное квалификационное удостоверение, и Андрей Михайлович торжественно вручил его мне.

Музыкант, писатель, педагог, шахматист, натуралист и внучатый племянник Ленина

Андрей Михайлович Батуев был удивительным человеком. Но не скажешь о нем лучше, чем это сделал его друг, международный шахматный гроссмейстер Алексей Степанович Суэтин, умерший в 2001 году. Приведу несколько выдержек из его эссе «Петербургский интеллектуал»:

…Признаюсь, сегодня, оглядываясь, нахожу сравнительно немного личностей, оставивших неизгладимое впечатление. В числе самых колоритных — петербуржец Андрей Михайлович Батуев, шахматный мастер, с которым считались и крупнейшие маэстро древней игры.

…Батуев был крупной фигурой — и в шахматах, и в литературе, и в зоологии, и, прежде всего, — в орнитологии.

…Он обладал красивым природным баритоном, перед войной окончил вокальный факультет консерватории.

…Почти до конца жизни Батуев вел тренерскую работу с юными шахматистами и одновременно руководил кружком юннатов.

…Человек удивительный, он, думаю, не сумел в полной мере использовать весь свой богатейший потенциал. В том числе — шахматный. Впрочем, кто знает, может, именно так и надо жить: увлекаться, учить себя и других любви к природе, литературе.

…А как играл он сам — тому свидетельство — маленький пример, который я предлагаю. Вы можете, если хотите разобрать партию, сыгранную Андреем Михайловичем 60 лет назад. Она была проведена Батуевым в присущем ему элегантном позиционном стиле.

Я привожу эту партию, хотя понимаю, что разобрать её могут только шахматисты:

Каталонское начало. Батуев — Преображенский. Чемпионат Ленинграда 1938 года.

1. d4 Kf6 2. Kf3 d5 3. c4 e6 4. g3 Kbd7 5. Cg2 c6 6. 0—0 dc?

В духе построения план Се7, 0—0, b6, Ca6.

7. Фс2 b5? (а здесь лучше 7…Се7). 8. b3!

Похоже, этот подрыв черные упустили из внимания. Теперь белые не только отыгрывают пешку, но разрушают ферзевый фланг черных.

8. …Cb7 9.bc bc 10. Ca3! C:a3 11. K:a3 c5 12. K:c4 Фс7 13. Kce5 Ce4 14. Фа4 cd (необходимо было 14… 0—0, хотя и тогда после 15. Лас1 у белых лучше).

15. Лас1 Фb7

16. К:f7!

Этот ход опровергает неудачную игру противника в дебюте. События форсируются.

16. …Kр: f7 17.Kg5 Kpg6 (или 17…Кре7 18. К:е4 К:е4 19. Ф:d4 Kd6 20. C:e4! Ф:е4 21. Лс7+ Крf8 22. Фd6+ Kpg8 23. Фе7 Фg6 24. Ф:е6+ Крf8 25. e4! Ле8 26. Фd6+ Kpg8 27.e5 и белые выигрывают).

18. К:е4 К:е4 19. Ф:d4 Kdf6 20. Лс4! Лhd8 21. Ф:е4+! К:е4 22. С:е4+ Ф:е4 23. Л:е4 Крf6 24. Лс1 Лас8 25.Л:с8 Л:с8 26.Ла4 Лс7 27.h4 h5 28.Kpg2 g6

Игра перешла в прозаический эндшпиль. После 29. Ла5 Лb7 30. Kpf3 Лс7 31. g4 hg+32. Kp: g4 Лb7 33. f4 Лс7 34. е4 Лb7 35. e5+ Kpf7 36. Kpg5 Лс7 37. а4 Лb7 38. Лb5 Лс7 39. а5 а6 40. Лb6 — черные сдались.

Андрей Михайлович Батуев жил недалеко от меня на Саперном переулке в д. 14. Поэтому мы иногда возвращались из Дзержинского Дома пионеров вместе. Несколько раз он приглашал меня посмотреть его многочисленных питомцев. Он в то время жил один.

Когда мы входили, он сразу начинал ухаживать за зверями и птицами — давать им корм, разговаривать с ними.

…В комнате обитали три обезьяны, пять попугаев, не считая множества других птиц. Даже и сокол, хотя, как известно из фольклора, «соколу в неволе не живется». Между оконными рамами ползали ядовитые змеи. В ванной обосновался пингвин…

У него были замечательные и очень забавные говорящие попугаи. Они отвечали на слова, которые им говорили, словно понимали, о чем с ними говорят. Приведу случай, описанный международным гроссмейстером Юрием Авербахом:

— Ленинградский мастер Андрей Батуев был большим любителем животных и птиц. У него в доме жили мартышки, сороки, вороны, скворцы и попугаи.

Особое место занимал попугай по кличке «Куконя». Он умел говорить много слов и иногда произносил их удивительно к месту.

Как-то один шахматист, посетивший Батуева, стал с упоением рассказывать о своих турнирных успехах. Куконя внимательно слушал рассказчика и вдруг укоризненно произнес:

— И все ты врешь! Некрасиво, некрасиво…

Шахматист сконфузился и больше рта не раскрывал. Куконя, видимо, попал не в бровь, а в глаз.

Я свидетельствую: Куконя вполне мог сказать такое. Он знал очень много слов и фраз. И самое главное, ловко использовал их.

Алексей Степанович Суэтин приводит интереснейший эпизод из жизни Андрея Михайловича, который я не знал:

…Он всё бедствовал в своей крохотной комнатушке. Так было бы, наверное, до конца его дней. Уже почти отчаявшись, Андрей Михайлович пошел на крайность. Он вынул из своих тайников пожелтевшие фотографии и другие документы, удостоверявшие, что он, Батуев Андрей Михайлович, приходится внучатым племянником — кому бы вы думали? Владимиру Ильичу Ленину! Бумаги были отправлены в городской комитет партии.

Реакция властей последовала молниеносно. По прямому распоряжению первого секретаря [Ленинградского обкома КПСС. МК] Григория Романова, Батуеву незамедлительно предоставили двухкомнатную квартиру на Васильевском острове. Заодно, тоже без задержки, приняли в Союз писателей. Было это в конце 70-х годов, но, увы, жизнь уже почти полностью отмерила свои сроки — осталось совсем немного.

Может возникнуть вопрос: почему же Батуев так долго не выкладывал свой главный козырь?

А я вспоминаю, что никогда в наших с ним беседах, а уж о чем мы только ни переговорили, не заходила речь о политике. Он ни разу даже не упоминал о том, что его родная тетка Веретенникова приходилась отцу Ленина кузиной, и что он, Батуев — внучатый племянник вождя, остался в Питере едва ли не последним здравствующим потомком Ульяновых.

Вполне понимаю его молчаливость. Это была опасная для тех времен тема. Андрей Михайлович, догадываюсь, наверняка знал, что Сталин терпеть не мог родственников Ленина, и объявление родства вполне могло бы обернуться трагическим эффектом. Тем более что Веретенникова, не раз спасавшая Ильича от охранки, будто бы назидала своему непутевому родичу: «Брось авантюрную жизнь. Парень ты способный. Займись серьезным делом». «Способный парень», однако, доброму совету не внял.

Интересно, правда?

— Что же касается шахмат, то сообщу под конец, что Батуев был первым учителем Виктора Корчного, — пишет Алексей Суэтин.

Этому я свидетель. Батуев, как сказали бы сейчас, был постоянным спарринг-партнёром Виктора Корчного. Он не учил ни его, ни других начинающих шахматистов теории, мы всё это делали сами, он обучал практической игре, тренировал умение быстро ориентироваться в сложных ситуациях.

Обычно он выигрывал, но после партии вместе с партнером разбирал ключевой момент, когда партия в результате ошибочного хода проигрывалась. Они с Корчным играли часами и никак не могли оторваться друг от друга. Я же хотел дождаться Батуева, чтобы вместе ехать домой. Смотрел на разбор позиций и пытался сам найти правильные ходы. Но только молча. При разборе позиций они беспрерывно говорили, слова вставить было нельзя.

А вот, как ответил на заданный ему вопрос л первом учителе сам Корчной, когда ему было уже 75. Его спросили:

— Вы помните, кто был вашим первым учителем в шахматах?

И он ответил:

— Двигать фигуры меня научил отец, но он не был моим учителем. В ленинградском Доме пионеров [Дзержинского района. — МК] помню мастера спорта Батуева. Когда мне было лет тринадцать, он увидел, как я играю с приятелем вслепую, и решил проверить мою силу. Сыграли венгерскую партию, я продержался ходов шестнадцать, зевнул. Он был доволен: «Станешь мастером!»

Еще через десять лет тот же Батуев, посмотрев мою ничейную партию с Толушем на чемпионате СССР, изрёк: «Будешь гроссмейстером!»

Кое-что помнит Виктор Корчной, но мало. Очень мало. На самом деле, мне говорили ребята, что они играли друг с другом с упоением, не видя никого и ничего вокруг, минимум год. Но при мне — примерно пару месяцев. Потом Корчной ушел в шахматный кружок Ленинградского Дворца пионеров на Фонтанке, получил там 1-й разряд и уже в 1947 году стал чемпионом СССР среди юношей.

В одном из путеводителей по Санкт-Петербургу записано:

Саперный переулок, 14: В этом доме долгие годы жил музыкант по образованию, зоолог по призванию, автор нескольких книг, руководитель двух крупнейших в городе клубов юных натуралистов, шахматный мастер, призер первенства Ленинграда 1945 г., великолепный педагог, заслуженный тренер России А. М. Батуев.

С мамой хожу в театры

В драматические театры мы ходили вместе с мамой. Чаще всего она покупала билеты в Пушкинский театр и в театр Комедии. В Пушкинский театр билеты нам приносила Аня, — она работала там администратором. Раньше этот театр назывался Александринским, и мама часто его так и называла. Перед театром к Невскому проспекту примыкал большой сквер, где стоял большой памятник Екатерине Второй.

Помню, я всех спрашивал, почему памятники царям Николаю и Александрам I-му, II-му и III-му убрали, а Петру и Екатерине II-й оставили стоять. Про Петра мне еще как-то пытались объяснить тем, что он царь-реформатор, прорубил окно в Европу, а вот про Екатерину — никто толком ничего не мог сказать. Только мама сказала, что она сама была просвещённой царицей: переписывалась с Вольтером и поддерживала многие прогрессивные начинания. А вот про то, что именно она ввела для российских евреев черту оседлости, моя мама не помнила.

В Пушкинском театре играли замечательные артисты, фамилии которых мы знали по радиопередачам. Среди них особенно знаменит был Николай Черкасов. Он играл в театре всего четыре роли, так как был очень занят на съемках кинофильмов, но как играл! Мы смотрели с мамой все пьесы, которые он играл: «Великий Государь», «Жизнь в цвету», «Борис Годунов» и «Ревизор». Черкасов был тогда самым моим любимым артистом.

В театре комедии главным режиссёром был Николай Павлович Акимов. Мы с мамой ходили на все спектакли «Школу злословия» Р. Шеридана, «Опасный поворот» Д. Б. Пристли, «Тени» Е. Шварца и другие.

Театр находился на Невском, 56, там же, где располагался роскошный Елисеевский магазин. Глаза разбегались от его красоты и великолепия, но мы там не покупали, — денег не было. А вот на театры мама выкраивала деньги.

Речь Черчилля, реакция Сталина и начало холодной войны

5 марта 1946 года Черчилль выступил с речью в Фултоне (США). Он высказал обеспокоенность усилением коммунистических режимов в странах Восточной Европы и сказал, что «от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на Европу опустился железный занавес».

Черчилль сказал и другие, весьма воинственные слова:

— Соединенные Штаты Америки, имея атомную бомбу, находятся на вершине мирового могущества, могут разговаривать с остальным миром с позиции силы и диктовать ему свои условия».

В своем выступлении он призвал США и Англию к военно-политическому союзу против СССР. Из рассекреченных в 1978 году британским МИДом документов, видно, что Черчилль предлагал «…воспользоваться американской монополией на атомное оружие, и под угрозой разрушения советских городов заставить Советский Союз уйти из Берлина и Восточной Германии».

Сталин откликнулся на это выступление, и его ответы на вопросы корреспондента газеты «Правда» были опубликованы 14 марта. Приведу два первых вопроса и ответы на них:

Вопрос. Как Вы расцениваете последнюю речь г. Черчилля, произнесенную им в Соединенных Штатах Америки?

Ответ. Я расцениваю ее как опасный акт, рассчитанный на то, чтобы посеять семена раздора между союзными государствами и затруднить их сотрудничество.

Вопрос. Можно ли считать, что речь г. Черчилля причиняет ущерб делу мира и безопасности?

Ответ. Безусловно, да. По сути дела, г. Черчилль стоит теперь на позиции поджигателей войны. И г. Черчилль здесь не одинок, — у него имеются друзья не только в Англии, но и в Соединенных Штатах Америки.

Многие считают, что именно с этой речи Черчилля началась холодная война между Востоком и Западом. Так или иначе, но в Советском Союзе с тех пор говорили о Черчилле, не иначе, как о поджигателе войны.

Закончил 4-й класс

В четвертом классе мне было учиться очень легко. Хотя я не учился почти всю первую четверть и меня тогда не аттестовали, во второй четверти я уже нагнал класс, и за четверть по предметам у меня было 4 четверки и пять пятерок. В третьей и четвертой четвертях мне уже выставили одни только пятерки, поэтому и предварительные годовые отметки за год у меня были отличные. Но надо было сдать еще шесть экзаменов. Правда, их называли испытаниями, а не экзаменами, но это не меняло дело.

Письменный русский, устный русский, письменная арифметика, устная арифметика, история и география — все испытания я сдал на отлично. Я получил похвальную грамоту и с гордостью принес ее домой.

Хватало времени и на шахматы. Я не только ходил в Дзержинский Дом пионера и школьника играть, но и читал дома шахматную литературу, которую приобрел у букинистов на Невском.

А вот с музыкальной школой в конце года я расстался. И не потому что не хватало времени. Нет, я ежедневно повторял гаммы и разучивал новые вещи — пьесы, сонатины, вальсы. Мои пальцы приобрели определенную беглость. Я умел извлекать звуки, которые удовлетворяли педагога и меня. Я писал неплохо диктанты по сольфеджио. На отлично отыграл концерт в конце года. Последними разученными мною вещами были «Вальс» Грига и «Сонатина» Клементи. Их я играл потом еще много лет, постепенно забывая. А мои пальцы медленно деревенели, и теперь совсем не могут играть.

Я расстался с музыкальной школой, потому что видел, что моим родителям не потянуть, — учёба в музыкальной школе была платной. Как-то мама сказала:

— В следующем году будем учить Аллочку, у нее большие способности. Вот только с деньгами туговато.

Я намотал это себе на ус, и как-то в одном разговоре за ужином сказал, что я на следующий год в музыкальной школе учиться не буду.

— Я начал поздно, и музыкант из меня не получится, — сказал я.

— Может быть, тогда с Лизой позанимаешься? — неуверенно спросила мама.

— Да, — сказала Лиза, — все эти преподаватели гроша ломаного не стоят, они только портят руки. Я готова заниматься с тобой.

Лиза по-прежнему жила у нас и после того, как у нас появилось дома фортепиано, часто играла на нем. Репертуар ее был постоянен. Она играла всегда Шопена и Листа. Руки у неё летали, — беглость пальцев была потрясающей. Я ее слушал с большим удовольствием. Правда, мне иногда казалось, что звук был поверхностным, но я относил это к недостаткам нашего инструмента.

Летом Лиза начала заниматься со мной, но занятия мне не понравились. Она начала перестраивать мне технику, была очень недовольна тем, что я ее не слушаю, что у меня сразу не получается, как она хочет. Ругала моего преподавателя в музыкальной школе. И вообще всех преподавателей на свете. Говорила, что только она знает, как надо работать с детьми.

Я стал под разного рода предлогами увиливать от занятий с ней. А когда узнал, что она начала вести с мамой разговоры об оплате этих занятий, вообще прекратил заниматься.

На этом моё музыкальное образование и закончилось. Я слегка попереживал, но, если честно, не сильно. Хотя всю жизнь я сожалел, что не могу играть на фортепиано, аккомпанировать кому-либо, подобрать мелодию, или записать её, только что пришедшую на ум, а впоследствии — записать мелодии песен, сочиненных моей женой Любочкой. Но музыка осталась у меня в душе на всю жизнь. Я люблю ее, и она помогает мне жить. А мама переключила свое внимание на Аллочку, — и она стала музыкантом профессионалом.

А у меня на душе и до сих пор кошки скребут. И как хочется иногда сесть за пианино, которое у нас в Академгородке появилось сразу же, как мы смогли себе это позволить. И в Нью-Йорке тоже. Сесть и поиграть что-либо для себя. Душу успокоить.

Мама не работает

Мама не вернулась в аспирантуру Лесотехнической академии. Она съездила туда, а когда вернулась, поплакала. Аллочке было только 5 лет, а мне 11, и папа сказал:

— Зиночка, побудь пока дома с детьми.

Но мама, конечно, сама решала такие вопросы. Просто папа видел, что она уже приняла такое решение. Поэтому он его и подтвердил.

Папа зарабатывал мало. Он никогда не участвовал ни в каких сомнительных делах, приносящих левые доходы, никогда не брал взяток. Он никогда ничего не принес с работы. И это в стране, где крылатым выражением потом стало: «Что охраняем, — то имеем».

Честность во всём — было его жизненное кредо. У мамы была точно такая же позиция в жизни.

Но жить-то как-то надо. На зарплату, которую он получал, прожить было трудно. Сама система подталкивала людей к придумыванию дополнительных источников дохода. Если бы мама поступила вновь в аспирантуру, её крошечная стипендия была бы слабым подспорьем, — надо было идти работать. Но устроиться на работу, и оставить без присмотра двоих детей, маленькую Аллочку и меня, школьника, мама, видимо не решилась. Почему она не оставила нас на бабушку, для меня сегодня это загадка. Вряд ли бабушка отказалась бы, если бы мама ее попросила. Бабушке было уже больше 70-и, она часто хворала, и, скорее всего, мама не могла позволить себе сбросить на неё заботу о нас с Аллочкой.

Мы жили очень бедно. Главная задача для мамы была — накормить нас, одеть и обуть.

Мы с Аллочкой росли быстро и вырастали из одежды и обуви. Мама кроила и перекраивала одежду, сама чего-то шила. В общем, все время была чем-то занята.

Пионерский лагерь на Карельском перешейке

— Мы не поедем на дачу этим летом, — сказала мама. — У нас нет денег.

Я удивился. Я уже и забыл, что мы до войны всегда летом ездили на дачу.

— Но ты, если хочешь, можешь поехать в пионерский лагерь, — мама посмотрела на меня, и я в ее глазах прочитал уверенность, что я не хочу. Но я хотел.

Пионерлагерь был на Карельском перешейке, в местах недавних боев. Он располагался в нескольких домах, к которым примыкало футбольное поле, окаймленное беговой дорожкой из битого кирпича. Рядом с домами был глухой лес.

Воспитателей было мало, забота о нас ограничивалась, утренним построением, трехразовым кормлением и объявлением о том, что пора спать. В остальном мы были предоставлены сами себе. В комнате нас, мальчишек, было человек десять. В первую же ночь, когда погасили свет, кто-то заговорил о темноте и привидениях. Неожиданно для самого меня я сказал, что знаю страшные истории о привидениях. Я действительно знал, так как недавно прочитал рассказ Николая Васильевича Гоголя «Вий». И я стал его рассказывать.

Рассказывал я подробно, смакуя каждый эпизод. Ребята лежали под своими одеялами, слушали и замирали от страха и желания узнать, что же дальше. Но рассказ был длинный, и я успел рассказать только часть его. Кто-то пришел и сказал, чтобы мы прекратили разговоры и спали. На следующий день после отбоя меня попросили рассказать, что было дальше. Теперь каждый вечер я рассказывал страшные истории, и без этого ребята себе не представляли окончания дня.

Днём мы исследовали окрестности. Нам объявили, что лес, примыкающий к лагерю, не разминирован, и туда ходить нельзя. Лес и на самом деле был огорожен колючей проволокой, и висели надписи, запрещающие проход.

Нам сказали, что лес минировали белофинны, там много мин и «мин-сюрпризов». Якобы финны развешивали на ветках деревьев ручки, игрушки и другую привлекательную мелочь, начиненную взрывчаткой.

При развинчивании, раскрытии и просто при снятии с ветки игрушки взрывались и, если не убивали, то калечили тех, кто был неосторожен.

Конечно, после этого нам всем захотелось в лес, и мы выжидали только удобного момента, чтобы туда проникнуть. Мы пошли в лес втроем и, когда подлезли под колючую проволоку и вошли на опушку, стали внимательно смотреть себе под ноги и на ветви деревьев, которые преграждали нам путь.

Мы договорились, что каждый шаг будем делать после того, как изучим место, куда поставить ногу. Я где-то читал о том, как саперы разминировали минное поле, и теперь пересказывал ребятам те детали, которые были описаны. Мы углубились в лес довольно далеко, найдя заросшую тропку. Она вывела нас к полуразрушенной землянке. Рядом с ней ржавела пушка, и валялись ящики со снарядами. Некоторые снаряды были с взрывателями, но я сказал ребятам, что их трогать нельзя, опасно, могут взорваться. Мы вынули из гильз порох — длинные бежевого цвета соломины — и взяли их с собой. В лес мы ходили еще не раз, «мин-сюрпризов» не видели, и с нами никаких ЧП не было. Порох мы спрятали в комнате под кроватями.

Мы решили устроить фейерверк на стадионе. Вдоль беговой дорожки вокруг поля мы выложили соломины одну за другой. С одного края соломину подожгли, и огонь пошел от одной соломины к другой. Но фейерверка не получилось, порох шипел и горел, и никто из воспитателей ничего не заметил.

Через несколько дней нам сказали, что в соседнем пионерлагере кто-то подорвался на мине, и нам запретили выходить из лагеря. Мы по этому поводу не переживали, — у нас осталось ещё много пороха.

Унижать себя никому не позволю

Простите одно оскорбление, и вам непременно нанесут их множество.

Публилий Сир

Когда мы в следующий раз раскладывали порох на стадионе, к нам подошел мальчик из соседнего отряда, где были мальчики постарше, и схватил пучок соломин.

— Положи на место, — сказал я, — нам нехватит.

Он посмотрел на меня, перевёл взгляд на ребят, которые явно были согласны со мной, и бросил соломины на дорожку.

— Ты, жидовская морда, — вдруг с ненавистью сказал он. — Я с тобой еще рассчитаюсь.

Я перехватил взгляды ребят. Они посмотрели сначала на него, потом на меня. Какое-то бешенство охватило меня. Меня впервые обозвали жидовской мордой. Этого никогда раньше не было. Я знал, что так обзывают евреев. Но это обозвали меня. И все ребята это слышали. И ждут моей реакции. Реакция была мгновенная, — я сжал кулаки и начал молотить им по его физиономии. Он ничего не успел сделать, как из носа пошла кровь.

Я никогда не был драчуном. Но тогда в одно мгновение принял это решение, и ударил другого, и до сих пор, хоть прошло уже 62 года с того лета, считаю это решение единственно правильным.

Мой обидчик убежал. Оказалось, он был сыном начальницы лагеря и нажаловался ей на меня. Началось расследование. Я сказал, что он словами обидел меня, но не сказал, какими. Вот и ты ответил бы ему словами, говорили они мне. А драться нельзя.

Обычно я спорил, и в спорах побеждал. Но здесь, мне казалось, был другой случай. Здесь нельзя было отвечать словами. ЧТО бы я мог сказать в ответ? Русская морда? Или что-то вроде этого? Это не ответ. Ответ на «жидовскую морду» может быть только один — кулаком в лицо.

— Никому и никогда не позволю себя унижать, — думал я.

Меня представили патологическим драчуном, вызвали родителей. Приехала мама. Ей наговорили про меня, какой я плохой, чуть что — дерусь, что это болезнь, и ее надо лечить и еще многое другое.

Маме я сказал, как меня обозвали. Она посмотрела на меня и сказала: «Молодец». Но не стала говорить об этом с начальницей лагеря.

То ли меня исключили из лагеря, то ли мама просто меня забрала, — не помню, но мы сразу вернулись в Ленинград. Больше я никогда в пионерлагере не был.

Папа и дедушка ничего мне не сказали, но я видел, что они гордятся мною. А бабушка вздохнула.

У меня дома голодный Зощенко

Я требую памятников для Зощенки по всем городам и местечкам или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду…

Осип Мандельштам. 1930 г.

Кто не хочет перестраиваться, например, Зощенко, пускай убирается ко всем чертям.

Иосиф Сталин. 1946 г.

Мы с мамой пошли по каким-то ее делам на Невский проспект. Была середина дня последней декады августа. Было тепло и солнечно, но не жарко. Вблизи кинотеатра «Октябрь» нам повстречалась какая-то мамина довоенная подруга, и они долго стояли, разговаривая, перескакивая с темы на темы, обрадованные встречей.

Я стоял, прислушиваясь вполуха, поскольку не улавливал для себя ничего интересного. И вдруг подруга сказала слова, которые заставили меня насторожиться:

— Ну ладно, сказала она, — я с тобой совсем заболталась, — а у меня дома сидит голодный Зощенко.

14 августа 1946 года вышло Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) О журналах «Звезда» и «Ленинград». Оно было опубликовано во всех газетах, и я его, конечно, внимательно прочел. Вот, что там было написано про Зощенко:

— В журнале «Звезда» за последнее время… появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе.

— Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» («Звезда», N 5—6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей.

Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами.

Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами.

— Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезда» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких

захватчиков, написал такую омерзительную вещь как «Перед восходом солнца», оценка которой, как и оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик».

Вместе с Зощенко в этом постановлении подверглась критике великая русская поэтесса Анна Андреевна Ахматова:

Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе.

Стихов Ахматовой я тогда не знал, потому что её практически не печатали, а остро сатирические рассказы Зощенко приходилось читать и в газетах, и в ленинградских журналах. Его раскритиковали, прежде всего, за его последний детский рассказ «Приключения обезьяны», где партийные деятели усмотрели намек на то, что обезьянам в Советской стране живется лучше, чем людям.

Я сразу же спросил маму, как это, его (Зощенко) критикуют, называют «пошляком и подонком литературы», говорят о его «антисоветских выпадах», а он спокойно сидит в квартире твоей подруги и ждет, что она принесет ему поесть.

И вот тут моя мама очень взволновалась и сказала мне, что я ещё ничего не понимаю, что Зощенко — великий сатирик, что он никакой не антисоветчик, что он критикует наш быт, который нельзя не критиковать, настолько он отвратителен, но все боятся, а он критикует, что люди, которые написали это постановление, наверное, ничего не понимают в литературе.

А то, что там критикуют еще и Анну Ахматову, у которой очень хорошие стихи, говорит о том, что скоро выпустят новое Постановление, где напишут, что это был перегиб, как это уже бывало.

Мама была права, такое Постановление ЦК КПСС на самом деле выпустил, только, к сожалению, очень нескоро, в годы перестройки, кажется, в 1988 году:

Рассмотрев обращения в ЦК КПСС Союза писателей СССР (т. Маркова Г. М.) и Ленинградского обкома КПСС (т. Соловьева Ю. Ф.) об отмене постановления ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», ЦК КПСС отмечает, что в указанном постановлении ЦК ВКП (б) были искажены ленинские принципы работы с художественной интеллигенцией, необоснованной, грубой проработке подвергались видные советские писатели.

Проводимая партией в условиях революционной перестройки политика в области литературы и искусства практически дезавуировала и преодолела эти положения и выводы, доброе имя писателей восстановлено, а их произведения возвращены советскому читателю.

ЦК КПСС постановляет:

Постановление ЦКВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» отменить как ошибочное.

— Только ты, пожалуйста, об этом никому не говори, — сказала мне моя мама. — А моя подруга — храбрая и принципиальная женщина, и достойна уважения.

К сожалению, запомнив этот разговор, я забыл имя маминой подруги. А жаль! Она называла маму «Зиночка». Мама её тоже называла каким-то уменьшительным именем. Кажется, они вместе были в каком-то вокальном кружке в годы молодости. Я эту подругу потом никогда не видел. Но этот разговор запомнил на всю жизнь.

Клевета на современный Ленинград

В этом Постановлении ЦК КПСС критиковали еще одного поэта-сатирика — Александра Хазина. Он написал пародию на «Евгения Онегина» — 11 главу «Возвращение Онегина». Эти стихи уже были опубликованы, и я их читал. Они были смешные, и мне нравились:

В трамвай садится наш Евгений.

О, бедный милый человек!

Не знал таких передвижений

Его непросвещенный век.

Судьба Евгения хранила,

Ему лишь ногу отдавило,

И только раз, толкнув в живот,

Ему сказали: «Идиот!»

Он, вспомнив древние порядки,

Решил дуэлью кончить спор,

Полез в карман… Но кто-то спер

Уже давно его перчатки,

За неименьем таковых

Смолчал Онегин и притих.

А в Постановлении было написано, что в стихах Хазина «Возвращение Онегина» «… под видом литературной пародии дана клевета на современный Ленинград».

Должен сказать, что эти стихи тогда, вероятно, знал каждый житель Ленинграда, особенно после выхода Постановления. И, пожалуй, никто не видел в них никакой клеветы. Действительно, и в трамваях, и в автобусах была страшная давка. Трамваи трогались и ехали, а люди гроздьями висели на поручнях. И летом, и зимой. Даже на сцепке сзади трамвая стоял какой-нибудь пацан, говорили, что он едет на колбасе.

А карманных воров было в изобилии. У меня как-то вытащили из кармана 10 рублей, и я страшно переживал по этому поводу. Это было впервые в моей жизни, и я чувствовал себя растяпой.

Александра Хазина перестали издавать, хотя он был членом Союза писателей с 1934 года.

Впоследствии известный артист эстрады Аркадий Райкин, создавший в Ленинграде Театр миниатюр, взял его заведующим литературной частью. Для сцены Александр Абрамович писал под псевдонимом «Балашов». Многие его фразы стали крылатыми:

«Только не поймите меня правильно!..» или «Партия учит нас, что газы при нагревании расширяются…».

Александр Хазин писал романы, пьесы, рассказы, поэмы, но все это до сих пор не издано. Он умер в 1976 г.

Партии не понравился репертуар драматических театров

Вскоре, 26 августа 1946 года вышло новое постановлением ЦК КПСС «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению». Теперь критиковали Александра Гладкова, Александра Штейна и Григория Ягдфельда. Не были забыты и «злопыхательские пьесы» Михаила Зощенко «Парусиновый портфель» и «Очень приятно».

Об Александре Штейне (Рубинштейне) писали еще в докладной записке Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) секретарю ЦК ВКП (б) А. А. Жданову «О неудовлетворительном состоянии журналов „Звезда“ и „Ленинград“»:

«В рассказе А. Штейна „Лебединое озеро“ выведен летчик, интересующийся не столько авиацией, сколько балетом, о котором он непрестанно вспоминает».

Понимаете, как серьезно? Взрослые люди, занимающие важные посты и такое смехотворное обвинение! Но Штейн быстро исправился. Он написал в 1948 году сценарий фильма «Закон чести», в которой поддержал компанию против космополитизма и получил первую Сталинскую премию. Вторую он получил за пьесу «Флагман флота» в 1951 году.

Биография Штейна приведена в интернете, можно ее посмотреть. Там написано, что он покривил душой, поддержав кампанию против космополитизма. Фактически против себя. Не будем его осуждать. Не все герои. Штейн — талантливый драматург и сценарист, и его пьесы показывались десятки лет во многих театрах. Можно представить себе, как он сам страдал…

Другой драматург, упомянутый в Постановлении ЦК КПСС «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», Григорий Борисович Ягдфельд. Он родился в Петербурге в 1908 г. Окончил киноотделение Ленинградского государственного института истории искусств в 1930 году. Литературную деятельность начал в 1929 году. Как сценарист дебютировал комедией «Веселые артисты». Известность кинодраматургу принесли фильмы «Девочка и крокодил», «Волшебная лампа Аладдина», «Русалочка», «Снежная сказка». Кроме того, Григорий Ягдфельд принимал участие в создании многих анимационных и научно-популярных фильмов. Не думаю, что его тоже было за что критиковать.

А вот об Александре Константиновиче Гладкове следует рассказать более подробно. Он почитал Мейерхольда, у которого работал в театре, и Пастернака.

Известность ему принесла пьеса «Давным-давно», поставленная многими театрами. Впоследствии Эльдар Рязанов экранизировал пьесу, создав фильм «Гусарская баллада».

После выхода Постановления за ним следили, арестовали по доносу за хранение самиздата (тогда, правда, он еще так не назывался). С 1949 года по 1954 год Гладков провел в лагерях. Он не сломался на допросах, не сломили его и лагерные годы.

Всю жизнь он вел дневник, даже в лагерном бараке, мечтая когда-нибудь написать книгу о времени и об испытаниях, выпавших на долю его поколения. В его наследии дневники представляют особую ценность, — это многолетняя подробная хроника культурной жизни советского периода.

Перу Гладкова принадлежит сценарий фильма «Зелёная карета», незаконченная книга о его театральном наставнике Мейерхольде, воспоминания о Пастернаке…

Идеологическая «серия» Постановлений ЦК ВКП (б) 1946 года завершилась 4 сентября Постановлением «О кинофильме „Большая жизнь“». Дело было вовсе не в этом фильме, тогда так и не вышедшем на экраны (режиссер Л. Д. Луков, сценарист П. Ф. Нилин). Речь в Постановлении, главным образом, шла о художнике мирового уровня — Сергее Эйзенштейне. Он был творцом революционного фильма «Броненосец Потемкин», создал патриотический фильм «Александр Невский» (Сталинская премия), державную первую серию фильма «Иван Грозный» (еще одна Сталинская премия). Теперь его беспощадно критиковали за вторую серию «Ивана Грозного».

В Постановлении утверждалось, что Сергей Эйзенштейн «…обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников в виде шайки дегенератов, наподобие американского ку-клукс-клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».

На самом деле, в фильме ясно видна мысль о неотвратимости расплаты за победу в борьбе за власть. Единовластие Ивана Грозного было достигнуто путем обмана, коварства и жестокостей обрекло его на одиночество.

Вероятно, Сталину, смотревшему предварительно все фильмы перед их выходом на экран, почудился прямой намек на него самого.

Фраза «Един, но один!» явно намекала на параллель с современностью.

Фильм был запрещен, и его показали зрителю только в 1958 г.

Сталин, Молотов и Жданов встречались в феврале 1947 с Эйзенштейном и артистом Н. К. Черкасовым, исполнявшим роль Ивана Грозного. Эйзенштейну предоставили возможность переработать картину, но он не успел этого сделать — умер от очередного инфаркта. А работа над 3-ей серией была остановлена.

Сегодня «Броненосец Потемкин» Эйзенштейна признан «лучшим фильмом всех времен и народов».

Они ждали физической расправы

Я думаю, «герои» постановлений ЦК, ошельмованные деятели культуры, особенно упомянутые главные фигуры, независимо от рода творческих занятий, могли ожидать и физической расправы.

Об этой практике Сталин не забывал никогда (вспомним хотя бы великого актера, режиссера и общественного деятеля международного уровня Соломона Михоэлса).

В 1946 году, вроде бы, не расстреливали, но в лагеря вскоре потекут «повторники», т.е. вновь арестованные после отсидки срока, а также «космополиты», не только члены ЕАК (Еврейского антифашистского комитета), но и многие другие деятели еврейской идишской культуры, проходившие по этому делу.

Применялись и другие методы: собрания с покаяниями, снятие с работы, отлучение от исполнения произведений (музыки), печатания книг и статей в журналах. Людей вычёркивали из всех списков, включая списки на продовольственные карточки, тогда они еще были.

На примере тех, кто был упомянут в Постановлениях, шла мощная «промывка мозгов». Идеологи развернувшейся кампании были весьма внимательны к малейшему несогласию с духом и буквой вышедших установок ЦК.

Приведу пример партийного собрания на ленинградском заводе «Электросила», которое состоялось по горячим следам постановлений «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» 7 сентября 1946 года. На этом собрании, отчет о котором приведён в газете «Ленинградская Правда», «открыто» пишется о некоем сбое, нарушении канонизированного партией «единодушия».

Старший техник 45-го заводского отдела Микелов, выступая, осуждает то, что следует на собрании осуждать, но с какими-то «правдоподобными», «живыми» оговорками:

Он говорит:

«В свое время нам была близка поэтесса Ольга Берггольц. Связь с рабочими коллективами питала её творчество. В ее стихах мы видели живые и яркие образы. Но уже одно то, что она выступила с поддержкой позиции Ахматовой, показывает, как Берггольц оторвалась от советской действительности».

Каждому ясно, что прозорливый техник Микелов не мог сам собрать сведения об Ольге Берггольц. Кто-то ему их любезно предоставил и вложил в его уста соответствующие слова.

Но тут есть еще одно обстоятельство. Отношения Берггольц и Ахматовой не изменились, остались прежними. Берггольц поддерживает Ахматову.

А вот это уже нетерпимо. Сначала Ольгу Берггольц предупреждает техник Микелов, а через месяц 11 октября «Ленинградская правда» пишет о выступлении Ольги Берггольц на отчетно-выборном собрании в Ленинградском отделении Союза писателей:

«Ни в какой мере не удовлетворило собрание выступление Ольги Берггольц. Внезапно потеряв столь обычную для её прежних речей взволнованность и искренность, она отделалась сухой констатацией ошибочности своих статей об Ахматовой».

Между тем, хочу пояснить, что с Ольгой Берггольц один раз уже пытались расправиться. В декабре 1938 года она была арестована по обвинению «в связи с врагами народа» и как участник контрреволюционного заговора против Сталина и Жданова. При допросах после побоев разрешилась мертворождённым ребёнком. В июле 1939 года была освобождена и полностью реабилитирована. Вскоре после освобождения Ольга Берггольц вспоминала»

«Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!»

В опалу попадают литераторы самой разной степени ангажированности и занимаемого места в номенклатурной табели о рангах: Ольга Берггольц, Юрий Герман, Геннадий Гор, Мария Комиссарова, Владимир Орлов, Дмитрий Остров,…

А вслед за литераторами попадает и редакторам книг Зощенко и Ахматовой — Сергею Спасскому и даже Алексею Суркову. Попался под руку и Анатолий Тарасенков, неосторожно похваливший «оторванную от жизни» поэзию Бориса Пастернака…

Известный ленинградский писатель М. Л. Слонимский, попавший в ленинградскую опалу как старый друг Зощенко, потерял в северной столице всякую возможность заработать хоть немного денег, вынужден был уехать в Москву, где оказался не столь заметен, и получил хоть какую-то работу.

5-б класс

5-й класс — это уже не начальная, а средняя школа. Так считалось.

В пятом классе остались только два прежних учителя — Варвара Михайловна Королева, которая вела ботанику, и по арифметике — Людмила Николаевна Богомолова. Остальные учителя были новые.

«Русский язык» и «Литературу» стала преподавать Инна Викторовна Карпова.

Она была совсем молоденькая, всегда очень волновалась, но вела занятия по русскому языку очень толково и доходчиво, и я все правила знал назубок, а часы, отведённые на литературу, проходили интересно и увлекательно. Я полюбил музыку стихов Пушкина и Лермонтова, учил наизусть их стихотворения и поэмы. Мне нравилось это.

Впоследствии я выучил поэмы «Евгений Онегин», «Медный всадник», «Демон» и другие. Знал наизусть «Бородино» и массу других стихов.

География была мне очень интересна, она рассказывала обо всём, что важно знать каждому человеку, — приливах и отливах, реках и водопадах, погоде и климате, ледниках и пустынях, населении земли и движении Земли вокруг Солнца. Её преподавала Валентина Аркадьевна Шилова.

По истории мы начали изучать историю Древнего мира. Она мне нравилась, и я до сих пор набрасываюсь на новые исторические материалы, с удовольствием читаю историю человечества, о которой мы и сегодня знаем очень мало. Историю преподавал Виктор Фёдорович Пугин.

К сожалению, среди предметов, по-прежнему, было рисование, отравлявшее мне жизнь, потому что я никогда не мог ничего путного нарисовать, хоть и старался. Но учительница рисования, которую звали Ирина Михайловна (так же, как теперь мою дочь), относилась ко мне снисходительно и ставила мне четверки, а иногда и пятерки.

Преподавателей физкультуры я не помню, — они часто менялись и ничем не запомнились. В школе был хороший физкультурный зал, и мы то прыгали через коня, то подтягивались на перекладине или делали упражнения на кольцах, а когда было тепло, прыгали и бегали на пустыре между школами. Никакими достижениями я не блистал, поэтому, наверное, был преподавателям физкультуры неинтересен.

Некоторые ребята покинули школу. Котик пошел учиться в ФЗУ (фабрично-заводское училище) — получать рабочую профессию.

Один из четвертых классов расформировали, и в наш класс пришли новые ребята, среди них Володя Меркин и Арик Якубов, мои будущие друзья и в школе, и в институте. Но о них речь впереди.

Меня принимают в пионеры и дают поручение

В прошлом году в школу к празднику 7 ноября многих ребят нашего класса приняли в пионеры, а меня не принимали, возможно, потому что я поздно начал учиться из-за коклюша.

Я очень переживал по этому поводу. Все носили красный галстук, а я не имел права и был какой-то белой вороной.

Несколько раз объявляли построение пионерской дружины, а я не участвовал. В общем, было неприятно. И вот, незадолго до 7 ноября ко мне подошел вожатый (за каждым классом был закреплен комсомолец-старшеклассник) и сказал:

— Будем тебя принимать в пионеры на школьной линейке. Ты ведь хочешь?

Я хотел. Мало сказать, «хотел». Я обрадовался. И вот меня принимают в пионеры, повязывают красный галстук, и я произношу слова пионерской клятвы:

«Я, юный пионер Союза Советских Социалистических республик перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо стоять за дело Ленина-Сталина, за победу коммунизма. Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином моей социалистической родины».

Вожатый сказал мне:

— Вот тебе первое пионерское поручение: выпустишь классную стенгазету. А Лесохину и Лопатину, которые уже были пионерами с прошлого года, он сказал, чтобы они мне помогли.

Все заметки написал я сам. На разные темы. Сам придумывал тему, сам писал содержание. Я просил Мишу Лесохина и других ребят тоже что-нибудь написать, даже темы им давал, но они не написали: то ли не захотели, то ли не смогли.