Бесплатный фрагмент - Шишел-мышел

Едем в Чащино́

Большинство младенцев рождаются с русыми или светлыми волосами, я же родилась с чёрными.

— Ух! — воскликнула акушерка. — Да ты настоящий галчонок!

Так появилось моё имя — Галина. Но для моих родных и друзей я была Галка. Шустрая, самостоятельная, выдумщица и маленький бунтарь.

Родилась я в 1955 году. И таких красавиц у нас в семье было трое. Лидяня на шесть лет меня старше. То есть если мне шесть, то Лидяне, значит, двенадцать. И ещё Олюнчик. Она была, наоборот, младше меня на два года.

Жили мы в небольшом городе, районном центре, что на севере тогда ещё Горьковской области. Это уж потом она Нижегородской стала.

На лето нас отправляли в деревню Чащино́. Это недалеко, в соседнем Тонкинском районе. Там жили папины: сестра — Евдокия (тётя Дуня) и брат — дядя Саша.

Деревня была названа по фамилии нашего отца, и его отца, и даже его отца, нашего прапрадеда. И почти все жители раньше носили фамилию Ча́щины. Потом многие разъехались и Ча́щиных осталось мало, но вся деревня знала, какая семья тут появилась первой.

Гостили мы у тёти Дуни. Жила она немного особняком, была против советской власти, в колхоз не вступала, обходилась своим хозяйством. Замужем не была и детей у неё тоже не было.

В деревне жилось нам раздольно, так как тётя Дуня всё время занята, а мы — предоставлены сами себе. Звали нас в деревне не иначе как «девчонки Ча́щины».

Приезжали мы из города на мотороллере Вятка. Сначала отец отвозил Лидяню. Потом наступала наша с Олюнчиком очередь.

Олюнчика, как маленькую, отец сажал позади себя, а меня ставил спереди. Между сидением и рулём большое расстояние. Я ехала стоя, держась за руль руками.

— Ну что, девчонки, — подмигивает отец, — дадим шороху по ухабам? — и натягивает на глаза мотоциклетные очки.

— Д-а-а-а! — кричим мы, вцепившись кто в рубашку отца, а кто в руль.

«Дрррр-на-на… Дрррр-на-на…» — и мы срываемся с места.

Дорога в деревню идёт через лес. И, надо сказать, дорога эта всегда с настроением. То оно у неё хорошее, и она становится ровной, то вдруг начинает вредничать и подсовывает нам под колёса кочки.

— Аааааа, — затягиваю я гласную.

А получается:

— А-а-а-а-а.

Сзади тоже слышно:

— А-а-а-а-а.

— Сейчас муха залетит, — перекрикивает нас отец, и я закрываю рот.

Теперь я пытаюсь тянуть согласную закрытыми губами:

— Ррррррр.

А получается:

— Р-р-р-р-р-р.

Насчёт мух, кстати, отец ни разу не шутит. По всей лесной дороге нас приветствуют вечные её жители: мухи разных мастей и размеров. Тут и мелкая мошкара, и толстые оводы, и надоедливые слепни, и простые привычные нам чёрные мухи.

— З-з-здрас-с-сте, — жужжат они, и шлёп, врезаются прямо мне в лоб.

Я зажмуриваюсь, чтобы мошкара не попала в глаза. Ощущаю тёплый ветер от скорости и слушаю многочисленные «з-з-здрас-с-сте, шлёп».

Вот мы въезжаем в деревню.

Мотороллер замедляет ход, и мы останавливаемся у дома тёти Дуни. Нас уже встречают наши деревенские подружки — Зина и Люба. Вообще, их тоже трое, как и нас, но младшая Панка ещё совсем младшая — ей нет годика, и она живёт в люльке. По крайней мере, вне люльки мы её этим летом не видели.

— У нас сестрёнка родилась, — добавляет Зина, — Панка.

— И ещё кошка окотилась, — говорит Люба.

— Покажете? — спрашиваем мы с Олюнчиком.

— Вечером заходите, — отвечают Зина с Любой. — И котят покажем, и Панку.

Когда отец уехал, мы отправились смотреть котят и Панку. Зина с Любой жили на соседней улице. Не доходя до их дома, мы услышали шум и крики.

Двери открыты. Заходим в дом и видим картину.

В углу комнаты стоит люлька. Она плотно закрыта от комаров тюлевой занавеской, привязанной к ней со всех сторон узелками. И между двух узелков торчит кудрявая розовая голова и орёт во всю мочь.

Рядом с люлькой бегают Зина с Любой и ругаются:

— Ты виновата!

— Нет, это ты виновата!

Голова в это время голосит во всю матушку:

— У-а-а! У-а-а!

Девчонки кричат, голова ревёт, мы не понимаем, что происходит, Олюнчик, за компанию с головой, тоже начинает реветь. Меня уже тянет присоединиться к этому хоровому о́ру, но тут Лидяня подходит к кроватке, отвязывает узелок у занавески и заталкивает орущую розовую голову в люльку. Голова всхлипывает и успокаивается.

— Ну вот и всё, — заявляет Лидяня. — А крику-то, крику сколько было.

— Мы так напугались, — говорят Зина с Любой. — И как она голову умудрилась вытащить? Нам сказали следить за ней, а она вон чего.

— Так это и есть Панка? — спрашиваю я.

— Она самая.

— Шумная какая, — говорю я. — И совсем маленькая. А где котята?

У котят была своя люлька. Деревянный ящик стоял в сенях в тёмном углу. Дно его застелили тряпками, на которых лежала серая в крапинку Мурка. К ней прижималось четыре комочка: три таких же серых в крапинку и один чёрный в белых носочках.

Комочки шевелятся и начинают пищать. Глаза у них закрыты, и ходить котята ещё не умеют — ползают по тряпкам. Мурка сужает глаза до щёлочек и пурчит — «пур-р-р, пур-р-р».

— Сейчас есть будут, — сообщает Зина. — Не надо им мешать.

Мы смотрим на котят ещё немного и идём проверять Панку.

Малышка крепко спит, выпятив нижнюю губу и пуская слюни пузырём.

— Я тоже левела, когда была маленькая? — шёпотом интересуется Олюнчик.

— Ревела, — улыбается Лидяня. — И ты ревела, и Галка ревела.

— А потом проорались и выросли, — делаю я вывод. — Пойдёмте лучше во двор играть.

И мы пошли играть во двор, а дверь в дом оставили открытой, чтобы в случае чего, услышать Панку и прийти ей на помощь.

Играли мы, конечно, в дочки-матери. Олюнчик была малышом. Зина вынесла из дома покрывало, и мы завернули в него Олюнчика, как в пелёнку. Потом по очереди то баюкали её, то кормили молоком с ложечки. А Олюнчик периодически говорила: «У-а-а! У-а-а!»

Уже дома перед сном Олюнчик попросила, чтобы мы её снова укутали, как ребёночка. Мы завернули её в одеяло. Среди ночи я проснулась от чьего-то пыхтения — это Олюнчик старательно разворачивалась из своего конверта.

— Выросла, что ли? — поинтересовалась я.

— Вылосла.

— Ну и замечательно! А то столько хлопот с маленькими.

Я перевернулась на другой бок и сладко уснула, как младенец.

В гости к Сану

На следующий день тётя Дуня разбудила нас пораньше:

— Собирайтесь, девоньки, пойдём в гости к дяде Сану, — так она называла нашего дядю Сашу — своего брата.

Дядя Сан вернулся после войны, потеряв руку, но это не помешало ему стать председателем колхоза.

Дядю Сана все уважали. У него был большой красивый дом в самом начале Чащино.

Мы выбираемся из кроватей, бежим на реку умываться.

Река течёт вдоль всей деревни. Сама она узкая, но напротив каждого дома, мимо которого она протекает, заливается в вырытую яму — запруду. У каждой запруды установлен деревянный мостик, с которого удобно спускаться в реку.

Наш дом рядом с рекой, и огород заканчивается почти у самой воды.

Мы бежим босиком по утренней росе вдоль грядок, с мостика склоняемся над водой и умываемся. Вода утром прохладная, чистая-чистая.

Потом идём обратно в дом завтракать.

На печи уже шипит и пощёлкивает яичница-глазунья со свиными шкварками. Пахнет очень вкусно, в животе сразу урчит.

После завтрака начинаем наряжаться. Так как мы племянницы председателя, нам никак нельзя ударить в грязь лицом. От дома тёти Дуни до дяди Сана — почти вся деревня. Пока идёшь, всех соседей встретишь. Поэтому хочешь не хочешь, а надо одеться нарядно.

Мы надеваем лёгкие ситцевые платья, белые носочки и сандалии.

И тут тётя Дуня протягивает нам тёплые вязаные кофты. Они, конечно, красивые, ярко-оранжевые с орнаментом, но за окном же лето, жара…

— Надевайте, надевайте, — говорит тётя Дуня. — Зато красивые пойдёте.

Мы вздыхаем, но кофты на себя натягиваем.

И вот идём мы по деревне. Жара. Все мальчишки в шортах и майках. Все девчонки в лёгких сарафанах. И мы в своих тёплых нарядных кофтах.

Идём, потеем, а все соседи качают головами и говорят:

— До чего же девчонки Чащины хороши! Какие нарядные! Какие красивые!

К дяде Сану мы приходим уже изрядно раскрасневшиеся от жары. Дядя Сан радостно обнимает нас, расспрашивает Лидяню про школу.

Потом мы садимся за стол угощаться чаем с пирогами, конфетами и пряниками.

Чай горячий. Мы исподтишка, чтобы дядя Сан не заметил, отчаянно поглядываем в сторону тёти Дуни и оттопыриваем кофты: вдруг разрешит снять? Но встречаем многозначительный взгляд. Эх, придётся терпеть и потеть дальше… Зато красивые.

Дядя Сан с тётей Дуней общались редко, по случаю. Дело в том, что дядя Сан был «за красных», а тётя Дуня «за белых». Мы не понимали, что это такое, но это как-то было связано с тем, что именно поэтому тётя Дуня в колхоз не вступила, а жила особняком, обходясь своим хозяйством.

Вот сидят они и разговаривают на взрослые темы: о хозяйстве, о колхозных полях, о коровьем надое…

Очень скучные разговоры. Мы сидим, терпит, потеем, но сказать об этом стесняемся, побаиваемся.

На рассказе тёти Дуни о том, сколько шерсти с кроликов получится ощипать, я начинаю со скуки болтать ногами и стучать ими по стулу. Рука тёти мягко ложится мне на колено. Я вздыхаю и перестаю болтать ногами.

Наконец чай выпит, мы снова обнимаемся с дядей Саном и идём домой.

— Зажарились? — спрашивает тётя Дуня. — Идите, буде, на реку, освежитесь.

— Ура! — скачем мы.

— Только смотрите, одёжу не уделайте, — наставляет нас тётя Дуня.

— Не уделаем, — обещаем мы и сворачиваем к нашей запруде.

Вдоль реки местами растёт камыш, над водой шныряют стрекозы с блестящими крыльями. Вода чистая, прозрачная, видно, как у берега плавают пескарики да пиявки.

Мы забегаем на мостик, раздеваемся, аккуратно складываем одежду, чтобы не уделать её брызгами, и прыгаем в воду.

Река в запруде нам по горло, неглубокая. Как же хорошо! Вода хоть и тёплая, но в ней гораздо лучше, чем в кофте. Мы с головой ныряем, барахтаемся.

Затем, забравшись на мостик, начинаем осматривать себя: то тут, то там прицепились пиявки. По очереди отцепляем их друг от друга и бросаем обратно в реку. Мы знаем, что эти червяки хоть и противные, но полезные, ими даже лечат.

Оторвав пиявок, садимся на край мостика, свешиваем ноги и ботаем ими по воде — «шлёп, шлёп». Пескарей это пугает, а пиявкам, наоборот, нравится. Они плавают в воде чёрные, тоненькие. Я беру длинный прут, поддеваю им одну пиявку и вынимаю из воды. На воздухе она сразу скукоживается, собирается и становится толстенькая.

— Фу, — морщится Олюнчик.

— Давайте играть, к кому больше пиявок пристанет? — предлагает Лидяня. — Раз!

И мы начинаем ботать ногами сильнее. Пиявки любят движение, они подплывают и присасываются к ногам.

Лидяня считает до десяти, и мы вынимаем ноги. Пересчитываем пиявок: у Олюнчика две, у нас с Лидяней по одной.

В траве у мостика нами припрятана пустая консервная банка. Я зачерпываю ей воду из реки, мы выпускаем в неё наших четырёх пиявок и несём домой.

— Тётьду–у–уня, — зовём её с крыльца. — Мы тебя сейчас лечить будем!

Тётя Дуня смотрит в нашу банку и говорит:

— Эх, лекари! Я-то здорова, а червяки ваши сопреют на солнце. Помучили их и буде. Несите их обратно в реку, а то помрут.

Странница

Почти каждое утро мы ходили на овраг за земляникой.

Лето стояло жаркое, и склон оврага весь был усыпан красными спелыми горошинами. И сколько бы мы их ни собирали, каждый день созревали новые ягоды.

Сбор земляники начинался с того, что мы громко пели, вышагивая по стоптанной траве, и шумно аккомпанировали себе жестяными кружками. Кому-то могло показаться, что мы ими гремели, но, поверьте, это было не так. Мы исполняли громкую и звонкую жестяную музыку. Мы даже подумывали организовать концерт.

— На станции одной обыкновенной! — начинала я.

— Сидел военный и пил нарзан! — подхватывала Лидяня.

— Сидел он с клаю, всем напевая! — подпевала во всю силу Олюнчик.

А потом хором во всё горло:

— И напевал он: «Нарцер ерцер варцер тутцер трипетурцер шишка с перцем прямо в сердце гопца рица гопца рицаца!»

«Бамс-бамс!» — звенели кружки.

Так, распевая блатные песни (не очень-то мы и понимали, что это такое), мы подходили к оврагу.

По всему оврагу, склонив над ним свои ветки, росли плакучие берёзы. Каждая из нас выбирала ветку подлиннее, оттягивала её на себя, пятилась назад, а потом с разбегу с воплем прыгала через овраг. В самой дальней точке полёта мы разжимали руки, ветка возвращалась на своё место, а мы падали вниз.

Падая, мы представляли, что травинки под нами — это деревья, насекомые — это жители, комья земли — горы… Мы летели, а под нами был целый мир, который мы представляли маленьким. От этого становилось ещё страшнее, так как крохотный размер воображаемого мира по ощущениям увеличивал само расстояние полёта. Бухнувшись на попы, мы осматривали нанесённый нами ущерб: кто сколько травы помял и раздавил ли кто-то из нас муравья.

Потом мы летели через овраг, соревнуясь, кто прыгнет дальше. Обычно побеждала Лидяня — она была старше и сильнее нас с Олюнчиком. Но когда Олюнчик начинала хныкать, у Лидяни почему-то вдруг пропадали силы, и она никак не могла выиграть. Подозреваю, что она мухлевала.

Развеселившись окончательно, мы наконец-то брались за землянику.

В то утро мы тоже гуляли по оврагу и не знали, что у нас в доме появился гость. Гости были редким явлением.

Тётя Дуня была верующей и набожной. Странницы, которые пешком шли на богомолье через нашу деревню, иногда останавливались у неё отдохнуть. Они подолгу общались с тётей Дуней, некоторые оставались на ночь, а потом шли дальше к святым местам.

Ну так вот…

Пришли мы домой, а тётя Дуня — в огороде.

— Чем бы этаким заняться… — задумчиво говорю я.

— Давайте в прятки играть, — предлагает Лидяня. — Я буду прятаться, а вы меня ищите.

— Только чул в сенях не плятаться, там темно! — вводит правило Олюнчик.

Мы с Олюнчиком встаём в дальний угол, закрываем глаза и уши — всё по-честному — и громко считаем: «Раз, два, три…».

Лидяня тем временем, хихикая, на цыпочках пробегает через сени и прячется за мешками с мукой.

Досчитав до десяти, мы разворачиваемся и начинаем искать.

Я первым делом лезу на печку и сверху осматриваю всю избу.

— Галка, ну сто?

— Её тут нет, — кричу я. — Она за мешками, наверное!

Лидяня, конечно, слышит нас и решает перепрятаться, пока я слажу с печки. Она забегает в сени, задевает большой сундук (бум) и оп — будит странницу, спящую на нём.

Странница приподнимается на локте и говорит:

— Ты устала, девочка? Хочешь полежать?

Лидяня от неожиданности растерялась и отвечает:

— Хочу.

Ложится на сундук под бок к старушке и молчит.

Тут мимо мы пробегам к мешкам.

— Нет её здесь! — кричит Олюнчик.

Лидяня тихонько встаёт, говорит:

— Спасибо, я уже отдохнула, — и вдоль лавки, обойдя нас с другой стороны, снова прячется за мешки.

Мы идём мимо сеней и вдруг замечаем, что в сенях кто-то лежит.

— А-а-а, — кричу я, — во-о-от ты где!

— Плавило налушила! — вопит Олюнчик.

И мы с кулаками набрасываемся на одеяло и со всей дури лупим по нему:

— Ннна, получай! Вот тебе! Будешь ещё обманывать?! Будешь?! Ннна!

— Ох, ох, — вдруг раздаётся из-под одеяла. — Ох, девочки, вы что?

И показывается голова совершенно незнакомой старушки в платке.

— А-а-а-а-а, — вопим мы и пускаемся наутёк.

— Ха-ха-ха, — заливается из-за мешков, согнувшись от смеха, Лидяня.

Мы потом долго бегали за ней, пытаясь отомстить.

Тётя Дуня пришла с огорода и позвала нас к столу. На обед была отварная картошка с укропом и прошлогодними солеными огурцами. Странница обедала с нами.

Ели мы тихо, как мышки, боясь поднять глаза на старушку и встретиться с ней взглядом.

Странница съела пару картофелин и сказала тёте Дуне:

— Какие у вас живые и дружные девочки, — и улыбнувшись, легонько ущипнула Олюнчика за пухлую щёчку.

Олюнчик зарделась, мы сразу развеселились и стали активно хрустеть огурцами.

После обеда странница собралась и пошла дальше.

В благодарность, что она не сдала нас тёте Дуне, мы подложили ей в котомку сырое куриное яйцо. Надеемся, оно ей в дороге пригодилось.

Спасённый мармелад

Жили мы в небольшом городе, мама работала в администрации, папа — водителем автобуса. Дома мы никогда не слышали бранных слов. Самым страшным ругательством было: «Мы с тобой больше разговаривать не будем».

Поэтому деревенские мальчишки нас очень пугали.

Они были бойкие, шумные, могли вставить крепкое словцо и любили драться. Просто так. Просто драться, казалось бы, ни с того ни с сего.

И конечно, как настоящие хищники, они чувствовали наш страх. Когда мы проходили мимо, кто-то из мальчишек обязательно или толкал, или дёргал за косу, или кричал: «Эй, Чащины!» И у нас сразу душа в пятки, а пятки наутёк.

Был среди них один хулиган, постарше и пострашнее остальных. Звали его Гришка. Носил он широкие штаны, белую вытянутую майку и кепку на затылок. Гришка был самый задиристый, и все мальчишки его слушали.

Так вот.

Как-то послала меня тётя Дуня в магазин за мармеладом. Магазин у нас был один, находился он почти в середине деревни на центральной дороге, и продавали в нём всё: и продукты, и хозяйственные товары. В общем, что из города привезут, то и продавали. В тот день привезли мармелад.

Деревянная дверь магазина была открыта и очередь тянулась аж на улицу. Я встала в хвост, предварительно уточнив, кто последний. Было жарко, звенели надоедливые комары, очередь молчала и вздыхала от зноя, надеясь скорее проникнуть внутрь. Наконец заползла она в прохладу магазина и сразу оживилась. Все, кто стоял в очереди, заулыбались и разговорились.

— Ишь, жара какая сегодня, — говорит тётя Глаша.

— Завтра по ягоды надо идтить, — отвечает баба Катя, — назреют.

Тут меня замечает дядя Куприян (мы называли его дядя Купа).

— Галчонок, и ты здесь? Чай, зажарилась? Пекло-то какое!

— Я за мармеладом пришла, — отвечаю я и улыбаюсь.

Дядя Купа улыбается в ответ:

— Приходите с девчонками ко мне мёд пить, чай, мёд-то получше мармеладу.

— Придём, — обещаю я.

Меня пропускают вперёд, как самую маленькую и, видимо, самую пострадавшую из-за жары. Я подхожу к прилавку.

Продавщица тётя Люся в белом колпаке и фартуке тоже улыбается:

— Ну что тебе, Галка?

Я оглядываю полки и вижу, что мармелад завезли мой любимый — абрикосовый! Я так обрадовалась и говорю:

— Мне, пожалуйста, триста грамм мармерада!

— Чего-чего? — переспрашивает продавщица.

«Так, — думаю, — что-то я не то сказала…»

И говорю громче:

— Мне, пожалуйста, тлиста гламм малмелада!

Тётя Люся смотрит на меня задумчиво и отвечает:

— Мармеладу тебе, что ли?

— Да, — смущённо бубню я. — Спасибо большое!

Тётя Люся открывает коробку, подбирает совком большой кусок оранжевого мармелада, кладёт на доску, затем острым ножом отрезает «на глаз» столько, сколько я попросила, и кладёт на одну чашу весов, а на другую подбирает гири. Они железные, разных размеров. Очень хочется в них поиграть, но я стесняюсь попросить взять гири домой.

— Пожалуйста, — вручает мне пакет с мармеладом тётя Люся. — Вот твои тлиста гламм, — и смеётся.

Купив мармелад и рассмешив всю очередь, я, довольная, отправилась домой.

Все дороги, ведущие вглубь деревни, земляные, плохо раскатанные: две колеи да примятая трава. А эта, центральная, на которой стоял магазин, — самая ровная и вся в пыли, доходящей иногда аж до щиколотки.

Иду я по ней, зарываю босые ноги в мягкие серые крупинки, представляю, что прилипшая пыль — это мои туфельки, думаю о том о сём… Вдруг слышу позади себя знакомый голос.

«Гришка», — и в животе от страха сразу же заныло.

Гришка был не один, он с кем-то болтал.

«Ну всё, — думаю, — сейчас они меня догонят, толкнут или обзовут, будут издеваться…»

И так мне стало страшно, что жуть! И за себя страшно, и за мармелад. А вдруг Гришка толкнёт меня, я упаду, уроню мармелад в пыль… Как его есть потом? Он же липкий, его не отмоешь. А как я его такой домой принесу? Олюнчик с Лидяней смеяться начнут, тётя Дуня головой будет укоризненно качать. Чай придётся снова с сушёной свёклой пить. А так мармеладу хочется! Абрикосового!

Гришке в это время было, видимо, не до меня, он с другим мальчишкой что-то бурно обсуждал.

И вот обгоняют они меня. Я вижу их спины. И вдруг такая обида за испорченный мармелад на меня нашла! Я догоняю их и со всего маху бью кулаком Гришке по спине. И сразу бегом к дому, аж пятки горят!

— Чащина! Ты чо?! — слышу я вслед.

«Ничо! Не знаю, чо», — думаю я и бегу быстрее. Зато мармелад цел!

Вертинская бьёт Шенгелаю