Бесплатный фрагмент - Шиндяй

Сигареты на перекрёстке

Наступит лето, придёт долгожданный отпуск, и тогда уж обязательно брошу курить.

Так думал я, вжимаясь мокрой спиной в кресло, искусственная кожа поскрипывала от каждого движения. Офис и духота — синонимы, тем более, когда не работает кондиционер. Ломался он, как нарочно, постоянно. И всегда мастер обещал приехать и починить, но приходилось ждать. Запарка — во всех смыслах. На то она и столица, что у всех хроническая запарка.

В такой духоте каждый час бегать на перекур — вроде бы как отдых, а на самом деле — испытание. Почти спорт, если бы не вред. Лифта в старом здании нет, так что нужно спуститься с третьего этажа, отравиться дымом на солнцепёке под гул моторов, колёс и сирен, а после — изнурительный подъём по крутой лестнице. Лицо красное, вернёшься, пьёшь воду из кулера — отдышаться не можешь.

На каждом таком подъёме зарекался, что уеду в отпуск, и начнётся новая жизнь. Свободная от массы излишеств, все они на букву «с». От суеты, скандалов, сожалений, сплетен, сослуживцев… хоть записывай, а то забудешь. И самое главное на эту букву, с чем пора распрощаться, — сигареты.

Избавление от них, проклятых. Недаром ещё в старину, когда только завезли этот американский лопух, бородатые деды тогда изрекли: табак проклят! Я в этом нисколько не сомневаюсь, но и отвязаться от него не могу.

«Отженись от меня, пока не поздно, брат никотин!» — повторяю за Борисом Гребенщиковым, творчество которого очень люблю. Сижу за монитором и слушаю его песни в наушниках.

Пластыри, жвачки, леденцы, «умные» книжки про «лёгкий способ», — ничто не помогло. Единственное, во что верил: в смену обстановки, в отдых и природу. Они мне помогут хотя бы в том, чтобы попытаться бросить. Продержаться хоть сколько-то. Отказ от сигарет всегда казался мне чем-то вроде боя, точнее, осады. Вот твой маленький форпост, крепость, стены в нём — твоя уверенность, чем сильнее желание бороться, тем они выше. И вот на тебя наседают, давят так, что уши в трубочку сворачиваются, и с каждой минутой всё сильнее и сильнее, а ты мучаешься и ждёшь момента, когда враг прорвётся, и ты поднимешь белый флаг. Щёлкнешь зажигалкой, затянешься, почувствуешь шум в голове, тяжесть в ногах, участятся дыхание и пульс. Тебе сразу легче.

И тебе стыдно, ведь опять сдался, проиграл.

Всё должно поменяться, ведь я нашёл, как сменить обстановку! Шаг, может быть, и необдуманный, а значит, глупый, без оценки того, что будет дальше. В общем, купил половину старого домика в такой глуши, что и представить трудно! Я родился в Москве, никогда её практически не покидал, но родилось желание хоть на время уехать и увидеть Россию, так сказать, ведь столица к ней уже никакого отношения не имеет.

В Россию, которую совсем не знаю.

А началось вот с чего. У моего коллеги над рабочим столом висела карта страны, и мы после очередного перекура загадали: куда я вслепую ткну пальцем, там и куплю себе какую-нибудь избушку, чтобы уехать в отпуск.

— Может, просто снимешь? — спросил он.

— А ты думаешь, там так можно? Думаю, нет. Да и недорого, думаю, там жильё стоит.

В итоге получился спор на определённую сумму. Я выиграю, если выполню все условия.

Друг — его зовут Кирюха, предвкушал, как я угожу в Северный полюс, Камчатку или в непролазную сибирскую тайгу, и, согласно пари, буду вынужден туда поехать, но… мой «перст судьбы» ткнулся в Тамбовскую область, причём в дальний её пограничный краешек. Места эти на карте были окрашены зелёным, а названия посёлков вообще нельзя было назвать русскими. Хомутляй, Подоскляй, Вежляй, Шерляй — да сколько их там таких…

Мой коллега-приятель набрал в поисковике и выдал:

— Похоже, все эти окончания «ляй» — мордовские. Означают река, или ручей.

— Подожди, а что, Тамбов — это Мордовия, что ли? — я, честно, не знал.

Он тоже растерялся:

— Вроде бы нет. Но кто её, Россию нашу, знает.

— А мордвины — они темнокожие? — продолжал я. Друг всё искал в интернете:

— Вроде бы нет, пишут — финно-угорский народ.

— А причём тут финны? Где Финляндия, и где Тамбов? — продолжал я.

— Отстань с этой ерундой, не знаю я. Всё, Миш, давай работать уже!

Но я-то уже работать и думать забыл! Есть ли судьба, провидение, или нет, не знаю, но «перст судьбы» снова вёл меня, когда на сайте объявлений я довольно быстро нашёл предложение о продаже половины дома в посёлке с непривычным названием — кордон Жужляйский. Такое не забудешь. Так и представляется — песчаная дорога, потемневшие срубы домов и бань, и перед лесом — десятки ульев. Жужляй. Пчёлиное что-то есть. Тут буду ловить рыбу, собирать грибы, поищу землянику, иван-чай, что ещё…

А главное — брошу курить. Попросту не возьму с собой сигареты. Переломаюсь.

…И вот он — отпуск. Давно я его не брал! С учётом этого, и других заслуг дали несколько недель. Недолгие сборы, и — в путь, навстречу радостному безумию моего первого путешествия вглубь Родины-матушки.

Добраться до Тамбова из Москвы — всего одна ночь в поезде. Иное дело — найти этот загадочный кордон. С железнодорожного вокзала добрался сначала на «Новый», потом на «Старый» автовокзал Тамбова — оба они показались мне одинаково старыми, пока не разобрался наконец, откуда мне держать путь. Там попытался узнать у местных, как доехать до нужного мне места. Одни говорили, что нужно попасть в город Моршанск, другие — в райцентр Пичаево. Автобус на Моршанск только отошёл, а ждать не хотелось. Поэтому я решил — была не была, и в дымящем жутком автобусе-«ПАЗике» (я думал, на таких сейчас только хоронят) трясся часа полтора до Пичаево. Тянуло поговорить, спросить, что значит Пичаево — явно же название нерусское, мордовское, скорее всего. Но глядя на лица потных усталых попутчиков, я знал заранее, что им — не до краеведения, и вряд ли они мой интерес хоть как-то разделяют. Из того, что успел прочесть в интернете, понял, что никто здесь себя мордвой не считает уже пару добрых сотен лет, если не больше.

В райцентре пришлось пару часов искать водители-частника, готового меня сопроводить до этого самого Жужляя. Всё оказалось не так просто — из-за недавних дождей ехать никто не хотел. Наконец мне снова повезло — местные «языки» сказали, что туда скоро поедет некий Шурик на «пирожке» — он каждую неделю провозит в этот, и некоторые соседние лесные посёлки продукты.

— Купить там отродясь ничего нельзя и негде! — сказал мне местный мужичок, и попросил денег на поход в заведение, светившееся красными и белыми огоньками витрин. Он ещё добавил, что Пичаево — развитый современный посёлок, ведь там есть сетевые магазины!

Я быстро разыскал этого Шурика, и он даже обрадовался, что поедет не один. Было ему не более двадцати лет, и похоже, он боялся всего — лесов, и дорог, и особенно того, что подведёт его видавший виды «пирожок» — допотопный «Москвич» с большим кузовом.

— Медведь на нас не выбежит? — спросил я, держась за ручку.

— Всё может быть, — ответил Шурик без иронии. — Косули даже перебегают, зайцы, лисы уж совсем страх потеряли. Раньше, говорят, лису увидеть — событие, уж больно она хитрая и осторожная. А тут обнаглела совсем!

Мне хотелось спросить что-нибудь про тамбовского волка, о котором я слышал, но ничего не знал. Не стал из мистического страха. Казалось, он здесь — подлинный хозяин, помяни, и появится во главе стаи. И тут уж нас съедят вместе с этим полным всякой еды «пирожком».

После часа тряски по мокрым песчаным дорогам он высадил меня, сказав, что в Жужляй ему нужно будет попасть только на обратном пути, и указал путь.

В общем, после долгих странствий нашёл посёлок, центральную улицу, и купил почти за бесценок половину домика с одной-единственной комнатой. Причём, как оказалось, в другой половине постоянно проживает хозяйка — баба Надя. Получается, что волей-неволей у меня появился тут и «свой человек».

Впрочем, на кордоне и людей-то оказалось не так много, а молодёжи — так и нет вовсе.

Баба Надя — тётка весёлая, говорливая, бегает утром по двору с ведром, корову доит, скотина у неё. Всякая живность, особенно куры, и по «моей половине» тоже ходят. Хотя эта «половина» выходит на поросший крапивой старый сад, но мне это даже и нравится.

Всё моё хозяйство — панцирная кровать, стол да шкаф. Впрочем, почти с первых ночей я стал спать в саду, надувая привезённый с собой матрас. Засыпал, глядя на звёзды сквозь ветви яблонь. Не раз под утро мне казалось, будто кто-то бродит рядом, шаркает сапогами по влажным лопухам, и бормочет, бормочет что-то. Я не придал значения, думая, что это только кажется во сне, но, заглянув на утро к бабе Наде, рассказал об этом.

Она поморщилась, перекрестилась:

— Да это он опять, Шиндяй-анчихрист бродит! Я его пыталась отвадить от себя, и никак!

Я ничего не понял.

— Да есть у нас тут мужик один вредный, колдун. Вот и шастает везде, особенно мой сад любит, — я заметил, что с покупкой половины дома за хозяина меня она не считала, а относилась как к временному и чудному гостю. И потому всё по-прежнему называла и считала своим. — Шиндяй-то, не знаю, то ли корешки свои да травы выискивает, то ли богам камлает, кто его, шута, разберёт?.. Да сам леший к нему в гости ходит! Только стемнеет, так они как засядут, так до третьих петухов в карты и режутся! Только вместо карт у них листья осиновые — прямо с той самой осины, на которой когда-то Иуда удавился! И вместо карточных мастей зверюжьи морды и змеи намалёваны, чёрные и красные.

Я даже и не понимал — то ли баба Надя шутит, не может же современный человек верить в подобную чушь? Но говорила-то вроде бы серьёзно, да ещё полушёпотом, с оглядкой, будто бы этот злостный колдун всё на свете мог слышать, явиться тут же и наказать:

— Так вот и играют! А вот, бывает, иду под утро в лес по грибы, вижу — то в одну сторону белки, или иной какой мелкий зверь бежит, то в другую. Знаешь, от чего так?

Я пожал плечами, мне было неловко всё это слушать:

— У них с лешаком-то ставки в игре какие — на зверей! Вот раз один выиграет — к нему и бегут, другой — стало быть, к другому хозяину оборотятся. Карточные долги такие у них.

Так я впервые услышал о Шиндяе.

Я не понимал, что значит это имя? Да и имя ли это вообще, или фамилия, а может, прозвище? Только различал схожесть во всех этих словах опять — Жужляй, Шиндяй. Вроде бы живут вокруг меня обычные люди, говорят по-русски, как я, лишь с понятным говорком и каким-то нажимом в произношении буквы «г», да и только… но было здесь что-то интересное, загадочное, о чём я надеялся в будущем узнать.

Ведь именно ради этого — нового и неизведанного, я решился впервые так далеко уехать от Москвы…

Никак не вернусь к тому, о чём начал. О куреве. А всё потому, что мне стыдно, и потому так хочется уйти от темы. Ведь с табаком я так и не расстался. Уже в поезде, пока ехал, не мог уснуть — меня буквально ломало, как наркомана. Но на утро стало легче, перетерпел. Но душный автобус до райцентра, говорливые бабки меня взбесили так (хотя я понимаю, что меня в состоянии табачной отмены могло бесить что угодно), что уже на вокзале в Пичаево я купил пачку сигарет.

Затянулся, расписавшись в бессилии. То главное, что хотел поменять, так и не смог. Я курил, и в тот момент, когда брёл к посёлку, слушая, как удаляется неровный шум мотора «пирожка»… Но в остальном моя жизнь потекла совсем не по-московски, размеренно. Безуспешно пытался поймать хоть что-то в местной быстротечной речушке, иногда собирал какие-то грибы, показывая их соседке — я не умел различать съедобные и ядовитые… но больше бродил без всякого дела по окрестностям.

Глубоко старался не заходить, понимая, что можно заблудиться так, что на дорогу выйдешь голодный и оборванный спустя несколько дней где-нибудь в Рязанской или Пензенской области. И то, если повезёт найти дорогу.

Но однажды во время прогулки что-то пошло не так, и я понял, что не могу узнать место, где оказался. Словно лешаки, о которых говорила баба Надя, реально бывают! То есть, вдруг понял, что не знаю даже примерно, в какую из сторон мне идти? Смартфон показывал полное отсутствие сети и связи со спутниками, компаса у меня с собой не было, да если бы и был, я толком не знаю, как по нему ориентироваться. Ничего с собой. Разве что сигареты.

Я присел на поваленное дерево, и стал курить одну за одной. Старался сосредоточиться, вспоминая что-то из школьной программы про мох, муравейники, которые бывают всегда то ли на юге, то ли на севере, и понимал, что влип, и паника всё больше охватывала меня.

От отчаяния закрыл глаза и подумал: «А может быть, я сплю! Сейчас вот открою глаза снова, и этого не окажется! Я буду на кордоне в домике, или в саду, а лучше вообще в Москве! И зачем только придумал всё это?»

И тогда послышались шаги. Шаги и бормотание. Точно такие же, что я слышал в саду под утро, когда спал. Но обычно они были в отдалении, а теперь приближались. Сердце забилось — от волнения, что вот-вот встречусь с колдуном, о котором так много рассказывала соседка, но больше от радости — каким бы человеком ни был этот Шиндяй, он местный, а значит, с ним я точно не пропаду.

Да, это он шёл ко мне — невысокий человек за пятьдесят, в зелёных резиновых сапогах, штанах-трико и потрёпанной клетчатой рубахе. На голове — мятая кепка со сломанным козырьком. Нет, не таким я его представлял! Думалось, что Шиндяй носит какой-нибудь причудливый мордовский костюм, хотя я и не знал даже примерно, как тот выглядит. Он мне виделся стариком с широкой бородой и длинными волосами, с берестяным опояском на лбу. Может даже, с филином на плече.

Но таинственный колдун выглядел самым обычным деревенским мужичком. Я не сомневался, что это именно он. Было в его лице, взгляде что-то колкое, недоброжелательное. Он шагал, закинув ручку плетёной корзины на плечо и опираясь на разлапистую палку. На меня он взглянул походя, с прищуром. Подумал: если не окликну, то он и вовсе пройдет мимо!

Что мне оставалось? Я потушил окурок, поднялся и поздоровался.

Тот замедлил шаг, прислушался — он, казалось, не обращал внимания на меня, а будто хотел что-то узнать, прочесть в тишине леса. Даже подумалось: а, может, он вообще слепой? Но затем он посмотрел на меня строго и внимательно, будто всё видел насквозь!

Так смотрят с презрением на слабовольного. На слабака! На человека, который не хозяин своему слову, эмоциям, поступкам.

Я покраснел, ведь это точно относилось ко мне, к моим чахлым попыткам бороться с зависимостью.

Он подошёл близко, поковырялся палкой, достал кончиком из песка смятый, но ещё тлеющий окурок.

— Нет, не жди, здоровкаться не буду, — сказал он, сев на корточки. Посмотрел на его спину. — Здоровкаться — это что, здоровья желать, верно? — он обернулся. — А как тебе желать того, что ты сам себе не хочешь? Бесу кадишь!

Последней фразы не понял, но опустил глаза. Мне захотелось оправдаться, точнее рассказать, объяснить, как и что. В четырнадцать лет я впервые взял сигарету — друг курил, я и решил тоже попробовать. И так иногда стал с ним за компанию дымить. Редко, от случая к случаю, но потом всё чаще! Пришёл день, и я спросил у него сигарету, чтобы потом закурить одному. А после — уже стал покупать их, разбираться в марках, умничать, другим что-то советовать. Но я не делал выбора становится курильщиком, я не хотел попадать в эту ловушку! Я хотел курить только тогда, когда сам захочу, а не когда меня всего аж трясёт от неконтролируемой табачной жажды… Я не знал тогда вообще, что это ловушка, как-то само собой получилось в неё угодить! Не сразу, не вдруг, но понял, что просто и не вырваться. Можно попробовать рвануть на волю, но от этого узлы только туже становятся!

— Ничего не говори, я-то всё знаю. И о чём думаешь тоже. Это, выходит, ты и есть тот московский? — спросил он, и притом как-то мягче, немного ласковей, если можно так сказать. — А меня Шиндяем прозвали, наверняка слышал, Надька-дура — язык без костей, наверняка с три короба про меня наговорила тебе плохого? Так?

— Ну, что вы — колдун.

— Не вы, а ты. Обращайся на ты. Вы — это так с тьмой говорят. Иду на вы, стало быть, иду на тьму, в старину говорили, если ты не знал.

Он помолчал:

— Всё бросить не можешь никак? Хотя стараешься?

И откуда он мог знать?

— Да. Так хочется, но перестанешь только курить, ломает всего! Ни о чём, кроме сигарет, думать не могу. Сдамся, закурю, вроде как облегчение.

— И стыдно…

— Да, — я опустил глаза.

— Тебя как звать?

— Михаил.

— Так вот, Миша, тебе на самом деле не хочется курить. Никогда не хотелось, вообще. И потому никогда не захочется, — он смотрел на меня с ухмылкой, видя, что я ничего не понимаю. — Но ответь — ты хочешь оставить каждение бесовское?

Я кивнул.

— Кажись, ты и дорогу тут потерял? Эх. Значит так, пойдёшь прямо, — он указал чёрным от сбора грибов пальцем, — шагов через триста будет перекрёсток, там ещё колючки растут на углу. Так вот, выйди на перекрёсток, встань посередине, достань эти свои сигареты, положи на углу и скажи: «Оставляю тебе курево проклятое на перекрёстке! Приходи и бери, коль надо, а мне больше без надобности!» И всё, иди прямо, только не оборачивайся! Как сделаешь, ты больше не куришь.

— И всё? Так просто?

— И всё. Скорее всего, даже и не захочется. Сам удивишься, как легко на душе станет, как пересечёшь перекрёсток, и ему сигареты оставишь.

— Кому — ему?

— Ему, тому самому, кому они нужны, кто тебя курить заставляет снова и снова. Бесу. У бесовской силы своя иерархия, звания, виды, есть и табачные бесы. Они простые, примитивные, похожи на червя ленточного, как его, солитёра. Ему бы только сосать и сосать никотин, а как перестаёт поступать, он аж вгрызается в нутро.

— Но раз так, а вдруг опять начнёт тянуть, ломать? Если я захочу?

— Ты не хотел и не хочешь, сам же сказал! — его голос стал резок. — Когда тебя всего крутит-вертит от жажды табачной, то не твоя жажда, а его. Бесова. Не ты первый, не ты последний. Сигареты нужны ему! И коль придёт к тебе бес, закрутит тебе уши, хочешь про себя, а хочешь вслух ответь ему: «Уходи, я оставил твои сигареты на перекрёстке. Они ждут тебя там! Иди себе от меня!» И так эту мысль повторяй и повторяй спокойно и твёрдо, и увидишь, что он побесится вокруг тебя — на то он и бес, и непременно отступит, уйдёт искать свой табак туда, где ты ему и указал. Может он и опять вернуться, и не раз, и долго докучать, и не отступать, но ты ему отвечай, как и раньше. Мол, уходи, я оставил твои сигареты там. Понял? Сколько бы он ни клянчил, знай, рано или поздно он отступит. Обозлится, конечно, само собой, но и до этого он тебе добра не желал. У любого беса одна цель — сгубить человека. Он может других бесов привести, пострашней себя, чтобы тебя пошатнуть, так что уж старайся жить по-доброму.

— А что если эти сигареты кто-нибудь поднимет? У меня же тут почти полная пачка!

Шиндяй вздохнул:

— Эх, московские… Здесь никто не поднимает, если только какой дурень заезжий, а таких и не бывает. Люди ещё в старину знали, что на перекрёстке вообще ничего подбирать нельзя, даже в руки брать. Сидеть на нём нельзя, есть, спать тем более. Перекрёсток — место особое, переходное во всех смыслах, открытый путь во все концы, в видимые и невидимые стороны. Так что, если кто твои сигареты возьмёт, тебе от этого будет ещё легче. Твой бес к другому уйдёт, будет добивать глупца с особой силой. Но это уж не твоя боль-забота.

Я крепко задумался, и молчал. Шиндяй, уходя, сказал:

— За перекрёстком иди прямо, потом места узнаешь, как выйти к кордону. И больше не забредай так, раз ты птица нездешняя и к тому же домашняя. А то смотри: она к дурачкам добрая, но ведь в другой раз поймает и защекочет! С хозяйкой шутки плохи!

— Кто — она? — я отвлёкся от мыслей, понимая, что утерял связь в его словах.

— Как кто? Вирь-ава, наша хозяйка леса. Я тебе о ней потом расскажу, как свидимся ещё. Бывай, московский.

Я ничего не понял, но улыбнулся на прощание. Солнце шло к закату, и казалось, что стволы вековых сосен темнели. Шиндяй ушёл левее, песок осыпался под сапогами, и скоро он скрылся за косогором.

На ходудостал пачку. Захотелось её смять, но подумал — не стану, ведь она больше не моя, чужая, и скоро оставлю её на перекрёстке.

Да, вон он, виднеется впереди. И правда, колючки растут на углу, густые, как трон для восседающего здесь нечистого. Тишина вокруг какая-то зловещая, будто вся округа смотрит на меня со всех сторон. И Вирь-ава, хозяйка эта лесная упомянутая, тоже. Я уже верил во всё это. Во всяком случае, знал, что, совершив ритуал, пройду дальше и вернусь на кордон другим человеком. Таким, каким и хотел стать, уезжая из Москвы.

…Там я, как научил Шиндяй, и оставил сигареты. Положил, посмотрел на пачку в последний раз совсем без сожаления. И правда, сразу стало как-то легко, спокойно.

Я понял, что стану новым человеком, которому Шиндяй при встрече не откажет пожелать здоровья. И мы поздороваемся, а потом я обязательно узнаю больше про этого таинственного колдуна тамбовских лесов.

Отпуск в самом начале, времени ещё много.

По ту сторону великой воды

Летом всякий кустик ночевать пустит. Так говорит баба Надя, видя, что мне не очень-то нравится спать в моей половине дома, и каждый вечер я выношу надувной матрас, ищу место в саду среди старых разлапистых яблонь.

Что говорить, жильё, которое купил здесь, в посёлке под названием Жужляйский кордон в Тамбовской области, было не ахти какое. Впрочем, что мог требовать, ведь хозяйка права — она уступила мне половину в избушке «по цене дров».

Ох, раз сто она мне уже именно так и сказала, а на лице читалось: «А ты чего ж хотел, каких хором ждал, московский?»

Я постепенно начал знакомиться с местными жителями, о которых обязательно расскажу. Скажу лишь, что никто из них ко мне не обращался по имени, а называли по-разному и одинаково одновременно: «столичный», «москвич», «залётный». Интерес я вызывал неподдельный, но осторожный. Новый человек здесь и правда был, как событие.

Я прожил тут уже три дня, но ко мне по-прежнему присматривались, не понимая, что за диковинная птица, зачем здесь, и надолго ли? Многие, как понял, завидовали бабе Наде, потому что продать в этой глуши половину дома даже «по цене дров» — штука сложная. Я обратил внимание, как много хороших домов, сложенных из сосновых брёвен, стояли здесь угрюмые, пустые, с заколоченными крест-накрест окнами. Ещё больше было домишек сутулых, кривых, продавленные временем крыши которых едва виднелись в зарослях.

В моей половине, видимо, долго никто не жил — подробностей у хозяйки я пока не расспрашивал. Внутри было неуютно, словно в сарае. Днём — душно, а под утро, наоборот, можно озябнуть до пробивной дрожи, хотя июньские ночи здесь тёплые.

Хозяин из меня, конечно, никакой, поэтому о том, чтобы навести порядок и хоть немного придать уюта, я как-то и не задумывался. Да и к тому же лежать в саду, положив руки под голову и глядя сквозь листву, как на небе загораются звёзды, — что может быть лучше? В Москве почти и не видно звёзд. Из разговоров я знал, что вдали от цивилизации звёзды намного ярче, но не думал, что настолько!

Недалеко от моего домика — овраг, внизу которого протекает извилистая речушка, которую местные так и называют — Жужляйка. Что означает «ляй» я давно понял — ручей, а вот «жуж» — никто этого понятия из обихода мордвы-мокши объяснить мне не мог. Считали себя местные мордвой? Похоже, что нет, хотя вопросов о национальной принадлежности я стеснялся — в Москве говорить на такие темы давно стало неприличным.

Среди моих скромных пожитков, которые взял с собой из столицы, была и складная удочка. В Жужляйке я и пытался поймать хоть что-то на мякиш хлеба. Какая-то мелочевка всё время дёргала крючок, снимала насадку, но подсечь и хотя бы взглянуть на мелкого хвостатого мошенника мне так и не удавалось. Меня это не смущало, и я сидел у воды, несколько раз купался в холодной даже в такую жару речке.

Солнце было ещё высоко — июньскому дню конца нет. Решил полежать в саду в теньке, может быть, и поспать. Становилось немного скучновато, точнее, непривычно от такого размеренного ритма жизни. Я машинально доставал телефон, хотел что-нибудь посмотреть в интернете, но тот грузился очень вяло. Да и сотовой связи почти не было. Нужно забраться повыше, чтобы позвонить. Ничего не остаётся: только ходи, дыши, думай, созерцай, и ничего более.

Я до конца не понимал, нравится мне, или нет, такой необычный ход времени. В любом случае, мой отпуск заканчивается только к началу июля, так что или привыкну, или сбегу в Москву раньше. Друг, с которым мы вместе работаем, невольный «соучастник» моего случайного выбора места для поездки в российскую глубинку, помню, сказал после того, как я вслепую ткнул в карту России: «Веди блог, лучше в видео-формате, и выкладывай постепенно. Будет много подписчиков, денег заработаешь кучу».

Куда там! Интернет загрузку ролика не вытянет и за сутки, да и в такую жару вообще ничего не хочется делать, даже просто писать, выражать мысли. Да их попросту нет, и это самое главное. И это хорошо.

Так думал я, лёжа отмахиваясь от комаров. Летало и жалило на Жужляйском кордоне, похоже, всякая тварь, оправдывая название. Писк комаров нарушил новый звук — знакомое шуршание сапог по траве. У уже понял, что это Шиндяй бродит по саду, но он бывал обычно по утрам. Я привстал, опираясь на локоть, и окликнул его.

— Что орёшь на всю округу. Не в лесу! — пошутил он.

— Думал, ты это, не ты.

Он посмотрел на меня:

— Курить тянет?

— Да как сказать. Нет, вроде бы, — сам не знал, вру, или нет.

— Ну, тогда здравствуй, добр молодец, — он протянул руку. Я всё ещё полулежал, и вскрикнул, когда он резко поднял меня на ноги. Вес у меня около восьмидесяти килограмм, так что удивился, откуда столько крепкой и спокойной силы в этом сухом и жилистом товарище.

— Да я, собственно, за тобой. На рыбалку пойдёшь? — спросил он. — А то смотрю, мне тебя аж жалко стало. Ты, как пень, сидишь у Жужляйки, и чего только, думаю, он там высматривает? Там отродясь кроме тритонов да лягушек ничего не водилось. Ладно, что болтать языком зря. Захвати лопату у хозяйки, а склянка у меня с собой.

Мы шли копать червей к забору — моя соседка водила кур и ещё какую-то живность, и там была навозная куча.

— Сидишь, говорю, как пень, — повторил по дороге Шиндяй. — А вот знаешь ли о том, что человек вообще сделан из пня? Нет? Дело было в старину. Ходил бог по земле, захотелось ему воды напиться, вот он пенёк и увидел. Без рук, без ног, само собой. Попросил его воды принести, а тот и говорит, мол, как? Погоди, тут копай! — он снял крышку со стеклянной банки, насыпал на дно навоза, при этом помяв его в ладонях, чтобы стал мягким, рассыпчатым. — Пень тот тридцать лет без дела простоял. А богу-то пить охота, и он велел пню встать. Тот зашевелился, выросли у него вдруг руки да ноги, глаза вылупил, побежал поить создателя. Так вот и первый человек появился, — Шиндяй расправил спину. — Вот говорят, мол, от обезьяны. Чепуха. Из пня. Пеньки мы все и есть, так и живём, никто меня не переубедит. Сам к людям приглядись. Хоть с руками-ногами, а живут и ведут себя, как самые что ни на есть пеньки дубовые. Кстати, в старину хоронили людей тоже на пнях, были целые кладбища лесные, особенные, их жгли и разоряли во время крещения мордвы. Но это отдельная история, потом, может, расскажу.

— Это что же, мордовская легенда? — наконец-то у меня возник повод заговорить об этом. Я лишь слегка копнул, и из навоза показались лиловые хвостики юрких червей. Потревоженные, они быстро стремились удрать поглубже. Шиндяй присел на корточки, и держал в ладони банку, словно священный сосуд. — Всё голову ломаю: Тамбовская область — не Мордовия, эта республика по карте отсюда ещё километров пятьсот на восток. А названия всё-таки тут причудливые. Да вот и тебя зовут…

— В самой Мордовии живёт лишь треть от народа, который называют мордвой, а границы намного шире республики. Вообще есть целая территория финно-угорского мира — от Урала до самого Балтийского моря. А меня зовут не Шиндляй, а Виктор Петрович Шиндин, — ответил он. — Погоняло моё, само собой, от фамилии происходит, хотя она, как ты понимаешь, мордовская, — он огляделся. — Никто уж тут давным-давно мордовой себя не считает, просто всё перемешалось, как в одном котле. Но многое и сохранилось, потом поймёшь, а то и увидишь. А так здесь до прихода русских жил испокон веков именно этот удивительный народ. Мордва Поценья.

— Что значит — Поценья?

— Значит, по Цне, по реке жили. Ну, это как Поволжье, Подонье, чего ещё там бывает? Правда, никогда этот народ себя мордвой не называл, а звали сами себя мокша. Что значит мордва, спорят даже сами историки, по одной из версий, происходит от иранского «мардь», что значит «мужчина», или «мурдь», что значит «воин». Не разбери, в общем, как уж на самом деле. На Тамбовщине мало вообще кто об истории задумывается, но я вот просто интересуюсь, читаю, ищу. И историю про то, что Шкай сделал человека из пня, я, само собой, в книжке вычитал. Хотя б тебе, конечно, следовало бы наврать с три короба, что передалось мне знание от предков. Но не буду.

— Кто сделал, какой такой — Шкай?

— Да, так зовут верховного бога-создателя. Он же Оцю Шкай — великий бог, Вярде Шкай — высший бог, по-разному называли. У мордвы две народности, мокша и эрзя. Про вторую я почти ничего не знаю, меньше интересовался. Эрзя тут и не жила, а туда, уже к Мордовии дальше. У них немного по-другому всё, в смысле, имена богов, язык отличается. Но в целом у мокши и эрзи всё родственно, как у эстонцев и финнов, например. А все вместе — финно-угорские народы, которые, как говорю, от Урала до Балтики живут.

Я слушал, удивляясь. До этого мне казалось, что Шиндяй — обычный полуграмотный мужик из глубинки, и если и есть у него какие знания, то больше от жизненного опыта, общения с природой. А получалось, что читал и знал он, скорее всего, больше меня.

— Значит, мордва — коренное население Тамбовской области?

— Да, можно сказать так, но с оговоркой — лесной её части. В этих краях да, испокон веков жила мордва, а в степи — уже другие народности, степняки, ногайцы. Русские пришли сюда не так уж и давно, а Тамбов — это крепость русского государства на границе страны. Да, тут граница была, хотя поверить сложно. Это уж потом Русь-матушка от моря до моря растянулась, но прежде этого русские шли и шли по землям — мордвы, чувашей, марийцев, кого ещё там — эвенков, якутов, чукоч, ненцев и так далее до самых льдов. Вот так, московский.

— А обязательно меня так называть?

— Не обижайся. Уж так у нас в глубинке принято. Дадут прозвище, от него до старости не отстанешь, будет за тобой ходить, как тень. У тебя-то ещё не обидное, простое. А так у нас тут есть горе-пасечник Ну-ну — он всё время эту присказку говорит, так и пошло за ним. На соседнем кордоне Фаза есть — электрик, есть Центнер — это толстый такой, на краю живёт, дачник, неприветливый мужик, но ещё не приехал что-то. Бабки тут — Парфениха, Трындычиха, Харланка, есть Салманиха — одна на Пчеляевском кордоне кукует который год… опять же есть старик Пиндя, нахальник, как-нибудь познакомлю. Ацетон-пьяница жил — помер недавно, Вихранок тоже от этого на Красную горку убежал… У нас тут без уличного погоняла никак, Московский.

Он поднялся:

— Надо бы поспешить. Июньский день хоть и долог, да не вечен. А нам ещё до реки идти. Кстати, Цна река называется, наша главная тут водная артерия, через всю область тянется. Не бывал ещё на ней?

Я покачал головой.

— Многое упустил. Самая красивая река в мире, и чистая. Пошли, сначала ко мне заглянем.

Мы шли по песчаной центральной дороге.

— А в Цне много рыбы, поймаем что? — спросил я, думая, что здесь, наверное, водятся настоящие непуганые «крокодилы». Я захватил рюкзак, там была моя складная удочка, крючки, грузила и другие снасти. И, самое главное, фляжка с хорошим коньяком, который предполагал по прибытию на реку отхлебнуть сам, и угостить Шиндяя, чтобы ещё крепче упрочнить нашу дружбу.

— Рыба в Цне, конечно, есть, и разная. В старину говорят, даже в самом Тамбове ловили стерлядку, а уж тут я даже предположить не могу, сколько рыбы и дичи всякой водилось. Но теперь уж другое дело, иные времена, — он поправил кепку со сломанным посередине козырьком. Он не снимал её никогда, даже в самую жару. — Поймаем что, нет, какая разница? — продолжал он. — Это у вас там, может, в Москве, все с новомодными удочками сидят, и только ждут, когда же целый мешок натаскают. А мы тут по-другому думаем. В рыбалке весь смысл вообще не в добыче, а, — он на миг остановился, посмотрел на меня, и зашагал снова, — в самой возможности поймать, вот. Не знаю, поймёшь, нет. Именно вот сама эта возможность мне спать спокойно не даёт. Мечта поимки.

— А правда, что сорвавшаяся хорошая рыба всегда помнится больше, чем пойманная?

— Ещё бы, вот у меня случай на днях был, — и всю дорогу до дома Шиндяй рассказывал мне рыбацкие байки. Я не знал, насколько близки эти истории к правде, но сердце билось всё чаще. А вдруг и мне сегодня вечером попадётся крупная рыбина, леска натянется со звоном, и я её — нет-нет, всё-таки вытащу! И моя история обязательно закончится не так грустно, как у Шиндяя. Никаких обидных сходов! Закончится она ароматным, запечённым в саду на углях ужином из впервые добытого настоящего рыболовного трофея! Я даже запнулся о корень, что торчал из земли прямо посередине дороги. Замечтался…

— Смотри, не грохнись, у меня тут это запросто, лучше жди здесь! — сказал мой спутник. Я сначала и не понял, что мы пришли. Шиндяй жил на окраине. Дальше кустов можжевельника я не пошёл, хотя мне было интересно подойти ближе. Что ж, в другой раз, время наверняка будет. Пока ждал, мысленно представлял, каким должно быть жильё человека, которого все местные почитают за колдуна? Наверняка висят там по стенам вырезанные из дерева звериные морды и мордовские идолища. Невольно засмеялся от каламбура.

Шиндяй гремел чем-то, и вскоре показался с ведром, железным садком и двумя бамбуковыми удочками:

— Будешь на мою снасть ловить, а этой своей покупной хворостинкой лучше лягушек в Жужляйке гоняй, на другое она и не годится, — пошутил он. — Ну что, пошли к великой нашей воде!

Вечерами я иногда смотрел карту — она загружалась постепенно и при плохом интернете. Так вот, в некотором отдалении от кордона протекала река Цна — извилистая, местами довольно широкая, с заводями и затонами, где, как мне представлялось, было много-много рыбы. Места ведь лесные, почти что девственные. Но пойти туда одному я пока не решался.

Шиндяй относился к рыбалке как к таинству. Он не произнёс вслух, но я понял, что добраться до места лова мы должны незаметно. Чтобы никто из местных нас не встретил, не проводил «дурным глазом», не пожелал «ни пуха, ни пера» или чего-то такого же дурацкого. В общем, повёл меня Шиндяй окольными путями, и я чертыхался, когда задевал головой ветку, или внезапно проваливался ногой в канаву.

— Тшш! — мой спутник подносил палец к губам и смотрел строго. Истинный заговорщик.

К реке мы вышли внезапно — по берегу рос высокий «корабельный» лес, который обрывался высоким яром. Мы скатились вниз по крутой песочной насыпи, и в камышах я не сразу увидел длинную деревянную лодку. Почему-то подумалось, что на такой рыбачат индейцы. Шиндяй загремел цепью, положил аккуратно снасти и жестом приказал мне садиться. Я едва удержал равновесие — Шиндяй и опомниться мне не дал, он тотчас оттолкнулся резиновым сапогом от берега, и нас отнесло.

— Ловко, — только и сказал я.

— Ты хоть плавать умеешь, московский?

— Ещё бы. Я в бассейн хожу.

— Ааа. Но это тебе не поможет, — он засмеялся, а я невольно побледнел. — Ладно, шучу. Давай, налегай на вёсла, ты сегодня у меня будешь как раб на галерах. Далеко пойдём, вооон туда! Не оборачивайся, греби!

Сосновый хвойный запах смешался с прохладой воды, тяжёлым духом тины, пряным ароматом цветов. Хотелось дышать полной грудью, но не получалось — таким плотным казался воздух. Я немного ошалел с непривычки — всё-таки ничего подобного раньше никогда не видел и не ощущал:

— Какая же красота! — я поднял глаза и посмотрел на небо. Солнце уже не жгло так, как недавно, но плыть на закат оно, кажется, и вовсе не собиралось. Июньский день почти бесконечен, и в этом его сила. Со дна шли небольшие пузыри, и я подумал, что это роются мордами рыбы в поисках корма. Тут их наверняка очень много.

— Не болтай лишнего! — прохрипел Шиндяй, хотя я не произнёс ничего, кроме короткого восторга. Он жестом приказал сильнее давить на правое весло, и лодка стала заходить в один из поросших кувшинками затонов. Там не было течения, и похожие на большие лапы листья недвижно лежали на воде.

— Здесь будем, — прошептав, он опустил в воду привязанный к верёвке гладкий речной камень. Каждое его движение было спокойным, хотя и чувствовалось некоторое напряжение. Мне казалось, что Шиндяю не терпится поскорее забросить удочки. — Давай совсем тихо, я тут утром прикармливал.

И мы насадили упругих, извивающихся червей, закинули сделанные из гусиного пера поплавки. Удочка Шиндяя была для меня непривычная, бамбуковая и намного тяжелее современных, и я, последовав его примеру, воткнул её в специальную выемку.

Тишина. Мы ждём. Минуты бегут одна за одной, и только в такой момент будто и правда слышишь этот неспешный бег времени! Никому не нужна суета. Её выдумали глупые люди для того, чтобы истязать себя и других. А я вырвался, убежал. Вот так. Как поётся в песне у «Машины времени»: «Я не знал, что уйти будет легко!» Хотя и ненадолго, но смог же! И дышал, дышал теперь полной грудью!

Жаль только, не клевало. Шиндяю, видимо, надоело молчать, и он стал нарушать свои же запреты. Заговорил тихо:

— Ты там у себя-то, в Москве-реке, наверное и не рыбачишь?

— Да что там… рыбу трёхголовую ловить только. Загадили совсем Москву-реку.

— Да и здесь тоже не то, что раньше бывало, — он достал снасть, поплевал на червя. На жизнь и здоровье обитателя навозной кучу, похоже, пока никто из водных обитателей так и не покусился. — Я вот одну книгу люблю читать, Леонида Сабанеева, о рыбалке. Он при царе-батюшке рыбу удил. И славно удил. Зачитаешься, как раньше хорошо и интересно было, не то, что теперь. Сейчас человек много зла сделал, как специально, чтобы реки опустели.

— Я, честно, вообще никакой не рыбак, — признался я. — Но всегда думал, что рыба в этом деле — вообще не главное.

— Ну, это так и есть. Я ж говорю, смысл не в добыче, а в самой возможности поймать. Но и ещё вот что. Сколько бы рыбалок ни было, сколько зорь ни встречай у реки, никогда одна похожа на другую не будет. А всё почему, — он помолчал. Его поплавок всё время еле-еле «плясал» на воде, кто-то его то протапливал, то оставлял в покое. Шиндяй смотрел, почти не моргая, но руку на удочке не держал. — Этот смысл открывается далеко не всем. Не все могут понять, что в природе не бывает ни запретов, ни ограничений. Полная свобода. И потому никогда ничего неизвестно, что будет дальше. И даже если повезёт, поймаешь хорошую рыбу, то потом будешь не её долго вспоминать, а как ждал, надеялся и верил. Во. Красиво загнул, да?

Вдруг поплавок Шиндяя уверенно пошёл в сторону и утонул, скрывшись за большим и сочным стеблем кувшинки.

Шиндяй подсёк, и удочка согнулась в дугу, я смотрел не на воду, а на его напряжённую руку, на которой сжались мышцы так, что натянулась кожа и стали видны кости. Но борьба кончилась также быстро, как и началась:

— Эх ты, етиху в корень! — сплюнул он. Наверное, пожалел, что выругался, и добавил спокойно и разумно. — Вот, паря, и самого опытного постигает неудача!

Он достал удочку — леска повисла в воздухе без крючка и грузила.

— Как говорится, взяла — тяни, а сорвалась — не спрашивай. Вот так. Ты из города леску не привёз случайно?

Я кивнул.

— Вот, есть хорошие новости. А моя старая, «Клинская», времена перестройки ещё помнит.

— Кто это сорвался?

— Судя по всему, линь. Я видел, как блеснуло что-то зеленовато-жёлтое, да и по поклёвке, по всему это он. А мучил-то как, полчаса теребил, никаких нервов не хватит.

Я дал Шиндяю катушку японской лески. Он долго рассматривал её — не верил, наверное, что такая тонкая может быть крепкой. Не раз попробовал её на растяжение. Мне казалось, что вот-вот и у меня случится заветная поклёвка, и уж я-то не упущу момент, справлюсь! Покажу, что не хуже! Поимка хорошей рыбы представлялась мне не просто победой. Так и видел перед глазами недоумение на лице Шиндяя, когда я поймаю!

— Смотри, Шкай зажигает свечу! — сказал Шиндяй, и я поднял глаза.

Такого заката видеть ещё не приходилось!

Нужно быть мастером слова, чтобы это передать, а я не умею. Солнце — невероятно-большое и впервые такое близкое, шло к закату. Красный полукруг уже наполовину утонул в воде и купался, окуная бока. Солнце отражалось на ровной глади, по которой бегали жуки-плавунцы. — Предки верили, что закат — это свеча в руках бога. Так, наверное, и есть. Красиво ведь, да?

Шиндяй вовсе и не расстроился, что упустил рыбу:

— Сколько восходов и закатов встретил, а таких, цнинских, нигде не бывает! Даже красиво говорить тянет, стихами, хотя слагать не умею.

— Пробуй писать, может, и получится.

— Да я раньше бывало… а сейчас вот случается, интересные такие, необычные строчки сами собой на ум приходят, и откуда только? На рыбалке мысли, как пчёлы, без толку роятся в голове, а потом как сложатся, что сам диву даёшься. Вот, например: «Восход — как свадьба, лишь мгновенье»… А хочу продолжить, и не выходит. Не идёт, зараза такая, только ненароком рождается у меня что-то. Или — «Проснусь я днесь, и не увижу». А что не увижу — опять не знаю.

Он ловко связал поводок, вернул мне леску, я убрал в рюкзак, и вспомнил, нащупав железную фляжку.

— Будешь? — протянул Шиндяю.

— Что там такое? — он поморщился, мечтательность слетела с лица.

— Да коньячок хороший. Правда, очень хороший, в Москве брал в дорогом магазине. Марочный, в звёздах весь.

— В звёздах только небо бывает. Знаешь, мы вот с тобой про курево говорили. Был у меня один знакомец, так тот тоже рассказывал всё про сорта табака, и такой, и сякой, и тёмный, и золотой, и пряный. А по мне это как навоз — посветлее или покрепче, одна вонь. Так и здесь. Марочный яд, не марочный.

— Совсем не пьёшь? — спросил с небольшим огорчением. Мне подумалось, что, если Шиндяй немного пригубит, то станет что-то рассказывать особенное. Я отхлебнул. Странно, ожидал, что на губах появится жжение с ароматом дуба, горечью хвои, что-то такое изысканное, а отдало лишь неприятно спиртом, захотелось сплюнуть. Шиндяй, видимо, умел перебить настрой. Как есть — колдун.

— Чья бы корова мычала, моя бы — молчала, я тебе не вправе ничего говорить. Уж кто-то, а я — точно. Но, Миша, я бы тебе не советовал, — его слова меня пробрали. Есть что-то магическое в том, когда к тебе обращаются по имени, будто переходят какую-то черту и уже говорят прямиком в душу. — Ты ещё молодой, сколько тебе?

— Двадцать восемь.

— Да, совсем ещё пацан. И понять пока, слава богу, не успел, какая хитрая и опасная штука у тебя сейчас в руках. Бес в бутылке не такой туповатый нытик, как табак. Тот по сравнению с ним комар надоедливый.

— Ты пил раньше?

Он усмехнулся:

— Да уж, было дело. Был грех, — он забросил удочку и замолчал. Я подумал, что тема для него тяжёлая, и он не станет говорить дальше. Однако он продолжил:

— Главное, не сразу стал понимать… если бы можно было всё исправить, повернуть вспять, я бы только одно изменил — не стал бы пить. Только одно! И знаешь, почему бы я у себя молодого стакан из рук выбил? Вот так грубо, решительно и без слов? Крепко так, наглухо бы ударил! А потому что ничего больше исправлять и не пришлось — всё остальное само собой встало на место. Не без изъянов, не без трудностей, но пошло бы правильно. Потому что… пьяница живёт не своё жизнью. Ему другая даётся, не его вовсе. Тяжкая. Пьянство — тяжкий труд, который отнимает все силы, средства, всё, что у тебя есть. Мотор в груди работает на полную катушку, проснуться и пойти на работу — как подвиг. Но за всё это никакой награды, одна расплата. И тоска смертная. А это — ещё и не самое страшное, уж поверь мне, Миша.

Солнце уже почти опустилось, догорало медленно, неспешно. Тени от прибрежных кустов стали заметно гуще, а воздух впервые за день — прохладнее, яснее, легче. Его хотелось не вдыхать, а пить. И впервые понял, что, если бы курил, не сумел бы ощутить, уловить этого тонкого перехода. А вот пить из фляжки вовсе не тянуло, и я положил её поглубже в рюкзак. Казалось, она в чём-то даже виновата.

— Может, расскажешь тогда, или сменим тему?

Шиндяй вздохнул. Скрестил пальцы в замок, и смотрел уже не на поплавки, а на догорающий закат:

— Да что тут особенного рассказать? Моя история обыденная. Попробовал алкоголь рано, ещё в профтехучилище, потом был перерыв, когда служил в армии. Эх, мне бы эту трезвость тогда сохранить, а я нет, глупый был. Начал так, с разгона и в горку вниз покатился. Быстро, с растущей скоростью. Даже когда женился, сын родился, казалось бы, прислушайся к голосу правды, совести, остановись, ведь на тебе теперь такая ответственность. Нет же! Чаще, тяжелей, и больше. Мы тогда в Тамбове жили. Работал на заводе фрезеровщиком, после смены выпить — святое дело. Мы даже с охранником на проходной договаривались. Ночью, как смена кончается, купить негде, так мы с собой заранее приносили, у него оставляли, чтоб потом бахнуть, и домой навеселе. Сначала по стакану, а потом, не сразу, не вдруг, уже чекунь надо выкушать, иначе как губы помазал, одно расстройство. Затем уж вторую чекунь дома надо иметь, чтобы за ужином. После она как-то собой переросла в бутылку. В общем, — он помолчал. — Всё шло вроде бы ничего, хотя именно тогда надо было во все колокола бить. Случаи стали происходить нехорошие, словно мне кто-то сверху, с неба на голову капал, мол, остановись, дурак, пока не поздно! А я и не думал прислушиваться. Тогда и не верил вовсе, что есть что-то высшее. Силы, которые за нами наблюдают, оценивая каждый шаг, не знал, что потом за всё спросится. Знать надо, что тебе невидимые силы — не враги, а помочь хотят, только ты эти знаки в упор не видишь. Неладное с работой началось. И, как это бывает, компания сложилась. А когда не один тонешь, то вроде бы, как все, и не страшно. Даже кто помрёт от этого дела, хоронили, поминали, а на ум не приходило, что это и тебя так может с волной накрыть скоро. С кем-то случится, но не со мной, считал. Это они пьют, а я меру знаю. Дружки-то только подначивают — давай, давай, ты что, не с нами? У нас почему-то так принято. Отказываешься — будто не то что их, саму Россию продаёшь. Искривляет алкоголь ум и душу до безобразия, и уродливое предстаёт чуть ли не в святом облике. Так что я от дружков-то не отставал. А то, что дома проблемы, жена в слезах, сынишка от тебя, от шатающегося и вонючего, как от прокажённого бежит, это ничего. Ты же мужик, ты зарабатываешь, ты устаёшь. Тебе расслабиться, отдохнуть надо, имеешь право! А кто не понимает — пусть заткнётся и не мешает. Отстаньте, мол, все от меня!

Шиндяй сглотнул:

— А ведь я, дурак, сам так и думал, самого себя обманывал. И жил не своей жизнью будто, как и сказал тебе. Муторно, гадко на душе, а всё равно не останавливаешься. Уже и нет никаких тормозов, если раньше ещё и были. Говорят, у пьяниц силы воли нет. Есть, и ещё какая! Только в том, чтобы бесу, в бутылке живущему, исправно служить. Это какая же воля должна быть, чтобы встать, пойти, найти, выпить, упасть, обделаться. Тогда же и мысли о смерти пошли, причём о смерти как о чём-то очевидном, неизбежном. И даже радостном. Не станет меня, и легче. А все вокруг поймут, расплачутся, кого потеряли-то! Себя жалел вот так, превозносил. Я-то хороший весь такой, просто из добра весь сшит, виноваты судьба, жизнь, обстоятельства. Вздёрнусь вот сейчас — и сразу поймууут! А я хоть на том свете отдохну, в раю-то. Это уж потом мне один священник сказал, что пьяницы уже прямо на этом свете себе место в аду купили. Вернее, прописку там оформили. Готовое жильё «со всеми удобствами» там их ждёт. Ты только пойми и представь всё это! У меня сынишка подрастает, ручки ко мне тянет, играть хочет, а я раскис, как студень на жаре, воняю. Вот он, как его, весь гротеск. Только потом понял, что все эти мысли о смерти — они не мои были вовсе. Враг меня толкал в спину, финала хотел побыстрее. Да бог вразумил. Бог, он, видимо, есть. Уж не знаю, какой. Или как в церкви говорят, или как в старину мордовские предки представляли, только — есть. Выбрался тогда из очередного запоя, мысли едва в кучу собрал, смотрю на календарь, представляя, сколько дней «там», на дне бутылки, провёл, и не сразу, но понимаю, что день рождения у жены.

Он помолчал. Я слушал, не шевелясь:

— Ну вот, пошёл, а Маша — на кухне. Сидит, руки опустила. Смотрю — а у неё в глазах такая боль! Я никогда такой боли раньше не видел! И понимаю, только доходит, что это из-за меня, я виноват! Встал тогда перед ней на колени, что-то промямлил. Она не смотрит. Понимаю, что говорить про день рождения — всё равно, что издеваться над ней. Но, как смог, сказал: «Прости, столько зла тебе принёс. Больше — всё. И это не клятва, а больше. Дарю тебе на день рождения трезвость. И будет она навсегда».

— Поверила? — спросил я.

— Ну, как сказать. Конечно, не воссияла и в объятья мне не кинулась от радости, — грустно продолжал он. — Хоть по лицу не дала, и то хорошо, хотя право имела. Где тогда, в то время поверить хотя бы одному моему слову! Кто слову алкаша верит? Я и сам бы себе не поверил. Стемнело, помню, вот и весь праздничек. Меня потом долго трясло, то в жар, то в холод, жажда, видения, сон пропал, уснуть вообще толком три дня не мог, выпить хотелось аж до боли, но перетерпел отходняк. Белые мухи перед глазами летали — терпел!

— Я так понимаю, слово ты сдержал?

— Да, хотя всё не так просто. Думаешь, мне стакан водки сейчас выпить не хочется? Хочется! Вот ты… ты мне эту фитюльку железную протянул, знаешь, как старый бес быстро на плечо вскочил и запел: «Давай, уже можно! Столько времени прошло, ты здоровый, нормальный, можешь по чуть-чуть, глоточек можно!» и начал триаду мне в ухо, пока его мысленно не пришлёпнул!

— Извини.

— Ничего. Прошло уж столько лет! Тогда я был в узловой точке, и если и могу что хорошее про себя сказать, так то, что я её прошёл, выйдя вверх. Постепенно всё стало налаживаться: работа, семья, но и расплата всё равно потом ко мне постучалась. Ничего просто так не проходит. Один эпизод, самый тёмный, пока пропущу… Сыну восемнадцать только было, когда он шагнул на мою дорожку. Нет ничего хуже видеть, как сынок твой только взрослеть начал, а уже пропадает! Какая же это боль! Вспоминаешь, как у него первые зубки проклюнулись, как первые шаги делал, как маленькие ручонки к тебе протягивал, радовался подаркам. Как первый раз с тобой рыбу поймал. А теперь глаза вон стеклянные! В общем, об этом вообще не хочу, не сейчас. Потом, может… Вот видишь, Миша, что бывает, никто к такому прийти не хочет, а приходят! Но способ бросить пить навсегда, как у меня, действенный! Подарить кому-то, самому тебе дорогому, трезвость! Кто бы я был, если хоть ещё раз выпил? Выходит, подарок жене обратно забрал, что ли? Не, ну козлы полные бывают, но не я… Да я бы себя уважать перестал! Так что Машу не предал, и не предам, хотя её нет.

— Умерла?

— Да, сердце. Сколько можно мучиться-то, не железная. Когда со мной тёмная штука одна случилась, она не выдержала. Не на моих глазах она только вот умерла, меня не было… Это я её так ушатал, а сынок потом и добил. Вот так. Есть в её уходе раннем, не в срок, моя вина, грех, и мне отвечать. Сына я так и не смог вытащить, живёт, если ещё живёт, конечно, в нашей квартире в Тамбове, в притон её превратил. А я вот, сюда уехал, на родину предков, так сказать. То ли уехал, да то ли сбежал. Не, я пытался его вытащить, к врачам водил, но… А всё из-за чего? Теперь понял цену глоткам?

Над рекой, над лесом взошла луна — так долго мы говорили, наверное, больше часа…

— Я вот верить в Бога стал, по-своему как-то, может, коряво, но начал, — Шиндяй только теперь поднял груз — речной камень. — Честно скажу, не обижайся только, я тебя с собой на рыбалку взял, чтобы, может, и выговориться. Мне тут совсем не с кем. Не могу каждый вечер вот так, как надавит на грудь, на горло что… А посмотрю на небо, и думаю, что она, Маша, там, по ту сторону великой воды, как древние мокшане говорили. Она там. И видит меня оттуда.

— Красиво так они тот свет назвали — по ту сторону великой воды, — сказал я. Шиндяй стал грести, я опустил ладонь в воду и смотрел, как в отражении слегка играет лунный свет.

— Мне почему-то кажется, что древние люди, что жили тут, по берегам Цны, почитали эту реку, воду за святыню. Когда стоишь на одном берегу, другой же видишь. И жизнь — как река. Те, кто ушёл, значит, её переплыл, и смотрит теперь на нас оттуда. Ждут. Тоскуют, а сказать, передать весточку не могут, хотя и хотят, даже кричат, зовут одуматься, но ничего не слышно, — он помолчал. — И небо тоже, как река. Мордва-мокша верила в творца-бога, который создал небо и землю.

— И человека из пня…

— Тоже, да. А всё потому, что ему было скучно в огромном пустом пространстве, которое он, Шкай, создал. Вечером он зажигает свечу в виде заката, а когда она догорает, он плавает в каменной лодке по небу — видишь луну? Это он! Мокшане верили, что луна — это лодка бога. Плывёт теперь Шкай, свечи-звёзды зажигает, одну за другой, и ему теплей и веселее.

— Но это же какая-то сказка…

— Может, и сказка. Но насколько лучше, как представишь. И легче жить со сказкой-то, если она добрая. Да, и Маша там где-то, — он приложил ладонь к глазам и присмотрелся.

— За рекой, за луной и солнцем, за небом, у самых звёзд она. Где-то там меня ждёт, непутёвого. Вот так жизнь прожита, словно сухостоя по лесу наломано, не вернуться и не переступить. А ты думай, Миша. У тебя ведь всё ещё впереди.

— Знаешь, Шиндяй, скажу честно, можно?

— Валяй, — мы уже подгребали к берегу.

— Спасибо, что взял с собой. Я, кажется, многое начинаю понимать, и у тебя учиться.

— Чему? Мы ж ничего не поймали.

— Ты понимаешь, о чём я.

— И то верно. Ладно, давай уж не до слюней, а то я тоже что-то сегодня раскис, тебе лишнего наговорил. Давай причаливать.

— Знаешь, а я верю.

— Чему, то есть… во что?

— Всему, что ты рассказал, — ответил я. — И знаешь… Ты вот постоянно в саду, где я живу, бываешь. Особенно по утрам. Зачем?

— О, это тайна великая!

— Может, расскажешь?

— Как-нибудь.

— Тогда давай сегодня посидим там, картошки в углях испечём.

— А Надька не прогонит? Я ж колдун злобный!

— Так это мой сад, я ж купил! Это, по цене дров!

Шиндяй засмеялся.

— Ладно, только рыбки из дома захвачу. Я же утром поймал. Запечём с тобой, и поболтаем. Может, и про тайну сада что тебе скажу.

Я посмотрел на небо.

Шкай продолжать плыть в каменной лодке и зажигать звёзды. Они горели необыкновенно ясно, и грустно, будто уставшие женские глаза.

Укравший дождь

Прошло уже несколько дней, как я — сам до конца не понимая, как это всё так удачно сложилось, оказался жителем лесного посёлка в глубине России. Иногда казалось, что всей этой авантюры не могло быть, и вот-вот проснусь в Москве в своей маленькой, похожей на тёплую конуру квартире на восьмом этаже, потянусь, встану у окна, и посмотрю сквозь прозрачные занавески на серое унылое небо и однотипные высотки. И пойму, что ничего не было, — всё только сон. Ни поездки, ни странной и спонтанной покупки половины домика, ни новых знакомств.

Но я продрал глаза, и привстал с надувного матраса в саду. Моё скромное лежбище прошлым утром поскрипывало от росы и было мокрым, а теперь — вот, странно, сухим… Я вспоминал ночной разговор с Шиндяем.

После рыбалки мы встретились в саду — не сразу, он пришёл только после того, как в другой половине дома у бабы Нади погас свет:

— А то разгонит нас ещё, етить её колотить! — сказал он. Я возразил, сказав, что на своей половине могу делать, что хочу, и приглашать кого угодно, а он только посмеялся. Видимо, не он один относился к тому, что я стал владельцем части дома, с иронией. Да и был ли я хозяином — ведь только отдал по моим меркам скромную сумму, никаких бумаг мы и не оформляли. В любом случае я понял мысль Шиндяя: баба Надя, если захочет, выгонит Шиндяя из сада, и на меня даже и не посмотрит.

Он принёс, как и обещал, утренний улов, — с десяток средненьких плотвичек, и мы запекли их с картошкой на углях. Шиндяй набрал ведро воды — аккуратно пролил вокруг костровища, и сходил ещё за одним, оставив полное подле огня.

— Самое опасное сейчас в лесу — пожар, — объяснил он, — Чуть что, вспыхнет так, что и опомниться не успеешь! Такое зарево поднимется, что в твоей Москве с небоскрёбов заметят. Тут у нас есть чему гореть.

Он осмотрелся, и я подумал, что Шиндяй говорит о конкретном месте, где мы были:

— Сам удивляюсь, что это — сад в лесу, или лес в саду? — спросил я. — Вроде бы яблони растут, а тут и рябины, и вон сосна.

— Да, вырастить хорошее фруктовое дерево тут — задача сложная, — сказал Шиндяй. — Это всё отец Нади, Виктор Максимыч. Легендарная личность. Он главным лесничим трудился, фронтовик. Дом вот сам построил, с пристройкой. То есть, сарай с окном примастерил, это где ты теперь обитаешь.

— Выходит, это я сарай купил, что ли?

— Как хочешь называй. По цене дров купил, говоришь, обижаться не на что. Вы, господа, поди ж в Москве обедаете за такие деньги! А сруб у Нади добротный, может, самый лучший в посёлке домишко. Тебе же как для дачи так самое то, удачная покупка! Это всё внучка её, она в Воронеже сейчас живёт и учится. Она приезжала, и посоветовала бабке, мол, давай объявление в интернете дадим, всё равно тебе эта сарай-пристройка не нужна, не используется. Может, дурачка какого найдём — купит, — он посмеялся, глядя на меня. — А ведь быстро нашли, а мы думали, никто в такие дали даже из Тамбова не поедет. А тебя вон откуда занесло! Наде и твои деньги — хорошая прибавка к пенсии, подмога, мы тут по-другому деньгу-то измеряем, своим аршином. Да ты не бери в голову, всё хорошо будет, пока в Жужляе худо-бедно теплится жизнь. А перемрём мы все, тогда уж никакого догляда не будет… Так я о чём?

— Про сад мы начали.

— Да, точно. Так вот, Виктор Максимыч, фронтовик с тяжёлым ранением, был мичуринцем. Знаешь, кто такие?

— Наверное, кто родом из этого, из Мичуринска, есть вроде бы у вас такой городок, на карте видел.

— Балда ты, вроде-навроде, Сергей Мавроди, тьфу его, не к ночи будь помянут, — он поворошил угли. — Мичуринцы — это целое движение такое было. Сейчас вот тоже у молодёжи движения всякие — панки-дуранты, скинхеды или секонд-хенды какие-то, чем вычурнее и глупее, тем лучше. Одни волосы красят, в пупки серьги вставляют, татуировки на ляжках бьют, или ещё что. А раньше мичуринцы по всей стране были! С лозунгом: не ждать милостей от природы, а самим их брать. Виктор Максимыч журналы выписывал — я их все прибрал, храню, а то Надя бы их на растопку пустила. А там обо всём расписано: какие сорта Мичурин вывел, как прививать деревья. Вот, видишь яблоню? Это в июне-месяце не поймёшь, а так к сентябрю ясно станет, она и зелёными, и красными яблоками заиграет. На одном дереве, понимаешь! Сама яблоня эта — дичка, дикая то есть, самосев. А он три сорта выписал и привил сразу на один ствол. За подвоем пешком ходил вёрст тридцать в оба конца, а ведь инвалид! То-то — какие люди раньше были! Нет уж человека, а дела его видны, значит, не зря пожил. И не только для себя, и не только у дома. Ты по округе прогуляйся да присмотрись хорошенько: яблони, груши, целые посадки черноплодки. Ели даже, туи, прочее, чего у нас в природе особо не водится. То там, то тут. Это всё память о нём, его детки с ветками.

Мы сидели у потухшего костра плечом к плечу, и было в словах Шиндяя что-то близкое и незнакомое одновременно. Я жил тут всего ничего, но чувствовал, что мы с каждым днём становились всё ближе. И был уверен, что в Москве буду вспоминать эти дни как самый яркий момент последних лет, а может быть, и всей жизни, как бы громко это ни звучало. Никогда я не видел таких мест, такого неба, не вдыхал подобного воздуха, и ни с кем мне так хорошо не дышалось, не говорилось раньше, как с Шиндяем.

Я только теперь понял, что в огромной Москве, где живут миллионы, у меня не было друзей!

— Будь осторожнее, — перебил мои мысли Шиндяй. — Я про огонь. Это не шутки, знаешь ли, — он посмотрел на небо. — Если никак не повлиять на природу-матушку, предстоит долгая засуха.

— Это почему?

— Приметы знать надо, — он покряхтел, и ещё раз пролил из ведра вокруг костровища — вода ушла в землю, будто и не бывала. — Мы когда по реке плавали, ты, наверное, и не обратил внимания, сколько стрекоз разлеталось? А это не просто так. Надя тоже жаловалась, краем уха слышал, что оводьё её корову искусало всю, спасу нет. И на небо глянь — видишь, луна будто зеленоватая? Самый верный признак грядущей засухи! И пятка у меня всё время зудит — это уж точно, сушь донимает.

Я рассмеялся.

— Зря хохочешь. Моя пятка — лучше барометра. Только вот мне, может, удар придётся скоро держать.

— Ты о чём?

— Увидишь. Давай лучше на боковую, поздно уже.

— Ты же обещал рассказать о тайне этого сада!

— Да что там, — он прислушался к стрекоту насекомых. — Долго рассказывать. Это уж в другой раз, а то и до утра времени не хватит. Тайна великая тут, тайна!

И вот я проснулся, вспоминая, как Шиндяй залил угли, и, внимательно присмотревшись, потушил носком сапога последние тёмно-красные искорки, и ушёл.

Я умылся в бочке, и пошёл, покачиваясь, к бабе Наде — я почти каждое утро брал у неё молоко. В первый день предложил денег — обиделась, но мы условились, что за молоко буду выполнять её поручения по хозяйству.

— Миша, как хорошо! — она вешала бельё на веревку, растянутую между стволами деревьев. — Сегодня Шурик из райцентра должен приехать, к конторе лесничества. Знаешь ведь где? Да и не ошибёшься! В центре посёлка, там и табличка видит, две ели высоченные ещё, они у нас тут одни такие, голубые, любимицы моего отца были. Магазин-то у нас давно закрыт, невыгодно никому его содержать, так что продукты нам Шурик и возит. Купи, значит, — она ушла в дом, вернулась с банкой молока. — У меня что-то и записать негде. У тебя есть?

Я достал из кармана телефон:

— Вот как у вас всё просто-то, у городских! Ну, значит, пиши…

Через пару минут я уже шагал с выданной мне старой советской авоськой по широкой песчаной дороге в сторону центра посёлка. Контору лесничества и высокие ели я видел раньше, просто не обращал внимания. Рядом со входом стоял видевший виды «пирожок» — тот самый, на котором я добирался сюда из райцентра, у открытых задних дверок толпились люди, но их никто не обслуживал. Ещё трое склонились у капота, я подошёл. Фары старого «москвича» смотрели безжизненно и как-то грустно, словно бы машина вопрошала, когда же её, наконец, перестанут гонять по разбитым дорогам и отправят на покой?

Я поздоровался.

— Да говорю ж — хана патрубку! Это из него так хлещет этот, розововый, как его антишлюз, или анти… В общем, доездился, Шурик! — говорил один бодрый старичок.

— Да иди ты, причём здесь, — Шиндяй склонился над капотом, трико приспутились, я видел оголённую поясницу и зад. Было в этом что-то комичное, хотя водителю Шурику — он стоял за ним, было не до смеха.

— Я тебе говорю! Знаешь, сколько у меня таких машин было! — не унимался всё старик с высоким, как у святого на иконах, лбом и жидкой бородкой. Одет он был не по погоде тепло. Заметив меня, он осмотрел с головы до ног и присвистнул. — А, это и есть наш московский гость! Надо же, какой орёл к нам залетел!

Старик протянул мне испачканную в липкой машинной жидкости ладонь. Я нехотя пожал и не знал, обо что вытереть.

— Пётр Дмитриевич, — представился он.

Шурик на меня даже и не посмотрел. Видимо, не узнал, забыл, что мы знакомы, да и неважно. Я как-то сразу прочёл его мысли: машина сломана, до ближайшей асфальтовой дороги пара десятков километров, а он ни черта не понимает в ремонте.

— Это хорошо, что мы встретились, я и сам всё хотел забежать, так сказать, познакомиться, — не унывал старик, продолжая рассматривать меня, словно картинку. — Столько вопросов накопилось! Хоть и телевизор смотрим цветной, а ничего ж непонятно, что в мире происходит! А ты, московский парень, не из России-матушки, считай, и раз уж перешёл линию фронта, мы тебя с пристрастием допросим! Вот хоть умный человек появился, кто может всё, так сказать, прояснить! Вот скажи мне, как тебя…

— Михаил, — нехотя ответил я.

— Миша, а это правда, что в Москве уже педерастов в церкви венчают?

Шиндяй будто чем-то поперхнулся и, неудачно разогнувшись, ударился лбом о капот:

— Пиндя, чтоб тебя! — выругался он, при этом смеясь. — Оставь в покое человека!

— Да я что, я только спросить, интересно ж ведь!

Шиндяй сплюнул, и обратился к Шурику:

— Что уши развесил? Я домой сбегаю, есть у меня одна задумка. Заведём мы твой драндулет, дотянешь до райцентра. А нет, — он усмехнулся. — У нас останешься жить, как вон наш московский! У нас тут хорошо! Поженим тебя, у нас невест — хоть отбавляй, все на полном пансионе!

Он кивнул мне:

— Ты Наде за продуктами? Прислала тебя, как посыльного? Ну-ну, растёшь в звании, парень! Ладно, потом сюда вернись, просьба будет небольшая. Шурик! Парня вот этого вне очереди обслужи тогда, он у нас первостатейный тут!

— Ещё чего! Первопрестольный он! — сказал Пиндя, положив руки в карманы. — А мы тут не люди, что ли? Я вот с самого утра здесь, может, стою, первый и буду, значит!

Шурик забрался в кузов «пирожка», выставил большие круглые весы. Я такие видел только на фотографиях о жизни в СССР. Он поманил меня пальцем и прошептал на ухо:

— Сигареты, спиртное имеется, но там, в ногах под сиденьем, если что. Это, сам понимаешь, товар такой сейчас, специфический дюже, в открытую не поторгуешь.

Что-то будто бы прожужжало рядом, словно похожий на муху чёртик покружил и сел на плечо. Во рту стало сухо, я представил, что могу вот сейчас взять сигарет, закурить, но вспомнил, как оставил пачку на перекрёстке, и про себя сказал: «Уходи! Твоё курево лежит там, в лесу!» — и чёртик вроде бы и правда отскочил, как от щелчка ногтем по свиному пятачку. Сам удивился — неужели переборол тягу?

Быстро отнёс продукты бабе Наде и вернулся, по дороге думая: что же за просьба будет у Шиндяя?

Когда вернулся, мотор «пирожка» нехотя и задыхаясь на низких оборотах, но всё ж чихал и ревел.

— Я ж говорил тебе, Шурик-мурик, что он — колдун! — не утихал старик Пётр Дмитрич, и я понял, что прозвище он получил от сокращения имени-отчества. — Его и природа, и техника слушается! Вот дождя нет — это тоже он. Он украл, дождик-то! Признавайся!

Шиндяй не реагировал, хотя по щекам забегали желваки. Он на что-то давил под капотом, газовал, и мотор каждый раз ревел на оборотах.

Пиндя махнул рукой, и, оглядевшись, сказал Шурику:

— Так что у тебя там, говоришь, есть из припасённого? Курева мне не нать — у самого, знаешь ли, двести корней словной махорочки растёт! Ты такой, поди ж, и не пробовал! — с гордостью сказал он, и, достав обрывок газеты, свернул «козью ножку». — У меня старая школа, табак свой — он лучше, слаще, душевнее.

— Двести корней, — усмехнулся Шиндяй. — Ты ещё коноплю посей. Наркоман, блин.

— А ты не это! Да, я тоже, как упокойник наш Виктор Максимыч, мичуринец, продолжаю славное дело! — он затянулся. — Так, Шурик, давай мне в малых бутылочках эту, журавочку. Эх, мне бы сразу одну ноль пять взять — дешевле и проще, да эти патрончики по карманам незаметные, не оттопыривают, как целый снаряд. Так что старая моя на подходе к дому, даст бог, не раскулачит. Нет, не две, а три малька давай, я одним тут причащусь!

— Просьба такая, — сказал Шиндяй, когда Пиндя отошёл и оторвал от ветки зелёную кудряшку ели — видимо, ей и хотел закусить. — Вот тебе пакет со всяким добром, не в службу, а в дружбу, сбегай на поклон к бабке Трындычихе на край посёлка. Надо уважить. Я бы сам, да дельце есть. Она сама не ходит уже толком.

Что ж, заняться мне всё равно было нечем, и отправился через ручей на другой конец Жужляйского кордона. Шиндяй бегло описал мне её дом, сказав, что не ошибусь — такого уютного резного крылечка нет ни у кого:

— А в целом как дом бабы Яги, — добавил он. — Увидишь, так и представишь, что вот-вот привстанет куриные лапы размять.

Поднялся на крылечко — доски предательски скрипнули, словно шагнул на ненадёжный подвесной мост. Постучал — на массивной двери была трещина, ржавые петли, но ручка отсутствовала. Никто не ответил. Я решил, что бабушка глуховата, и прошёл в темноту избушки. Дом встретил меня прохладой и каким-то застоявшимся запахом — не могу сказать, что неприятным. Так, должно быть, пахнет во многих сельских домах, где живут одинокие старушки.

— Кто там? — раздался голос, и я едва заметил шевеление в углу. Что-то коснулось моей ноги, и я увидел большого чёрного кота. Он тронул меня хвостом и пошёл на голос бабушки, словно приглашая меня войти.

«Не иначе и правда в сказку попал», — подумал я. Сейчас меня отмоют в баньке, и чистенького быстренько переправят на тот свет.

Меня встретила сгорбленная бабушка, укутанная в платок, он был длинный и как-то причудливо завязан сзади крест-накрест.

— Ты откуда такой, милый? С какого учреждения до меня прибыл, не пойму? — спросила она, пытаясь меня рассмотреть.

— Да я от… Виктор Шиндин просил продукты доставить.

— А, Витя. А ты сын его, что ли?

Я невольно покраснел — наверняка Шиндяй делился с ней болью о сыне, стоящем на краю пропасти:

— Нет, я этот… как сказать… дачник. Купил тут.

— А слышала, слышала, всё понятно. Проходи, московский. Ты не смотри, что не прибрано, я убираться как раз собиралась. Я хоть и древняя, но совсем уж древнеть тут у нас нельзя, околеешь. Вот Витя постарался! Спасибо ему от меня передай, — она заглянула в пакет. — Поклон не надо — я, как видишь, и так на старости лет в вечном поклоне хожу, но мне то и надо за грехи. А Витя, как родной сын, обо мне заботится, все-то забыли, бросили старуху, а у меня сыновей-то, сказать только, пятеро. По городам раскидало. В люди вышли, и то славно. В родной медвежий угол только дорожку позабыли, всё некогда им, но да и не мне судить, много ли я понимаю-то. Молодцы, лишь бы в семьях всё ладно у них было, мне и то радость. А уж помру, как-нить не оставят, думаю, схоронят старуху люди-то. Прикопают… Ну а ты что же стоишь всё, как столбик, садись, чайку попьём! Тут, в пакете-то, печенюшки какие-нибудь, да есть, — она зашуршала, — совсем слепая стала.

Я стал отказываться, но она меня не слышала, или не хотела. Всё говорила и говорила, больше себе под нос, не разобрать. Теперь я окончательно понял, что прозвища дают здесь чёткие и по делу:

— Всю жизнь тут, всю жизнь, — продолжала бегло говорить Трындычиха. — Ты, небось, и знать не знаешь, какой он, женский труд в лесу! При царе-батюшке крепостное право было, труд лошадиный, а всё равно тогда, сказывают, запрет существовал брать на лесные работы женщин, только при советской власти это пошло. Особенно в войну и после войны, когда мужиков хватать не стало. У нас после войны кто вернулся, и те калеченные, как Виктор Максимыч, наш главный был по лесу, царство ему небесное! А я вот за молодыми посадочками, когда сосенки ещё вот такусенькие, — она показала скрюченными пальцами. — Следила, как за детьми, руками вокруг них всё прореживала. Так и ходила по лесу буквой «г». Оттого и до сей поры разогнуться не могу. Хвастаться не хочу, но я всё ж ветеран лесного труда, почётная лесокультурница! Сейчас я тебе и грамотки мои покажу, вон в шкафчике лежат, все там прибранные!

Мы сели пить жидкий чай, и она всё говорила, говорила. Подумал даже достать незаметно телефон и включить диктофон. В этих местах можно собираться фольклор, а потом публиковать где-нибудь, если это ещё кому-то интересно. Я же вообще филолог по образованию, хотя никогда и не работал, скажем так, по специальности. И в речи Трындычихи было интересно всё, а порой встречались слова, значения которых я и не понимал. Должно быть, что-то местное:

— Я бабка-то колготная, одно слово ж — Трындычиха, — смеялась она. — Тебя так до ночи заговорить могу. Да вот только просьба у меня какая будет. Сынок, не откажи уж погреб почистить! Уж лето давно в разгаре, а у меня там… Я Витю просить хотела, да до того неловко, он и так мне и дрова колет, и продукты приносит…

Дело приняло новый оборот. Трындычиха покопалась в шкафу и дала мне на смену какие-то затасканные штаны и куртку, притащила помятое ведро. Поднял крышку погреба, собрал ладонью паучью сеть — давно, видимо, там никого не было. В погребе пахло затхло и сыро, было прохладно, но терпимо. Стараясь дышать ртом, я доставал проросший картофель, превратившуюся в кисель капусту, гниловатую морковь в тазу с песком. А старуха всё время что-то говорила, я слушал урывками.

Оказалось, она пережила и хорошо помнила военное время, хотя тогда ещё была девчонкой, училась в начальной школе. Чтобы посещать занятия, приходилось ей ходить на лыжах много километров, боясь встречи с волками, которых в те годы развелось особенного много. Об одной такой встрече, когда волк провожал её голодными глазами, но не посмел наброситься, она рассказала особенно красочно:

— Не волк даже, а так, подъярок озлобленный, поджарый такой весь, — говорила она. — У него и силов-то не осталось, видать, моих лыжных палок испужался. А мне лет восемь тогда только и было, вот страху-то! До сих пор бывает, перед сном глаза закрою, а его голодные глазищи на меня и глядят, и глядят!..

Бабушка оказалась крепкой — она принимала у меня из погреба полные вёдра грязных ошмётков, и я смотрел на её руку — сухую, жилистую.

— Зима, значит, сорок первого — сорок второго особенно лютовала, такие морозы трещали, сколько дров в печь не клади — всё одно холодно, — продолжала она. — И вот веришь, нет, касатик, в ту пору всё, что мы сейчас с тобой достаём-выбрасываем, райским богатством бы показалось! Да-да! Помню суп из картофельных очистков, ржаные клёцки по красным дням календаря.

Я не жалел, что согласился помочь. Было в этом что-то особенное, новое для меня. И никогда раньше не было такого чувства удовлетворения — ощущения, что ты и правда кому-то нужен, приносишь пользу. В той жизни, что я на время оставил в Москве, ничего подобного не было, и не могло быть. Перевести старушку через улицу всегда воспринимал как анекдот.

— А Шиндяя не любят здесь? — спросил я, когда выбрался наружу.

— Это ты Витю так называешь? Он же тебе в отцы годится, милый.

— Да мы с ним сразу как-то так, по-свойски.

— Это хорошо, ты его держись, он человек много повидавший, дурного от него не наберёшься. Хотя все иначе скажут, а я вот так! Не знаю, почему к нему многие так плохо относятся, незаслуженно это. Но люди лесные особенные. А что до меня, я к нему по-доброму, и он в ответ ко мне так. Хотя, — она засмеялась. — У нас даже кое-что общее есть. Меня ведь тоже, как и его, за колдунью считают. Вот до чего в народе порой дурость глубоко сидит. Сколько радио и телевизоров ни придумывай! И этих телефонов тоже.

— А вы и правда…

— На ведьму похожа? — она по-струшечьи захихикала. Скрюченная почти ровной буквой «г», ей для полного колорита не хватало только чёрного кота на спине — он, видимо, убрёл по своим делам, не интересуясь суетой у погреба. — А в моём возрасте все бабки ведьмы! Это любой тебе подтвердит! Вот Витя очень стариной интересуется, он мне как-то про мордовских колдуний сказывал, зовутся они содыци, или содяцы, я уж точно не упомню. Женщины, что исстари тут жили, умели всё — и ворожить, и врачевать травами и заговорами. Только это всё ушло, почитай, безвозвратно. А я будто нутряной памятью от прабабок всё унаследовала. Хотя так вот разобраться, ушло всё, иль нет? У нас тут кстати коллектив есть небольшой, старушечий уж стал, а раньше, помоложе были, мы и на областных смотрах самодеятельности выступали! В наших тамбовских народных костюмах! Хотя посмотреть на него — в нём почитай всё и мордовское. И песни тоже всю жизнь собираю, знания разные.

— В общем, колдунья, как есть, — пошутил я.

— Ещё бы, вон как я тебя обворожила-приворожила, молодца-то заезжего, села на тебя, да уж и езжу, — верещала Трындычиха. — Эх, вот всё ж зря ты у Надьки уголок купил, знать бы, так жил бы у меня! Простору много, и банька даже есть, как муж помер, так и не топится, а я уж так, в корыте обмоюсь разок в годок. Я ж вот-вот помру, и тебе бы дом тогда отписала! Ты переходи-ка лучше ко мне, касатик!

Я вспомнил про её рассказ о сыновьях. Подумал, но, конечно, не сказал — как только её не станет, все они враз слетятся на продажу дома, и, раз делёж хоть какого, а есть имущества, так переругаются ещё. Такова она, правда жизни.

После уборки погреба бабушка мне предлагала пообедать, но я уже искал способа, как выбраться из её ласкового плена. Переоделся, и «на дорожку» она мне насыпала конфет-подушечек в карман.

Провожала, положив голову в платочке на руку и глядя из окна. Картина показалась мне до боли родной, щемящей.

Я шёл к себе, чувствуя, как от меня пахнет погребом, и думал, не поплескаться ли в Жужляй-ручье, а лучше полноценно искупаться в Цне.

Из зарослей кто-то свистнул. Покачиваясь, на дорогу вышел Пиндя:

— Здорово ещё раз, — сказал он, заплетаясь. — Будешь, у меня тут осталось! — я покачал головой, глядя на отпитый пузырёк. Не знаю, второй приканчивал старик, или уже третий погнал. — Здря. Очень здря! И с Шиндяем ты здря якшаешься. Я вот хожу, с народом общаюсь. Думаем, не должно ему быть тут места! Ты б хоть знал, какие дела он прежде творил, что там! Но, да это ещё полбеды! Это ведь он всё наколдовал, дождик у нас нарочно украл! Из-за него кругом дожди льют, а у нас небо и капли не проронит! Колдуны — они что, я-то уж знаю, семьдесят годов прожил, они только на злые дела мастаки! Надобно теперь людей правильно настроить! Если он съедет из посёлка, сразу всё само образуется, это к Трындычихе не ходи! А так — баста, нет больше дождиков, и не будет, покуда он тут злые чары развёл, — он пьяно размахнулся руками и слегка присел, так что трико обвисли на коленях. — Украл дождь Шиндяй! И без того ведь на песке живём, не родится ничего, — он наседал на букву «о». — Лей, не лей — всё уходит впустую, у меня вон махра вся пожухла. Двести кореней… Ты умный человек, вот и объясни, почему кругом дождь, а у нас…

— Потому что луна зелёная.

— Чего? Смеяться над стариком удумал, это колдун тебя так обучил! Или ты из этих, которые это, нам таких тут не нать!

Я отмахнулся, как от мухи, и пошёл дальше. Настроение немного испортилось.

— А ты не отмахивайся! Ишь ты! Я тебе верно всё обсказал! И ты про сваво Шиндяя вообще многого не знаешь!

— И не хочу! А как же машина? — спросил я на ходу, не оборачиваясь.

— Какая ещё машина?

— Ну, сами же сказали, что от колдуна добра не жди, а Шурику-то кто помог?

— Да теперь разве что молиться надо, чтобы он после такого ремонту куда не угодил! То-то же!

— Не видел Шиндяя?

— Да на речке твой бездельник, где ж ему ещё быть! Говорят же умные люди, пришёл июнь — на рыбу плюнь! А он! Не якшайся ты с ним, ничего путного не выйдет. Так и знай, московский! — он постоял, покачиваясь. Неуверенными пальцами пытался свернуть самокрутку из обрывка газеты, махорка коричневой стружкой сыпалась из полиэтиленового пакетика за пазуху и на дорогу. — Ладно, почешу до дому… сдаваться старухе… Последний бой, последний бой, он трудный самый!

Я ускорил шаг и забыл о пьяном старике. Пошёл за посёлок дорогой, ведущей к Цне, где мы ловили вчера. Я уже быстро начинал ориентироваться в окрестностях, и оказалось, нет ничего такого уж сложного.

Мой друг оказался там, но просто сидел в лодке на берегу, глядя куда-то вдаль.

— Ну как, ты ловишь, нет? — шёпотом спросил я, но тот не ответил. Я подошёл и посмотрел ему в лицо. Желваки бегали по скулам, ресницы были чуть влажными. Таким я не ждал его увидеть. Он, казалось, и не заметил меня, произнёс:

— Всегда хочешь людям, чтобы как лучше, а получается всё сикось-накось. Может, и правда от меня только плохое, или так видят со стороны? И как это поменять — не знаю… Хочется ведь доброе сделать. И я сюда ради этого приехал вообще. Зла натворил, а теперь надо…

Я его слегка обнял, положил руку на плечо, рассматривал выцветшие клетки на рубахе.

— Это от тебя так подземельем тянет? Давай, искупайся прямо здесь, всё равно ловить не собирался.

Я забрался в воду, нырнул, хотел что-то прокричать Шиндяю, чтобы хоть немного вывести его из грусти, как увидел над соснами в стороне посёлка дым. Шиндяй вскочил — он почувствовал гарь даже раньше, и побежал. Я стремительно выбрался из воды, и, на ходу с трудом натягивая одежду, бросился следом. Когда нагнал его, он уже успел побывать дома и трусил, слегка сгорбившись, с двумя совковыми лопатами. Одну он бросил мне на ходу.

Без слов я догадался, где пожар. Пиндя сидел прямо на песке и возился в нём, как ребёнок. Сопел, шипел, задыхаясь соплями. Его развезло так, что он мало что понимал. Рядом в окружении людей стояла его жена, закрывая плачущее лицо грязным передником. Крылечко их дома полыхало, языки быстро охватывали дом. Мы бросились к пеклу, и стали забрасывать песком. Я будто потерял чувство времени, очумел от бьющего в лицо огня. С трудом, всё время заслоняясь, смотрел на горящий дом, и чудилось, что он вздыхает, хочет осесть под тяжестью пылающих брёвен, словно раненый уставший солдат. Казалось, что вот-вот и на мне вспыхнет одежда, загорятся волосы, во рту быстро пересохло, но я терпел. Под ногами что-то мельтешило, вроде бы с криком бегала живность, бешеные опалённые куры. Чувствовал лишь, что джинсы после того, как одел их мокрыми, неловко облепили ноги, и было неловко. Я подбегал к песчаной насыпи у дороги, зачерпывал полную лопату и стремился к горящей избушке. Понимал, что мы ничем не поможем, но от этой мысли только ускорялся.

— Чего застыли, черти? — кричал Шиндяй людям — зеваки и правда стояли, будто в театральной немой сцене, не зная, как быть. Пиндя тоже поднял очумелые стеклянные глаза на огонь и неестественно засмеялся. Он всё также по-детски сидел у песчаной дороги, расставив широко ноги и пересыпая песочек из ладони в ладонь.

С рёвом сирен подъехали несколько пожарных машин, а также УАЗик на вездеходных колёсах, из которого выбежал лысоватый мужчина лет пятидесяти в тёмно-зелёной форме с нашивками. Он жестами велел людям быстро отходить, довольно резко и грубо оттолкнул и меня.

Через минуту мы стояли с Шиндяем в стороне, облокотившись на лопаты:

— Вовремя поспели, можно сказать, проверку на готовность прошли на «пять»! — сказал он. — Смотри, как оперативно ребята взялись, молодцы! Не всё ещё похерили в нашем царстве-государстве. У нас тут пожарно-химическая станция, всё припасено — машины вон с водой, мотопомпы, пожарные рукава, я даже и не знаю, как всё правильно называется. Только у Пинди, ты прогляди, уже и спасать нечего, так занялось!

Я что-то слышал о пироманах — тех, у кого мания поджигать и смотреть на огонь. В эту минуту в чём-то их понимал — такое зрелище может быть наркотиком! Должно быть, в душе просыпается некий первобытный страх, и выплеск адреналина, эмоций и всего остального на высоте. Никогда раньше я не видел пожара, и теперь оторвать глаз просто не мог! Когда пожарные обрушили на огонь всё своё современное вооружение, высокие языки пламени уже плясали повсюду.

— Хорошо, что к лесу не перекинется, там за участком минполоса как раз идёт, — Шиндяй говорил грустно и отстранённо, даже позёвывая. — Давай, пойдём, мы уже не нужны, а наблюдать суету не люблю.

Мы дошли до сарая Шиндяя, он убрал лопаты. Сели на поросшие крапивой брёвна:

— От тебя запах теперь прям хороший, рабочий такой — и гнильцой подпола, и гарью пожарища, боевая смесь, — сказал он. Шиндяй долго смотрел на небо, облизывал губы, тёр щетину на впалых щеках, прикладывал ладонь к глазам. — Раз у тебя денёк такой, на ногах, то сбегай-ка ещё разок кабанчиком к Трындычихе. Хотя, она, может, и сама уже смекает, что надо делать. Но ты ей про пожар всё расскажи, и ещё раз передай, мол, я ей поклон передаю. Она поймёт.

— Вы, колдуны лесные, друг друга прям без слов понимаете! Ты ей лучше отсюда тогда мысль пошли, как смску в голову, до неё дойдёт!

— А ты не смейся, чудак. Если бы что срочное, с опасным связанное, я бы так, может, и поступил. Думаешь, не умею? — он прищурился. — А так знай, что сделаешь доброе дело.

Старуха встретила меня улыбкой, и мне показалось, она знает наперёд всё, что скажу. После моего сбивчивого рассказа о пожаре она покачала головой:

— Ой, милый, загоняли мы тебя сегодня совсем! И всё ж тебе надо будет пару-тройку дворов обежать ещё. Анюте, Парфенихе, Куконе — это всё мои девчушки-подружки, считай одногодки, из нашего музыкального коллектива все, весточку от меня передай. Пускай ко мне подтягиваются, скажи, мол, пора пришла нам кланяться! Ну давай, поспешай!

В Москве, работая в офисе, гордился тем, что у меня непыльная работа. Я, в конце концов, стремился всегда к тому, чтобы не быть «мальчиком на побегушках». К разным офисным распространителям относился если не свысока, то уж с усмешкой точно. Я — не такой, как они, мне платят больше и не за подобную суету. Стабильная сидячая жизнь, можно сказать, почти что корни пустил к полу, и руками, как ветками, к компьютеру прирос. А тут в лесном уголке стал вдруг посыльным, притом замечал, что люди на меня оглядываются, когда пробегаю мимо, посмеиваются даже. Но меня это не заботило.

Было впечатление, что весь мой день построен, как компьютерная игра-бродилка, такой вот квест, который я ещё и не знал, как завершится. И ещё ощущал, будто от меня зависит что-то важное. К тому же узнавал людей, хотя многие из них мне казались на одно лицо. Не удивительно, ведь в посёлке в основном жили пенсионеры.

Стоило мне закончить подворный обход, как появился Шиндяй. Словно колдун, а точнее, джин — вырос из-под земли.

— Хочешь посмотреть, что дальше будет? Любопытное зрелище, как говорят, эффектное. Только осторожно! Если нас заметят, всё пропало. Ничего не выйдет, и нам с тобой позорище до конца дней.

Я ничего не понял, но двинулся за Шиндяем. Мы шли не главной дорогой, а больше пробивались кустами, минполосой — я только теперь понял, что это такое — специальная противопожарная преграда, глубокий пропаханный ров. Им мы и шли, оставляя следы на рыхлом песке, и пригибаясь, чтобы никто не видел. Впрочем, всем было не до нас — большинство только-только начинало расходиться с пожарища, ещё доносились голоса и споры. Да и запах гари накрепко завис над округой.

Мы направились куда-то в лесную глушь, ещё дальше, чем я забредал в первые дни и где умудрился заблудиться. Теперь-то точно знал — если Шиндяй меня вздумает тут бросить, я ни за что не найду обратный путь. Взгорки, спуски, молоденькие сосенки, тонкие, какие-то совсем уж сиротские берёзки, болото с похожим на ковёр мхом, перерытая кротами полянка. Всё это менялось перед глазами, но запомнить ничего не мог. Лишь только я пытался что-то спросить, попутчик смотрел строго и подносил палец к губам.

Один раз он всё же поманил меня, решив напомнить:

— Ничего не могу сейчас объяснить, но если они узнают, поймут, что мы здесь, или были тут, житья нам с тобой не будет! Ты можешь верить, можешь нет, но гнев их страшен: сам не поймёшь, как криворуким стал, всё из пальцев будет валиться! С порога упадёшь на ровном месте — убьёшься, да что угодно! Ты, надеюсь, понял, что это не шутки! Ведьмы — они брат и есть ведьмы! Как дойдём, не дыши даже, тут воздух копи!

Мы пролезли через заросли — вся моя одежда была усыпана мелкими колючками.

— Так, хорошо, их вроде бы пока нет. Давай туда! — и мы поднялись на косогор, песок проваливался под ногами, когда ползли. Легли в зарослях молоденьких сосенок на тёплый ковёр из иголок, они покалывали грудь при каждом движении.

— Видишь, вон там!

— Да, — ответил я. — Камни там какие-то, что ли? Круглые такие, ровные, выложены кружком по-особому.

— Это родник, священный. Я почти уверен, что тут в древности у мордвы было особое место, где они молились, совершали обряды. А где-то неподалёку и посёлок был, скорее всего вон там!

— Почему?

— Много шиповника. Он всегда растёт там, где когда-то было жильё. Даже если давно-давно люди жили, сотни лет назад, шиповник здесь показатель, свидетель такой минувшего. В лесу встретил его, да и просто где — просто знай об этом.

— Тут и могильник может быть, захоронения древние мордовские, с сокровищами.

— Нет, это у тебя в саду.

— Что?

— Тише ты! Не ори! Потом, всё потом!

Я продолжал смотреть в сторону родника и представлять, как давно-давно к нему подходили женщины. Я не знал, как они должны выглядеть, но почему-то представлялись они мне низкорослыми, с крепкими ногами. Широкие такие, словно небольшие бочонки. Ведь не смогут высокие люди жить постоянно в лесу — будут за каждую ветку задевать, неудобно. Думаю, сама природа сделала здешних людей похожими на гномов, вот и мордва наверняка была такой низкорослой. И ещё они представлялись мне какими-то пёстрыми, в украшениях. Ведь в лесу надо сверкать ярко и шуметь, иначе потеряешься быстро. Хотелось спросить у Шиндяя, какими же были мордовские женщины, он же наверняка читал, но не посмел нарушать его установку. Я понятия не имел, зачем он меня сюда привёл, но, глядя на сложенные камушки над родником, думал: вот бы ещё разок попасть сюда одному! Посидеть, послушать тишину. Мне думалось, что в такой тиши сама древность может ожить и заговорить.

И тут нечто подобное и произошло. Издали послышались голоса — тихие, заунывные. Они брали низкие ноты, но затем всё выше и выше, будто плакали:

У нас, братцы, загорелося, ой, красный солнушко,

Эх, ясный сокыла гняздо!

— Теперь тише родника, и ниже вот этой мелкой сосны будь! — скомандовал Шиндяй. — Иначе: я тебя предупредил! Трындычиха-то добрая, но прознает, познаешь гнев колдуний!

Загорелись у соколика, эй, рёзвый крылашки яго…

И вот на фоне зелени и тёмно-рыжеватых стволов сосен что-то вспыхнуло. Показалось и исчезло вновь. Пение становилось ближе. Наконец различил: это шли деревенские старухи в народных костюмах. Такие они были яркие! В подобных одеждах обычно выступают ансамбли, но такого я ещё не видел: преобладали красный и белые цвета, и расшиты разноцветным бисером. Присмотрелся, главный мотив вышивки — крест в квадрате. Они, бабушки, шелестели длинными юбками. На головах их — странные уборы, вовсе не кокошники, другое что-то, волосы полностью скрыты, а над ушами какие-то привески, похожие на маленькие комочки снега.

Женщины выстроились в ряд, молчали. Красота, подумал я, хоть на «Евровидение» за победой отправляй. «Жужляйские бабушки», а что — звучит!

Из общего ряда вышла скрюченная фигура. Подняв голову, Трындычиха молчала, глядя на родник. Лица у всех были серьёзные, даже какие-то белые, безжизненные, словно таинство требовало этого.

Всё затихло в лесу. Даже дятел, который настойчиво тарахтел по дереву, в почтении умолк. Подавился вдали и голос кукушки, хотя до этого она ныла так, что можно было загадать себе на пару сотен лет.

— Во имя Отца, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно и во вети веков, аминь, — Трындычиха произнесла именно так, с такими странными непривычными окончаниями, в тишине мне не могло показаться.

Стоящие за её спиной встали полукругом и теперь напоминали хор. Они повели голосами стон, начиная тихо-тихо, а затем громче, словно хотели создать звук, похожий на плавный, но сильный поток воздуха:

— Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси!

Они пели это без остановок на разные голоса, а Трындычиха вторила молитвы Богородице, Николаю Угоднику, а также Серафиму, Сергию, называя их «жителями лесными» и защитниками «людей лесных»:

— Радуйся, Серафиме, тамбовских лесов священное украшение! — говорила она, подняв руки. — Богородие дево, спаси нас!

— Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси! — не умолкал хор.

И вдруг всё обрело какой-то новый оборот, и Трындычиха, подняв похожую на посох кривую палку, подошла ближе к роднику, произнесла:

— Ведь-ава, матушка, кормилица, точно серебро выходишь, точно золото катишься, всё моешь-вытираешь, во всяком месте нужна! Твоё имя вспоминаем, моление наше посмотри, слова — услышь, угощение — прими, что просим — дай, от чего боимся — убереги. Ведь-ава, кормилица, земля горит — дажь дождь, земли жаждь!

И она что-то бросила в родник. Я посмотрел на Шиндяя, он прошептал одними губами, вроде бы: «Просо, хмель, соль».

— Кто такая Ведь-ава? — еле слышно прошептал я. Мы зря перестраховывались — нас не могли заметить и тем более услышать.

— Хозяйка воды. Давай всё потом объясню, ползём отсюда тихонько. Назад. Сейчас зрелище не для слабонервных будет.

Не сразу понял, о чём он, но, вновь взглянув на женский ансамбль, у меня отвисла челюсть. Все участницы, стремительно сбросив одежды в одну кучу подле родника, продолжали что-то петь, или молиться, или камлать, — теперь я уж не знал точно, как назвать… и при этом набирая полное деревянное, стянутое ржавыми обручами ведро воды, и выливая друг на друга. Мне не хотелось смотреть на их дряблые тела, отвислые груди, и, как правильно заметил Шиндяй, зрелище оказалось «не для слабонервных». Но подумал: вода же ледяная, наверное, как бы кому из бабушек не стало худо… Был ли какой врач в посёлке, я не знал. Но они смеялись, обнажённые, и лили, лили на себя воду…

— Ну уж, — я старался говорить тише, не получалось. — Знаешь, никогда не подглядывал за голыми тётками, точнее бабками!

— Так это никогда не поздно!

Мы уже отползли на безопасное расстояние, поднялись и стряхивали хвойные лепестки. Особенно много их забралось мне за пазуху и набилось в волосы.

— Ну, я мог бы вообще всего этого тебе не показывать, особенно последнее…

— Да, Шиндяй, ты тот ещё, оказывается, извращенец!

Он поморщился: но не от слов, а потому что я перебил. И, отряхивая штаны, внимательно посмотрел на небо:

— Мог бы тебя и не звать, так правильнее и было бы. Но ты б мне тогда никогда не поверил.

С одной из сторон — должно быть, с востока, я плохо ориентировался, в нашу сторону по небу потянуло тёмную густую синь. Именно потянуло, как ветром, как пели бабушки — сначала тихо, потом сильнее. Тёмное марево, словно огромный синяк, всё сильнее и сильнее разрасталось над лесом, и вдалеке ударил первый гром. Будто какой-то древний мордовский бог опробовал ритуальный барабан.

Ветер налетел и защекотал спину, поднял песчаный вихрь, а затем будто бросился наверх, прошёлся там, зашевелил верхушки сосен. И они — эти вековые, похожие на тёмно-медовые свечи деревья, тоже пели, встречая небывалую силу, стихию. И молились, выдыхая сосновый дух, своим древним мордовским божествам. Да, эти глухие места хранили такую силу, о существовании которой я ранее и подумать не мог!

— Давай спешить! — сказал Шиндяй.

— Послушай, — говорил я, теперь громко, а точнее, чуть ли не крича против ветра. — Но ведь ты сам говорил, что все приметы — к долгой засухе, луна там зелёная, ещё что-то. Но как же теперь?

— Всё в этой жизни поправимо, и притом вот так, на раз, — ответил он. — Да и приметы есть одни, а есть и иные. Вот ты утром проснулся, на матрасе была роса?

— Нет.

— Значит, к дождику.

— Тогда я вообще ничего не понимаю.

— И правильно, — он повернулся и улыбнулся. — Так ведь и Пиндя тоже прав: на самом деле это я дождик-то украл, чтобы его потом вернуть. Но ты никому не говори!

Нет, я ничего, ничего ровным счётом понять не мог, а только бежал за Шиндяем. И понимал, что нас накроет ливнем, а дождь будто смеялся, хохотал раскатами грома всё ближе и ближе, не спеша, но уверенно догоняя нас, наступая на пятки холодком.

— Давай-давай! — кричал Шиндяй. — Знаешь, как у мордвы национальная обувь называется? Поршни! Вот и шевели поршнями!

Дождь не лил — он бил, стучал каплями по голове и плечам. Я поднимал глаза — и не видел перед собой ничего, кроме потока воды и расплывчатого синего марева. Мы выбежали на центральную дорогу посёлка, и я удивился простой истине, которой не знал, дожив почти до тридцати: оказывается, от дождя песок становится не рыхлым и мягким, а наоборот, твёрдым, так что я бежал, словно по асфальту. Даже не заметил, где и как разминулся с Шиндяем. Я понял так, что он вывел меня на прямую дорожку, а сам скрылся, чтобы нас никто не увидел вместе.

Хитрый изворотливый колдун!

Я забежал к себе и принялся сушить одежду. Холодно не было — ливень будто смысл с меня пот, песок, и теперь от меня шёл пар, словно побывал в бане. Укутался в какую-то простыню и теперь просто слушал дождь. А шёл он долго, и затих лишь под самый вечер. Должно быть, на какой-то миг я забылся во сне, потому что чётко видел главную дорогу посёлка, дома-срубы с крылечками, столбы электропередачи, а главное — идущих друг за дружкой женщин в народных тамбовских костюмах. Их лица были румяны, украшенные бусами груди — крепки, я не видел их старыми, нет. Они поражали красотой, напором, силой. То ли это были жительницы Жужляя, а то ли духи леса, воды, небес и грома, пришедшие дать то, что от них просили. Утолить жажду истосковавшейся по влаге земли.

«Даждь дождь, земли жаждь» — эта фраза постоянно крутилась и крутилась в моей голове, пока я наконец не проснулся.

Мне по-прежнему казалось, что слышу женское пение и голоса — протяжные, но не заунывные, а добрые, хорошие. Будто бы теперь запела она — сама эта песчаная, удовлетворённая земля лесов. И слышались в шуме незнакомые, но такие мягкие окончания слов — атя, азя, ава, ляй. Всё ожило, и даже, кажется, птицы запели. Словно из рая наконец-то спустились настоящие благородные певчие.

Что-то настроение у меня стало совсем уж лирическим, подумал я, а чем занять вечер — не знал. Вышел в сад. С веток яблонь капало, пахло сыростью, хвоей, но так хорошо, что хотелось дышать во всю грудь. Забыл убрать надувной матрас — он теперь плавал в небольшой луже среди зарослей подорожника, словно лодочка по прудику.

Лишь подумал — побуду один тут, дождусь наступления полных сумерек, как кто-то зашумел мокрыми ветками. Показались двое — умиротворённый, непохожий на себя Шиндяй, и понурый старик.

— Вот интересно, где Пинди живут, в Пиндостане? Вот теперь тебе только туда и бежать, там тебя такого на радостях примут в объятия, — говорил Шиндяй. — Если, конечно, успеешь убежать, у тебя старуха меткая!

Он заметил меня:

— Михан, ты теперь тут пахан, раз полдома прикупил, надо вопрос решить важный, — сказал Шиндяй. — Вот, товарища, например, покормить, он сегодня столько пережил, а сам с утра не жрамши. Ты ведь не жрамши, Пиндя?

Тот как-то виновато кивнул и посмотрел на меня.

— Там где дом сгорел, и лишь пепла горка, два по сто росло кустов махорки, — пропел Шиндяй. Похоже, он решил добить старика колкостями, но, видимо, имел право. Тот отмалчивался.

Я принёс хлеб, какие-то консервы, что купил утром, паштет, запечённый в костре ещё день назад картофель, и мы, выловив в луже матрас, сели втроём на него, вытянув ноги.

— Вроде худые все, не порвём его до треску-то, — сказал Шиндяй, упав на него первым и облокотившись. Пиндя неловко примостился на краешке — точнее, на выпуклой возвышенности, где я обычно лежу головой. Он этого не знал.

— Двести кустов махооорки, — продолжал петь Шиндяй.

— Не надо, — только и выдохнул Пиндя. Мне стало его жалко.

— Ладно, ешь давай! А потом ко мне пойдём, чего уж там. Поживёшь, сколько надо. Только это, пить-курить не буш? У меня с этим строго! Сухость, строгость, так сказать! По древним лесным правилам.

Тот перестал жевать, не зная, что и ответить. Ломоть хлеба выпал из руки. Глаза его были красными — он давно протрезвел, но выглядел помятым, совсем нездоровым.

У меня в горле застыл комок.

— Пока вот так. А нос не вешай, начальство, думаю, что-нибудь решит. Оно у нас умное. Штрафанут тебя, да. И поделом. Как следует, — Шиндяй присвистнул. — Но потом сам посуди — не по миру ж вас пускать со старухой? Пустые избы в посёлке есть, может, чего выделят вам из фонда лесничества. Тебе, кстати, может, и страховка положена? А, Пётр Дмитрич?

Тот сидел, раскрыв беззубый рот, и без слёз плакал, задыхаясь и давясь:

— Я ж тебя, Витя, с грязью мешал, я ж на тебя людей натравливал… Даже ведь плёл по пьяни, что это ты, колдун, дождик украл! Ведь бывает такое! В лесу поживи, во всё верить начнёшь! А ты! К себе? Жить? Как так?

— Ладно, не надо, давай ещё сопли с тобой розовые, кучерявые развесим по веткам! Вот по всей этой красоте! Подбери нюни-то, да ешь лучше! И позубастей. А то нам с тобой ещё до дома пиликать. А дождик-то и я правда украл, всё заранее продумал.

Он посмотрел на меня:

— Что скажешь, Михан-пахан?

И я вдруг, сам не знаю почему, прочитал:

Не жди от меня прощенья, не жди от меня суда,

Ты сам свой суд, ты сам построил тюрьму.

И ежели некий ангел случайно войдёт сюда,

Я хотел бы знать, что ты ответишь ему?

— Здорово, — не сразу сказал Шиндяй. Пиндя не слушал — жадно ел, глаза его были пусты. — Это твоё, что ли? Молодец! У меня, я ж говорю — вот строчка придёт красивая, а дальше никак…

— Нет, не моё, это Борис Гребенщиков, из раннего притом. Песня у него такая есть — «Укравший дождь».

— Да, как никогда подходит, — Шиндяй сорвал тонкую веточку и стал жевать задумчиво. — Как никогда…

Скоро они ушли, и я подошёл к двери, посмотрел в темноту своего дома. Или сараюшки, как назвать… Заходить не хотелось. Пришли сумерки, но ещё было видно улицу. Дождик будто бы оживил посёлок. Где-то слышались разговоры. Соседка с противоположной стороны улицы шла за водой в колонку. И это спокойствие нарушил дребезг велосипедного звонка. Даже невольно вздрогнул, таким нездешним казался этот звук, будто прилетел из другого мира.

По песку, оставляя след, ехала девушка. В камуфляжном костюме и с большим рюкзаком за спиной, как у туристов. И она… свернула к нам. Точнее, на сторону бабы Нади. Меня она не заметила, и, постучав в окно, закричала:

— Бабушка, спишь уже, что ли? Это я, открывай! Встречай! — она смеялась, заглядывая в темноту окна. — Да не упади ты, что гремишь там, не спеши! Это я, я приехала, как и обещала!

— И ежели некий ангел случайно войдёт сюда, — пропел я себе под нос. — Я хотел бы знать, что ты ответишь ему…

Когти Степашки

Недолгая вечерняя дрёма перебила желание спать. Я бродил из угла в угол, спотыкаясь о хаотично стоящие вещи: заваленный мусором столик, старый косой шкаф, табурет, даже нашёл старинную прялку, которую не замечал раньше. Самый настоящий сарай купил я. Ну что ж… Изнывал от комаров, которые жужжали во мраке, словно крошечные истребители с подбитыми моторами. За обитой тонкой фанерой стеной бегали и шуршали мыши, и я понял, что и у них есть свой язык. Одна мышь пищала в углу, через мгновение ей отвечала другая — и затем слышался тихий перестук лапок.

«На свидание побежала», — подумал я.

Натянув до подбородка тонкое рваное одеяло, представлял, что вот-вот мыши выбегут в темноте, будут шнырять, в том числе и по мне, нагло цепляясь лапками и задевая хвостами по носу…

Я постоянно вставал, слонялся, и невольно мысли возвращались к девушке, которая приехала на велосипеде к соседке бабе Наде под самый вечер. Судя по всему, это была её внучка. Немного младше меня. Хотя как немного — лет на шесть, а то и больше. Наверняка ещё студентка.

Я ворочался с боку на бок, прислушиваясь к звукам ночи и второй половины дома, но там царила тишина. Закрою глаза — мысли крутились, как заезженный диск, мелькали обрывки минувшего дня, и так надоедливо, что жмурился, думая: «Ну остановись же, наконец!» Хотелось провалиться в сон, но не получалось.

Представлялась эта девушка. Лёгкая такая, спортивная и невысокая. Подвижная. Я толком не рассмотрел её, даже лицо, но мне оно показалось угловатым, даже в чём-то мальчишеским. Такая вот пацанка на велосипеде, с огромным рюкзаком за спиной. Без украшательств, макияжа — простая и настоящая, всё в ней было естественно, и потому так хорошо. Думал: мы с ней обязательно познакомимся! А как иначе — соседи ведь. Я и уснул, представляя, как она идёт по лесной дороге, рвёт цветы, а я немного отстаю, наблюдаю со стороны. Потом вижу, как она, разбежавшись, прыгает с косогора, и на лету садится на велосипед, катит с бешеной скоростью по лесу. И дальше — уже какой-то бессвязный калейдоскоп…

«Какое слово интересно. Бес связный», — мелькнула сонная мысль.

Я очнулся — зачесалось в носу. Вскочил — неужели и правда мыши по мне бегают, как по тротуару? Вроде бы нет… Помотав головой, протёр глаза. Посмотрел в маленькое окошко — начиналось ранее утро. В июне почти нет ночи, так что и в четыре утра хорошо уже всё видно. Повалявшись ещё немного, я вышел в сад. Выглядел со стороны я, наверное, совсем уж потрёпанным, будто с бодуна, да и сам видел плохо без очков. Должно быть, поэтому и понял, что в саду я не один, не сразу. У железной бочки, из которой Шиндяй прошлой ночью набирал воду затушить костёр, стояла она…

Ветки яблонь лишь слегка прикрывали её, словно слуги, держащие опахала. Девушка стояла спиной в плавках камуфляжного цвета. Я невольно сглотнул: больше на ней ничего не было! За миг до того, как поднял глаза, она вылила на себя ведро воды, струйки стекали по загорелой с белыми линиями от купальника спине, капли застыли, словно изумрудинки, на тонких угловатых плечах. Мокрые волосы, сплетённые в косички, напоминали змейки. Она сняли с них резинки, и взмахнула резко. Капли долетели на меня, и я невольно ойкнул.

— Подсматривать нехорошо! — сказала она и обернулась. Без всякого стеснения стояла в одних плавках и смотрела, расчёсывая волосы. Но я — сам не знаю, как мне удалось, не опускал глаз, не смотрел на маленькую грудь, а только — в глаза. Словно принимал бой от этой небольшой тигрицы. Она тоже смотрела в глаза, и посмеивалась — с огоньком, даже со злым надрывом. Это было какое-то дьявольское испытание (бес связный — опять промелькнуло у меня!), которое с трудом под нахальным натиском выдерживал. Если бы пялился, или попытался ретироваться — сразу почувствовал бы себя размазнёй, проигравшим. А она будто читала мои мысли.

«Вот стервоза!» — чуть не вырвалось у меня.

Она меня заковала и обезоружила, и всё, что мог сделать и сказать, было бы одинаково неправильным.

— Что, так и будем играть в гляделки? — спросила она, прыснув смешком, но при этом не поведя веком, — как в детстве, играл? Кто первый моргнёт, тот и проиграл!

Я невольно моргнул.

— Ну вот, совсем неинтересно, слабак, — она надула пухлые губки. У меня внутри всё упало: меня ещё никто так не называл. Возражать девушке, что ты не слабак — это всё равно, что бить себя самого по щекам.

А она смеялась — высоко, заливисто, так, должно быть, смеются русалки:

— Да, слабачок попался, — она уже натянула на мокрое тело топик камуфляжного цвета. Хотя он только подчёркивал её аккуратную маленькую грудь с торчащими от холода бугорками.

— Между прочим, предупреждать надо! — выпалил я, и удивился дурацкой обиде в голосе. Совсем уж неказисто прозвучало.

— Кого, о чём предупреждать-то? — спросила она, прыгая на одной ноге — вода попала в её поблёскивающее серёжкой ушко.

— Меня предупреждать.

— А ты кто?

Если бы я выдал: хозяин этой половины дома, новый жилец, обладатель — любое из массы других таких же дурацких определений, она бы меня не просто высмеяла — обхохотала всего своей колючей русалочьей насмешкой.

— Я-то… Я — Миша.

— Ты — Миша, а я — Стёпа, — смеялась она.

— Чего?

— Ничего! — она надавила на букву «г», сильно, с глухотой, свойственной всем тамбовским, как уже понял. — Чего слышал!

Она подошла вплотную, упёрла руки в боки и посмотрела нагловато снизу вверх — девушка была ниже меня почти на голову:

— Зовут меня так: Стёпа. Степанида, значит, полное имя. Папик мой поехал регистрировать рождение дочурки, и так вот записал на свой хохряк. Никого слушать не хотел — ему все говорили, назовём дочку Лерочкой, а он-то нет, не спорил. А как заполнил бумаги, стала я — Сте-па-нида! — она выпучила глаза, выразительные, зелёные. — Как моя прабабка — злостная колдунья. В её честь ней, значит, назвали. Вот так вот, Ми-ми-миша!

Она отошла, но тут же повернулась и, тыча мне в грудь острым ноготком, отчеканила:

— Назовёшь хоть раз Степашкой — убью!

«Боже ж ты мой!» — подумал я.

Она пошла в противоположную сторону, бросив на ходу:

— Это я бабушку надоумила объявление о продаже сарая в интернет дать. Подумала, может, какой дурак найдётся, и купит. Бабушке помогу. И ты нашёлся! Хотя вообще надеялась, что какой-нибудь тёпленький, пусть завалящий, но добрый пенсионерчик подвернётся, купит себе под дачу. Пенсионерчик — от слова пенсия, и бабушке моей на старости лет одной не скучно коротать денёчки станет, и пенсией с ней новый друг в итоге поделится. Зачем она ему одному-то нужна, правильно? По хозяйству, опять же, помощь. А тут на тебе — ты такой нарисовался, встречайте и любите меня, Ми-ми-мишу из Москвы. Жалко, я опоздала, а то бы ни за что бы ты тут не расчехлился!

— Слышишь, ты, — я положил руки в карманы. Она обернулась и встала в такую же позу. — А ты не слишком ли борзая, Степашка?

— Я же тебе сказала, — она протянула ко мне два пальца с аккуратными, но острыми ноготками. Казалось, она хотела засунуть их мне в нос и потянуть к себе.

— Ну и что, что ты сделаешь, страшная Степанида? Мне до этого знаешь что! — сказал я, и увидел, как она схватила висящее на бочке полотенце, и, скрутив его в тугую спираль, запустила в меня.

— Ничего так ты метаешь!

— Это ты будешь икру метать, если меня ещё раз Степашкой назовёшь, придурок!

Она ушла. А мне вспомнились обрывки сна. Да уж, та ещё штучка оказалась эта Степанида! Бес связный! Зажигалочка!

Я слышал, как проснулась баба Надя — она доила корову около пяти утра. За молоком решил к ней не ходить — от греха держаться подальше! Почему-то представил, как девушка скажет ей: «Бабушка, кого ты жить пустила, он же извращенец! Да он за мной подглядывал, слюньки пускал, пока я обливалась, и вообще!» И главное, мне крыть будет нечем, почти ведь правда. То есть, правда вообще… Так что лучше вести себя аккуратнее. Выждать.

Но выжидать не пришлось. Было около половины восьмого, когда я увидел, как моя новая соседка, экипировавшись в камуфляжный костюм и взяв подмышку папку, вышла на дорогу и двинулась в сторону центра посёлка. Поспешил ей наперерез, сам ещё не понимая, для чего.

— Что не на велосипеде?

— Пешком ходить надо! Чего тебе? — она покосилась, и вышагивала, спортивного темпа не снижая. Ещё что-то фыркнула под нос, не разобрал.

— Да ничего. Просто захотел с тобой… мирно поздороваться. Сразу-то как-то не получилось.

— И всё?

— Да.

— Ну здоровайся.

— Привет!

— Привет-пока. То есть, мне некогда!

— Я уже понял, что ты — деловая колбаса. Стёпа, — я произнёс медленно её имя, будто шёл по минному полю. — Думаешь, не вижу, что ты хочешь меня обидеть и отшить? Прямо сразу так, с порога.

— А ты и не пришивайся, я пуговиц, как видишь, не ношу, вся на молниях. А вот с порога я хочу тебя прогнать. С нашего порога.

— Не получится.

— Что?

— Ни прогнать, ни отшить.

— Это мы посмотрим. И не ходи за мной. Зачем это ты идёшь?

— Затем это иду, — по обе стороны дороги были дома, мы кивали встречным людям, здороваясь, и я злорадно думал о том, как ей не нравится то, что нас видят вдвоём. Видят, и что-то там про себя думают, наверняка такие у неё были мысли! Вот и хорошо!

— Я не иду за тобой, просто нам в одну сторону…

— У вас в Москве там все такие?

— Какие такие?

— Такие наглые! — прыснула она. — Мне в ту же сторону, что и тебе, бе, бе, бе! — ёрничала и гнусавила Стёпа.

— А ты, получается, из Тамбова приехала? Верно?

— Неверно! В Тамбове лесному делу не учат, я в Воронеже учусь, в лесотехническом.

— У мы какие серьёзные!

— Да уж, не как некоторые. Я в контору нашего лесничества иду, у меня сегодня первый день практики. Делом буду заниматься, а не прохлаждаться, в отличие от некоторых. А ты, бездельник столичный, мне мешаешь. И ведь увязался ещё на мою голову!

Мне всё больше и больше нравились её колкости, они что-то будили, а вернее, заводили во мне. Каждая острота — как поворот стартера. Я немного отстал, чтобы оценить её походку сзади. Как чешет, уверенно ногу ставит, вся такая камуфляжная, к тому же в плотно зашнурованных высоких берцах! Палец в рот не клади девочке с перчиком!

В многомиллионной Москве я не то что такого, а даже в половину такого заряда не встречал! Все зачахли и выдохлись на мёртвом асфальте. А тут — бомба, вот-вот рванёт, и меня хоть по кускам потом собирай!

И тут что-то поменялось, будто на миг выглянуло солнце. Она обернулась:

— Ты, уж если увязался, иди ровно, а не тянись, как сопля на верёвочке.

«Да, грубо, но это ж приглашение!» — подумал я, и в два счёта нагнал её резвый шаг.

— Загляну с тобой тоже в это, в лесничество.

— Зачем?

— Ну, я так понимаю, контора эта здесь — как власть основная, что-то вроде администрации. А я живу уж несколько дней, — пересчитал на пальцах. Хватило одной руки. — А местные власти визитом не уважил. С начальством не знаком.

— Да как же так? Тебя ж должны были с хлебом-солью встретить на въезде! Недоучли, недосмотрели…

— Исправим оплошность.

— Боюсь, не уважит тебя ничем начальство. Главный лесничий — Сан Саныч, не любит таких вот столичных штучек вроде тебя. Он человек дела, ответственный, уважаемый. И он, можно сказать, мой кумир!

— Вот как! Это всё интересно, но вот я смотрю на тебя, на твою боевую походку, а понять не могу: чем ты в лесу заниматься собралась? Какое дело тут для твоих хрупких плеч? Как соединить, ты — и лесоповал…

— У, какое ж примитивное видение картины мира! — выдала она. — Лесоповал — это место, куда надо всех московских согнать, и как можно скорее. Хоть какая-то польза от вас всех обществу нашему будет. Но и не знаю даже, справитесь ли лес-то валить, это работа для настоящих мужчин. Тут хоть небольшие, да знания потребуются, и руки крепкие, а в Москве уже и мужики в маникюрный салон ходят, бородам и прочим своим растительным местам процедурные часы выделяют. А чтобы в лесу работать, нужно много чего знать, и много чем пользоваться. Например, буссолью, высотомером, приростным буравом и ещё много чем. Слышал о таком инструменте?

— Буссоль-муссоль. Ты сейчас с кем вообще разговаривала?

— Что и требовалось доказать!

— Подожди, то есть, ты хочешь сказать: сейчас тебе в конторе это выдадут, и ты всё на себе попрёшь?

— Конечно. На хрупких, как говорится, плечах. Не тебя же в носильщики нанимать. Ты годишься разве только…

Она произнесла эту фразу, когда мы уже подошли к лесничеству. Всё в этом небольшом, но мощном здании отдавало грубоватой лесной крепостью и дородностью. Мощный сруб, резные наличники, выточенные из огромных пней кресла у входа, наконец, некрашеная шершавая лестница с поручнями, похожими на жёлтые кости животных, — от всего веяло спокойной и уверенной силой.

Мы поднялись, в узком коридоре разминулись с лесником в тёмно-зелёной форме. На стенах — советские плакаты с призывами и карикатурами, фотографии из жизни лесничества, тоже в основном пожелтевшие, старые, хотя были и новые: с посадки леса, раскорчёвки, какого-то праздника. В отдельном углу, украшенном вырезанной из бумаги красной гвоздикой — портреты ветеранов. Таких лиц — суровых, внимательных, сегодня и не встретишь… Участники войны смотрели со снимков и будто бы спрашивали: «Ну что, как живёте, чего добились?» Выше во всю стену белыми буквами на алом фоне сиял лозунг: «Лес способен и лечить, и радовать, не беречь его — себя обкрадывать!»

— Ой, Степанида приехала, красотка наша! — раздался голос. Мою спутницу приветствовала женщина — она сидела за столом у приёмной. — Как повзрослела-то! Ведь вчера, кажется, вот такусенькая бегала! На практику, значит?

— Здравствуйте, тёть Таня! Да! Сан Саныч у себя? — по-деловому спросила Стёпа, скрестив на груди руки с папкой.

— Да, проходи, конечно! Скоро планёрка начнётся, но он тебя рад будет видеть! Это с тобой, что ли? — женщина посмотрела на меня недоверчиво, оценивающе.

— А я не знаю, — ответила Стёпа, и взялась за ручку. Я прошёл следом, ничего не говоря.

Довольно просторный кабинет главного лесничего занимал, наверное, большую часть во всей конторе. У окна — массивный стол, весь заваленный бумагами, брошюрами, с советским календарём в виде ёлки с красной звездой: с помощью ручки можно было перелистывать даты. За столом сидел мужчина лет пятидесяти, он внимательно всматривался в карту, держа в одной руке карандаш, в другой — транспортир из прозрачного синего пластика. На нас мужчина даже не посмотрел — о чём-то сосредоточенно думал. Я вспоминал — не его ли видел вчера, во время пожара у Пинди? Не он ли меня тогда оттолкнул, или кто-то другой? Всё же было так бешено, как в три дэ фильме.

Если бы у меня раньше спросили — каким мне представляется работник леса, я бы ответил — здоровый, краснолицый, в целом — мордатый, даже, наверное, подпитой такой мужик. Этот же лесничий под столь примитивно-стереотипный образ не подходил. Аккуратные черты лица, узкие очки без оправы на самом носу, поблескивает залысина. Истинный интеллигент, утончённо-сдержанный. От такого не услышишь грубого мата, и не застанешь в рюмочной после работы. Сан Саныч дышал благородством, правильностью.

Я посмотрел в противоположный угол. На столике стоял глухарь — большой, красивый, с задранной к потолку головой.

«Гордая птица, прям как Стёпа», — подумал я.

Сан Саныч снял очки, поднялся, поздоровался и приобнял девушку, потом протянул руку мне, посмотрел — и в его умных глазах я прочёл вопрос: «Кто и зачем?»

— Доброе утро! Я — приезжий, из Москвы. Может, слышали обо мне, Михаилом зовут. Вчера вот немного помогал с пожаром…

— Да, знаю, — ответил он, и в этой фразе послышалось: «Ну и что дальше?»

— Зашёл вот поздороваться.

— С нашей Стёпой, так понял, уже знакомы. Это хорошо. Но это, учтите, мы её с детства знаем, и в обиду не дадим, а вот вас…. Так что не вздумайте нашу умницу обидеть!

«Она сама кого хочешь!» — так хотелось сказать, но промолчал. Я не понимал: серьёзно ли мне это говорилось?

— Такую не обидишь, — всё же сказал я. Стало как-то неловко — и оставаться неправильно, и уйти нельзя. Но Сан Саныч вдруг улыбнулся:

— Вот и славно! А то, что с тушением пожара хотели помочь — похвально. Но рядом с огнём без знаний, подготовки находиться нельзя! Случится с вами ещё чего — нам такой крупный межрегиональный скандал не нужен! — он засмеялся. — Но в целом что — похвально. Но ещё похвальнее будет, если вы никогда и ни при каких обстоятельствах не выступите виновником пожара, — он посмотрел на Стёпу. — Кому лес защищать — вот вопрос. У нас кадровый голод самый настоящий. Лесничество — одно из удалённых, а площади огромные, леса тянутся во все концы. Рабочих рук не хватает, никого сюда никаким пряником не заманишь. Да и пряника нет. Выбрать труд в лесу сегодня может только человек, преданно наше дело любящий. Тот, кто думает здесь лёгкий рубль заработать, быстро разочаруется, — он растерялся. Видимо, говоря с нами, постоянно думал о чём-то другом. — Так о чём я?

— Лишние руки, — сказал я, и показал ладони, как будто именно о них шла речь.

— Да, если есть немного свободного времени, буду рад небольшой помощи, или услуге, можно и так назвать. Я имею ввиду информационно-пропагандистскую работу. Ведь судя по старику нашему, курилке, не все понимают, чем может закончиться неаккуратное обращение с огнём. И для них ведь — в первую очередь. Так что, если пообщаетесь с людьми, листовки-памятки им наши вручите — лишним уж точно не будет. У самих времени на это не хватает, а ведь важно!

— Да, — сказала Стёпа, по-прежнему сжимая перед собой папку. — Но я ведь не просто так к бабушке приехала на каникулы, у меня — производственная практика!

— Вот ещё, какая ерунда! — засмеялся Сан Саныч. — Давай сюда бумаги свои, всё подпишу, что успешно прошла, и иди себе — загорай-купайся. Тем более, ухажёр к тебе уже приклеился.

— Точно, как банный лист, — фыркнула она. — Я так не хочу! В смысле, про практику! Сами же говорите, рук не хватает, а мне такое предлагаете! Всем хочу на практике овладеть!

— Ладно уж, пошутить нельзя, то-то тебя не знаю, что ли, — сказал Сан Саныч, и подошёл к большой карте на стене. — Я бы тебя не то что на практику, а в штат взял, прямо с сегодняшнего дня! Переводись на заочное обучение, и давай уже работать! Ты и так всё знаешь.

— Нет, мне до «знаешь» очень далеко!

— Брось! Ну вот, проверим. Смотри на карту: что за номерки? — он показал карандашом.

— Номера кварталов, — она выдохнула так, будто у выпускника вуза проверяли таблицу умножения.

— А что означают цвета на карте?

— По насыщенности оттенков можно различить спелось древостоя, — негромко отчеканила она, как на экзамене. И при этом посматривая на меня. — Тёмный цвет — спелый, бледный — молодой лес.

— Ну вот, я же говорю, всё ты знаешь!

В дверь, пока мы разговаривали, не раз заглядывали.

— Ладно, молодые люди, урвали у меня минуту — и будет. Сейчас время жаркое в самом прямом смысле. Ещё Пиндя, ой, простите, Пётр наш Дмитриевич дел наделал — меня в управление на ковёр вызывают! После планёрки еду.

— Так что с практикой? Может, к кому меня определите помощником? — спросила Стёпа.

— Да надо бы, но придётся тебе, видимо, больше самой по лесам топать, я буду задания давать, есть чем заняться. Ты завтра ещё раз ко мне зайди, может, хоть чуть поспокойнее выдастся утро. Решим всё, не беспокойся. А пока… загляните к нашему горе-пасечнику, к Пал Егорычу. Хотя какой он пасечник…

— Это к Ну-ну? — спросила она.

— К нему, — усмехнулся Сан Саныч. — Весь такой деловой, а ничего же не смыслит в том, за что взялся! А у него там и дымарь, и другой инвентарь, с огнём связанный. Не дай бог, ещё один поджигатель будет на мою голову, тогда уж меня снимут, — он достал платок и вытер пот с шеи. Несмотря на утро, в кабинете было довольно душно. — Хотя оно, может, и к лучшему, если снимут, хоть высплюсь, на рыбалку схожу, а то Шиндин вон ловит, а я только смотрю да завидую. Ладно, вот вам листовки, берите, и дуйте к Ну-ну, то есть, к Пал Егорычу, нашему дорогому пчёлычу. Пасека его прямо к лесу выходит на окраине, так что если огонь от него пойдёт, быть большой беде. Тут хоть и безбожник, а перекрестишься! Побеседуй с ним, Стёпа. Ну и московскому гостю небольшую экскурсию проведи заодно.

— Вот ещё, я — будущий мастер леса, а не экскурсовод!

— Все профессии важны, все профессии нужны, — засмеялся Сан Саныч.

Мы закрыли за собой дверь.

— Так вот и будешь весь день за мной хвостом плестись? — спросила Стёпа, когда мы спускались по ступенькам.

Я не ответил: утро выдалось жарким, сильно парило. Стоило опять ждать ливня:

— Стёпа, да уж понял, что барышня ты когтистая, но хватит уже, может? С тобой я иду, не с тобой — какая разница. К тому же меня Шиндяй обещал как раз познакомить с этим, как его, с Ну-ну.

— Ах, ты ещё и с Шиндяем этим успел снюхаться? — сказала она, поджав губки. — Хотя, чему удивляться? Одно к другому всегда тянется.

Мы шли, и я ни о чём не говорил, зная, что на каждое, даже самое пустяковое слово услышу триаду острот. Подумал — интересно, это характер такой? Или возрастное? Или напускное? А может, всё сразу. Она и со стороны казалась по-боевому напряжённой, словно готовилась отражать мои слова, как выпады шпаги.

— Будет дождь, — подняв глаза к небу, сказал я.

— Это ещё почему? — казалось, она готова оспорить любую истину только потому, что её произносил я.

— Потому что ты голая обливалась, а эта примета — как раз к дождю. Я знаю. Проверено старомордовским способом. К тому же ты ведьма потомственная, сама же не отрицаешь!

Она больно ущипнула меня за плечо. Я хотел ответить тоже каким-то телесным прикосновением — а что, хороший переход, но наше «мирное общение» перебил выкрик Пинди:

— Рой уходит! — он ловко, будто было ему лет, как нам, перепрыгнул через жердь ограды, и пробежал мимо с поднятыми руками. Глаза закатил, язык высунут.

Мы переглянулись со Стёпой, и засмеялись.

— А давай с тобой бегом на пасеку, кто первый? — спросила Стёпа. — Или лёгкие боишься выплюнуть с непривычки?

Я не ответил — рванул через ограду в ту сторону, откуда выбежал Пиндя. О чём тот кричал, я не понял. Какой такой рой, и куда уходит?

Мы бежали в сторону усадьбы пасечника. Я был первым, но Стёпа не отставала. На миг обернулся, и увидел её раскрасневшееся напряжённое лицо.

«Догоню и убью!» — говорило выражение лица.

Дом Ну-ну и его хозяйство были на отшибе, точнее, на небольшом взгорке за посёлком. Сразу за покосившимся сараем начинался просторный луг, красивый и сочный, как на картинке, а за ним — стройный сосновый лес. Чуть поодаль в тени под шиферным навесом стояли разноцветные, похожие издалека на спичечные коробки ульи.

Кому и зачем кричал Пиндя — было совсем уж непонятно, потому что краем глаза я заметил, что старик, обежав круг, возвращался туда, куда стремились и мы. Стёпа меня так и не догнала. Но когда я достиг сарайчика, согнулся, положив руки на колени, она ткнула меня в плечо:

— Что, запыхался? А я говорила, выплюнешь весь свой слабый ливер!

— Что ж не догнала тогда?

— С детства мальчикам фору даю, чтоб они лидерами себя чувствовали, мужчинами вырастали. Да толку-то! И вообще, мы же в салочки играем. Я выиграла. Потом будет твоя очередь.

— Рой уходит! — вновь раздался выкрик Пинди, теперь слабый, на выдохе.

— Да замолчи ты уже! — из-за сарая вышли двое, и по голосу узнал Шиндяя. Рядом с ним шёл человек в затасканном переднике и шляпе с сеткой — прямо настоящий такой пасечник, как на фотографиях бывают. Они оба смотрели вверх, и я тоже поднял глаза, и только теперь всё понял. Пчелиный рой я видел впервые, он напоминал чёрный жужжащий шар, точнее даже, неровное облако, застывшее выше крыши сарая.

— Что делать? Что делать! — выл пасечник, взявшись за голову.

— Во заладил. Да ничего! Ничего не остаётся — разве что пальнуть, — сказал Шиндяй, почёсывая щетину. — У тебя же ружьё есть?

— Да ты что, Витёк, рехнулся, оно ж у меня того! Без документов! — сказал он с ударением нам «у». — Если услышат, сообщат, у меня обыщут и то-сё — это ж сам понимаешь, срок! А для тебя с твоей, так скажем, биографией, это что будет значить, сообразил?

— Конечно. Ну, тогда пусть себе летят твои пчёлки, куда хотят. Раз поднялись. Найдут себе пристанище. Хорошего им полёта!

— И всё? И всё! Ну-ну! Я думал, ты поможешь! А ты! Ну-ну ты!

— Нет, Ну-ну — это ты. У тебя и минуты нет, решайся.

Человек в шляпе с сеткой поколебался, махнул рукой, и кинулся в сарай. Через миг выбежали с двустволкой, нацелился прямо в рой.

— Ты идиот? — Шиндяй выхватил ружьё.

— Я думал, ты в них собрался. А как надо-то?

Шиндяй сплюнул, взвёл курки. Поднял стволы вверх, уперев приклад в плечо выше напряжённого бицепса. Раздался оглушительный дуплет.

Пиндя аж вздрогнул, и заткнул уши, но уже после выстрела. Затем стал их смешно прочищать. Он настолько эмоционально на всё реагировал, что вот-вот мог упасть на землю и затрястись от переизбытка чувств. Стёпа же — я знаю, совсем неосознанно, но спряталась за моей спиной и, выглядывая, наблюдала за стрельбищем с опаской.

— Чего застыл, ящик, ящик неси, пчеловод хр… — Шиндяй перевёл взгляд на девушку, и проглотил ругательство.

Я снова посмотрел вверх — на удивление рой собрался плотно, замер. Пчёлы болтались, словно мухи на заре, а потом стали медленно опускаться, замирая поминутно в воздухе. У них будто был коллективный разум, который решал — где можно приземлиться? И ящик — или пустой пчелиный улей, я не очень разбирался, который поставил Ну-ну, кажется, пришёлся им по душе. Они стремились туда.

— Ну-ну, ну и дела! — радостно сказал горе-пасечник, и посмотрел с уважением на Шиндяя. — Ты и правда колдун! Как так-то?

Шиндяй стоял, положив ружьё на плечи за спиной. Выглядел, как герой боевика:

— Век живи — век учись… у меня! — сказал он. — Пчёлы не любят плохой погоды, не лётная она. А гром — сам знаешь, предвестник её. Это ж самый что ни на есть дедовский способ — если рой уходит, надо бить в медную посуду, в тазы, во что угодно, водой брызгать даже. Ну, или пальнуть вот так, как мы. Помогает, как видишь!

— Ещё как! Ну-ну!

— Ты учись, раз пасекой занялся. А то я, может, скоро помру, кто тогда за твоими пчёлами следить станет?

— Типун тебе на язык! Что дальше делать-то?

Но на этих словах рой снова, будто очнувшись, остановил приземление, поднялся выше сарая, и улетел, словно немного поразмыслив, или попрощавшись с местом, двинулся в сторону леса. Жужжание медленно удалялось в нагретом безветрии.

— Эх ма! — сплюнул Ну-ну. — А это — что? А это — как? Сглазили мы его, что ли?