Бесплатный фрагмент - Шелковичные чернила

НЕ МАРТИН ИДЕН

Как-то совершенно случайно в руках у меня оказалась подготовленная к изданию рукопись книги Иванна Черняева «Шелковичные чернила». Первая мысль, которая промелькнула у меня в голове, когда автор предложил мне с нею ознакомиться: «Как? Художественная проза?». И вы поймёте почему…

Я довольно внимательно прочитал рукопись и без обиняков высказал автору своё субъективное мнение, и он, не посчитав зазорным, попросил всё это оформить в виде текста и предоставить в качестве предисловия. Хотя не хочется выступать в роли камертона и портить читателю предвкушение чтения, но раз автор сам не против, я выскажусь. Как говорил один наш общий знакомый на собраниях в одном слишком одиозном горловском литературном объединении, перефразируя античного классика: «Иван мне друг, но истина дороже!»

Итак, Иванн (И. А.) Черняев, которого большинство донбасских читателей знает как Ивана Нечипорука, выпускает в свет сборник рассказов, который состоит из четырёх разделов. Сразу оговорюсь, что меня в этой ситуации так напрягло: стихотворец и публицист — выпускает книгу художественной прозы. Насколько она художественная — читатель сам оценит. Просто, если мне не изменяет память, не так давно в интервью московскому литературно-художественному журналу «Парус» Иван признавался, что опыт написания прозы у него есть, но нет чувства, что это его. Что произошло за эти полтора года? Может быть, сомнительный успех его публицистической книги «Круги по воде», которую он выпустил два года назад, подтолкнул его обратиться к прозе? Не будем задаваться такими вопросами, а примем как данность то, что человек, выпустивший в свет несколько поэтических и несколько публицистических книг, вдруг решается на новый шаг, пробует себя в прозаическом направлении. Проза стихотворцев — само собой явление в литературе частое. Иногда проза и поэзия у автора идут параллельно (Пушкин, Лермонтов, Пастернак, Клычков), иногда автор уходит от стихов и обращается к прозе (Щедрин, Катаев, Чёрный-Диденко, Платонов), реже случается наоборот, но бывает. Поэтому, когда автор обращается от одного литературного направления к другому, всё зависит от тонкого чувства текста, может ли автор сконцентрироваться на письме и не путать две стихии. А иногда и три (как в нашем случае, если взять во внимание то, что И. А. Черняев — это в первую очередь публицистическое альтер-эго Ивана). Но читая черняевскую прозу, мы видим, что нового Мартина Идена из него не получилось. Насколько он ушёл от поэзии и публицистики, искушённому читателю станет понятно буквально с первых рассказов. Не ушёл! Видит Бог, не ушёл. Как стреноженный конь, автор остался верным рабом и поэзии, и публицистики. Листая страницы книги, читатель увидит, как часто в художественном тексте мелькают то назойливо-поэтические образы, то канцеляристски-сухие публицистические фразы, и ему не всегда удаётся придерживаться золотой середины, будь то пролетарские зарисовки, или окололитературные, не хватает им какой-то полноты. Хотя, можно вспомнить, что ответил Гребенщикову Константин Кинчев на обвинение в своей плоскости: «Может я и картонный герой, но я принимаю бой!». Может и наш герой пытается циклом этих произведений, что-то доказать себе, взять какую-то определённую планку? Хотя его последние более эссеистические, нежели худо-жественные тексты из раздела «От себя к себе» заслуживают похвалы, но и тут он не ушёл от какого-то определённого, едва уловимого алгоритма, который наполняет отдельные произведения вторичностью повествования. Хотя ключ, к некоторым кодировкам прозы, читатель, который дойдёт до конца, обнаружит именно в этих автобиографических зарисовках.

В принципе, не скрою, что всё написанное автором меня увлекло, и в кое-каких героях я узнавал наших общих знакомых, даже пытался разгадывать его географические ребусы, так как он в своих произведениях почему-то старательно уходит от реальных топонимов, и, тем не менее, в Изотовске, Никитовке, Комсомольске, а уж тем более в Горловатой, видно Горловку, а в Рутченковске смело можно узнать Донецк, в Немышлянске — Харьков и тп. Интересно и то, что практически в каждом произведении автор заведомо использует ключевые реминисценции, парафразы и аллюзии, вживляя их в тело текста, довольно интересная фишка, и я думаю, читатель согласится со мной, довольно удачная, хотя не всегда заметная, именно поэтому такие вставки он выделяет в теле текста курсивом. При дотошном изучении материала можно увидеть отсылки к произведениям Булгакова и Пушкина (Белкина), Чапека и Гофмана, Приставкина и даже Башлачёва… Кстати, если присмотреться к названиям разделов, опять же можно увидеть отсылку к Карелу Чапеку, помните его «Рассказы из одного кармана» и «Рассказы из другого кармана», скорее всего это дань литературному кумиру.

Я понимаю, что первые три раздела –это отнюдь не автобиографическая проза, и тем не менее, что-то до боли знакомое в произведениях присутствует, но… Но меня-то всё это увлекло лишь потому, что я знаю автора и мне разгадывать эти ребусы занимательно. А вот будет ли это интересно стороннему наблюдателю, смогут ли читатели пропустить прозу Иванна через себя — вопрос открытый…

Подведу итог: раз уж автор решил дать этой книге жизнь, пусть будет так, что касается моего мнения, автору не стоит зацикливаться на прозе. Я не уверен, что мне захочется увидеть спустя определённое время новую прозаическую книгу Ивана (Иванна Черняева). Надеюсь, что автор, выпустив это издание, наиграется в прозаика, так сказать — выпустит пар, и благополучно забудет об этом. Пусть уж лучше выходят поэтические книги Нечипорука с завидной регулярностью. Не зря ведь он чувствовал, что проза — это не его. Предчувствия его не обманывали. Хотя, может я не прав? Если вы готовы высказать своё мнение, я согласен его выслушать: tzzalko@yandex.by

С наилучшими побуждениями, М. Скальд

РАССКАЗЫ ИЗ КАРМАНА ПЫЛЬНОЙ РОБЫ

Дмитрию Золотарю

УСКОРЕНИЕ ПО-ЧУМАЦКИ

Виктору Гончаруку

Не помажешь — не поедешь.

(Народная мудрость)

Семья моего деда была одной из первых трудовых династий рабочего посёлка Гольма. Его отец был родом из курских крестьян. Получается, что мой прадед через двадцать лет после отмены крепостного права оказался без земельного надела, так как из-за двух неурожайных лет раздал всю свою землю за долги. И тогда он отправился на земли Новороссии колонизировать степные чернозёмы, к троюродному брату, который осел в Херсонской губернии в районе Великой Лепетихи. Но до желанной землицы он не добрался, потому что в первую же зиму застрял на угольном руднике Корсуньская копь, который располагался недалеко от села Железное. Хотел подзаработать перед переездом на новые земли, да затянула его шахта. Поначалу работал коногоном, а потом, погнался за жирной копейкой и стал работать проходчиком. Сперва ютился в казарме, потом выписал жену с детьми и вырыл себе просторную землянку в районе 13-й линии посёлка, где и жили, и детей растили, и мечтали о лучшей доле. А когда спустя пятнадцать лет лишился в шахте трёх пальцев на правой руке, переселился на Государево-Байрацкие доломитные карьеры господина Глебова работать возчиком, но помер через два года, а его место занял сын, то есть мой дед.

В те времена на месте посёлка стояло всего несколько хаток, утопающих в вишнёвых садах, расположенных вокруг карьеров и строящегося заводика по обжигу доломита, да пара бараков, один из которых называли балаганный, а другой коморный. А вокруг бескрайняя степь — Дикое Поле. Но уже тогда от завода до Никитовки через живописную степь была проложена мощённая камнем дорога, чтобы в непогоду бездорожье не могло помешать доставке доломитной продукции на станцию. Степь в ту пору была малообжитой и полудикой, поэтому пятиверстовая мостовая, ведущая сквозь густые ароматные травы, из которых голубыми глазёнками выглядывали цветы петрова-батога, была почти чудом.

Но, несмотря на красоту бескрайних полей, когда приходила жара, путешествие от Гольмы до Никитовки становилось невыносимо утомительным. Ни единого деревца, ни единого кусточка, чтобы путнику в знойный день передохнуть от одуряющей жары, и лишь на многие вёрсты безлюдная степь. Изредка ленивая тучная серая цапля, вяло махая крылами, пролетит над выгоревшей степью в сторону Бахмутки, или грозный хозяин здешних мест, красавец-коршун зависнет крестом в нежно-лазоревом беззвучном небе, ни посвиста увальня-байбака, ни писка птиц в траве не услышишь, пока гордый властелин донецкого неба задумчиво парит над степью.

Дед мой шесть дней в неделю возил в Никитовку сырой доломит с гольмовских карьеров, а в воскресенье либо занимался хозяйством, либо пару раз в месяц запрягал в опостылевшую повозку двух рябых волов и тащился на привокзальный рынок за провизией, так как в будние дни рынок был малолюдным, а цены вдвое выше.

Как-то одним воскресным июльским утром дед, встав до восхода солнца, запряг волов и отправился на рынок. Дорога по утренней, ещё дышащей ночной прохладой степи, — одно удовольствие: в лазурном небе уже пели жаворонки, слышен был писк перепелиного выводка да дурашливый посвист байбаков, выглядывавших из травы, как половецкие каменные бабы. Несмотря на то, что безрессорный воз по брусчатке тарахтел и взвизгивал при малейшем движении, дед по старой привычке не придавал этому значения, сосредоточившись на полудиких красотах родного Бахмутского уезда. Травы горели на солнце жемчужинами росы, и свежий ветер благословлял путника нежной прохладой. И потому, наслаждаясь чудесным видом утреннего пейзажа, дед не заметил, как очутился в Никитовке.

В тот день на рынке всё шло как обычно. Дед торговался, ругался, отплёвывался, но мало-помалу скупил всё, что заказывала жена. Погрузив мешки и корзины в возок, он тронулся в обратный путь.

Время уже было за полдень, солнце стояло высоко, палило нестерпимо, деда разморило, и он сидел уныло на возу, вяленько подгоняя волов, которые, как на грех, шагали (как казалось ему) медленней обычного, а кнут на этих рябых чертей не оказывал должного влияния, и они размеренным шагом тащили повозку по пыльной мостовой. И тут вдруг заднее левое колесо начало издавать такую кричять*, что у деда уши стало закладывать, он тут же остановился, и, сняв с задней части дрожины ведёрко с дегтярной смазкой, промазал хорошенько ось колеса.

И тут дед вспомнил разговор с одним чумаком, возившим соль в Никитовку с Торских озёр, который рассказывал, что, дескать, если волам помазать под хвостами коломазью, то они пойдут быстрей, сам, мол, пробовал. И, желая поскорей добраться до дому, дед решил самолично испробовать метод. И, не вдаваясь в долгие раздумья, дед исполнил эту несложную процедуру, не жалея «волшебного» средства. Волы поначалу шли, как ни в чём не бывало, но минут через пять дед заметил, что шаг ускорился. «Ага, — обрадовался он, — заработало!» — и мысленно похвалил себя. Но тут волы ещё более ускорили шаг, постепенно переходя в борзый полугалоп. Все попытки остановить их оказались тщетны. «Будь оно не ладно!» — ругался дед, не успел опомниться, а уж и Гольма показалась. «Стойте, проклятые!» — орал он, но волы неслись. Деду стало не на шутку страшно.

На счастье увидел он идущего навстречу кума, и начал дед скидывать мешки на ходу. «Кум, выручай! — кричал дед, — отнеси харчи Марии, скажи ей: волы сказылысь!» Последние слова кум еле расслышал, так как повозка пронеслась через посёлок и полетела по дикой степи. Кум, почесав затылок, стал собирать разбросанный товар.

А дед по бездорожному океану ковылей мчался на возке, трясся и подпрыгивал на кочках, орал на волов, плакал, смеялся, молился угодникам, поминал недобрым словом торского чумака и его матушку, а волы резво бежали по седым травам, и шлейф серой пыли тянулся за повозкой.

Через полчаса такой гонки возок не выдержал, сперва лопнула задняя ось, а потом волы, оторвавшись с ярмом от повозки, рванули дружным галопом, а дед, проклиная всё на свете, махая руками, погнался за ними, путаясь в травах и обливаясь холодным потом.

Волов он поймал в зловонной луже в заболоченном яру недалеко от Гладосова хутора, где рябые черти, блаженно жмурясь, принимали ванну.

К вечеру, обессиленный и голодный, дед привёл волов домой и завалился спать. На следующий день вместе с кумом дед подобрал в степи «потерпевший крушение» возок. А потом долго ещё весь посёлок смеялся, узнав истинную причину бешенства волов.

После этого случая дед стал более вдумчивым и более консервативным. И если от кого-нибудь, когда либо, он слышал дельные советы, тотчас хмурился, и, махнув рукой, говорил: «Да ну вас…»

Сейчас Гольма, которую почему-то не спросив громаду стали обзывать Гольмовским — крупный рабочий посёлок (хотя теперь уже вымирающий), мазаная хата деда давным-давно развалилась, на её месте уже много лет стоит магазинчик, мостовая частично заросла, частично разрушена построенной в советские времена нефтебазой. В Никитовку, в другом направлении идёт асфальтированная неудобная трасса — расстояние до станции увеличилось. Правда в начале ХХ века появилась и железнодорожная ветка от Никитовки до Попасной… Доломитному заводу никак не дадут лада, хозяева меняются чуть ли не каждые полгода, народ разбегается в поисках лучшей жизни.

А волов у нас давно не держат.

___________________

Кричять* — (диал.) колёсный пронзительный завывающий скрип.

МАКСИМ — ШАХТЁР

Когда я впервые его увидел, сразу обратил всё своё внимание на эту хмурую задумчивую физиономию. Была зима, после получения фонаря-коногонки, я подошёл к стволу, клеть только отъехала, поэтому я, чтобы не мёрзнуть на бетонном полу в резиновых сапогах, зашёл в «ожидалку». Он сидел на скамейке, его недовольная грязная морда, щурясь, смотрела в мою сторону, с какой-то глобальной флегмой. Я сел на скамейку напротив и тоже сконцентрировал на нем все своё внимание, ведь существо на самом деле было очень занимательное. Его вибриссы нереально белели на замурзанной физиономии, сразу было заметно, что его окрас когда-то был бело-черным, но исходя из того, что шахта есть шахта — это было очень давно. Глядя на эту двухцветную хмурую морду, припомнились слова величайшего из котов: «В нашей породе мужчины в черно-белой шкурке не в диковинку», а на этой шахте, как я успел заметить, это был кондово-классический окрас. Скорее всего, именно потому, что белый цвет был далеко не белым, а кардинально-дымчатым, этот котяра выглядел до-вольно древним.

«Ожидалка» ожила, стали заходить рабочие, садиться поближе к радиаторам, греться. Когда на скамейках мест свободных не осталось, какой-то забойщик взял кота и посадил его на высокий подоконник, а сам сел на его место. О, с каким презрением посмотрел котяра на захватчика: «Ну, ты и сволочуга!» — говорил его нахмуренный взгляд.

— Что же ты обижаешь заслуженного шахтёра — обратился к забойщику пожилой проходчик, — его уже на льготную пенсию скоро всей шахтой провожать будем, а ты его с нагретого места…

Через пару минут подошла клеть, все вышли на посадочную площадку, однако, эта клеть шла не на мой горизонт, поэтому я вернулся в «ожидалку». Кот уже снова сидел на своём месте, а рядом сидел тот самый проходчик, что заступался за кота. Он гладил животное по холке и приговаривал: «Ну, что, Максим, сегодня в шахту с нами не поедешь?»

— А что, ездил? — как человек новый на этом предприятии, я не сдержал своего удивления, я слышал, что животные очень плохо переносят спуск на огромной скорости на большую глубину, я и сам лет пятнадцать назад первые недели, в начале работы в недрах, очень неважно чувствовал себя после спуска-выезда.

— Ещё бы, — сказал проходчик и поведал мне приключения, этого почтенного кота.

Как-то бригада лесогонов1 ехала в ночную смену, а бригадир их днём изрядно заложил за воротник, отоспаться не успел и в шахту ехал, водя обезьяну2. Хмельная голова — и бедовая, и смешливая, и, когда бригадир увидел кота Максима, который сидел на посадочной площадке возле будки рукоятчицы3, взял его на руки, а затем, под хохот всей бригады сунул за пазуху, приговаривая: «Поехали, котик, шахтных мышей гонять». Подошла клеть и вся весёлая компания, вместе с ничего не понимающим котом, поехали на горизонт 975 метров. Лесогоны, когда спустились в шахту, выпустили Максима на околоствольном дворе, и приказали: «Мы через четыре часа вернёмся, а ты, чтобы всех мышей переловил» — и отправились на свой участок. Кот побегал вокруг ствола, потом стволовой4 видел, как Максим побежал по штреку в сторону южного крыла. Где его носило пару часов — неизвестно, но ближе к концу смены, диспетчер подвижного состава возле опрокидной установки встретил кота:

— Максим! А ты что тут делаешь? — диспетчер был шокирован появлением маленького хищника на квершлаге. Он занёс кота в свою каморку, поделился салом, которое осталось у него от тормозка. А потом, когда смена закончилась, вместе с Максимом выехал на-гора. Возле рукоятки он отдал рукоятчицам кота:

— Ну все, девчонки, кот теперь настоящий шахтёр.

Казалось бы, тут рассказу и конец. Но не тут-то было. Через несколько дней, подгонщицы5 заталкивали в клети вагоны с шахтным лесом. Вдруг девки смотрят, а в клети, под вагоном сидит Максим. Они его и колбасой выманивали, и горбылём его выталкивали, а он не идёт. «Ах так!» — дали рукоятчицы три звонка, и клеть отправилась в шахту. А через несколько часов кот выехал на поверхность вместе с мужиками:

— Девки, — смеялись шахтёры, — принимайте заслуженного мышегона шахты Гаевого.

Так и повелось, как охотничьи инстинкты возьмут верх над котом, так и едет Максим в шахту на мышиную охоту. Ест он их, или нет, не известно, но как ловит мышей, видели часто.

— Так-то, — закончил свой рассказ проходчик, — в Донбассе и животные особой шахтёрской закалки. Правда ведь, Максим?

Но кот, щурясь от люминесцентного освещения, ничего не ответил.

Подошла клеть, я ехал на свой горизонт, затем полтора километра шёл на свой участок, а у меня из головы не выходил этот кот, который уже шесть лет, добровольно ездит в шахту, по кошачьим меркам, наверное уже третью пенсию зарабатывает? Это тебе не гофмановский кот-филистер. Мои размышления были прерваны уже на рабочем месте, где я раздевался, перед «штурмом» лавы, мышиным шебуршаньем.

— Радуйтесь, паршивцы, — обратился я к мышиной общественности, — что наша «Юльевка»6 находится далеко от ствола, а то Максима бы сюда пригласили.

Но мыши деребанили в забуте7 кем-то недоеденный хлеб, и были совершенно равнодушны к моим угрозам.

____________________

Лесогоны1 — так на шахтах крутопадающего падения называют горнорабочих очистного забоя.

2 — на шахтах Горловско-Енакиевской агломерации про пьяных говорят — водит обезьяну (аналог украинского фразеологизма «водить козу»).

Рукоятчицы3 — ответственные за погрузку людей и грузов в клеть на поверхности

Стволовой4 — ответственный за погрузку людей и грузов в клеть в шахте

Подгонщики5 — ответственный за погрузку материалов в клеть.

Юльевский6 — имя 108 участка (пласта k7). На шахтах Центрального Донбасса существует традиция давать пластам имена.

Забут7 — завальная сторона выработки (иногда — завал).

МОРЯЧОК

Шахта! Как в горняцком городе избежать работы на ней? А никак!

После училища Ванька, отработав месяц преддипломной практики на пищеблоке детского лагеря в Цветогорске, окончательно разочаровался в поварской профессии. Нет, мечта попасть в армии на корабль и стать коком ещё теплилась, но работать в столовой на бренной земле охота отпала. Его друг Митька, окончивший в этом году 11-й класс, сразу же выйдя из-за школьной парты, устроился на шахту Глубокая поверхностным слесарем. На шахтной котельной работа летом — не бей лежачего. И Ванька, сбежав из детского лагеря, проваландавшись целый месяц без дела, дабы не сидеть на шее у родителей, тоже вслед за другом потянулся на шахту, на поклон к теплотехнику. Но если Митя успел поработать на котельной месяцок учеником, то Ванька сразу, после обхода медкомиссии, был отправлен для прохождения теоретического обучения в Горно-учебный комбинат. Однако он немного опоздал, занятия уже шли третий день, когда он добрался с направлением от шахты. Начальник учкомбината поцокал языком, мол, вводный инструктаж прогулял, но к занятиям допустил. Митька уже был в этой группе, и Ванька подсел к нему, так они просидели все лекции за одной партой в первом ряду. В принципе, все молодые ребята были брошены под танки на первые ряды, так как галёрка была занята сороколетними пенсионерами, пришедшими переучиваться на электрослесарей, чтобы перейти из разряда добычников-кормильцев в разряд бойцов невидимого фронта, для работы во вспомогательных службах предприятий. Полугодичное обучение было весёлым и разухабистым, группа была задорная, преподаватели почти все как один были интересными, неординарными. В общем, по ускоренному курсу, через полгода шахта Глубокая получила в свой штат «квалифицированных» желторотых слесарей. В разгаре был отопительный сезон и ребяток захлестнули суровые будни. Ванька быстро влился в рабочий процесс, он привык к шахте и полюбил её. Коллектив в основном был женский: кочегары (операторы котельных установок), зольщики, да и теплотехник — были дамами, в основном старшего возраста, но было и несколько задорных молодух. А мужской коллектив помимо Митьки и Ваньки состоял из трёх слесарей, а также дежурных прикомандированных электрика и автоматчика. Год пролетел на одном дыхании, сперва Митька ушёл в июле в отпуск, а в августе Ванька.

Как-то в середине отпуска Ванька зашёл к Мите в гости. Сидели, пили чай с водкой, а Митёк среди разговора и сказал:

— Вчера весь день с Лёхой Моряком паронитовые прокладки для задвижек выбивали зубилом, руки до сих пор трясутся.

— С кем, с кем? — удивился Ванька, — с каким Моряком?

Дело в том, что в мужском коллективе котельной было два Лёхи: Цыган и Шумейкин, откуда взялся третий?

— Да он устроился практически, как только ты ушёл в отпуск, — пояснил Митька.

— А почему Моряк? Фамилия такая?

— Да нет, фамилия у него Павловский. А почему моряк, выйдешь на работу, сам узнаешь.

И вот когда после отпуска Ванька вышел на работу, увидев среди чумазых физиономий незнакомое лицо, определил, что вот этот с седой клокастой причёской в куцем беретике, в комбинезоне цвета хаки и в тельняшке и есть — Моряк. Он подсел на скамейку, ожидая наряд, а этот самый «моряк» протянул ему руку и представился:

— Алексей Михалыч!

— Иван.

— Оставь покурить, — сходу попросил новый знакомец.

Подошёл Митя, тоже присел рядом, появилась теплотехник Зоя Анатольевна и начала давать задания на смену. Мите и Лёхе Цыгану выпало чистить угольный разгрузочный бункер, а Алексею, который Моряк и Ваньке досталась восьмидюймовая задвижка от парового котла, которую нужно было перебрать и почистить накануне пробного запуска системы. Ведь на носу был отопительный сезон, и котёл мог быть запущен в любой момент, как только температура опустится ниже 15 градусов тепла.

И вот с первых минут, Ванька понял, почему Алексея Михайловича называли Моряком. Все его рассказы, истории и случаи из рабочей биографии начинались с таких слов:

— Дай докурить. Стоим мы как-то на рейде под Лас-Пальмасом…

Или:

— Оставь на пару затяжек. Заходим мы как-то в порт Сингапура…

И был третий вариант:

— Покурим? Помню, выходим мы из бухты Пальма-де-Майорка…

Далее следовали всевозможные истории и приключения, в которых он, Алексей — бравый мореход всегда находил выход из любых обстоятельств. Да чего там, сам капитан корабля всегда в сложных ситуациях вызывал Лёху к себе, для обсуждения возникавших проблем, а порой прихватывал его с собой на встречу на рейде с капитаном буржуйского корабля выпить рому, когда тот приглашал к себе советских моряков в гости. И всё это рассказывалось неторопливо и со вкусом, под плетение косичек из графитно-пеньковых волокон, затягивание гаек или промазывания стыков, то есть работе эти повествования не мешали.

Но на котельной всех поражало, что заядлый курильщик на работу всегда приходил без собственных сигарет. И когда кто-то закуривал, появлялся всегда вовремя. Даже парни приметили, если нужен Лёха Моряк, то не нужно бегать его искать, нужно просто закурить, он на дымок сам прибежит. При этом он появлялся как бы невзначай из-за угла неторопливо-размеренной походкой, и просил оставить покурить как бы мимоходом, словно делая одолжение курящему, который без него бы не справился.

Так и повелось, как только начинается трудовой день и в зубах у кого-нибудь появлялась сигарета, появлялся Моряк, и после просьбы оставить «добуцать» окурок, начинал:

— Стоим мы как-то на рейде… Выходим мы из бухты… Заходим мы в порт… — и так далее.

Его морской дух настолько охватил коллективное сознание, что слесаря уже не представляли перекуров без мореходских баек Михалыча, и слушали не перебивая.

Прошёл год, Митьку забрали в армию, Ваньке — дали отсрочку по болезни. А там уже и Михалыч пошёл в свой первый отпуск. И как-то в начале сентября бригада, собравшись в нарядной на обеденный перерыв, громко о чём-то беседовала, вспоминая творческий рабочий процесс в течение отопительного сезона, а проходящая мимо шумной компании теплотехник, вдруг прислушавшись, поинтересовалась:

— А чего вы Алексея Павловского Моряком называете, из-за тельняшки?

— Да, нет! Он же на сухогрузе в советском торговом флоте работал, — пояснил Лёха Цыган.

— Кто вам это сказал? — удивилась Зоя Анатольевна.

— Да он это каждый день нам рассказывает.

— Глупости, — сказала Зоя, — я ведь видела его трудовую книжку, он 30 лет отработал на Никитовском ртутном комбинате электрослесарем, наша шахта у него всего вторая запись в трудовой.

Теплотехник ушла, а все просто были ошарашены такой новостью.

— Вот ведь, сказочник, — удивлённо произнёс Лёха Шумейкин, — а ведь заливает как!

— А морячок-то засланный, — перефразировал Лёха Цыган речь из «Неуловимых мстителей».

Но, тем не менее, когда Михалыч вышел из отпуска никто и не подумал открыть ему правду, что весь коллектив в курсе, что он за «морячок». Даже если это и было враньём, оно было безобидным. Так что Ванька ещё целый год, пока не перевёлся подземным электрослесарем на шахтную механизацию, был благодарным слушателем морских похождений бравого Павловского. А тот, затягиваясь сигаретой зажатой в правом уголке рта, прищуривая один глаз от дыма, и протирая ветошью солидольные руки, вещал:

— Стоим мы как-то на рейде…

И все котельщики знали, слушали и молчали. Понимали… Ну, а что де-лать, если ты в душе морской волк, который так и не добрался до настоящего моря?

ПОДНОСКА

Фёдору Закаблуку на утреннем наряде начальник дал задание отправляться «под щит» вместе с машинистами углевыемочных машин на накатку кареток конвейероструга. Работёнка не из лёгких. Но Фёдору подфартило в этот день, в ламповой его догнал горный мастер Васильчук, и передал приказ шефа, что вместо накатки, ему нужно отправляться на подноску. Подноской на шахте Софиевской, на которой Фёдор отработал чуть меньше года, называли помощь запальщикам по доставке взрывчатки в проходческий забой. Обычно взрывники-запальщики заряд амонита или угленита носят сами, но когда забой далёкий, огромный чувал с двадцатью килограммами взрывчатки, да плюс отдельная сумка со взрывной машинкой, мотком проволоки и детонаторами — становятся непосильной задачей для одного человека, особенно на вентиляционном штреке. Именно поэтому обычно доставку взрывчатки под забой обеспечивал ма-шинист гировоза1, который нынче был выходной. А потому, судьба сегодня улыбнулась Фёдору, и ему доверили помочь взрывнику донести сумку амонита в проходку.

— А кто сегодня запальщик? — поинтересовался Закаблук у «десятника».

— Серёга Обмылок, — ответил Васильчук, — так что ты с ним держи ухо востро.

Итак, вместо напряжённой смены в механизированной лаве, которая ему сегодня «светила», Фёдор отправился на вентиляционный штрек, где на заезде на участок «Дерезовка» подносчики обычно по умолчанию дожидались взрывников-запальщиков. Хороший день. Так свезло Фёдору, так свезло — просто неописуемо свезло. В чём везение? В том, что запальщики опускаются в шахту в 11.00, то есть, спустившись на горизонт 750 в 8.00, Фёдор, постелив обаполы, на вполне законных основаниях мог на три часа завалиться дрыхнуть. Всё бы хорошо, но есть одно «Но» — Обмылок, то есть Сергей Головачёв, который был весьма одиозным человеком на предприятии, мелковатый и шклявый, баламутный и сварливый, а главное — постоянно подшофе. У писателей есть такой девиз — ни дня без строчки, у взрывника Головачёва был свой — ни дня без рюмки. От такого можно ожидать чего угодно. Но Закаблук, расположившись на собранном из досок полке́ на сопряжении штрека с квершлагом, постарался не думать о плохом. Он улёгся, подложив под голову самоспасатель, выключил светильник и, погрузившись в первобытную тьму, практически сразу заснул. Шахта чем хороша, тем, что в глубинах сладко спится, стоит только принять удобное положение, и сам не замечаешь, что начинаешь плыть. Проснулся Фёдор от грюка вентиляционных ворот, стало быть, кто-то идёт. В каске у Фёдора были прикреплены электронные часы, он нажал кнопку подсветки и увидел, что время 11:20, значит идёт запальщик. И точно, через минуту, пройдя вторые ворота, появился Обмылок. Он шёл пошатываясь, стараясь ставить шире ноги, и тащил огромную сумку со взрывчаткой. Подойдя к Фёдору, он спросил:

— Ты чё ль, на подноске?

— Я!

— Ну что, поедем?

По голосу было понятно, Обмылок не просто подвыпивший, а бухой.

— Да, — ответил Закаблук, — поедем.

И пока Серёга Обмылок начал, путаясь в складках одежды, переодеваться, чтобы потом после отпала надеть сухие вещи перед выездом, Фёдор, схватив его тяжеленную сумку с широкими лямками, сказал запальщику:

— Всё, я погнал! Догоняй, — и поволок взрывоопасную ношу на участок.

Дерезовка на Софиевской шахте была участком далёким, но Фёдор, желая побыстрее выехать на-гора, поднажал. Прыгая через лужи, кое где меся грязь, а кое где передвигаясь по нитке рельсы, хватаясь для равновесия за покрытые белоснежной плесенью трубы воздухопровода, он добежал до забоя за 20 минут. Васильчук уже подготовился к палению, и, увидев Фёдора, обрадовался:

— Слава Богу, что вы уже здесь, а то я думал вы не ранее 12 часов подойдёте. — Потом, оглядевшись, спросил, — А где этот горе-взрывник?

— Да позади где-то плетётся, пьяный же приехал в дрезину.

И Васильчук понимающе кивнул.

— Ну, что, я свободен? — спросил Закаблук.

— Да, ты можешь выезжать, — сказал горный мастер, — поторопи там этого алкаша.

И Фёдор кинулся рысью на ствол, он пробежал пикетов2 двадцать, и удивился, что запальщик навстречу так и не показался. Не показался он и ещё через двадцать пикетов. И только когда он подходил к тому месту, где оставил Обмылка, увидел его, бегущим с противоположной стороны опять от вентиляционных ворот.

— Ты где лазишь? — спросил Фёдор, — там горный мастер уже пыжи накатал, тебя ждёт, а ты до сих пор здесь!

— Взрывчатка где? — закричал писклявым голоском с хрипотцой Обмылок.

Тут только Фёдор разглядел, какой перепуганный был вид у взрывника. Глаза навыкате, бледный, трясётся весь, от опьянения и следа не осталось.

— Как где, — ответил Закаблук, — под забоем, беги давай, тебя там уже полчаса как ждут.

— Слава Богу! — закричал запальщик и побежал на участок, — так, а гировоз где?

— Какой, нахрен, гировоз? Я сегодня гировоз.

И Фёдор удивлённо посмотрел вослед убегающему Обмылку.

Когда он пришёл на ствол, услышал разговор стволового, который разговаривал с такелажниками:

— Представляете, звонил полчаса назад Василий со склада взрывматериалов, говорит приехали взрывники, как всегда в 11 часов. Обмылок получил амонит, ушёл, а через полчаса приходит назад и спрашивает: «Где я у тебя свою сумку за взрывчаткой оставил?», тот ему, мол, ты чего, терпила, под статью меня подвести хочешь, ты получил 20 килограмм амонита и полчаса назад унёс его. Мол, захотел на нары, шконку грызть, меня за собой не тащи! Тот перепугался, аж протрезвел сразу и убежал.

Вот тогда до Фёдора дошло, куда пропал его взрывник. Когда он ему сказал: «Догоняй», тот по пьяни пропустил мимо ушей, а потом кинулся, сумки нет, и решил, что он пришёл без неё и пошёл назад на склад, а там кладовщик его и привёл в чувство.

Фёдор выехал на поверхность, с непередаваемым удовольствием выкурил две сигареты возле участкового кайбаша-инструменталки, потом ещё одну в бане и пошёл мыться. Когда он уже домывался, появился Иван Серков, бригадир проходчиков.

— Ну, что, отпалили? — спросил Закаблук.

— Да отпалили, с этим алканавтом, прибежал, руки трясутся, заикается, так мы даже провод вместо него растянули, а то он не в состоянии был, путался.

— А он вам рассказал, как он потерял взрывчатку?

— Нет, ничего не говорил.

После того, как Фёдор помылся, он зашёл в нарядную и доложил начальнику, что взрывчатку доставил, но не без приключений, и пересказал то, что слышал от стволового. Начальник покачал головой, но ничего не сказал.

К сожалению, на подноску Фёдор больше не попадал. Зато после этого случая Сергей Головачёв, он же Обмылок, больше не пил. Как бабка пошептала.

____________________

Гировоз1 — локомотив с механическим аккумулятором энергии (маховиком), предназначенный для транспортирования составов вагонеток по рельсовым путям горизонтальных выработок шахт, опасных по взрыву газа или пыли. Запускается маховик при помощи пневматического двигателя на специальных точках.

Пикет2 — проходческая мера длины, равняющаяся двадцати рамам арочного крепления выработок. На выработках крутого падения — это около 20 метров, на пологом падении около 10.

ГОРЯЧЕЕ ЛЕТО

1. БРОДЯГИ

(июнь)

Лето 1998 года было безжалостным, не смотря на то, что это было только начало июня. Солнце жарило так, что казалось весь мир стал, как один тупиковый забой, где тяжело дышать горячей смесью, в которую превратился воздух.

Рудничный двор шахты Феликса Кона находился в низине. Когда Витя Шулешко вышел из автобуса, ему даже не пришлось спрашивать у местных жителей, где здесь шахта. Вот она, родимая, вся как на ладони. И Виталий пошёл по спуску к административному комбинату, изнывая от жары и от отсутствия тени вдоль тротуара. Спуск к шахте заканчивался кольцеобразной площадью с круглым газоном, в середине которого стоял постамент с бетонным Феликсом Коном, который больше смахивал на всесоюзного старосту «Калиныча». Г-образное здание администрации с колоннадой а-ля сталинский ампир, толстостенное, массивное, которое было покрыто серо-синей шубой, встретило Витю прохладой внутренних помещений. Первым долгом он отправился на приём к замдиректору по добыче Котовальцеву Николаю Филипповичу. После часового ожидания своей очереди, он прорвался в кабинет, где его встретил вольготно расположившийся в огромном кресле крупный мужчина лет за пятьдесят, с пышной кудрявой шевелюрой без единой сединки, выслушал Виталия и сказал:

— Горномонтажники? Это иди к старшему механику в гидроцех, скажи, что я тебя прислал.

И на уголке заявления набросал красным карандашом свою резолюцию.

Виталий Шулешко, он же просто Витя для своих домашних — шахтёр с небогатым подземным стажем, ушёл со своей родной шахты Глубокая в Никитовке, из-за полуторагодовой задержки заработной платы, а на шахте им. Ф. Кона, которая располагалась в соседнем городке Софиевка, платили пусть и частями, но ежемесячно. У Витька была беременная жена, и кормить её очередными «завтраками», которыми директор шахты Дмитрий Михайлович Жидёнок кормил своих подопечных чуть ли не каждый день, надоело. После неудачной попытки найти новую работу через центр занятости, он отправился в соседнюю с их городом Софиевку. До этого он ни разу в Софиевке не бывал, но о шахте Феликса Кона он слыхивал от своего одноклассника Сашки Кривоухова, который перед отъездом на Колыму на прииски, несколько лет отработал на этом предприятии.

И вот с заявлением, подписанным Котовальцевым, Шулешко пришёл в нарядную к старшему механику Владимиру Владимировичу Смалю, который руководил отделом механизации шахты и по совместительству гидроцехом. Виталий, зайдя в кабинет, робея, протянул своё заявление, которое Смаль просмотрел, и с ироничной улыбкой вернул назад:

— Извините, но нам горномонтажники не нужны, в гидроцехе у нас работают только подземные слесаря.

— А кто же у вас монтирует щитовые агрегаты? — удивился Витя.

— Мы подготавливаем гидрокрепи к монтажу и доставляем их на участки. А монтируют их участковые рабочие очистного забоя, вы лучше подойдите на один из добычных механизированных участков.

И Шулешко уныло побрёл в другое крыло административного комбината, рассматривая таблички на дверях нарядных.

Первым ему на глаза попалась открытая дверь участка №108, Витя заглянул туда, там сидел высокий импозантный моложавый мужчина лицом очень схожий с мрачным массачусетским писателем Говардом Лавкрафтом, но с густой седой шевелюрой и весёлыми глазами.

— Добрый день, вы начальник? — обратился Виталий к нему, — Вам горномонтажники на участок не нужны?

— Да у нас монтажом занимаются ГРОЗы, какой у тебя стаж на монтаже? — спросил начальник.

— Два года, — почти не соврал тот.

— На лебёдках работал?

— Да, но в основном на ЛГКН1.

— Ну, давай трудовую книжку, посмотрим, — и он взял в руки серо-лиловую книжицу с советским гербом у Витька, открыл её и присвистнул, — так ты же не монтажник, ты — повар!

— Да это запись по бурсе, поваром-то я ни дня не работал.

— Ну, монтажники, как ты понял, нам не нужны, но если хочешь, можем взять тебя к нам горнорабочим очистного забоя. Сначала, конечно же, учеником, а потом ГРОЗом.

И Витя, подумав, что не боги горшки обжигают, согласился.

— Меня зовут Владимир Михайлович Борисенко, я тебе подпишу заявление у директора сам, а ты иди пока занимай очередь в кадры.

И вот с переписанным и завизированным новым заявлением Шулешко пришёл в отдел кадров. Очередь была не очень большая, но, тем не менее, за те полчаса, что он стоял под кабинетом принимающего инспектора, он успел разговориться с парнем своих лет Василием, тоже из Никитовки. В результате, получив обходные листы-бегунки, вдвоём отправились на остановку. Тут Василий предложил:

— Давай не на междугороднем автобусе поедем, а пройдём в Никитовку через Почтовое урочище на Щербаковский завод на конечную троллейбуса, и сэкономим почти гривну. Тут ходьбы-то 25 минут.

— Так жара какая, — сомневаясь сказал Витя.

— Да сразу за стелой при въезде в Никитовку войдём в лес, там тенистая тропинка, жарко не будет, — и Виталий поддался уговорам.

Дорога в Никитовку через лиственный лес, поросший дубами и ясенями, полный трелями дроздов и малиновок, очень понравился Витьку. Лес оказался тенистым, но не сумрачным, полным жизни, где витало удивительное лиственное амбре, присущее дубравам. За разговором не заметили, как подошли к трубопроводу огромного сечения, который шёл через лес вдоль грунтовой дороги.

— Что это за труба? — удивлённо спросил Шулешко.

— Это для какого-то производства Воробьёвского тукового завода необходим чистый воздух, и они его закачивают из середины Почтового заповедника. Сюда от шахты Кона до трубы 20 минут ходу, а за трубой уже через деревья просматривается Щербаковская больница, за которой троллейбусное кольцо.

Они через Щербаковку вышли на конечную и дождались «рогатого», который пришёл довольно скоро.

Расстались уже в троллейбусе, Василий вышел на остановке Новоникитовской больницы, а Витя поехал дальше.

Через две недели у Шулешко после утомительных больничных похождений, которые всегда сопутствуют профосмотру при трудоустройстве, началась новая веха в рабочей биографии. Виталий проходил теоретическое обучение в учебном комбинате треста «Софияуголь», где прослушивал лекции по технике безопасности, изучал технические и производственные характеристики предприятия. Заканчивалось обучение ближе к 15.00, когда уже подавались производственные автобусы, чтобы развозить домой рабочих первой смены в Софиевку, Никитовку, Криничную и Доломитное. Автобусы от предприятия были болгарскими междугородними машинами «Чавдар», длинными и неповоротливыми, зато очень вместительными, так что если и были в никитовском автобусе поначалу стоячие пассажиры, то уже после второй остановки в районе Семипорожек все рабочие уже сидели в удобных откидных креслах.

Но в последний день теоретического обучения всех «студентов» учкомбината, которым были выданы направления на двухнедельную производственную практику, отправили домой в 11.00. Автобусы с четвёртой сменой уже ушли, а ехать на автобусе «Софиевка-Никитовка» Виталию показалось накладным, и он решил преодолеть дорогу до Щербаковского завода через урочище. Он уже уверенной походкой направился к лесу, но тут его окликнул сосед по парте Иван, сорокалетний ученик проходчика, отработавший 18 лет под землёй машинистом электровоза, и за несколько лет до выхода на пенсию, решивший сменить профессию, чтобы повысить средний заработок.

— Ты куда? — поинтересовался Иван.

— Пешком хочу в Никитовку пройтись и сесть на троллейбус.

— А ты знаешь дорогу?

— Да, ходил разок, — ответил Витёк.

— А меня возьмёшь с собой? А то денег на междугородний автобус нету, а ждать до полчетвёртого рабочий автобус не хочется.

— Ну пошли, — согласился Шулешко.

Сперва нужно было пройти 300 метров вдоль трассы, солнце жарило не шуточно. Изнывая от жары, Иван начал канючить:

— Скоро уже в тенёк?

— Да вот стела с надписью Никитовка, а справа начинается тропинка, вот по ней мы и пойдём.

— Так вот же такая же тропинка рядом, — показал Иван в сторону лесного массива на стёжку, которая убегала в лес на пятьдесят метров ранее, — и под таким же углом параллельно идёт в лес.

И Витя поддался соблазну поскорее юркнуть в густую тень, и они пошли по тропинке.

Иван был тот ещё балагур, всю дорогу, не умолкая, он рассказывал всевозможные истории и шахтёрские байки. Витю это уже начало напрягать, и тут вдруг он обратил внимание на часы, уже было 11.45, по идее уже 10 минут назад они должны были выйти к воздухопроводу, но его и близко не было видно, лес шёл какой-то необычно густой. На той дороге, по которой его вёл Василий, и тропинка была шире, накатанная и без подлеска, здесь же деревья стояли плотнее, густой подлесок из молодой поросли и плюща стоял плотной стеной.

— Странно, по времени мы должны были выйти к грунтовке и воздухозаборному трубопроводу, а тут и намёка нет.

Иван умолк. А Витя вдруг осознал, когда они входили в лес, солнце от них было слева, а сейчас оно висело по правую руку от них. Лесной пейзаж вдруг перестал радовать взор и приобрёл какой-то зловещий хмурый вид.

— Ничего не понимаю, мы, по-моему идём в другую сторону. Наверное, надо возвращаться, — сказал Виталий.

— Да ничего, — ответил Иван, — если есть тропинка, значит куда-нибудь да придём.

Через пять минут лес стал редеть, и тропинка вышла к небольшой ре-чушке, которая своими берегами омывала корни столетних ясеней. Тревожно вскрикнув, из камышей выпорхнула сизо-серая кваква, и в такт её испуганному лёту на деревьях истерично затрещали сороки. Угрюмые деревья стали казаться ещё более недружелюбными. Стёжка змеилась вдоль реки, и заканчиваться не торопилась. А на встречу вдруг из-за поворота изгибающейся тропы вышла пожилая женщина, за которой шли три козы и несколько разновозрастных козлят.

— Бабушка, — обратился к ней Виталий, — не подскажете, а далеко идти до Щербаковской больницы?

— А это где? — спросила женщина.

У Вити чуть дар речи не пропал от неожиданности.

— А как выйти на какую-нибудь автобусную остановку? — впрягся Иван.

— Да вот так по ходу как шли, так и идите, через пять, семь минут выйдете к школе, а за ней и остановка будет.

Вздохнув облегчённо, товарищи по несчастью продолжили свой путь, и вот деревья расступились, показалась школьная спортивная площадка, и, обойдя здание школы, они вышли на трассу. Впереди за стеной пирамидальных тополей показались копры шахты Ф. Кона. Получается, что выйдя из посёлка Феликса Кона, они, дав через лес кругаля, снова пришли в посёлок, но с другой стороны, той, которая была ближе к центру Софиевки.

— Ну, что, — бодренько сказал Иван, как будто и не было этой утомительной прогулки, — уже почти два часа, скоро рабочие автобусы придут.

— Ты как хочешь, — сказал Витёк, присаживаясь на скамейку остановки, — но я поеду на междугороднем.

И он остался на остановке, после такого блуждания уже не было жалко выкинуть лишнюю гривну за проезд, лишь бы быстрее попасть домой. Пытаясь прийти в себя после пережитого приключения, и глядя вослед удаляющемуся Ивану, подумал: «Вот же Сусанин!».

А назавтра Виталия ждали недра новой для него шахты.

_______

ЛГКН1 — (лебёдка горловская комбайновая новая) мощная пневматическая лебёдка, разработанная Горловским конструкторским бюро, получившая большое распространение по всему бывшему СССР благодаря высокой мощности.

2. ЗА ДЕНЬГАМИ

(июль)

Ужасный раскалённый июнь перетёк в не менее жаркий июль. Время потихоньку ползло, как заблудившийся в пустыне, а Витёк, который уже отработал трудовую практику и сдал экзамен на профессию ГРОЗ, мало-помалу вливался в коллектив, постепенно осваивал их местную терминологию, которая весьма отличалась от никитовской. Некоторые слова, употребляемые феликсоконовскими горняками, его даже смешили, одно слово кондюбрик, которым они обозначали полуметровый брус, чего стоило. А как он изумился, когда его послали в инструментальную коптёрку взять и доставить на откаточный штрек для проходчиков пневмотопорик. Пока Витька шёл из ламповой к кайбашистам, его фантазия разыгралась, он пытался предугадать, как же может выглядеть такой инструмент, и когда он увидел его, разочарованию не было предела. То, что так громко называлось пневмотопором на деле оказалось секачом — специальной пикой для отбойного молотка, которая своим плоским жалом была способна кромсать дерево. У них в Никитовке диалектические профессионализмы были более дельные, более толковые.

Но, тем не менее, Виталий за прошедший месяц уже приобрёл опыт работы и на насыпке, и на подгонке леса скатчикам, которых здесь было принято называть «деревянщиками», которые крепили и оформляли колодец вентиляционного ската за щитовым агрегатом. Пока работал учеником, ему полагалась первая смена, но начальник предложил, чтобы его потихоньку готовили к посменной работе в лаве «под щитом» помощником машиниста. Виталий даже увидел такое явление, как гировоз, о котором он слышал, и знал принцип работы ещё с поры своего теоретического обучения в Никитовском учкомбинате, но он не мог даже предположить, что где-то эти допотопные машины существуют и эксплуатируются в полной мере. В общем, таким образом, делая каждую смену какие-нибудь мелкие открытия, Витя доработал до своей первой зарплаты.

При устройстве на шахту им. Феликса Кона всех поступающих заставляли оформлять сберегательную книжку в Промтехбанке, отделение которого было здесь же на посёлке возле здания учкомбината. Книжечки были практически такими же, как и сбербанковские, но отличались цветом обложки и страничек. Отделение банка занимало помещение с торца длинного двухэтажного здания, зал для клиентов представлял собой квадратный просторный холл с четырёхугольной колонной посередине, стены помещения выкрашены были в синий цвет обычной масляной краской, что делало помещение каким-то больнично-казённым.

Заработную плату выплачивали частями, каждую неделю, это у них в обиходе называлось «процентами». Иногда проценты были более чем скромными, но люди упорно шли и снимали всё до копейки, девяностые ещё никто не отменял, память о гиперинфляции была жива.

Первая Витькина получка выражалась в сумме 20% от заработной платы +20 гривен сверху. Это было начало третьей декады, по выезду на-гора вся первая смена без лишних проволочек бросилась в баню, а потом полумокрые, недомытые, на ходу одевающиеся шахтёры выбегали из административно-бытового комбината и неслись сломя голову к отделению банка.

Когда Виталий прибежал к «Промтехбанку», очередь была на улице.

— Кто крайний? — спросил Витя.

— В какое окно? — раздался ответ.

— В смысле, в какое?

— В коромысле! Деньги выдают в трёх окнах. С 1-по 2000 номер банковской книжки — это первое окно, с 2001 по 4000 — это второе, а всё что больше 4 тысяч — это третье, — пояснил высокий седой проходчик с их участка, которого Виталий не помнил по имени.

— А кто крайний в третье окно? — переспросил Витя. И найдя край, стал ждать своей очереди.

Время шло, а очередь почти не двигалась, хотя люди, проходящие мимо очереди в зал банка, через некоторое время выходили довольные, пряча сберкнижки с деньгами в карманы.

— А до которого часу работает отделение? — поинтересовался Шулешко у очереди, когда понял, что уже начало пятого.

— Когда в первый день выдают деньги, они работают до последнего клиента. Бывало что я до восьми вечера тут торчал, — ответил крупный, много потеющий мужчина с длинной причёской а-ля 70-е, который работал, если память Виталию не изменяла, машинистом гировоза.

Такое положение вещей ни капли не утешало, а наоборот… И, Витёк, одуревший от двухчасового стояния, не выдержал и пошёл в зал посмотреть, что же там происходит. А происходило там нечто ужасное: очереди под окнами переставали быть очередями, и превращались в немыслимые змеиные клубки. И как увидел Витя, в основном деньги получали более наглые и пронырливые, которые просачивались с противоположной стороны. Лето, в зале жарко, а тут ещё толпа разгорячённых тел и зал банка стал напоминать парилку. Этим очень умело пользовались молодые сухопарые лесогоны, то есть ГРОЗы с молотковых участков. Они снимали рубахи, и, скользя голым торсом по покрытой испариной стене, протискивались к заветному окошку в считаные минуты. А одна из групп лесогонов придумала ещё более вызывающий способ. Выбрав самого мелкого, всучив ему шесть книжек, подбросили его за подмышки на головы человеческому клубку, и мелкий подтянувшись за решётку, подполз к самому око-шечку и протянул книжки. Кассирша, пожалев людей, у которых на головах пристроился лесогончик, взяла у него книжки и начала обслуживать эту банду. Виталий просто обалдел от таких обстоятельств, и не заметил, как сам пристроился с левой стороны от окошка.

Тут была своя специфика, пока люди стоят и ждут денег, лучше не тратить силы, и только в момент, когда получивший получку отходит от окна, вот тогда и давай, проталкивай себя сквозь тиски человеческой массы, и если ты зацепился рукой за решётку, тут уж появляются шансы стать следующим счастливчиком. Витёк стал пристраиваться к живому организму толпы, его долго мяли и толкали, он сам толкался и протискивался и, в конце концов, протянул банковскую книжку кассирше. Получив свои заветные 98 гривен, он с трудом выполз из клубка людских тел, и двинулся к выходу, на свежий воздух. Его очередь, которую он покинул полчаса тому назад, уже преодолела половину пути к окошечку, но Витёк приблизительно подсчитал, останься он в очереди, подал бы он книжку в окно только часа через два.

Вывалившись из предбанника банка и вдохнув полной грудью озона, Шулешко побежал на остановку междугороднего автобуса, а по дороге то там, то сям стояли уже подвыпившие шахтёрики и обмывали получку. Вернее часть получки. А Виталий, сев в автобус, просто приходил в себя после пережитого стресса и прилива адреналина. Прокручивая в голове то, как он из культурного, казалось бы, человека в считаные минуты превратился в дикое стадное животное вроде гиены. Просто не верилось, что это всё происходило наяву…

Когда через неделю перечислили следующую часть зарплаты, Витёк даже и не подумал занимать очередь…

3. БУТЫЛЁК

(август)

Сразу после первой получки Витьке сперва осторожно, а потом всё более назойливее стали намекать на вступительные. Так сказать, обряд инициации требовал алкогольного подкрепления того, что Виталий становится частью рабочего коллектива. Эту славную традицию в шахтёрской среде называли коротко и ёмко — бутылёк, что указывало на минимальный объём спиртного в три кубических дециметра. По существу такие мероприятия на угольных предприятиях — часть коммуникативной политики коллектива, это своеобразные корпоративы, на которых уставшие от серых будней шахтёры, уходят в отрыв.

В принципе, ещё в июне на шахте Феликса Кона работягам часть зарплаты выдали сахаром. Поэтому со спиртным у Вити проблем не было, так как четверть мешка он отдал родителям, и они перегнали его в отличного качества самогон. Но к алкоголю-то нужна закуска, а после первой выплаты буквально на следующий день у Шулешко ничего не осталось. После второй выплаты, которая последовала через неделю, Виталий вновь не смог урвать ни копейки, так как жена была беременна, и ей требовались витамины и железосодержащие препараты. Но коллектив ГРОЗов был неумолим, коллектив требовал выпивки, и тогда Витя позвонил матери и спросил, мол, есть ли у неё какая-нибудь консервация, чтобы взять парням на закуску, так как у него с финансами туго. Мать ответила:

— Что-нибудь найдём.

Когда Витя обрадовал бригаду, мол, назавтра бутылёк будет готов, парни начали кипятиться. А Ефрем Юрьев — серый кардинал бригады озвучил общее мнение:

— Зачем завтра, давай сегодня!

— Но я же не приготовил картошку с тушёнкой, у меня только «закрывашка» на закусь есть, а надо ведь чего-то посущественнее.

Дело в том, что картофель с мясом — был блюдом-спутником для бу-тылька, отсутствие этого атрибута считалось признаком дурного тона.

Но Ефрем не сдавался:

— Мы тормозки оставим, не будем их в шахту брать, а ты езжай за самогоном и за консервацией, а колбаса и сало с нас. Не нужно откладывать на завтра то, что можно выпить сегодня.

Забрав у Виталия жетоны, чтобы отметить его в шахте, его отправили домой за самогоном насущным.

Итак, Шулешко окольными путями, чтобы не попасться на глаза начальству, короткими перебежками подкрался к остановке, и когда подошёл автобус, мгновенно прошмыгнул из кустов в салон. Поехал он, конечно же, не домой, а к родителям, на противоположный конец Никитовки. Через час он был на посёлке Сухумском, но ни отца, ни матери, как на грех не оказалось дома. Тогда Витя залез в дровник, нашёл там припрятанные ключи, вошёл в дом и по-хозяйски полез в погреб. Самогон он нашёл сразу, решил, чтобы не тягаться со стеклянным бутылем, поделить трёхлитровую банку на две пластиковые бутылки. Начал искать закуску. Нашёл двухлитровую банку помидоров, литровую банку огурцов, порезанных пятачками и банку сладкого перца колечками.

Собрав всё в сумку и захватив несколько вилок, открывалку, закрыл дом и отправился назад. Бригада уже ждала. По-быстрому выполнив наряд, в предчувствие пьянки, выехали пораньше, и даже отсутствие горячей воды их не напугало. Жаркий август на дворе, не грех и холодной водой помыться. Выйдя с шахтного двора, ГРОЗы пошли в густые заросли кленовника возле бомбоубежища, там у них было оформлена зона отдыха. Это оформление выражалось в том, что на полянке было несколько штук шлакоблоков, на которые были постелены обаполы, а в землю была врыта катушка от кабеля, так что и скамейки и стол были. А что ещё нужно для активного отдыха? Разложили на столе свои тормозки, расставили пластиковые стаканчики, открыли банки с консервацией и выставили баклажки с самогоном. Сперва выпили за виновника, то есть, за Витю, начали за-кусывать помидорами и салом, похвалили консервированные огурцы, а перец, попробовав, решили, что он весьма специфичен и оставили его на потом. Затем выпили за новую панель щитового агрегата, которую начали монтировать, следом выпили за регулярно выплачиваемую зарплату, и самогон закончился. Что такое три литра на десятерых? Но, тем не менее, большая часть коллектива, удовлетворённая этим возлиянием, разбежались по рабочим автобусам и поехали по домам. Но осталась группа ребят, для которых самогона много не бывает: Ефрем Юрьев, Анисим Васильев и Коля Скамейкин, а с ними виновник торжества. Скинувшись по гривне, пошли, прихватив оставшуюся банку с нарезанным перцем, на Поле Чудес. «Полем Чудес» называли самогонную точку возле детской площадки, где на унылой полянке стояла одинокая совдеповская карусель, на которой шахтёры устраивали шведский стол, прокручивая водку и закуску по кругу, комментировали это как:

— Ваш ход, крутите барабан!

Купив ещё пол литра, ребята встали за карусель и за полчаса неторопливых пьяных высокоинтеллектуальных производственных разговоров уговорили ёмкость. Если возле бомбоубежища они стояли в тенёчке, то на Поле Чудес они были открыты лучам августовского солнца. Далее Витя, которого на солнце весьма разморило, начал терять нить событий, и провалился в забытьё. Он частично помнил, что все вчетвером были в какой-то чебуречной, и его стошнило, потом он помнит, что ехал в междугороднем автобусе, но не доехал и выскочил на полдороге домой и его опять стошнило. Потом он очнулся в горячей ванной, оказалось, что он дома, а время 2 часа ночи. Как подсказывал метод дедукции: с 17.00 и до полуночи он где-то «потерялся», хотя смутно припоминалось, что он где-то спал под кустом на холодном асфальте и подмёрз, не смотря на то, что днём стояла жара, ночи были уже прохладными. Его жена, поглядывая на часы, не находила себе места, куда же пропал её Витюша. Ближе к часу ночи она услышала какие-то завывания в подъезде и выглянула в парадный, а там по лестнице, икая и дрожа от озноба, поднимался её благоверный. Она поняла, что он где-то продрог, и решила его отогреть в горячей ванной. От горячей воды Витю опять накрыло и опять стошнило.

Наутро Вите было не только плохо, но и стыдно, ведь он приполз домой без сумки, без тары, без открывалки и без вилок, которые взял у матери, а также без тёщиного ножа и пары тарелок. Зато когда он припёрся на работу, все только и рассказывали, у кого какие приключения были по дороге домой. В шахту бригада не поехала, решив отметиться, а наряд выполнить на следующий день, и все дружно пошли поправлять здоровье на Поле Чудес. Кроме Вити. Шулешко при мысли о спиртном становилось плохо, и он поехал отлёживаться домой.

Через неделю Виталий был в гостях у родителей, и мать поинтересовалась:

— А что ты мужикам возил на закуску?

— Помидоры, огурцы, перец?

— Какой перец? Сладкий, кольцами?

— Да.

— Так это же заправка для борща, она же соленющая, я её в борщ вместо соли добавляю, как вы её ели?

— Ой, мама, я тебя умоляю, под самогон пошло, съели всё до последнего колечка.

О потерянных вилках и тарелках Витя так и не признался.

А ещё его пугала мысль, что через пару месяцев у него родится ребёнок, а это ещё более веская причина для очередного бутылька.

РАССКАЗЫ ИЗ КАРМАНА КАНИФАСОВОГО ПИДЖАКА

Елизавете Хаплановой

СОЮЗ 2000

Никита упорно тянул два тяжёлых картонных ящика домой сквозь анфиладу скрюченных ясеней, благодаря которым во время летней жары улица Александровская была благодатно-тенистой. Но путь был не долог, благо дело, что минитипография находилась от его дома в квартале. Принеся домой коробки, он распаковал одну из них. Аккуратные синие книжки обычного книжного формата в четыре стопки наполняли его. Даже не синие, а лазорево-голубые, с птицей из двух человеческих ладоней на обложке и красной надписью Никита Судиловский «Самоначертание». Он взял одну из книжек и, пролистав её, вдохнул запах. Запах его не вдохновил. Пахло унылыми чернилами, свежий офсет пахнет по-другому, вкуснее, а это всего-навсего ризографическая печать. Он начал рассматривать текст, иллюстрации, и удовлетворённо крякнул, а после этого начал её перечитывать от начала до конца, удивляясь опечаткам и ляпам, которые проскочили в издание.

Это была его вторая книжка. Первую свою книжицу, в два раза меньше по размеру и по объёму он готовил к печати около пяти лет, и в результате многолетних трудов первый сборник увидел свет, когда Никите было 29 лет. После выхода первого детища, которое называлось «На грани», он с первых дней начал планировать вторую книгу, которую теперь он придирчиво рассматривал. Почему Никита так торопился выпустить вторую книгу? Он просто решил, что две книги — это пропуск в Союз писателей, что этого вполне достаточно. Почему-то он был уверен, что Союз — эдакая гильдия, орден, братство, да чего греха таить, в конце концов, какая-никакая элита! Он придерживался мысли, что к «бойцам идеологического фронта и отношение особое». Это его роковое заблуждение и стало причиной тех событий, о которых пойдёт речь.

В Державе было несколько союзов писателей: Национальный, Межрегиональный, отличавшийся большей русскостью, также Таврийское областное отделение СП СССР в 1992 году, стало отдельной организацией Союзом восточнославянских писателей (СВСП) и ещё с центром в Леополе существовала Ассоциация галицийских писателей. А не так давно появился ещё один союз «Конвент литераторов». Но этот самый Конвент практически сразу разочаровал Никиту, хотя поначалу мысли вступить в эту организацию были. Но буквально за два месяца до выхода второй книжки Су-диловского пригласили рутченковские литераторы, мол, будет очень важное мероприятие в областной библиотеке им. Артёма. И Никита, приехав в Рутченковск, попал на встречу с руководителем этого «нового союза», который действительно оказался интересным неординарным человеком — Егором Кацем. Для Егора Александровича это был рабочий визит в область. Там-то Никита и увидел, что членские билеты вынимаются из кармана, заполняются и выдаются всем желающим, которые захватили с собой фотографии… Лёгкость вступления в эту организацию Никиту весьма смутила, он понял, что при всей пафосности руководителя, на такой волне в этом союзе могут оказаться такие авторы, что потом будет стыдно находиться с ними в одном ряду (что потом, в принципе, и подтвердилось). Межрегиональный его прельщал своей демократичностью, но, пообщавшись с руководителем областной организации, он вдруг оказался на распутье. Председатель Рутченковской организации Юлий Александрович Чомга, узнав, что его книжка вышла в издательстве журнала Национального союза писателей «Донкряж», просто без обиняков сказал: «Будешь там издаваться, даже не надейся вступить в наш союз и забудь сюда дорогу, либо ты с нами, либо ты с ними», — и этой принципиальностью он весьма отпугнул Никиту.

И тогда, Судиловский, набравшись духу, отправился в Национальный союз в Рутченковскую областную писательскую организацию, располагавшуюся на площади Батюшкова. Он попал на приём к председателю организации, предъявив свои изданные под эгидой их журнала книжки. Председатель Святослав Хрущёвский, дородный мужчина с прекрасной чубатой белоснежной шевелюрой, был в светлом костюме, на лацкане которого красовался значок с изображением золотой тетради с пером на голубом фоне. Святослав Витальевич, выслушав Никиту, полистав книжки, почитав по паре-тройке стихотворений в каждой, одобрительно хмыкнул, и сказал:

— Я не против, заполняй документы, список тебе даст мой секретарь Нона Николаевна, пиши заявление, приноси три рекомендации, а там, как комиссия решит.

И, вдохновлённый лояльностью Хрущёвского, Никита бросился в водоворот сбора документов. Сначала он, скрипя зубами, пошёл в отдел кадров шахты им. А. Задемидко, на которой работал, чтобы выпросить бланк учёта кадров, при этом пошёл напрямую к начальнику отдела, вздорной и скандальной молодой женщине, которую недолюбливали все работяги. Вчерашняя выпускница экономического вуза, без опыта работы по протекции народного депутата Иохима Звягинцева, сразу же заняла пост директора по кадрам. Она очень быстро своим стервозным характером доказала, что не зря ест свой хлеб, взяв вверенный ей отдел в ежовые рукавицы. С трудовым классом она вообще не церемонилась, особенно любила поизгаляться над вновь поступающими (Никите она в своё время тоже потрепала нервишки). Поэтому на приём к такому начальнику рабочий народ старался не попадать. Но выхода не было, и Судиловский пошёл на поклон. Никита попросил Ингу Сергеевну выдать бланк учёта кадров для СП, хотя бы на время, чтобы снять ксерокопию, но начальник, как-то без особых расспросов распечатала ему бланки на своём принтере, и вообще вела себя весьма пристойно, чем убедила Никиту, что не так страшен чёрт, как его малюют.

Заполнив лист учёта кадров, он оформил другие бумаги: автобиографию, заявление, список публикаций, который у Никиты был не особо обширным, всего несколько альманахов, правда два из них были международными, и четыре коллективных сборника, и само собой, две авторские книжки. А далее предстояло самое сложное: найти рекомендации. Что тут сложного? Дело в том, что на тот момент в Горловатой было всего два члена Национального союза писателей, Наталья Бугришевская и Георгий Горшков. Но Горшков в последнее время в городе бывал редко, пропадая в заграничных турах со своими дочерями — то в Никосии, то в Синае, то в Каталонии и т. д. А так как зуд вступления в СП у Никиты разыгрался не на шутку, он не стал ждать возвращения Георгия Ивановича и пошёл к Наталье Сергеевне Бугришевской с просьбой помочь. Наталья уже на следующий день вручила ему свою рекомендацию, а потом, пользуясь своей записной книжкой, начала делиться номерами телефонов знакомых писателей из Рутченковска. Она дала ему три телефонных номера: Виктора Шеп-тало, Ирины Очередниковой и Натальи Домовитой. Мол, позвони, встреться, попроси… «Но, — Наталья Сергеевна добавила, — если человек, написавший рекомендацию, входит в приёмную комиссию, то во время голосования, он не имеет права проголосовать за своего выдвиженца, так что лучше искать рецензентов не из комиссии».

И Никита созвонился сперва с Шептало и Очередниковой, так как они работали в одной сфере по одному и тому же адресу. И после ночной смены Никита поехал в Центр Рутченковска на теле-радиоканал «К-16», где работали оба потенциальных рецензента. Позвонив с проходной, Никита вначале попал к Виктору Шептало, который встретил его в своём кабинете. Выслушав просьбу и приняв книги, он посетовал на то, что он прозаик, и поэтам ещё рекомендации не писал, но записал контактные телефоны Никиты прямо на форзаце книжонки «На грани». Затем Никита с вахты вызвонил Ирину Очередникову, весьма бодренькую и улыбчивую женщину невысокого роста, старше среднего возраста, которая вышла к нему на проходную, выслушала, взяла книги, пообещала ознакомиться, и они договорились в какой день Никита должен ей позвонить.

Звонка от Шептало не последовало (спустя несколько лет Никита встретил свою книгу в руках у музыканта Кирилла Андреева с написанными номерами телефонов рукой Шептало, при этом городской номер был записан неправильно, может это и было причиной отсутствия звонка?). Но когда через три дня он позвонил Очередниковой, та в трубку бросила пару фраз:

— Приезжайте ко мне в радиорубку на ул. Пешкова, нужен серьёзный редакторский разговор!

И она продиктовала адрес и время аудиенции.

Допустим, Никита сразу насторожился, но что делать, если обратного хода нет?

И в назначенный день он приехал в Рутченковск на указанную «явочную квартиру». Радиорубка находилась на втором этаже в весьма солидном здании а-ля сталинский ампир. Ирина Михайловна встретила Никиту со слегка перекошенным недоброй улыбкой ртом. Усадив его за стол, она повела не редакторский разговор, а просто стала убеждать Никиту забросить это дело:

— Неужели вы не понимаете, — увещевала она, — так сейчас никто не пишет, ритм, размер, рифма — это прошлый век. У вас всё пропитано каким-то символизмом, а это не тот случай. Сейчас рифма не главное, главное — сгусток образов!

И когда Никита, не отступая, робко заикнулся, мол, что, рекомендацию не напишите? Она вдруг сказала: «А я не член НСП, я не могу писать рекомендации». И Никита понял, что Бугришевская просто чего-то напутала…

— Так, а почему вы сразу не сказали?

— Ну, я думала вам нужно знать моё мнение…

В качестве утешения, Очередникова предложила записать одно «шах-тёрское» стихотворение, которое на следующий день прозвучало в эфире областного радио. Но в тот день Никита ехал домой, и мысленно негодуя, думал о том, куда бы хотел, чтобы Ирина Михайловна заткнула своё мнение. Неделя была потрачена впустую.

Горшков так и не появился. Поэтому Судиловский уцепился за другую соломинку. Два с половиной года назад в Горловатую на презентацию местного альманаха «Восход» приезжал Хрущёвский, который привозил с собой ещё литераторов соседнего города Орджоникидзе (Хрущёвский сам родом из этого городка). Среди них был член Национального союза Василь Чупрун. И тогда Никита пошёл к председателю Литобъединения «Сбойка» Сергею Чёрненькому и попросил проконсультироваться у Василия в телефонном режиме, сможет ли он написать рекомендацию. Сергей Николаевич позвонил в Орджоникидзе, и передал свой разговор с Чупруном:

— Он с какой-то неприязненностью и раздражением ответил на мой звонок, а когда я заикнулся о тебе, он сказал с враждебной интонацией в голосе: «Пусть приезжает!». Честно признаться, я после такого тона просто бы не поехал, но ты как знаешь.

И Чёрненький дал Никите клочок бумаги с адресом и телефоном. В тот же вечер Никита позвонил Чупруну, и тот, покряхтывая, сказал, что он, мол, сейчас после операции, но если есть желание, чтобы Никита подъезжал прямо к нему домой, и объяснил на какой остановке нужно выходить, и как продвигаться потом к его кварталу через сквер Ткачука-Петрикина на улицу Таруты. Голос Чупруна звучал вполне ровно и размеренно, и никакого раздражения Никита не уловил в его разговоре. И поэтому на следующий день он отправился к Василию Панасовичу в Орджоникидзе.