Бесплатный фрагмент - Шедевремя

Книга по имени Книга

1

Вот по-хорошему я должна сейчас писать книгу, а не этот текст, но происходящее, честное слово, выбило меня из колеи, так что я уже вообще не знаю, что делать, мысли путаются. Это все издатель виноват, ну то есть, конечно, я виновата, что я кого-то в своих проблемах обвиняю, но все-таки и редактор тоже. Ну, он же позвонил утром, спросил, почему я до сих пор не сдала рукопись. Для тех, кто не знает — мы с ним договаривались, что раз в неделю новую главу рукописи я ему высылаю. Так что я понимаю его недовольство, претензии, почему я свою работу не сделала. Только как, спрашивается, я её сделаю, если рукописи нет?

— Что значит, нет? Вы её потеряли?

Да это не я её потеряла, это она сама себя потеряла, как ушла вечером в семь часов, так до сих пор и не вернулась, и что я должна думать? Что её ветром унесло куда-то в никуда? Что она ненароком попала в костер горящих осенних листьев? Вот вы сейчас будете мне говорить, что рукописи не горят, только мне от этого не легче, в голову лезут жуткие истории об улетевших и не вернувшихся рукописях. Уже в панике, не знаю, чем себя занять, по-хорошему надо бы занять себя как раз рукописью, но как я займу себя рукописью, если её нет?

2

И что вы думаете? Рукопись вернулась только ближе к полудню, а когда я начала её спрашивать, где она была вообще, она только отнекивалась. Но я-то сразу поняла, где она была, когда стала перечитывать — у меня был классический детективный роман, а теперь что это такое? Нет, это по-прежнему детектив, но с таким налетом мистики, что у меня просто нет слов. и что мне теперь прикажете со всем этим делать? У меня сейчас два варианта — или взять и вымарать эту мистическую составляющую начисто, как сделал бы всякий уважающий себя автор в старые добрые времена, или позволить моей книге быть такой, какой она хочет быть?

Нет, я пыталась поговорить с книгой, воззвать к её здравому смыслу, ведь должен же быть в моей книге хоть какой-нибудь здравый смысл, — все бесполезно, рукопись упорно твердит, что мечтает быть мистическим романом, ни про какой реализм даже слышать не хочет.

3

Вот многие читатели скажут, что я создаю проблему на пустом месте, что ничего страшного в этом нет, ну была книга детективная, теперь будет детектив с элементами мистики. Но беда-то в том, что это уже не первый раз, что книга уже неоднократно общалась с кем попало, и в детективной истории появились проблески любовного романа, которых раньше тоже не было. Сколько ни говорю рукописи, что ей надо общаться с себе подобными, она и слышать ничего не хочет, только отвечает — откуда ты знаешь, кто мне подобные?

Уважаемые писатели, если кто-нибудь сталкивался с похожими проблемами, прошу высказаться, может, вместе найдем решение. Должен же быть какой-то выход.

4

Вот те, кто мне насоветовал обратиться к книгологу — а вы сами-то часто к книгологу обращаетесь? Лучше бы я этого не делала, честное слово, только день потратила, лучше бы… лучше бы написала новую главу, вот что. Потому что то, что наговорил книголог, меня, мягко говоря, разочаровало. Вот теперь понятно, откуда ноги растут у всех этих книжных побегов и самостоятельностей — книголог только руками развела, ну а что вы хотели, вы что, хотите, чтобы было как раньше, когда авторы сами все писали, сочиняли историю от и до? Вам радоваться надо, что живете в те времена, когда книга сама себя пишет, вы только направляете. Вот-вот, ответила я книгологу, если бы я направляла, все было бы намного лучше, а так получается, я здесь вообще не при чем, и что из этой книги получится, неизвестно. А книголог опять за свое — да вы просто застыли в прошлом, и не понимаете, что книге нужно позволить быть такой, какой она хочет быть.

Вот сейчас думаю, может, я правда чего-то не понимаю, или мне все-таки стоит послать всех книгологов куда подальше и писать так, как я считаю нужным?

5

Вам, наверное, интересно, как у меня продвигаются дела с книгой. Мне и самой интересно, как у меня продвигаются дела. Потому что они продвигаются не пойми как. Началось с того, что я позволила рукописи шарить в интернете и самой искать для себя информацию. И что вы думаете? Пару дней рукопись честно искала подробности быта викторианской эпохи, легенды о призраках, фольклор Шотландии и Ирландии — а потом…

Я никак не ожидала, что так получится. Я жестко поставила рукописи условие, что она серьезно отнесется к написанию себя, и не будет придумывать каких-то абстрактных призраков и духов, а будет писать на основе легенд и мифов. И мы вроде с ней договорились, и все шло хорошо, но тут… Я перечитывала рукопись и наткнулась на… вы не поверите — оказывается, теперь действие происходит на другой планете в какой-то галактической империи под светом трех лун, и это не луны, а какие-то безумные часовые механизмы, как и сама планета. Да, признаюсь, не сдержалась, устроила скандал, это еще что такое — а рукопись мне опять отвечала то же самое, видите ли, чтобы я ей позволила быть такой, какой она хочет быть.

6

Подержите за меня кулачки, сегодня идем выбирать обложку. Вспоминаю, как мучились знакомые авторы, понимаю, что мне с моей рукописью будет сложнее в сто миллионов раз, начнется, это не хочу, это не буду, это не нравится, а что тогда нравится вообще…

…до сих пор трясет. Я, конечно, знала, что будет тяжело, но не предвидела, что будет так тяжело. Зная непростой характер моей рукописи, я уже думала, во сколько обойдется нанять художника, чтобы сделал обложку. И что вы думаете? Мой будущий шедевр на полном серьезе заявляет, что хочет просто чистый лист, и чтобы даже без названия!

Уважаемые авторы, у кого было подобное? Я просто не знаю, как реагировать, пытаюсь ей объяснить, что рукопись в таком виде ни одно издательство не возьмет, а в ответ слышу все то же — ты ничего не понимаешь, сейчас надо выделяться, чтобы заметили. Да уж, выделилась, дальше некуда… Может, у кого-нибудь есть на примете хорошие обложки для детектива с элементами мистики и фантастики, и капельку любовного романа? Еще надеюсь привлечь красивой обложкой, чтобы на ней что-то среднее между замком и викторианским домом, луны с циферблатами и часовыми механизмами, что-нибудь детективное, ну и намек на любовь, но чтобы не так в лоб, мужчина и женщина обнимаются, а тоже как-нибудь оригинально…

7

Сказать, что я в шоке, значит, не сказать ничего. Это же надо же было додуматься… Чем дальше, тем больше убеждаюсь, что я недооцениваю свою книгу, что она выкидывает такое, что мне и не снилось. Я же каждый вечер перечитываю написанное, и рукопись уже вроде бы не жалуется, что я ей не доверяю… А сегодня я обшарила ящики стола, и нашла что бы вы думали? надежно спрятанные фрагменты, благодаря которым история превращается… в хронооперу. И главное, как она ухитрилась все это спрятать, я бы в жизни не догадалась, что у неё такое есть.

Нет, конечно, я сама виновата, что давала рукописи слишком много свободы, надо было с самого начала загнать в жесткие рамки, а сейчас уже не знаю, что делать. Пригрозила рукописи, что если она не прекратит свои выходки, я её сотру, имею право, в конце концов.

8

Вот уж не думала, что может случиться такая катастрофа — меня до сих пор буквально колотит и трясет. После моих угроз рукопись опять пропала, а вернулась уже с… книжной опекой. Я уже собралась держать оборону, уже готовилась услышать про себя немало нелестных фактов, но на мое удивление сотрудник опеки оказался на моей стороне — он терпеливо объяснял моей книге, что с ней будет, если она не возьмется за ум и не напишет себя, как надо, рассказывал требования издательств, подчеркивал, что это не мы такие вредные, а есть вещи, которые нужно делать, хочешь ты или нет. А потом напомнил мне, что я не имею никакого права уничтожать рукопись, и за такие угрозы у меня и правда могут рукопись отобрать.

Странно, но вроде как все наладилось — я клятвенно пообещала не уничтожать и не забрасывать рукопись, рукопись вняла моим просьбам и убрала хронооперу. Надолго ли…

9

Без хронооперы у нас все-таки не получилось, но теперь я и сама вижу, что хроноопера очень органично вписывается во всю эту историю — безумную, причудливую, с налетами сюрного сюра, буквально выносящую мозг. Хотя чисто-белая обложка по-прежнему смотрится очень странно. Думаю, как поведу рукопись в издательство, что скажут…

…до сих пор не могу поверить, до сих пор не могу понять, что не так, почему не взяли, почему отказали, почему — неформат, и это — в четырех издательствах. Нет, конечно, можно пробовать еще и еще, но что-то подсказывает мне, что ничего путного из жтого не выйдет. Конечно, я руки не опущу, буду пробовать снова и снова, и книга тоже, она у меня молодец — но что-то подсказывает мне, что шансы ничтожно малы. Книга смотрит на меня большими глазами, спрашивает — что я сделала не так? почему так? — а что я ей могу ответить? Моя дорогая, ты сама во всем виновата, это исключительно твой выбор и твои проблемы? А ведь хочется сказать именно так, и понимаю, что это ни черта не поможет…

10

До сих пор не понимаю, что я сделала, вернее, не я, вернее, я, и в то же время не я. Книгу брать никто не хочет, в сети полтора прочтения, — и в то же время несколько по-настоящему восторженных отзывов от тех, у кого моя (я все-таки могу назвать её моей?) книга действительно перевернула жизнь. Вот я и думаю, и не могу понять, что же все-таки получилось, полная ерунда или шедевр, который понимают единицы? И где закончит дни моя книга, — в забвении, или войдет в историю?

Дождь идет на работу

…когда в городе шел дождь — сырой, промозглый, холодный — мы сидели по домам, спали допоздна, не торопясь завтракали в уютных кухнях, глядя на непогоду за окном. На работу не шли, на работу вместо нас шел дождь — мы договорились с ним, раз все равно идет, пусть идет на работу. Когда в городе шел снег, — холодный, колючий, — мы сидели по домам, спали в синих рассветных сумерках, пили чай с чем-нибудь летним, солнечным, смотрели на кружение снегопада за окнами, на снег, который шел за нас на работу. Когда на город спускался туман, мы тоже пытались уговорить его ходить за нас на работу, но туман извинялся, что не умеет ходить, и нам приходилось самим идти сквозь пелену тумана. Конечно, нам не оставалось ничего кроме как заблудиться, и мы оказывались в новом городе и новом мире, и мы ждали дождя и снега, чтобы договориться с ними…

Настоящее окно

…поднимаюсь по заснеженному склону, чуть поросшему чахлыми деревцами, вглядываюсь в темноту дымчато-сиреневой зимней ночи — думаю, зачем говорят ночи, как будто есть что-то кроме ночи, и зачем говорят — зимней, как будто бывают еще какие-то ночи. Бесконечно далеко на горизонте мелькает что-то, отдаленно напоминающее свет — но на деле это может оказаться никаким не светом, а тусклым отблеском не пойми чего. И все-таки я иду туда в надежде увидеть освещенное окно. Трескучий мороз пробирает до самого сердца, сковывает движения, как во сне — заставляю себя двигаться быстрее, быстрее, огибаю чахлую рощицу, соскальзываю с тропинки в снег, снова переступаю по снегу, скорее, скорее, пока огонек не погас — а вдруг и правда свет в окне, должно же мне вот так повезти хоть раз в жизни.

На снег падают янтарно-желтые искорки, — понимаю, что действительно вижу свет в окне, и само окно, вот оно парит над заснеженной равниной. Приближаюсь осторожно-осторожно, шепотом, да точно ли настоящее окно я вижу перед собой, да не обманку ли — нет, не похоже на обманку, да откуда я вообще знаю, как выглядит обманка. Думаю, что дальше делать с этим окном, из которого свет — мне говорили искать окно, а как поступить потом, мне никто не сказал. Подхожу к окну, чувствую исходящее от него тепло, пряно-приторный запах чего-то мясного в печи. Касаюсь окна — оно распахивается само, хватает меня, заглатывает, еще успеваю подумать, что обманка, — и еще успеваю спросить себя, каким должно быть настоящее окно, и бывает ли оно вобще…

Тропа

…ну

да,

тро

па

спус

ка

ет

ся чуть ли не отвесно вниз, ну да, там ступеньки есть, ну да ничего, не страшно, да мне как-то никогда страшно не было, ну сначала с родителями спускался, а папа не боится, ну и я не боюсь, да у меня папа ничего не боится, ну, это я тогда так думал, что папа у меня самый сильный, и ничего не боится. Ну а потом я сам по этой тропе туда-сюда, вверх-вниз, а куда деваться, из нашей деревушки иначе как выберешься вообще? Да что из деревушки, из дома из

на

ше

го

не

вый

дешь

без того, чтобы по тропе туда-сюда не пойти, вот и шастали всю жизнь, не боялись уже… ну и что, что скользко, что ступеньки гладкие, круглые, ну и что, что в тумане, что мы, тропы этой, что ли, не знаем? Так что ничего, терпимо, только когда в школу идти, вот это вообще ужас-ужас… да нет, тропа-то та же самая, только кажется, ни черта она не та же самая, в миллион раз круче, и неприступнее, и каждый шаг с трудом, ну а вы как хотели, в школу же идти! Вот иду и думаю, хоть бы дорога эта обратно к дому привела, ну и что, что она прямо идет, вниз, вниз, вниз, а пусть к дому, как бы не было этой школы, как бы опять домой, и дальше спать… Ну вот и замечаю, что тропа-то меняется, только что вниз шла, и уже вверх, и главное, без перехода, без всего, вот так, просто, только что вниз — и уже вверх! Ну, куда деваться, иду и иду, вверх и вверх, вот уже и огонек окна в тумане, дом мой, я еще подошел, дверь подергал — точно, мой дом, все на работу ушли, никого нет, огонек остался. Ну, я назад пошел, ну, то есть, вперед, ну, то есть, назад, ну в школу-то надо, куда деваться. Иду по тропе, она сначала вниз пошла, как полагается, а потом спохватываюсь — вот черт, а я же вверх-то иду, выше, выше, вот уже окно светится, вот и дом мой. Ну, я тут запаниковал, честное слово, бегаю туда-сюда, ору… чего? Да говорю, если по этой тропке наловчишься, можно и бегом бегать. Уже мысленно кричу кому-то —

не

на

до,

не

на

до,

не

на

— а-

— а-

до-о-о-о, отправьте меня в школу, я каждый день в школу буду ходить, и по воскресеньям тоже, даром, что в воскресенье не работает, и на одни пятерки учиться буду, и что там еще полагается пообещать, все пообещаю… да какое там, куда ни побегу, а все одно, домой возвращаюсь… сейчас уже не знаю, сколько времени прошло, может, века, может, тысячи лет.. Ну да, так в доме один и живу, иногда на тропу выхожу, может, смилуется, может, повернет куда-то, куда мне надо было… не помню уже…

…он выходит из дома, смотрит на часы, вот ведь черт, собирался вроде бы вовремя, а уже опаздывает, скорей-скорей, бегом-бегом, как будто по этой тропинке можно бегом-бегом, да еще и в такой туман. А вот ведь ни раньше, ни позже туман-туманище навалился, тропочку еле видно, а

на

до

ид

ти,

вот

так,

хва

та

ясь за камни, соскальзывая вниз — спускаться до железной дороги, в пять-сорок там поезд останавливается, главное, успеть, запрыгнуть, а то говорят, скоро поезд вообще тут останавливаться перестанет, ну а зачем, в деревеньке полтора человека остались, как хотите, так и выкручивайтесь. Прыгнуть бы в туман, да как прыгнешь, расшибешься насмерть…

…она бежит от преследователей, которые остались там, далеко внизу, она поднимается по почти неприступной скале, в которой кто-то когда-то продолбил ступени, она старается не смотреть ни вниз, ни вверх, только перед собой, благо, и туман способствует, прячет её от посторонних глаз…

…он спускается, оступается на узкой тропе, соскальзывает вниз, чер-р-рт, еще не хватало свалиться, совсем хорошо будет… осторожненько-осторожненько, еще есть шансы успеть, шансы, которые тают с каждой секундой… вот ведь черт, чем больше торопится, тем больше скользит и спотыкается, надо идти как можно осторожнее и медленнее, только как это сделать, когда внутри все буквально кричит о том, что надо спешить…

…она поднимается по неприступной тропе, соскальзывает, хватается за ступени непослушными пальцами, только бы не свалиться, только бы не сгинуть в тумане, вниз нельзя, внизу хищные орды, остается только карабкаться выше, выше, в никуда, ступенька скользит, сбрасывает дрожащую руку, она падает, хватаясь за пустоту…

…что-то внизу спотыкается и падает, он сам не понимает, как наклоняется, хватает что-то падающее, сам не понимает, как удерживается на тропинке, поднимает кого-то, смотрит на огромные глаза, непонятно как помещающиеся на крохотном личике…

…тропа ликует, у тропы получилось, в кои-то веки получилось, — смотрит на двоих, застывших на крохотной площадке на тропе. Она выпускает жало, которое вонзается в его горло, жадно высасывает кровь, хочет отбросить от себя обмякшее обескровленное тело, — не может, закоченевшие пальцы намертво вонзились в её руку, мертвое тело увлекает её за собой в пустоту тумана…

…войско неторопливо поднимается по неприступной тропе — выше, выше, выше, — торопиться некуда, город никуда не денется, там, на вершине горы, город будет повержен, осталось добраться до него по неприступной круче. Люди ступают по покатым камням, кто-то оступается, даже не вскрикивает, воины идут, держась друг за друга, покачиваются на поясах мечи, готовые с хрустом рассечь хрупкое горло города.

Войско поднимается выше, выше —

ночь

вторую

день

второй

ночь

день

два

час, — если есть здесь какие-то дни и ночи, здесь, в бесконечном тумане, в котором тянется и тянется бесконечная тропа, которая становится все круче и круче.

Войско поднимается по почти отвесной стене — люди, измученные, изможденные, хватаются за ступени, ищут бесконечно далекий город — бросают непомерно тяжелые мечи, молят кого-то никого дать им город, ну пожалуйста, ну пусть будет город, они обещают не трогать город, не причинять ему вреда, пусть он только будет, пусть он только откроет свои ворота, даст передохнуть в долгом пути. Но все круче и круче поднимается тропа, и вот уже не люди — призрачные тени идут в никуда, забывшие, куда они поднимались по этому бесконечному пути.

Тянется и тянется узкая крутая тропа, теряется в тумане…

Легенда ни про что

Осторожно поднимаюсь в чертоги, шепотом-шепотом по лестнице, стараюсь остаться незамеченной сама не знаю, почему, — тут же нарываюсь на вопрос:

— …а вы про что?

— В смысле… про что?

— Ну как же… вы легенда… — про что?

Слушаю их, не понимаю, почему я должна быть про что-то, а что, легенде обязательно полагается быть про что-то, никогда об этом не задумывалась…

— Нет, правда… вы про что?

— Я… да как-то… ни про что…

— В смысле… ни про что?

От меня отстраняются, — не откровенно, а так, бочком-бочком, все еще стараются быть вежливыми, приятно с вами познакомиться, и все такое, но уже понимаю, что я сделала что-то не так, до такой степени не так, что дальше некуда. Вернее, а что я могу сделать, если я правда ни про что, если я легенда, просто легенда — разве этого недостаточно?

Все уходят куда-то туда, в глубину леса, на празднество — иду вслед за всеми, просто так, сама не знаю, зачем, хотя прекрасно понимаю, что меня туда не возьмут, что невидимые двери захлопнутся прямо перед моим носом.

«А вы про что?»

Набатом в голове — «А вы про что?».

Звук охотничьего рожка, цокот копыт, что случилось, почему легенды разлетаются, разбегаются, прячутся кто куда под покровом леса. Еще не успеваю понять, что к чему, когда мимо меня проносятся стаи гончих, всадники с арканами, стремительно ловят легенды, одну, другую, третью…

Не понимаю, почему не замечают меня, ну, конечно же, я же ни про что, так что меня как будто бы и нет…

Сама не понимаю, как остаюсь одна в темноте леса, беспомощно хлопаю крыльями, куда лететь, кого искать, как выбраться из леса, внезапно ставшего таким пустым и враждебным…

Тусклый свет в тумане зовет лететь туда, приближаюсь к замку, заглядываю в окна, смотрю на легенды, рассаженные по клеткам, даже не пытаются выбраться, чувствуют, что это невозможно…

Проскальзываю в приоткрытую дверь, меня не замечают, или делают вид, что не замечают, я не легенда, меня не принято замечать. Порхаю среди людей, сную в карманах, выискиваю ключи, щелк-щелк замками, распахиваю клетки, распахиваю окна зала, куда врывается студеная метель, кружит платья, занавески, легенды, летящие на волю…

…сверкает лес в свете полной луны…

Легенды кружатся в праздничном танце, вовлекают меня в свой хоровод, и уже никто не спрашивает меня, про что я…

Трещины в книгах

— …работа непыльная… — говорит тот, со знаком всевидящего ока, мысленно называю его Окунем, потому что с оком, он так и не назвал мне свое имя, мне, похоже, не положено знать его имя, да и есть ли оно у него…

Настораживаюсь — когда говорят, что работа непыльная, значит, такая каторга предстоит, что мало не покажется…

Пойдем.

И все, и больше ничего, и ведет меня по книге — присматриваюсь, книга как книга, сражаются два города, рушатся стены, пылают дома, падают люди с простреленными головами, земля жадно пьет свежую горячую кровь, небо заволакивает дымом. Книга, каких много, даже ничем не выдающаяся, такую прочитаешь и забудешь на следующий день, о чем вообще читал. И что мне прикажете, книжку эту переписывать, чтобы величайший шедевр был, чтобы читатель раз двадцать почувствовал, что его самого убивают, или прочитал и кинулся с воодушевлением в бой с враждебными городами…

…он останавливается, выжидающе смотрит на меня:

— Ты что? Не заметил ничего?

Хочу спросить, а что я, собственно, должен был заметить, — не спрашиваю, а то еще выставят в два счета, раз не вижу ничего у себя под носом…

— Э… да… вроде что-то было…

— Что — что-то?

— Э… ну… — понимаю, что притворяться нет сил, — не знаю.

— Вот так-то… хорош врать-то, заметил он, никто не замечает, а он заметил… Ну-ка, давай еще раз…

Снова проходим тридцать восьмую чстраницу, отчаянно пытаюсь почувствовать хоть что-нибудь, ничего, хотя… вот, было, было что-то, понять бы еще, что именно — нет, не понимаю, но было…

— Было… что-то…

— Вот хорошо, хоть заметил… Ну и что там было?

Снова отступаю назад, снова пытаюсь почувствовать что-то, нет, ничего нет…

— Нет… ничего нет.

— Точно?

— Гхм… — прохожу еще раз, нет, что-то есть, в тот момент, когда два бойца из враждующих армий сталкиваются друг с другом и закалывают друг друга винтовками… что-то…

Под ноги себе посмотри!

Смотрю себе под ноги на землю, усеянную кровью, пеплом и обломками, ничего не замечаю, понимаю, что смотреть надо на страницу, еле-еле вижу крохотную не то трещину, не то не пойми что, толкаю носком ботинка, чуть не проваливаюсь…

— …ай, молодца, нашел…

Догадываюсь:

— Туда… заглядывать?

— И-и-и, даже не вздумай, жить надоело?

Холодок по спине, смотрю на крохотную щель в странице, что там может быть страшнее того, что происходит вокруг, а ведь может же…

— Ну вот, если такое найдешь в книге, сразу жги… то есть, что я говорю, сразу, не сразу, а как только выберешься отсюда, сразу в топку… понял?

Киваю, не спрашиваю, почему в топку, здесь не принято задавать вопросы, здесь принято выполнять приказы, и все…

Выходим из книги, тот, со знаком всевидящего бросает книгу в пламя очага, вспыхивают страницы, извиваются в агонии, чернеют пеплом.

— Вот так… понял? Смотри у меня, смотри в оба, чтобы ни одну щелочку не пропустил…

Киваю, в очередной раз задумываюсь, что я, собственно, должен искать…

…ничего нет…

…или нет, все-таки есть…

Есть книги, в которых видно сразу, вот так пройдешь по странице, почувствуешь, вот оно, притаилось. Есть книги, в которых по сто раз ходишь на одной страничке туда-сюда, топчешься, и вроде ничего нет, а какое-то чутье подсказывает — есть, вот тут, когда боец долго скитается по коридорам и залам почти разрушенного святилища, где затаился враг, и наконец сворачивает за угол, где враг может снять его одним выстрелом, — но вместо того, чтобы затаиться по углам и пытаться подстрелить друг друга, они…

…почему они убивают друг друга только когда оказываются лицом к лицу, почему они идут друг к другу навстречу, почему в следующий момент что-то неуловимо переменилось в коридорах и залах, они выглядят так, как будто…

…не успеваю додумать, наступаю на трещину, еще успеваю услышать голос Со-Знаком-Всевидящего — на трещины, смотри, не наступай — падаю, проваливаюсь куда-то в никуда, чер-рр — рт…

…оглядываюсь, силой выволакиваю себя из небытия, — выбраться, выбраться отсюда любой ценой, скорее, скорее, бегом, пока не случилось что-то ужасное, еще не знаю, что, но ужасное, зря, что ли, так тщательно вычищают хранилище от книг, в которых появились трещины…

Не сразу понимаю, что я вижу, что за чертовщина здесь вообще происходит, почему эти двое, которые провалились в трещину, даже не пытаются выб… стоп, они не провалились, они как будто специально спускаются сюда, бросают винтовки, чтобы… чтобы…

…вот черт…

…все еще пытаюсь сказать себе, что я ошибся, нет, никакой ошибки, те двое подбирают с пола обломки чего-то, видимо, отпавшего со стены, крепят на стену, выкладывают причудливый рисунок из обломков, что-то мозаичное, в чем проступают очертания бегущей лани и осеннего леса, изгиб месяца…

Одергиваю себя, спрашиваю, сколько прошло времени, час, два, год, век, тысяча лет — один из бойцов собирает из обломков удивительное по своей красоте здание, второй одергивает его, стой, здесь совсем другое было — первый мотает головой, ну и что, что другое, что здесь было, многоэтажка какая-то обшарпанная, почему я не могу здесь сделать что-то по-настоящему шикарное, все равно здесь никто не живет…

Вздрагиваю, осененный внезапной догадкой:

— Так это… это вы сделали трещину?

Мне кажется, они сейчас испугаются, потому что раньше не видели или не замечали меня — нет, не пугаются, обреченно смотрят на меня, один из них коротко кивает.

— А… а как?

— А так.

— Нет, правда?

Второй фыркает:

— А нам не положено с читателями разговаривать.

— Ну, разговариваете же.

— А не положено.

— А почему рассказать не хотите?

— А не твое дело… твое дело книжки жечь… — чувствую в его голосе презрение, отвращение какое-то.

— Не понимаю… вы же должны прятаться от меня, бояться, что я вас увижу… или убить меня, потому что я вас увидел… — говорю, тут же одергиваю себя, какого черта я им идеи подкидываю…

— Убить мы тебя не можем, где это видано, чтобы герои своего читателя мочили…

— Ну, не убить, ну, хотя бы прятаться от меня, хотя бы…

…если трещина уже есть, её не убрать, так и будем проваливаться…

— И много у вас трещин по книжке?

— Порядочно…

Оглядываю не то возрожденный, не то вновь порожденный город.

— А покажете?

— Ну, пойдем, поглядишь…

Понимаю, что им самим не терпится показать кому-то свои творения перед тем, как они бесследно исчезнут…

— …когда жечь будешь, предупредишь, — кивает мне Ёль.

Киваю в ответ:

— Предупрежу.

…отмечаю про себя, что никогда…

— …ты мне сказки не рассказывай! — Окунь брызжет слюной, рвет и мечет, вращает всевидящими очами, — я тебя работу работать нанял или безделье бездельничать?

— Работу работать…

— А какого черта не делаешь ни черта?

— Так я делаю…

— Делает он… за месяц ни одной книжки не сжег, это называется — делает?

— Так нечего жечь… нормальные все…

— Совсем нюх потерял?

— Нет, правда…

— А ну-ка, давай проверим…

Холодок по спине. Торопливо хлопочу, выискиваю по полкам подходящие книги…

— Не-е, ишь, шустрый какой, ясное дело, ты мне нормальные книжки подсунешь… умник хренов… а дай-ка я…

Озноб пробирает сильнее, понимаю, что не смогу спасти «Битву за город», вернее, то, что прячется в глубоких трещинах «Битвы за город», в трещинах, куда прячутся люди, чтобы выложить мозаичные фрески на стенах или построить из обломков причудливые ротонды…

Еще надеюсь проскочить вперед него, сам не знаю, зачем, прикрыть, затоптать трещины, — поздно, он уже идет по страницам, приглядывается, с торжествующим возгласом — ну вот, я же говорил — бросается к трещине, а ведь раньше её здесь не было, да и вообще кому бы пришло в голову делать трещину на странице, где боец движется по вересковой пустоши, что он там будет делать…

Что-то не так с этой трещиной, что-то мне не нравится, хочу крикнуть, предупредить Окуня сам не знаю, о чем, — поздно, трещина буквально бросается ему под ноги, расступается широко-широко, заглатывает Окуня, еще успеваю услышать затихающий крик, — трещина стремительно смыкается.

Смотрю на бойцов, которые собираются спуститься в очередную расщелину, хочу спросить, где дно у той трещины, не спрашиваю, понимаю — нигде…

Кто убил хронофага

…что за черт…

Какого черта здесь вообще творится…

Смотрю на себя, стоящего посреди богато обставленной комнаты, быть не может, чтобы я в таких хоромах жил, точно не мои, это комната хронофага, как я вообще к хронофагу попал, ничего себе, я, и к хронофагу со своими жалкими пятьюдесятью четырьмя… Оглядываюсь, что здесь было, почему пол залит как будто бы расплавленным серебром, откуда здесь серебро, а это не серебро, это…

Вздрагиваю, все так и переворачивается перед глазами, понимаю, что первый раз вижу кровь хронофага, я раньше и не думал, что у хронофага может быть какая-то кровь, а ведь может быть…

Как во сне смотрю на хронофага, вернее, на то, что было хронофагом, еще надеюсь на что-то, может, просто ранен, да как он может быть ранен, чтобы хронофаг…

— Вам… вам помочь? — сам пугаюсь своего голоса, — с вами… все хорошо?

Он не откликается, толкаю огромный циферблат с перепончатыми крыльями, он безвольно падает на ковер, замирает, как-то механически выпрямляется крыло, смотрю на неподвижные когтистые лапы, понимаю — мертв…

— …ну а как не вы, кто еще-то? — следователь недоуменно смотрит на меня.

Вскидываюсь:

— Ну а вы сами подумайте, как я мог своего благодетеля угробить? Я знаете сколько искал хоть кого-нибудь, кто мои пятьдесят четыре года возьмет? Им же всем восемьдесят подавай а то и все девяносто…

— Ну, вы их тоже поймите, что хронофагу ваши пятьдесят четыре, что он там из них сделает, что успеет…

— Ну а таким как я что делать, нам же тоже нужно кому-то жизнь отдать? Так вы хоть понимаете, сколько я его искал?

— Искали… затем, чтобы убить?

— Вы сами подумайте, зачем мне убивать хронофага?

— Ну… может, хотели завладеть его хоромами… — следователь говорит, чувствую, сам не верит в то, что говорит, кому нужны хоромы хронофага, когда выпал бесценный случай отдать ему свое время…

Хватаюсь за соломинку:

— Может… несчастный случай?

И это вы называете несчастным случаем? — следователь показывает на массивный канделябр, которым кто-то (не я, не я!) разбил стекло хронофага, вдребезги…

— Не я…

— …кроме вас и господина в комнате никого не было, вы сами сказали, дверь изнутри на задвижку была закрыта, так кто если не вы?

— Я что, по-вашему, с ума сошел, что ли?

В отчаянии спрашиваю так, и понимаю, что и правда сошел с ума, что я помню, ничего не помню, события рокового вечера как будто стерлись начисто, будто и не было ничего…

— Пройдемте с нами, — кивает следователь. Щелкают наручники на моих запястьях, это уже хорошо, хоть не застрелили на месте, странно, кстати, что не застрелили, что еще могут сделать с безумцем, который убил хронофага…

— Я… честное слово, не знаю, что на меня нашло…

— Вот и разберемся, что на вас нашло… пойдемте…

— …а ты откуда?

Вздрагиваю, еще не верю, что обратились ко мне, нет, никакой ошибки, хронофаг с позолоченным циферблатом оценивающе смотрит на меня.

— Я… да…

— …тебя за что сюда? — он осторожно приближается к решетке, рассматривает меня, как диковинного зверя.

Понимаю, что нужно что-то соврать, ничего не врется, правда прорывается сама собой, потому что невозможно врать хронофагу, хотел бы я посмотреть на того психа, который будет врать хронофагу, и я говорю все как есть, я не убивал, не убивал, посмотрел бы я на того психа, который бы убил хронофага, это не я, со мной что-то случилось, наваждение какое-то, понять бы еще, что за черт…

— …ну задвижку-то ты закрыл, больше некому… — задумывается хронофаг, стрелки беспокойно мечутся туда-сюда, — но вот за кем ты закрыл задвижку, кто заставил тебя это сделать… Ты что-нибудь знаешь про убитого? У него были недоброжелатели? Конкуренты?

Так он же… так я же… — пытаюсь объяснить, что он хронофаг, а я всего лишь хронодар, где это видано, чтобы хронодары вмешивались в дела хронофагов и вообще что-то понимали в их делах, что они там делают с отобранным у нас временем… слушаю сам себя, удивляюсь сам себе, как это проскользнуло вообще — с отобранным…

— Очень интересно… если бы мы могли сходить на место преступления…

— …да кто ж меня выпустит…

— …я выпущу.

— Вы?

— Я, — хронофаг смотрит на меня с вызовом, окликает стражников в конце коридора, — эй, там! Хронодара мне этого отпустите! А я сказал, отпустите! А потому что нужен он мне, вот почему, мне его время понравилось!

— Но, позвольте… — пытается возразить кто-то там, в конце коридора.

— …вы еще с хронофагом спорить будете? Дождетесь, что вообще один останетесь, ни один хронофаг на вас не посмотрит, будете всю жизнь со своим времнем ни для кого! Быстро открывайте!

Щелкает замок, еще не верю, что меня выпустили вот так просто, — хронофаг оглядывает меня с интересом, они всегда оглядывают нас с интересом, ну еще бы, два уха, две руки, две ноги, два циферблата на лице — без стрелок…

— …отличное у тебя время… — говорит он.

— А-а-а… с-спасибо… — вспоминаю какие-то методички, как надо отвечать на похвалу хронофагов, ничего не вспоминается, почему-то добавляю, — да всего-то пятьдесят четыре года…

— …зато какие пятьдесят четыре года! Эти-то твои шикарные полвека выпали на такое время, за которое можно столько всего провернуть… а в каком месте… Мне с вами чертовски повезло…

Еще пытаюсь напомнить хотя бы для приличия:

— А… убийство…

— Ну вот, твое время возьму, там и с убийством разберусь… — хронофаг выводит меня на чуть подснеженную улицу, усаживает в хрономобиль, в жизни не видел такого шикарного хрономобиля, а этот хронофаг важная птица, похоже, если не сказать больше…

Хрономобиль трогается с места, хронофаг смотрит на меня — жадно, хищно, вижу, что он готов высосать мое время здесь и сейчас, дочиста — машина замирает, хронофаг буквально вонзается в мою жизнь…

…вонзается…

…вонза…

…что-то накатывает, будто пелена какая-то сваливается с глаз, какого черта тут творится в самом-то деле, что происходит, что это за тварь впивается… нет, не в меня, в мою… душу? Нет, не в душу, черт пойми, куда, что он из меня вытягивает… ну ничего себе…

Нашариваю в салоне что-то массивное, тяжелое, даже не разбираю, что именно, что есть силы бью по стеклу циферблата, ещ-ще, ещ-ще, с хрустом разбегаются трещины, с лязгом и звоном разлетаются шестеренки, н-н-на, получай, ещ-ще, ещ-ще, еще ты время мое жрать будешь, дрянь ты эдакая, еще ты жизнь мою жрать будешь, тварь, н-на…

…прихожу в себя, оглядываюсь, где я вообще, где хронофаг, почему он лежит на сиденьях, почему его крылья неподвижны, почему его циферблат…

…вот черт… авария, что ли… да какая авария, машина-то целехонькая, так что при чем тут авария, при чем тут все, что за хрень у меня в руках, откуда этот массивный сервировчный столик, неужели я…

…неужели…

…уже не рассуждаю, распахиваю машину, бегу прочь, понимаю, что если меня заметят, то растерзают в два счета, да я сам готов растерзать себя в два счета, что на меня вообще нашло…

— ..эй!

…прячусь куда-то никуда где-то нигде, только бы не нашли, только бы не раскрыли, хотя с другой стороны я уже сам готов себя найти и раскрыть после того, что я сделал…

— …эй!

Затаиваюсь за мусорными баками в непонятно каком квартале, которого даже нет на картах, в жизни бы не подумал, что под конец дня окажусь здесь.

— Эй! — окликает он меня в третий раз, тусклый хронофаг с проржавленным корпусом и надорванным крылом, мне меньше всего хочется показываться такому хронофагу, хоят умные люди говорят, будешь сильно выбирать, вообще без хронофага останешься, и вообще я не в той ситуации, чтобы носом ворочать…

Он смотрит на меня, придирчиво, оценивающе, почему мне не нравится его оценивающий взгляд…

— …дай мне время, — даже не просит, а требует он.

Что-то мне не нравится, что-то заставляет меня отступить в темноту проулка…

— Ты чего о себе возомнил вообще, думаешь, на твои пятьдесят четыре кто-то позарится? Ты не думай, у меня столько планов хороших…

Понимаю, что у него и правда может быть множество хороших планов, главное, дать ему время, не те жалкие дни, которые у него сейчас, а настоящее время, хотя бы несколько десятков лет, а лучше сотни, вот тогда он развернется. Вспоминаю мудрых людей, которые учили не списывать со счетов вот такие потрепанные хронофаги, они еще себя покажут, ну и что, что в миллионе случаев ничего не получается, а вдруг это тот самый миллион первый случай…

— Да я, собственно… понимаете…

— …понимаю, стесняешься, что мало… ну ничего, у тебя хорошие года…

И почему мне снова неприятны его оценивающие взгляды и это снисходительное — ну, ничего… Почему все так и переворачивается внутри, откуда нахлынули эти гневные мысли — а ну пошел отсюда, а ну не смей трогать мое время, это мое время, моя жизнь, это я буду делать что-то важное, интересное что-то, что вы там делаете, космические проекты какие-то, даже вспоминаю что-то, чего как будто никогда и не знал — двигатель внутреннего горения…

— Я… понимаете… — чувствую, что нужно признаться во всем, здесь, сейчас, другого выхода нет, — понимаете, я хронофагов убиваю…

Хронофаг смеется — дребезжаще, звеняще, даже не думал, что хронофаги так умеют смеяться.

— Ну, ты даешь… Ах, как мне нравится, когда хронодары шутить начинают, иногда кажется, у них даже какие-то зачатки разума есть… Но ты не пытайся показать разум, тебе не идет…

— Но это… это правда… понимаете, я… да вы в новостях посмотрите, розыски сто седьмого…

— Гхм, дай-ка гляну… ого, ничего себе… и чего тебе в голову взбрело хронов убивать, тебе это не идет совершенно…

— Да я сам не знаю, что на меня нашло… наваждение какое-то… я сам не понимаю, почему чувствую себя так, будто не хочу отдавать свое время, свою жизнь, будто… будто я сам хочу прожить свою жизнь…

— Ты нормальный вообще, нет?

— Да вот то-то и оно, что похоже…

— Да-а, ничего себе дела творятся… знаешь, я что-то слышал об этом… пойдем… поговорим…

Иду за ним по лабиринтам города, ставшего таким незнакомым, кто я, что я здесь делаю, что это за город вокруг меня, что это за крылатая тварь летит впереди меня, тикает, щелкает, с лязгом и скрежетом тащится по мостовой проржавленная цепочка, что-то нехорошее таится в этойц твари, да что что-то, ясное дело, он хочет забрать мое время, а какого черта, собственно, почему я сам не могу распорядиться своим временем, почему…

— …давай здесь поговорим…

Даже удивляюсь, что он приводит меня в свои хоромы, — роскошные, но такие же побитые временем, как он сам, и все-таки здесь достаточно уютно, мне даже приятно, что мое время будет жить здесь… стоп… мое время… мое, мое время, я не собираюсь… да что это я…

Думаю, что он сию минуту отнимет мое время — нет, не отнимает, постукивает коготками по столику, помахивает цепочкой-хвостом…

…знаешь, что мне кажется… У меня тоже что-то подобное было, но у меня-то понятно, я разумное существо, а вот ты… Как бы тебе объяснить, ты и не поймешь, да тебе и не надо понимать, твое дело время отдавать… Понимаешь, есть мнение, что наш мир не единственный… — тикают, тикают шестеренки, — что есть другие миры, миры, например, где нет жизни, или жизнь есть, но не такая, как тут… Как это смешно выглядит, наверное, со стороны, я сижу, объясняю что-то хронодару… Ну а есть миры, где нет хронофагов, и хронодары сами по себе, сами со своим временем, неприкаянные… вот ты почувствовал мысли кого-то оттуда… или кто-то через тебя посмотрел в наш мир…

Хронофаг задумывается, думаю, можно ли его спросить о чем-то или это будет дурным тоном:

— А… а как от этого… избавиться?

— Надо думать… а чтобы думать, надо время… — многозначительно смотрит на меня, — ну… ты понимаешь…

Я понимаю, к чему он клонит, я опускаю к нему голову, чтобы хронофаг забрал мое время, хронофаг хочет вонзиться в мою жизнь — снова как будто молния пронзает разум, что я делаю, что делаю, какого черта эта тварь хочет высосать мою жизнь…

…хронофаг смотрит на меня, понимает, что на меня снова накатывает вот это вот состояние, руки уже сами шарят по комнате в поисках чего-нибудь тяжелого, чтобы пристукнуть ненавистный циферблат…

— …остановись… держи себя в руках… ты сможешь… я верю… ты сможешь… ты… ты можешь связаться с теми, в том мире… покажи им… покажи, что они умрут сами по себе, без хронофагов, они даже дом себе построить не смогут, не то что машину или самолет до луны…

Врешь ты все, врешь, хочется орать мне, лезут в голову какие-то нелепости, безумие какое-то, какой-то мир, в котором какие там хронофаги, никаких хронофагов и близко нет, все сами, и не только машину, но и…

Не домысливаю, чувствую, как хронофаг вонзается в мое время…

Послесловие

…разумеется, уважаемые читатели ждут счастливого конца этой истории — что несчастный обезумевший хронодар избавится от своего чудовищного наваждения, с радостью отдаст свое время хронофагу, избравшему его. К сожалению, мы пишем не красивую сказку, а реальный случай, поэтому должны показать все, как есть — хронодар уничтожил еще несколько хронофагов, и в конце концов был застрелен полицией. Есть мнение, что в последние секунды жизни он все-таки прозрел, потому что без конца повторял, хрипя простреленным горлом — это не другой мир, это не в другом мире — впрочем, его последние слова доподлинно неизвестны…

Безбездумие

…иногда спохватываюсь, оглядываюсь, — что это, где это, что я, где я, это не моя работа, это не мой мир, это не мое время — мое время кончилось лет пять назад, мой мир кончился примерно тогда же, я сам кончился примерно тогда же — вот теперь и спохватываюсь, кто этот человек среди неведомых механизмов, да человек ли вообще. Странно, что они там наверху допускают такие сбои, хотя иногда мне кажется, что они делают это нарочно, им нравится играть с нами, приотпускать наши мысли, давать вспомнить на пару секунд, кто мы и что мы, чтобы снова заковать в ледяное бездумие. В такие минуты, как сейчас, я только успеваю спохватиться — кто я, где я, что я вообще здесь делаю среди этих механизмов, которые внезапно стали мне такими непонятными, а ведь только что с ними разбирался, — а потом снова накатывает пустота, и кажется, что все так, как должно быть.

На этот раз я чувствую кое-что еще, чего не замечал раньше — как будто тот сверху, управляющий мной, тоже отряхивается, спохватывается, спрашивает себя, куда он попал, кто он, что вообще, черт возьми, тут происходит. Ловлю его мысли, цепляюсь за них, как за соломинку, — мне кажется, он слышит меня, мне кажется, на этот раз все это бездумие сдвинется с мертвой точки, — если только он не играет со мной…

Без книг

…снова стучат, нетерпеливо, отчаянно, да что они, дверь хотят выломать, что ли, или как… а еще громче нельзя стучать в три часа ночи? По башке себе поколотите, честное слово… нет, вы не смотрите, я не всегда такой злой, я обычно… еще злее, да… то есть, нет, конечно, только когда спать не дают, мне, мягко говоря… убивать хочется, вот что…

Делать нечего, выбираюсь из постели, спускаюсь на первый этаж, вот дернул черт обзавестись двухэтажным домом, да кто же знал, что так неудобно будет шастать туда-сюда, нет бы чтобы все под рукой.. Открываю дверь, если это опять соседка со своим вечным — а чего не спрашиваете, кто там — честное слово, захлопну дверь перед её носом, чтоб духу её больше здесь не было…

Вздрагиваю, когда вижу Розу и Льва, так и не могу вспомнить, их правда зовут Роза и Лев, или это какие-то прозвища, данные в честь кого-то я не знаю, кого. Первое желание пустить их в дом, тем более, дождь накрапывает — тут же одергиваю себя, чего ради они вообще заявились, у моего автора и получше творения есть, я, например…

— Спрячьте нас… прошу… — шепчет Роза.

— Спрятать? — моя детективная жилка оживляется, — вы что-то натворили?

— Нет-нет, ни в коей мере…

— Тогда от кого я должен вас прятать и почему?

— Сейчас… — Роза умоляюще выставляет перед собой руки, — я все объясню…

…я всегда знала, что у автора особые планы на меня, вернее, на наш мир, и все-таки удивилась, когда автор пригласил к себе именно нас, усадил в кресло у камина перед накрытым столом и пристально посмотрел на нас, как будто извинялся за что-то.

— Прошу прощения, — начал он, наконец, — я позвал вас, чтобы… ну… в общем… простите… вы понимаете, я должен вас стереть.

Мне показалось, я ослышалась:

— Извините, что?

— Стереть. Поверьте… мне очень жаль… Я очень сожалею, честное слово…

— Но… кому может помешать любовный роман?

— Так вот то-то и оно… вы хоть в курсе, что от земли осталось пепелище?

— Да, это ужасно… просто ужасно…

— И мне придется… ну не могу же я взять вас собой, понимаете?

Не верю своим ушам:

— Вы что… не можете взять с собой книги?

— Не все книги… только вас.

— Но… почему?

— Видите ли… — автор смущен, не может подобрать слова, это с ним бывает, — они… там…

…размножение происходит в основном спорами, половое размножение отсутствует…

…уважаемый автор! В связи с тем, что…

— …так вы поможете нам? — с надеждой спрашивает Роза.

— Простите, но… собственно… чем я могу вам помочь?

— Спрячьте нас, — Роза сжимает мои руки, даром, что у детектива не может быть никаких рук, — пожалуйста… спрячьте нас в доме… в вашем огромном доме…

— Что же… думаю, у меня есть комната на втором этаже… правда, только одна свободная комната…

Роза торопливо жмет мне руку:

— Ой, спасибо огромное, даже представить себе не можете, как мы вам благодарны… вы ведь никому не скажете?

Можете не беспокоиться, ни одна живая душа не узнает…

— …думаю, это ненадолго, мы будем потихоньку показывать им себя, — говорит Роза, допаивая вторую чашку чая, — рано или поздно они поймут нас… научатся понимать…

Часы над камином возвещают половину пятого утра, расходимся по комнатам, желаем друг другу приятных снов. Мой дом сам гасит свечи, опускает шторы, прислушиваюсь к тишине уснувшего жилища, неслышно спускаюсь на первый этаж в чуть прогревшуюся гостиную, снимаю трубку телефона у входа, набираю номер автора…

— …алло… да, они у меня… да, здесь… да…

— …сбежали… — обреченно смотрю на распахнутое окно и стену, увитую плющом, — какой я идиот, надо было догадаться…

— …ничего, ничего, это я их спугнул… — пытается утешить меня автор, — не надо было звонить в двери… да вы не переживайте, уважаемый детектив, мы их найдем… надо найти… пока они живы, меня не возьмут туда… — автор многозначительно смотрит на землю, которая должна стать его новым домом…

…стучу в дверь, нетерпеливо, отчаянно, да что они там, спят, что ли, ну еще бы они не спали в три часа ночи, что еще в такое время добрым книгам делать… Уже собираюсь ретироваться, когда слышу нетерпеливые шаги на лестнице, крик Лева — иду, иду, — вспыхивает лампа в прихожей, щелкает дверной замок, полоска света падает на ступеньки крыльца…

— Вы…?

— Простите… я… — ищу слова, не нахожу, — я… я понимаю, как это нелепо выглядит… Я понимаю, что у вас все основания выставить меня за дверь, а то и вовсе пустить мне пулю в лоб… но… вы понимаете… автор… он сказал…

— …что детективы в том мире тоже под запретом? — голос Лева режет, как лезвие ножа.

— Поражаюсь вашей проницательности… вам надо было стать детективом, честное слово…

Пауза. Выжидаю. Добавляю осторожно:

— Прекрасно понимаю, если вы выставите меня на улицу.

Лев замирает, задумывается, наконец, нехотя отступает в глубину коридора, пропуская меня. Начинаю механически нахваливать обстановку дома, чувствую, что мое механическое нахваливание мало-помалу превращается в искреннее. Откуда-то из ниоткуда выпархивает Роза, кутается в халатик, испуганно смотрит на меня, Лев торопливо ей что-то объясняет…

…дом гасит лампы, опускает шторы, дожидаюсь, пока все уснут, спускаюсь на первый этаж, снимаю трубку телефона, висящего на стене…

— Алло… да… я нашел их… диктую адрес…

— …отлично, — автор кивает на догорающую в очаге рукопись, — вы просто молодец…

— Рад стараться, — поднимаю бокал со свежими идеями из закромов автора, — ваше здоровье.

— Ваше… вы… вы что? — автор и ахнуть не успевает, стреляю, раз, другой, третий, вроде получилось…

…уважаемый детектив, мы рады принять вас в книжном сообществе при условии, что вы созданы сами по себе а не посредством какого-нибудь сгустка воды и угля…

Уровни игры

…игра идет на нескольких уровнях, причем, часть из этих уровней игрокам видны сразу же — но самый главный уровень не виден, и его надо найти. Сначала игра выглядит как обычные шахматы — доска, фигуры — но чем дальше, тем больше игроки начинают чувствовать, что что-то не так, что фигуры не слушаются их, каждому подчиняется только одна пешка — белая или черная, которая иногда погибает не зависимо от действий игроков.

Когда игрокам кажется, что им все стало понятно, они чем дальше, тем больше начинают чувствовать, что что-то не так, что-то неправильно, игра играет не по их законам, а по своим, каким-то непостижимым и неведомым. Большинство людей отступают, лишь немногие находят мудрость и терпение играть дальше, чтобы, наконец, увидеть уровни, которые до этого… нет, они не были закрыты или спрятаны, их просто… не замечали. И люди с изумлением обнаруживают, что игра идет не только в их времени, но и в далеком прошлом — пороховыми пушками, и в еще более далеком прошлом, — мечами и копьями, а также в будущем — какими-то непонятными видами ментального оружия, с которым нужно как-то обращаться — и ладно бы игроки не знали, как, но как только они смотрят на уровни будущего — понимание приходит само собой.

И все-таки остается непонятен смысл игры, — сразиться и погибнуть в одном из миров, чтобы возродиться и ринуться в бой в следующем мире, и тоже погибнуть, а очередной мир уже поджидает… Большинство игроков отступает на этой стадии, не понимая, что еще тут можно сделать. Буквально единицы прощупывали еще один уровень, спрятанный не между временными уровнями, а где-то не пойми где, и даже не спрятанный — он просто существует, он просто есть, он даже отчаянно привлекает себе внимание, но его никто не видит. Уровень, на котором нет битвы, уровень, на котором только две пешки, они как будто вообще не знают, что можно сражаться, они делают что-то сообща — строят какой-то дом, или замок, или что-то летающее, готовое подняться к звездам, или пишут какие-то полотна, или складывают гармонию из нот. Одновременно — замок из нот, рвущийся в небо и нале-ево кру-у-гом, цельсь, пли, е-два, е-четыре, шах, мат, смерть.

Игроки все еще не понимают, что делать, одновременно решают, какую ноту положить в верхушку окна замка, и прокалывают друг друга штыками, хрипя и захлебываясь кровью. Игроки пытаются понять, может, какой-то из миров является сном, какой-то явью — но быстро спохватываются, что задача не в этом, а в чем-то… в чем-то…

Еще меньше играющих доходит до мысли, что из двух реальностей нужно выбрать одну, настоящую, и это будет не та реальность, которая — нале-во, кру-гом, шагома-а-аа-рш, цельсь, пли.

Игроки останавливаются посреди поля боя, выискивают какие-то руины неведомо чего, начинают собирать из обломков то, что было здесь когда-то или что-то новое, красивое, с витражами и эркерами — и падают, пронзенные пулями с той и с другой стороны.

На этом этапе большинство игроков отступают, бросают игру, ошибочно чувствуя, что в ней больше ничего нет. Пока только одному-единственному человеку удалось догадаться, что для того, чтобы выиграть в игре, нужно, чтобы в неё играли не двое за двух пехотинцев — а чтобы за каждую фигурку на доске играл человек, всего восемь миллиардов, чтобы каждый прочувствовал все уровни и все миры, нашел уровень с замками, сложенными из нот и летящими к звездам, выбрал одну из двух реальностей. Однако, есть подозрение, что до финала игры не дойдет никто и никогда…

Чашка чая с Пи

— …позвольте вас пригласить…

Еще не понимаю, что ему нужно, пытаюсь догадаться:

— Вам рассчитать длину окружности? Площадь круга?

— Нет… тут другое… пойдемте…

— Да куда же?

— Позвольте пригласить вас на ужин.

— Простите…?

— …пригласить вас на ужин.

— Но…

— …вы заняты?

— Да нет, просто еще никто и никогда не приглашал число Пи на ужин.

— Ну, вот видите, какая несправедливость! И я немедленно её исправлю. Прошу вас… если, конечно, вы не заняты…

Тихонько посмеиваюсь про себя, я всегда бываю занято, то там посчитать, то сям посчитать, так что если кто пригласит меня на ужин, единственное, что я могу сказать — спасибо, не сейчас, мне некогда — и все-таки у меня получается одновременно быть во всех местах, так что с удовольствием принимаю ваше предложение, очень радо. Он представляется как-то, я тут же забываю, ну что вы хотите, я помню только себя до последнего знака, а имена ваши совершенно не запоминаю. Человек уже ведет меня куда-то по улочкам городка, поднимаемся по лестнице н холмы, сворачиваем в проулок, усеянный арками, входим в неприметную дверцу под фонарем. Хозяин дома приветствует гостя, косо косится на меня, именно так — косо косится, мой спутник представляет меня, хозяин снова косо косится, мой спутник разводит руками, а что такое, ну число Пи и число Пи, что странного. Очень приятно, говорит хозяин, накрывает на стол, разливает чай. Замечаю, что тот, кто привел меня сюда, торопливо перебирает мои цифры, выискивает какие-то последовательности, не сразу понимаю, что он делает…

— …остановитесь!

— Да что вы… — он не успевает ничего сказать, я сковываю его своим длинным хвостом, не даю вырваться, дергаю колокольчик на двери, полиция, полиция, вот и полиция…

— …ну а теперь потрудитесь объяснить, зачем вы хотели убить хозяина дома.

— Вы… вы с ума сошли, — говорит мой спутник, — я в жизни никого не… да и вообще, как бы я мог его убить?

— Очень просто, проще некуда… посмотрите сами, вы так тщательно выбирали у меня число тринадцать, нашли их даже несколько штук, а ведь сегодня как раз пятница… ну и какое несчастье вы хотели подстроить? Или все равно, какое, лишь бы подстроить?

— Огромное вам спасибо, — кивает полицейский, — что бы мы без вас делали…

— Не стоит… рад стараться…

Выхожу на улицу, где уже начинает накрапывать не то дождь, не то снег, не то все сразу, думаю, как бы поскорее добраться до дома, нырнуть в кресло под плед, или сразу под одеяло, чего мелочиться-то. Кто-то останавливает меня, осторожно трогает за рукав, даром, что у меня нет никаких рукавов…

— Позвольте… позвольте вас пригласить…

— Что-то посчитать?

— Да нет… просто… на чашку чая…

Еще не знаю, что он задумал, холодею, когда чувствую, как он перебирает мои цифры, ищет шестерку, не то, две шестерки, не то, три шестер…

Дом с окнами

…наконец, мы увидели дом, если это можно было назвать домом — проще сказать, что он был без окон без дверей, — но это будет неправдой, окна у него как раз были, и великое множество, он весь как будто состоял из окон, причудливо парящих в пустоте. А вот дверей действительно не было — но это не помешало нам войти, потому что у дома не было стен. Подняться по лестницам тоже было не трудно — их оказалось больше чем достаточно, они буквально росли друг из друга — а вот что делать дальше, мы не знали, ведь в доме не было этажей. Мы уже хотели было ретироваться из дома, было и так понятно, что он не очень-то нам рад — но дом оказался не таким уж негостеприимным, как показалось поначалу, — мы обнаружили на его окнах широченные подоконники, где уже были заботливо постелены матрацы и лежали подушки и теплые пледы.

Мы переночевали на подоконниках дома, глядя на дождливый октябрь за окнами, а на рассвете поблагодарили наше странное жилище и продолжили путь. Хотелось остаться в доме еще на пару дней, но мы понимали, что дом не захочет видеть нас так долго — ведь он все-таки был вольным домом. Правда, мы пару раз видели его из-за деревьев на холмах — кажется, он еще сам не знал, хочет ли он быть с нами, а мы не торопили его — что-то подсказывало нам, что нельзя брать дом силой, надо выжидать, может, он сам сделает для нас гостевые комнаты, чтобы мы приезжали летом на пару месяцев…

Кто-то из нас…

Не выдерживаю, оглядываю процессию, бредущую по полуночному городку:

— А ну-ка признавайтесь… кто из вас?

Процессия замирает, останавливается, шедшие оглядывают друг друга и самих себя, словно каждый из нас первый раз в жизни по-настоящему смотрит на себя самого, пытается понять, кто он и что он. Наконец, неприметный человечек поднимает руку, мы выжидающе смотрим на него, ну-ну, что скажешь…

— Я… я признаюсь…

Оглядываем его как следует, только сейчас видим глубокую черную вмятину на его груди, ну-ну…

— Вы мертвый? — спрашиваю я.

— Я… меня сбила машина…

— Когда это было?

— Года два назад… может, больше, я уже не помню.

— Ну, ничего себе, два года, он не помнит, сколько его уже в живых нет? — фыркает дамочка, такая же неприметная, до пят закутанная в серое пальто, — я десять лет назад погибла, до сих пор дату помню…

— …еще и отмечаете, поди… — фыркает старичок, державшийся позади всех.

— А вы? — с вызовом спрашивает дамочка.

— Да я… чего мне отмечать, полгода назад откинулся…

— Погибли?

— Ничего не погиб, сам… даже и не сразу понял, что случилось-то…

— Ну, те кто своей смертью, те не сразу понимают, — кивает молодой человек, чье лицо закрыто капюшоном.

— А ты тоже своей смертью, что ли?

— Ага… так вышло…

Не выдерживаю:

— Да здесь настоящих, что ли, вообще нет?

Все вздрагивают, смотрят на меня, чего вопишь-то, и так уже на нервах все…

— Хорошо шествие сгоревших, ничего не скажешь… — оглядываю процессию, — здесь есть хоть один настоящий, кто сгорел в городе триста лет назад на великом пожаре?

— Похоже, что нет… — люди снова оглядывают друг друга и самих себя.

— Ну, еще бы, где вы их возьмете, когда в том пожаре никто не сгорел? Город пострадал, было дело, но не люди… — возражает женщина лет сорока и тут же спохватывается, — а вы, собственно, как умерли?

— Я, собственно… — мнусь, не знаю, что сказать, понимаю, что ответ им не понравится, — я…

— Когда вы умерли?

— Да я еще, собственно…

— Хотите сказать, вы живой еще?

— К сожалению… — спохватываюсь, какое тут может быть сожаление, радоваться надо, что я еще живой, а не мертвый, только радоваться не здесь, среди мертвецов, которые не потерпят в своих рядах живого и настоящего… Неумело бормочу что-то про мое желание в кои-то веки поучаствовать в шествии, меня пригласили, сказали, людей не хватает, я не знал, что так будет…

Не верю себе, когда они понимающе кивают, да, да, конечно, ну что делать, пойдемте, не торчать же тут всю ночь в самом-то деле…

Не верю себе, не понимаю, как они могли так просто оставить меня в покое, как будто так и надо, кивают, понимаем, понимаем, да-да, конечно. Уже собираюсь окончательно расслабиться, вот уж не думал, что они так спокойно отнесутся к чужаку — когда страшная догадка буквально молнией пронзает сердце, понимаю, что они могли так спокойно оставить меня в своих рядах только в одном случае…

— Вы… я… когда это случится?

— А этого мы не знаем, этого вам никто не скажет.

— Но… хотя бы не сегодня ночью?

— Да кто вас знает, может, и сегодня…

Хочу откланяться и уйти, нет, убежать — тут же одергиваю себя, что беда может случиться со мной в любой момент, неизвестно, где и когда я погибну в объятиях пламени, а потому не остается ничего кроме как снова присоединиться к процессии…

…прежде чем открыть двери для детей…

…когда вы поймете, что настало время привести в свой дом детей — для начала подготовьте свой дом. Выметите из дома весь сор, все дурные мысли, давние ссоры, непрощенные обиды. Пройдитесь по комнатам, отправьте на помойку никому не нужный хлам — старую сломанную мебель, на которой неудобно сидеть, старые, отжившие свое предрассудки, которые вам вбивали в голову, что детей непременно надо лупить ремнем, и непременно надо насовсем отдать своего любимого плюшевого мишку, если он понравился гостям. Но смотрите внимательно, не потеряйте что-нибудь по-настоящему ценное, старое кресло-качалку, которое можно привести в порядок, или семейную традицию наряжать елку не ближе к Новому Году, а пораньше, в день рождения прапрабабушки, имени которой никто не помнит, кстати, посмотрите на антресолях, может, найдёте и имя.

Подготовьте мир вокруг — приберите в своем городке, выметите мусор и давние ссоры с соседями, выкиньте все старое и ненужное. Заброшенные старинные дома лучше не трогайте, дети обожают ходить в такие места. Так же не трогайте одиноких стариков, сидящих на скамеечке возле своих домов, — они вовсе не такие мрачные, как кажутся на первый взгляд, они расскажут вашим детям много всего интересного и даже научат вырезать игрушки из дерева или собирать машинки, которые ездят сами, или еще что-нибудь такое удивительное.

Купите детскую кроватку и детские сны, купите детские карусели в городок и раскидистое дерево, на которое можно забираться высоко-высоко, поселите в темном чулане маленький детский страх.

Подготовьте мир вокруг — уберите тайфуны, которые могут разрушить ваш городок, обвалы, оползни, землетрясения. Хорошенько приберитесь в мире, выметите из него все войны, и не только войны, но даже маленькие их ростки. Добротной метлой сметите границы между странами, чтобы ваши дети могли увидеть весь мир.

И только когда вы увидите, что все готово — можете открывать двери своего дома для детей…

Бегущая от…

…она бежит из Воспарижа, который уже охвачен пламенем битвы, она прячется в Фонариме, — на день, на два, когда там тоже начинаются пожарища и небо гудит от снарядов. Она спешно покидает Фонарим, где-то в спешке теряет чемодан — некогда, некогда — едет первым же поездом в Снегиригу, прячется на улочках, подернутых первым снегом, устраивается в маленькой гостинице, — до утра, когда на улице появляются роты солдат, — и она срывается с места, спешит в Словаршаву, ищет ночлег, двери домов закрываются, подите, подите прочь, она остается одна наедине с ночью, они сидят на скамейке в сквере, пьют что-то терпкое, осеннее, говорят о чем-то не о чем. Наутро начинаются бои, она бежит прочь из города, прячется по деревушкам, по лесам — на день, на два, иногда на несколько часов, не зная, где приклонить голову, — она, война, бегущая от самой себя.

Новые судьбы

…что за судьбы пошли, что за судьбы, куда катимся вообще — вот то ли дело раньше судьбы были, ворчат судьбы, которые были раньше, они человека из-под земли достать были готовы, вцеплялись в человека клещами, не отпускали, звали за собой на край света, скорей-скорей из маленького городка в дальние дали, навстречу мечтам, пусть даже несбыточным, мечтам, она чем несбыточнее, тем лучше. А сейчас что? Сейчас-то что, мы вас спрашиваем? Что за судьбы в городке, которые из городка никуда выбираться даже и не думают, люди даже не ищут, ждут, когда человек сам к ним где-нибудь в кафе или на остановке подсядет, даже не смотрят толком, что за человек, ну человек и человек, и ладно. Раньше каждого человека только что под микроскопом не проверяли, если видели талант какой, так за такого человека только что насмерть не бились, а сейчас талант, не талант, хватают первого попавшегося прохожего, и давай им крутить, как хочется. Нет, с такими судьбами мы далеко не уйдем, ворчат старые судьбы, что значит, где родился, там пригодился, понятно, что шанс один на миллион, но попробовать-то хотя бы надо, хотя бы попробовать…

Начало истории

…эту историю следует начать с самого начала — то есть, от Большого Взрыва, когда разлетелись мельчайшие частицы, из которых должна была сложиться вселенная в целом и наши персонажи в частности. Нет, пожалуй, нужно начать эту историю еще до большого взрыва, — когда что-то пошло не так, взрыв не состоялся, вселенная не получилась — не хватило каких-то постоянных, переменных, констант. Поэтому мир не получился и герои тоже, этому миру хватило только каких-то ничтожно малых фрагментов, чтобы создать даже не героев — отголоски их мыслей, снов, кусочки судеб, мимолетные жесты, случайные взгляды. Несостоявшиеся осколки вонзились в уже существующие вселенные, затерялась там, рассыпались по мирам, судьбам, характерам, и иной человек нет-нет да и подмечал у себя какой-то странный жест, или взгляд, или обрывок так и неприснившегося сна, или идея, которая никак не могла прийти в голову, но вот почему-то пришла…

Составить из этих разрозненных осколков историю не представлялось возможным — тем не менее, история случилась, да такая, что сама от себя не ожидала…

Непривычный дом

…на этот раз мне достался довольно-таки необычный дом — он не мог ездить с места на место, а поэтому стоял на окраине улицы с незапамятных времен. Я попытался представить себе, о чем думает, и как живет дом, который за всю свою жизнь не видел ничего, кроме соседней стороны улицы и леса за поворотом дороги — увы, моей фантазии не хватало. Я понимал так, что этот дом был построен в незапамятные времена, когда и сами люди не странствовали по свету туда-сюда, а врастали корнями в землю и оставались так на свою жизнь. Я пытался вообразить жизнь неподвижных домов в неподвижном доме — и при всей своей фантазии не мог нарисовать себе эту картину. Мне не хватало привычного дома, в котором я странствовал с места на место, и я надеялся вернуться к нему — хотя бы через пару месяцев. Кто же знал, что мое недолгое существование в неподвижном доме перевернет мою жизнь буквально с ног на голову. Тогда я даже не задумывался об этом, когда открыл массивную дверь, вошел в холл — и изумленно ахнул…

Меняющий дома

…мой человек все еще не верил мне — и все-таки пошел за мной, тающий, как свечка, я бы сказал, что от его жизни остался один дотлевающий огарок. И все-таки он идет за мной, хватаясь за мои стены, сомневаясь — и веря мне как никогда раньше…

— Уже сейчас… — говорю я, — уже близко… уже вот… вот…

Мы подходим к дому со странным футуристическим интерьером, в жизни бы не подумал, что бывают такие дома, да каких-нибудь лет пять назад ничего подобного не было, только то было лет пять назад, а то сейчас…

— Здравствуйте, — вежливо кланяюсь дому, — разрешите поговорить с вашим хозяином?

— М-м-м… — дом хмурится, — боюсь, он сейчас отдыхает, я бы не хотел его тревожить…

— О, прекрасно вас понимаю, сам терпеть не могу, когда меня будят, — многозначительно поскрипываю всеми своими досками, — но боюсь, дело не может подождать… мой человек… он тает, скоро от него останется один погасший огарок…

— О, понимаю, понимаю… правда, не совсем понимаю, вернее, совсем не понимаю, чем он сможет вам помочь… он не врач…

— Тем не менее, он знает один секрет, который очень важен для нас.

— Да? Вот уж в жизни бы не подумал… впрочем… Уважаемый Картер, разрешите вас потревожить?

— Что такое, я же просил меня не трогать? Или так и будешь меня дергать? Что там такое, только сегодня шнурки для посудомойки со скидкой сто тыщ процентов?

— Простите… — стараюсь говорить как можно вежливее, — мой хозяин тает…

Картер смотрит на моего человека, на протянутую для пожатия руку, на высохшее лицо, почему-то кланяется как можно вежливее, но к руке не прикасается, боится заразиться, не понимает, что это не заразно…

Перехожу к делу:

— Уважаемый Картер… как я слышал, за свою жизнь вы сменили уже шесть домов…

Картер откашливается:

— Ну что вы хотите, жизнь меняется, сейчас вот работу предложили в этом городке…

— Так как вам это удалось? Вы пережили пять домов… обычно дома переживают людей, я вот стал свидетелем жизни восьми поколений…

— Ну, это раньше было, сейчас по-другому все…

— Но как вам удалось прожить так долго?

— Долго? Да мне двадцать пять в ноябре исполнится…

— Двад-цать пять? Но как тогда… вы сменили столько домов…

— Ну а как вы хотите, нынче здесь, завтра там…

— Постойте-постойте… вы хотите сказать… все эти дома… живы?

— Живы, конечно… где в доме плитка отвалилась, так это не я, а меня же чинить заставили…

Я не знаю, что ответить, вертится в голове безумие, безумие, двадцать пять лет, пять домов, двадцать пять, пять…

Поворачиваюсь к своему человеку, понимаю, что не нахожу слов:

— Простите… я… очень… сожалею…

— Ничего, ничего… — он посмеивается, вижу, как оживленно вспыхивает свеча, которая была готова погаснуть…

Изогнутая страна

…на северо-запад ходили редко, да чего ради вообще ходить на этот северо-запад, там наша земля плавно спускалась в другую реальность, чтобы не пересекаться с северо-западным землями, с которыми у нас была война. Иногда когда хотелось уединения, люди шли туда, как говорили — на край земли — смотрели в пустоту, подернутую туманом.

Интереснее было ходить на юго-запад — там земля нашей страны плавно переходила в земли, с которыми у нас война только-только намечалась или наоборот, уже сходила на нет. Можно было перейти рубеж, купить подвески из молодой луны, чтобы не то отгонять от своего дома драконов, то ли наоборот, их приманивать.

Некоторые отчаянные головы, впрочем, все еще упорно продолжали ходить к северо-западу, сидели на краю бездны, смотрели в никуда, ждали, что что-то переменится, и земля поднимется из пустой реальности в реальность, где за туманом есть другие земли. Что вы хотите, говорили им, нам все время приходится балансировать между миром, в котором настоящая война, и миром, в котором война, конечно же, есть, но такая, что как бы и нет, ну вводят друг против друга какие-то законы, ну это ничего, лишь бы кровь не лилась.

Вверх края нашей земли не поднимались никогда — там было что-то непонятное, неведомое, какой-то мир — никто не знал, что это за мир такой, туда предпочитали не только не соваться, но даже не смотреть в ту сторону.

После полуночи

…нам запрещалось выходить из дома после полуночи — поэтому когда приходила полночь и оставалась до утра, пила чай с вареньем и м нам надо было выйти из домов утром — сначала выходили мы, кланялись ночи, ну вы извините, вы же понимаете — а потом уже выходила ночь, благодарила за гостеприимство.

Когда приходил рассвет, и нам нужно было выйти из домов, мы просили сначала выйти рассвет — извините, что беспокоим, но вы же понимаете, так надо — а потом выходили за ним. Потому что покидать дома до рассвета было нельзя.

Мы ловко обходили запреты, мы больше не боялись ночи. Иногда кому-нибудь из нас казалось, что мы делаем что-то не так, — такие мысли возникали, когда мы проходили через дверь или натыкались на собственные кости, лежащие у ворот какого-нибудь дома. Впрочем, мы быстро отгоняли от себя эти мысли, считали, что они вызваны переменой погоды или слишком ранней весной…

Потому что…

— А что такое мечта?

— Ну как тебе сказать… мечта… Ну, мечта и мечта, мечта она и есть мечта.

— А почему есть город Прага и мечта про город Прагу, город Мадрид и мечта о городе Мадриде?

— Ну, потому что так заведено, что непонятно-то?

— Ну, почему-у?

— Ну, потому что вот так оно все.

— А почему мечты то появляются, то пропадают?

— Ну, потому что сами города то появляются, то пропадают, вот так.

— А города же не пропадают, они же всегда на месте стоят?

— Ну… так полагается говорить, что города то появляются, то пропадают.

— Ну, почему?

— Ну, потому что. И вообще, ты мечта о фестивале света, вот и свети давай, нечего тут вопросы задавать.

— А почему мы можем быть в мечте о городе, а в городе не можем?

— Ну, потому что мы мечты, что непонятно-то?

— А как сделать, чтобы мечты не исчезали и не пропадали?

— Ну, это ты никак не сделаешь.

— Ну, почему-у?

— Ну, потому что.

— А почему одни мечты ровно на месте стоят, а другие как мечты о Праге, то есть, то нет?

— Ну, что-то происходит… с Прагой.

— А ничего же не происходит, она как была, так и есть!

— Ну… все равно, что-то происходит… вот потому и говорят, то появляется, то пропадает.

— А я сделал, чтобы мечты не пропадали!

— Да ну тебя совсем, свети давай!

— Не, я правда сделал, чтобы мечты не пропадали… Это же так просто… ну… наш мир как будто не знает, что настоящие города не пропадают никуда… а если узнает…

— А почему наш мир пропал?

— Это у тебя надо спрашивать, почему все пропало, ты что сделал-то?

— А я миру показал, что города не пропадают… А что такое красное, горячее было? А почему наш мир пропал?

— Откуда я знаю, почему, это у тебя спрашивать надо, что ты устроил-то? Твое счастье, что меня уже нет, а то бы я тебе задал трепку… Что ты сделал? Как ты это сделал? Что с нашим миром случилось, что ничего больше нет, и мира нет?

— А я не знаю… а правда… а почему?

Книга о противостоянии

…пожалуй, сложнее всего пришлось авторам в мире под номером 34—62: и правда, когда прошлое и будущее существуют одновременно, трудно представить себе, чтобы будущее шло вслед за прошлым, да что значит — вслед, когда нет никаких завтра и вчера? И все-таки авторы справились со своей задачей, если это можно назвать — справились, ведь они представили прошлое и будущее, как не то города, не то страны, разделенные в пространстве, но не во времени.

Авторы в мире номе 12—82 справились похуже: у них не было проблем с завтра и вчера, ведь этого добра у них хватает, правда, они так и не поняли, какое именно брать завтра и какое именно вчера — но выкрутились, взяли первые попавшиеся завтра и вчера. А вот с противостоянием вышло сложнее, авторы просто не поняли, как может что-то чему-то противостоять — поэтому в книге просто существуют завтра и вчера, и вчера потихоньку превращается в завтра.

Никто не ожидал, что автор в мире 87—26 справится с задачей, ведь в его мире нет никого кроме него самого. Тем не менее, у него получилась едва ли не самая достоверная книга — ведь он отлично помнит, каким он был тысячи лет назад, и каким стал сейчас, и ему не стоило большого труда поссорить себя вчерашнего с собой завтрашним.

Самой большой неожиданностью стала неудача авторов из мира 56—12 — они просто не смогли выполнить задание. Это тем более странно, что в указанном мире есть и прошлое, и будущее, и множество людей, и сторонники мира, каким он был, и не менее ярые сторонники мира, каким он будет. Однако, оказалось, что между миром прошлого и миром будущего находится непреодолимая преграда, отчего жители прошлого просто-напросто не могут представить себе, что что-то будет после них, точно так же как и жители будущего не могут представить, что до них что-то было…

Конь Стебль

— …все… я поймал его! — сжимаю злоумышленника когтями, он даже не пытается вырваться, понимает, что попался крепко.

— И что? — Конь Стебль недоумевающе смотрит на меня.

— Ну как же… я… я поймал преступника…

— И что?

Смотрю на Коня Стебля, неужели он не понимает, и кого только в Коней Стеблей набирают, слов нет…

— Ну… я поймал преступника, значит, дело закрыто…

— С чего это вы решили, что дело закрыто?

— Ну как же… я поймал преступника…

— Что его ловить, вон их сколько ходит, бери, не хочу… — фыркает Конь Стебль, оглядывает вечернюю улицу, где свет фонарей выхватывает из темноты проходящие силуэты.

— Простите… не понимаю…

— Эх, чему вас только учат в ваших мирах…

— Должно быть, в вашем мире и правда все как-то по-другому… а почему вы не ловите преступников? Если их не нужно ловить, что тогда надо, чтобы раскрыть дело?

— Вы что, и правда не в курсе?

— Прошу прощения, нет.

— Ну, хорошо, преступника вы выловили, вот он, бери, не хочу, — Конь Стебль разводит копытами, — ну а преступление? Преступление? Что он совершил?

— Я думаю, что он сам вам скажет…

— Да? Первый раз вижу, чтобы негодяи сами рассказывали о своих злодеяниях!

— Ну, мы пообещаем ему, что уменьшим срок наказания, или он отделается штрафом, если расскажет нам все…

— Что все? Что все? — фыркает Конь Стебль, — вы думаете, что он что-нибудь скажет?

— А почему бы и нет? — выжидающе смотрю на злоумышленника, — вы же расскажете нам, что вы натворили… не так ли?

— Но… — пойманный оторопело смотрит на меня, — как я могу это сделать?

— Очень просто… просто скажите, и все.

— Но как я скажу вам то, чего не знаю?

— Не знаете? Как вы можете не знать, что вы натворили?

— А как я могу это знать?

Оторопело смотрю на Коня Стебля, это новенькое что-то, неужели…

— У вас что… преступники не знают, что они совершили?

— А как они могут это знать?

— Ну… э…

— …ничего себе, в вашем мире злодеи знают, что совершили? Как у вас все должно быть просто…

— Ну, ничего не просто, у нас посмотришь на человека и не скажешь, что он злодей…

— Как же так?

— Ну… вот так… — пытаюсь объяснить, понимаю, что у меня это не получится, говорю сам не знаю, зачем, — только не говорите мне, что мы должны найти преступление, которое он совершил.

— А что же еще?

— И… — понимаю, что выгляжу идиотом, но все-таки спрашиваю, — и где мы будем его искать?

— Ну, если нам повезет, мы разыщем его в кафе «Кримен», но вряд ли преступление будет так спокойно разгуливать по городу, если его человека уже поймали…

Конь Стебль ловко подхватил ближайший экипаж, кинул ему несколько монет, скомандовал — в Кримен. Мне не оставалось ничего кроме как прыгнуть в экипаж вслед за преступником, а Конь Стебль н нашел ничего лучше как запрячься в экипаж, — и вот так вчетвером с экипажем мы поехали по туманным улицам — действительно, улицы были сделаны из цельного куска тумана.

Кафе «Кримен» оказалось меньше, чем я его себе представлял, оно было поистине крохотным, чтобы уместиться в нем, мне пришлось встать на четвереньки. Тем более было странно, что кафе оказалось под завязку забито всевозможными злодеяниями — были здесь и жестокие убийства, и хитроумные ограбления, и коварные заговоры, и что-то причудливое, в чем я с трудом угадал взломы данных.

— Посмотрите хорошенько… — прошу задержанного, — здесь нет вашего преступления?

— Как же я могу это сказать, если я не знаю своего преступления?

— Ну, может, если вы увидите, то узнаете…

— Нет… — хмурится, оглядывается, — ничего подобного…

— Ну что вы, так это не делается, — мотает головой Конь Стебль — кто же спрашивает у преступника? Спрашивать надо у преступлений… Уважаемые убийства и грабежи…

— …и кражи.

— Да-да, и кражи.

— …и похищения.

— Да, и похищения.

— …и заговоры.

— Э-э-э… уважаемые! Кто-нибудь из вас знает этого человека?

— Вроде что-то знакомое, — осторожно говорит кража со взломом, украшенная украденными драгоценностями.

— Так это он вас совершил?

— Нет, он сделал что-то другое…

— И что же?

— Ой, сложно… это преступление иногда заходит сюда… но мы никак не можем понять, что же оно из себя представляет.

— В смысле… вы не понимаете, что это за преступление?

— Вот именно… оно не похоже ни на взлом, ни на убийство, ни на кражу, ни на похищение… Мы спрашивали его, но оно только разводит руками, оно само не может понять, кто оно такое… Верите ли, преступление даже хотело нанять следователя, чтобы он помог ему разобраться, кто оно!

— Признайтесь, вы сейчас просто водите нас за нос? — фыркает Конь Стебль, это у него здорово получается, фыркать…

— Ничего подобного, можете сами с ним поговорить, — сапфиры на Краже Со Взломом нервно покачиваются.

— То есть, предлагаете нам сидеть тут и ждать, когда через пару месяцев глядишь сюда заглянет преступление этого господина? Ну да, похоже, больше ничего не остается, только устроить слежку…

— Ну почему же, можете наведаться к нему домой, — кивает кража со взломом.

— Если бы мы знали, где оно живет…

— …я знаю, я знаю, перекресток, дом без номера.

Спрашиваю:

— Какой перекресток?

— Да у нас в городе один перекресток, причем без улиц, — фыркает Конь Стебль, — и там только один дом…

— …этаж Пи…

Меня коробит:

— Это еще что?

— Ну, вы понимаете, он не третий и не четвертый, а, так сказать, три целых, четырнадцать сотых…

Смеюсь:

— И комната без номера, да?

— Нет. Номер без комнаты.

Понимаю, что ничего не понимаю, покорно следую за своими спутниками, экипаж тоже присоединяется к нам, Конь Стебль хочет ему заплатить, экипаж отнекивается, что вы, что вы, какие деньги, в кои-то веки мне выпадает честь участвовать в расследовании самого настоящего преступления. Добираемся до перекрестка — я и правда вижу перекресток без улиц, дом без номера, чье количество этажей переходит в какую-то бесконечную непериодическую дробь — плутаем в лабиринте лестниц, уже хотим повернуть назад, когда спохватываемся, что не помним, где это назад, уже собираемся устроить привал и разбить палатку, когда неожиданно для самих себя выходим на непонятно какой этаж к огромной цифре четыре, положенной на бок — что-то подсказывает мне, что это и есть тот самый номер без комнаты, и если поискать, то можно найти дверцу, так и есть, а за дверцей крохотная прихожая, ведущая в холл, где открываются арки в кухню и спальню, н-да-а, неплохо живут преступления, неплохо…

— Уважаемое… преступление… — начинаю я, — позвольте спросить вас…

Мне отвечает тишина, какая-то недобрая, гнетущая, напуганная сама собой. Оглядываем комнаты, экипаж уезжает в спальню, тревожно вскрикивает — мы бежим туда, оторопело смотрим на безжизненное тело преступления, лежащее на ковре…

Догадываюсь:

— Его… его убили?

— Совершенно верно.

— И… и часто у вас убивают преступления?

— Да я первый раз такое вижу… — Конь Стебль снова разводит копытами, поворачивается к преступнику, — это ваше преступление?

— Да… теперь вижу… мое…

— И что же вы натворили? — спрашиваю в нетерпении.

— Да как вы не понимаете, я сам понять не могу, что я натворил! — вспыхивает задержанный, — вот посмотрите, на что это похоже… на кражу не похоже… на убийство смахивает, но не очень…

— Мне интересно другое… — Конь Стебль переступает копытами, помахивает хвостом, — кто мог убить… убийство?

— Это я сделал.

— Простите? — поворачиваюсь, смотрю на преступника, — вы…

— …я его убил.

— Вы… немыслимо… зачем вам понадобилось убивать убийство?

— Ну а как же иначе? — преступник окончательно встает на дыбы, — ничего себе у вас мир, преступления расхаживают по улицам, и вы ничего с ними не делаете!

— Ну а что мы должны с ними делать по-вашему?

— Как что? Преступления должны быть уничтожены!

— Как вы не понимаете, что виновато не преступление, а преступник? Пока преступление не совершено, оно ни в чем не виновато… — Конь Стебль хватается за голову, — да что такое, понапускают сюда людей по обмену из других миров, а нам потом разбираться…

Спохватываюсь:

— А ведь я понял, что это за убийство…

— И что же? — настораживается Конь Стебль.

— Это убийство убийства, вот что это такое.

— Убийство…

— …убийства. Наш арестованный убил преступление, вот оно и появилось.

— Ничего себе… — Конь Стебль хватается за голову, — да вы меня с ума сведете… убийство, которое убили, но которого бы иначе не было, потому что если бы его не убил, то не было бы убийства, и оно бы не появилось…

— Так что вам придется отпустить меня, — кивает преступник.

— С чего это… отпустить?

— С того, что разве можно судить за убийство убийства? Тем более, я не только убил его, но я же его и создал…

Пока мы думаем, что ответить, преступник ускользает прочь из номера без комнаты, — я спохватываюсь, когда он уже теряется в лабиринте лестниц.

— Вот черт! — Конь Стебль ударяет копытами в землю, — мы его упустили, черт, мы его упустили… господин… — он поворачивается ко мне, — кажется, нам нужны ваши необычайные навыки искать не преступления, а преступников…

Книга о доме

…больше всего изумляет история о доме — она настолько поражает воображение, что одни хотят возвести автора на пьедестал, другие же с не меньшим рвением мечтают предать автора анафеме а то и вовсе самой жестокой казни. Может быть, поэтому книга о доме не подписана, и до сих пор не известно, кто создал эту изумительную историю — создается впечатление, что она сотворила саму себя, или выпала из какой-то иной реальности, настолько странной, что представить её невозможно.

Книга повествует о доме — странном месте, где ничего не меняется, где огонь вечером горит там же, где вы оставили его утром — в каменном очаге, причем, это не пещера, а что-то другое. Чтобы в доме лечь в кровать, нужно каждый раз проделать один и тот же путь — на второй этаж по лестнице, причем, судя по всему, имеется в виду не веревочная лестница, которая тянется на ветку дерева, а странная лестница из добротных ступеней, по которым можно идти ногами, ни за что не держась. И когда кто-нибудь покидает кровать на втором этаже, чтобы спуститься на первый этаж, где кухня (так книга называет место, где растет еда) — кровать по-прежнему остается на втором этаже.

Доподлинно не известно, что такое этот второй этаж — но чем больше вы читаете книгу, тем больше понимаете, что речь идет не о дереве, на котором люди устроили себе ночлег на одну ночь, а о чем-то большем, где хватило места и для широкой кровати с перинами и подушками, и для прикроватного столика с вечерним чаем и утренним кофе, и для гирлянды огоньков над кроватью, и даже для платяного шкафа.

Когда мы начинаем читать про дом, мы представляем себе кусочек леса — правда, довольно странный кусочек, где деревья не ходят с места на место, где тропинки не путаются туда-сюда, а поляны остаются там же, где вы видели их последний раз. Но чем дальше читатель листает страницы, тем больше понимает, что речь идет не про лес, потому что не может быть леса, в котором, например, никогда не идет дождь — более того, подчас герои упоминают, что дождь идет вокруг них, но внутри дома всегда сухо. Иногда фантазия автора окончательно сходит с ума, и в доме бывает сухо и тепло, когда вокруг дома идет снег — и этого уже не может представить ни одно воображение. Доподлинно не известно, где жители дома каждый вечер находят пруд с горячим гейзером — не может же быть, чтобы этот пруд все время был рядом с не то деревом не то не пойми чем под названием «второй этаж» и никуда не делся. Некоторые строки в книге больше похожи на опечатку — например, когда кто-нибудь из героев поднимается на второй этаж и ложится в горячую ванну — само собой, озеро не может быть на дереве, тут какая-то ошибка, должно быть, имелось в виду — спустился со второго этажа. Хотя рьяные сторонники дома уверяют, что вторым этажом называется совсем не дерево, а ванна — это не пруд с горячим гейзером, а что-то другое.

Где-то книге поклоняются, где-то книгу сжигают на костре, где-то книга есть едва ли не у каждого путника, где-то о книге слышали только краем уха да видели пару-тройку страниц. Есть настоящие культы книги о доме — его последователи пытаются и правда найти дом в бесконечных лабиринтах леса. Есть и такие, кто пытается сотворить дом, сгоняя в единое стадо костер на поляне, пруд с гейзером, дерево, на котором можно устроить постель, дерево, на котором растут чашки с чаем, дерево с чашками кофе, головки сыра, сияющим лунами парящие над лесом. Разумеется, и дня не проходит, как пруды и деревья разбредаются кто куда, и иллюзия дома рассыпается в прах.

Во многих краях книги по-настоящему опасаются, считают, что она способно гораздо на большее, чем просто будоражить умы. Однажды мне рассказали про странника, который так увлекся чтением книги, что не заметил, как на лес опустилась ночь, и к поляне, на которой он сидел, начала медленно подкрадываться зима. Проще всего сказать, что незадачливого странника забрала зима — но знающие люди говорят, что с той поры на страницах книги появились новые строки — «Я вхожу в дом после бесконечно долгого пути, в дом, встречающий меня теплом очага и запахом горячего ужина, ледяная зима, клацая зубами, остается за дверью в темноте леса…»

К приезду Сама

— …завтра Сам приезжает… понимаете?

Зам хочет спросить, кто Сам, спохватывается, каким тоном Мэр сказал это — он, понимает, не спрашивает.

Вот черт…

Зам хватается за голову, ну еще бы, Сам приезжает, а в городке луна не чищена, листья не убраны, и дома разбрелись кто куда, сгоняй их по улицам, чтоб ровно стояли, и это еще то за дерево на велосипеде? А-а, это стрит-арт так называемый, ладно, пусть будет, куда от него денешься… но чтоб луну до блеска начистили, ясно? Лестницу возьмите, не маленькие… Да полицию поставьте, пусть следят хорошенько, а то знаем мы вас, вас только к луне пустить, пока чистить будете, сожрете половину, а то и не половину, знаю я вас, один тонюсенький серпик останется. И листья чтоб все на деревья опять развесили, а то ишь! И… и…

Чер-р-рт…

— С бездомными что будете делать? — спрашивает Мэр, будто читает мысли Зама.

— Уверяю вас, проблема будет решена.

— В этом я даже не сомневаюсь… но что именно вы собираетесь делать?

Зам оглядывает городскую площадь, где расположились те, у кого нет крыши над головой, всю площадь засели, вон на газончике устроились, едят… а-а, это они луну едят, дорвались-таки, шут бы их задрал, ну не бывать этому…

…под замок посадим.

— Вот-вот, пожалуйста. Ну и вообще порядок наведите, чтобы с заходом солнца все по домам сидели, из домов не выходили, пусть там хоть один вечер в кругу семьи, или там спать пораньше лягут, или еще как…

— Будет сделано, — говорит Зам.

Мэр кивает, он уже начинает верить, что к приезду Самого и правда все будет сделано.

Тут сразу надо оговориться, что и Зам, и Сам, и Мэр — это имена, а про должности их мы пока не говорим ничего…

.

…Она подкидывает руку, выпускает скрипку — скрипка отталкивается от руки, взмахивает крыльями, делает круг над площадью, отзывается нежной мелодией — прохожие оборачиваются, ловят ноты, пьют музыку по глотку, по глотку, бросают Оной две-три монеты, Она довольно улыбается, на ужин хватит. Тот расставляет на клетчатой площади шахматные фигурки, легонько щелкает хлыстом — нет-нет, вы не подумайте, он их не бьет — начинается шахматная партия, все ждут хода от пешки, но вместо этого первым выскакивает белый конь. Люди завороженно смотрят на битву, бросают мелкие монеты шахматисту. Этот открывает клетки, выпускает воздушных змеев, они трепещут на ветру крыльями, пожалуйста, пожалуйста, две монеты за змея… Мим выпускает флейту, она вспархивает, начинает наигрывать что-то незамысловатое… Она прислушивается, вспоминает, вроде бы какой-то Сам приезжает, надо бы знать, где его встречать будут, там и Она со скрипкой пригодится…

Шепотки по площади, — что-то происходит там, со стороны ратуши, Кто-то кричит, Кто-то — это тот, который маленькие домики продает, как настоящие, там даже люди живые есть. Она прислушивается — шепотки, шепотки, шепотки, бегите, бегите, бегите, спасайся, кто может. кого-то хватают, кого-то ловят, пойдемте с нами, немедленно, куда следует, там разберутся…

Она протягивает руку — скрипка поспешно садится на плечо, — Она бежит прочь от площади по лабиринтам города, улицы извиваются, пытаются спрятать Ону, лестницы подставляют подножки Она падает, подхватывает скрипку, чер-р-р-рт…

…вы арестованы.

Но я ничего…

…ничего не знаю, всех бездомных велено под замок… в замок.

Так в замок или под замок?

И в замок, и под замок… или сначала под замок, потом в замок… или наоборот… не знаю… как-то так… Пойдемте, пойдемте, некогда нам…

.

…Сам приезжает поздно вечером на поезде, из вагона выносят гроб, обитый красным бархатом, торжественно несут по пустым улицам, открывают в большом зале ратуши. Сам оглядывается, сдержанно хвалит ратушу, выходит на главную площадь, оглядывается, уютно у вас тут, а музыканты на площадях бывают? Мэр тут же звонит кому-то куда-то, музыкантов, скорей-скорей-скорей, из театра, вот так, хорошо, пусть поют и играют.

Отлично, кивает Сам, просто отлично, чудесный у вас городок… Ну ладно, я пойду, прогуляюсь с заходом солнца…

Мэр кивает Заму, проверяйте, смотрите, в оба смотрите, чтобы духу ничьего на улицах не было, только попробуйте хоть одного человечишку на улице оставить, не знаю, что с вами сделаю. Будет исполнено, кивает Зам, оглядывает пустынные проспекты…

.

…за что, за что, за что, повторяет Она, колотит в решетку. Ну что ты хочешь, кивает Тот с шахматами, в город же Сам приезжает, вот нас всех сюда и отправили, потому что нечего, потому что Сам. Ну и что, что Сам, да хоть миллион миллионов Самов, какое они имеют право, в самом-то деле… Она выпускает из окна скрипку, лети, лети, сделай же что-нибудь, ну что ты, ну вон в ратуше окно открыто, там стол дубовый, там в столе точно ключи какие-нибудь, да ты ящик-то открой…

Скрипки нет бесконечно долго, несколько вечностей подряд — наконец, она появляется, несет в клюве крохотный ключик, черт, глупая скрипка, да не скрипичный надо было ключ, а… Скрипка ловко открывает скрипичным ключом окно, Она осторожно спускается, цепляясь за ветви плюща, красного по осени, вот она, свобода, драгоценная, сейчас еще бы остальных освободить…

Она сворачивает куда-то в никуда в бесконечном городе, поднимается по лестнице к проспекту, видит вдалеке темный силуэт, это еще кто, тот Сам, что ли, ну и что, что Сам, пусть хоть самый-самый Сам, нашли чем напугать…

Сам оборачивается, взгляды встречаются…

.

…Да какого черта, кричит Сам, какого черта, в самом-то деле, я вам что сказал, чтобы ни души на улице не было, а вы что? Кто эту девку пустил туда вообще? Кто пустил, я спрашиваю? Устроили мне тут тоже, умники… Вот и кто виноват теперь? А ведь теперь я получается виноват… Все успокаивают Сама, да что вы, да это мы виноваты, недоглядели, и она сама виновата, сказано было, всем по домам сидеть, куда её понесло… Сам вытирает кровь с уголков рта, оказывается, у скрипок тоже есть кровь…

Бессмертная казнь

Меня зовут…

…никто меня не зовет, некому звать, я здесь один.

Я нахожусь…

…я не знаю, где я.

Я должен…

…я не знаю, что я должен.

Помню только, чего я не должен, вот это да:

Не дышать (это проще всего).

Не выходить на освещенную сторону (это чуть-чуть посложнее, потому что черт пойми, где она, эта освещенная сторона).

Не перепутать, на какую сторону не выходить.

С вами ничего не случится.

Последнее напутствие, нелепое, насмешливое — с вами ничего не случится, потому что…

Оглядываю мертвую пустыню под холодными звездами, осторожно огибаю глубокие расщелины, пытаюсь разглядеть хоть что-то кроме безжизненных камней. Обшариваю карманы в поисках хоть чего-нибудь, оружие, документы, инструкции какие-нибудь, карты местности — ничегошеньки-ничего, только старый чуть поржавленный ключ, от чего он может быть, что я могу открыть в пустыне этим ключом. Чувствую, как нелепо я буду выглядеть, если попытаюсь найти хоть какую-нибудь дверцу, и как нелепо я выгляжу, когда пытаюсь найти тех двоих, живые или мертвые, они должны здесь быть.

И самое главное.

Понять, что я должен здесь делать.

…а можно, чтобы не укол, а то я уколов боюсь, а можно, чтобы не ток, а то я боюсь… не знаю, чего. А можно, чтобы не веревка, а то я где-то что-то слышал, это долго, и всякое такое, а можно, чтобы не гильотина, даром, что их уже нет давно, а можно, чтобы еще сто миллионов раз не, чтобы как-нибудь не знаю, как… лучше вообще никак, вот что… Что скажете?

Мне никто не отвечает, отвечать некому, я один в четырех стенах, стены молчат, у них есть уши, но нет ртов, и то хорошо. Сейчас надо считать минуты, надо думать и чувствовать что-то такое… особенное… а я даже не знаю, что именно, меня этому никто не учил, меня к этому никто не готовил, в учебниках ничего такого не было, в школе такого не проходят, что нужно думать и делать перед тем, как. Вспоминать что-то такое особое, сожалеть о чем-то таком особом… Ничего не вспоминается, ни о чем не сожалеется, а, вот, да, надо жалеть о том, что сделал, за что сюда засадили — и тоже по нулям, ни на секунду не пожалею о том, что я…

…дверь распахивается — я и забыл, что здесь есть какая-то дверь — люди в доспехах какого-то далекого будущего смотрят не на меня, а куда-то сквозь меня, кто-то кивает:

— Пойдемте.

Хочется орать в голос, постойте, подождите, вы хоть объясните, а как будет все это, веревка, или стрелять будут, или ток, или что. Хочется спросить — а это не больно — как будто люди вокруг меня каждый день через такое проходят, и точно скажут, что током, это больно, ужас-ужас, а вот когда стреляют в голову, это ничего…

Вводят в уже знакомый кабинет, где мурыжили долгими часами, да, признаю, нет, не раскаиваюсь, и еще сто миллионов раз такое бы сделал…

— Ну что… — начинает следователь, — выбор-то невелик…

Меня коробит, вот этого еще не хватало, чтобы мне выбирать пришлось, как все пройдет, и хочется как в какой-то сказке попросить, чтобы в глубокой старости в спальне своего богатого дома…

— …или на кладбище, — продолжает следователь, — или задание вам одно есть…

— …из которого я живым не вернусь.

— Ну, уж это как вам повезет… Не бойтесь, с вами еще трое будут таких же осужденных…

Фыркаю, совсем хорошо, все делают, чтобы я не вернулся живым…

— А что делать надо?

— На месте узнаете.

Спрашиваю как можно осторожнее:

— А если я не соглашусь, тогда что? Меня казнят?

— Никто вас не казнит, что вы…

— То есть?

— …так вас же вчера уже казнили, не помните, что ли?

Еще пытаюсь улыбнуться, это шутка какая-то или что, прислушиваюсь к себе, живой я, живой, у меня сердце… нет, не бьется, чер-р-рт…

Присматриваюсь.

Показалось.

Конечно же, показалось.

Нет, никакой ошибки, я вижу дом на песчаном холме, три этажа с верандой и башенкой — дом как насмешка над прошлой жизнью. Нет, не в том смысле, что я жил в доме, я никогда не жил в таком доме, тут другое, я…

…а впрочем, это мое дело, что я.

Здесь не может быть никакого дома, говорю я себе, это мираж, то есть, что я несу, какой мираж, чтобы был мираж, должен быть настоящий дом, а откуда здесь может быть настоящий дом, в миллионах километров от людей. Проще всего не обращать на него внимание, легко сказать — не обращать внимание на дом, который выпал из безжизненной пустыни как из ниоткуда. И все-таки мне не остается ничего кроме как пойти к нему, ближе, ближе — мне кажется, или он тоже движется в мою сторону, ну, конечно же, кажется, дом не может двигаться, и вообще здесь не может быть никакого дома, тем более…

…тем более…

…чем больше смотрю, тем больше понимаю, что это тот самый дом, черт его дери, тот самый, и все, что остается — бежать от него со всех ног…

…а можно не сожжение, что угодно, только не сожжение, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, ну пусть будет хотя бы снос, или нет, снос тоже не надо, или пусть меня просто оставят, буду тихонько ветшать, а там, может, кто-нибудь еще забредет в мои залы, и еще чьи-нибудь белые кости будут лежать в подвале…

Они подходят, их четверо, почему я не вижу в их руках факелы, или сейчас это делается как-то иначе, они останавливаются даже не на крыльце, а возле крыльца, боятся войти…

— Ну что… выбор у вас небольшой…

Меня коробит, оказывается, у меня еще есть выбор, сгореть дотла или взлететь на воздух…

— …или вас ликвидируют, или… есть одно дело… одно путешествие…

— Где вы видели, чтобы дома отправлялись в путешествия?

— Не беспокойтесь, мы вас отправим.

— …и я, конечно же, уже не вернусь живым.

— Ну, это как повезет…

Найти здесь хоть что-нибудь — в этой мертвой безжизненной пустыни, где нет даже дыхания смерти, потому что нет воздуха, в пустыне, где я даже самого себя не могу назвать единственным живым существом, потому что я уже не живой. Идти в пустоту, поглядывая на мираж дома, отступать, когда мне начинает казаться, что призрачный дом приближается.

Это было каких-то полчаса назад, если здесь вообще можно говорить о времени.

А сейчас…

…в голове вертится только одна-единственная фраза, выученная где-то когда-то — о поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями…

Мертвыми костями…

Их здесь десятки, сотни, тысячи, истлевшие скелеты, которые когда-то были людьми — мужчины, женщины, содрогаюсь, когда вижу останки детей. Что случилось, спрашиваю я у мертвых, от кого вы так бежали, кто вас убил, — мертвые не отвечают, и странно, что я, мертвый, не могу говорить с мертвыми, что-то здесь не так…

Подбираю клочок бумаги, долго не могу разобрать знаки, уже готовлюсь сказать самому себе, что это вообще какие-то инопланетные записи, не меньше, когда в голове что-то торкает — болгарский, нет, не то, больше на русский похоже. Выжимаю из памяти никудышные познания языка Пушкина и Достоевского, кое-как пытаюсь разобрать:

…знак, который повторяется чаще всего — знак принадлежности чего-то кому-то, — мой, свой…

…знак отрезка времени, потерянного во времени — вопрос когда.

…знак отрезка времени, у которого известно, что в начале и что в конце, но неизвестно, что в середине — вопрос — как, каким образом…

Киваю кому-то никому, ага, все очень понятно, понятнее некуда. Оглядываю равнину, смотрю на песок, когда-то сожженный раскаленным солнцем, ну не солнцем, ну не знаю я, что там должно светиться в этом небе, — начинаю понимать, вернее, ничего не понимать, потому что от солнца (или что там) бесконечно далеко, и траектория планеты ну уж никак не позволит ей приблизиться к звезде так сильно, чтобы сжечь дотла тысячи и тысячи людей в городе, который умер, не успев появиться…

Светает.

Черт меня дери, светает, я и не знал, что на этой стороне планеты может светать, проклятая планета, вращается как хочет, поворачивается как хочет и куда хочет, сама не знает, чего хочет, а нет, знаю, хочет убить меня, вот что.

Кажется, эта линия называется терминатором, линия темноты и света там, где нет атмосферы, линия, неумолимо ползущая на меня, чтобы испепелить меня дочиста, расплавить, как кусочек льда, с содроганием представляю себе, как истлевшие куски плоти отваливаются с моего костяка… Бегу — со всех ног, изо всех сил, здесь надо задыхаться от стремительного бега, только мне уже не нужно дышать. Интересно, как я вообще двигаюсь, или лучше об этом не думать, иначе мое тело спохватится, что оно больше не живое, свалится замертво. Что-то блестящее, звенящее выскальзывает из кармана, — какого черта я поворачиваюсь, какого черта я отчаянно нашариваю что-то в песке, нет, это не мой ключ, у меня не было никакого… стоп, как не было, был, еще как был, в кармане, вот он и есть, а теперь хватай, и скорей-скорей-скорей прочь от палящего солнца…

…понимаю, что остается только одно, бегу к дому — со всех ног, прошу кого-то непонятно кого, чтобы дом не уничтожил меня, ну хотя бы не сразу, а еще лучше совсем никогда, и вообще, может, он только живых убивает, а мертвых не трогает, ну мало ли, потому что… потому что как вообще можно убить мертвого, в самом-то деле…

Толкаю дверь, черт, заперто, ну еще бы оно было не заперто, не сразу вспоминаю про ключ в кармане, кусочки мозаики встают на свои места, открываю дверь — ключ поддается удивительно легко — вхожу в темноту холла, лампы, замаскировавшиеся под свечи, включаются сами собой. Оглядываюсь, где бы спрятаться, как будто в доме можно спрятаться от дома, демонстративно сажусь в кресло в маленькой нише с камином, экран камина оживает, играют языки пламени…

— Ну, наконец-то вы пришли…

Оглядываюсь, ищу того, кто мог это сказать, не нахожу, не сразу понимаю, что говорит сам дом, а ведь верно, дом…

Догадываюсь:

— Вы… вас тоже отправили сюда?

— Как видите.

Хочу спросить, — за что, не спрашиваю, и так все понятно. Вместо этого вертится на языке совсем другой вопрос, но настолько невежливый…

— …а вас сюда за что? — спрашивает дом.

Вздрагиваю.

— …вы поджигали дома, не так ли? — не выдерживает дом, — и сколько домов вы сожгли?

Меня передергивает:

— Уважаемый дом, я же не спрашиваю, скольких людей вы убили?

— Одного, — отвечает дом удивительно спокойно.

— Да, и как вы объясните нагромождение скелетов в подвале?

Дом отвечает удивительно спокойно:

— Я убил одного.

Не знаю, сколько бы мы еще так пререкались, и чем бы все это кончилось, если бы не…

…бежим со всех ног, как будто у дома могут быть ноги, спотыкаемся о самих себя, падаем, когда начинает дрожать земля, — что-то происходит там, за горизонтом, как будто планета беспокойно ворочается, оживает, — что-то темное, исполинское тянется из земли, пустыня превращается в огромный землеворот, готовый затянуть нас куда-то в бездны…

…не сразу понимаю, что все кончилось, по крайней мере, ненадолго — планета успокаивается, остаемся наедине с домом, домом-убийцей, интересно, сколько останков у него в подвале… Только теперь начинаю понимать, почему меня отправили сюда, меня, поджигателя домов, — чтобы я спалил дотла еще один дом, дом-убийцу, знать бы еще, как это сделать в мире, где нет воздуха, хорошенький вопрос, как взорвать дом в мире, где нет воздуха, ну существуют же какие-нибудь перекиси чего-то там и оксиды чего-нибудь, поискать в доме какой-нибудь учебник химии, который расскажет мне про хлор, фтор и бром, поискать в пустыне этот самый хлор-фтор-бром, и…

…дом все понимает, дом догадывается — еще в тот момент, когда я выискиваю на книжных полках что-нибудь по химии, — дом оживает, ощеривается колоннами, лестницы змеятся, выпускают раздвоенные языки, комнаты кувыркаются, пытаясь сбросить меня в бездны, — вр-р-ешь, не возьмешь, топорик, топорик, где этот топорик, — одним ударом рассекаю готовую упасть на меня колонну, вторым ударом разрубаю оконную раму, дом не сдается, дом атакует, чувствую, что из этой схватки победителем не выйдет ни один из нас…

Замираю, осененный внезапной догадкой, дом тоже замирает, кажется, он тоже догадался, если о таких вещах вообще можно догадаться, а ведь все сходится, как ни крути…

Еще раз смотрю на останки в подвале, на истлевшие остовы, раз за разом повторяющие обрывки моей одежды…

Усаживаюсь в кресло, слишком растерянный, чтобы что-то говорить и что-то делать, дом услужливо зажигает свет в камине, осторожно прошу его не делать этого, а то я растаю как снег по весне.

— Все еще не могу поверить… — говорю не столько дому, сколько самому себе, — я снова и снова сжигал дом, который убивает людей, а вы снова и снова убивали человека, который сжигает дома… века и века… тысячи тысяч инкарнаций…

— Я бы сказал, что инкарнация была только одна, но здесь что-то связано с замкнувшимся временем…

Киваю.

— Осталось найти нашего третьего участника… — говорит дом, — живого или мертвого…

— Знаете, мне кажется, он где-то здесь… где-то рядом… Может быть, прямо перед нами, мы просто не замечаем этого… Например, на страницах этой книги… или в каком-нибудь предмете…

— Исключено, я сколько живу здесь, столько не замечал ничего подобного, — дом усмехается при слове «здесь», ну еще бы, где ему еще жить, как не в доме…

— Да вот то-то и оно, что это что-то на виду, здесь, рядом, вы видели его год от года каждый день… но даже не задумывались, что это совсем не то, что кажется…

— И что вы предлагаете? Перебирать каждую соринку, каждую паутинку, каждую ореховую скорлупку, каждый осколок от каждой чашки?

— Боюсь, вот как раз так мы ничего не найдем, потому что… ну как бы сказать… у меня чувство такое, что он прячется, может, сам того не желая, прячется, а найдется, когда мы его меньше всего будем искать…

— В ваших словах нет ни капли логики… но… черт возьми, вы правы… Так что давайте вернемся к нашей планете, посмотрим, может, увидим здесь еще что-нибудь… такое…

— Что-нибудь такое не заставляет себя долго ждать — что-то подсказывает нам, что нужно идти в ту сторону, где совсем недавно тряслась почва и огромные скалы громоздились друг на друга. Поле, усеянное мертвыми костями, обрывается конической ступенчатой пирамидой, уходящей в небеса, чтобы преодолеть одну такую ступеньку, надо подставить что-то (дом услужливо предлагает старый комод), и подтянуться на руках — мне страшно, я боюсь развалиться на куски, но кажется, холод надежно уберегает меня от тления…

Карабкаюсь на ступени, оглядываю первую ступеньку, ощупываю причудливые провалы и ложбины, трещины и расщелины, — поднимаюсь выше, еще выше, почему я не устаю, а, ну да, мертвые не устают, хоть какое-то преимущество…

Еще не верю себе, что добрался до вершины, оглядываю бесконечные ряды концентрических кругов, вздрагиваю, не верю себе, когда лабиринты расщелин сами собой складываются в причудливые знаки. Пирамида вздрагивает, оживает, круги движутся туда-сюда, складываются в неведомые письмена…

…знак, который повторяется чаще всего — знак принадлежности чего-то кому-то, — мой, свой…

…знак отрезка времени, потерянного во времени — вопрос когда.

…знак отрезка времени, у которого известно, что в начале и что в конце, но неизвестно, что в середине — вопрос — как, каким образом…

— Знаете… — обращаюсь к дому, — мне кажется, я понял…

— Что поняли? Недостающие знаки?

— Это тоже, но главное… похоже, мы нашли нашего последнего участника…

— И кто же это?

— Прямо у вас под ногами.

— Позвольте, у дома не бывает ног.

— Ну, не под ногами… но прямо под вами.

— В подвале?

— Нет, ниже…

— Да не томите, скажите…

— Уважаемый дом, я имею в виду планету.

— Планету? Немыслимо… А ведь все сходится, смотрите-ка — планета-убийца, уничтожившая десятки тысяч человек, походу, её тоже приговорили к смертной казни и дали выбор…

…не верю себе, нет, это иллюзия какая-то, наваждение, не может этого быть — а ведь может, круги на календаре медленно вращаются в разные стороны, складываются в то, что язык не поворачивается назвать словами, какие-то понятия, кусочки мыслей…

Знак вины, знак принадлежности себе, знак отрицания.

Не-моя-вина.

Снова вертится исполинское колесо, мне даже приходится встать на четвереньки, чтобы не свалиться.

Знак оправдания, стрелка на меня стрелка вниз, еще какие-то суффиксы-префиксы-предикаты, поясняющие, кто кого должен оправдать.

— Я… вас… должен… оправдать?

Спохватываюсь, что не слышит меня, не может слышать, мечусь по кругам, отмечаю знаки, знак меня, знак оправдания, и сложнейшее нагромождение знаков, означающих множество вариантов отрезков реальности, где известно начало отрезка и конец, но непонятно, что в середине — какой-то безумный аналог нашего — как, каким образом…

Снова безумный круговорот, круги дергаются, складываются в знак пути, знак принадлежности мне, знак пространства.

«Мой путь… в пространстве…»

Где-то на задворках памяти всплывает слово — траектория.

Камни еще раз дергаются, добавляют знак отрезка, у которого вначале неизвестность, в конце что-то известное, я понимаю — знак поиска.

«Найдите… траекторию…»

Траекторию… вот эту безумную, не поддающуюся никаким исчислениям…

— …задание выполнено.

— Что, простите?

— Задание выполнено.

— Какое еще, к черту, задание?

— Мы оправданы… все трое… Сейчас я все объясню, я…

— Какое, к черту, оправданы! Вы…

— …так значит, вот зачем вы отправляли нас сюда? Чтобы мы поубивали друг друга, не так ли? До меня и не дошло сразу, что смертная казнь-то запрещена, вот вы и отправили нас сюда под предлогом задания, Можете не отвечать, я уже знаю правду… И можете не сомневаться, ничего у вас не получится…

Разыскивается.

Самир Садер, на вид 25—27 лет, среднего роста, субтильного телосложения, смуглый, волосы темные…

Полночь-Холл, особняк в неовикторианском стиле, в три этажа с верандой и башенкой…

TOI_18_b f — гипотетическая экзопланета, расположена в рукаве галактики IC-4329a, особые приметы…

Ежегодная игра

Все входят в дом, потому что праздник какой-то, — какой праздник, я не знаю, а спрашивать нельзя, потому что ну где это видано, не знать, что за праздник, слыханное ли это дело. Итак, все входят в дом, а я не вхожу, меня не пускают, меня не приглашают, ну еще бы, ну где это видано, чтобы меня приглашали. Да вы что, говорят мне они (кто они? Все!), да что вы, да как мы вас в дом пустим, если мы разрешим вам войти, вы же выпьете из нас всю кровь до последней капли, бросите наши мертвые тела, как бросили на перекрестке дорог мертвое тело Чессмана. Это не я, кричу я, это и близко не я — меня не слышат, будто меня нет, мне не верят, недовольно качают головами и цокают языками, как не стыдно в самом-то деле, вот так по ночам шастать по городку, убивать ни в чем не повинных людей.

Делать нечего, понимаю, что ничего им не докажешь, остается только развернуться и идти домой по осенним улицам — на городских улицах стараюсь не появляться, лучше пройти осенними. Иду по облетающей осени, у нас по осени облетают не деревья, а сама осень, что мелочиться-то. Подхожу к дому, поворачиваю ключ в замке — ключ не поддается, дом не хочет открывать мне двери. Нет, я не пущу вас, говорит мне дом, ну а как вы хотели, вы же бродите по ночам и пьете кровь из людей, где это видано, чтобы такую нечисть в дом пускали, в жизни такого не будет, и не надейтесь даже.

Мне не по себе, мне не хочется оставаться на улицах наедине с ночью и осенью — впрочем, они кажется не замечают меня, шепчутся о чем-то своем. Расправляю перепончатые крылья, взлетаю на ветку старого дуба — а что делать, надо же соответствовать слухам, я даже выпускаю клыки, смотрю в медово-янтарные прямоугольники освещенных окон, где режут сентябрь только что из печки, разливают октябрь, расставляют на столе фишки ноября, смотрят на Чессмана, который недовольно бормочет, да что это, да где это видано, вот так вот среди бела дня он на меня напал, а, ну да, не среди бела дня, а среди ночи, но все равно, где это видано, совсем уже…

Спохватываюсь, кричу в распахнутые окна, да как это так, вы посмотрите на него, вы на него посмотрите, он же живой, живой, он ходит и говорит после того, как его якобы убили — так что никто его не убивал, если бы убили его, он бы мертвый лежал. Ошибаетесь, не сдается Чессман, убили меня, убили и еще как, да вот, да вы сами посмотрите на отметины клыков у меня на шее, да вы сами потрогайте мои руки, они холоднее самого льда, ну, теплые, потому что я возле очага сидел, да вы сами послушайте мое сердце, и не услышите, оно не бьется. Ах, не бьется, говорю я, ах руки холоднее самого льда, говорю я — ну-ну, и кто же вы после этого, уж не тот ли вы самый, кем пытаетесь объявить меня? ну а кем же ему еще быть, говорят они (кто они? Да все!), мы здесь все такие, что вы хотели — и показывают отметины на мертвенно-бледных желтоватых шеях.

Так в чем же вы тогда меня обвиняете, парирую я, если вы все точно такие же, и тем не менее дома приглашают вас в дома, к очагам и пирогам, — значит, и я ничем не хуже вас, и нет причин не открыть передо мной двери. Они (кто они? Все!) понимают, что крыть нечем, дом распахивает передо мной двери. Зачем вы это подстроили, спрашиваю у Чессмана, хотели присвоить мой дом, не так ли, мой-то дом побогаче будет, а не вышло, не вышло.

Расходимся по домам, — сегодня кто-то кого-то подкараулит в темноте ночи, кто-то прокусит чье-то горло, кто-то бросит чей-то бездыханный труп на перекрестке, и мы будем гадать, кто это мог сделать, даже не знаю, почему эта незамысловатая игра обрела такую популярность…

Бездна

Сегодня Чессманы упали в Бездну, — мы говорим упали, если это вращение по спирали можно назвать падением. Стали потихонечку обсуждать, шептаться, если Чессманы упали, а их дом все еще вращается по орбите, то можно ли поселиться в их доме, ну, в конце концов, есть же те, у кого упали дома, так почему бы не… Так потому, что этот дом Чессманов, а не кого-то там, и точка. Пока судили и рядили, жребий пал на дом Чессманов, и дом исчез в бездне, растянувшись в бесконечную спираль.