Бесплатный фрагмент - Шалфейные сны

Глава 1. Война не приносит победы

Марильда Дженкс, 16 лет. Огайо, США

Дождь стучал по крыше школы мерзким метрономом. Марильда прижала ладони к ушам — так грохотали колёса фуры, переехавшей маму три года назад. «Отстаньте!» — хотелось заорать на парней, преградивших путь к выходу. Но она лишь прошипела:

— Чего надо?

Старшеклассник в кепке «Detroit Tigers» ухмыльнулся:

— Ты же дикарка Дженкс? Дедуля-лесник научил медведей бояться? Покажи трюк!

Его дружки загоготали. Марильда сжала ремешок рюкзака — под ним лежал складной лук. Подарок деда на 14 лет. «Для защиты, малышка. Не для…» Он не договорил. Никогда не договаривал.

— Трюк? — её голос показался плоским, как доска для разделки оленины. — Вот.

Каблуком она вдавила ему подъём стопы. Пока орал — проскользнула в кабинет биологии, захлопнула дверь. Идиоты. Все, как тот водитель: «Я не видел её в тумане!»

Стол у оконной решётки снова исцарапан надписями: «Freak», «Witch», «Your mom sees you?». Марильда дёрнула решётку — ржавая, податливая. За окном — крыша гаража. Два метра вниз. Не смертельно.

Прыжок отозвался болью в щиколотке. Знакомая боль. Так же болели ноги, когда она бежала 5 миль через лес к месту аварии. Поздно. Всегда поздно.

Дождь хлестал по куртке. В кармане — ключи от её квартиры в центре. Подарок папы-миллионера, который купил дочери «нормальную жизнь» после смерти жены. Чужой пентхаус с видом на бетон.

У подъезда её ждал Кевин «Пятак» Роули. Сын шерифа. Глаза мутные, как у раненого лося.

— Дженкс… Твои стрелы. Папа говорит, это незаконно. Дай — или…

— Или что? — Марильда достала лук. Не раскрыла — просто провела холодным металлом по чужой щеке. — Расскажешь, как ты сливал в реку отходы из гаража? Или как Луизе Брикман «помог» забыться после вечеринки?

Он побледнел. Она толкнула его в кусты:

— Исчезни. Или папочка узнает, чей нож в сарае у Брикманов.

Лифт в пентхаусе пах ландышами. Духи мамы. Папа купил ящик. В прихожей валялся конверт с деньгами («На книги, солнышко») и записка: «Улетаю на выставку. Звони!». Она не звонила 4 месяца.

На кухне — печенье «Mrs. Fields». Мама пекла лучше. Марильда швырнула коробку в мусорку, поставила чайник. За окном горел неон супермаркета «Дикий лес». Снова вспомнилось: «Чокнутая», «Дочь того сумасшедшего лесника», «Дикарка»… Ярлыки облепили её, как пиявки.

Она полезла на подоконник — ритуал с 15 лет. Высоко. Опасно. Почти как на скале над озером, где мама учила её стрелять.

В руках — потрёпанная «Нарния». На форзаце — надпись: «Марильде — пропуск в мир, где деревья помнят твоё имя. Люблю, папа». Он подарил её в день похорон.

Чайник пронзительно засвистел. Марильда потянулась к нему, мокрый подол куртки шлёпнулся на батарею, а локоть с железными нашивками ударился об окно.

Хлоп.

Стекло за спиной вдруг исчезло. Небо превратилось в звёздную паутину. Внизу — не асфальт, а бездна, пахнущая хвоей и озоном. Неужели оконные стёкла так легко разбить?

— Пап… — только и успела выдохнуть Марильда, взмахивая руками.

Книга выскользнула из рук. Страницы захлопали, как крылья испуганной птицы.

Глава 2. Иногда выход там же, где вход

Ингвар Торесен, 13 лет. Осло, Норвегия

Мост Аструпа страдал под декабрьским ветром. Ингвар прижался к перилам, пытаясь укрыться от снега, падающего хлопьями грязной ваты. «Безвыходных положений не бывает», — сказала когда-то мать, вытирая кровь с его разбитой губы… Она умерла в больнице для бездомных, держа его руку. «Люблю. Будь сильным». Ему было десять.

— Эй, щенок! — выкрикнули сзади.

Микаэль Братт, шестнадцать лет. «Старший» из приюта «Солнечный берег». От него несёт запахом дешёвого пива и злобы…

— Где мои кроссовки?

— В помойке, — Ингвар не обернулся. — Там твоё место.

Удар, что последовал за этим, был предсказуем. Ингвар ухватился за скользкие перила. Внизу — чёрная вода фьорда, усеянная льдинами. «Мама тоже тонула?» — мелькнуло дико. «Рак лёгких сводит в могилу медленно, но верно, сынок», — сказала медсестра.

— Плыви, крысёныш! — Микаэль пнул его по руке.

Пальцы разжались.

Падение — это не страшно, — подумалось вдруг. Страшно — это когда ты три года спишь в одной комнате с теми, кто крадёт твои носки и шепчет: «Твоя мамка сдохла от блевоты».

Воздух свистел в ушах. Снег бил в лицо. Последнее, что он увидел — жёлтый свет фонаря на мосту. Как окно кухни матери, где она пекла вафли…

Холод. Лёд, что впился в лёгкие вместо воздуха. Ингвар судорожно всплыл, хватая ртом снежную крупу. Вода пахла нефтью и рыбой. Не как фьорд. Как… порт?

— Выжил! — крикнул кто-то на берегу.

Толпа туристов в разноцветных пуховиках. Фотоаппараты, смартфоны.

— Малыш, плыви сюда! Герой!

Он поплыл. Руки ватные. «Будь сильным».

На набережной его обернули фольгированным одеялом. Женщина с розовыми волосами сунула ему в руки бумажный стакан:

— Какао! Ты чудо! Как тебя зовут?

«Иккинг», — едва не сорвалось чужое имя. Из книг, что мама читала вслух. «Мальчик, который приручил дракона».

— Ингвар.

— Ого! Викинг! — засмеялся мужчина в очках GoPro. — Эй, парень, повтори прыжок? Дам 100 евро!

Ингвар вырвался. Побежал вдоль доков, сбрасывая фольгу. «Безвыходных положений не бывает». Враньё. Безвыходно — это когда тебя спасли, чтобы сделать цирковой собачкой.

В промзоне, у контейнеров, его ждал Беззубик. Рыжий кот с ободранным ухом.

— Привет, старик, — Ингвар присел, протягивая руку. — Видишь? Выжил. Опять.

Кот тёрся о его мокрые джинсы. Вдруг зашипел. За спиной Ингвара скрипнул гравий.

— Думал удрать, сучонок? — Микаэль перекрыл выход. За ним — двое из приюта. — Кроссовки стоили 200 евро. Ты отработаешь.

Ага, щас! Ингвар знает, как «отрабатывают» такие долги. Чёрта с два.

Он отступил к краю пирса. Вода внизу была чёрной, как нефть.

— Пошёл ты, — прошипел он. — Если тронешь меня — клянусь, тебя я возьму с собой.

Микаэль засмеялся:

— Брось! Ты же боишься…

Удар был жёстким. Ингвар согнулся от боли и рухнул — спиной в пустоту.

Тишина.

Потом — всплеск.

Лёд обжигал кожу.

Он погружался глубже. Фонари пирса таяли жёлтыми пятнами. «Мама…»

Вдруг — свет. Зелёный, мерцающий. Из глубины, кажется, поднялся силуэт… Огромные крылья, пасть с клыками…

Дракон?

Ингвар потянулся к нему. Не ради спасения. Ради конца.

— Забери…

Он очнулся на камнях. Мокрый. Целый. Беззубик вылизывал ему щёку.

Вокруг — лес, пахнущий смолой и грозой. Вода у ног светилась изумрудным светом.

На песке лежала книга: «Как приручить дракона». Страница 47: «Беззубик — не монстр. Он одинок».

Ингвар прижал книгу к груди. Где-то в зелёной воде мелькнул хвост.

— Ладно, — прошептал он коту. — Кажется, мы больше не дома.

Глава 3. Зеркало не отражает правды

Анна Герхард, 17 лет. Прага, Чехия

Магазин «Gerhard Beauty» пах, как морг. Не антисептиком — холодным камнем, парфюмом «Crystal No.5» и тоской. Анна стояла перед трёхметровым зеркалом в «зале люкс», где отец демонстрировал инвесторам «будущее бренда»: её. Завтра — фотосессия для каталога «Невинность». Сегодня она должна выбрать платье и утвердить с фотографом концепцию…

— Chin up, Anneliese! — Голос отца резал тишину. Он вошёл, не глядя на неё, поправляя перчатку из кожи ящерицы. — Клиенты ждут эталона. Не твоих… гримас.

Его телефон завибрировал. Он отвернулся, смягчив голос: «Liebling, я скоро. Выбери любое кольцо из новой коллекции…»

Анна сжала кулаки. «Liebling» — его новая ассистентка, 22 года. Мама, умершая при родах, была просто «удачным вложением». Как и она.

— Нам нужен образ «Рапунцель до башни», — сказал фотограф, приседая с камерой. — Мечтательная. Хрупкая. Запертая в…

— В золотой клетке? — вырвалось у Анны.

Фотограф замер. Отец медленно обернулся. Его глаза — как сканеры в аэропорту — выискивали брак.

— Юмор? — Он приблизился, поправляя ей на плече нефритовую брошь (подарок «для сходства с матерью»). — Ты — лицо Gerhard. Твои волосы — наш самый дорогой актив. — Его пальцы вцепились в её косу, будто сжимая поводок. — Так что улыбайся. Или я напомню, что оплачиваю твои… эксперименты с красками.

«Эксперименты» — это подвал в их вилле, где она писала картины: чёрные леса, женщины с ножницами вместо рук. Отец сжёг всё, когда нашел.

Его пальто от Loro Piana пахло холодом и дорогим табаком.

— Ты — живое воплощение бренда. «Чистота. Сияние. Недоступность». Завтра на открытии флагманского магазина в Париже все камеры будут на тебе. Ты должна сиять. И улыбкой тоже.

«Сиять». Слово резануло. Анна вспомнила свою комнату на верхнем этаже виллы — не башню, но такую же золотую клетку. Камеры, следящие за периметром, «няня» -охранница Марта, докладывающая отцу о каждом шаге, а «друзья» — либо дети партнеров по бизнесу, либо нанятые актеры для фотосессий.

— Да, папа, — выдавила она автоматически, глядя в зеркало. Отражение казалось чужим. Кукла. Манекен для демонстрации успеха Карла Герхарда. Где она? Та, что мечтала иллюстрировать детские книги, а не быть иллюстрацией к отцовскому каталогу? Та, что тайком красила волосы в фиолетовый (обнаружили через три часа, заставили смыть до боли в коже головы)?

— Отлично! — отец похлопал ее по плечу. Его взгляд скользнул по ней, оценивающе, как менеджер смотрит на удачный товар. — Не забудь, в шесть утра — визажист, стилист, фотограф для пресс-релиза. Никаких опозданий. Твой выход — ключевой момент. — Он повернулся к улыбающейся менеджерше бутика. — Упакуйте это платье. И то розовое из новой коллекции «Невинность». Анна примерит его завтра утром перед вылетом.

Очередной звонок отвлёк отца, заставив на несколько минут оставить дочь в покое. Анна подошла к самому большому зеркалу. Ее отражение — безупречное, холодное, безжизненное — смотрело на нее с укором. Кто ты? — спросил беззвучный взгляд куклы. Дочь магната? Бренд? Девочка, у которой даже домашнего питомца зовут Паскалем, потому что это звучит достаточно утончённо и правильно?

Паскаль. Ее единственный друг. Хамелеон, подаренный матерью перед тем, как она исчезла из их жизни («устала от роскошной тюрьмы», — шептала прислуга). Отец назвал побег матери «нервным срывом» и стер все ее фото. Паскаль жил в огромном террариуме в ее комнате, молчаливый свидетель ее одиночества. Он сейчас там, один, под присмотром безразличной Марты…

Анна ткнула пальцем в холодное стекло зеркала.

— Врун, — прошептала она. — Все вы — вруны. И ты тоже.

Зеркало перед ней вдруг задрожало. Не от гнева — физически. Стекло потело, как окно в ванной. В отражении… Ни её, ни платья больше не было. Вместо него — башня. Каменная, голая, с единственным окном. А в нём — девушка с косой до пола и глазами, полными ужаса.

— Что с тобой?! — Отец дёрнул её за руку. — Ты бледная…

Анна рванулась прочь — к зеркалу. Её пальцы коснулись холодного стекла.

— Нет! — крикнул отец.

Хлопок. Звук лопнувшей плёнки.

Зеркало не разбилось. Оно растворилось, как сахар в воде. Рука Анны провалилась в липкую, мерцающую синеву. Запах смолы и диких яблок ударил в нос.

— Anneliese! — Отец схватил её за талию.

Но его пальцы скользнули по шёлку. Анна шагнула в синеву, как в бассейн.

Последнее, что она услышала — его голос, впервые искренний: «Вернись!»

Анна упала на каменный пол. На ней всё ещё было платье-мучитель, но… иначе. Шёлк стал грубой льняной робой. Корсет — кожаным поясом с флаконами. А волосы… Боги. Они тянулись за ней, как шлейф из жидкого золота, заполняя половину комнаты.

— Доченька? — Женщина в зелёном платье склонилась над ней. Лицо — маски «заботы»: сладкая улыбка, глаза-щелочки. — Бедняжка! Упала? Мамочка поможет.

Её пальцы вцепились в волосы Анны, болезненно распутывая несуществующие узлы.

— Кто вы? — Анна отползла. — Где я?

— Где? — Женщина засмеялась. Звук — как лёд в стакане. — Дома, родная! В твоей башне. Я же обещала — здесь ты в безопасности. Ты всегда будешь в безопасности со мной.

«Всегда». Слово прозвучало как приговор — Анна вскочила, наступив на косу… Боль пронзила кожу головы.

— Ты не моя мать! Хватит с меня вранья!

«Мамочка» налила в глиняную чашку что-то густое и фиолетовое.

— Пей. — Она протянула чашку. — Тебе нужно выпить это и успокоиться… Ты просто забыла, дурашка, но это пройдёт.

Анна отшатнулась. Чашка упала, облив камни вонючей жидкостью.

— Непослушная девочка! — Маска «заботы» треснула. Глаза женщины сузились. — Ты должна выпить лекарство, иначе тебе будет плохо!

Крючковатые пальцы вцепились в волосы, потянули, и Анна, вскрикнув, рванулась, точно надеясь оборвать эту золотую цепь…

Фиолетовый отвар опалил губы, а гребень с острыми зубцами вцепился в волосы, выдирая лишнее, выдирая с корнем и Прагу, и зеркальный зал, и образ отца.

— Мама знает лучше…

— Да, матушка Готель.

Птица не вырвалась из клетки. Она просто сменила одну на другую.

Глава 4. Цифровой смех и пластиковый снег

Дайго Ао, 18 лет. Токио, Япония

Будильник завыл голосом Юки. Записанным год назад, когда её астма ещё позволяла смеяться без хрипа: «Даю-тян, вставай! Солнышко!» Солнца не было. За окном крошечной «однокомнатки», которую они делили с сестрой, клубился токийский смог — серо-желтый, как гной под повязкой. 8:10. Первая пара в колледже уже началась. Алгебра. Дайго плюхнулся обратно на футон, натянув подушку на голову. Алгебра может подождать. Как и колледж. Диплом программиста — это будущее. А сейчас ему нужны деньги. На ингаляторы для Юки. На «непокрытые» страховкой процедуры. На крохи надежды, что её лёгкие не превратятся в тлеющий фитиль к её двадцатилетию.

Он встал, костяшками кулака протёр слипающиеся глаза. На кухне — миниатюрный хаос: пустые упаковки от дешёвых рамэнов, склянки с лекарствами Юки, её рисунки на клочках бумаги — яркие, как вспышки боли в её мутных глазах. «Старший брат — хранитель», — гласила старая надпись на постере с аниме, висевшем над её кроватью. Хранитель чего? Нищеты и медленного угасания?

Дайго вскипятил воду в дешёвом электрочайнике, насыпал в кружку гранулы самого горького кофе. Пока вода закипала, механически собрал сумку: учебник по кодингу (пыльный, не открывавшийся неделями), сменное бельё, пачка сигарет «для нервов» (он ненавидел запах, но это единственный способ не уснуть на ходу). Форма. Чёрные брюки, белая рубашка, узкий сюртук — костюм «дворецкого» из «Инадзумы». Его броня. Его унижение. Его спасение.

Он выпил кофе стоя, глотая обжигающую горечь, почти не чувствуя вкуса. Взгляд упал на Юки. Она спала, сжав ингалятор в руке, как солдат — гранату. Лицо во сне казалось почти спокойным, если не считать синевы под глазами и болезненной худобы. Дайго наклонился, поправил одеяло. Его пальцы дрожали. Хранитель. Жестокая шутка.

На глажку времени не было. Он схватил утюг, включил его на максимум и поводил по рубашке, зажав бутерброд с дешёвой колбасой в зубах. Пахло палёной тканью и отчаянием. Когда рубашка стала хоть как-то напоминать презентабельную, а бутерброд был съеден, он рванул на остановку. Автобус снова битком. Дайго втиснулся, прижавшись лицом к потному стеклу. Мир за окном плыл в серой дымке — неоновые вывески, толпы людей-муравьев, гигантские экраны с улыбающимися айдолами. Фальшивая яркость. Как в кафе.

«Инадзума Кафе» («Кафе Молния») сверкало, как дешёвая бижутерия. Неоновая вывеска мигала розовым и голубым. За дверью царил искусственный рай: девушки в кринолинах и кошачьих ушках несли подносы с «клубничными сорбетами мечты», парни в строгих сюртуках («дворецкие») изгибались в вежливых поклонах перед клиентками. Воздух был густ от запаха ванильного сиропа, попкорна и чего-то химически-сладкого. Звучала навязчиво-весёлая аниме-мелодия. Вечный карнавал. Вечный обман.

— О-каэри насаимасэ, Госюдзин-сама! — хором пропели ему девушки, как только он переступил порог. «Добро пожаловать обратно, Хозяин!». Дайго автоматически склонил голову, выдавив что-то похожее на улыбку. Его роль здесь — «Сайто Райдэн». Холодный, элегантный, слегка загадочный дворецкий. Идеальный объект для фантазий уставших офисных леди и школьниц. Он ненавидел это имя. Ненавидел роль.

— Дайго-кун! — Хозяйка, Амане-сан, подлетела к нему, едва не опрокинув поднос с пирожными в виде аниме-героев. Она была одета как школьница, хотя ей давно за сорок. Вечная «девушка». Её улыбка шире, чем экран над барной стойкой. — Ты почти опоздал! Успел? Ах, неважно! Смотри, какой сегодня день! — Она радостно подпрыгнула, указывая на плакат: «ФЕСТИВАЛЬ БЛИЗНЕЦОВ! ДВОЙНАЯ ПОРЦИЯ КАВАЙНОСТИ!».

Дайго почувствовал, как по спине пробежал холодок. Не к добру.

— Сегодня все пары! — продолжала Амане-сан, хлопая в ладоши. — Девчонки — в паре с другими девчонками в одинаковых платьях! А наши замечательные дворецкие… — Её взгляд скользнул по Дайго с хищным блеском. — …будут работать в паре с… собой! Идея гениальна, правда? Мы купили парики! Ты будешь обслуживать клиенток в образе… своей милой сестренки!

Она с торжеством достала из-за стойки парик. Длинные, вьющиеся, неестественно-рыжие волосы. Почти как у Юки до болезни. Плюс миниатюрная копия его сюртука — платьице в готическом стиле.

Дайго замер. Мир сузился до точки. Звуки кафе — визгливый смех, звон посуды, навязчивая музыка — слились в оглушительный гул. Перед глазами поплыли пятна. Он увидел не парик и платье. Он увидел Юки. Бледную, задыхающуюся Юки в больничной палате. И этот… этот костюм был как плевок в её лицо. В его боль. В их выстраданную хрупкую на двоих реальность.

— Амане-сан… — его голос звучал чужим, сдавленным. — Я… не могу. Моя сестра… она больна. Это…

— Ой, ну что ты, Дайго-кун! — Амане-сан махнула рукой, её кукольное лицо на мгновение исказилось раздражением. — Это же всего лишь игра! Косплей! Наши клиентки обожают такой фансервис! Ты же хочешь, чтобы кафе процветало? Чтобы у тебя была работа? — Её голос стал сладким, как сироп на блинах. — Подумай о премии! Ты же знаешь, как она нужна твоей… милой сестренке.

Последние слова она произнесла с нажимом. Угроза, завёрнутая в кавайную обёртку. Хранитель. Хранитель должен терпеть. Ради Юки. Ради денег на её следующий ингалятор. Ради призрачного шанса.

Дайго взял парик. Волосы были холодными, скользкими, как искусственная кожа. Пахли дешёвым пластиком и отчаянием. Он посмотрел на своё отражение в ближайшей хромированной кофемашине. Его лицо — бледное, с тёмными кругами под глазами — искажалось в вогнутой поверхности. Рядом с ним, в воображении, уже маячил жуткий двойник: он сам в этом парике и платье, с нарисованной кукольной улыбкой. Кафе «Инадзума» никогда не было веселым аниме. Это ярмарочный аттракцион в аду, где его боль выставили на показ, упаковав в пластиковую улыбку и рыжий парик.

— Хай, Амане-сан, — сказал он, заставляя губы растянуться в нужную гримасу. Голос звучал глухо, как зимний ветер. — Сейчас переоденусь. Будет… кавайно.

Он пошёл в крошечную раздевалку для персонала, сжимая парик так, что пальцы побелели. Запах кофе, сиропа и фальшивой сладости застревал в горле. За спиной гремела аниме-опенинг, смешиваясь с навязчивым смехом клиенток и грохотом его собственного сердца, стучавшего в висках одним словом: Кошмар. Цифровой, неоновый, пластиковый кошмар. И единственная реальность, которую он мог себе позволить. Ради Юки. Ради следующего вдоха.

Глава 5. Корни тоже видят сны

Ингвар Торесен, 13 лет. Лес-Между

Сознание возвращалось волнами. Сперва — запах. Не речной гнили, а терпкой зелени, перезрелых яблок и… жжёной резины. Потом — ощущение. Не вода, а что-то вязкое, тёплое, обволакивающее, как пузырь слизи. Он лежал лицом вниз. Корни под ним пульсировали, как вены.

Ингвар открыл глаза.

Над ним не было неба. Совсем. Гигантские, сплетенные в чудовищный клубок ветви дышали. Их кора была покрыта узорами, похожими на высохшие мозги. Свет исходил от самих листьев — ядовито-зелёный, мерцающий, как экран сломанного монитора. Воздух гудел низкой нотой, от которой дрожали зубы.

Мама?

Он сел, ожидая головокружения, боли. Вместо этого — странная ясность. Чрезмерная. Каждая травинка на поляне резала зрение чёткостью скальпеля. Каждый звук (скрип ветвей, бульканье в ближайших лужах-окошках) вонзался в барабанные перепонки. Это было не место. Это было состояние. Острое, болезненное, тревожное. Как приступ паники, который вдруг стал местом.

Он подполз к ближайшему «окошку». Вода не была водой. Густая, маслянистая плёнка, переливающаяся радужными разводами бензина. Вместо отражения — калейдоскоп обрывков: лицо Микаэля, оскалившегося в ухмылке; красный свет фонаря на мосту; обложка украденной книги «Как приручить дракона»; лицо матери — бледное, расплывчатое, как старая фотография, залитая водой.

Не умер. Но и не жив.

Память лихорадочно перебирала книжные образы. Лес между мирами? Какая-то извращённая версия… Кошмар, пахнущий Salvia divinorum — тем самым шалфеем, что Ингвар видел в руках у старших парней из приюта. Они смеялись, куря самокрутки, а потом их глаза становились стеклянными, а движения — резкими, как у марионеток. Они называли это «прыжком в дыру».

Дыра. Да, та ещё дыра.

Он встал. Его тело двигалось легко, слишком легко, как во сне. Но каждый шаг отдавался эхом в черепе. Он подошёл к другому окошку. Высохшему. Дно было устлано костями птиц с слишком большими клювами… К третьему — покрытому зловонной ряской. Под плёнкой шевелилось что-то бесформенное и слизкое.

Нет пути назад. Только вперёд. В дыру.

Он выбрал окошко, где плёнка мерцала холодным, чистым синим. Как ледник, как глаза матери на той единственной уцелевшей фотографии… Не раздумывая (размышление — роскошь для тех, у кого есть будущее), шагнул в синеву.

Холод, который должен был обжечь, — очищал. Как ледяной душ для перегретого мозга. Темнота сжала Ингвара, но не раздавила — она казалась густой, как масло, но… податливой? Он не падал. Он плыл сквозь абсолютную тишину, где единственным звуком остался гул его собственной крови в ушах.

— Мама? — снова позвал Ингвар, ведь если теперь они оба умерли, значит, может быть, наконец должны встретиться?

Но вместо мамы или хотя бы её образа пришёл Звук.

Не голос. Не музыка. Чистая, низкая вибрация, исходившая из самой пустоты. Она пронизывала кости, заставляла резонировать каждую клетку… Как удар медиатором по натянутой струне на гитаре вселенной.

Ингвар распахнул глаза, хотя вокруг всё ещё не было ничего, кроме тьмы, и потянулся следом за этим звуком…

Вспышка. Но не света — цвета. Невозможного, неземного оттенка — где-то между ультрамарином и пламенем. Он разлился из точки прямо перед Ингваром, не ослепляя, а раскрашивая темноту изнутри… Что-то внутри отозвалось ему, так же вспыхнуло, наполняя тело тяжестью этого цвета, похожего не просто на краску, а на субстанцию, существующую сразу в двух измерениях: Ингвару показалось, что он слышит цвет и видит звук.

Первой возникла твердь. Не земля, а ткань — бархатистая, дышащая, прошитая жилками серебристого мха и корнями, светящимися тусклым изумрудом. Она выплеснулась в мгновение и расстелилась под ногами, мягкая и упругая.

Небо не появилось. Оно просачивалось из темноты, составляя купол глубокого зеленовато-синего цвета, усыпанный не звездами, но каплями жидкого света — янтарными, сапфировыми, рубиновыми. Звёзды не горели — они пульсировали, как сердца светлячков-гигантов.

Два солнца вспыхнули одновременно: одно теплое, медово-золотое, другое — холодное, серебристо-голубое. Они не плыли по небу, а танцевали друг вокруг друга, и их лучи сплетались в причудливые, постоянно меняющиеся узоры на земле… Тени оживали, становясь мимолетными силуэтами невиданных существ.

Ингвар на миг ослеп от этого света, и за это время на земле успели распуститься травы, цветы и деревья: они возникли не из семян, а из сгустков сновидений. Стволы походили на спирали застывшего дыма, покрытые переливчатой, перламутровой корой. Листья — гигантские, полупрозрачные мембраны — переливались всеми оттенками серебряного, нежно-розового и пепельно-синего, улавливая и преломляя свет танцующих солнц. Цветы, похожие на хрустальные колокольчики и плюшевых морских тварей, распускались с тихим звоном-шепотом, наполняя воздух ароматами, которых Ингвар не знал: сладкой грозы, леденящей ванили, пылающего кедра.

Звук, ставший цветом, превращался в Мир.

Ингвар слышал голос листвы: не слова, ощущения — любопытство, изумление, нежность.

Слышал рокот Земли: глубокий, утробный гул — как основу, как силу, как обещание защиты.

Слышал переливчатый звон Воды: она появилась внезапно — ручейки, струящиеся по серебристому мху, растеклись в мире не журча, а звеня, как тончайшее стекло. Их звук — принёс в мир чистоту, движение, радость…

Даже сердца звёзд на небе складывалась в сложный, мерцающий ритм — Ингвар читал в нём слова, хотя они не звучали: жизнь, связь, танец.

Чрезмерно-острое восприятие, мучившее его в Лесу-Между, здесь обрело смысл. Он чувствовал рождение мира каждой клеткой. Тревога не исчезла… Но здесь она превратилась в трепет. Страх — в благоговение. Боль и одиночество никуда не делись, но Ингвар больше не чувствовал отчаянного желания найти маму — если только для того, чтобы разделить с ней, как отчаянно прекрасен оказался новорождённый Мир.

С этим желанием нельзя было бороться, и, будто откликаясь на него, рядом вдруг появился Беззубик. Не вылез из-за дерева — материализовался из тени, отбрасываемой спиральным стволом. Его рыжая шерсть теперь отливала в свете двойных солнц металлическим блеском, один глаз светился знакомым ядовито-зеленым, но другой — теплым золотом новорожденного светлячка. Он подошел и ткнулся мокрым носом в ладонь Ингвара. Ощущение оказалось до боли реальным — шершавый язык, тепло тела…

— Ты видел? — прошептал Ингвар, гладя кота по голове. Голос прозвучал хрипло, непривычно. — Это… это же…

Он не нашел слова. Ни одно из украденных книг не подходило. «Сказка» казалась слишком простой. «Чудо» — слишком скучным. «Галлюцинация» — слишком жалкой. Это был… Это просто был новорождённый Мир.

Беззубик мурлыкнул. Звук вышел низким, вибрирующим, и странным образом вплетался в симфонию мира. Кот тронулся с места, оглянувшись на Ингвара, словно говоря: «Ну что? Пойдем смотреть, что тут еще есть?»

Ингвар посмотрел на свои руки. Книга… Он оглянулся. «Как приручить дракона» лежала рядом, на серебристом мху. Страницы вновь были целы, обложка чиста. Но рисунки казались… живее. Драконы на иллюстрациях почти шевелились в такт пульсации светлячков в небе.

Он поднял книгу, прижал к груди. Сердце билось в унисон с тем, как вздыхала земля. Здесь не было ни Рая, который обещали в церкви, куда их загоняла воспитательница приюта по воскресеньям и четвергам, ни Ада, рисунки которого щедро украшали стены в той же церкви. Не было мамы или чего-нибудь ещё, хоть сколько-то похожего на загробный мир. Этот Мир просто был Другой, совсем свежий, совсем чистый, только что родившийся и, наверное, именно поэтому такой пустой.

— Ладно, Беззубик, — сказал Ингвар, и в его голосе впервые за долгое время прозвучало что-то, похожее на отголосок тепла. — Давай посмотрим, что ещё здесь есть? Может быть мы найдём кого-нибудь, кто знает, что будет дальше?

Они пошли по мягкой, светящейся земле, навстречу танцующим теням и звону хрустальных ручьев, под сводом бирюзового неба, на котором пульсировали сердца из света. Мальчик и его зверь. Оба — гости на первом дне рождения бесконечно странного мира. Ингвар не знал, что найдёт здесь — может быть этот мир, совершенно одинокий, станет для него очередной ловушкой?

Но этот мир был живым, тёплым, и совершенно точно он не ненавидел его… А после ледяной воды фьорда, тупой жестокости Микаэля и гнетущего одиночества приюта — этого было достаточно.

Глава 6. Кожа и кость — первый урок ярости

Марильда Дженкс. 16 лет. Дикий лес Дивинорума

Сознание вернулось с ударом о землю. Не об асфальт — о что-то мягкое, влажное, пахнущее хвоей и перегноем. Боль раскалывала череп, как топор. Марильда застонала, пытаясь вспомнить: падение из окна, звездная паутина вместо неба, книга, выскользнувшая из рук… Пап…

— Хлор, бром, йод! — выдохнула она сквозь зубы, впиваясь пальцами в виски. Боль была знакома — так же ломило голову после тех ночей, когда она тайком стреляла в мишень из дедова лука, злясь на весь мир, но не смея кричать.

Внезапно в череп ввинтились слова: «Терра исса лер». Чужой язык. Гортанный, резкий. Как рык. Она произнесла их — неосознанно, сквозь боль. И — о чудо! — боль отступила. Не исчезла — сжалась в тугой узел под ложечкой, холодный и тяжелый.

Марильда поднялась. Над ней было небо — странное, слишком насыщенного аквамаринового оттенка, — по которому плыли облака, похожие на клочья дыма. Лес вокруг точно не походил на Огайо — деревья с перламутровой корой, гигантские папоротники, светящиеся мягким зеленым светом. Тишина гулкая, натянутая, как тетива перед выстрелом.

Не дом. Совсем не дом.

Она заметила свой плед и книгу — «Нарния», все та же, с надписью папы. Рядом валялась сумка. Подошла к небольшому озерцу, вода в котором оказалась кристально чистой и пахнущей озоном. Наклонилась, чтобы умыться и…

Замерла.

Отражение в воде принадлежало не ей. Рыжие волосы, вроде прежние, но еще гуще и огненнее, обрамляли лицо, как грива. Карие глаза стали огромными, миндалевидными, с золотистыми искорками в глубине — глаза хищницы, высматривающей добычу. Тело — высокое, подтянутое, сильное, лишние килограммы растворились, обнажив рельеф мышц под гладкой, загорелой кожей. Одежда — практичная, дикая: льняные брюки, обтягивающие ноги, шёлковая рубашка свободного кроя, кожаный жилет, туго зашнурованный на груди, сапоги из незнакомой прочной кожи. Но всё это не главное.

Главное — торчащие из волос уши. Длинные, заостренные, покрытые легким золотистым пушком, чутко дрогнувшие на звук падающей где-то шишки. И ещё ощущение. Ощущение силы, сжатой внутри, как пружина, готовая выстрелить.

— Что за чертовщина? — прошептала Марильда. Голос прозвучал ниже обычного: хрипло, почти зверино.

Она машинально провела рукой по бедру — и нащупала твердую кожу пояса. На нем — метательные ножи, дротики. Через плечо — колчан со стрелами, лук у ног. Она даже не заметила их сразу. Как не заметила, что стоит на цыпочках, готовая к прыжку, что плечи напряжены, а пальцы инстинктивно ищут тетиву… Оружие тоже стало частью нее. Как уши. Как ярость, клокочущая под кожей, вырывающаяся коротким, прерывистым дыханием.

«Стой прямо, Марильда. Улыбайся. Принцессы не горбятся и не скалят зубы». Голос матери, холодный и четкий, прозвучал в голове. Марильда выпрямилась автоматически, свела лопатки, попыталась расслабить плечи. Старая привычка. Маска послушной дочери, натянутая на дикарку.

Она попыталась снять пояс с оружием. И тут же почувствовала себя голой. Уязвимой. Как будто с нее содрали кожу — страх, острый и холодный, кольнул под ложечкой… И Марильда поспешно застегнула пояс обратно дрожащими пальцами. Оружие всегда было её щитом. Не от мира. От себя самой.

Осмотревшись, она подняла с земли сумку, запихнула туда плед и книгу. «Иди на север» — мысль пришла сама собой, как инстинкт. Компаса не было, но она чувствовала направление, кажется, просто дрожью в костях. Как чувствовала ветер на своей новой, чувствительной коже ушей. Как слышала каждый шорох в лесу, каждое движение листа.

Она пошла. Легко, бесшумно, как тень. Тело двигалось само, обходя корни, скользя между деревьями… Разум пытался анализировать, но мысли сбивались и путались: Что я? Эльф? Фейри? Почему я чувствую такую… ярость? Она сжимала кулаки, чувствуя, как ногти (чуть острее, чем раньше?) впиваются в ладони. Воспоминания накатывали:

Мать, поправляющая ее платье на благотворительном балу: «Держи спину. И убери это дикое выражение лица. Ты не в лесу».

Парни в школе, тупо ухмыляющиеся: «Эй, дикарка, покажи трюк! Будешь танцевать, медведица?». Ее пальцы, сжимающиеся в кулаки под партой, ногти, оставляющие полумесяцы на коже.

Стрелы, вонзающиеся в мишень на дедовом заднем дворе — единственный способ выпустить пар, не нарушая материнских запретов.

Теперь запретов не было. Но и контроля — тоже. Эта сила, это новое тело — оно казалось ей диким. Неукрощенным. И пугало больше, чем незнакомый лес вокруг. Что, если она не сдержит этот гнев? Что тогда вырвется наружу? Раньше Марильда гордилась своим гневом, раньше он был её защитой…

А что делать с ним теперь?

Он стал… Неправильным.

Лес поредел. Впереди показалось поле, а за ним — дымок деревни. Марильда остановилась, втянув воздух. Запах дыма, скошенной травы… и людей. Обычных, земных. Облегчение, накатившее при мысли о том, что она встретит кого-то, кто сможет объяснить ей хоть что-нибудь, сменила тревога — что, если она напугает этих людей? Или они тоже будут против того, чтобы принять её?

У неё ведь не получится снова притвориться принцессой.

Она сделала шаг из-под сени деревьев на открытое пространство. И тут же услышала грубый окрик:

— Эй! Ты! Чудище лесное! Стой!

Мужик в грязной холщовой рубахе, с вилами в руках, преградил ей путь. Его глаза, маленькие и злые, расширились от страха и отвращения, когда он разглядел ее уши.

— Ч-черт! Остроухая тварь! — он перекрестился дрожащей рукой. — Убирайся! Пока цела!

Старая ярость, знакомая и горькая, подкатила к горлу. «Дикарка». «Чудище». Марильда почувствовала, как волоски на руках вздыбились, а по коже прокатились мурашки злости. Не страх. Возбуждение охотника. Пальцы сами потянулись к метательному ножу на поясе. Тело напряглось, готовясь к броску. Разум закричал: «Нет! Сдержись! Не дай им повода!» — эхо материнских уроков.

— Я не тварь, — её голос всё ещё звучал низко, хрипло, почти рычанием. — Я иду своей дорогой. Пропусти.

Мужик сплюнул.

— Своей дорогой? К нам? В деревню? Да я скорее сдохну! — Он замахнулся вилами. — Марш отсюда, порождение тьмы! А то…

Он не договорил. Ярость, долго сжимаемая, как пружина, выстрелила. Марильда не думала. Тело среагировало за нее. Рывок в сторону — вилы просвистели мимо. Шаг вперед — удар ребром ладони по запястью мужика. Негромкий хруст кости. Вилы упали, и он завыл от боли. Марильда схватила его за грудки, приподняла так, что ноги зависли над землей. Ее новое тело легко справилось с его весом… Кажется, в глазах мужика застыл чистый ужас.

— Я сказала: ПРОПУСТИ. — Её голос прозвучал не криком, а низким, вибрирующим рыком откуда-то из глубины груди. Звериный звук. Он напугал её саму, но сдерживаться оказалось поздно — то, что горело внутри, уже выплеснулось.

Мужик закивал, захлебываясь от страха.

— О-отпусти! Уйду! Уйду!

Она швырнула его в кусты у дороги. Он кубарем покатился, завывая. Марильда стояла, тяжело дыша, глядя на свои руки. Они дрожали. Но не от слабости. От адреналина. От удовольствия этого рывка, этой силы, этого страха в глазах врага… Такое чувство было порочным. Было диким. Но оно было… ее.

Она повернулась и пошла прочь от деревни, вглубь леса, оставив воющего мужика позади. На сердце стало тяжело — не от стыда. От осознания. Ее мать, учившая ее быть «принцессой», оказалась права. Хотя сдержанность не делала сильной, но она делала ярость — спящей. А в этом мире, в этом теле, дикарка проснулась. И Марильда понятия не имела, как с ней жить дальше. Стала ли она человеком с ушами зверя? Или зверем, натянувшим кожу человека? И какую цену придётся заплатить за каждый рык, за каждый выстрел ярости?..

Лес молчал. Ответов не было. Только холодный комок страха свил гнездо под ложечкой и отголоски материнского голоса продолжали стучать в ушах: «Принцессы так не поступают».

Глава 7. Даже золотая удавка — всё ещё удавка

Анна Герхард. 17 лет. Ведьмина башня Дивинорума

Тишина башни была гулкой, как в склепе. Роскошные покои, где «матушка» Готель держала ее взаперти, только выглядели дорого — в них пахло затхлостью, пылью и мокрым камнем. Как в тюрьме. Анна лежала на кровати размером с озеро, утопая в шелках и пуху, и смотрела, как её собственные волосы солнечными лужами разлились по паркету. Золотая змея длиной в жизнь. Знак… «Особенной».

Телевизор в ее прошлой жизни почти всегда бубнил, не позволяя провалиться в тоску. Здесь тоску сменил страх. А способа отвлечься от него больше не было.

Почему меня не замечают? — мысль, как старая заноза, впилась вновь. Ни в Праге, ни здесь… Нигде. Анна была… невидимкой? Или просто — слишком удобной? Тихим приложением к отцовским миллионам, к «матушкиным» амбициям? Почему всё в жизни так… лживо?

Дождь за окном Праги убаюкивал. Позволял грезить, хотя бы в мечтах создавая себе жизнь, которой Анна хотела жить. Здесь «матушка» запретила дождь — «портит настроение и волосы». Зато разрешила иллюзию: за окном искусственное солнце освещало искусственный сад с цветами, которые никогда не увядали. Фальшивый рай. Как ее фальшивая улыбка.

А у Анны отобрали даже её фальшивые мечты.

— Доченька! — голос снизу пробил тишину, сладкий, как сироп с цианидом. — Иди кушать! Твой любимый грибной суп!

Анна вздрогнула. Любимый. У нее не было любимого супа. Ей нравилась пицца из дешевой забегаловки за углом от бутика, купленная украдкой. Но тело уже двигалось автоматически: мышцы, дрессированные годами послушания, подняли ее с кровати. Тапки-кролики — подарок «матушки» на прошлое Рождество («чтобы ножки не мерзли, сокровище») — мягко шлепали по холодному мрамору лестницы. Волосы — эти проклятые, бесконечные волосы — тянулись за ней тяжелым шлейфом, цепляясь за резные балясины. Удавка.

Внизу «матушка» ждала, расставив объятия. Ее длинные, черные, как смоль, косы улеглись в идеальную корону. Зеленые глаза — холодные, как изумруды в оправе льда — светились мнимой нежностью. Родинка-полумесяц на виске казалась знаком темной магии.

— Моя принцесса! — «Матушка» прижала Анну к груди. Запах дорогих духов — жасмин и что-то металлическое, химическое. — Голодна? Супчик просто восхитителен!

Анна позволила себя обнять. Тело — послушное, гибкое… И ему не важно, что Анна кричит внутри.

Это не мама. НЕ МАМА! У мамы были короткие светлые волосы и смешливые морщинки у глаз! Голос мамы — теплый, как какао и плед! Моя мама…

Сбежала.

Или…

Может, она спаслась?

Анна села за стол и уставилась на суп. Грибы плавали в густых сливках. Аромат насыщенный, земляной… И тошнотворный. Потому что это — суп рабыни. Подачка за хорошее поведение. Анна подняла ложку. Рука не дрожала. Она была идеальна.

— Матушка, — голос Анны прозвучал гладко, как отполированный камень. — Спасибо. Пахнет… восхитительно.

«Матушка» сияла.

— Конечно, солнышко! Все только для тебя.

Ложь. Все — для ее волос. Для ее образа. Для ее послушности. Анна заставила себя проглотить ложку. Грибы расползлись на языке скользкой массой. Притворись. Смирись. Так безопаснее. Стратегия, которой она жила годами. В Праге — чтобы отец не заметил ее бунтарских картин. Здесь — чтобы сохранить хотя бы остатки воспоминаний, который у неё отбирали каждый раз, когда она смела выказывать неповиновение.

Но что-то надломилось. Словно тетива лука, которую слишком долго держали в натяжении. Эта башня… она оказалась красивее, но теснее отцовского пентхауса. Эта «мама»… ласковее, но страшнее отцовского равнодушия. И притворство больше не приносило облегчения. Оно душило.

После завтрака — ритуал. Комната с зеркалами. Анна сидела на табурете, как кукла на витрине. «Матушка» взяла гребень — массивный, из черного дерева, с ручкой в виде змеи.

— Сегодня особенный день, моя милая, — «матушка» провела гребнем по прядке. Больно. Всегда больно, если волосы не расчесаны идеально. — Твой день… Ты же не думала, что я забыла про твой день рождения?

Гребень впивался в кожу головы, выдирая спутанные волоски. Анна смотрела в зеркало. В нём отражались уже две пленницы: она сама — с огромными, пустыми глазами, — и ее отражение в черных глазах «матушки» — ценная вещь, объект, собственность.

Притворство не работает. Мысль пронеслась, ясная и ледяная. Она видит мою покорность и хочет БОЛЬШЕ. Больше контроля. Больше боли. Больше меня. Стратегия смирения, с помощью которой Анна выживала столько лет, впервые за долгие годы дала трещину.

Чтобы выбраться из клетки — недостаточно притвориться смирившейся. Рано или поздно придётся сломать прутья.

Волосы под гребнем засветились. Не метафорически — по ним пробежала золотая волна, как ток. Анна дернулась. Не от боли, от прилива силы. Дикой, незнакомой, как удар молнии в тишине…

— Тихо, дитя! — «матушка» прикрикнула, впиваясь пальцами в ее плечо. — Не мешай! Споёшь нашу песню, и я расскажу тебе, какой приготовила подарок.

Анна уже не слушала её. Она смотрела на свои руки в зеркале, на тень гнева в собственных глазах. Это — больше не отчаяние. Это ярость. Тихая, копящаяся годами, как вода за плотиной… И готовая вырваться на волю. Ярость на отца, купившего ее жизнь. На мать, сбежавшую в одиночестве. На эту женщину, играющую в куклы с живым человеком. На себя — за то, что позволяла.

Солнца ясный луч,

Путь найди во мгле.

Я прошу, верни…

Она запела, хотя не знала слов этой песни. Но её голос больше не был голосом смирения — это был голос бунта, голос принятого решения, и слова песни звучали уже не для Готель, но для самой Анны. Рапунцель перестала быть приложением к волшебным волосам.

— Что ты бормочешь? — «матушка» насторожилась, гребень замер в воздухе.

Золотая волна в волосах вспыхнула ярче. Анна почувствовала, как тяжесть шлейфа уменьшается. Ненамного. Но достаточно, чтобы дышать стало легче. Как будто кандалы чуть ослабли.

— Ничего, матушка, — Анна улыбнулась в зеркале. Улыбка была прежней — сладкой, покорной. Но в глазах, в самой глубине пустоты, зажегся крошечный огонек. Не надежды. Вызова. — Просто… В горле пересохло. Я сейчас исправлюсь. Все… как должно быть. Продолжайте, пожалуйста.

«Матушка» фыркнула, недоверчиво, но снова вонзила гребень в волосы. Боль вернулась. Унижение вернулось. Страх вернулся.

Но вместе с тем вернулось и то странное новое чувство. Чувство, что безопасность клетки — медленная смерть. Оно горело под ложечкой, как проглоченный уголек. И Анна боялась — не потому, что он есть, а потому что он ей нравится.

Ей нравится, что она хочет разбить окно, поймать ветер за ним, даже зная, что может упасть. Если всё, что она может выбрать — между медленной и быстрой смертью, то она хочет выбирать быструю.

Анна смотрела в зеркало. На отражение «матушки» за ее спиной. На гребень-змею в ее руке. На свои собственные руки, сжатые в кулаки, на ногти, впивающиеся в ладони до крови. Она больше не молила солнце найти путь и сделать что-то для её матери. Она сама искала трещину в золотой клетке.

Даже если единственное оружие — ее ненавистные, бесконечные волосы и этот тихий, хриплый голос, запертый в горле. Она запела снова. Громче. Но не для Готель — теперь, только для себя. Слова остались старыми. Намерение — стало новым, острым, как осколок стекла:

Я прошу, верни…

Что так желанно мне.

Желанно…

Мне.

Глава 8. Точка кристаллизации там, где оседает пыль

Дайго Ао. 18 лет. Холодные поля Дивинорума

Дверь захлопнулась за ним с глухим стуком, заглушив визгливую какофонию «Инадзумы». Дайго прислонился спиной к тонкому дереву, чувствуя, как дрожь пробегает по рукам, сжимающим скользкий от пота металл дверной ручки. Пахло — дешевым пластиком парика, впившегося в голову, смешанным с затхлостью старой одежды и отчаянием. Рыжие волосы. Платье. Юки. Словно пятно кислоты, образ прожигал мозг.

— Такуми-сан! — Его голос сорвался на хрип. — Помоги! Они… они хотят… — Слова застряли комом в горле. Объяснять? Что? Что Амане-сан решила сделать из него пародию на умирающую сестру за сто евро? Что он согласился? Ради ингалятора. Ради еще одного дня. Ради призрака надежды? Стыд обжег сильнее любого удара.

Тень промелькнула за матовым стеклом двери. Такуми Усуи. Глава мужского зала. Единственный, кто иногда смотрел на Дайго не как на аниматронную куклу. В его глазах читалось понимание — не правды, но хотя бы того, что Дайго нуждается в помощи.

— Шкаф, — резко бросил Такуми-кун, чей голос звучал приглушенно дверью, но оставался твёрд. — Быстро. Залезай вглубь. У Амане-сан есть дубликат ключа.

Спасибо. Мысль осталась беззвучной. Благодарность за то, что не задают вопросов. За то, что дают шанс спрятаться, исчезнуть, хотя бы на время. Дайго рванулся к огромному старинному шкафу в углу подсобки — реликвия, которую Амане-сан сочла «атмосферной». Втиснулся между вешалками с костюмами «дворецких», пахнущими нафталином и чужим потом. Ткань щекотала лицо. Пластиковые чехлы шелестели, как змеи. Он пробирался глубже, глубже, отчаянно желая, чтобы стены шкафа сомкнулись и раздавили его, стерев позор, страх, эту невыносимую тяжесть «хранителя», неспособного сохранить даже собственное достоинство.

Юки… Прости.

Я больше не хранитель. Я — мусор.

Задняя стенка. Дайго уперся в нее лбом, вдыхая пыль веков. Дерево оказалось шершавым, холодным. И… податливым? Он нажал сильнее, отчаянно, как утопающий — и вдруг ощутил пустоту. Не дерево, а каменную неровность. Темноту. Холодный, сырой поток воздуха ударил в лицо, принеся запах не пыли, а мха, гнили и чего-то древнего, металлического… Туннель? Откуда туннель в типовой высотке в Токио?

Разум зашёлся в беззвучном крике: Безумие! Ловушка! Но тело, измученное, загнанное, увидело в этой тьме единственный выход. Не назад — в кафе, к визгу, к розовому парику, к Амане-сан с ее сладким ядом: «Подумай о премии! Твоей милой сестренке же нужны лекарства?». Вперед. В неизвестность. В небытие. И Дайго пополз.

Туннель сжимал, как чрево каменного чудовища. Камни царапали кожу сквозь тонкую рубашку. Воздух стал ледяным, густым — его едва хватало на вдох. Минуты растягивались в вечность. Юки… Мама… Папа, бросивший их… Обрывки жизни мелькали в темноте — не светом, а черными дырами отчаяния. Дайго полз мимо них, пока пальцы не нащупали пустоту, окаймленную холодным камнем.

Он вывалился вперед — не на склон, а в пустоту. Падение стремительное, беззвучное — лишь воздух свистел в ушах, вбивая в лёгкие так и не прозвучавший крик. Дайго ударился о что-то твердое, покатился, чувствуя, как острые стебли режут кожу, камни впиваются в ребра…

Боль была такой острой и реальной, что не верить ей не получалось.

Жив? Дерьмо.