16+
Шабаш

Объем: 78 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Шабаш

О тихие сражения с собой

за совесть, честь, достоинство и право!

Когда — смолчишь, когда — заслужишь славу

девицы склочной, ведьмы прописной.


О шабаш мой и тех моих подруг,

которые, хотя не избежали

начертанных чужой рукой скрижалей,

выходят за начертанный им круг!


И радость узнавания сестры

по рыжине, прорвавшейся ей в волос,

по смелости, прорвавшейся ей в голос!..

Нас жгли, и жгут, и будут жечь костры!


Они не знают, как костры горят

у нас внутри и в темной леса чаще;

что крик заклятья в тишине звенящей

огня и лжи сильнее во сто крат.

2018

2009

Особые войска

Какая это честь — стоять на страже,

сердечной страже чей-то. Каждый стук

фиксировать, учет вести им, даже

распознавать пришедших: враг иль друг?


А если будет нужно, вскинуть дуло

надежного и близкого ружья…

Не спать! — дремать лишь, скорчившись, со стула

сползать и падать… «Что же это я?!» —


опомнившись, воскликнуть и с дозором

вновь обойти в зеленой — в цвет глазам! —

шинели все — от пустыря до бора,

приветить всех — от голубя до пса…


В ряды такие всяк не будет годен:

сплошь добровольцы — в этаких войсках!

Я среди них: выпрашиваю орден

за героизм — последнего броска.

2010

Виктору Гюго

Упрямым камнем сотен баррикад

в сосудах возбужденного Парижа

я жду; и вот уже звучнее, ближе

гвардейских ног реакции набат.


И думаю, примкнув своим плечом

к соседу (мы сроднились тут, в отряде):

повстанцев вождь — всегда на баррикаде,

монарх — всегда как будто не причем.


«О, как бы мне хотелось говорить

с самим тобой, носитель алых мантий!»

Но не язык, а резвых ног под платьем

моих нужна в бою нещадном прыть.


И выученным следуя азам,

взбираюсь я, насколько хватит шага,

чтоб заалело полотнище стяга,

пока враги не выдавили залп.


«О, как бы мне хотелось не ценой

гвардейцев ли, повстанцев жизней сотен,

лишить тебя короны! Как ты против

потерь монаршей власти надо мной!»


Но мне в покоях сказочных дворцов

охоты нет искать себе покоя —

уж лучше быть зажатой синим строем

мундиров в огнестрельное кольцо;


уж лучше крик: «Монархию — долой!»,

чтоб супротив — орудия вспылили…

Я — Франция времен Руже де Лиля,

где всюду — бой.

Прага, Иосифштадт, Францу Кафке

Чтоб лучше слышать, такие Вам уши, Франц?

Поставьте ж, как в вазы, моих комплиментов охапки

в их чудную пару. Позвольте на этот раз

другим пописать — надписать на записках: «Для Кафки».

Нарциссы не вянут пусть в Ваших милейших ушах.

Абсурд? До абсурда Вы сами охочий до жути

читателя. Как тот мифический юноша, я, чуть дыша,

смотрю на озерную глубь. Ваших глаз. И да будет

чуть-чуть нарциссизма — чуть-чуть Вам едва повредит! —

в клубке из сомнений спасительной ниточкой тонкой.

Еврейский галчонок, не каркающий иврит,

гнездящийся в Праге. Ах, в ней бы и встретить галчонка!

На Ваш ежедневный проход между улочек… нет —

на Ваш ежедневный полет меж дерев любоваться

сперва издалека, но вдруг в многолюдстве, в обед

залезть в оперенье — рукою пробраться под лацкан.

(Я? Нет, не влюбилась. Ну вот еще, бремя меня

на хрупкую шею! Ему — одного со мной веса!)

На звон колокольный походят пусть, тише звеня,

с лекарствами склянки, а я медсестрой — на невесту.

Нет, я не пророчу, но сами пророчите — Вы!

Позвольте мне, Франц, прошептать опосля «аллилуйя!»

Избавлены — да, но зачем же так скоро мертвы?..

И веки навечно закрыть чередой поцелуев.

О моей надежде

Надежды крылаты?

Чужие — наверно, быть может.

Моя — перепончатой лапой ступает на студень

чужой мерзлоты.

В этом царстве снегов творожных

становится сразу понятно:

теплей не будет.


Другие летят к югам,

когда холодает,

а нашим стаям привычен холод колючий. —

Как мы безнадежны!

Прибиться бы к вашей стае,

да мы не летучи, признаться,

отнюдь не летучи.


Ленивы ли так?

Вновь отнюдь:

в этом мы невинны,

во фрачных своих костюмах,

совсем отчаясь

познать высоту,

бороздим ледяные глубины,

изредка все же завидуя с берега чайкам.


Сопротивление воздуха — что

по сравнению с водным?

Может и мы, закаленные,

поднатужась

все же взлетим?..

Не воспетым в поэтовых одах,

будьте любезны

отчасти

простить неуклюжесть.

2011

Отпущение

Репей не виноват, что он — репей,

что он придирчив так и часто склочен.

Пленят другие тонкостью стеблей

в оранжереях, он же — вдоль обочин

цепляет только тех, кто сам мешал

ему расти таким неприхотливым.

Не виноват! Как вздорная душа —

моя, с досады жгущая крапивой.


В пути сдавалась, рухнув наконец

к его корням… А сколько было прежде,

ершистыми цветами чтоб венец

носили и колючки — на одежде?..

Репей не виноват, что он — репей…

Но в черноземном сердце — чую — завязь

желанья непроторенных путей!

Чтобы — не вдоль и чтобы — не касаясь.

Who wrote Holden Caulfield?

Эй, вечный Колфилд, покуда взрослеет мир!

Холден, приятель, мир молод душой покуда

и, смерив юношей долю нью-йоркских миль,

он задается вопросом, где утки с пруда;

и выбирает пока из лошадок двух

ту, что жует овес — не галлон бензина

жрет по высоким ценам;

а Сэлинджер Джером

трубку берет и болтает так просто, как друг;

эй, вечный Колфилд, покуда в десятках мест —

ведь не в одном же Нью-Йорке такие мили —

истины трудных подростков имеют вес,

пишут тебе: я пишу тебе, пишет Билли.

2013

* * *

Здесь розы чтут, а маки не при деле,

в пыли, склонясь, алеют у дорог.

Так и душа моя в моем усталом теле

поникла, от разлуки на пределе…

О, поскорей отбыть болгарский срок!


Будь не в обиде, щедрая страна!

Спасибо за твое гостеприимство,

но не отвыкнуть: Родина — одна,

и, хоть немного времени для сна,

мой мальчик успевает мне присниться.


Здесь розы чтут, но маки мне, однако,

гораздо пышных запахов милей.

И вот, вроде провидческого знака,

растут, слезами черными накапав

из чашечек… Дороги же — к тебе.

Варна, Болгария

Когда я Сольвейг

Когда я Сольвейг, воздух свеж и сиз,

колюч от лап пронзающих деревьев

и заштрихован — так, что только из

зверей кому возможно выйти к двери.


Когда я Сольвейг, чужды города

душе моей, оскалившейся дико,

прозрачной, как озерная вода,

и плачущей, как тает кубик льда,

от в соснах заблудившегося крика.


Когда я Сольвейг, голос твой дрожит,

дурной мой Пер, гонимый злой молвою.

Позволь мне, друг, твою заштопать жизнь,

брат нелюдимый, здесь расположись —

в тепле огня и терпком духе хвои…


Когда я Сольвейг, ты — уже не плох,

совсем иное я пою отныне:

пусть люди знают, Пуговичник, Бог,

что путь мой солнечный и лыжный непрерывен!..

На маяк

До сих пор впечатление, будто выходишь к доске,

до сих пор вызывают, и жизнь преподносит уроки

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.