Бесплатный фрагмент - Семена раздора

Бескрайнее море серого песка простирается во все стороны, насколько видно глазу. Песок и ничего кроме, одни барханы на все стороны света. Ни звука, ни движения, лишь изредка ветерок стряхнёт песчаную пыль с серых дюн и шелестящий шорох нарушит мёртвое безмолвие. Раскалённый шар солнца висит почти в зените, яростным зноем опаляя пустыню Балхаав. Здесь не может выжить ни одно живое существо, даже змеи и ящерицы сторонятся этой выжженной дотла земли.

Неуместно яркое, пурпурно-золотое пятно прильнуло к серому склону огромного бархана. Здесь под навесом из драгоценной мантии и обломков копья умирает царь.

Ушшурбалиссар, владыка Мидонии, сын Нахарахаддона, прозванного Мудрым, медленно погружался в забытьё. Боль в рассечённом бедре пульсировала, то почти исчезая, то пронзая ногу раскалённой иглой. Перед глазами проносились разрозненные картины прошедшей жизни. Детство в Нинурте, в царском дворце, на берегу великой реки Закар… Юность, войны и походы, ликующие толпы встречают победоносную армию с цветами и пальмовыми ветвями в руках… Расшитый золотом балдахин над постелью умирающего отца и дрожащие руки, благословляющие сына на царство… Угольно-чёрные глаза жены с любовью смотрят на мальчиков, неуклюже путающихся в смешных детских халатах… Сколько было мечтаний, замыслов, надежд. Сколько всего пошло прахом…

Светлая картина подёрнулась кровью… Чужеземка Артимия и её сын — младший брат. Заискивающие лица, лживые улыбки… Мятеж, начальник стражи — любовник мачехи, предатель… Топор, летящий в лицо изменника… Царь пробился тогда, бежал из столицы с наёмниками-хорагетами, собрал войско… Глиняная табличка в руках гонца и выжигающий душу вопль боли и бессильной ненависти… «Повелитель шести частей света, сердце моё разорвалось на шестьдесят шесть частей, и взор отказывается видеть свет солнца. Твои жена и дети…» Сухое, поросшее жухлой травой поле… Бой, холодная ярость и предвкушение близкой мести… Старый соратник Хатхи-одноглазый, со своими степными волками почти добывший победу, и лугаль Тасимелех, чьи клятвы верности звучали громче остальных, а предательство обратило победу в жидкую, напитанную кровью грязь… Падает, закрыв собой царя, Хатхи, и вокруг сжимается плотное кольцо вражеских щитов…

Белоснежный красавец Астахар, благороднейший из коней Мидонии, совершил прыжок, достойный легенд, унося своего всадника прочь от проклятого поля. Мутная, воняющая илом жижа из козьего водопоя, приправленная кровью с рассечённого лба, — вкус поражения, а по следу уже идёт погоня, и всадники отрезают все пути, обкладывая своего царя, точно собаки льва. Свободна лишь одна дорога — на восток, в мёртвые пески.

Царь не колебался. Балхаав — значит, Балхаав. Его тело не достанется врагу, и первый же, кто восстанет против узурпатора, не замедлит объявить себя чудом спасшимся правителем. Ушшурбалиссар желал будущему узурпатору успеха: пусть отомстит хотя бы его имя.

К тому же, пока человек жив, он не перестаёт надеяться, и цари в этом ничем не отличаются от прочих. Он мидонянин, чьи предки рождались и умирали в пустыне, он может обходиться парой горстей воды в день, он умеет ходить по пескам, он молод и силён. Попробовать пройти на юг, добраться до земель халаамов, а затем… Затем таиться, искать сторонников, выжидать. Почти невозможно, но, пока есть хотя бы малая надежда увидеть головы предателей на блюде, сдаться не позволит ненависть.

Так сверженный царь начал свой путь через Балхаав. Он углубился в пустыню, насколько позволили силы, и, никем не потревоженный, отдыхал до следующего вечера. Едва повеяло ночной прохладой, он вновь пустился в дорогу, а затем… Ушшурбалиссар не верил своим глазам, но звёзды, веками служившие кочевникам надёжными проводниками, сошли с ума. Знакомые с детства созвездия находились не там, где пребывали от века, либо отсутствовали совсем, а некоторых — он был готов в этом поклясться! — никогда прежде не было на небосводе.

Но и сошедшее с ума небо не смутит человека, знающего степь и пустыню. Направление, откуда пришёл, Ушшурбалиссар помнил, а значит, знал и где находится, и куда идти. Чувствовать пройденное расстояние царь научился ещё в детстве и ошибиться не боялся — хватило бы сил и воды.

Он мог поклясться, что выбрал нужное направление и правильно измерил пройденный путь, но ни через три, ни через четыре дня на горизонте не появилось ничего похожего на поросшие кедром кирпично-красные холмы Бар-Халаама. Царь продолжал идти на запад, но больше от отчаяния, он уже не был уверен даже в том, что запад находится именно на западе. В конце концов, если звёзды изменили положение, то почему бы и солнцу не начать вставать, к примеру, на юге? Не более безумное событие, если подумать.

Еда закончилась к началу пятой ночи. Идти становилось всё тяжелее, приходилось беречь воду. Рана на бедре не затягивалась, повязка на ней то и дело намокала, острая боль стала постоянным спутником. Хотелось упасть на песок и забыться, но царь упрямо двигался вперёд. Конь, не менее измождённый, чем хозяин, плёлся следом.

На рассвете седьмого дня стало ясно, что всё кончено. Ни у коня, ни у человека не было сил идти дальше. Ушшурбалиссар ещё смог соорудить навес и укрыть под ним голову Астахара. Затем он разделил с конём последний глоток воды и лёг рядом, зная, что встать им обоим уже не суждено. Это место, где бы оно ни было, станет могилой царя Мидонии, властелина шести частей света, прямого потомка великого Хазраддона. Мысли начинали путаться, разум постепенно затухал, и вскоре Ушшурбалиссара одолел тяжёлый сон, похожий на беспамятство.

Проснулся царь от холодного прикосновения к щеке. С трудом разлепив ссохшиеся веки, он не увидел ничего необычного: всё та же выжженная солнцем пустыня, ни ветерка, ни движения, лишь дрожит раскалённый воздух.

Взгляд Ушшурбалиссара скользнул вниз, и его дыхание пресеклось, а сердце перестало биться. На руке царя, полузасыпанной серым песком, лежала зыбкая человеческая тень.

Глава I

Поднырнув под руку соперника, Хилон плотно попал локтем по рёбрам. Огромный кулак тут же метнулся к его голове, но Хилон уклонился, ответил классическим леванским и, подпрыгнув, лягнул ногами в грудь. Гигант-соперник рухнул на спину, подняв в воздух тучу песка, и над чашей калаидского стадиона взлетел рёв восхищения, кричали даже соотечественники поверженного атлета. Не атакуя, Хилон отошёл в сторону. Честно заслуженный жест уважения: тот, кто не сдаётся даже в неравном поединке, достоин уважения и права называть себя эйнемом.

Филисиянин поднялся и показал судье, что готов продолжать. Если прежде, выкрашенный в чёрно-золотые цвета своего города, он выглядел просто грозным, то теперь и вовсе казался земным воплощением свирепого Фурора. Недооценивать такого силача не стоит: один удачный удар — и проснёшься хорошо если назавтра. Нужно заканчивать, и как можно скорее.

Соперник пошёл в решительную атаку, и сдерживать его стоило немалых усилий. Хилон отвечал, и большей частью удачно, но скорее для вида. Он уже знал, как победит, осталось только выждать.

Наконец он дождался. Филисиянин начал выдыхаться, его атаки замедлились, внимание ослабло, и тут Хилон сделал вид, что ошибся. Филисиянин радостно бросился вперёд, распахивая медвежьи объятья, и… со всего маху ударился спиной о песок — казалось, удар потряс гранитные колонны стадиона. Пара-тройка ударов сверху — и всё. Увитый эдельвейсами судейский жезл указал на Хилона, и стадион взорвался рёвом, приветствуя третьего участника состязания восьми по панкратиону сто семьдесят четвёртых Калаидских игр.

Хилон удалился с песка, не выказывая ни радости, ни торжества. Скакать и орать свойственно варварам, эйнем же состязается во славу бессмертных, а священное действо требует достоинства и сдержанности. В душе он, однако, был очень доволен. Мысль использовать силу соперника против него самого, изменяя её направление, пришла к нему во время занятий геометрией в Анфейском гимнасии. Он разработал несколько приёмов и с успехом опробовал их в палестре, теперь же настало время решающего испытания. Как знать, не обессмертит ли имя Хилона из Анфеи это новое слово в искусстве борьбы?

На скамье, укрытой от солнца каменным навесом, Хилона уже ждали будущие соперники. Давний друг и гостеприимец Тефей был знаком Хилону с детства, когда они вместе обучались в Сенхее у философа Тимокрита. На другом конце скамьи расположился ещё один давний знакомец — Эрептолем из Эфера, по прозвищу Ястреб. Неприязнь этих двоих можно было, казалось, попробовать на ощупь. Эрептолем подбил мятежников в сенхейской колонии Аркаире свергнуть связанную с Сенхеей партию, а Евмолп, отец Тефея, убедил сенхейцев поддержать изгнанное правительство деньгами и оружием. Эферияне подняли крик о вооружённом вторжении, сенхейцы в ответ предъявили эфериянам ряд обвинений, и теперь поговаривали, что дело может дойти до войны. Анфея, по давней дружбе, склонялась в этом споре к Сенхее, и Хилон без раздумий сел рядом с Тефеем, за что был награждён тяжёлым взглядом Эрептолема. Любые разговоры между участниками состязания возбранялись, и потому Хилон, ограничившись едва заметным кивком в сторону друга, обернулся к арене.

Филисийского атлета уже привели в чувство и увели. Храмовые прислужники тщательно засыпали песком и выровняли площадку. Дородный жрец в белом с синими полосами одеянии вышел на середину арены, и на весь стадион прогремел его глубокий звучный голос:

— Во славу Эйленоса безукоризненного, справедливейшего и всех бессмертных в день седьмой сто семьдесят четвёртых священных Игр в хранимой богами Калаиде да состоится четвёртый бой состязания восьми по панкратиону. Ты, Агесиполид из Урвософор, сын Соя, и ты, Мирон из Леваны, сын Пирифа, придите, чтобы почтить бессмертных.

Пропела труба, и на арену вышли атлеты. Мирон, известный на всю Эйнемиду боец, победитель последних Хисских игр, шагал горделиво, пурпур и золото Леваны, царицы городов, ярко выделяли его на бледно-жёлтом песке арены. Атлет излучал силу и самодовольство. Хилону всегда казалось, что леванец относится к остальным борцам свысока. Неразумно, особенно если имеешь в соперниках урвософорца.

Агесиполид. Этого имени Хилон никогда не слышал, но Урвософоры выставили на Игры его, а значит, это противник не из простых. Выкрашенный в чёрный цвет своего полиса, Агесиполид казался ожившей статуей из оникса или агата. На вид он едва достиг положенных двадцати четырёх лет, но в нём не чувствовалось ни малейшего волнения. Молодой человек держался со спокойным достоинством, подобно зрелому и испытанному мужу.

На середине арены атлеты остановились друг напротив друга, и глашатай начал положенные речи.

— Агесиполид из Урвософор, сын Соя, свидетельствуешь ли ты перед собравшимися свободными эйнемами, что ты эйнем по крови и рождению, равно как и отец твой, как и отец твоего отца? Что ты не был куплен, не был продан, не являлся и не являешься собственностью другого человека, равно как и отец твой, как и отец твоего отца? Что ты не осквернён проклятьем, святотатством, клятвопреступлением, кровопролитием без очищения? Скрепляешь ли ты своё свидетельство именем Эйленоса величайшего, справедливейшего, именем покровителя своего полиса и именами богов Эйнемиды?

— Я, Агесиполид из Урвософор, сын Соя, — громкий голос молодого человека звучал ровно и бесстрастно, — свидетельствую о том, что я свободный эйнем из племени диолийцев, как и отец мой, как и отец моего отца. Что не я осквернён проклятьем, святотатством, клятвопреступлением, кровопролитием без очищения. Весами Эйленоса величайшего, справедливейшего, чашей Урвоса, всех приемлющего, милосердного, священными предметами богов Эйнемиды клянусь, что мне неведомо иное.

— Свободные эйнемы, пусть тот из вас, кто не приемлет этого свидетельства, немедля встанет и объявит об этом. — Глашатай обвёл руками чашу стадиона. — Сын Соя, твоё свидетельство принято!

Следом принёс клятву Мирон, и судья поднял жезл. Бой начался.

Мирон начал осторожно. Он прощупывал урвософорца, рассчитывая, что по молодости тот поддастся волнению, но Агесиполид хладнокровием мог поспорить со скалой. Он спокойно оборонялся, но атаковал редко, и леванец становился всё смелее и самоувереннее, откровенно красуясь, позволяя себе всё более смелые выходки. Однажды он даже развернулся к противнику спиной, помахав пурпурно-золотым леванским скамьям. Урвософорец остался бесстрастен.

Всё случилось быстро и неожиданно. Мирон завершил серию мощным, выверенным «тессийским» в голову. Агесиполид мягко принял неотразимый удар на предплечья, и вдруг его правая рука резко скользнула к шее противника. От тычка ребром ладони Мирон болезненно скорчился, Агесиполид переместил руки, и предплечье согбенного леванца застряло между его локтем и запястьем, точно в капкане. Уже не торопясь, урвософорец крутнулся вокруг своей оси. Ноги Мирона оторвались от земли, и он уткнулся лицом в горячий песок, а соперник упал ему на спину, выламывая руку. Мирон застучал по песку, и зрители с рёвом повскакивали с мест, а Хилон с Тефеем коротко обменялись взглядами.

Приблизившись к скамье, Агесиполид бегло оценил наглядную демонстрацию политической ситуации в Эйнемиде и занял место ровно посередине. Едва он сел, протяжно проревели трубы, знаменуя завершение состязания восьми по панкратиону. Под весёлые возгласы довольных зрителей бойцы покинули стадион. Начался перерыв в соревнованиях, и все потянулись к выходу — обсудить увиденное, перекусить или выпить вина. Атлеты за это время могли привести себя в пристойный вид и занять места на зрительских скамьях. Панкратион значился предпоследним в списке состязаний этого дня, за ним следовали особенно любимые эйнемами соревнования фаланг, завершающие седьмой день Игр.

                                         * * *

Полем Атлетов называли огромное расчищенное поле, где каждый из полисов разбил лагерь по военному образцу. Здесь проживали атлеты, их спутники, а также сограждане, не сумевшие найти жилья в переполненной Калаиде. Места распределялись меж полисами по жребию, всё в лагере, от палаток и ограды до знамён и факелов, следовало разместить по установленному канону и как можно быстрее, что и было первым состязанием игр. Середину поля занимала большая площадь, где проходили жертвоприношения и пиршества.

Внутри Хилоновой палатки его уже ждали избранные друзья, исполняющие обязанности прислуги, поскольку рабов на священные участки не допускали. Хилон соскоблил с себя ритуальную краску, омылся чистой тёплой водой, и бронзовое зеркало отразило высокого широкоплечего мужчину приятной наружности, с короткими вьющимися волосами и аккуратно подстриженной русой бородой. Врач Петрей быстро осмотрел подопечного, после чего передал его в руки массажистов. Наконец усталый победитель с наслаждением погрузился в драгоценную яшмовую ванну, выигранную его предком Кретеем на тризне по герою Войны Ста Царей Олифену. В исходящей паром воде уже плавал мешочек со сложной смесью трав, солей и эликсиров, расслабляющих и укрепляющих тело. Хилон блаженно прикрыл глаза, но не зря говорят, что боги завистливы к радостям смертных. Входной полог откинулся, и в шатёр вошёл Анексилай, сын Анексилема.

Род Анексилая Менетеида по прямой линии восходил к древним анфейским царям, а от них — к самой прекрасновласой Аэлин. Из-за этого, а также из-за богатства и надменности членов этого рода во все времена подозревали в стремлении к тирании. Как и большинство Менетеидов, Анексилай был красив: безупречно правильные черты лица, большие ярко-голубые глаза, по-верренски подведённые тушью, длинные золотистые волосы, тщательно завитые, умащенные и перехваченные пурпурными лентами. На вид — изнеженный щёголь, на деле — грозный полководец, воин и первая знаменитость Анфеи. Его поединок с вожаком таврофонских кентавров Бохром вдохновил целое войско скульпторов и живописцев, ему приписывали связи с богинями и нимфами, а в то, что сын царицы далёкого Карам-Ишара, прекрасной Нефрекет, рождён от анфейского стратега, не верил только её муж. Хилон во многом не одобрял Анексилая, но был женат на его сестре и считал в некоторой степени союзником.

— Калимера, — сказал Хилон, — прости мой неподобающий вид.

— И тебе привет. Прошу, не беспокойся. — Извиняющийся жест Анексилая вышел царственно небрежным. — Прости моё вторжение. Даже важное дело не сможет меня извинить.

— Анексилай, ты желанный гость в моём доме. Присядь, тебя, должно быть, мучит жажда.

Хилон коротко покосился на своего наперсника Полимаха, немедленно скрывшегося за ширмой. Полимах недолюбливал Анексилая за его манерность, но именно потому счёл бы зазорным показаться в его глазах грубияном, не знающим приличий.

— Благодарю за гостеприимство. — Даже на подставленной Петреем скамеечке Анексилай выглядел царём на троне. — Поздравляю с победой. Может, на сей раз в Филисиях поймут, что для победы недостаточно носить на плечах быков и выжимать соки из веток.

— Поздравлять рано: до победы ещё два боя.

— Значит, пусть пребудут с тобой удача и победа. Если ещё и ты возьмёшь венок, у нас на одиннадцатый день будет поровну с Эфером и Урвософорами, а дальше состязания, в которых мы вполне можем победить. Такую возможность нельзя упустить — Анфея не побеждала слишком давно.

— Посмотрим. Сегодня состязание двух у фаланг — три против одного, что урвософорцы втопчут филисиян в песок. Завтра быстрый лук — это, считай, соревнование между хиссцами и илифиянами. В длинном беге, как я слышал, нет равных Праксидему из Феополиды, а в метании копья победить может почти любой.

— Это так, но потом будут конные состязания. Я видел коней других участников: в этом году ни у Сорикла, ни у Ормия, ни даже у царя Пердикки нет таких лошадей, как у меня.

Разговор был прерван появлением Полимаха с орсеоном — напитком, которым встречали гостей. По знанию тонкостей этого ритуала судили о воспитании и вкусе хозяина. Полимах выбрал грубую и простую посуду, кубки отдалённо напоминали формой жертвенные чаши, а их белый с лёгким голубым отливом цвет был данью Эйленосу, хозяину священных Игр. Изящными движениями разлив орсеон, Полимах подал две чаши собеседникам, а третью взял сам. Произнеся посвящение Феарку, они вылили по капле на пол, пригубили напиток и, не сговариваясь, улыбнулись. Для основы Полимах взял красное вино из Хизифа Таврофонского — города, где Анексилай одержал свою самую знаменитую победу, напиток отчётливо пах мятой, венок из которой стремился получить Хилон, а тёртый кедровый орех дерзко намекал на кедровые леса Карам-Ишара и любовные похождения гостя. Судя по лёгкой улыбке Анексилая, намёк был понят, и шутка удалась.

— Превосходный напиток, — промолвил он, кивнув Полимаху. — Жаль, дело, с которым я пришёл, испортит тебе его вкус, Хилон.

— Тогда сомнений нет: ты пришёл поговорить со мной о Харидеме, — улыбнулся Хилон.

Анексилай и Полимах рассмеялись.

— Угадал. Действительно, мало что может так испортить разумному человеку вкус и аппетит, как мысль о Харидеме. Жаль, что разумных людей на свете немного.

— И что же на сей раз затеял наш поборник интересов народа?

— Ничего хорошего ни для тебя, ни для меня, ни для Анфеи. Помнишь, я говорил тебе, незадолго до празднеств в честь Сефетариса, что хочу тщательно разобраться в делах Харидема? Я сделал это.

— Расскажешь?

— Затем и пришёл. Могу я говорить открыто?

— Я доверяю всем, кто здесь находится.

Хилон коротко взглянул на Полимаха и Петрея. Лекарь кивнул и расположился так, чтобы хорошо видеть вход в шатёр.

— Что ж, как знаешь. Итак, прежде всего, мне стало известно, что партия Харидема получает деньги из нескольких мест за пределами Анфеи, в основном из Эфера.

— Разве это тайна? Об этом знает вся Анфея.

— Хилон, я не так глуп, чтобы считать очевидное тайным. На сей раз в моих руках не просто догадки, а доказательства, достаточные для суда.

— О каких доказательствах речь?

— Я знаю, как Эфер передаёт серебро партии Харидема. Он сам, Силан и ещё некоторые имеют доходные дела, связанные с Эфером. Это не преступление, но эферияне торгуют в Анфее лишь с теми, на кого укажут сторонники Харидема. Сделки совершаются по завышенным ценам, а лишние деньги и не уплаченные с них налоги идут нашим торговцам и эферским чиновникам. Смотри: Харидем — крупный торговец рыбой, он ежегодно поставляет в Эфер около пятисот бочек квашенной по анфейскому способу трески. Бочка стоит драхм двадцать пять, а то и меньше, но я могу доказать, что эферская торговая палата платит Харидему по пятьдесят за бочку, из которых двадцать шесть облагаются налогом, а двадцать четыре делят пополам Харидем и председатель палаты. Таким образом, помимо законной прибыли с торговли, Харидем ежегодно получает из Эфера шесть тысяч драхм — полновесный талант. Есть ещё прибыль с портовых борделей, есть сделки с зерном и с маслом, есть морская торговля. По моим подсчётам, Эфер таким образом передаёт вожакам Харидемовой партии почти сто пелийских талантов в год.

— Однако, — поднял бровь Хилон. — Наши борцы с богачами весьма небедны. Сто талантов! Я знаю полисы, у которых годовой доход поменьше.

— Годовая плата двух тысяч всадников, — мрачно сказал Анексилай.

— Или одного, если его имя — Анексилай, — вставил Полимах.

­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­ — Хотел бы я, друг, и впрямь стоить так дорого, — рассмеялся гость. — Увы, анфейская казна за службу не платит, а от кого-то иного я платы не приму.

— Да, это серьёзное дело, — промолвил Хилон. — Если такое обнародовать, можно сильно подорвать доверие, а если доказательства хороши, может, кого удастся и к суду привлечь. Хорошо бы Харидема.

— Дальше. Эферияне сообщают сторонникам Харидема о готовящихся военных и торговых операциях, а те выгодно помещают деньги и на том наживаются, заодно разоряя своих соперников. Думаю, разорённым будет приятно узнать, что это был сговор. А помнишь неурожай в позапрошлом году? Ахрий, шурин Силана, и ещё некоторые граждане прямо способствовали тому, чтобы в полисе случился недостаток еды: поставки плохих деталей на мельницы, недостаточные закупки посевного зерна, порча запасов. А наши амбары опустели потому, что ранее нам пришлось раздать две трети государственных запасов черни, взбаламученной Харидемом. «Богачи сидят на зерне, а честным гражданам нечем накормить детей». — Анексилай так точно изобразил писклявый выговор Харидема, что остальные не сдержали улыбки. — Полгода спустя им стало нечем накормить детей, выражаясь уже не образно, а совершенно прямо. А как удачно получилось, что именно в этот момент эферияне и их союзники скупили все излишки зерна в Филисиях и Кахаме! И когда голодная чернь достаточно распалилась, сторонники Харидема вывели её на улицы, а эферияне как раз объявили сбор войска для воинских упражнений — всё совершенно случайно. Если бы мы с тобой не уговорили богачей пожертвовать деньги, чтобы купить в Эфере зерно, а твои друзья в Синоде не принудили Эфер нам это зерно продать, понимаешь, что бы вышло?

— Подожди-подожди. — Хилон даже слегка привстал из ванны. — Так ты говоришь, что Харидемова партия и эферияне замешаны в этом? Что они были причиной того голода?

— Это так.

— Но ведь это невообразимо! Если мы действительно сможем это доказать, то всё, что нам потребуется, не дать растерзать их той самой толпе, что недавно их превозносила.

— Не уверен, что мне бы хотелось защищать Харидема от черни. Отменное наказание для угождающих толпе демагогов. Это был бы очень изящный пример для потомков.

— Если нам удастся всё доказать, Харидем и остальные получат что заслужили. Но ладно Харидем, пусть его — представляешь, какой удар по Эферу, если всё раскроется? Что подумают эйнемы?

— Сперва дослушай…

— Есть что-то ещё?

— Ты ведь уже заметил, что последние несколько лет мы встречаем всё большее сопротивление в анфеархии, и не только со стороны Харидема? В особенности это касается вопросов, связанных с Эфером.

— Вся политика Эйнемиды так или иначе связана с Эфером, ведь эферияне стараются влезть абсолютно во все вопросы. — Хилон пожал плечами. — Но да, ты прав, мы тоже думали над этим.

— И я думаю, вы тоже решили, что в этом есть нечто странное. С Харидемом всё ясно, партия Лампрокла, хотя её вожаки куда разумней, тоже рассчитывает на демос, но остальные? Для анфейских торговцев и ремесленников Эфер — главный соперник, чернь — угроза имуществу. Жрецам будто бы тоже не по пути с площадными крикунами, но они молчат.

— И ты знаешь причину?

— Знаю. Я уже говорил, что Эфер и его союзники торгуют с теми, на кого укажет Харидем, и что эферская торговля содержит кое-какие возможности для быстрого обогащения. Кое-кто из наших сограждан весьма заинтересовался этими возможностями и через Харидема получил желаемое. Разумеется, не бесплатно.

— Твои доказательства надёжны? Ты знаешь имена тех, кто замешан? И есть ли среди них имена Фелеса и Лампрокла?

— Против большинства есть надёжные свидетельства и улики. Фелес не дурак, он понимает, что, если даст себя подкупить сейчас, в будущем не он, так его дети и внуки будут у эферийцев на посылках. Зная Лампрокла, можно не сомневаться: всякий, кто придёт к нему с любого рода взяткой, окажется перед судом анфеархов. Нет, они не зависят ни от Харидема, ни от Эфера, чего не скажешь о некоторых из их сторонников. Друзей, которым они доверяют и которые вполне могут повлиять на их решения.

— Назови имена.

— Леагр, сын Фока. Алид, сын Сфела. Аристофеон, сын Гарпала.

— Бёдра Аэлин… Леагр же двоюродный брат Лампрокла и всем ему обязан. Как и Алид.

— А Аристофеон — правая рука Фелеса и женат на его дочери. Могу назвать ещё Пирина, сына Тола. Сам он вроде бы от политики далёк, но про его младшего сына Эрила давно ходят слухи, что тот греет Фелесу ложе.

— То, что ты рассказал… — промолвил Хилон после долгого молчания. — Доказательства должны быть весомыми.

— Несомненно. Свидетели, собственноручные записи. Расследование обошлось недёшево, но его вели на совесть: я нанимал Серебряную Вуаль.

Хилон некоторое время молчал, глядя перед собой. Серебряная Вуаль, священное братство Сумеречной Эникс. Услуги их шпионов могли себе позволить немногие, но об их делах ходили легенды. В сказанное следует верить, и ничего хорошего это не предвещает.

— Почему ты пришёл с этим сейчас? — cпросил Хилон. — Почему во время Игр, да ещё и сразу после боя? Сейчас мы ведь всё равно не сможем ничего сделать.

— Я пришёл потому, что все сейчас на стадионе или возле него. На дороге к лагерю никого, а значит, проще обнаружить слежку.

— Слежку?

— Именно так. Есть одно неприятное обстоятельство: Харидему известно, что я всё это знаю.

— Серп Эретероса! — воскликнул Хилон.

— Ты вспомнил Жнеца очень своевременно. Как раз сейчас, возможно, он выбирает между Харидемом и нами.

— Но как?!

— Как выяснилось, не только я интересовался Харидемом, но и он мной. Один из слуг в моём доме оказался человеком Харидема. Это удалось выяснить перед самым отъездом на Игры, когда он попытался убить меня.

— Убить?

— И не просто убить, но обставить это как несчастный случай. — Анексилай показал Хилону свой мизинец с массивным перстнем. На золотом ободке поблёскивал неправильной формы красный с зелёными прожилками камень. — Знаешь, что это?

— Никогда не видел.

— Хенсехмет. Он очень редкий, его добывают далеко на юге от Кахама. Это подарок… Неважно чей. Камень меняет цвет на зелёный, соприкасаясь с большинством ядов, используемых в тех краях. Не правда ли, удачно, что убийца решил отравить моё вино редким ядом, который у нас неизвестен?

— Очень удачно. — По знаку Хилона Петрей подошёл к ванне с большим куском чистого полотна.

— Я тоже так думаю. — Изящно изогнув руку, Анексилай пригубил орсеон. — Так вот, когда я понял, что мой вечерний кубок вина отравлен, я не стал об этом громко кричать, а потихоньку вылил вино, лёг на ложе и стал вести себя насколько мог тихо. Спустя несколько часов мой верный слуга вошёл с мою комнату с кувшином лампадного масла и явным намерением обставить всё как гибель при пожаре… Всего лишь половину клепсидры спустя он сам встретился с огнём в подвале моего дома. Там он любезно рассказал, что шпионил на Харидема и что сообщил тому о своих догадках по поводу моего расследования. Он не знал точно, что мне удалось собрать, но мог примерно оценить, какие средства и усилия затрачены. Харидем подлец, но не дурак, он явно сделал правильные выводы и отдал приказ убить меня.

— Где сейчас шпион?

— Боюсь, я не смогу вас познакомить. Хотел бы, но кахамский обруч… эм-м… весьма требователен к состоянию здоровья…

— Избавь меня от подробностей. Харидему известно, что попытка убийства провалилась?

— Наверняка. Убийце было велено сделать всё до начала Игр. Харидем видит меня на Играх, а вестей от своего слуги не получает. Вывод напрашивается сам собой.

— Понятно. — Хилон вышел из ванны, растёрся и, накинув поданный Полимахом тяжёлый мидонийский халат, сел рядом с гостем. — Харидем вряд ли попытается убить тебя снова. Он понял, что ты настороже и спрятал все доказательства. Твоя смерть лишь повредит ему.

— Да, убийство ему уже не поможет. Единственное, что сейчас может спасти Харидема, — немедленный захват власти, без размышлений и подготовки. Это возможность и для нас, и для всей Эйнемиды.

— Не слишком ли высоко ты нас ценишь, Анексилай? Эйнемида пережила гибель Автарка и Клеона, а мы с тобой ещё пока не легендарные герои.

— Автарку с Клеоном было проще: они боролись с великанами и гигантским змеем, а у нас Эфер со своей ложью, дураки, которые эту ложь радостно жрут, да изменники, торгующие родиной. Клянусь волосами Аэлин, гигантский змей куда более достойный враг.

— Ну что ж, у нас своя правда, у Эфера своя.

— Да, только мы не навязываем свою правду оружием и ложью. Даже самая благородная идея может не вынести средств, которыми её распространяют. После Китоны, Аркаиры того, что узнали мы с тобой, какой дурак поверит, что им важна какая-то там свобода эйнемов, а не собственная власть?

— Я вижу, ты всё хорошо обдумал. Что предлагаешь?

— Прежде всего будь настороже. Вместе мы уже однажды помешали Харидему, а ведь тогда у нас не было того оружия, что есть у меня сейчас. Он должен срочно ославить нас, сделать так, чтобы нам не поверил даже самый последний осёл в Анфее. Подумай сам, как это можно сделать, и предприми меры.

— Он должен отобрать у нас народ.

— Именно. Если мы выдвинем обвинения, будучи сами опозорены или привлечены к суду, люди решат, что мы пытаемся отвести глаза. Начнутся споры, которые Харидем и Силан раздуют и превратят в беспорядки. Эфер вмешается будто бы для защиты анфейского народа, дальше ты знаешь.

— Что будешь делать ты?

— Постараюсь поговорить с Фелесом. Он умён и не выдаст нас неосторожными действиями. Лампроклу следует раскрыть всё в последний момент, уже в Анфее. Раньше опасно, ведь он прямодушен и может поднять шум прямо в Калаиде. С ним должен говорить ты — меня он на дух не переносит.

— Согласен, что ещё?

— В Анфее сразу после эйлений мы всё раскроем и предъявим обвинения. Празднества, конечно, Харидему на руку, это даёт ему время, но что он может? Публичные выступления будут запрещены, слухами да сплетнями за неделю ничего не добиться, а там — наша сила. Чем больше доказательств предъявим и чем быстрее это сделаем, тем меньше веры будет Харидему.

— Значит, всё, что нам нужно, пережить Игры и празднества, а дальше сила будет на нашей стороне. М-да, счастливы те, для кого пережить Игры означает не умереть от избытка вина и кушаний…

— Клянусь кораблём Аэлин, если нам всё удастся, я устрою в Анфее праздник. Возможностей упиться до смерти будет сколько пожелаешь.

— Обет засвидетельствован, — усмехнулся Хилон. — Но твоё празднество может и не состояться.

— Поэтому я ещё раз говорю тебе: будь осторожен. Не оставайся один ни на минуту, ты слишком важен. Харидем просто не может ничего не замышлять против тебя.

— Хотелось бы, чтобы я действительно был настолько важен, — ухмыльнулся Хилон. — Будь спокоен, я приму все меры. Когда начнёшь, мы поддержим. Первый день после окончания празднеств?

— Первый день. От того, как мы его встретим и проведём, будет зависеть всё. Если Харидем не склонит к себе народ в первый день, на следующий день он будет слабее на четверть, на третий — ослабеет наполовину, а к концу недели — превратится в ничто.

— Главное, не дать ему сбежать.

— О, не волнуйся, меры будут приняты. Сбегут немногие. И ещё одно: доказательства надёжно спрятаны. Если со мной что-то случится, их доставят тебе, и ты поступишь с ними как сочтёшь нужным. Итак, мы договорились?

— Договорились, — кивнул Хилон.

— Так поднимем же чаши за это, и пусть Дихэ ветреная, изменчивая улыбнётся нашему делу!

— И пусть Феарк, играющий словами, ведающий окончание пути, будет согласен со своей супругой! — хором ответили Хилон с Полимахом, поднимая чаши.

Когда за Анексилаем запахнулся полог, Хилон взглянул на Полимаха с Петреем.

— Ну, что вы об этом думаете? — спросил он.

— Мерзавцы! — взорвался Полимах. — Как можно быть такими негодяями?! Однако какая отличная возможность взять их за хвост. Её нельзя упустить.

— Согласен, — кивнул Хилон. — Ты знаешь, что нужно делать. Сообщи кому надо и приготовь всё необходимое. Ну а ты, Петрей? Что ты думаешь?

Лекарь помолчал немного и тихо сказал:

— Я думаю, нужно проверить запасы бинтов и корпии. Скоро они нам понадобятся.

Глава II

В самый разгар летнего месяца эйлениона в крепкостенной Ордее, столице Герийского царства, выпал снег. Явление не столь уж редкое для гористой Верхней Герии, но перед самым началом жатвы весьма неприятное, и не один земледелец помянул недобрым словом горную нечисть, наворожившую столь несвоевременный снегопад. Хвала Даяре, снег шёл недолго и лишь припорошил землю, не успев нанести полям сколь-нибудь серьёзный ущерб.

В этот предрассветный час улицы Ордеи пустовали, лишь пройдёт иногда отряд стражи да изредка появится припозднившийся гуляка. Последних, правда, было немного: даже самых заядлых кутил холод заставил либо остаться дома, либо ночевать где развлекались. Что до добропорядочных подданных славного царя Пердикки, то они ещё спали и видели последние перед пробуждением и полным трудов днём сны.

Конское копыто разбило замёрзшую лужицу, и цокот копыт по булыжной мостовой разорвал тишину. Чёрный, словно ночь, и стремительный, как ветер, конь проскакал от царского дворца по Горному тракту — главной улице Ордеи. Он мчался по безлюдным улицам, направляясь к Серым воротам — северному въезду в город. Конём правил всадник, чьи лицо и фигура скрывались под просторным тёмным балахоном.

У ворот всадник остановил коня и, выхватив короткий дурагский меч, трижды стукнул рукоятью в окованные медью створки. Дверь привратницкой распахнулась, из тёмного проёма появился заспанный стражник.

— Входить и выходить из города до восхода солнца запрещено указом высокочтимого царя Пердикки, — недовольно сообщил он. Не только голос, но даже походка его казалась раздражённой. — Жди утра и…

Тут голос стражника пресёкся, будто он только сейчас рассмотрел нежданного посетителя. Всадник извлёк из глубин своего балахона некий свиток и бросил его стражнику. Коротко взглянув, тот почтительно вернул кусок папируса владельцу и с подобострастным «сейчас-сейчас» бросился открывать.

Когда ворота за всадником закрылись, стражник задвинул засов, сделал охранный знак, сплюнул и направился в привратницкую.

— Кто там был, Аркипп? — произнёс сонный голос, едва стражник вошёл внутрь.

— Опять эта ведьма, Эол, всё ей неймётся, — зло проворчал Аркипп, садясь за грубо сбитый стол и проверяя, не осталось ли в кувшине киафона — бодрящего напитка из особых зёрен, растущих в Селакских горах. Кувшин был безнадёжно пуст, что не добавило стражнику благодушия.

— Какая ещё ведьма? — удивлённо спросил всё тот же голос.

— Какая-какая, — проворчал Аркипп ещё более зло. — Кинана, дочь этой колдуньи Калаиды, покойной жены нашего царя.

— Что-о-о? — взъярился голос, и в сторожке появился второй стражник, тоже заспанный, но с налитыми кровью глазами и сжатыми кулаками. — Как ты назвал высокочтимую царевну Кинану и нашу будущую царицу?

— Ха, царица! Это мы ещё поглядим! — сказал Аркипп, становясь против Эола. — Поглядим, захотят ли герийцы видеть на троне женщину, да ещё и ведьму.

— А ты, значит, у нас поклонник Аминты, этого сопляка, что в свои тринадцать на коня толком сесть не может? Или тебе по нраву его мать-чужеземка? То-то я слышу, как ты повторяешь их лживые бредни.

— Царица Талая — просвещённая женщина и царского рода, в отличие от Калаиды, а Аминта — мужчина и по обычаям цивилизованных стран должен стать царём!

— Ещё раз я услышу, как ты хулишь высокочтимую Калаиду и её дочь, клянусь Эйленосом, заколочу слова обратно в твою поганую глотку! Как ты смеешь говорить такое о прямом потомке Аланфа?! Никакая чужеземка не сравнится с потомком Аланфа, пусть хоть все её родственники будут цари! А что это за речи про цивилизованные страны?! Мы, герийцы, по-твоему, кто — варвары?! Нет мудрее нашего обычая: дети царя равны друг другу, а если кто считает иначе, пускай убирается прочь к своим чужеземцам!

— Аланф хоть и был героем, но всего лишь подданным царя Клитомаха, а семья Талаи правит на Келенфе со времён Обретения — потомок такого рода достоин царства! От этого больше пользы Герии!

— Аланф, значит, всего лишь подданный. Ну всё, Аркипп, это уже чересчур…

Стражники потянули из ножен мечи, но тут у входа громыхнуло:

— Тому, кто достанет сейчас меч, ещё до восхода станет нечем его держать!

В привратницкую вошёл декадарх-эпистат Тилем, седовласый ветеран, ходивший в походы ещё с покойным царём Аркелаем, а по достижении преклонного возраста получивший непыльную должность десятника городской стражи. Рослый и сильный воин, чей тяжёлый бронзовый доспех покрывали многочисленные наградные знаки, а лицо и тело — не менее многочисленные шрамы, казался самим олицетворением силы и внушительности. Эол с Аркиппом замерли, вытянувшись и затаив дыхание, а грозный декадарх приблизился к ним и пристально заглянул каждому в лицо. Не опустить глаз под этим тяжёлым взглядом было сложнее, чем держать на плечах гору. Суровый лик ветерана, пересечённый страшным багровым шрамом от гисерской ромфеи, имел на подчинённых почти колдовское воздействие.

— Вы что, собаки трёххвостые, на плаху захотели? — грозно прорычал декадарх. — Поднять меч на боевого товарища! Оскорблять членов царского дома! В Кахаме черномазые каждого из вас, идиотов, за вдвое меньшее преступление сварили бы заживо в масле, и, я считаю, правильно бы сделали. Ты у нас, кажется, поклонник чужеземных обычаев? — Тилем обернулся к Аркиппу так резко, что молодого человека обдуло ветром. — Как думаешь, стоило бы у нас такой ввести? Хотя бы до завтрашнего вечера?

Декадарх замолчал, грозно разглядывая молодых людей, не смевших и выдохнуть.

— Н-да, — прервал наконец молчание Тилем. — Наши законы, конечно, не столь хороши, но тоже неплохи. Стратиот Эол, напомни-ка мне, что говорится в Аэроповых правилах про умышленное нанесение или попытку нанесения боевому товарищу ран оружием? Какое там наказание положено?

— Отсечение правой руки, десять ударов кнутом, позорное изгнание из войска, декадарх-эпистат.

— Отлично, — довольно протянул Тилем. — Какое замечательное знание правил! А как насчёт умышленного убийства или попытки убийства боевого товарища?

— Тридцать ударов кнутом, отсечение рук и головы, декадарх-эпистат.

— Просто превосходно. Так держать! — Декадарх хлопнул Эола по плечу так, что тот едва не свалился с ног. — Ну а ты, стратиот Аркипп, скажи-ка мне, какое наказание положено за оскорбление и поношение членов царского дома словами или действием?

— Для граждан за первый случай — штраф пятнадцать царских сориев, за второй — пятьдесят царских сориев и пятнадцать дней работ на царских полях, за третий и больше — сто царских сориев, десять ударов кнутом и тридцать дней принудительных работ. Для военных… — Аркипп замялся.

— Не слышу, стратиот Аркипп. Что там у нас с военными?

— Для военных — пятнадцать ударов кнутом, лишение двухнедельного жалования и двенадцать дней одиночного заключения, декадарх-эпистат.

— Вот и прекрасно. Итак, до убийства будто бы дело не дошло — значит, остаются двадцать пять ударов кнутом, двенадцать дней одиночного заключения и отсечение руки. Позорное изгнание, правда, придётся произвести посмертно, и жалование тоже уже не понадобится, потому как двадцать-тридцать ударов гражданским бичом кое-кто выдерживал, а вот до двадцать пятого удара войсковым ещё никому на моей памяти дожить не удавалось. Пойду докладывать пенинт-эпилоху Селену.

Тилем направился было к двери, оставив застывших от ужаса стражников за спиной, но на полпути вернулся и вновь посмотрел в побледневшие лица.

— Ну, как вам решение, нравится? — спросил он. — Нравится? Не слышу.

— Нет, декадарх-эпистат! — хором ответили оба стражника.

— Отлично. Чистку уборных за невнимание к вопросу командира добавлять к списку не будем. А теперь подумайте о том, что будь здесь кто-нибудь не такой добрый, как я, палач спустил бы с вас, лесных свиней, кожу уже завтра утром! На первый раз, так уж и быть, живите. Что надо сказать?

— Благодарю, декадарх-эпистат! — совершенно искренне проорали Аркипп и Эол.

— Пожалуйста, — проворчал Тилем. — Стратиот Аркипп.

— Слушаю, декадарх-эпистат!

— Отправляйся на западную башню и смени стратиота Орома. Ты назначен в ночную стражу на этой башне до конца следующей недели. Орома пришлёшь ко мне. Пускай тут, в тепле отоспится, коли тебе неохота. Вопросы?

— Нет, декадарх-эпистат!

— Замечательно. Стратиот Эол.

— Слушаю, декадарх-эпистат!

— Ты до конца следующей недели назначаешься в оружейную. Пойдёшь и доложишь об этом пролепт-эпистату Силону. Посмотрим, насколько ты хорош в чистке оружия и уборке. Я позже особо побеседую с Силоном на твой счёт. Вопросы?

— Нет, декадарх-эпистат!

— Вот и славно. Потом поменяетесь. Надеюсь, холод и труд выбьют из вас обоих дурь, и храни каждого из вас Хорос бранелюбивый, если этого не случится. Ещё раз узнаю о таком — и мы поступим буква в букву по Аэроповым правилам. На этот случай советую заранее подружиться с войсковыми палачами, потому как недружелюбный мастигомаст может при желании снять всю кожу со спины не за двадцать, а за четыре удара. Ясно?

— Да, декадарх-эпистат!

— Свободны!

Троекратно ударив правым кулаком в нагрудник, стражники удалились, и Тилем, недовольно хмыкнув, уселся за стол. Убедившись, что кувшин с киафоном пуст, декадарх разочарованно вздохнул.

— Даяра неистовая, непокоряющаяся, дай долгих лет царю Пердикке и сделай так, чтобы его пережил только один из наследников, — сказал он после недолгого молчания и снова вздохнул. — А если уж можно выбирать, то пусть это будет не наследник, а наследница.

Долго ещё сидел ветеран за столом, предаваясь тяжёлым раздумьям и время от времени вздыхая. Так его и застали первые лучи рассвета.

                                         * * *

А чёрный конь уносил всадницу всё дальше и дальше от города. Позади остались предместья Ордеи с их бесконечными грядками капусты и репы возле круглых домов, краснеющих покатыми черепичными крышами. Первую зарю всадница и конь встретили посреди Крийских виноградников, чьи янтарно-жёлтые плоды, собранные в последнем месяце осени и тронутые первыми заморозками, давали знаменитые «слёзы Эникс» — сумеречное вино, прозванное поэтами осенью в кувшине.

Миновав Крию, всадница оказалась в Лехейской пуще — части густого лесного массива, покрывавшего южные предгорья Селакских гор. Пуща издавна слыла таинственным и священным местом, её посещали разве что охотники да целители в поисках редких трав, потому и хоженых троп здесь имелось немного, но всадницу это нимало не беспокоило. Уверенно правя конём и не задумываясь, в какую сторону ехать, она всё дальше углублялась в лес, пока деревья не расступились, открыв небольшую поляну с бревенчатой хижиной, крытой соломой. Здесь всадница спешилась, привязала коня и вошла внутрь.

Переступив порог, всадница откинула капюшон, из-под которого показалось лицо девушки пятнадцати, самое большее шестнадцати лет. Заострённый нос, тонкие бледные губы, худые скуластые щёки, еле тронутые лёгким загаром, — не красавица, но любой удивился бы выражению гордой решимости на юном лице и жёсткому проницательному взгляду больших серых глаз. Чёрные прямые волосы, небрежно уложенные в простонародный конский хвост, перехватывала драгоценная лента из чёрного шёлка, какой привозили из неведомых стран на дальнем краю известного мира.

Убранство хижины не отличалось изяществом. Посередине грубый дощатый стол, на нём в беспорядке навалены деревянные тарелки, ложки, кувшин, какие-то ягоды, полкаравая хлеба и пара лисьих черепов. Волчьи меха на стенах и деревянном топчане, рядом огромный, окованный бронзой дубовый сундук, некогда дорогой, но изрядно потрёпанный временем. В углу сложенный из крупных камней очаг — над еле теплящимся огнём висит чёрный от нагара котёл. В столь убогой обстановке странно смотрелся настоящий герметический стол прекрасной работы: дорогое тёмное дерево, ножки покрыты замысловатой резьбой и письменами, круглая крышка разделена на четыре, затем на двенадцать и, наконец, на тридцать шесть долей, соответствующих первичным, вторичным и третичным элементам; в середине жаровня и штативы для сосудов, по краю — ёмкости для веществ. На этом замечательном столе, который украсил бы рабочую комнату любого герметика, поблёскивали несколько колб и реторт из редкого прозрачного стекла.

Девушка быстро огляделась и громко крикнула: «Эйхена!» Не дождавшись ответа, она сняла перчатки для верховой езды, бросила их на стол и скинула балахон. Одежда юной всадницы удивила бы любого эйнема, но здесь, в Герии, на самом краю цивилизованных земель, такой наряд считался вполне обычным: чёрная, подбитая мехом куртка дурагского покроя, запахнутая на груди и перетянутая очень широким кожаным поясом. На поясе справа — прямой дурагский полумеч-полукинжал лангдаз, а слева — изогнутый гисерский меч-копис, заточенный по внутренней стороне клинка. Cтройные ноги девушки были обтянуты тёмными гисерскими штанами с вычурной шнуровкой по бокам, а вид её высоких сапожек из мягкой кожи напоминал о мидонянах и их соседях — степных кочевниках.

Позвав ещё раз, девушка раздула огонь в печи и принялась быстрыми шагами прохаживаться по комнате. Один из лисьих черепов, видимо, показался ей чем-то примечательным, она подняла его со стола, с усмешкой рассмотрела и, подбросив в руке, вернула на место. Затем, уже громче повторив: «Эйхена!» — быстрым движением распустила волосы и принялась раздеваться, небрежно швыряя вещи куда попало. Оставшись без одежды, девушка встала на сброшенный балахон, и по её телу пробежала лёгкая дрожь — комната ещё не успела достаточно прогреться. Она была поджарой, с угловатой фигурой подростка: длинные мускулистые ноги, плоский живот, небольшая девичья грудь, чересчур широкие для девушки плечи, обе коленки сбиты, а на левом бедре, на животе и на правом плече — тонкие белые шрамы.

Дверь отворилась, впустив маленькую седовласую женщину с вязанкой хвороста на спине, до пят закутанную в тёмно-серый балахон. Увидев посетительницу, вошедшая бросила свою ношу, всплеснула руками и радостно воскликнула:

— Кинана, девочка моя!

— Здравствуй, Эйхена. Я тоже рада тебя видеть. Я не поздно?

— Ну что ты, дорогая, ну что ты, в самый раз, — проворковала Эйхена, за руку подводя гостью к очагу. — Там уже все готовятся, сейчас мы с тобой тоже приготовимся и как раз вовремя поспеем.

Эйхена приподняла крышку котла, взяла черпаком густую бурлящую жидкость тёмно-бордового цвета и понюхала. Помешав варево, она снова накрыла котёл и обернулась к Кинане.

— Ну вот, совсем чуть-чуть дойдёт — и начинаем. — Она довольно оглядела девушку. — Какая ты уже большая стала — быстрее травинки растёшь! А ведь я помню, как тебя на ручках носила.

— Эйхена, ты это говоришь всякий раз, как меня видишь. Неужели никак не привыкнешь? В моём возрасте расти — это, как говорят философы, сообразно естественному ходу вещей.

— Эх, девочка моя, вот доживи до моих лет, посмотри, как надевают брачное покрывало те, кто недавно ходил под стол не нагибаясь, тогда и поговорим.

— Поговорим-поговорим… Слушай, а почему ты в котле варишь? Или мой подарок не нравится? — Кинана кивнула в сторону чудесного герметического стола.

— Хорош, девочка, очень хорош подарок — как ни взгляну, нарадоваться не могу, однако кто же велию в реторте варит? На столе тонкие снадобья хорошо приготовлять, точные, с равновесием долей, с переходами, а для велии этого совсем не нужно. Из деланий одна термонеротерапея, по-простому — варка, количества входящих примерные, на глазок. Такое на столе делать — всё равно что сапоги тонкой иголкой да шёлковой ниткой чинить: дорого, долго и толку немного.

— Прости, я не догадалась, — смутилась Кинана.

— Девочка моя, не переживай, для своих лет ты в нашем искусстве разбираешься очень даже неплохо. Доживёшь до моих лет, ещё и меня, старую, чему-нибудь поучишь. — Эйхена кудахтающе рассмеялась и вдруг встрепенулась: — Однако заболтались мы, велия-то, пожалуй, готова. Подними руки вверх.

Кинана послушно подняла руки. Отбросив крышку с котла, Эйхена воздела узловатые руки над бурлящим варевом. Громовым голосом, совершенно не вяжущимся с её обликом, она произнесла:

— Ийэ Дайарэ эстема, эстенессема. Дайаро аксимос, эстемо, эстенессемо.

Едва отзвучали слова священного языка, зелье взбурлило и сменило цвет на грязно-зелёный. Эйхена кивнула, провела рукой над котлом и нараспев произнесла:

— Дайара ном онтимос, Дайара ном калахтимос, Дайара ном сенестимос, Дайара ном стевастимос. Ийэ Дайарэ, эстима, эстенессема!

Последнюю фразу ведьма выкрикнула надрывно, словно страдая от боли. Жидкость снова забурлила и стала ярко-зелёной, светящейся.

— Эвкромос офо, Дайара, эстима, эстенессема!

Эйхена голыми ладонями зачерпнула из кипящего котла и обернулась к Кинане.

— Дайара ном онтихомос, Дайара ном калахтихомос, Дайара ном сенестихомос, Дайара ном стевастихомос. Ийэ Дайарэ, эстима, эстенессема! — нараспев произнесли обе.

Эйхена резко выплеснула зелье на грудь девушки и принялась грубо втирать. Жидкость, даром что недавно бурлила в котле, обжигала холодом. Закончив с грудью, Эйхена снова зачерпнула из котла и стала втирать зелье в живот Кинаны, затем в пах и в бёдра. Обе нараспев повторяли заклинание, ритм с каждым разом ускорялся, сбившись под конец в исступлённый речитатив.

Когда содержимое котла покрыло Кинану целиком, чтение оборвалось. Эйхена посмотрела девушке в глаза, довольно кивнула и скомандовала:

— На колени!

Кинана повиновалась. Собрав остаток зелья со дна, ведьма сказала:

— Прими силу Даяры!

Кинана покорно разомкнула губы, и Эйхена, сложив ладони лодочкой, влила ей в рот содержимое. Жидкость оказалась одновременно терпкой, горькой и острой. Дыхание сразу же перехватило, девушка закашлялась и вдруг почувствовала во всём теле необычную лёгкость. Не в силах сдержаться, она громко рассмеялась.

Стряхнув с рук оставшиеся капли, Эйхена извлекла из сундука неподрубленный балахон грязно-зелёного цвета.

— Встань! — сказала она.

Кинана поднялась, и тяжёлый колючий балахон лёг ей на плечи. Талию туго перехватила грубая верёвка.

— Всё прошло удачно, — довольно кивнула ведьма. — Слава госпоже. Эвкрохомос эхто, Дайара, эстима, эстенессема!

— Эвкрохомос эхто, Дайара, эстима, эстенессема! — повторила девушка.

— Теперь мы можем идти, — сказала Эйхена, — но сперва, как та, кого ты избрала в спутницы, я должна дать тебе наставление. Помни, что путь к посвящению — это не просто дорога. Это знак, это символ, это обет. Пройдя по нему, ты разделишь свою жизнь на то, что было до, и то, что будет после, но подумай — то же можно сказать о любом событии. Мир изменяется каждый миг, и ты изменяешься вместе с ним. Осознать, принять и слиться с этим — путь Даяры неистовой, непокоряющейся. Не путай его с путём Тимерет неудержимой, наполняющей паруса, она ценит изменения ради самих изменений и презирает любую власть. Их иногда путают, но это разные сущности. Путь Даяры — добровольное подчинение и добровольное неповиновение, свобода выбора и решения, понимание изменений и управление ими. Посвящение и дорога к нему — это твой первый шаг на пути, здесь нет мелочей. Труд, холод, боль — это очищение через смирение и терпение, это средство отбросить всё, что не является тобой, и вступить на путь тем, что ты есть, не больше и не меньше. Думай об этом и не забывай, чему тебя учили.

— Спасибо тебе, Эйхена. Я запомню твои слова.

— Ты умная девочка, я всегда это говорила. А теперь повернись.

Кинана повиновалась, старуха затянула ей глаза серым платком и за руку вывела из хижины.

Глава III

Тяжёлый горшок с громким звоном разбился о щит Энекла, осыпав гоплитов вокруг него глиняными осколками. Несколько человек в обычном платье, но с оружием в руках тут же бросились в толпу. Им не препятствовали, но расступались нарочито неторопливо. Рабу понятно, что задержать метателя не удастся, он уже давно затерялся в толпе — ну и ладно. Энекл молил Эйленоса-заступника сделать так, чтобы ушам царя достало ума не прокладывать себе дорогу мечами. Когда толпа в таком озлоблении, даже пара слов может превратить мирных обывателей в обезумевших чудовищ, а уж если они увидят кровь… Над площадью нависала тяжёлая знойная духота — или это стало душно от сгустившейся злобы и ненависти?

По привычке, приобретённой за без малого пятнадцать лет на чужбине, Энекл зажмурился, представляя себе эферскую Технетриму и небольшой, но очень уютный белый домик с красной черепичной крышей, окружённый сикоморами. Обычно воспоминание об отчем доме хоть как-то примиряло с окружающей действительностью, но сейчас не помогло и это. Озлобленные смуглые люди напирают на стоящих в оцеплении гоплитов, удушающая жара окутывает липким паучьим коконом, чужие, не эйнемские запахи раздражают обоняние, а лающая варварская речь — слух. Всё показалось даже более опостылевшим, чем обычно, хотя Энекл и не верил, что такое возможно. Определённо, когда это закончится, нужно будет напиться. Меньше трёх кувшинов после такого дня просто оскорбили бы богов, изрядно постаравшихся, чтобы сделать его насколько возможно мерзким.

— Нан-Шадур-иллан, Нан-Шадур-иллан, Нан-Шадур-иллан!

Ритмичное скандирование зародилось где-то на краю площади и волнами разбежалось по толпе. Чуть только стихло, визгливый голос надрывно завыл: «Хуваршиим!» — и новый клич был тут же с готовностью подхвачен сотней глоток. Энекл знал это слово, оно значило: «На свободу». Толпа волновалась и бурлила, тут и там над головами взлетали кулаки, самые смелые приближались вплотную к оцеплению, выкрикивая бранные слова и делая угрожающие жесты.

— Выровнять пики! Тупым концом! — проорал Энекл, и плотные ряды гоплитов вмиг ощетинись лесом длинных копейных древков.

— Замах! Удар! Ещё! Ещё! Ещё! — Бойцы слаженно нанесли четыре удара в воздух. Более чем наглядно.

Крики и шум не стали тише, но люди сдали назад. Теперь толпу отделяли от оцепления несколько локтей.

Энекл оглянулся на возвышающийся посреди площади помост, отделённый от людского моря двумя рядами гоплитов и отрядом царских застрельщиков. С особым удовольствием он задержал взгляд на лице Эн-Нитаниша. Царский любимец был замечательно бледен и, кажется, даже мелко дрожал всем телом. А ведь как пылко требовал расправы над врагами повелителя! Вспомнив, что Эн-Нитаниш сам вызвался командовать казнью, Энекл злорадно улыбнулся. Случается, что лесть не доводит до добра — жаль, что так редко.

Возле Эн-Нитаниша с хмурым лицом прохаживался по помосту начальник застрельщиков Бадгу, смуглый, неразговорчивый человек, неизменно закутанный в тёмный бурнус. Этот, хоть и варвар, держится как мужчина: лицо бесстрастное, движения спокойные и уверенные, рука небрежно лежит на рукояти меча. Энекл не сомневался, что пращники уже размещены на крышах, что их оружие в прекрасном состоянии, сумки полны пуль и что каждый из них в точности знает, что делать. Бадгу имел совершенно законный повод остаться со своими людьми, но предпочёл быть там, где его бойцам грозит наибольшая опасность.

Поймав взгляд, Бадгу покосился на Эн-Нитаниша и выразительно повёл ладонью. Энекл кивнул в ответ. Бывалым воинам всё было ясно без слов: от начальства сегодня толку не будет — как обычно. Бедой царя Нахарабалазара было не то, что он окружал себя любимцами и наложницами, беда в том, что иные из них мнили себя государственными деятелями. Эн-Нитаниш ещё из лучших — хотя бы не мешает. Наду-Кур, бывший певец-евнух, пожалованный должностью старшего охранителя царских дорог, полей и каналов, едва не был разбит войском мятежных рабов, вооружённых мотыгами и вилами. Говорили, что бывший в том сражении начальник конницы — прекрасный наездник — нарочно упал с лошади и повредил ногу, лишь бы присутствовать на праздновании победы Наду-Кура.

На дальнем конце площади зародилось движение. Шум усилился, меж крайних домов появился отряд, сопровождавший приговорённого, и толпа разразилась гневными криками. Колонну возглавляли высокие, полуголые, с ног до головы выкрашенные красной и белой краской воины в шлемах из длиннорогих козлиных черепов. Уртагиры — обитатели дальней пустыни и вечное пугало для прочих народов Мидонии. Уртагирские обычаи вызывали ужас и отвращение; рассказывали, что они отдают душу демонам пустыни в обмен на силу и свирепость, что они не чувствуют ни боли, ни страха, что они поедают печень ещё живых врагов и пьют человеческую кровь. Обыватели Нинурты испуганно шарахнулись перед теми, чьим именем их пугали в детстве.

За уртагирами следовал отряд эйнемских гоплитов, окруживший запряжённую волами повозку приговорённого. Нан-Шадур — бывший иллан, то есть верховный жрец, Нинурты и всей Мидонии, знатнейший вельможа, некогда имевший пахотной земли размером с Эйнемиду, ныне же просто измученный и приговорённый старик. Его казнь венчала длительное разоблачение заговора и череду расправ над первыми людьми царства. Кого-то и впрямь казнили за дело, но были и те, кого сгубили зависть, ненависть и людская алчность. Жители Нинурты считали, что таков был и Нан-Шадур. При виде своего кумира, толпа разразилась воплями, а Энекл почувствовал невольное уважение, глядя, как стойко держится истерзанный старец, своими глазами видевший казнь всех родных, включая новорождённого правнука. За повозкой шли писцы с табличками из особой жёлтой глины для царских указов, следом — пятеро облачённых в зелёные одежды палачей со своим жутким инструментом, а замыкал шествие отряд царской стражи в конических шлемах с позолоченными личинами — сплошь знатные юноши. Их присутствие символизировало одобрение казни мидонийской знатью.

Процессия беспрепятственно пересекла площадь, и гоплиты Энекла расступились, пропуская её к помосту. Последним прошёл высокий стройный эйнем в посеребрённых доспехах, тёмно-голубом хитоне и белом военном плаще, на его шлеме покачивался пышный белый гребень, а со щита грозно зыркал пикирующий ястреб.

— Привет тебе, Энекл, сын Гидаспа! — сказал он звонким молодым голосом. — Ну, как у вас тут дела?

— И тебе привет, Диоклет, сын Эрептолема. Дела на половину Цсереха, но скоро, похоже, потянет на две трети.

Энекл имел в виду печально известный поход Нахарахаддона, отца нынешнего царя, против жителей Цсереха, чья мерзкая болотистая земля скрывала несметные сокровища: железную руду и торф, а ещё тысячи редчайших растений, используемых для приготовления приправ, смесей для курения и зелий. Эйнемские наёмники описывали её именем одновременно тяжесть, опасность и омерзительность обстановки. Tот поход мидонийская армия провела по пояс в зловонной зелёно-коричневой булькающей жиже, постоянно теряя людей то от отравленных стрел цсерехцев, то от нападений диких зверей, то от болезней, но все эти тяготы меркли по сравнению с главной битвой, каковую Энекл считал самым страшным воспоминанием своей богатой на события жизни. Фаланга стояла в болотистой низине, вода порой доходила до груди, а с фронта на них волнами попеременно наваливались человеческие подданные цсерехского царя и жуткие саххаки — полулюди-полуящеры, двуногие и двурукие, как люди, но с хвостом, зубастой змеиной пастью и грязно-зелёной чешуёй на гибких телах. Энекл на всю жизнь запомнил тёмную воду, целиком скрывавшую ноги, и безумный страх почувствовать на лодыжке мерзкую пасть. Победителя в той битве не было, на следующее утро царь Нахарахаддон заключил с царём Цсереха мир и покинул пределы болотного царства.

— Ну а вы как добрались? — спросил Энекл. — Никто не попытался его отбить? Я удивлён.

— Почему же никто? Была засада на улице Унн-Марузах, там, где здание торговой палаты.

— Знаю, хорошее место, я бы там тоже засел. Потери есть?

— Да мы не бились. Нефалим откуда-то узнал о нападении прямо перед самым выходом, его люди вырезали всю засаду ещё до того, как мы подошли.

— То есть примерно за половину клепсидры. — Энекл прицокнул языком. — Быстро. Кто это был?

— Пока неизвестно, но, думаю, ненадолго. Ты же знаешь Нефалима…

— Знаю, хотя и предпочёл бы не знать, что такая сволочь существует на свете… Ладно, кажется, начинается. Приготовились!

Последнее слово Энекл прокричал в полный голос, и по рядам гоплитов пробежало движение. Четверо писцов в голубых одеждах, украшенных царскими знаками и символами власти, встали по углам помоста, отточенным движением вытянули перед собой таблички и складно, будто один человек, провозгласили:

— Царь царей, повелитель шести частей света, старейшина и ишшахар народа Мидона, властвующий над народами и племенами, указующий путь колесницам и всадникам, поражающий и устрашающий неправедных, светозарный Нахарабалазар из племени Харз, посвящённый Нахаре. Тот, кому Ушшур, и Нахара, и Ашара знаки власти вручили, кого Марузах и Тузулу призвали ради благоденствия людей, над племенами и народами возвеличили и утвердили, кого Абиту-Бал превознёс и наставил. Дабы справедливость в стране была явлена беззаконным и злым на погибель, дабы сильный слабого не притеснял, сказал так…

Длинный и украшенный невероятно пышными словесными оборотами приговор, из которого Энекл, вполне сносно говоривший по-мидонийски, понял едва ли треть, площадь прослушала в гробовом молчании. Писари читали мерно, торжественно и внушительно, с мастерством, недоступным лучшим из эйнемских знатоков искусства декламации. Когда последние слова отзвучали, раздался рёв и посыпался град гнилых овощей. От громогласного «Нан-Шадур-иллан, хуваршиим!» дрожали стены окружающих домов.

— Что такое «эну илум шиб илиш»?! — спросил Энекл, с трудом перекрикивая рёв толпы.

— Мы уже восьмой год в Мидонии, а ты так толком и не выучился языку! — прокричал в ответ Диоклет. — «Дорога, сокрытая во тьме»!

— Гарпиям на поживу мидонян и их язык! Название казни, что ли?!

От иллумиев, владевших Нинуртой и долиной Закара до вторжения мидонян, последние унаследовали странный обычай давать наказаниям вычурные названия. Обыкновенное отсечение головы, например, именовалось «отделением неба от земли». Это весьма полюбилось эйнемским наёмникам. Отныне оплеуха, полученная от эномотарха, называлась не иначе как «сотрясение неразумного убедительным».

— Не знаю, — ответил Диоклет, к удивлению Энекла, простодушно считавшего, что товарищу известно о варварах всё.

— Ну, раз так, значит, что-то совсем древнее.

— Или что-то совсем новое. В любом случае скоро всё узнаем, хотим мы этого или нет.

Палачи вывели Нан-Шадура вперёд и поставили его посередине, кто-то из них заставил старика упасть на колени. С торжественной медлительностью перед лицом приговорённого разломили символы его некогда огромной власти: жреческий посох, широкое оплечье вельможи, церемониальный высокий колпак из белой овечьей шерсти. Затем с бывшего иллана сорвали всю одежду и также разодрали на части. Предметы, украшенные символами божеств, бережно собрали и, завернув в дорогое покрывало, унесли, а всё остальное свалили в кучу и растоптали ногами. Энекл с отрешённым любопытством проследил, как какой-то драгоценный камень — кажется, изумруд — весело подпрыгивая, прокатился через весь помост и свалился с края вниз, под ноги солдат.

Покончив с этим, старика растянули на верёвках меж двумя столбами. Палач коснулся тёмной кожи багровеющим раскалённым тавром, и на бёдрах, плечах, животе заалели уродливые позорные знаки. Вид корчащегося меж столбов тела казался столь жутким, что выругался даже видавший виды Энекл. Диоклет же с самого начала казни не сводил глаз с дальнего конца площади. Даже годы, проведённые в Мидонии, не приучили его к виду чужих страданий, хотя должны были. Губы Диоклета слегка шевелились — видно, читал про себя какую-нибудь поэму или элегию, пытаясь заглушить доносившиеся с помоста звуки.

Бывший жрец переносил мучения не испуская ни стона. Энекл так и не смог решить, была ли эта непостижимая стойкость следствием высокого мужества, или просто старик уже закостенел от пережитых страданий. А может быть, правы те философы, что утверждают, будто варвары менее эйнемов чувствительны к телесным мучениям — из-за иного строения тела и потому, что привыкли жить в рабской покорности.

На какое-то время жертву оставили висеть между столбов, пока старший не дал знак продолжать. Старика привели в чувство, окатив водой из большой бадьи, и вперёд выступили двое палачей в плотных кожаных фартуках и таких же рукавицах, похожие на каких-то жутких кузнецов. Оба держали чёрные тубусы длиной почти в локоть.

— Диоклет, глянь, что они собираются делать? — Энеклу не хотелось заставлять товарища смотреть на казнь, но он никогда раньше не слышал про палачей в фартуках, и любопытство пересилило. Неохотно обернувшись, Диоклет брезгливо взглянул в сторону помоста.

— Впервые вижу. Надо полагать, та самая «дорога во тьме». Скоро всё узнаем, хотим мы или нет.

Палачи с заметной опаской сняли крышки, резко вытряхнули содержимое, и в их руках бешено забились блестящие на солнце антрацитово-чёрные ленты в пол-локтя длиной. Сперва Энекл не понял, что это такое, но уже мгновение спустя забористо выругался.

— Нутроед! — воскликнул он.

— Он самый. — Голос Диоклета дрожал от гнева. — Какая же всё-таки тварь…

— Кто? — удивлённо спросил Энекл.

— А ты разве не понял? Это Саррун сводит счёты, клянусь священным дубом Эйленоса!

— Что ты имеешь в виду?

Диоклет нетерпеливо вздохнул, явно раздражённый тугодумием товарища.

— Вспомни совет. Все спорили, как везти его на казнь, в повозке или нет, голым или одетым. Потом обсуждали приговор, решили, что не будет ни корытной казни, ни варки в котле, ничего похожего. Саррун всё выслушал, согласился, а сам тем временем придумал новую казнь и распорядился. Всё просто.

— Он с покойным царём в Цсерех ходил, там и нутроедов видел.

— Именно так. Понимаешь, что сейчас начнётся?

— Мерзавец! — яростно прорычал Энекл. — Ну, теперь готовься, этот пёс всё заварил, а расхлёбывать нам.

Диоклет ничего не ответил, ибо говорить было не о чем. Энекл довольно насмотрелся на нутроедов в болотах Цсереха и вполне представлял себе, что будет, когда их увидят горожане. Этому дню определённо не было суждено окончиться спокойно.

Палачи поднесли извивающихся нутроедов к сухому животу старика, плотно прижали, раздался громкий хруст, и похожие на змей твари медленно втянулись в человеческое тело, точно вода в воронку. Сперва казалось, что ничего не произошло, все вокруг хранили смятенное молчание, над площадью висела почти мёртвая тишина.

Затем раздался вопль…

Кричал жрец. В этом вопле не осталось ничего человеческого, казалось невероятным, что столь жуткий звук исходит из горла седобородого старца. Все его мужество и стойкость исчезли, остался лишь бьющийся между столбов несчастный старик, заходящийся в надрывном крике.

— Сколько это продлится? — спросил Энекл вроде бы про себя, но получилось вслух.

— Не знаю, — отрешённо сказал Диоклет. — Часы? Недели? Мы всегда убивали…

Вопрос был глупым. Диоклет точно так же, как и Энекл, встретился с нутроедами в Цсерехе. Никого из поражённых ими спасти не удалось. Жрецы Марузаха утверждали, будто нутроед питается некими внутренними соками человека, выделяющимися при боли и страхе, поэтому агония может длиться много дней. Жрецы были бы не прочь понаблюдать за страданиями какого-нибудь несчастного до конца, но царь запретил такие опыты даже на пленных и рабах.

Зрители непонимающе наблюдали за происходящим, но это было временное затишье, и через мгновение случилось то, что должно было случиться. Толпа взорвалась. Раздался вопль: «Амеш нумузук!» — «Смерть чужеземцам!» — и кто-то самый смелый бросился на ближайшего гоплита, хватая его за щит. Удар тупым концом копья в лицо сбил безумца с ног, но за ним последовали другие, на оцепление обрушился град вырванных из мостовой глиняных кирпичей.

Бадгу вскинул руку, с крыш полетели глиняные пули, но сегодня толпу не могло остановить даже это. Одни продолжали рваться к помосту, другие бросились штурмовать дома, стремясь добраться до стрелков. Прогудел рожок, и из примыкающих переулков на площадь вырвались две колонны лёгкой пустынной кавалерии из Ринда. Полосуя плетьми налево и направо, всадники в белых и жёлтых бурнусах попытались разрезать толпу напополам, но завязли на полпути. Кого-то стянули с седла, под кем-то подсекли коня, риндийцы разъярились и схватились за мечи. На площади пролилась кровь.

Вокруг царило безумие, ничем не отличающееся от настоящего сражения. Наводнившая площадь толпа едва ли не втрое превосходила царских воинов числом, а ярость заменяла им отсутствие выучки и вооружения. Под их исступлённым натиском фаланга начала проседать. Кого-то из гоплитов выдернули из строя прямо за щит, воин скрылся в толпе, и тут же раздался жуткий крик — нинуртцы рвали ненавистного чужака на части голыми руками. Энекл окончательно рассвирепел и уже было открыл рот, чтобы отдать приказ бить насмерть, но ему на плечо легла рука Диоклета.

— Энекл, не нужно! Убийство ни к чему!

— Убийство?! — прорычал Энекл, его голос дрожал от ярости. — Эти скоты убивают наших! Сотни этих мерзавцев мало за одного эйнема!

— Уймись! Их слишком много!

— Да какая разница сколько?! Мы разгоним этих варваров, даже если их будет вдвое больше! Отправим ублюдков к их поганым богам!

— Это успеется, за мной!

Не обращая внимания на град камней, Диоклет взбежал на помост, и Энекл, недолго поколебавшись, последовал за ним. Здесь царило замешательство: писцы со своими табличками сгрудились в кучу, испуганно глядя на разъярённую толпу; Эн-Нитаниш словно окаменел, даже зрачки не двигаются; палачи взволнованно озираются по сторонам, понимая какая участь их ждёт, прорвись толпа к помосту. Один Бадгу спокойно наблюдал за происходящим, жестами раздавая команды. Начальник риндийцев уже задолжал застрельщикам целое море вина: ему и его людям нипочём не удалось бы унести ноги с площади, если бы не плотный и своевременный град глиняных пуль, прикрывший отступление. Диоклет сразу же бросился к начальнику.

— Эн-Нитаниш! — громко позвал он и грубо потряс того за плечо. — Эн-Нитаниш, ты меня слышишь?!

— Да… Что? — От волнения молодой придворный даже не заметил непочтительного обращения. Тонкие усики ярко чернели на бледном, как мел, лице.

— Мы в опасности, Эн-Нитаниш. — Диоклет слегка смягчил тон. — Люди в ярости, мы их надолго не удержим. Так ведь?

Он повернулся к Энеклу и Бадгу, те согласно кивнули.

— Это так, охранитель внутренних садов. — Бадгу подчёркнуто обратился к Эн-Нитанишу по титулу. — Они могут прорваться, и храни тогда нас тот, кто судит и вознаграждает.

Судя по вельможе, происходящее настолько его ошеломило, что он не вполне уразумел сказанное.

— Что можно сделать? — сказал он, сумев взять себя в руки, чем вызвал у Энекла некоторое уважение.

— Нужно завершить казнь. Отдай приказ!

— Н-но… царь приговорил его…

— И приговор будет исполнен, но раньше, чем нас тут растерзают! Ну же, отдай приказ! Ты согласен с тем, что казнь нужно закончить?!

Эн-Нитаниш посмотрел на творящийся на площади хаос, медленно перевёл взгляд на бьющегося в агонии иллана и отвёл глаза. Энекл был готов поклясться, что на исказившемся лице вельможи промелькнуло нечто похожее на сострадание. Наконец он нерешительно кивнул.

— Прекрасно. — Диоклет одобрительно хлопнул Эн-Нитаниша по плечу, к чему тот вновь отнёсся удивительно спокойно. — Бадгу, Энекл, охранитель внутренних садов отдал приказ закончить казнь. Вы слышали?

— Да, это так, — откликнулся Энекл. Бадгу в знак согласия наклонил голову.

— Прекрасно. — Передав копьё Энеклу, Диоклет достал меч и направился к иллану.

Дорогу ему преградил начальник палачей, огромный евнух с бритой наголо головой, могучим и слегка заплывшим жирком телом, напоминавший рыночного силача. Рядом с этим гигантом казался маленьким даже высокий и плечистый Диоклет. В отличие от прочих палачей, их начальник ничуть не выглядел обеспокоенным, ему, казалось, совсем нет дела до творящегося вокруг.

— Охранитель внутренних садов приказал закончить казнь! — воскликнул Диоклет. — С дороги!

— Первый смотритель царских тюрем и узилищ, высокородный Саррун из рода Болг повелел завершить казнь не ранее, чем вытечет вода из шести больших чаш. — Тонкий и визгливый голос палача настолько не вязался с его грозным видом, что хотелось оглянуться и поискать чревовещателя. — Высокородный Эн-Нитаниш не вправе изменить приказ первого смотрителя. Наказание будет продолжаться ещё пять чаш.

Диоклет взмахнул сжимавшей меч рукой, и гигант со грохотом рухнул на помост. Энекл было решил, что Диоклет совсем обезумел и зарубил палача, но тут же признал классический филисийский боковой. Удар кулачного бойца, выигрывавшего состязания эфебов в Калаиде, выдержали бы немногие, а тут ещё и меч утяжелил кулак — второго не требовалось даже такому здоровяку. Одобрительно цокнув языком, Энекл перехватил копьё для броска — на случай, если кто из остальных палачей решит вмешаться, но тех так потрясло падение начальника, что они даже не помышляли о сопротивлении.

Диоклет приблизился к Нан-Шадуру. Со смесью отвращения и жалости он посмотрел на сухое старческое тело, где под тёмно-коричневой кожей то тут, то там вырастали и опадали выпуклые бугры, выдавая движение паразитов по внутренностям несчастного. Твари ни на миг не оставались на месте, но все важные органы жертвы при этом оставались целы, нутроеды даже каким-то образом продлевали её жизнь. Кто-то из жрецов утверждал, будто эти омерзительные создания разбираются во врачевании и устройстве человеческого тела лучше любого из лекарей.

Диоклет по самую рукоять всадил меч в один из бугров, и из раны потоком хлынула кровь. Чёрная и густая, словно каменное масло, каким в Мидонии наполняли светильники, она лилась так бурно, что по колено забрызгала ноги Диоклета. Зло выругавшись, он вырвал испачканный чёрной кровью меч и вонзил его прямо в середину бугра, скрывавшего другую тварь.

Крик прервался так внезапно, что Энекл вздрогнул. Хотя на площади вовсю сражались, казалось, что воцарилась звенящая тишина. Ясно слышались звук бьющихся о помост капель крови и сиплое дыхание старика, жадно глотающего воздух после почти непрерывного крика. Круг тишины ширился, постепенно захватывая и дерущихся. Один за другим люди оборачивались к помосту — одни замирали в оцепенении, другие сыпали проклятьями, третьи рыдали. Бой прекратился, потрясённые люди, не отрывая глаз, смотрели на залитый кровью помост, где старый иллан вдыхал свои последние глотки горячего нинуртского воздуха.

Собрав последние силы, Нан-Шадур подтянулся на верёвках и поднял голову, неожиданно ясным взором глядя на своего убийцу. Диоклет не отвёл глаз. Бесконечно долгие мгновения они смотрели друг на друга. Затем старик, изогнувшись всем телом, шумно набрал в грудь воздух, громко произнёс по-эйнемски: «Спасибо!» — и, облегчённо вздохнув, испустил дух. Его тело сломанной куклой повисло между столбами.

Глава IV

Когда Хилон и его друзья, умащённые и одетые в красное с розовым, появились на стадионе, всё уже было готово к состязанию фаланг. Служители тщательно выровняли площадку, расчертив её прямыми поперечными линиями. Посередине установили большие песочные часы, заполненные бело-голубой солью из тайных копей под священной Лейной. От подножия на гору вела узкая тропа, которая, как говорили, заканчивалась в чертогах владыки Эйленоса, тропу же преграждал небольшой храм — место священных паломничеств. Город Калаида у подножия Лейны населяли только жрецы храма Эйленоса Калаидского и жрицы храма Осме-супруги. Мальчик, родившийся в Калаиде, издав первый крик, становился жрецом Эйленоса, а девочка — жрицей Осме. Калаидянам запрещались любые ремёсла, кроме забот о благоустройстве города и ещё нескольких занятий, почитаемых благородными, но калаидяне не бедствовали. Торговля освящёнными предметами и приём паломников приносили им немалый доход, в город отовсюду слали щедрые подарки, к тому же каждая из областей Эйнемиды раз в год жертвовала калаидским храмам большой запас продовольствия. Для полиса, населённого парой тысяч жителей, более чем достаточно.

Стадион шумел, предвкушая решающее состязание по фалангомахии, повсюду бурно обсуждали предстоящую схватку, громко споря о том, кто лучший из атлетов и какой полис возьмёт верх. Зрители с удовольствием побились бы и об заклад, но в Калаиде это приравнивалось к святотатству и каралось четырьмя годами рабства, так что даже самые заядлые игроки держали себя в руках. Хилон с друзьями проталкивались сквозь толпу, отвечая на приветствия знакомых. У скамей, пестревших разноцветными одеждами атлетов, они расстались, и Хилон принялся искать глазами сограждан, но тут его окликнули по имени. Обернувшись, он увидел своего друга Эолая из Сенхеи. Голубой с жёлтым гиматий изящно драпировал невысокую поджарую фигуру сенхейца, а голову украшал сельдереевый венок за короткий бег. Эолай радостно улыбался, указывая на свободное место на скамье рядом с собой.

— Прости, до сих пор не было случая поздравить, — сказал Хилон, усевшись. — Я успел к последнему забегу — ты держался молодцом.

— Благодарю, друг мой. — Живое, подвижное лицо со смешливыми морщинками вокруг лукаво поблёскивающих глаз светилось весельем. — Ты же помнишь: я всегда был самым проворным из всех учеников старого Тимокрита.

— О да, особенно когда речь шла о побеге от садового сторожа или смотрителя винного погреба.

— Да, я действительно не жалел ног, когда дело касалось блага моих друзей, в отличие от тех, кто был скор только в поедании добытого. Помню, только соберёшься чем-нибудь закусить, а стол уже почти пуст.

— Ты должен винить в этом только себя. Ты никогда не успевал поесть потому, что твой рот был постоянно занят винным кувшином, — ответил Хилон, и приятели рассмеялись.

Эолай учился у Тимокрита Сенхейского вместе с Хилоном и Тефеем. Поначалу ни Хилон, ни Тефей не обращали особого внимания на низенького невзрачного юношу, сына мелкого торговца, но узнав его получше, приняли в свою компанию. Про Эолая шутили, будто он задумывает очередную проделку, даже когда спит. О его дерзких проказах, в которые он нередко вовлекал и друзей, среди сенхейской молодёжи ходили легенды, а некоторые проделки со смехом обсуждались даже в народном собрании. Не всё сходило Эолаю с рук, и ни один из учеников Тимокрита не получил столько ударов учительским посохом, но при всей своей строгости старый философ любил быстрого мыслью и скорого на язык юношу, выделяя его среди прочих учеников. Из гимнастических упражнений Эолай любил короткий бег, утверждая, что на длинной дистанции побеждает мул, а на короткой — скакун. На площадке для борьбы или кулачного боя он ничем не выделялся среди прочих, но большую ошибку совершал тот, кто хотел обидеть щуплого юношу. В глаза обидчика летел песок, в голову — камни, палки и вообще всё, что попадалось под руку, а сам Эолай, выждав случай, налетал на врага как вихрь, нанося один или два не совсем честных, но очень болезненных удара. Больше всех пострадал большой, сильный, но не очень умный юноша по кличке Бык, сын торговца зерном: пущенная с пригорка телега с брюквой надолго отправила его в руки лекарей, и лишь заступничество Тефея спасло Эолая от неприятностей. Впоследствии Эолай доказал, что не зря был любимым учеником Тимокрита. Он начал произносить речи в суде, став известнейшим оратором. Насмешливые, колкие речи Эолая изучали в гимнасиях и читали на площадях, а его меткие изречения ходили по всей Эйнемиде. Когда он опубликовал сборник сатирических стихов, списки с них стоили по тридцать драхм, что было ценой взрослого раба — подороже иных поэтов древности.

— Ну что ж, — сказал Эолай, отсмеявшись, — ты всё такой же, как раньше, и, надеюсь, останешься таким даже в чертогах Урвоса. Вам вместе будет интересно: оба высокопарные зануды со страстью к геометрии.

— А ты, Эолай, боюсь, станешь первым, кого Приемлющий Всех отвергнет за тот шум, что ты вечно производишь. Будешь тенью скитаться по лесам и полям, завывать и предвещать беду.

— Знаешь, а ведь это недурно. Леса, поля и до дрожи напуганные смертные — прекрасно! Куда лучше подземного чертога, где вы с Урвосом без конца рассуждаете о красоте и совершенстве равностороннего треугольника. Хотя, конечно, я предпочёл бы летучий корабль Аэлин с шёлковыми парусами, лебедиными крыльями, командой из прекраснейших девушек и юношей. Вы в Анфее разбираетесь в делах Аэлин. Как думаешь, возьмёт она меня?

— Только если сумеешь стать прекрасной девушкой, раз уж до сих пор не получилось стать прекрасным юношей, — сказал Хилон, и оба рассмеялись вновь.

— Да уж, сам не пойму, почему я так рад видеть такого несправедливого ко мне человека. Ну что, готов смотреть состязание? Вы в этом году боретесь за главный венок, поэтому готов спорить — твоё сердце принадлежит Филисиям. Или, лучше сказать, не Урвософорам.

— Чем меньше урвософорцам, тем лучше нам, но я за сильнейшего. Думаю, венок достанется им. Помнишь состязание четырёх против Лаиссы? Такое нужно показывать молодёжи.

— Филисии тоже не под кустом себя нашли, а их атлеты больше нормального человека раза в полтора. Про их лохага первого ряда Томокла вообще говорят, что его матушка изменила мужу с гигантом. Слушай, ты никогда не задумывался, откуда в Филисиях столько здоровяков? Взять хоть то чудовище, которое ты одолел, — кстати, поздравляю с победой.

— Наконец-то вспомнил, — улыбнулся Хилон. — Благодарю. Не знаю, может, это благословение Алейхэ, а может, работа в поле и питание зерном и мясом. Как бы то ни было, одной лишь силы недостаточно для победы, иначе я бы сегодня не победил.

— Посмотрим-посмотрим, всё же хотелось бы, чтобы с урвософорцев сбили спесь… Смотри, выходят.

С двух сторон арены распахнулись ворота, и на песок вышли две колонны: одна жёлтая с чёрным, другая полностью чёрная. На состязаниях атлеты не носили одежды, только красили тело в цвета своего полиса, но для бега с оружием и фаланг облачались в тяжёлые доспехи, вес которых тщательно проверяли судьи. Оружием атлетам служили длинные копья, отличающиеся от боевых скруглённым наконечником.

Фаланги выстроились друг напротив друга, и атлеты принесли клятвы. Судья поднял жезл, слуги перевернули часы, и обе фаланги бросились друг на друга — филисияне с грозным рёвом, урвософорцы совершенно беззвучно.

Когда соль до конца пересыпалась в нижнюю чашу и трубы пропели на перерыв, Хилон с Эолаем покинули стадион и, купив у лоточника небольшой кувшинчик вина да кусок сыра, скрылись в небольшом проулке. Здесь они, не беспокоясь о дорогих одеждах, расположились прямо на ступеньках. Эолай ловко откупорил кувшин и протянул его Хилону.

— Пью в память доброго Тимокрита и его школы, а также за то счастливое время! — Хилон сделал большой глоток и передал кувшин.

— Пью в их честь, — воскликнул Эолай, — и в честь того портика за храмом Сефетариса — покровителя моряков, где некие молодые люди подняли немало чаш и наболтали немало глупостей!

— А всё-таки хорошо, — сказал Хилон, снова приложившись кувшину, — просто замечательно, что мы ещё умеем почувствовать себя юнцами. Помнишь, как ярко светило тогда солнце и каким синим было небо?

— Каким сладким было дешёвое вино и какими нежными — грубые руки портовых да сельских девок, — расхохотался в ответ сенхеец. — Ты всё такой же вдохновенный мечтатель, Хилон, не так ли?

— А ты всё такой же богохульник и сквернослов, Эолай, не так ли?

— Ой, на свете столько зануд, должен же кто-то разбавлять эту бочку патоки стаканом-другим вина, иначе мир будет весьма невесёлым местом. А про вино я, между прочим, серьёзно. Был недавно на пиру у мидонийского посла — никак не вспомню имя, что-то вроде Захалазазазазур. Так вот, когда мы насытились, выставил он на стол двадцатилетнее шурранское вино с печатями царских подвалов. Всё вроде хорошо, и тут посол с нашим любителем тяжб Гепсиллом ка-ак пустятся в наискучнейший спор о принадлежности Кортонских островов. Клянусь шляпой Феарка, я видел, как несколько мух от тоски со стены упали! Лежу я в роскошном покое, пью вино, кувшин которого стоит пары рабов, слушаю, как Гепсилл нудно пересказывает описание проклятых островов каким-то древним поэтом, а сам вспоминаю ту бочку вина, что нам проиграли сыновья виноторговца. Мы её пили со служанками в амбаре Тефеева отца, помнишь? Какое было вино! Где тот виноторговец, который продаст хоть глоток такого вкусного вина?! Плачу золотом, драхму за драхму! Не придёт такой виноторговец больше никогда…

— Да уж… — вздохнул Хилон и тут же встрепенулся: — Эй, ты что, Эолай? Ты ли это? Хватит тоску нагонять! Мы здесь, вместе, у нас есть сыр и вино. Это ли не прекрасно?

— Тоска по молодости — это хорошая тоска, Хилон, светлая, мне жаль того, кто не испытывал её, будучи зрелым мужем. Но ты прав, давай веселиться. Представим, что это перерыв состязаний между первой и десятой морами, после которых мы подрались с парнями из квартала Ремесленников.

— Ну уж нет! Ты-то, когда прибежали стражники, куда-то спрятался, а нас с Тефеем и Стигоном сперва к советнику по правопорядку, а от него — хмельных и с синяками — прямиком к Тимокриту. Две недели взаперти с философскими трактатами, на трёх мисках ячменя и кувшине воды в день!

— Ты так говоришь, будто ваш умный и находчивый друг не приносил своим нерасторопным друзьям приличную еду и вино почти каждый день. Да, не всё было безоблачно, но в общем и целом мы были счастливы, а это главное. Выпьем за это!

— С удовольствием. Эх, жаль здесь нет Тефея. Мы с тех пор, как он уехал, не виделись, а уж года три прошло. В тот же вечер, как только кто-нибудь из нас вылетит с соревнований, нужно будет встретиться нам втроём.

— Нет уж, только после того, как вы закончите оба. Если один из вас вылетит завтра и мы сразу после этого поговорим обо всём, другой на следующий день не найдёт вход на стадион.

— Необязательно же сразу осушать десяток кувшинов, — усмехнулся Хилон. — Можно ведь и просто посидеть поговорить…

— Можно, вот только пока ни разу не получалось. — Эолай внезапно помрачнел. — Кстати, я говорил с ним сегодня. Тефей передаёт тебе свой привет.

— Та-ак… Что случилось?

— Не знаю, но что-то явно нехорошее. Тефей ничего не говорит, но я-то знаю его с юности. Могу предположить, что он собирается этим поделиться, когда соберёмся вместе.

— У тебя нет никаких догадок о том, что произошло? Это как-то связано с его путешествием в колонии? Или… с его возвращением оттуда?

— Хороший вопрос, правильный. Что ты знаешь о его путешествии?

— Не так чтобы много. Знаю, что он был в ваших колониях на западе. Выгодное торговое предприятие, насколько мне известно.

— Более чем. Он вдвое увеличил население Орола и Фавонии переселенцами из Эйнемиды, а также основал новую колонию на острове, который мы называем Фтисс. Он победил варваров, нападавших на наши колонии, и наладил торговлю с теми из них, которые были более или менее дружелюбны. Также он побывал в Баште, провёл переговоры с их знающими и заручился обещанием не трогать наших колонистов. Об этих успехах стало известно в Сенхее, и Тефей стал знаменит. После случая с Аркаирой обстановка малость накалилась, и отец вызвал Тефея из колоний. Это общеизвестная версия.

— А есть и не общеизвестная версия?

— Скажем так, есть некоторые детали, её украшающие. Прежде всего, меня насторожило то, насколько скупо Тефей описывает своё путешествие. Другим это вряд ли показалось бы странным, но не тому, кто выслушивал его похвальбы ещё безбородым юнцом. Про своё путешествие в Башт он не говорил вообще, а на вопросы, коих, само собой, было немало, отвечал общими фразами и общеизвестными версиями.

— Это неудивительно, те, кто бывал в Баште, никому о нём не рассказывают, я слышал, из-за клятвы. Этот край — загадка для всех, даже для верренов.

— Возможно, и всё-таки странно. До Тефея мало кому удавалось побывать в Баште, не говоря уж о том, чтобы договориться с ними о чём-то, а тут такой успех и совсем никаких подробностей. Ладно, возможно, ты прав и он действительно поклялся. Клятву, данную баштийцам, я бы не нарушал, даже если бы считал, как Протин, что блаженные бессмертные — явление природы, солнце — раскалённый камень, а в основе всего — атомы и пустота. А что ты скажешь на то, что наш беспечный Тефей вернулся из колоний напуганным? Он выглядит и ведёт себя как обычно, но постоянно настороже, постоянно напряжён, я чувствую это. Чего это он?

— На него не похоже, но может быть, стал мудрее? Ему есть чего опасаться: враги его отца вряд ли рады славе Тефея. Уверен, Евмолп ему это разъяснил сразу по прибытии и наказал беречься.

— И Тефей послушался? Ха! Ну ладно, предположим и здесь ты прав, но у меня есть ещё кое-какие соображения. Только не смейся: я почти уверен, что Тефей побывал за Запретными вратами.

— Что?! — Хилон поперхнулся вином. — Это невозможно! Баштийцы никого туда не пускают!

— Невозможно. Всё так, и тем не менее я считаю: Тефей видел Западный океан, а может, и плавал в нём.

— Но это невозможно… Откуда ты знаешь? Сам же говоришь, что он ничего не рассказывал.

— Он нет, но не его команда. Помощником кормчего на его «Мурене» был Клевст-одноглазый, наш бывший сосед. Когда я понял, что от Тефея ничего не добьёшься, то взял с собой пару мехов с вином и отправился навестить старого знакомого.

— И пьяный моряк наболтал тебе, как плавал в Западный океан? Белогрудая Аэлин, такое рассказывает каждый моряк, едва вольёт в себя чуток вина! Разумеется, кроме тех, кто вместо Западного пересекал Южный или ходил вокруг Теметены.

— Не волнуйся, Хилон. Как всякий защитник в суде, политик, оратор, в общем, любой из тех, кто любит приврать, я умею отличать правду от выдумки, посему описание соития моего друга моряка с трёхгрудой и змеехвостой морской девой мы опустим и сразу перейдём к делу. Меня сразу же заинтересовали отношения Тефея с западными варварами, их ещё называют силетами.

— И чем же?

— Когда корабли Тефея подошли к Фавонии, стало известно, что жители наших колоний втянуты в войну между силетами. На наших союзников элузов напали корои — это самое сильное из силетских племён, которое при этом не слишком любит нас, эйнемов. Начальники колоний приняли, как я считаю, умное решение поддержать дружественное племя, но затем крайне неумно проиграли битву. Корои заняли землю элузов и осадили Орол. Положение было аховое, но тут прибыл Тефей с подмогой, разбил короев и освободил покорённые ими племена.

— Как я понимаю, это общеизвестные сведения. Продолжай.

— Какое-то время Тефей провёл в походах. Враждебные племена были усмирены, элузы и ещё кто-то стали нашими друзьями. Тефей укрепил колонии, наладил торговлю, и вообще надо сказать, что наш друг вёл себя более чем достойно, чему я совсем не удивлён. Только не говори Тефею, что я это сказал, а то зазнается. — Эолай подмигнул. — Это общеизвестное. Не общеизвестное: мой собеседник весьма неодобрительно отзывался об отношении Тефея к варварам. По его словам, Тефей сошёлся с силетами чересчур близко для эйнема. Вместо того чтобы цивилизованно навязать им разорительную торговлю, а затем обобрать и поработить, Тефей изучал их язык и обычаи, заключал с ними справедливые договоры, пригласил селиться в эйнемских колониях и отдавать детей в обучение эйнемским наукам.

— Прекрасный образец достойного поведения. Жаль, не все эйнемы достаточно умны и великодушны, чтобы это понимать.

— Но не ученики Тимокрита Сенхейского, не так ли? — улыбнулся Эолай. — Не суди Клевста строго, он хороший моряк и славный товарищ, но человек невежественный и озлобленный. Старшего сына и левый глаз он потерял, когда тураинские пираты устроили набег на остров Тола, и с тех пор ненавидит всех варваров вообще. Да, Тефей обошёлся с силетами справедливо, и, в точности как учил Тимокрит, добродетель была вознаграждена. Набеги на колонии прекратились, торговый оборот с варварами утроился. Однако наш друг сблизился с ними ещё теснее: у него появилась женщина среди силетов.

— Да неужели? Как она выглядит, любопытно? И что? Вот не появись у Тефея за три года пары десятков девиц, я бы удивился.

— Ты не понял, Хилон. Женщина была одна все три года.

— Одна, хм-м…

— Одна. Иметь подруг среди варварок у наших моряков в обычае, но тут всё серьёзнее. Как с неодобрением сообщил мне Клевст, Тефей, гражданин, наследник дома Дионидов, полюбил варварку из далёкого племени. Племя называется тевки, из всех известных нам силетских племён они живут ближе всех к океану, на берегу Сормикса — большой реки, в устье которой стоит Фавония. Неподалёку от тех мест, где расположено городище тевков, протекает приток Сормикса, впадающий прямиком в океан. Понимаешь, куда я клоню?

— Продолжай.

— Тефей часто бывал, а иногда и жил у силетов, чаще всего, само собой, у тевков. Он хорошо говорил на их языке, знал, как себя с ними вести, и варвары его любили. В общем, насколько я могу себе представить, дела шли хорошо, Тефей обустраивал колонии, был влюблён и пользовался всеобщим обожанием. И вот посреди всей этой идиллии разведчики замечают в море недалеко от Фтисса баштийский левиафан. Сам понимаешь, что это значит. Тефей вызвал баштийского начальника, или, как они его называют, имеющего право, на переговоры. По итогам переговоров Тефей — один! — взошёл на их корабль и отправился в баштийский город Сидар.

— Храбро.

— Более чем. Вернулся Тефей через месяц, с договором между ним, как номархом силетских колоний, и неким Логор Ашши Каданом, знающим. Я видел этот договор: он составлен на эйнемском языке и записан на знаменитом баштийском жемчужном папирусе, их же знаменитыми бирюзовыми чернилами. В договоре перечислялось то, чего нельзя делать колонистам: приближаться ближе чем на пятьдесят стадиев к Западному океану, строить любые сооружения на острове Хосс — мы его ещё называем Мелла, — а также на юг и на запад от мыса Дегар. В общем и целом странновато составленный, но вполне неплохой договор.

— Ты так добр, что рассказываешь его условия должностному лицу другого полиса?

— Ну, не Эфера же. Да он и не тайный. Его условия были многократно оглашены и в колониях, и в самой Сенхее, чтобы кто-нибудь, упаси Феарк, не построил сдуру колонию к этому самому юго-западу.

— Ясно, что дальше?

— Дальше буду торопиться, потому что пора возвращаться на стадион — перерыв заканчивается. Из Башта Тефей вернулся, как сказал Клевст, странным и задумчивым. Часто уединялся с книгами, иногда просто думал, глядя вдаль. Ничего, что я несколько облагораживаю слог? В изложении Клевста слово «даль», например, сопровождалось одним из эпитетов, каковые редко пишут в книгах, но на стенах — постоянно. Не представляю, правда, как такое можно сделать с далью…

— Переживу. Продолжай.

— Осталось недолго. Третью свою зиму в колониях Тефей провёл среди тевков. В отличие от прошлых поездок к силетам, совершенно один, с ним не было никого из эйнемов. Как сказал Тефей своим, ему требовался отдых. Вместо себя он официально назначил антиномарха и антинаварха. Понимаешь?

— Тефей никогда не был гражданином колоний и на время действия полномочий антиномарха и антинаварха перестал быть сенхейским должностным лицом.

— Именно. Да, перед отбытием на отдых Тефей заботливо разорвал все связи как с Сенхеей, так и с колониями. Весной он вернулся в Орол… Ты, наверное, не рассмотрел под краской, но на щеке и на груди Тефея появились немаленькие шрамы. По поводу груди свидетели сомневаются, но что точно: до его зимовки с силетами шрама на щеке не было. Итак, отдохнувший и с новыми шрамами, Тефей вернулся в Орол и стал готовиться к возвращению в Сенхею.

— Пришло письмо от отца?

— А-а-а… — Эолай многозначительно поднял палец. — Колонисты из Сенхеи прибыли в конце весны, в латарисионе, они и привезли с собой приказы экклесии, но Тефей вернулся от тевков в начале аэлиниона — двумя месяцами раньше.

— Хм-м…

— Вот именно, что «хм-м». Об отъезде Тефей объявил сразу после прибытия колонистов. Скажу сразу, о том, что он намеревался вернуться в Сенхею до получения письма, никто из тех, с кем я беседовал, прямо не сказал, но посуди сам: сразу после возвращения Тефей отдал приказ чинить корабли и снаряжать их к дальнему переходу, установил порядок правления во всех трёх колониях, после чего сам почти полностью отстранился от дел — до этого он был там кем-то вроде царя. Он устроил в Фавонии большой сбор всех силетских племён и перезаключил все договоры между варварами и колонистами. Помимо прочего, он объехал множество варварских поселений — как по мне, это напоминает прощание.

— Возможно, он ожидал вызова и поэтому загодя готовился к отплытию. В этой истории много непонятного, но почему ты решил, что дело в Западном океане? Тем более что незадолго до этого он подписал договор с Баштом, где обязался в совершенно обратном. Ты не пробовал спросить его напрямую, в конце концов?

— Нет, и не стану. На намёки он не откликнулся — значит, почему-то не хочет говорить. Я верю в Тефея и в то, что он знает, как лучше. Захочет — расскажет всё сам. А что касается океана… — Эолай покачал головой, — Конечно, это всё догадки, но я почти уверен в этом. Там больше просто нет ничего, что могло бы напугать такого, как Тефей. Я чувствую, что прав, и беспокоюсь за Тефея.

— Не знаю, что и сказать, Эолай. Разум говорит, что неясно ничего, но мы оба знаем Тефея. Мог ли он попытаться проникнуть в океан? Да, мог, и, я уверен, хотел бы… С другой стороны, Тефей не дурак, он не мог не понимать, что, если туда влезет, это принесёт беду. Стал бы наш друг из любопытства рисковать жизнями сотен людей и нарушать собственное слово? Сомневаюсь.

— Из любопытства не стал бы, но вдруг дело не только в любопытстве? — Эолай сделал глоток вина, потряс кувшин и передал Хилону. — Ладно, захочет — расскажет. Допивай — и пошли, а то на стадион не пустят.

В подтверждение его слов раздался рёв трубы. Приятели допили вино и поспешили ко входу на стадион, влившись в толпу возвращающихся с перерыва зрителей.

Глава V

Круга они достигли только к вечеру. Израненные ветками и мелкими камнями ноги саднили, холод проникал под убогую одежду, безжалостно кусая беззащитное тело, но это удивительным образом не доставляло ни малейшего неудобства. От воодушевления Кинане хотелось петь или кричать. Когда Эйхена сдёрнула с её глаз платок, девушка с трудом сдержала смех.

Высокий круг представлял собой три концентрических круга массивных каменных столбов, установленных на пологом холме неведомым племенем в незапамятные времена. Неподалёку высились снежноверхие Селакские горы, а вокруг шумели сосны и лиственницы Лехейской пущи. Серые сёстры издавна проводили свои обряды в этом месте. Загадочные камни были для них бесполезны, но неведомые строители круга явно разбирались в тайных науках — в этом месте всей кожей ощущалась древняя и дикая сила.

Их уже ждали. Сестры в серых балахонах собрались у алтаря с расколотым пополам серым камнем, тут и там горели смолистые факелы, ярко освещая площадку. Наособицу держалась высокая женщина лет сорока, с гордой осанкой и повелительными манерами. Густые светлые волосы, совершенно не тронутые сединой, венчали гордо поднятую голову, словно корона, большие серые глаза с едва наметившимися морщинками в уголках лучились мудростью и опытом. От остальных её отличали массивный шейный амулет в виде расколотого камня на шнурке из змеиной кожи и деревянный посох, увенчанный черепом медвежонка. Филомена — иерофантида Высокого круга. Её ковен в Селакских горах почитали больше прочих, с ней приходилось считаться даже самой иерофантиде Ордеи. Поймав взгляд Кинаны, Филомена резко отвернулась.

Подле Филомены стояли дриады, возлюбленные спутницы Даяры. Сразу трое — великая честь для посвящаемой. На полголовы выше самой высокой из сестёр, кожа на вид и на ощупь похожая на нежную гладкую кору молодого дерева, вместо волос — причудливые причёски из стеблей и листьев. Кинана вздрогнула, узнав Аэльмеоннэ — старейшую из дриад Селакских гор, хозяйку Пущи, негласную владычицу всех лесов, покрывавших предгорья. Все горные ковены так или иначе чтили Аэльмеоннэ. Не имея никаких титулов и званий, она считалась кем-то вроде верховной жрицы.

У алтаря Эйхена с Кинаной почтительно склонились. Аэльмеоннэ и Филомена о чём-то тихо спорили. Кинана уловила лишь окончание фразы:

— …нет, Филомена. Я не могу приказать тебе, но поверь, будет лучше, если это буду я. Выбор и решение. Понимаешь?

Филомена нехотя кивнула.

— Тогда решено. Ты займёшь место среди прочих. — Дриада повернулась к пришедшим. — Здравствуй, Эйхена. Кого ты привела в круг сегодня?

Аэльмеоннэ была величественна, рядом с ней выглядела чуть ли не девочкой сама Филомена. Светло-коричневая кожа, корона багряных с жёлтыми искрами листьев, глубокие тёмно-зелёные, нечеловечески мудрые глаза словно светятся изнутри, голос журчит то ласковым ручейком, то грозным рокотом вышедшей из берегов горной реки. Немногие из живых существ сравнились бы красотой с предводительницей лесных нимф.

— Кинана, дочь нашей сестры Калаиды, желает идти по пути Даяры неукротимой, непокоряющейся, — ответила Эйхена. — Я знаю её и ручаюсь за неё.

— Калаида, дочь Киниски, была нам хорошей сестрой. Кинана, дочь Калаиды, верно ли, что ты желаешь идти вместе с нами?

— Это верно…

— Что ж, тогда все по местам — и начинаем.

Сёстры начали расходиться. Кинана коротко взглянула на Филомену и слегка усмехнулась. Она знала суть их с Аэльмеоннэ спора и была довольна его исходом.

— Не ожидала меня здесь увидеть? — сказала дриада. — Не могла же я не почтить память Калаиды, хотя бы участвуя в посвящении её дочери.

— Это большая честь.

— Что такое честь и почёт, Кинана? Люди так часто цепляются за эти понятия. Важно действие и его результат, а не тот, кто его совершает. Если человек окажется на плахе, что он предпочтёт: ржавый топор в руках искусного палача или позолоченный меч слабого и неумелого царя? Кто лучше приготовит обед: великий полководец или его повар? Неважно, кто проведёт церемонию. Результат будет один: либо ты будешь посвящена, либо нет. От распорядителя это совершенно не зависит. Почёт — это внешний блеск, но не внутренняя суть. Не давай маловажному взять верх над главным.

— Быть может, суть в том, что ты хорошо проведёшь церемонию, ведь у тебя большой опыт, — дерзко ответила Кинана, не отводя глаз.

— Хорошая попытка, — рассмеялась Аэльмеоннэ, и смех подхватили другие нимфы, — но Филомена и другие сёстры делают это несколько раз в год, а я последний раз была распорядителем ещё до твоего рождения. Это должен был подсказать тебе чистый разум, свободный от ограничений и предрассудков. Разум, выбор и воля, чистые и независимые от внешнего влияния, от чужих предписаний, от чужого мнения, — вот что должно определять твои действия. Только решение, принятое и осуществлённое таким образом, является свободой, а бездействие вопреки принятому решению или, наоборот, бездумный произвол таковыми не являются. Твои разум и опыт — это сито, через которое ты должна пропустить любой выбор. Чем сильнее твой разум, чем больше опыт, тем мельче сито, тем меньше внешнего оно пропустит, не дав ему застить суть. Приняв же решение — действуй. Это та из многих дорог к истинной свободе, которую мы зовём путём Даяры.

— Я запомню это.

— Не запоминай, а обдумывай и соглашайся или не соглашайся по своей воле. Итак, начинаем.

Сёстры выстроились среди стоячих камней, образовав два широких круга, у алтаря остались Кинана, Эйхена и три дриады. Кинана встала справа, Эйхена — слева, Аэльмеоннэ воскликнула:

— Ийэ Дайарэ, эстима, эстенессема! Дайарао аксимос, эстимо, эстенессемо!

— Ийэ Дайарэ, эстима, эстенессема! Дайарао аксихомос, эстимо, эстенессемо! — хором откликнулись сёстры и медленно двинулись вокруг алтаря: внешний круг — по солнцу, внутренний — против.

— Спренсиэ, Дайарэ, эстима, эстенессема! Найимос эйэ, Дайарэ, эстима, эстенессема! — Аэльмеоннэ, воздела руки, и хор отозвался:

— Спренсиэ, Дайарэ, эстима, эстенессема! Найихомос эйэ, Дайарэ, эстима, эстенессема! — Движение хоровода ускорилось.

В руке Аэльмеоннэ словно из воздуха появился шестигранный стилет из полированного светло-коричневого дерева, древесные кольца бежали по клинку завораживающим узором. Дриада вытянула кинжал перед собой, указывая на Эйхену.

— Эйхена, дочь Омы, ручаешься ли ты за ту, кого ввела сегодня в круг?

— Кровью своей. — Эйхена скинула балахон, оставшись обнажённой.

— Свидетельство принято.

Аэльмеоннэ быстрым движением кольнула Эйхену в грудь и подставила лезвие, собирая кровь. Потемневшим от крови стилетом, она взмахнула над алтарём, и красные капли причудливым узором окропили серый камень. Очистив лезвие рукой, дриада повернулась к Кинане.

— Кинана, дочь Калаиды. Желаешь ли ты стать частью круга? Что ты готова пожертвовать для этого?

— Желаю. Жертвую кровь свою! — звонко воскликнула Кинана, скидывая балахон.

— Жертва принята.

Окропив камень кровью Кинаны, Аэльмеоннэ обратилась спиной к алтарю.

— Я Аэльмеоннэ, дочь Иэльниэтиэммо, желаю, чтобы Кинана, дочь Калаиды, стала частью круга, подтверждаю своей кровью.

Кольнув себя в грудь, дриада собрала густую янтарно-жёлтую кровь на клинок, окропила ей алтарь и, воздев руки к небу, прокричала:

---

— Спренсиэ, Дайарэ, эстима, эстенессема! Хом таласхоимо кариэ, Дайарэ, эстима, эстенессема!

Хор повторил за ней, и хоровод снова ускорился. Одна из спутниц Аэльмеоннэ исчезла за высоким камнем и вернулась, ведя за шею крупного серого медведя. Могучий зверь яростно рычал и метался, но тонкие, слабые на вид руки держали крепче стального обруча. Легко, словно это был козлёнок, дриада уложила медведя на алтарь и одними руками прижала зверя к камню.

— Спренсиэ, Дайарэ, эстима, эстенессема! — Стилет Аэльмеоннэ по рукоять вошёл в сердце зверя. — Хом таласхоимо кариэ, Дайарэ, эстима, эстенессема! — Стилет вонзился в горло. — Спренсиэ, Дайарэ, эстима, эстенессема! Хом таласхоимо кариэ, Дайарэ, эстима, эстенессема!..

С каждым возгласом лезвие вновь и вновь погружалось в тушу, а хоровод ускорялся. Чёрная медвежья кровь лилась потоком, дождём стекая с алтаря. Внезапно Аэльмеоннэ замерла, и столь же резко остановился хоровод. Повисла тишина, нарушаемая лишь стуком кровавых капель о каменный пьедестал. С ног до головы покрытая кровью, дриада протянула руку, и одна из спутниц подала большую каменную чашу грубой работы. Наполнив чашу кровавой капелью, Аэльмеоннэ протянула её Эйхене. Та в молчании выпила шестую часть, дав крови стечь на подбородок и на грудь, и вернула сосуд дриаде. Так же беззвучно дриада передала чашу Кинане, выпила сама и поочерёдно угостила каждую из своих спутниц. Затем Аэльмеоннэ вручила остаток жертвенной крови Кинане.

— Кинана, дочь Калаиды, — торжественно сказала она, — ты знаешь, что составляет путь Даяры, иначе ты не стояла бы здесь. Шесть столпов. Назови их!

— Чистый разум, независимый выбор, свободная воля, осознание изменений, добровольное подчинение и добровольное неповиновение.

— Да. Такова мудрость Даяры, и долог путь её постижения, но необязательно идти по нему одной. Ты пришла обрести спутников, и тебе не будет отказано. Отдай эту чашу той, которая разделит с тобой мудрость и вместе с тобой пройдёт первые шаги. Сделай выбор собственным разумом, свободно и независимо, добровольно подчинись, прими добровольное подчинение, осознай изменения, управляй ими, и, если сделаешь всё как должно, Даяра неукротимая, непокоряющаяся примет тебя. Это трудно, но, если не ошибёшься с выбором, твоя спутница тебе поможет. Если ошибёшься, твой шаг может быть не сделан. Возможность даётся лишь однажды, поэтому выбирай мудро. Сёстры, приблизьтесь!

Оба круга сомкнулись, образовав один хоровод, медленно двигающийся вокруг алтаря. В свете факелов перед Кинаной одно за другим проходили лица сестёр — и незнакомые, и знакомые с детства, с тех самых пор, как её мать Калаида ввела трёхлетнюю Кинану в круг. Вот Немия, подружка детских игр, всего на пару лет старше неё самой. Вот старая Эмфо, маленькая Кинана спросила её: «Почему дриады не боятся огня, он же для них опасен?» — и получила ответ: «А ты не боишься огня. Неужели считаешь, что для тебя его поцелуй безвреден?» Следом шла Клео, потом Сатия, Нима, Оропа. Выбор был сделан, но, глядя в проплывавшие мимо лица, Кинана проверяла своё решение. Наконец она тряхнула головой и вручила чашу крови той, кого избрала.

— Филомена, дочь Маи, приблизься, ты избрана, — произнесла Аэльмеоннэ.

Иерофантида вздрогнула и рассеянно приняла чашу. Под строгим взглядом Кинаны Филомена сбросила балахон и обнажённая вышла к алтарю. Развернувшись к нему спиной, она осушила чашу до дна.

— Эвкрохомос эхто, Дайара, эстима, эстенессема! Выбор сделан! — сказала Аэльмеоннэ.

— Эвкрохомос эхто, Дайара, эстима, эстенессема! — произнесли остальные.

Дриада кивнула.

— Теперь разделим трапезу перед последним испытанием.

Круг распался. Несколько сестёр сняли с алтаря медвежью тушу и принялись разделывать её для трапезы. Другие расстелили на земле огромное шестиугольное покрывало серого цвета и расставили на нём грубую деревянную посуду. Кинану, Филомену и Эйхену с ног до головы омыли ледяной водой и одели в светло-серые балахоны. С первыми звёздами сёстры, подогнув под себя ноги, расположились вокруг покрывала: шесть участниц церемонии — по углам, прочие — между ними. На каждом углу установили по большому блюду жареной медвежатины и простому глиняному кувшину. Середину «стола» занимал расколотый камень, в точности такой же, как на алтаре.

По знаку Аэльмеоннэ каждая участница церемонии взяла с блюда кусок мяса, положила его на тарелку и вручила соседке справа, та передала мясо следующей и так дальше, пока каждая сестра не получила свою долю. За мясом последовали деревянные чаши с прозрачным зеленоватым напитком. Талаксион — пьянящий эликсир из горных трав, чей секрет издавна хранили серые сёстры. Трапеза проходила в молчании, но Кинана чувствовала себя веселее, чем на любом из пиров в отцовском дворце. Горький талаксион наполнял душу радостью, тело казалось лёгким, словно пушинка, а жёсткое мясо, жаренное с солью и сушёными травами, было вкуснее лучших блюд кахамца Ахзеса, старшего повара отца Кинаны, известного своим чревоугодием.

Осушив первую чашу, сёстры наполнили по второй и поднялись.

— Время пришло, — сказала Аэльмеоннэ. — Скоро госпожа испытает тебя. Филомена, дочь Маи, ты избрана. Ей будет нелегко, и твоя ответственность велика. Помни об этом. Лаийфос, Дайарэ, талаксойа!

Дриада поднесла чашу к губам, и сёстры повторили за ней. Бросив пустой сосуд на покрывало, Аэльмеоннэ произнесла:

— Все положенные речи сказаны. Проводим ту, что желает ступить на путь.

Идти оказалось недолго, вскоре деревья расступились, открыв взгляду небольшую полянку, притулившуюся к горному отрогу. Кинана увидела чёрный зев пещеры, обрамлённый зелёным мхом, длиннобородыми лишайниками и густо разросшимся плющом. Зелёные лозы свисали с карниза над входом, образовывая нечто вроде завесы.

Филомена молча протянула Кинане руку, и они вошли в пещеру. Тёмный коридор вёл куда-то вперёд и вниз. Едва они отошли от входа на десяток шагов, снаружи донёсся весёлый смех. Кинана знала, что остаток ночи сёстры будут пировать, но всё же вздрогнула, сжав руку Филомены. В ответном пожатии девушка почувствовала теплоту.

Первое время Кинана могла идти, лишь держась за руку спутницы, но вскоре показалось необычное зеленоватое свечение. Оно всё усиливалось, и Кинана поняла, что видит свет от подземных грибов, что тут и там росли на стенах. Этот странный пугающий свет сопровождал их, пока коридор не закончился. Иерофантида остановилась и отпустила руку Кинаны. Пока девушка пыталась хоть что-то рассмотреть, Филомена махнула рукой, и вдоль стен вспыхнули огоньки ламп, тёплый оранжевый свет которых на миг ослепил привыкшие к полумраку глаза. Когда зрение вернулось, царевна увидела небольшую залу, густо обитую медвежьими шкурами. Вдоль одной из стен тихо струился в каменный бассейн небольшой водопадик, к другой притулился дощатый столик с кувшином, парой кубков и большим деревянным ящиком, а посередине раскинулось огромное, покрытое мехами каменное ложе с расколотым камнем в изголовье. В пещере было неожиданно тепло. С любопытством осмотревшись, царевна обернулась к Филомене.

— Итак, ты разделишь со мной мудрость?

— Тебе нужна моя мудрость, — устало вздохнула иерофантида, — или тебе нужно моё тело?

— Мне желанно и то и другое. — Кинана порывисто схватила Филомену за руку. — Филомена, почему с того праздника гор ты меня избегаешь? Думаешь, я ничего не заметила? Все собрания, где дозволяется присутствовать не сёстрам, уже два месяца возглавляет Ида, хотя на встречах сестёр ты была, я узнавала. А сегодня ты хотела распоряжаться церемонией, чтобы я не могла выбрать тебя? Так ведь?

— Кинана, девочка, пойми, — мягко сказала Филомена, отнимая руку, — та ночь была большой ошибкой. Моей ошибкой. То, что тогда случилось, было неправильно.

— То, что тогда случилось, было прекрасно. — Кинана разочарованно отвернулась. — Я, кажется, понимаю, в чём дело. Я тебе не нравлюсь, да? Твоё сердце принадлежит кому-то ещё.

— Кинана, ну что ты! Ты всё неправильно поняла! Моё сердце здесь совершенно ни при чём…

— Значит, я тебе всё-таки нравлюсь. И твоё сердце свободно. Не вижу причин, чтобы его не занять.

— Кинана, я не могу дать тебе что ты хочешь, и дело здесь не в сердце. Прошу, послушай, я старше тебя на двадцать с лишним лет, я была подругой твоей матери и качала тебя на руках…

— Не только подругой. Мне говорили, что именно ты делила с ней мудрость, когда она стала одной из сестёр.

— Это так, но это ничего не значит. Калаида и я не были возлюбленными — мы были сёстрами. Как я могу предать её память? Один раз я уже сделала это и виню себя.

— Но почему ты называешь это предательством?! Чем ты предала память моей матери?! Тем, что сделала счастливой её дочь?! Да, я стала женщиной с тобой, и я благодарю за это Даяру, Аэлин и всех бессмертных! Я была счастлива в ту ночь! А ты, Филомена? Ты была счастлива? Отвечай честно, ведь мы в священном месте!

— Кинана…

— Ответь мне, Филомена, — строго сказала девушка. — Ответь.

— Кинана, я отвечу тебе прямо: я рада, что эта ночь была в моей жизни, но мы не можем продолжать. Я почти старуха, а ты юна и неопытна, такой союз неправилен. Не этого хотела бы для тебя твоя мать.

— Моя мать хотела бы, чтобы я была счастлива, а я счастлива с тобой. Может быть, я и юна, но я не такой уж и ребёнок, как тебе кажется. Я дочь царя и родилась во дворце, а там взрослеют быстро! — Плечи Кинаны ссутулились, голос задрожал. — Я родилась во дворце, Филомена, и всю свою жизнь сплю на постели из острых кинжалов и ядовитых змей. Меня ждёт мало радости впереди — это проклятье царей, плата за власть. И поэтому я не хочу упустить ни одного мгновения счастья! И именно поэтому я желаю быть с тобой!

— Кинана, девочка… — Филомена мягко положила руки на плечи девушки и внезапно со смехом отстранилась. — Теперь я вижу, что ты родилась во дворце, царевна! Ты умеешь хитрить.

Кинана весело усмехнулась.

— Конечно, на мудрую иерофантиду это не могло подействовать, но я должна была попытаться… Однако то, что я сказала, правда. Поэтому если тебе было хорошо тогда, в нашу единственную ночь, и ты хотела бы её повторить, то мы должны сделать это много раз. Поверь мне, так будет лучше.

— Что ж, ты упорна и принимаешь решения своим умом, не подчиняясь чужим словам и обычаям. Даяра будет довольна. — Иерофантида вздохнула. — В любом случае сегодня ты получишь то, чего хочешь, ведь я избрана и разделю с тобой мудрость. Ты готова?

— Да! — радостно воскликнула Кинана, вызвав ещё одну печальную улыбку Филомены.

— Тогда не будем тянуть и приступим к напутствию. Это твоё посвящение, или, как мы его зовём, первый шаг на пути. Посвящение нельзя разбить на части, оно целостно и имеет определённую цель: открыть тебе все стороны Даяры неистовой, непокоряющейся, покровительнице свободной, дикой природы, горных вершин и земных недр. Это должно подготовить тебя к встрече с ней. Ты помнишь шесть столпов, Кинана?

— Чистый разум, независимый выбор, свободная воля, осознание изменений, добровольное подчинение и добровольное неповиновение.

— Правильно. Добровольное подчинение и добровольное неповиновение. У многих это вызывает вопросы, кто-то считает, что свобода и подчинение противоречат друг другу. Это не так. Свобода в том, чтобы повиновение или неповиновение были добровольными, чтобы принимать решение самостоятельно, опираясь на собственный чистый разум. Так устроена природа, всё в ней повинуется естественному ходу вещей не из принуждения, но потому, что это правильно и является наилучшим образом действий. Ничто не остаётся незыблемым, всё постоянно изменяется, но изменяется не произвольно — изменениями движет закон целесообразности. Тот, кто следует путём Даяры, должен действовать именно так. Сегодня ты выбирала, кто из сестёр разделит с тобой мудрость. Кто-то желал быть избранной, кто-то молил Даяру, чтобы этого не случилось, но ни одна не попыталась повлиять на твой выбор и не воспротивилась бы ему. Каждая сестра знает, насколько важно для тебя посвящение, и добровольно поступилась бы своими желаниями, чтобы помочь тебе. Это истинная свобода.

Филомена сбросила балахон, оставшись в одних сандалиях, и Кинана шумно вздохнула. Тело женщины уже несло на себе печать увядания, но влюблённая девушка видела его ослепительно прекрасным: длинные и стройные ноги, высокая грудь, гордая осанка, морщинки на коже почти не видны, а талия лишь немного начала полнеть. Под левой ключицей иерофантиды белел выжженный много лет назад расколотый камень — знак посвящённой сестры. Кинана жадно пожирала Филомену глазами, крепко сжав кулаки.

— И именно поэтому сегодня я готова повиноваться тебе во всём, — грустно усмехнулась Филомена, глядя на взволнованную девушку. — Я покоряюсь добровольно и без принуждения, по собственному решению, независимо от своих желаний, и пусть это станет для тебя примером. Это та мудрость, которую я хочу разделить с тобой.

Кинана порывисто вскочила, и её губы жадно впились в губы Филомены. Она так стиснула объятья, что иерофантида тихо вскрикнула от боли. Не прекращая покрывать лицо, шею и грудь Филомены поцелуями, Кинана с неожиданной для хрупкой девушки силой перенесла женщину на ложе, хотя та была и выше, и крупнее неё.

Они не заметили, сколько прошло минут, часов или дней. Поначалу Филомена держалась скованно, но напор Кинаны заставил её отбросить сомнения. Теперь женщина и девушка, утомлённые и покрытые испариной, лежали, тесно прижавшись, как сказала Ахело Хисская, «единым существом на жертвеннике Аэлин». Они молчали, нежно глядя друг на друга.

— Я… — попыталась произнести наконец Филомена, но Кинана тут же прервала её долгим поцелуем.

— Так что ты хотела сказать? — спросила царевна, оторвавшись.

— Я хотела сказать, что это было прекрасно, — переведя дыхание, выдохнула иерофантида.

— Прекрасно? Это было лучше всего на свете! — воскликнула Кинана, теснее прижимаясь к Филомене. — Но ты так это сказала… Тебя всё ещё что-то беспокоит?

— Именно: меня беспокоит, что ты так считаешь. Ты ещё не была ни с мужчиной, ни с другой женщиной, ни с кем, кроме меня, а уже судишь о том, лучше всего это или нет. Боюсь, я повлияла на тебя своей несдержанностью.

— Филомена, мне не нужны ни мужчины, ни женщины — никто, кроме тебя, — горячо прошептала Кинана.

— Мне самой стыдно от того, насколько я этому рада… Надеюсь, Калаида простит меня, когда мы встретимся в чертогах Урвоса.

— Ты сказала правду? Вы с мамой не были возлюбленными?

— Нет, что ты. Мы с ней делили ложе лишь однажды, на её посвящении, и для неё это была необходимость. Признаюсь честно, я хотела, но Калаиду привлекали только мужчины. Слышала бы ты, как она говорила о твоём отце, ещё когда свадьба с царевичем казалась чем-то невероятным: какой он сильный, какой смелый, как умно рассуждает о Мидонии, как ловко сразил медведя одним копьём… — Филомена тепло улыбнулась, вспоминая. — Да… Я так ревновала тогда, я ведь была такой же, как ты, это Калаида всегда была мудрой и рассудительной. А уж когда я услышала, что твой дед Антипп добился обручения дочери с царевичем, я думала, с ума сойду. Как видишь, я не отличалась большим умом.

— Как и я сейчас, — рассмеялась Кинана. — Филомена, я люблю тебя…

— Я знаю, девочка, знаю. Видят боги, я противилась как могла, но у меня больше нет сил на это.

— Значит, мы будем вместе и после того, как выйдем отсюда?!

— Если будет на то воля Даяры, — вздохнула иерофантида.

Радостно взвизгнув, Кинана бросилась целовать Филомену.

— Кинана, да постой же ты! Уже проходишь посвящение, а ведёшь себя как дитя. В конце концов, может, это и к лучшему, может, это та мудрость, которую я должна отсюда вынести?

— Любимая, ты не пожалеешь об этом, — убеждённо прошептала царевна, ещё раз целуя иерофантиду. — Послушай, а что теперь? Неужели это и есть разделение мудрости?

— Только часть. Или ты думала, что на этом посвящение закончено?

— Не знаю. Мне ведь должна была открыться Даяра, но мне не кажется, что это случилось.

— И ты совершенно права. Я разделила с тобой мудрость, дав пример добровольного подчинения. Теперь ты должна доказать, что восприняла её. Если да, Даяра откроется тебе. Это последняя и самая сложная часть церемонии. Ты готова или хочешь ещё отдохнуть?

— Я готова.

— Тогда начнём. Только что я подчинялась тебе, теперь твоя очередь подчиниться мне. Ты должна сделать это добровольно и с чётким осознанием того, зачем ты это делаешь, иначе всё будет напрасно. Ты согласна?

— А это будет так же приятно, как мои приказы? — улыбнулась Кинана.

— Нет, совсем нет, — не поддержала шутку Филомена. — Ты готова?

— Да.

— Твоё согласие осознанно и добровольно?

— Да.

— Надеюсь, что это так. Прости меня, но всё, что я сейчас сделаю, необходимо. Встань с ложа и подойди к очагу. Хорошо. Теперь повернись ко мне спиной и встань на колени…

Случившееся дальше показалось Кинане странным. Приказы Филомены следовали один за другим, каждый унизительнее и болезненнее предыдущего. Девушка повиновалась безропотно, даже с каким-то неожиданным удовольствием. Помня слова Филомены, она пыталась впитать происходящее и постичь его суть, но ей всё казалось, будто нечто важное, какой-то скрытый смысл ускользает, как солнечный зайчик из ладони.

— Хорошо, — сказала наконец иерофантида. — Теперь подойди к водопаду. Спиной ко мне.

Кинана покорно подошла к краю бассейна. Тёмная вода источала ледяной холод, заставивший девушку зябко поёжиться. Краем глаза царевна увидела, как иерофантида поднялась с ложа.

— Отвернись, — строго сказала Филомена.

Кинана повиновалась, и тут же сильная рука грубо стиснула ей волосы, едва не вырвав их с корнями. Прежде чем девушка успела что-то сообразить, её силой окунули головой в бассейн. Ледяная вода обожгла кожу, лёгкие свело удушьем, царевна в панике забилась в руках Филомены и стала биться ещё сильнее, почувствовав дикую боль в паху. Страх и неожиданность словно лишили Кинану рассудка. Не помня себя, она билась, как птица в клетке, как вдруг что-то словно щёлкнуло в голове, и паника сменилась пугающей ясностью мыслей и яркостью ощущений. Кинана словно слилась со всем, что её окружало. Она видела и себя, и Филомену частью единого целого со всей массой камня, земли и воды над ними, под ними и вокруг них. Девушка заворожённо наблюдала за этими ощущениями, даже не думая, как получается так долго оставаться без воздуха и почему острая боль и лютый холод кажутся естественной частью её самой.

Внезапно всё закончилось. Резким движением Филомена вытащила голову девушки из бассейна — Кинане показалось, что именно так чувствует себя рыба, покидая воду. Жадно вдохнув воздух, царевна повернулась к Филомене… к тому, что недавно было ею. Нависавшее над девушкой существо имело черты Филомены, но было на две головы выше. Серая, словно камень, кожа, нечеловечески длинные руки, верхнюю губу оттопыривают звериные клыки. При женской груди и округлых бёдрах существо обладало мужскими признаками такого размера, что им позавидовали бы и сатиры с изображений художников и скульпторов. Серые, словно клубящаяся туча, лишённые зрачков глаза затягивали в неизмеримые глубины. При всей своей неестественности существо показалось Кинане непредставимо прекрасным.

Легко подхватив Кинану на руки, существо перенесло её на ложе, и они предались любви так страстно, что с этим не шло ни в какое сравнение даже случившееся между ней и Филоменой. Это было мистическое исступление, полная утрата рассудка; Кинана яростно кусала губы существа, до крови царапая его кожу, оно отвечало тем же, и невозможно было понять, кто из них овладевает другим. Царевна перестала чувствовать, где верх и где низ, что находится под ней и вокруг неё. Кроме них двоих, в мире не осталось ничего.

Всё изменилось. Исчезло ложе, исчезла пещера, исчезла даже сама Кинана. Остались лишь мысли, формирующие чувства и ощущения. Тьма и свет — лишь воспоминание о тьме и свете, краски и формы — мысль о том, какими они должны быть, страсть и вожделение — мечта о страсти и вожделении. Кинана плыла сквозь лимб, слившись со своим любовником… или любовницей? Существо заглянуло в лицо Кинане, и девушка увидела, что оно тоже изменилось. На Кинану смотрела грозная и прекрасная женщина. Смуглая кожа, грубоватые черты, слегка приплюснутый нос, растрёпанные каштановые волосы с запутавшимися в них листьями и веточками. Не изменились лишь глаза: без зрачков, серые, как грозовая туча, и бездонные, как океан.

— Кинана… — От звуков густого и глубокого женского голоса вибрировали кости, тряслась сама земля. — Кинана…

— Госпожа! — благоговейно простонала девушка.

— Ты ищешь мудрости, и ты достаточно сильна, чтобы выдержать её. Сильнее, чем ты думаешь сама. — Каждое слово заставляло Кинану содрогаться. — Твоя судьба задумана причудливо, но ничья судьба не определена до конца. Нить в твоих руках, множество нитей, хватит ли сил удержать все? Возьми то, зачем пришла, и распорядись этим как знаешь…

Голова Кинаны словно взорвалась от множества слов и картин, возникших внезапно и одновременно. Тянется серая с красным нить, всё новые и новые нити вплетаются в неё, становясь единым целым… Змея стрелой выскакивает из кустов, распахивая омерзительную пасть… Нить истончается, вот-вот разорвётся… «Сталь, слёзы и решение», — шепчет в уши навязчивый голос… Две дороги: одна в багровую тьму, другая к сияющему свету… Закутанная в погребальный саван женщина с лицом Кинаны стоит у двери склепа, глядя на разгорающееся пламя костра… Нить становится толще и крепче… «Кровь, боль и решение», — шепчет голос… Пылают дома, плачет ребёнок, удушающий дым поднимается к небу… «Страх, ненависть и решение…» Громадная волна стеной нависает над белокаменным городом, но серая птица взлетает со стены, исчезает в пучине, и волна застывает… Нить истончается, становится почти не видна… Тьма и свет свернулись в клубок… Трижды проклятая, трижды предавшая, трижды благословенная, трижды принявшая жертву — однажды прощённая… Решение… Ослепительная вспышка света выжгла глаза, и наступило ничто…

Кинана очнулась, и мучительная боль в сведённом судорогой теле сорвала с губ слабый стон. Холод пронизывал насквозь, тело покрылось инеем, под действием тепла превращающимся в капельки воды. Спину давил жёсткий камень, не давая вздохнуть.

— Она здесь, сёстры, — словно издалека послышался звук, похожий на голос Аэльмеоннэ.

Кинана почувствовала, как её подняли, на плечи легло что-то тяжёлое и тёплое. Не без труда протиснув горлышко фляги меж стиснутых от холода губ, в Кинану влили какую-то обжигающую жидкость, и девушка судорожно закашлялась. Зрение возвращалось постепенно, появились очертания знакомой пещерной залы и ложа, где она предавалась любви сперва с Филоменой, а потом неведомо с кем. В зале было не протолкнуться, кажется, здесь собрались все сёстры ковена. Кто-то заботливо накрыл Кинану сброшенной с ложа шкурой.

— Ч-что т-такое? — с трудом пробормотала царевна. — Я прошла посвящение?

— Не просто прошла. — Аэльмеоннэ, обычно невозмутимая, казалась взволнованной. — Твоё тело не тронут металл и огонь, ты уже благословлена и отмечена.

Дриада указала на левую ключицу Кинаны, и царевна увидела знак расколотого камня, такой же, что и у других сестёр. Хотя нет, не совсем такой же — не белый, а тёмно-серый, почти чёрный. Казалось, знак не наложен на кожу, а прорастает изнутри. Форма и рисунок неуловимо отличались от обычного изображения символа Даяры.

— Так не у всех? — спросила Кинана, вызвав растерянную улыбку дриады. Такую Аэльмеоннэ Кинана видела впервые.

— Ты даже не представляешь, насколько не у всех. Последний раз такое случалось очень давно…

— Почему? — начала девушка, но дыхание внезапно пресеклось, и она не закончила вопрос.

— Почему? — Аэльмеоннэ вздохнула. — Об этом знает лишь Непокоряющаяся, ясно одно: ты отмечена великой жертвой.

— Жертвой? Какой жертвой? — удивилась Кинана, лишь сейчас заметив жалость во взглядах сестёр.

Дриада промолчала, глядя куда-то за спину девушки. Кинана проследила за её взглядом, и своды пещеры сотряс крик горя.

Филомена лежала на спине, сложив руки на груди. Огромные серые глаза остекленевшим взглядом смотрели в потолок, на мраморно-белом лице застыло умиротворённое выражение. Могло показаться, что женщина просто спит, но её обнажённое тело было неподвижно и холодно, словно камень. Филомена, дочь Маи, иерофантида ковена Больших Камней была мертва.

Глава VI

— …двадцать человек убито, точное количество раненых неизвестно, многие ушли сами или их унесли. На площади подобрали пятнадцать человек. Жрецы говорят, пятеро не доживут до утра.

Маленький человечек с круглым брюшком и пегой бородкой — ишшакум, иначе градоначальник Нинурты — прервался и нервно глянул на непроницаемое лицо царя, но тут же опомнился и торопливо продолжил доклад. По его лбу и толстым щекам текли крупные капли пота, было видно, как мучительно ему хочется утереть лицо.

— Сейчас, о царь царей, площадь полностью очищена от толпы. Строители приступили к починке мостовой и повреждённых зданий. Твой недостойный слуга с одобрения совета выделил из городской казны всё, что требуется, и отрядил на помощь три сотни городских рабов. К утру всё будет исправлено.

Энекл и Диоклет вошли, когда градоначальник уже почти закончил. Оба выглядели совсем неподобающе для дворца. Густой слой пыли покрывал их одежду, а на ногах Диоклета так до конца и не засохла чёрная маслянистая кровь. Эйнемы бросились во дворец, едва установился хоть какой-то порядок, а Эн-Нитаниш исчез с площади ещё раньше. Теперь он с отсутствующим видом мялся неподалёку от трона. Вельможа также явился в доспехе, но нашёл время почиститься и привести себя в порядок. Курчавые чёрные волосы, лоснясь от умащений, спадали на плечи красивой волной, а пышный нагрудник сверкал, отражая льющийся через широкие оконные порталы свет.

Малый зал для приёмов полнился людьми. Вдоль стен выстроились военачальники, вельможи, весь городской совет Нинурты и царские любимцы, выделяющиеся роскошью и пестротой одежд. На резном палисандровом троне восседал сам царь Нахарабалазар — хорошо сложенный мужчина с гордым лицом смугло-золотистого оттенка, какой мидоняне почитали наиболее красивым и благородным. Одежда царя отличалась вычурным изяществом, чёрные волосы и борода были завиты, уложены в сложную эйнемскую причёску и умащены благовониями, на голове сверкала лёгкая золотая диадема с россыпью кроваво-красных рубинов.

Справа от царя, в кресле из слоновой кости, восседала по-эйнемски одетая женщина с неплотной вуалью на горделиво вскинутой голове. Артимия — царица-мать, в прошлом знаменитая гетера из Иола, а впоследствии жена царя Нахарахаддона. Некогда её красоту воспевали лучшие поэты, первейшие из мужей Эйнемиды добивались её благосклонности, а правитель Мидонии совершил ради неё больше глупостей, чем за всё время царствования. Чтобы заполучить свою красавицу, он едва не объявил войну Иолу, но, к счастью для иолян, Артимия согласилась принадлежать царю царей при условии, что войдёт в его дом одной из полноправных жён, что и было исполнено — к ярости мидонийских вельмож, чьих дочерей приравняли к чужеземной блуднице. Так Артимия из Иола вошла в легенды как женщина, чья красота едва не развязала войну, и как гетера, ставшая царицей. Её историю представляли на театральных орхестрах, а современники дали ей прозвище Исмена, в честь легендарной красавицы, из-за которой сыновья царя Мелея затеяли братоубийственную рознь.

За спиной царицы-матери расположились два могучих мужа, одновременно похожие и непохожие друг на друга: светлокожий и светловолосый эйнем и смуглый одноглазый мидонянин с уродливым шрамом на лице. Каллифонт, сын Алкмета — некогда главарь наёмного отряда, ныне же верховный военачальник, и Эшбааль хаз-Гуруш — начальник пешей стражи, вдохновитель заговора, усадившего Нахарабалазара на трон. Шрам на лице Эшбааля оставил топор неистового царя Ушшурбалиссара в ночь, когда младший из сыновей Нахарахаддона Мудрого пришёл к власти.

— Повелитель шести частей света, явился тот, кто ослушался тебя и поднял руку на твоих слуг.

Неприятный скрежещущий голос прозвучал негромко, но шум в зале тут же стих, и все обернулись на вошедших. Толпа раздалась, словно стая мелких рыбёшек перед хищным тунцом, и вперёд вышел коренастый мужчина в тёмных одеждах, резко отличавшихся от пёстрых нарядов придворных. Неровный череп, слегка покрытый тёмным пушком, чёрная с проседью густая щетина, крючковатый нос и заострённые уши придавали его облику нечто обезьянье. При взгляде на Энекла с Диоклетом его маленькие, глубоко посаженные глазки полыхнули такой злобой, что, несмотря на жару, захотелось зябко поёжиться. Этот взгляд наводил на мысли о могильном холоде тюремных подвалов.

— Вот как! — Царь резким взмахом руки отпустил чиновника, и тот скрылся в толпе придворных. — Подойдите и отвечайте. Как вы посмели помешать моему приговору?

Энекл и Диоклет поклонились, как это было принято у эйнемских командиров: достаточно низко, но с достоинством и без архенского раболепия. Энекл кинул быстрый взгляд в сторону Каллифонта, удостоившись ободряющего кивка. Он понял, что их дело уже представлено царю, и отнюдь не в лучшем свете.

— Великий царь, да продлится твоё царствование долгие годы, — подчёркнуто спокойно ответил Диоклет. — Я не могу поверить, что кто-то осмелился лгать тебе, но, боюсь, это случилось. Правосудие исполнено, осуждённый тобою на смерть мёртв, и мы сделали для этого всё возможное. Посмотри на наши одежды: на них грязь и кровь. Их вид говорит о нашем усердии лучше любых слов.

— Как смеешь ты лгать, чужеземец?! — Голос похожего на обезьяну придворного дрожал от злости. — Ты самовольно облегчил участь изменника, ты поднял меч на слугу царя! За такое преступление с тебя сдерут кожу и прибьют её к стене!

— Кто из нас дерзок, высокородный Саррун? — Диоклет был спокоен, точно речь шла о погоде за окном. — Я, ответив на вопрос повелителя, или ты, посмев говорить вместо царя царей?

Лицо Сарруна исказила гримаса ярости. Он было открыл рот, но сдержался — брань в присутствии царя была бы уж подлинным святотатством. Саррун смолчал, но тяжёлый взгляд, брошенный на Диоклета, стоил любых слов. Высокородный Саррун из рода Болг, первый смотритель царских тюрем и узилищ, не прощал оскорблений, а слава о нём ходила такая, что многие скорее предпочли бы иметь врагом самого царя, нежели его слугу.

— Саррун, почему ты говоришь за меня? — покосился на вельможу царь. От выражения Саррунова лица немного неуютно стало, кажется, даже повелителю шести частей света.

— Царь царей, мне нет прощения. — Саррун низко склонился. — Я достоин наказания, но верному слуге не сдержать гнев, когда законы государства в пренебрежении и воля повелителя шести частей света не исполнена.

— И это говорит тот, кто сам пренебрёг волей повелителя, чтобы потешить свою злобу. — Закутанная в вуаль голова Артимии повернулась в сторону Сарруна. Грудной, низкий, с лёгкой хрипотцой голос не отличался ни красотой, ни мелодичностью, но от него перехватывало дыхание у всех без исключения мужчин. Танец голоса — почти неизвестное вне Эйнемиды искусство, в той или иной степени знакомое всем посвящённым Аэлин. Царица-мать — бывшая гетера священного братства богини — владела им в совершенстве.

— Мать царственного сына, Саррун из рода Болг никогда не пренебрегал волей повелителя шести частей света. — Видимая учтивость стоила Сарруну немалых усилий. Их с Артимией взаимная неприязнь началась очень много лет назад. Поговаривали, что дело здесь в некоей тайной истории, но говорили очень тихо. Распускать слухи о матери царя и первом смотрителе царских тюрем и узилищ — не самый приятный способ свести счёты с жизнью.

— Ты хочешь сказать, что я лгу, Саррун?

— Я не могу себе это даже представить. Царица Артимия никогда не лжёт, это известно каждому… Если я ошибся, прошу, скажи мне в чём.

— А ты и впрямь не понимаешь? Я считала тебя умным человеком. Может, моему сыну следует поискать кого-то более толкового на твоё место?

— Если пожелает царь царей, я сам с радостью оставлю свою должность… — начал было Саррун, но тут терпение царя иссякло. Громко хлопнув в ладоши, он сердито воскликнул:

— Довольно! Только я здесь решаю, кому какое место занимать! Каждый будет делать, что повелел я, пока я не решу иначе!

Он гневно обвёл взглядом присутствующих и, удовлетворённый покорным молчанием, продолжил:

— Вернёмся к делу. Вы двое обвинены, что скажете?

— Великий царь, твоя достойная мать — мудрейшая из женщин, она сразу указала истинную причину. Когда обсуждалась участь преступника, ты велел избрать для него достойную казнь. Твоё распоряжение не исполнили, поэтому произошли беспорядки и погибли люди.

Сарруна вновь скривился, но на сей раз сумел взять себя в руки. Царь медленно обернулся в его сторону:

— Саррун, ты хочешь что-то сказать?

— Да, повелитель, хочу. Чужеземец лжёт. Ты повелел избрать для изменника достойную его преступлений казнь, и это было сделано.

— Тебе велели казнить его без лишнего шума, а ты устроил мерзкое представление! — вмешался в разговор Эшбааль.

Энекл вспомнил упрямо ходившие по Нинурте слухи, что Эшбааль — настоящий отец Нахарабалазара. Так это или нет, но молодой царь действительно не мог похвастаться орлиным носом — семейным признаком рода Харз. Оба сына Эшбааля, хоть и были обласканы, получили должности вдали от столицы. Не для того ли, чтобы не дать сплетникам возможности слишком часто сравнивать их с царём?

— Повелитель шести частей света велел подвергнуть изменника достойной казни, таковы были его слова в точности, — ответил Саррун. — Немногие из положенных наказаний достойны его проступков, но и их мне запретили выбрать — что бы ни двигало теми, кто присоветовал царю повелеть так. Мне пришлось потрудиться, чтобы дать изменнику то, что он заслужил, и доставить удовлетворение повелителю шести частей света.

— Внутренности твоего подданого на глазах толпы пожрал отвратительный червь. Ты получил удовлетворение, сын мой? — холодно спросила Артимия.

— А что ты предлагаешь, мать? Или нужно было его наградить за измену? Кто умышляет против царя, должен быть наказан — таков обычай.

— И после этого наказания на площади твоей столицы, на глазах чужеземцев, случился безобразный бунт, о чём и предупреждали те, кто советовал не затягивать с казнью. Твой враг умер бы в любом случае, но теперь, вместо того чтобы превозносить царя за милосердие, его станут ненавидеть.

— Это не говоря об ущербе для казны, владыка. На восстановление всех разрушений потребуется не менее таланта золотом, — заметил сухой старик в простом серо-голубом одеянии и белом войлочном колпаке.

Мал-Элай, прозванный Укротителем Монет, верховный хранитель царских подвалов, ключей и убранств — говоря проще, главный казначей, — занимал этот пост с незапамятных времён. На его заманчивую должность почти не находилось соискателей. Даже самые глупые и самые алчные понимали: без старого Укротителя Монет с его умением добывать золото из воздуха царская казна при нынешних расходах на увеселения и строительство вскоре покажет дно. Отвечать за это не хотелось никому.

— Важно ли золото, когда речь идёт о жизни повелителя? — сказал Саррун. — И стоит ли заботиться об этих бунтовщиках? Сброд посмел выразить недовольство решением господина, они открыто славили изменника! Наилучшим решением было бы посадить каждого из этих крикунов на тупой кол и расставить вдоль Хуррумской дороги!

— Высокородный Саррун прав! — воскликнул смуглый молодой человек в золотом оплечье начальника конной стражи. — Никто не смеет перечить повелителю, тем более чернь! Владыка, прикажи, и мои люди немедля отправятся на площадь, чтобы схватить мятежников.

— То будет подвиг, достойный великого героя, Бурруш, ведь на площади уже нет никого, кроме уборщиков, — сказал Эшбааль, и собравшиеся рассмеялись.

Молодой человек вспыхнул от злости, но вступать в перепалку поостерёгся.

— Не волнуйся, мой дорогой Бурруш. — Царя, по-видимому, развеселило замечание Эшбааля, его голос зазвучал спокойнее. — Хоть твоё рвение и запоздало, мятежники получат что заслужили. Соответствующие распоряжения уже даны.

При этом замечании многие из придворных обеспокоенно переглянулись, гадая, что бы это могло значить.

— Да, — продолжил царь, — негодяи, что дерзнули проявить неуважение ко мне, скоро будут наказаны, изменник также получил по заслугам. Я удовлетворён, но ты Саррун, — вельможа тут же изобразил смирение, — ты впредь не смей принимать такие решения без моего ведома. Всегда следует тщательно обдумывать последствия.

— Моя вина безмерна, повелитель, я достоин наказания. — Саррун склонил голову. Раскаяния в его голосе не слышалось, но царь предпочёл этого не заметить.

— Это мы обсудим позже. — Он величественно махнул рукой. — Сейчас у нас есть более важные дела.

— Будет ли мне позволено сказать, о повелитель шести частей света? — почтительно спросил один из придворных, изящный молодой человек, прекрасный лицом и стройный, как кипарис.

С первого взгляда можно было принять его за девушку: длинные волосы завиты и напомажены, подбородок тщательно выбрит, кожа лоснится от притираний, одежды и украшения подобраны по самой последней моде. Он стоял рядом с Сарруном, и не верилось, что разодетый, словно куртизанка, юноша и коренастый обезьяноподобный мужчина в тёмном могут иметь нечто общее. Тем не менее это было так: молодой человек приходился Сарруну сыном.

— Говори, Шалумиш, — благосклонно кивнул Нахарабалазар.

— Возможно, мой достойный отец и впрямь перестарался, стремясь услужить. — При этих словах на лицах многих придворных появились усмешки. — Возможно, он был излишне ревностен и тем доставил неудовольствие, о чём я скорблю, но он не нарушил законы царства. Верно или неверно был назначен приговор, но он был утверждён, и царский глашатай огласил его. Тем, кто прервал назначенную казнь, положена кара.

— Да, это так. — Царь задумчиво взглянул на эйнемов. — Диоклет и впрямь нарушил закон, а значит, должен быть наказан. Не так ли?

— Не только он, — зло бросил Саррун. — Другой чужеземец был его сообщником, он угрожал оружием твоим слугам. За это надлежит варить в масле, пока мясо не отойдёт от кости.

— Мои воины сделали всё, чтобы исправить твою глупость, Саррун! — взорвался Каллифонт. — Можешь не рассказывать про свою верную службу царю — каждая собака знает, из-за чего ты это устроил. Твой сынок…

— Ты забываешься, Каллифонт, — строго сказал царь.

— Я сожалею, повелитель. — Каллифонт почтительно склонил голову. — Я сожалею, но это правда. Саррун ненавидел старика, и все беспорядки начались только из-за этого. Не вмешайся мои люди, кто знает, что ещё могло произойти. Они действовали правильно и достойны не порицания, но похвалы!

Подбоченившись, Каллифонт грозно посмотрел на Сарруна. Законы или не законы, но никакие варвары, пусть они хоть трижды цари, не смеют посягать на его, Каллифонта, сына Алкмета, людей, иначе все его знаки отличия не стоят и медного обола. Каллифонт и Саррун замерли друг напротив друга, словно готовые к схватке поединщики, зачем-то надевшие вместо доспехов придворные наряды.

— К тому же они проявили достойное милосердие. Преступники должны быть наказаны по мере вины своей, но излишняя жестокость неугодна Совершенным, — добавил почтенный длиннобородый старец с посохом верховного жреца, чьи худые плечи украшало роскошное оплечье дома Малу, — новый иллан, сменивший на этом посту Нан-Шадура.

Не ожидавший нападения с этой стороны, Саррун гневно воззрился на старца.

— Какое может быть милосердие для изменника, угодный Шестерым Элкилу? — почтительность, предписанная при разговоре с избранником Совершенных, далась Сарруну заметно нелегко. — Нан-Шадур замышлял против владыки — есть ли преступление страшнее? Какое наказание за него назовут чрезмерным?

— То, которому не подобает подвергать посвящённого Совершенным, — с достоинством ответил Элкилу, и сразу стала ясна причина, толкнувшая жреца перечить грозному Сарруну. Смерть Нан-Шадура вознесла его, но судилище над жрецом и позорная казнь не могли прийтись по нраву его преемнику. Элкилу и прочие священники слишком легко могли представить на месте Нан-Шадура самих себя.

— Но послушай, обильный знанием, то, что Нан-Шадур был удостоен высших почестей, делает его проступок ещё более тяжким. — Сын Сарруна незамедлительно поспешил на выручку отцу. — Он опозорил свой сан и бросил тень на всё жречество…

— Нельзя бросить тень на святое жречество Совершенных, и не пристанет позор к священному званию иллана! — грозно вскричал Элкилу, ударив посохом в пол. — Как смеешь ты кощунствовать, мальчишка?

Он испепелил взглядом бормочущего извинения Шалумиша, после чего обратился к Сарруну:

— Тело, помазанное елеем, благословлённым именами Совершенных, и омытое в водах священного озера Кибал, что напоено слезами благодетельной Инар, не должно быть осквернено пастью твари из чужеземных болот. Или ты не знал этого, высокородный Саррун?

— Мог ли я знать это, многомудрый Элкилу? Таких предписаний нет ни на Камне Марузаххатараза, ни в Книге Вразумления и Наказания!

— Конечно нет, ведь эту казнь придумал ты сам. И, видимо, изучал священные поучения без должного усердия, иначе бы не совершил такого святотатства. Повелитель шести частей света, от имени собрания посвящённых высшей ступени я прошу внести эту казнь в списки как неугодную Совершенным и дозволительную только для рабов и чужеземцев. Сарруну надлежит пройти очищение в храме. Чужеземцев пусть казнят, ибо они нарушили закон, но их смерть должна быть лёгкой, ибо они, хоть и без умысла, воспрепятствовали скверне. Таков мой совет.

Каллифонт возмущённо вскинулся, но его остановил взмах руки царя. Задумчиво посмотрев на жреца, затем на Артимию, на Сарруна с Каллифонтом и, наконец, на Энекла с Диоклетом, Нахарабалазар сказал:

— Что ж, это хороший совет. Списки мы изменим, и Саррун пройдёт очищение. — Он коротко взглянул на Сарруна, и вельможа покорно склонился. — Что до Диоклета и Энекла…

Царь долгим взглядом посмотрел на Каллифонта, и тот не выдержал:

— Повелитель, мои люди поступили так из-за обстоятельств, они остановили бунт!

— Я это понимаю, Каллифонт, но закон-то нарушен, а царь обязан соблюдать законы. Есть ли у меня иной выход?

— Сын мой… — начала Артимия, но её прервал громкий выкрик:

— Они не нарушали закон!

Все оторопело обернулись на дерзкого — и удивились ещё больше, поняв, что кричал Эн-Нитаниш. Вельможа был бледен и необычайно возбуждён, его голос дрожал, но он старался не опускать взгляда.

— Что ты хочешь сказать, Эн-Нитаниш? — поднял бровь царь. — Если они не нарушали закон, то кто это сделал?

— Это сделал я! — сказал, будто прыгнул в омут, и изумлённый шёпот пронёсся по залу.

— Послушай, всем известна твоя доброта, — сухо сказал Нахарабалазар, — но и это не оправдывает лжи. Я прекрасно знаю, что произошло сегодня утром: преступника убил Диоклет, а другой ему помогал.

— Так и было. Они сделали это по моему приказу. Ты назначил меня главным, а значит, они были обязаны меня слушаться!

— Позволь сказать, владыка, — вмешался Саррун, которого просто распирало от бешенства. — Всё это было выдумано только что, иначе тебе донесли бы об этом. Кто может доказать, что это не ложь?

Вельможа посмотрел на Эн-Нитаниша так, что и у самого смелого ослабли бы колени, но тот встретил взгляд страшного Сарруна с удивительной безмятежностью. Никогда ещё мужество молодого придворного не подвергалось таким испытаниям, но он совсем не выказывал страха. Его глаза возбуждённо горели, точно у пьяного.

— Это может подтвердить начальник стрелков, он был там. Я командовал казнью, и я в ответе за то, что произошло. Я сделал то, что было нужно! Я это сделал, я должен отвечать!

Пожалуй, явись во дворец сам солнцеокий Ушшур, с супругой Тишшей одесную и во главе всей своей небесной свиты, все вряд ли бы удивились сильнее. Эн-Нитаниша было не узнать: его лицо, сбросив привычную устало-надменную мину, казалось ликом вдохновенного пророка. Энекл, покомандовав не одним десятком и даже не одной сотней таких вот юнцов, видел похожие лица много раз и прекрасно знал, что это значит. Истерика — страшное дело, если вовремя не надавать пощёчин и не вправить мозги. К большому сожалению, бить по щекам вельможу, да ещё перед самым троном, приличия позволяли навряд ли. Оставалось лишь молить Тахайю непостижимую, безумноокую не дать парню сорваться на глазах у всей этой своры. В конце концов, он за них заступился, а что вот-вот свалится в припадке — ну, так не виноват же он, что родился варваром.

— Мой царь, — прокашлявшись, нарушил молчание Элкилу, — если дело обстоит так, к поступку высокородного Эн-Нитаниша следует отнестись со снисхождением. Он стремился исполнить свой долг, как это понимал…

Иллан нерешительно умолк, ибо его положение стало действительно щекотливым. Одно дело — безродные чужеземцы, пускай за ними и стоят Каллифонт с Артимией, и совсем другое — отпрыск рода Нухур. Вздумай Нахарабалазар действительно последовать совету иллана, доброжелатели не преминут вывернуть дело так, будто именно Элкилу подбил царя отправить юнца на плаху, и не нужно долго гадать, как поступит высокородный Кулу-Шаш хаз-Нухур, узнав, из-за кого его родной племянник лишился головы. Кровная месть Нухура, да ещё и ввиду ссоры со старейшиной рода Болг, была бы очень некстати. Наоборот, выдать бы вот за этого самого Эн-Нитаниша одну из внучек… Элкилу чувствовал, что ему потребуется вся его мудрость, чтобы выкрутиться из неприятного дела.

— О каком снисхождении ты говоришь, жрец? — вспыхнул Саррун. — Даже если Эн-Нитаниш остановил казнь, он не имел на это права и заслуживает котла. И те, кто его приказ исполнил, тоже! Воля повелителя попрана! Что подумают подданные, если виновные не будут наказаны? Станут подвластные цари и лугали повиноваться владыке, если всякий будет пренебрегать его указами?

Лицо правителя отразило нешуточную внутреннюю борьбу. Диоклет и Энекл были эйнемами, а Нахарабалазар, к неудовольствию многих, страстно любил всё связанное с Эйнемидой. Эн-Нитаниш был его другом. Царь без раздумий помиловал бы всех, если бы не Саррун, вовремя нашедший именно те слова, что заставили его колебаться. Разоблачённый заговор вселил в обыкновенно беспечного царя страх. Энекл чувствовал, что нужен хоть какой-то повод для оправдания, иначе царь может уступить настояниям Сарруна. Как назло, на ум не приходило совершенно ничего.

— Великий царь, — нарушил молчание Диоклет, — прежде чем ты рассудишь это дело, тебе следует знать, что Эн-Нитаниш остановил казнь не для того, чтобы облегчить участь приговорённого, но из благочестия. Мудрый Элкилу-иллан сказал, что осквернение тела жреца противно воле богов и что мы с моим товарищем по незнанию совершили благой поступок. Мы и впрямь не знали об этом, ибо родились далеко отсюда, но Эн-Нитаниш изучал священные книги с детства. Он отдал нам приказ, ибо не мог стерпеть нарушения божественных законов.

— Чужеземец сказал верно! — радостно ухватился за мысль иллан, с умилением глянув на Диоклета. — Семья молодого Эн-Нитаниша славится благочестием. Как видно, юноша был прилежен и должным образом открыл душу священным книгам. Поистине, богоугодно такое усердие в столь юном возрасте и достойно похвалы.

Саррун хотел возразить, но царь прервал его жестом руки.

— Это верно, Эн-Нитаниш? — спросил он. — Ты сделал это ради богов?

Дело снова повисло на волоске, ибо Эн-Нитаниш, и без того изрядно потрясённый, а теперь ещё и неожиданно записанный в благочестивые юноши, растерялся совершенно. Он удивлённо переводил взгляд с царя на иллана и обратно, плохо понимая, чего от него хотят. Повисло опасное молчание, но на помощь пришла царица-мать.

— Сын мой, ты несправедлив, — сказала она. — Мальчик хорошо послужил тебе и богам, но он ещё юн. Погляди, он едва держится на ногах, ты же, вместо того чтобы накормить и дать отдых, пытаешь его вопросами. Конечно же, он сделал то, что сделал, из любви к богам и к тебе — ведь так, Эн-Нитаниш?

Её голос, ласковый и мягкий, но в то же время по-матерински строгий, одновременно и успокаивал, и подбадривал. Дёрнувшись, точно от удара, молодой человек шумно выдохнул и, заворожённо глядя на Артимию, медленно кивнул.

Царь встал так резко, что кое-кто из придворных испуганно вздрогнул. Энеклу неожиданно пришло на ум, что Нахарабалазар был бы прекрасным царём, родись он в одном из городов-государств эйнемской Архены, или Полумесяца, чьи обитатели всего более ценили в правителях красоту облика и изящество манер. Ветреная Дихэ изрядно повеселилась, сделав его царём Мидонии, где за образец красоты почитали коренастых, мускулистых мужчин с фигурой борца и обильной растительностью на всём теле — первым признаком мужественности. Такими изображали всех мидонийских божеств.

— Моя мать — женщина и прежде думает о милосердии, чем о государственной пользе, — важно изрёк царь, — но сегодня она подала наилучший совет.

Он подошёл к Эн-Нитанишу, обнял его, и придворные немедля рассыпались в похвалах.

— Эн-Нитаниш, мать упрекнула меня, что я поступил с тобой дурно, но я исправлю ошибку. Тебя отведут в баню и накормят, сегодня ночевать будешь во дворце. Талухет, ты услышал.

Пухлый евнух-кахамец, распорядитель царских покоев, тут же угодливо склонился, и его примеру последовал Эн-Нитаниш, наконец-то совладавший со своими чувствами. Он начал сбивчиво благодарить, но царь с улыбкой похлопал его по плечу и обернулся к эйнемам.

— Вы оба делали то, что вам приказали, поэтому не виноваты.

Диоклет с Энеклом дружно поклонились, радуясь, что гроза миновала.

— Что ж, — Нахарабалазар бегло окинул взглядом зал, — если это всё, совет закончен. Саррун, узнай вернулся ли уже Нефалим, и ждите меня в Лазурном зале.

— Повелитель, — Саррун поклонился, — позволь напомнить про городской совет.

— Да, верно. Ты, — палец царя, точно копьё, нацелился на градоначальника Нинурты, с лица которого мгновенно слетело благостное выражение, — повтори, как тебя зовут?

— Имя недостойного слуги — Ардану-Шал, о царь царей, — подобострастно пролепетал чиновник.

— Ардану-Шал… — произнёс царь медленно, будто пробуя слова на вкус. — Я вручил тебе город — и что получил взамен? Моя столица бунтует против меня, своего повелителя! В сердце Мидонии славят изменников и убивают моих слуг! Это твоя вина! Твоя и твоих товарищей!

Городские советники пали ниц, униженно клянясь в своей невиновности.

— Молчать! — отрезал Нахарабалазар. — Говори ты, ишшакум. Ответь, почему я не должен сей же час казнить вас всех?

— Повелитель шести частей света! Воистину, если мы виновны, и ста тысяч казней мало, но мы верные слуги рода Харз, как и наши отцы и деды! Нинурта всегда была верна владыкам Мидонии, и в давние времена, и сейчас!

— Всегда верна? Значит, мятеж был проявлением верности? Защищая моего врага, эти люди, очевидно, показывали, как сильно они меня любят.

— Верность бывает разной, владыка. — Было заметно, что градоначальник сам напуган своей смелостью, но голос его больше не дрожал. — Древняя привилегия свободных жителей Нинурты — давать честный совет своему царю.

— Довольно! Замолчи, ибо ты сказал достаточно! Может быть, ты считаешь, что мой суд несправедлив?! Защищать изменника — это измена, и не до́лжно тебе её оправдывать! Или ты забыл, кому служишь?!

Переводя дух, царь грозно взирал на коленопреклонённых сановников. Его лицо раскраснелось от ярости.

— Мне горько оттого, что жители моего возлюбленного города подвели меня, — продолжил он, успокоившись. — Вы заслуживаете самой суровой кары, но я милосерден. За оскорбительное неповиновение город Нинурта уплатит шестьсот царских талантов серебром.

— Но мой повелитель, это невообразимая сумма… — потрясённо выдохнул ишшакум.

— Ты прав, мой верный Ардану-Шал. — Царь нехорошо улыбнулся. — Это сумма поистине невообразимая, ибо нельзя себе представить столь лёгкое наказание за столь тяжёлый проступок. Три раза по шестьсот талантов будут более уместны. Желаешь ещё что-нибудь предложить?

Нахарабалазар смерил ишшакума взглядом и, не дождавшись ответа, продолжил:

— Надеюсь, это научит жителей Нинурты верности. Пока же этого не случилось, вы, правители города, ручаетесь за порядок головами. Если такое повторится, именно вы будете сочтены виновными и наказаны как преступники. Делайте что хотите, но прекратите смуту, иначе вам придётся пожалеть.

— Мы сделаем всё, чтобы угодить повелителю, — осмелился подать голос Ардану-Шал. — Будем молить богов, дабы наших скромных сил хватило, чтобы образумить сограждан.

— Должно хватить, иначе зачем нужен городской совет, который не может управиться с городом? — пожал плечами царь. — Последнее: каждый из вас отдаст на воспитание одного из детей или внуков, пусть они научатся служить царю лучше, чем их отцы. Саррун передаст вам список тех, кому оказана честь. До конца следующего дня дети должны быть во дворце.

В зале повисла гробовая тишина. При дворе царей Мидонии постоянно воспитывались дети подвластных правителей, и все знали, что это значит, но брать заложников в своей собственной столице, у родовитых мидонян — такого не мог припомнить никто из присутствующих. Опешили даже сторонники царя, за исключением Сарруна, с кривой усмешкой любующегося всеобщим замешательством.

— Возможно ли это, повелитель? — Голос градоначальника задрожал. — Ты желаешь поступить с детьми мидонян будто с чужеземцами…

— Молчи! — грозно сверкнул глазами царь. — Я оказываю вам честь, ваши дети будут воспитываться вместе с детьми царей и наместников!

— Но это дети свободных мидонян! Не бывало такого…

— Все жители царства, мидоняне и не мидоняне — мои подданные. Я караю или вознаграждаю их как пожелаю. — Нахарабалазар резко обернулся к прочим советникам: — Кажется, ваш начальник переутомился, он толком не понимает, с кем и о чём говорит. Полагаю, надо дать ему отдых и избрать на его место кого-то покрепче. Подумайте над этим. Если больше нечего обсуждать, совет окончен.

Не удостоив склонившихся до земли советников взглядом, царь устремился к выходу, Саррун и ещё несколько придворных ушли с ним, Эшбааль и казначей о чём-то горячо переговаривались с царицей-матерью, а Каллифонт, дав знак Энеклу с Диоклетом, покинул зал.

Миновав украшенные пёстрыми фресками коридоры, эйнемы вышли на просторный балкон, ограждённый каменной балюстрадой. Отсюда открывался восхитительный вид на полноводный Закар и двенадцативратную Нинурту, раскинувшуюся на противоположном берегу. Солнце, уже начинающее клониться к горизонту, мягким золотистым светом озаряло тёмно-синюю гладь реки, усеянную тростниковыми лодками рыбаков, широкий мост, соединявший дворцовую часть с остальной Нинуртой, и сам огромный город, где над глинобитными и черепичными крышами домов высились шесть циклопических зиккуратов. Город окружала массивная стена из глиняных кирпичей, столь широкая, что по вершине могли разъехаться две запряжённые волами повозки. Там, где Нинурту пересекали великий Закар и его младший брат Закарашар, стены вздымались над речной гладью гигантскими арками. За стеной тянулись бесконечные зелёные поля, расчерченные голубой решёткой оросительных каналов. Дневная жара уже спала, и от реки приятно тянуло прохладой.

Облокотившись на балюстраду, Каллифонт задумчиво посмотрел вниз. Полководец выглядел очень усталым.

— Как всё прошло на площади? — спросил он.

— На пол-Цсереха, стратег. — Энекл сплюнул вниз, прямо на цветущие под балконом розы. — Варвары будто взбесились сегодня.

— М-да, взбесились… Потери?

— Из наших ранеными восемь человек, двое тяжело. Погибших четверо.

— Кто?

— Мелент, Лой, Фирос и из Диоклетова лохоса Хсанфий.

— Серп Эретероса! Этот ублюдок мне ещё ответит. — Военачальник зло ударил кулаком о перила. — Ну как вам царский суд?

— Спасибо, что заступился, командир. — Золотые лучи солнца освещали светлые волосы и красивое, гладко выбритое лицо Диоклета, делая его похожим на одного из фотофоров — юных и прекрасных спутников пресветлого Латариса.

— Это не обсуждается. Саррун не получит моих людей, тем более что вы поступили правильно.

— Иначе было действительно нельзя. Ты не представляешь, что там творилось.

— Я как раз прекрасно представляю, что там было. Это ведь додуматься надо: прилюдно скормить человека нутроеду. Этот Саррун поистине безумец, я начинаю верить всему, что про него болтают. До вашего появления на совете был Нефалим, он рассказал, как всё было, и, надо отдать ему должное, особо ничего не утаил и не приукрасил.

— Эйленос справедливый… — Энекл вздохнул. — Послушайте, а не лучше ли нам бросить всё это дерьмо и отправиться домой, в Эфер? Денег мы нажили немало, у тебя, Каллифонт, войско. Вернёмся — станем важными людьми и не будем этих варваров даже вспоминать.

Энеклу даже захотелось зажмуриться. Он представил себе: корабль проходит меж Сторожевых скал в Критенскую бухту, и с палубы открывается вид на белокаменный город, голубые крыши портового квартала и величественный храм Эйленоса Эферского — чудо Эйнемиды, стены из редчайшего голубого мрамора, а крыша из позолоченной черепицы. Первым делом пройтись по улице Амфисто до агоры, а оттуда сразу на рынок, в таверну Хесрия-горбуна — цела ли она ещё? — заказать там рыбу по-эферски, запечённую с лимонами в соляном панцире, а к ней кувшин-другой вина с горы Илла, вкуснее которого нет на свете. Добытых в Мидонии денег с лихвой достанет выкупить отцовский дом, приобрести мастерскую и развернуть такое дело, какого Эфер ещё не видывал. Можно за пару лет стать богачом, а там жениться, родить детей и вести спокойную жизнь, развлекая соседей рассказами о великих битвах и заморских чудесах…

— А потом толпа вновь изгонит меня, кладя листья в корзину, или назовёт тиранном и сбросит со скалы, — прервал мечтания Энекла Каллифонт. — Нет, я более не намерен вручать свою судьбу черни. Здесь мы добились высочайшего положения. Здесь мы сами хозяева своей судьбы, дома же отдадим себя прихоти других.

— Так ли это, Каллифонт? — сказал Энекл. — Да, дома мы зависим от сограждан, они иногда несправедливы, но цари-то несправедливы ещё чаще, а мы сейчас находимся в воле одного из них. Сограждан можно убедить или задобрить, а если царь вдруг надумает лишить нас жизни, что будем делать тогда?

— Мы ещё посмотрим, кто что надумает. — Каллифонт раздражённо махнул рукой. — Нет, старый товарищ, Эфер однажды отверг меня, забыв всё, что я для него сделал. Я не вернусь, это дело решённое, но ты волен отправиться домой когда пожелаешь.

— Кем я буду, если брошу тебя после всего, что ты для меня сделал?

— Что бы я ни сделал, ты уже много раз отдал свой долг.

— Нет. Неужели я оставлю вас сейчас, когда Саррун задумал неведомо что и наверняка вот-вот будет драка! Плохо же ты обо мне думаешь, Каллифонт, сын Алкмета.

— Не горячись, Энекл, — рассмеялся Каллифонт. — Тогда давай договоримся так: ещё на год ты остаёшься, а следующим летом с первым же попутным кораблём отправляешься домой. За это время всё решится — так или иначе. Диоклет, к тебе это тоже относится. Думаю, ты уже добыл достаточно славы и золота, чтобы не зависеть от норова своего отца.

— Я обдумаю. Вернёмся к этому разговору через год. Что насчёт дня сегодняшнего? Люди взбудоражены, ночью может случиться всякое. Стоит ли привести в готовность войско?

— Нет. Вы уже своё на сегодня получили. Объявите, что жалование за сегодняшний день будет тройное, как за битву. Кстати, ваши отряды уже выступили?

— Да, стратег, — кивнул Энекл. — Их ведёт Гилисп. Уже прибыли, наверное.

— Хорошо, пусть отдыхают, и вы отдыхайте тоже — день был долгим. Можете идти. Хайре!

— Хайре! — в один голос ответили Энекл с Диоклетом и удалились. Полководец отвернулся и устало взглянул на залитый заходящим солнцем город.

Глава VII

— Хилон из Анфеи, сын Анакрета, свидетельствуешь ли ты перед собравшимися здесь свободными эйнемами, что ты эйнем по крови и рождению, равно как и отец твой, как и отец твоего отца? Что ты не был куплен, не был продан, не являлся и не являешься собственностью другого человека, равно как и отец твой, как и отец твоего отца? Что ты не осквернён проклятьем, святотатством, клятвопреступлением, кровопролитием без очищения? Скрепляешь ли ты своё свидетельство именем Эйленоса величайшего, справедливейшего, именем покровителя своего полиса и именами богов Эйнемиды?

Глубокий, чистый голос жреца-глашатая взлетел над чашей стадиона, с лёгкостью перекрывая гул огромного множества людей. Стадион в Калаиде мог вместить почти пятьдесят тысяч человек, но сегодня не хватило и этого. Те, кому не досталось места на скамьях, заполняли проходы, а некоторые даже оседлали узкую кромку чаши стадиона, презрев опасность свалиться с высоты в полторы сотни локтей. Шёл день девятый сто семьдесят четвёртых Калаидских игр, первый бой состязания четырёх по панкратиону.

— Я, Хилон из Анфеи, сын Анакрета, свидетельствую о том, что я свободный эйнем из племени диолийцев, как и отец мой, как и отец моего отца. Что не я осквернён проклятьем, святотатством, клятвопреступлением, кровопролитием без очищения. Весами Эйленоса величайшего, справедливейшего, золотым яблоком Аэлин прекраснейшей, самой желанной, священными предметами богов Эйнемиды клянусь в том, что мне неведомо иное.

Хилон радостно окинул взглядом заполненные трибуны. Его уже начинало захватывать весёлое возбуждение. Правду говорят: лучшее место на состязаниях — песок арены. Перед Хилоном раскинулся огромный стадион, пёстрый, словно шкура диковинного зверя, а над ним в ярко-голубом небе сияло полуденное солнце. Хилон взглянул на облачко, проплывающее над розово-красным анфейским сектором, пытаясь понять, на что оно похоже. Воображение оказалось бессильно. Парящий в высоте орёл — добрый знак, но появился он в южной части небосвода, а юг означает сомнение, неточность, двойной смысл. Это могло предвещать и победу в тяжёлой борьбе, и незаслуженный успех, и победу, обернувшуюся поражением. Опытный гадатель уточнил бы прорицание по дополнительным признакам, вроде направления ветра или цвета неба, Хилон предпочёл считать, что это просто орёл, а победит сильнейший.

— Свободные эйнемы, пусть тот из вас, кто не приемлет этого свидетельства, немедля встанет и объявит об этом.

Хилон на миг затаил дыхание. Стоило хоть одному свободному эйнему поклясться, что атлет не имеет права участвовать в Играх, и тот тут же изгонялся с состязаний. За ложное обвинение карали смертью, но был же некто Филен из Мелит, подговоривший какого-то бедняка солгать в обмен на содержание для семьи. Из-за этого случая был принят закон: всю семью клеветника до четвёртого колена надлежало продать в рабство, а на вырученные деньги возвести статую Латариса, озаряющего истину.

— Хилон из Анфеи, сын Анакрета, твоё свидетельство принято.

Стадион взревел, и Хилон шумно выдохнул. С церемониями покончено, и скоро всё решится. Победитель покроет себя славой, а имя проигравшего запомнят разве что жёлтые листы хроники состязаний, что пылятся в архиве храма Эйленоса Калаидского. Хилон покосился на соперника, пытаясь разглядеть признаки волнения, но лицо урвософорца казалось высеченным из камня.

— Неол, сын Сотера, свободный гражданин Калаиды, рассудит это состязание. Да будет он справедливостью подобен Эйленосу беспристрастному, всевидящему, иначе да падут на его род позор и проклятье!

Глашатай удалился. Судья вытянул жезл между соперниками. Под гул стадиона бойцы бросились навстречу друг другу.

Урвософорец атаковал сходу, грацией и скоростью напоминая чёрную водяную змею. Немалого труда стоило держаться с достойным изяществом, а не отмахиваться, словно в кабацкой драке. Агесиполид несколько раз чувствительно попал по рёбрам, перевёл вниз, пытаясь захватить ногу, промахнулся, но сразу вскочил и нанёс невообразимый удар в прыжке. Чудом не получив ногой в висок, Хилон решил, что три тысячи стадиев между Анфеей и Калаидой стоило проехать просто ради встречи с таким соперником.

Но и Хилон был бойцом отнюдь не из последних. Он отвечал, и пара весьма неплохих ударов достигла цели. Несколько раз он пытался сблизиться, но Агесиполид уверенно держал его на вытянутой руке. А жаль — как иначе показать свои борцовские ухватки? Победа над урвософорцем непременно прославит Хилонов способ борьбы по всей Эйнемиде.

Наконец Хилон посчитал, что находится в удобной позиции. Он тут же атаковал… и лишь когда его ноги уже оторвались от земли, понял, что попался в ту же ловушку, что сам подстроил филисиянину. Песок больно ожёг лицо, сдирая краску с обнажённого плеча, на грудь навалилась тяжесть, и лишь наудачу вскинув руку, Хилону удалось закрыться от убийственного удара. Прижатый к земле, он изворачивался, как змея, но без особого толку, а силы таяли. Дело уже казалось конченым, когда Хилон сумел-таки зацепить руку Агесиполида. Уже не заботясь о красоте с изяществом, он руками и ногами прижал соперника к себе, вынуждая судью остановить бой. Зрители недовольно загудели.

Дав бойцам немного отдохнуть, судья дал отмашку, и они сошлись вновь. На сей раз Агесиполид сам перешёл в ближний бой, и Хилон, к своему ужасу, понял, что соперник владеет его приёмами едва ли не лучше него самого, некоторые движения в точности повторяли придуманные им. Выходило, что всего по одному броску урвософорцы за два дня воссоздали все идеи Хилона. Вскоре и зрители поняли, что происходит нечто необычайное, поняв же, пришли в восторг. Эйнемы любили новизну, и не было сомнений, что сегодня увиденное будут жарко обсуждать в Калаиде, а завтра слухи разойдутся по всем эйнемским землям.

Предыдущая схватка дорого обошлась Хилону. Он выдохся и пропустил много ударов, а ведь соперник лет на десять моложе. Хилон начал уступать в скорости, он почти перестал атаковать. Со скамей уже послышались призывы заканчивать, но Агесиполид не торопился. Он вёл бой спокойно и надёжно, не желая давать противнику ни малейшей возможности.

Казалось, победа Агесиполида — вопрос времени, но Хилон не отчаялся. Если соперник выносливей, следует быть сильнее в чём-то ином. Хилон стал делать всё, чтобы ещё больше уверить урвософорца в скорой победе. Он прижимался к нему, уклонялся от схватки — делал всё, что обычно делает измотанный боец, оттягивая момент поражения. Наконец Хилон нарочито неуклюже оступился и дал повалить себя на землю.

Каким бы хладнокровным ни казался Агесиполид, ему было немногим больше двадцати. Он бросился добивать. Теперь не ошибиться. Собрав все силы, Хилон неожиданно сбросил Агесиполида, болезненно попав ему коленом под ребро. Не давая опомниться, он захватил его правую руку чуть ниже локтя и, обвив ногами плечо, резко вывернул запястье.

Всё случилось так внезапно, что стадион недоуменно притих. Только Агесиполид побеждал — и вдруг он беспомощно лежит лицом на песке, а соперник обвивает его руку, точно удав. Приунывшие было анфейские скамьи радостно взревели.

Лишь один человек на стадионе не смирился с поражением Агесиполида — он сам. Только что ему оставался один шаг до венка в главнейшем состязании Эйнемиды — и всё вдруг испарилось бесследно. Кто бы смирился с таким в свои двадцать с небольшим? Он бился в замке, словно вытащенная на сушу рыба. Хилону не хотелось калечить юношу, но и ослабить захват было опасно, оставалось надеяться, что урвософорец не выдержит раньше, чем окончательно сломает себе руку. К счастью, судья не стал затягивать агонию и закончил бой. Отпустив Агесиполида, Хилон перекатился на спину и взглянул в бездонное синее небо, не слыша ревущего стадиона. «Сегодня девятое число эйлениона, — счастливо подумал он. — Отныне и до конца дней своих в этот день обещаю по удвоенной жертве Эйленосу, Урвосу и Аэлин, если только не буду в походе, в узилище, в путешествии или на одре болезни. Да скрепят боги мой обет».

Хилон сам не помнил, как добрался до скамьи. Расслабленно привалившись к стене, он с наслаждением ощутил спиной нагретый солнцем камень. Тело требовало отдыха, пропущенные удары отдавались тупой болью, но, кажется, серьёзных повреждений не было. Хилон с сожалением подумал о горячей ванне с травами и живительном массаже.

Следующая пара атлетов уже вышла на арену. Тефей повыше, его длинные руки и ноги должны дать преимущество, но Эрептолем крепко сложен, очень силён и считается великолепным борцом. Голубой с жёлтым цвета Тефея и синий с белым Эрептолема на расстоянии казались почти одинаковыми. Сенхейцы и эферияне принадлежали к племени аркомейцев, говорили на схожих диалектах, имели схожие обычаи, но мало какие полисы относились друг к другу с большей неприязнью.

— Я, Тефей из Сенхеи, сын Евмолпа, свидетельствую о том, что я свободный эйнем из племени аркомейцев, как и отец мой, как и отец моего отца. Что я не осквернён проклятьем, святотатством, клятвопреступлением, кровопролитием без очищения. Весами Эйленоса величайшего, справедливейшего, посохом Феарка дальностранствующего, всеубеждающего, священными предметами богов Эйнемиды клянусь…

— Я, Эрептолем из Эфера, сын Стримона, свидетельствую о том, что я свободный эйнем из племени аркомейцев, как и отец мой, как и отец моего отца. Что не я осквернён проклятьем, святотатством, клятвопреступлением, кровопролитием без очищения, Весами Эйленоса величайшего, справедливейшего, священными предметами богов Эйнемиды клянусь…

— Твоё свидетельство принято…

                                         * * *

— Так реку тебе, и слова сии истинны: кто взалкал знания и жаждет прослыть сведущим в делах богов и людей, тот да обратит свой слух к достоверному преданию о том, что было прежде. Юным был тогда мир, две луны восходили на небосводе и боги жили среди людей…

Двенадцать огромных костров рассеивают темноту, освещая широкую, заполненную людьми площадь. Тысячи взглядов обращены к длиннобородому старцу в бело-синем, увенчанному листьями священного дуба и цветами эдельвейса. Звучный и сильный голос верховного жреца разносится над толпой, и даже до самых дальних уголков площади долетают знакомые каждому эйнему слова. Многие народы считают себя эйнемами, различны их языки и обычаи, разные истории рассказывают они о богах и героях древности, но лишь одна неизменна от первого до последнего слова — «Песнь об Утрате и Обретении». Существует множество мнений, как отличить эйнема от варвара, но все они сходятся в одном: тот, кто не знает Песнь — не эйнем.

— Велика была та земля и щедра, обильны были плодами её древа и тучны нивы. Под сенью священных дубов, пышнокронных платанов, златолистных авров обретал путник покой и отдохновение. Медвяные травы сребром и рубином окрашивали поля. Слаще вина и благоуханней сандала были синие воды широких рек и буйноструйных ручьёв…

Жрец декламировал на староомфийском диалекте — языке дипломатии и священных текстов. Его понимали даже многие простолюдины, но Хилон и другие образованные люди про себя повторяли слова Песни на локсионе, прародителе всех эйнемских наречий. Это был язык богов Пнатикамены — их утраченной прародины. В годы её расцвета легендарный Тирон — гений и безумец, чародей и изобретатель, поэт и художник — создал для этого языка письмо, подобного которому не видел мир. На нём можно было писать семью различными начертаниями — по числу древних богов. Правильно составленный текст позволял представить написанное намного ярче, чем любое воображение; для того, кто знал два начертания, это свойство усиливалось вдвое, а про владеющих семью говорили, будто они могут увидеть написанное наяву. Уже несколько сотен лет в Эйнемиде не рождалось мудреца, способного изучить все семь начертаний каждого из семидесяти семи тысяч глифов Тиронова письма. Умеющий грамотно писать хотя бы одним пользовался большим уважением, владеющий двумя считался мудрецом, а знавших сразу три насчитывалось не более десятка, и каждому из них в родном полисе поставили статую. Хилон умел читать плавные и округлые, будто капли, глифы владычицы волн Текк. Сыну в учителя он нанял философа Лисимаха, привлечённый не столько доброй славой этого мужа, сколько его превосходным знанием письма Иперона, и нередко задерживал учителя после занятий, постигая секреты вычурных глифов бывшего солнечного бога.

— Семь было в той земле островов, каждый длиной и шириной в пять тысяч шагов, и меж ними восьмой, троекратно больший. Те острова соединили хрустальными мостами, столь высокими, что самый большой корабль проходил под ними благополучно. Множество городов возвели в той земле, с дворцами, храмами, общественными зданиями и иными строениями, какие необходимы. Каждый град разумно устроили и надлежащим образом расположили, так что не было нужды ни в воде, ни в пище, ни в чём ином, что требовалось, но всего было в достатке. Велики и многолюдны были те города, но ни один не был равен многобашенному Эо, граду над всеми градами, что раскинулся у подножия снежноглавой Аэллы…

Жрец говорил, и перед глазами слушателей проплывали картины минувших веков: поросшие серебристой травой поля, снеговые вершины гор, чудесные города, полные зданий из белого, красного и чёрного камня. Полторы тысячи лет минуло с тех пор, как предки эйнемов навсегда покинули берега Пнатикамены, но тоска по ней жила в их потомках до сих пор. Художники писали пейзажи погибшей земли, скульпторы ваяли статуи её героев, печальные элегии об утраченной родине считались отдельным видом поэзии. Карты давно исчезнувшей страны имелись почти в каждом доме, и любой ребёнок мог с лёгкостью перечислить названия её городов, рек и гор.

— Семеро их было — тех, что правили той страной, блаженных бессмертных. Сё реку их имена, дабы не постигло их забвение: неукротимый Фойор — огнь очага и пламень всепожирающий; изменчивая Текк — повелительница вод; могучий Иафир — пастырь ветров и погонщик туч; премудрый Геол — сотрясатель тверди и хранитель земных недр; милосердная Лийя — подательница жизни и исцеления; молчаливая Фенебрис — дающая отдохновение ночь и укрывающая тайны тьма; лучезарный Иперон — свет солнца, любезный и людям, и богам…

Древние повелители Пнатикамены — третье поколение богов. Грозные, но щедрые владыки, что одарили свой народ знаниями и возвысили его над прочими. Каждый из малых островов был владением одного из богов, а большой остров принадлежал всем семерым. На нём высилось прекраснейшее из зданий — колоссальный храм всех богов, место их встреч и совета. Владыки были равны между собой, и народ Пнатикамены почитал их одинаково, но особенно любезен людям был солнечный Иперон, светлый и приветливый бог, всегда благосклонный к смертным.

— Воззри, и увидишь благословенное племя, искушённое во всех добродетелях и богатое мудростью, простирающее длань над твердью и Океаном, сопричастное тайнам неба и земли, живущее в разумном устройстве и благочестии…

Не было тогда народа более могущественного, чем обитатели Восьми Островов. Они знали множество удивительных секретов, неизвестных ныне живущим. В чудесных машинах они спускались на морское дно, исследуя его тайны, и поднимались в небеса, глядя на землю так, как видят её лишь птицы. Все признавали их превосходство и платили им дань, ибо никто не мог противостоять могучим воинам в шлемах морских чудовищ и доспехах, подобных серебристой рыбьей чешуе. Их величественные корабли, чьи носы были украшены изображениями синих глаз богини Текк, достигали самых дальних окраин мира, но нигде они не основывали колоний или поселений. Так велика была любовь жителей Пнатикамены к родной земле, что даже должность посланника в чужих странах была им в тягость.

— Ведомо тому, кто причастен знанию о сути вещей, что ничто не вечно и всё подвержено перемене. Чему было начало, тому будет и конец. Сё есть закон, присущий от века и смертным, и бессмертным. Блаженны были Семеро, манием руки потрясали они твердь и повелевали ветрами, но и их власти был положен предел. Ведай же, что свершилось предречённое: иссякло время Семерых, и в положенный час новые боги ступили на землю…

Мир менялся, новые боги шли на смену старым, так же как и сами они некогда сменили прежних властителей, не оставивших в людской памяти даже имён. Могущество богов стало уменьшаться, а с ним и благоденствие мира, которым они правили. Бушевали неведомые ранее болезни, прокатывались разрушительные ураганы и землетрясения, лето становились короче, зима — холоднее, земля уже не родила плоды так щедро, как прежде. Предчувствие беды поселилось в душах людей, всё чаще обращали они взоры к небу, пытаясь разгадать, что их ждёт. Небеса молчали.

— Всё, что всесильно, — ослабнет; всё, что несокрушимо, — разрушится; всё, что бесконечно, — окончится; всё, что незыблемо, — падёт. В час, когда беспечное сердце тронет тоска, когда последний лист осени полетит вверх, когда подует холодный ветер, взгляни на восточный край неба — и ты поймёшь, что час настал…

Семеро знали, что это время придёт. Таково было прорицание, данное им в тот самый день, когда они, юные и счастливые, ниспровергли тех, кто правил прежде, и с жадным любопытством смотрели на прекрасный мир, отныне принадлежащий только им. Тысячелетия минули с тех пор, и даже боги привыкли думать, что их могущество вечно, тем тяжелее было осознать, что предсказанный час настал. Время старых богов уходило, и теперь им предстояло ждать конца, чувствуя, как медленно угасают силы, вплоть до дня, когда новые владыки окончательно утвердятся в мире. Уныние поселилось в сердцах Семерых, и лишь один из них не смирился с неизбежным. Солнечный Иперон, любимец богов и людей, не пожелал ждать своей судьбы, но бросил ей вызов. Солнечный бог воодушевил собратьев и убедил их начать войну.

— Яростнее бурных волн, стремительней урагана, неудержимее горных лавин устремились они друг на друга, и содрогнулось небо, и застонала в ужасе земля, и море вышло из берегов…

Страшной была война богов, что велась в недосягаемых для смертных Эмпиреях. Тысячи сражений, непредставимых разуму смертных, отгремели в небесах, но, как ни велики были ярость и мощь Семерых, новые боги брали верх. Видя своё и своих собратьев бессилие, Иперон утратил надежду. Так велики были его горе и гнев, что тень безумия омрачила разум светлого бога. В поисках средства к победе он стал исследовать самые мрачные тайны, не считаясь ни с запретами, ни с голосом разума, и вскоре нашёл то, что искал.

— То место лежит далеко, за самым дальним окоёмом, там, куда не достигают луч солнца и свет звезды. Лишь серая земля да пустое небо — вот всё, что присуще тому краю. Таково было место, чей вид явился солнцеокому Иперону. Сюда, в мёртвую пустошь, снизошёл он, и мрачный облик её вселил тоску в его сердце. Уже решился он повернуть вспять и навсегда покинуть проклятую землю, но вспомнил о грядущем торжестве врагов, и пламенная ярость вновь разгорелась в его груди. Более не раздумывал он и не смотрел назад. Твёрдо ступал он по серой пустыне, и не было сомнения в его пылающих очах…

Боги не умирают. Даже когда они полностью утрачивают силы и лишаются своих эфирных тел, их разум продолжает жить, принимая самые разнообразные формы. Некоторые будто засыпают, иные перерождаются или растворяются в эфире, но хуже всего приходится тому, кто, лишившись всего, сохраняет полное сознание и способность мыслить. Даже непостижимый разум бессмертного не может выдержать эту ношу, чёрное безумие со временем захватывает несчастного, полностью извращая его сущность. Одного из таких поверженных богов и встретил Иперон на самом краю мира, в безотрадной пустынной земле, что лежит у границ Предвечного Мрака и Хаоса Изначального. Безумный, снедаемый жаждой мести, но оттого ещё более коварный, бывший владыка мира открыл своему победителю секреты, к которым его собственное поколение не решилось прибегнуть, даже стоя на пороге гибели.

— Протянул руку Светозарный и ощутил силу, несравнимую с существующим ныне и существовавшим прежде, и радостно засмеялся Павший, ибо был он отмщён…

С возвращением Иперона в войне наступил перелом. Силы Семерых возросли неизмеримо, и теперь уже они одерживали победу за победой. Казалось, старым богам удалось одолеть свою судьбу, но в пылу сражений не заметили они, как скверна проникла в саму Пнатикамену. В сердцах людей поселились зависть и злоба, стали обычными раздоры, процветали пороки. Срок их сокращался, они стали уязвимы к болезням и склонны к дурным поступкам. Былые благочестие и любовь к богам уменьшились, храмы опустели, повсюду распространились суеверия и извращённые верования, требующие жертвенной крови. С ужасом смотрели боги на свой народ, не узнавая его; стократ же больше ужаснулись они, поняв, кто стоит за этими изменениями.

— Обуянные тревогой, устремились они к великому храму, что у подножия снежноверхой Аэллы. Бурей ворвались они в покои, где ждал их Иперон, восседая на золотом троне. «Что содеял ты, несчастный?» — гневно вопросил его горовержец Геол. Иперон улыбнулся…

Страшным было знание, что разделил поверженный бог с Ипероном. Оно давало обладателю огромную мощь, но огромна была и цена. Природой силы Иперона стала жизненная сила мира, пронизывающая всё сущее и дающая начало всему живому. Ей и питался Иперон, вытягивая из всех живых существ, но это был противоестественный способ, меняющий его самого. Светлый и добрый бог исчез, и вместо него родилось иное существо, одержимое жаждой всевластья, всесилия, а прежде всего — жизненной силы, которую он с каждым днём поглощал всё больше, сам при этом изменяясь всё сильнее. Это он был источником поразившей мир скверны, это он сеял семена сомнений в душах, отвращая смертных от прочих богов. Когда собратья Иперона поняли это и потребовали ответа, он рассмеялся им в лицо и поставил перед выбором: подчиниться или умереть.

— …ибо бывает спасение тягостней, чем самая страшная гибель…

У богов не было сомнений, принять или отклонить требования Иперона. Они видели, что брат их безумен, что его жажда будет расти, пока не погубит всё живое, но противостоять ему они не могли. В поисках помощи они обратились к новым богам, но даже объединившись, бывшие враги оказались бессильны против того, кого питала сама жизнь. Потерпев поражение, старые боги решились прибегнуть к последнему средству, но прежде призвали всех смертных немедля покинуть Восемь Островов. Лишь немногим достало мудрости прислушаться к этому совету. Собрав своих домочадцев и последователей, они взошли на корабли и направились на восток. Им не препятствовали, лишь насмехались, называя трусливыми глупцами. Со смехом встретил эти вести и Иперон. Угрозы собратьев его не страшили. Все его помыслы занимала подготовка к последнему сражению.

— Великая тишина повисла над миром в тот день. Замкнулись в своих чертогах ветра, замер испуганный воздух, лист не смел шелохнуться на древе, звери и птицы схоронились в гнёздах…

В назначенный час, когда Звезда Воды ярко светила на небосводе, а обе луны были в полнолунии, шестеро богов исполнили задуманное. Подвига выше не знал мир, ибо каждое слово могущественных заклятий, что произносили они, уничтожало их бессмертную сущность. Огромные силы вырвались на свободу, питая жертвующих бессмертием ради мира, который они любили. За мгновение до того, как окончательно развоплотиться, шестеро богов сорвали с небес меньшую из лун и направили её в храм всех богов на главном острове Пнатикамены, где их падший брат готовился к покорению мира. В ужасе замерла природа, глядя на жертвоприношение богов, но и его оказалось недостаточно. Даже этот невообразимой мощи удар не смог бы повредить Иперону, защищённому жизненной силой мира. Так и осталась бы великая жертва напрасной, не вмешайся в дело случай. Гибель богов потрясла весь мир, каждое живое существо ощутило её, но всех больше тот, кто был их братом. В миг, когда его братья и сёстры прекратили существовать, а огромная луна, направленная их волей, начала движение к земле, всё существо Иперона пронзило чувство утраты, столь сильное, что отступила даже его одержимость. На несколько мгновений он вновь стал тем, кем был раньше, и с ужасом понял, что содеял. Краток был миг озарения, безумие уже вновь опутывало разум Иперона, но прежде, чем оно вновь овладело им, солнечный бог успел совершить свой последний подвиг. Он полностью лишил себя защиты и противился одержимости достаточно долго для того, чтобы пущенный его собратьями снаряд достиг Пнатикамены.

— Выше снежноверхих горных пиков взметнулись волны, жарче, чем в пасти вулкана, возгорелся пламень, и не было спасения ни на земле, ни в воде, ни в небесной выси. Мягкою глиной в руке гончара смялись тысячелетние скалы, и воздух был горяч, как огонь. Ключом вскипели воды Великого Океана, и сонмы тварей морских, гонимые болью и страхом, выбрасывались на берег, тщетно надеясь избегнуть мучений…

Чудовищный удар обрушился на мир, навеки изменив его облик. В прах рассыпались горы, реки изменили своё течение, моря стали пустынями, а пустыни — морями. Огромной высоты волны обрушились на побережье, стирая с лица земли целые города, сотни вулканов пробудились по всей земле, изрыгнув в воздух столько пепла, что чёрные тучи застили солнце, и началась ночь, длившаяся целый год. Разорвалась сама ткань реальности, и невиданные твари с других планов бытия бросились на беззащитную добычу. Новым богам пришлось впервые встать на защиту мира, хозяевами которого они только что стали. Это вошло в предания как Битва Чудовищ, первая страница истории Четвёртой эры — времени Эйленоса и его собратьев, в этом сражении окончательно утвердивших своё право на власть.

— Где ты, о снежноверхая Аэлла, что главою попирала облака и таила корни в глубочайших недрах? Где ты, о многобашенный Эо, что первенствовал меж всеми градами земными? Где вы, Восемь Островов, милее коих не было сердцу? Где высокие башни, беломраморные дворцы, златолистные древа и сребротравные поля? Покрыты водой и утеряны навеки. Под волнами моря ныне спит благословенная земля, твари морские обитают в её прекрасных дворцах и пасутся на её просторных лугах…

Так в волнах кипящего моря и бушующем пламени сгинула прародина эйнемов. Поглощённая гигантским водоворотом, она унесла на морское дно свои великие чудеса и того, кто, желая сохранить власть над миром, едва не стал его погибелью, но жертвой искупил свою вину.

— Сквозь кипящее море, сквозь обезумевшие волны, сквозь ужас и тьму вперёд, без цели, без пути, без надежды…

Пнатикамена погибла, но уцелел её народ. Те немногие, что пережили гибель родины, теперь отчаянно боролись за свою жизнь. Катаклизм застал их в открытом море. Яростно бурлила вода под килями кораблей, выше гор вздымались волны, невиданной силы смерчи и ураганы обрушивались на палубы, круша и сметая всё на своём пути. Лишь благодаря непревзойдённому мастерству пнатикаменских мореплавателей беглецам удалось вновь увидеть землю, но берега достигла едва ли десятая часть кораблей. В день третий осеннего месяца сефетариона жалкие остатки некогда великого народа высадились на побережье Западного океана. С тех пор это место зовётся Дейнархей — Берегом Отчаяния, — ибо не было радости в сердцах спасшихся.

— Во тьме стояли мы, и холод сковывал наши тела. Ни звёзд, ни солнца, ни луны не было в небесах. Дремучие леса окружали нас. Бесплодный камень и серый песок хрустели под нашими ногами, а позади ревела смерть…

Каждый из слушателей представил себе эту картину: пугающая темнота, неприветливый каменистый берег и тысячи растерянных, измождённых людей. Позади кипело море, и огненное зарево пылало там, где недавно был их дом, низко нависало затянутое угольно-чёрными тучами небо. Впереди простиралась неведомая земля, а где-то в невообразимой выси кипела битва богов с чудовищами, и ветер доносил до слуха изгнанников её далёкие отзвуки. С каким страхом, должно быть, прислушивались они к чуждым людскому слуху воплям иномирных тварей, с какой тревогой смотрели на мрачный лес, где меж искривлённых безлистных деревьев мелькали зловещие тени.

— Но возжёгся огнь решимости во тьме отчаянья и повлёк за собой малодушных и убоявшихся…

В растерянности и испуге стояли люди на берегу, не зная, что предпринять, но нашлись меж ними те, кто не поддался смятению. Словом и собственным примером ободряя сородичей, они побудили их к борьбе за выживание. Эти мужи стали первыми вождями нового народа, отныне известного как эйнемы. Под их руководством изгнанники разобрали уцелевшие корабли, чтобы построить укрытия от непогоды. Вожди устроили уход за ранеными и больными, указали места для построек, распределили снятые с кораблей припасы и инструменты. В достатке было и оружия, так что вскоре в разные стороны направились охотники и разведчики. Для скорби и горя времени не осталось, нужно было успеть подготовиться к зимовке.

— Так осушили мы слёзы, умерили стенанья и подвизались во трудах. Тот шёл на лов, иной по дрова, третий строил жилище, и всякому было занятье, а кого сверх меры одолевала скорбь, тех ободряли. Глядя на сие, рёк отважный Диол, что прежде водительствовал мириадами воинов: «Вот поистине добродетельная стезя, ибо даже тот из них, кто от тяжкого горя опустил бы руки и не сделал ничего для своего спасения, и тот тяжко трудится, дабы жили другие». Молвил тут Фенесп, славный мудрым советом: «И чрез то спасётся, ибо кто стал бы радеть лишь о себе, тот был бы словно щепка в океане и лист на ветру и сгинул бы бесследно, а если каждый радеет о ближнем, то подобны они стене, где камень держит два других, но и его самого держат двое».

Первая зима эйнемов в Эферене выдалась тяжёлой, но благодаря мудрости вождей и знаниям, принесённым с погибшей родины, им удалось её пережить. Они обустроили поселение на Берегу Отчаяния, сумели добыть пищу и найти воду. Скудной была та земля, и люди во многом нуждались, но теперь у них появилась надежда. Это время получило название Час Одиночества, ибо эйнемы были одни в целом мире. Их боги погибли, родина скрылась под водой, вокруг них простирались неизведанные земли, и им было не на кого уповать, кроме самих себя.

— Безотрадным было наше одиночество, без утешения, без надежды, без помощи, но было оно недолгим…

Боги не оставили эйнемов. Одолев чудовищ и изгнав их, новые повелители принялись изучать мир, во владение которым только что вступили. Кинув взор на берег Западного океана, увидел владыка Эйленос остатки великого народа. По сердцу пришлись владыке их мужество и воля, и вот в день седьмой весеннего месяца тимеретиона, ныне известный как Праздник Обретения Звёзд, задули могучие ветры, разгоняя чёрные тучи. Впервые за многие месяцы взорам эйнемов явилось звёздное небо, и счастье обуяло людей. Смеясь и плача, они протягивали руки вверх, ласково называя знакомые созвездия по именам, как давно потерянных и вдруг отыскавшихся друзей. Долго они праздновали и веселились, а когда, утомлённые, заснули, каждому из них явилось видение. Пробудившись, эйнемы увидели, что далеко на востоке сияет голубая звезда, чей свет виден даже ясным днём.

— Во сверкающих одеждах предстали они, грозные, меж громов и молний, и пламень небесный сиял в их очах, но речи их были ласковы…

Долго спорили эйнемы, долго не могли решить, как поступить. Одни восторгались величием новых богов, иные испытывали страх, но были и те, кто ненавидел Эйленоса и его собратьев, виня их в гибели своей родины. Всё-таки после всех обсуждений было решено последовать воле новых богов. Предания сообщают, что два раза по сто тысяч человек обреталось тогда на Берегу Отчаяния. Нечего было и думать, чтобы провести такую огромную массу людей через весь континент, поэтому было решено разделиться. Во главе каждой группы поставили вождя из наиболее уважаемых и способных людей — так появились эйнемские племена. Под управлением вождей эйнемы пустились в долгий и опасный путь, известный как Странствование. Лишь несколько племён решили презреть зов новых богов. Они простились с уходящими на восток братьями, и с тех пор никому из эйнемов не ведома их судьба.

— Долгим был наш путь. Меж непроходимых лесов и горных круч, чрез земли враждебных племён лежал он, и бурные реки преграждали его. Кровожадные звери рыскали вокруг нас и люди, стократ кровожаднее зверей…

Пятьдесят и пять лет странствовали эйнемы по просторам Эферены. Дойти удалось не всем: одни племена погибли или пропали, другие сбились с дороги, третьи остановились, не дойдя до цели. Вождь Койн со своим народом пришёл в землю, ныне известную как Веррен, тогда же её населяли авлы, клезии, рецины и прочие племена. Между народом Койна и местными вспыхнула вражда, и эйнемам пришлось свернуть с пути. Так койниды добрались до Адамантового моря, и так полюбилась им та земля, что они пожелали остаться здесь навсегда. Примирившись с врагами, они осели на побережье, постепенно слившись с местным населением. По сей день одна из областей Южного Веррена называется Коэний, а города Энии и Спулония имеют почётное право отправлять атлетов на Калаидские игры. Вождь Гел решил продолжить путь по морю и нанял тураинских корабельщиков, но буря уничтожила все корабли. В живых остался лишь сам Гел, вынесенный волнами на пустынный остров Схефела. Увидев это, Хессия, дочь Сефетариса и Даяры, превратила всех насекомых острова в людей, сделав Гела их царём. Так появился народ гелегов, что никогда не причиняют вреда своим собратьям-насекомым, а превыше всех богов почитают тысячеглазую Хессию. Вождь олориев Пелас, сын Олора, добрался со своим народом до западных отрогов Селакских гор, где решил отдохнуть и поохотиться. Преследуя резвую лань, повстречал он возле ручья прекрасную охотницу Ашеле, правительницу варварского племени. Пелас полюбил Ашеле и остался с ней, а его народ не пожелал покинуть своего вождя. Они осели на западе Селакских гор, создав варварско-эйнемское царство Олор. Гневный Хорол, сын Диола, вёл диолийцев вместе со своим братом Терейном. Почти достигнув цели, братья рассорились, и Хорол вместе со сторонниками отправился на север, к Селакским горам. Здесь он обнаружил, что местные племена живут в страхе перед чудовищным змеем Эрехной, насланным богиней Даярой в наказание за какую-то провинность. Хорол в одиночку сразился со змеем и убил его, а когда разгневанная Даяра явилась покарать нарушившего её волю, бросился на неё с булавой. Его буйный нрав восхитил Даяру, вместо того чтобы сражаться, она возлегла с ним. Все местные племена признали Хорола владыкой, и он стал правителем нового народа геспегов, что значит «породнившиеся со змеем», а бессмертная Даяра принесла ему двоих близнецов: мальчика Аэропа и девочку Аэропу. Сочетавшись браком, Аэроп и Аэропа дали начало славному роду Аэропидов, и поныне правящему Герийским царством.

Лишь пять племён сумели одолеть весь путь: аркомейцы, диолийцы, фенеспийцы, экелийцы и миолки. В летнем месяце эйленионе все они собрались на этом самом поле возле горы Лейна, где им явились боги, благословив народ эйнемов и вручив ему свой закон. Отсюда эйнемы распространились по всей земле, ставшей для них новой родиной. Они подчинили жившие здесь народы, построили города, основали царства. Вскоре от берегов Эйнемиды отправились в разные стороны горделивые корабли, неся эйнемское семя в самые дальние края мира. От дремучих силетских лесов до степей Таврофона, от берегов южной Теметены до крайнего севера, где замерзает даже воздух, — везде бросали якорь эти корабли, в память о мёртвой богине украшенные изображениями её синих глаз, и всюду, куда приходили они, звучала Песнь. Песнь о погребённой на дне океана земле, о закате богов, об их преступлении и подвиге, о древнем народе, что прошёл множество тяжких испытаний и выжил, сохранив память о тех далёких временах, когда мир был юн, две луны восходили на небосводе и боги жили среди людей.

— И вот мы собрались здесь, в месте нового рождения нашего народа, дабы почтить память о давних днях и восславить тех, кто призрел за нами, кто направил нас, кто дал нам закон и цель. Слава тебе, о Эйленос, верно судящий, справедливо правящий, слава и вам, блаженные бессмертные!

— Слава! Слава! Слава!

— Услышь меня, отец Эйленос, услышьте меня, блаженные бессмертные! В день девятый этого славного торжества мы приносим дар нашей сыновней любви и покорности. Да примете благосклонно, да усладитесь и да возрадуетесь. Талаксихомос Ээлионэмо. Талаксихомос эсметениймо.

Огонь вспыхнул ярче. Под звуки тимпанов, медных колокольцев и арф в круг костров ввели большого белого быка с длинными рогами, увитыми плющом и эдельвейсами. Помощник подал жрецу прямой нож с белым алмазом в рукояти, и тот перерезал могучему животному горло. Младшие жрецы оттащили быка и, затянув песнопения, принялись разделывать тушу: голову и внутренности — богам, шкуру — храму, на изготовление священных амулетов, всё остальное — для жертвенного пира. В круг ввели второго быка. Жрецам предстоял немалый труд, ибо сто сорок четыре животных предназначалось для великой жертвы. Звучали песнопения, яростно мычали заклаемые быки, с радостным возбуждением галдели люди, а по всему Полю Атлетов уже распространялся аромат жарящегося мяса, предвещая грядущий пир.

Глава VIII

Меч сверкнул прямо над щитом Кинаны, но она успела повернуть голову, и бронзовый клинок соскользнул по круглому шлему. Царевна ответила; после неудачного удара многие теряют равновесие, но её сегодняшний противник был не из таких. Одним движением он вернулся в стойку, отразил удары Кинаны и вновь едва не достал её классическим «клювом журавля». Еле уклонившись, девушка перекатилась и атаковала снизу вверх. Небрежно отмахнувшись, противник ударил ногой в щит Кинаны, едва не сбив её с ног. С трудом удержав равновесие, царевна кошкой отпрыгнула в сторону, внутренне сжимаясь в предчувствии боли от вонзающегося в незащищённую спину меча, но удара не последовало. Противник спокойно стоял, строго глядя на Кинану.

— Если бы я желал поглядеть на акробатов, я бы пошёл не в палестру, а на рыночную площадь, — холодно сказал он. — Слишком много красивостей, девочка. Самый близкий путь к цели — всегда прямой.

— Но ведь я почти попала!

— «Почти попала» звучит так же бессмысленно, как «почти не умер». Ты не попала — и умерла.

Они стояли друг напротив друга на просторной тренировочной площадке, усыпанной мелкой речной галькой. С одной стороны высилась тёмная громада царского дворца, а три другие выходили на высокий обрыв, откуда открывался прекрасный вид на предместья Ордеи и синеющие в отдалении горы. Площадку со всех сторон обрамляла открытая галерея с двумя рядами мраморных колонн, отгороженная от пропасти каменными перилами. По раннему времени в палестре не было никого, кроме двоих поединщиков — оба в бронзовых доспехах, с короткими мечами и овальными щитами-туреосами.

— Я подвижнее тебя! Это моё преимущество! Ты сам меня учил, что упущенная слабость противника — это его сила!

— Учил. А ещё я учил, что есть два надёжных способа проиграть: неверно оценить врага и неверно оценить себя. Оба одинаково хороши, так что ни одному из них мы не можем отдать предпочтение.

— Но почему неверно, дядя? Я действительно быстрее и подвижнее, ты сильнее и выше…

— Это всего лишь факты. Важны не они, а выводы, которые ты из них делаешь. Из очевидного факта, что ты быстрее, а я сильнее, ты выстроила тактику на поединок. Верна ли она? — Он пожал плечами. — Если бы я пропустил удар, я бы почувствовал.

— Уловки запутывают противника, — упрямо ответила Кинана. — Да, тебя я одолеть не могу, ты лучший воин Эйнемиды, у тебя четыре калаидских венка за туреомахию, но Алкета и прочих я достаю с лёгкостью!

— Будет тебе легче, если тебя убьёт лучший воин, а не крестьянин с пикой? Поражению нет оправданий, Эретерос к ним глух. Уловки… — Дядя сердито хмыкнул. — Ты любишь играть в тавулорис, это похоже. За ход можно сделать лишь определённое количество действий, израсходуешь их впустую — проиграешь. В бою количество ходов тоже ограничено, и победит тот, кто использует их лучше. Ты понимаешь?

— Да дядя, — покорно ответила Кинана. По её тону было не понять, согласна она или нет.

— Надеюсь, что понимаешь. Лишние действия, не имеющие определённой цели, могут выглядеть красиво и удивлять зевак, но они отнимают твоё время. Хочешь что-то сделать — выбери самый простой способ из возможных, и никогда ничего не делай, твёрдо не зная зачем. Отдохнула? Продолжим.

Повертев в руке увесистый бронзовый меч, Кинана двинулась к противнику. По правилам туреомахии бойцам надлежало сражаться обнажёнными, с деревянными мечом и щитом, но дядя заставлял своих учеников упражняться в старинных медных нагрудниках и с затупленными бронзовыми мечами. Вывихи и ушибы неизбежно сопутствовали такому обучению, но после него обычные оружие и доспехи казались легче пёрышка.

На этот раз Кинана начала осторожнее, серией атак, каждая из которых имела целью привести соперника в определённое положение. Все удары пришлись в щит, но от завершающего выпада дядя ушёл не без труда. Воодушевившись, царевна начала развивать успех, используя свою скорость. Она уходила от атак, смещаясь на шаг или полшага, тут же контратаковала, меняя направление ударов, затем вновь защищалась и вновь контратаковала. «Сборщик колосьев» вниз, блок, перевод атаки вверх, ещё раз вниз и выпад «язык лягушки», точно в налобник сверкающего на солнце шлема… Меч Кинаны встретил пустоту, а дядя, непостижимым кувырком уйдя вбок, с разворота ударил щитом в открытый живот. Больно было так, что завершающего удара мечом плашмя по шлему девушка даже не почувствовала. Она рухнула на землю, скорчившись и жадно хватая ртом воздух.

— На сегодня достаточно, — сказал дядя и снял шлем.

Жёсткий взгляд серых глаз, тонкие прямые губы, шрамы на щеке и подбородке, чёрные прямые волосы ниспадают до самых бровей, сзади едва доходя до плеч. Не было в Эйнемиде полиса, где не узнали бы это суровое, никогда не улыбающееся лицо. Сосфен, родной брат царя Пердикки, архонт и эпистратег, верховный военачальник Герии, разящая рука своего брата, его опора во всех начинаниях. Имя Сосфена, сына Аркелая, гремело повсюду. Гисеры, дураги и прочие варвары боялись упоминать имя грозного полководца вслух. Он был одним из троих выживших участников легендарного Боя Шестидесяти, где тридцать эйнемов одолели тридцать лучших верренских бойцов. Он в трёхдневный срок разбил три войска олориев, собственной рукой пленив их царя. Он высадился на архенский берег всего с пятью сотнями копейщиков, и не успела смениться луна, как царь Сапиена назвал Пердикку старшим братом, а гордый владыка Келенфа отдал за царя герийских «варваров» свою дочь. Рассказы о его подвигах летели по свету, изображениями полководца украшали дома, а мальчишки до драки спорили, кто будет Сосфеном в игре. Однажды некий лесмийский скульптор изваял статую бранелюбивого Хороса, сделав её похожей не столько на обычное изображение Отца Воинов, сколько на герийского стратега. Напуганные сограждане послали гонцов к оракулу, спрашивая, как покарать святотатца, и получили ответ: «Ваятеля наградить как свершившего деяние превосходное».

— Ты использовал обманную уловку, — просипела Кинана, едва к ней вернулся голос. Дыхание ещё не вполне восстановилось, и вместо возмущённого возгласа получился жалобный стон.

— Да, и ты убита, — невозмутимо сказал Сосфен. — Какое правило ты нарушила?

— «Под шкурой быка вполне может поместиться лев», — процитировала Кинана «Размышление о стратегиях» и скривилась. В проклятой книге находились ответы положительно на всё. Порой это жутко злило.

— Именно. Прежде чем считать что-то невозможным, убедись, что это действительно так.

Сосфен направился к дальнему краю площадки, где вдоль стены тянулись длинные столы с тренировочными снарядами, доспехами и оружием. Еле поднявшись, Кинана поплелась следом. В боку саднило, каждый вздох отдавался болью, но кости, кажется, целы. Дядя точно знал, где пролегает грань между воспитательным воздействием боли и человекоубийством.

— Что следовало сделать? — спросила Кинана, подходя к столу, где дядя уже наполнил из массивного кувшина грубые деревянные кубки. Один из них он протянул племяннице.

— Не считать бой выигранным до того, как это случилось. — Он прополоскал рот и сплюнул на землю, жестом показывая Кинане сделать то же самое.

Ацеон — грубое солдатское питьё из уксуса с водой. После упражнений надлежало прополоскать рот, немного выждать и медленными глотками выпить по кубку на три модия собственного веса, чтобы восстановить жизненные соки тела. Для пересохшего рта кислый и резкий напиток казался слаще вина с мёдом.

— Ты настолько поверила, что твой последний удар точен, что не была готова к защите, — продолжил Сосфен. — Это глупо. Не опасен только мёртвый враг. Один смертельный удар может нанести даже раненый, слабый или больной, ты же считаешь побеждённым человека, который стоит на ногах и держит в руке оружие.

— Мрачная судьба — ждать удара даже от раненого врага, — усмехнулась Кинана, сплюнув на землю.

— Это лучше, чем получить удар. — Закончив снимать доспехи, Сосфен принялся с военной аккуратностью раскладывать их на столе. В графитово-сером хитоне с герийской змеёй на груди великий полководец казался похожим на простого войскового эпистата. — К тому же хорошего в этом больше, чем плохого.

— Как так?

— Никто не обречён, пока жив. Ты тоже. — Дядя поглядел на Кинану, и кончики его губ чуть дёрнулись в слабом подобии улыбки — величайшее проявление теплоты, каким он кого-либо удостаивал.

— Пока я жива, — осклабилась царевна. — Что ж, может быть, скоро это изменится. Кое-кому очень бы этого хотелось.

— Ты опять за своё? Кажется, я велел не распускать язык.

— А что, разве не так? Матушка спит и видит, как я освобожу трон для её сыночка, а у них на юге сам знаешь, как такие вопросы решаются.

— Предлагаешь казнить царицу потому, что она с юга? Это преступление многим покажется не вполне значительным.

— Ну, буду ждать, пока они меня отравят или ещё что-нибудь.

— Пока жив царь, никто тебя не отравит; когда сама станешь царицей, всё будет в твоих руках. А пока довольно этих разговоров. Слухов и без того больше, чем нужно. Не хватает ещё, чтобы их распускала царевна. Поняла?

Кинана нехотя кивнула.

— Мне нужно идти: прибыли посланники от западных деревень, я должен приветствовать их от имени твоего отца. Будто нельзя подождать пару дней, пока он не вернётся.

Стратег всей душой ненавидел политику, хотя и был в ней весьма искушён, заменяя брата в его отсутствие. Вряд ли сыскался бы другой царский сын, которому была бы столь же противна мысль о царском венце.

— Скоро жатва, земледельцам дорог каждый день, — заметила Кинана, припомнив, чему её учили.

— Знаю. — Сосфен махом прикончил кубок и поставил его на стол. — Допьёшь — подожди с полчаса, потом пробеги круга четыре и иди отдыхать. Увидимся за обедом.

Дядя ушёл, а Кинана с кубком в руке подошла к балюстраде и, облокотившись на колонну, посмотрела вдаль. Утро выдалось чудесное, солнце уже полностью взошло, радостным светом заливая желтеющие спелой рожью поля, ровные ряды виноградников и круглые домики герийских земледельцев, красноверхими островками темнеющие меж полей. Леса, густым ковром устилавшие предгорья, зеленели тёмным изумрудом, а вдали голубели высокие горы в белоснежных коронах.

Сзади послышались весёлые голоса, и на площадку влетела стайка царских воспитанников в оливково-зелёных одеждах. При дворе постоянно жили сыновья и дочери знатных герийских семей. Так царские дети получали товарищей-сверстников, а государство — образованных молодых людей, тесно связанных с царской семьёй. Воспитанников редко насчитывалось больше тридцати, и этой чести добивались правдами и неправдами, ведь то был кратчайший путь к вершине. В случае Кинаны имелась ещё одна причина, заставлявшая вельмож идти на всё, лишь бы увидеть своё чадо в числе воспитанников. Царские сыновья обыкновенно женились на дочерях соседних правителей, царевнам, напротив, старались брать женихов из герийцев, ну а кого царь скорее возьмёт в зятья, как не того, кто вырос у него на глазах? Сын — муж царицы, внук на троне Герии — ради такого стоит раскошелиться или задолжать пару-тройку услуг.

Вошедшие считались свитой Кинаны — друзья, товарищи детских игр. Сёстры Феано и Нейя, чей отец Биан жаждал дать дочерям образование, достойное воительниц прошлого. Здоровяк Гриел, в свои семнадцать упражнявшийся с каменными шарами в два пуда каждый и пару раз умудрившийся выбросить копьё за пределы палестры. Вечно в кого-то влюблённый голубоглазый весельчак Келесс, гроза дворцовых служанок и рабынь — из-за вьющихся светлых локонов и тонкого телосложения его иногда принимали за девушку, потому он стриг волосы до плеч и не брил щетину на лице. Хресий — сирота из небогатого, но древнего рода, чей дядя погиб в какой-то битве, закрыв собой царя и открыв перед племянником ворота царского дворца. Алкет — темноволосый и зеленоглазый красавец, вечный заводила всей компании. Многие считали будущий брак Алкета с Кинаной делом решённым, но молодые люди встречали эти слухи насмешливо. Алкет прохладно относился к возможности стать консортом при царице, вообразив в этом нечто постыдное, Кинана же о браке пока не помышляла вовсе. Они относились друг к другу скорее как брат и сестра, благо чувства Кинаны к родному брату сложно было назвать родственными.

— Кинана, хайре! — вскричал Алкет, завидев царевну. — Восславим нашу будущую повелительницу, владычицу вод и земель, лесов и полей!

Он шутовски поклонился, остальные весело приветствовали Кинану. Девушка улыбнулась, отрываясь от мрачных мыслей.

— Солнце толком не встало, а наша царевна уже машет мечом, — улыбнулся Хресий.

— В отличие от бездельников, имеющих привычку дрыхнуть до полудня, — фыркнула царевна. — Что это? Мне кажется или я чувствую запах винных паров?

— Кинана, ну не начинай. Ты прямо как моя мать, — протянул Алкет. — Да, вчера после ужина, когда вас, девчонок, увели няньки, мы сделали небольшую вылазку в город. Вся Эйнемида развлекается на Играх, можем же и мы чуть-чуть повеселиться?

— Радуйся, что разминулся с Сосфеном, весельчак. Встреться вы ему в таком виде, он бы вас развлёк — век бы помнили.

— А ты билась с Сосфеном?! — присвистнул Алкет. — Мои соболезнования. Сильно больно?

— Я победила, — невозмутимо ответила Кинана, наполняя кубок.

— Ну да, ну да. Знаешь, будущей царице следовало бы уметь врать получше.

— Что меня выдало? Неужели глаза?

— Глаза в порядке. Первое правило лжи: она должна быть правдоподобной.

— Ну, не смею спорить со знатоком. Чем болтать, помогли бы своей будущей царице снять доспехи.

— Я помогу, — пискнула Нейя — тоненькая смуглая девочка четырнадцати лет, с огромными карими глазами и пышной гривой угольно-чёрных волос, унаследованных от матери-архенки. Самая младшая из них, она пришла в компанию вместе со своей сестрой Феано. Добрая и отзывчивая малышка боготворила Кинану.

Пока Нейя возилась с завязками доспеха, остальные принялись переодеваться для занятий. Обыкновенно эйнемы состязались обнажёнными, но никому в Эйнемиде, за редкими исключениями, не пришло бы в голову пускать в палестру женщин. Герийцам — пришло, а оттого пришлось идти против обычаев. В герийской палестре занимались в плотной набедренной повязке и хитоне не выше колена. Упражняющемуся без подобающей одежды пришлось бы заплатить крупный штраф.

— Ну что, может, для начала, в мяч? — весело спросил Хресий, перехватывая свои длинные светлые волосы налобной лентой.

Эта игра была его любимой. Длиннорукий и быстрый юноша управлялся с мячом так ловко, что одобрительно цокали языком даже зрелые мужи. В этом году ему исполнилось только семнадцать лет — всего года недостало до возраста, с какого дозволялось выступать в Калаиде. Друзья утешали его тем, что на следующий год он будет старше и выступит ещё лучше.

— Разомнись сперва. Забыл, как спину потянул? — сказала Феано, томная черноволосая красавица. Полная противоположность своей непоседливой сестре, она даже говорила плавно, растягивая слова.

Хресий и Феано любили друг друга с детства, и недавно состоялась их прилюдная помолвка. Многим не верилось, что богатейший вельможа отдаст дочку Хресию, но сватом сироты заявился сам царь Пердикка, и старый Биан не устоял. До месяца невест оставалось немного, и Кинана с друзьями нетерпеливо ждали первой в их компании свадьбы.

— Нет, сегодня в мяч без меня. — Кинана осторожно ощупала место на боку, куда пришёлся удар Сосфена. Болело сильно. Дядя считал, что пропущенного удара нужно бояться даже на тренировке, и у него имелись свои способы заставить учеников разделить это мнение.

— А ну-ка, посторонись, — вскричал Гриел, подхватывая со стола скованные ядра.

Ухватившись за цепь, он дважды крутанулся вокруг своей оси, и трёхпудовые камни, грозно прогудев в воздухе, со страшным грохотом упали на значительном отдалении. Все захлопали, а Нейя восхищённо взвизгнула:

— Гриел, ты такой сильный!

Она тут же густо покраснела, а следом за ней пунцовым стал и сам Гриел. Здоровяк принялся что-то смущённо бормотать, стараясь не глядеть в сторону Нейи. Алкет с Келессом, от чьих цепких взглядов не укрылась эта пантомима, открыли было рты, готовясь обрушить на головы несчастных град насмешек, но их прервал Хресий:

— Кинана, смотри, кто пожаловал.

В колоннаде, отделявшей палестру от царского дворца, появилась новая компания молодёжи. Их было около десятка, большей частью помладше возрастом. Весело галдя, они вошли на площадку и умолкли, завидев Кинану с друзьями.

— Славное нынче утро, дражайший брат, — насмешливо сказала Кинана, в её голосе ясно чувствовалось продолжение: «…было, пока вы не пришли».

— Калимера, сестра, — слегка запнувшись, ответил белокурый юноша четырнадцати лет с пухлыми розовыми губами и невинным выражением румяного лица.

— Решили поупражняться? — ухмыльнулась царевна. — Это пожалуйста, только под ногами не путайтесь.

— А лучше пошли бы поиграть в куклы. Тут и зашибиться можно — видали, какие каменюки летают, — добавил Алкет, кивая на валяющиеся посреди площадки ядра.

— Почему ты дозволяешь подданному так говорить с тобой, Аминта? — сказал один из спутников Аминты, высокий черноволосый парень.

Кинана видела его впервые. Широкие плечи, длинные стройные ноги, бронзовый загар, ястребиный нос — настоящий красавец. Среди приятелей Аминты он выделялся и возрастом, и одеждой. Верхнюю губу незнакомца уже покрывал довольно густой пушок, а вместо оливково-зелёного наряда на нём была синяя аболла с красным шитьём, накинутая поверх красного хитона.

Алкет встрепенулся было, но Кинана положила ему руку на плечо.

— Видимо, ты чужеземец и не знаешь наших обычаев. — Она надменно смерила темноокого красавца взглядом. — Герия — не варварская страна, где подданные ползают перед царём на брюхе и целуют его следы на грязи. Наши цари — первые из равных, а ты сейчас разговариваешь с тем, чьи предки пришли в эту землю с самим Хоролом. Сможет ли твой род похвастаться большей древностью?

— Я Гермий, сын Спифрина, царя Периссы, и там, где я вырос, к царской крови относятся с должным почтением.

Так вот, оказывается, кто это! Тот самый Гермий, единственный из царской семьи, кто пережил гибель Периссы. Ещё ребёнком его вывезли на остров Кео, где он с тех пор и жил при храме Мелии. Кинана вспомнила недавний разговор отца с Талаей: мачеха уговаривала дать сироте, приходящемуся ей дальним родственником, приют и опеку. Видно, отец дал согласие.

— Видимо, там, где ты вырос, не учили учтивости, иначе бы ты представился прежде, чем заговорить в присутствии наследницы, — высокомерно ответила Кинана.

— Наследница, — поднял бровь Гермий. — Мне говорили, что в Герии женщины могут наследовать вперёд мужчин, но я думал, это басни. Сложно поверить в такой странный обычай.

— Если желаешь жить в Герии, лучше тебе изучить её обычаи, — холодно сказала царевна. — Дети царя равны друг другу.

— И в нашем случае это льстит отнюдь не женщине, — добавил Алкет, вызвав хохот товарищей.

— Довольно! — Гермий грозно сверкнул глазами. — Не знаю, кто ты такой, но ты уже дважды позволил себе дерзость.

— Гермий, не надо, Алкет же просто пошутил, — примирительно сказал Аминта.

— Аминта, твой отец приютил меня, а ты назвал своим другом. Долг благодарности велит мне не молчать, когда твои подданные ведут себя неподобающе.

— И что же ты сделаешь, царский сын? — с издёвкой спросил Алкет. — Позовёшь рабов или слуг? Что там принято в ваших краях?

— Я изгнанник, у меня нет ни рабов, ни слуг, но это пустяки: наказать за дерзость я могу и сам.

— Вот как? — протянул Алкет. — А это уже становится интересным.

Подхватив со стойки длинную палку, он кинул её Гермию, периссец ловко поймал оружие, крепко стиснув в руке.

— А про скиталомахию в ваших краях слышали?

— А ты не такой невежа, как я было решил, — протянул Гермий. — По крайней мере ты знаешь, что болтливых слуг наказывают палкой.

Быстрым движением расстегнув медную застёжку, он скинул свою аболлу на землю и вышел на середину арены.

— Алкет… — тревожно сказала Кинана.

— Не волнуйся, я буду нежен, — ответил тот, выходя навстречу Гермию. Не доходя до противника, он раскрутил палку мельницей, перекидывая её из руки в руку. Периссец спокойно наблюдал, опершись на скиталу и презрительно усмехаясь.

Алкет атаковал внезапно, прыжком с шага. Гермий успешно отразил несколько ударов, но Алкет, резко подбив оружие соперника вверх, припал на колено, и его нога, распрямившись пружиной, угодила периссцу в грудь. Отлетев почти на локоть, Гермий растянулся на песке.

— Ну что, довольно? — ухмыльнулся Алкет, опираясь на палку.

Периссец не ответил. Ловко вскочив, он подхватил своё оружие с земли. Скитала бабочкой запорхала в его руках, обрушиваясь на противника с разных сторон. Алкет было отбился, но Гермий резко ударил ногой, совсем немного не попав в висок, и тут же его палка вылетела снизу, вонзившись в грудь Алкета.

Он тут же вскочил, и его палка устремилась к лицу Гермия. Периссец размашисто отбил и нанёс незнакомый Кинане удар ногой из-за спины, точно жалом скорпиона. Удар пришёлся в плечо, Алкет на миг опустил руки, и скитала противника мельничной лопастью хлопнула его по лицу. Ошеломлённый парень упал, на песок пролилась кровь.

— Что здесь происходит? — спросил властный женский голос.

Обернувшись, Кинана увидела царицу Талаю с приближёнными. Царица словно собралась на празднество: густые золотистые волосы уложены в высокую архенскую причёску, удерживаемую жемчужными бусами, полные руки обвиты золотыми браслетами, светло-голубые пеплос и хитон тончайшей ткани изящно драпируют изгибы пышного соблазнительного тела. В молодости царицу называли прекраснейшей из женщин Эйнемиды, и с тех пор её красота только расцвела.

— Мы решили немного поупражняться, матушка, — медовым голосом произнесла Кинана, с тревогой покосившись на Алкета. Феано с сестрой уже бросились к нему с водой и чистой тряпкой.

Во взгляде, брошенном Талаей на падчерицу, промелькнуло странное выражение. Одним из самых неприятных дней в жизни царицы стал тот, когда она, благополучно родив царю мальчика, узнала, что её сын — не первый наследник. Её, знаменитую красавицу, чьей руки добивался сам мидонийский царь, отдали в жёны грубому мужлану, выслали с цветущего Келенфа в холодную полуварварскую страну, а теперь ещё и сыну её предстоит быть подданным дочери какой-то северянки… Талая так и не смогла простить падчерице этого разочарования.

— И потому юный Алкет сейчас истекает кровью, не так ли? — ласково спросил благообразный седой старик в груботканой «философской» аболле. Его борода и коротко стриженные волосы белели благородной сединой, а на лбу сияла немалая плешь.

— Иногда такое случается, учитель Акатей, — пожала плечами Кинана.

Она всегда полагала, что, выбирая детям наставника, отец был пьян. Да, вся Эйнемида знала труды выдающегося, если не сказать великого, Акатея из Хлены, но как можно поручить воспитание наследницы автору трактата «О неспособности женщин к государственным делам»? Познания старика поражали глубиной, а научить он мог даже осла геометрии, но отношения между царевной и воспитателем оставляли желать лучшего.

— Конечно, случается, особенно когда задираешься к незнакомцам. Так, Алкет? Ты, как всегда, слишком дерзок. Я распоряжусь, чтобы тебя наказали.

— Если я не ошибаюсь, дрались двое, — резко возразила Кинана. — Почему ты решил, что зачинщиком был Алкет? Ты даже не узнал, что здесь было!

— Царевич Гермий прекрасно воспитан. Уверен, его поведение было достойным и уместным. А вот тебе не мешало бы вспомнить, как следует разговаривать с учителем.

— Сын мой, тебе следует пойти с нами. — Царица словно не заметила их разговора. — Твой дядя будет принимать выборных от деревень, а потом эферского посланника. Ты должен присутствовать.

— Но матушка, мы собирались поиграть в мяч!

— Игры подождут. Иногда сыну царя приходится делать то, что нужно, а не что хочется.

— Будущему правителю следует наблюдать за государственными делами, дабы научиться это делать самому, — вкрадчиво сказал евнух Эпифан, келенфиянин, верный наперсник Талаи, за ловкость и хитроумие назначенный царским постельничим. Он одевался по-архенски, в длинную до пят мантию тонкой шерсти и чёрный кудрявый парик, покрытый небольшой шапочкой. Худое умное лицо с вечным приторно-угодливым выражением лоснилось от притираний и благовоний, а глаза были подведены тушью.

— Ну, тогда я пойду, — нехотя протянул Аминта. — Мы сыграем в следующий раз.

— Спасибо тебе, матушка, что так печёшься о воспитании моего брата, — неожиданно сказала Кинана. — Ему стоит поучиться управлению. Даже если отец — да продлят боги его годы — не доверит Аминте область, то я, как стану царицей, первым делом выделю любимому брату подходящий ном. В этом ты вполне можешь на меня положиться.

На лице царицы промелькнуло раздражение, но она ограничилась презрительным взглядом. Вместо неё вновь ответил Акатей:

— Кинана, твоя дерзость сегодня перешла все границы. Ты также будешь наказана.

— Да, учитель Акатей. Только этого, — она кивнула в сторону Гермия, — наказать всё-таки придётся тоже. Он вышел биться без набедренной повязки, и я лицезрела его срам. Надо сказать, пришлось потрудиться, чтобы что-то рассмотреть…

Друзья Кинаны расхохотались, а царевна сполна насладилась вытянувшимися лицами приближённых Талаи и румянцем на лице старающегося казаться невозмутимым Гермия. Диена — молочная сестра и подруга царицы, высокая крутобёдрая женщина в неизменном сером наряде — выглядела так, будто вот-вот упадёт в обморок. Глядя на её лошадиное лицо, обрамлённое прямыми каштановыми волосами, Кинана мысленно попросила Даяру послать ей сердечный удар.

— Довольно! — повысила голос Талая. — Сын мой, переодевайся, я жду тебя в малом зале.

Она развернулась и, гордо подняв голову, направилась к выходу. Ушёл и Аминта в сопровождении Гермия, остальные его приятели принялись разминаться на другом конце площадки, стараясь держаться подальше от Кинаны и её друзей.

— Алкет, ты как? — спросила Кинана.

— Бывало и хуже. — Юноша сплюнул кровью на песок. Выглядел он не лучшим образом: нос распух, губа сочится кровью. — Зубы на месте, остальное заживёт.

— А паренёк-то не промах, — усмехнулся Келесс. — Чистая победа. Ты, мой друг, дрался сегодня неважно.

— Пустяки! Он меня хитростью достал! В другой раз у него не получится!

— Будешь ночами пьянствовать и приходить в палестру к полудню — получится даже у Аминты, — сказала Кинана. — Если ты в порядке, пойдём поговорим.

— Кинана, ты опять говоришь как моя мать, — проворчал Алкет и поплёлся за Кинаной в галерею, выходящую на обрыв.

— Точно всё в порядке? — Царевна уселась на балюстраду. Одну ногу она подогнула под себя, а другая опасно покачивалась над самой пропастью.

— Щиплет дико, эти сёстры-эринии мне раны ацеоном промывали. Но я сам виноват: надо было побеждать. — Алкет облокотился на колонну и задумчиво посмотрел на царевну. — Ты бы села попроще. Свалишься с такой высоты — тебя и Эретерос исцеляющий обратно не соберёт.

— Ты сейчас прямо как мой отец, — отмахнулась Кинана, и оба рассмеялись.

— Ну нет, твой отец не позволил бы себе сказать такую длинную фразу, ни разу не выругавшись. Я уж не говорю о том, что бранных слов он знает против меня втрое.

— Хороший царь должен быть примером для подданных… Ладно, ты узнал то, о чём мы говорили?

— Да, мы с Хресием были в казармах и говорили с гетайрами.

Заветной мечтой Алкета и Хресия был серый плащ воина царской агемы, и, как царские воспитанники, они имели все основания надеяться, что мечта эта сбудется. Юноши уже числились учениками гетайров, имели право ночевать в их казарме и участвовать в упражнениях.

— Напрямую? — подняла бровь Кинана.

— Ты за дураков нас держишь? С тем поболтали, с тем поупражнялись, тому вина поднесли — не подкопаешься. Если коротко: в случае чего ты определённо можешь рассчитывать на агему. Царицу и Аминту гетайры особо не любят. Так говорят те, кто сейчас в столице, но не думаю, что остальные чем-то отличаются.

— А что Аттал?

— Кто знает? Что думает Аттал, знает только Аттал.

— Понятно, значит, на агему рассчитывать не стоит, — махнула рукой царевна. — Гетайры пойдут за Атталом, а что думает Аттал, мы не знаем.

— Но воины определённо за тебя, мне так говорили даже прямо…

— А ты не думал, что тебе могли так говорить, зная, что ты мой друг? Слова стоят недорого, почему бы и не заплатить ими за расположение друга наследницы — вдруг потом пригодится.

— Даяра-сокрушительница! Кинана, ты хоть кому-нибудь доверяешь? — рассмеялся Алкет.

— Доверчивых царей любят и даже славят, но умирают они рано, а я бы хотела пожить. Я нравлюсь гетайрам? Приятно, но станут ли они за меня сражаться? Точного ответа нет. Значит, нужно искать иные пути.

Она помолчала, глядя на горы, и спросила:

— Как насчёт другого вопроса?

— Всё готово. Если начинается… — он замялся, подбирая слово, — происшествие, я буду неподалёку от тебя, Хресий — на середине пути, Гриел — у конюшни, а Келесс — у ворот.

— Девочки?

— Феано должна будет присмотреть за сестрой, а Нейя ничего не знает. Лучше их не втягивать.

— Согласна. Хорошо, потом обсудим подробно. Нужны несколько вариантов — на случай, если что-то пойдёт не так. Феано должна быть готова заменить любого из вас.

— Кинана, а ты и впрямь в это веришь? — спросил после недолгого молчания Алкет.

— Во что?

— В то, что мы обсуждаем. Побег из дворца. Неужто кто-то отважится на тебя напасть?

— Помнишь, Сосфен говорил, что самое глупое оправдание: «Я этого не ожидал».

— Мы будем, — с непривычной серьёзностью сказал Алкет. — И я, и Хресий, и все мы умрём, но не позволим никому навредить тебе. Я помню день, когда мы говорили об этом впервые. До этого всё казалось таким простым и лёгким, не было ни тревог, ни настоящих забот, и тут я вдруг понял, что то, что я люблю, та, кого я люблю, мой друг, может исчезнуть навсегда. Просто потому, что кому-то захочется надеть побрякушку не на эту голову, а на другую. В тот день я и стал взрослым.

— Спасибо, Алкет. — Кинана почувствовала, как на глаза наворачиваются слёзы. Тряхнув головой, она рассмеялась и пихнула товарища в бок. — А ну хватит тоску нагонять! Кажется, мой бок уже прошёл, пойдём, покажем этим калекам, как надо играть в мяч!

Смеясь и весело разговаривая, девушка и юноша направились обратно на площадку. Скоро им должно было исполниться по семнадцать лет.

Глава IX

Вернувшись домой, Энекл принялся переодеваться к ужину. Сборы его были по-военному недолгими: он скинул пропитанную пылью и потом одежду и, не дожидаясь, пока приготовят ванну, вымылся по-урвософорски, в холодной воде. Рабы, хорошо знавшие привычки господина, уже приготовили уличный наряд: по-военному короткий песочно-жёлтый хитон, тёмный плащ-хламиду и сандалии. Поверх пояса Энекл, на манер эферских моряков, накинул обшитый бронзовыми бляшками ремень-обманку из воловьей кожи — такой одним движением превращается из украшения в опасное оружие.

Когда он вышел, уже почти стемнело, повсюду горели многочисленные светильники, заливая светом главные улицы. Это было настоящее море огней, над которым, в недосягаемой вышине, пламенели шесть разноцветных солнц — вершины великих нинуртских зиккуратов, увенчанные огненными коронами — от яркого золота Ушшура до мертвенной зелени Марузаха. Далеко внизу, у подножия циклопических башен, кипела ночная жизнь Нинурты, порой опасная, но полная всевозможных удовольствий и соблазнов, притягивающих гостей со всех сторон света. Сегодня, правда, было довольно безлюдно. Опасаясь волнений, многие предпочли в этот вечер остаться дома. То и дело навстречу попадались вооружённые отряды стражи, время от времени по улицам проходил конный разъезд.

Энекл жил в Среднем городе, неподалёку от зиккурата Тузулу, где селились в основном состоятельные купцы и ремесленники. Он быстро добрался до многолюдной улицы Тузулу-лур, откуда начинался знаменитый квартал Увеселений, предлагающий развлечения на любой вкус, кошель и совесть. Здесь Энекл не задержался, направившись в сторону реки Закарашар, что отделяла Средний город от Нижнего.

Место, куда он направлялся, находилось в самой глубине Речного квартала — двухэтажный дом из глиняного кирпича, освещённый десятком масляных ламп и украшенный неприхотливой росписью. Над входом покачивался розовый фонарь, какими в Мидонии обозначали таверны и винные лавки. Дверь из настоящих кедровых досок говорила о процветании — в бедную лесами Срединную Мидонию хорошее дерево завозили издалека, и стоило оно недёшево.

За дверью открылся просторный зал с большим очагом и десятком столов, окружённых плетёными стульями. Сегодня заведение пустовало, лишь в дальнем углу расположилась небольшая компания мидонян. Возле очага возился с вертелами высокий лысый толстяк с бордовой повязкой на левом глазу. Эбеново-чёрная кожа, белый льняной жилет с цветной вышивкой и белая юбка до колена выдавали в нём уроженца Кахама. Завидев посетителя, он просиял и кинулся навстречу.

— Энекл, мой дорогой друг, хвала добрым богам, что привели тебя в мой скромный дом! — воскликнул толстяк по-эйнемски, смешно коверкая слова.

— Привет и тебе, Пхакат, — ответил Энекл по-мидонийски, прекрасно зная о довольно скромных познаниях владельца таверны в эйнемском языке. — Думаешь, боги стали бы тратить время на то, чтобы проводить меня до винной лавки?

— Причудливы пути богов, уж в этом я разбираюсь. Не зря же я посвящённый жрец Келу первой ступени. — Толстяк с гордостью похлопал себя по лысой голове.

— Всегда забываю спросить: неужели всех поваров в Кахаме посвящают в жрецы?

— О, нет, нет, отнюдь не всех! Тому, кто готовит пищу, чтобы не умереть с голоду, посвящение ни к чему, но тот, кто желает стать настоящим творцом, должен прикоснуться к божественному и узнать священные секреты. Стоя у очага, я возношу хвалу богам, и они направляют мою руку, потому и блюда мои божественно вкусны.

— Чему в вашем храме точно не учат, так это тому, что скромность угодна богам и приятна людям, — рассмеялся Энекл. — Скажи мне, однако, не приходил ли ещё Диоклет? Мы договорились встретиться здесь.

— Как же, конечно, приходил. Обильный достоинствами Диоклет сейчас на внутреннем дворе вместе с моим помощником, выбирает рыбу для ужина. Идём, я провожу тебя к столу.

— Ох уж эти знатные. Выбирает рыбу для ужина… Карп — он и есть карп, какая разница, которого из них ты зажаришь?

— О, ты не прав, мой друг! Ты очень не прав! — Кахамец закатил глаза и воздел руки к небу. — Выбирать рыбу — великое искусство, а тем более карпа — царя всех рыб. До полудня лучше съесть рыбу помоложе и порезвее, это сообщит телу и духу бодрость и лёгкость, вечером же стоит предпочесть рыбу постарше и покрупнее, дабы насытиться и достичь умиротворения. Посмотри на её повадки и на облик: как она двигается, какого цвета чешуя, как выглядят плавники и хвост, узнай, где и когда её выловили. Эти признаки расскажут тебе о её вкусе и свойствах лучше, чем даже она сама, если бы умела говорить. Так ты поймёшь, как её следует готовить, какие лучше взять приправы и с чем лучше подать. Правильная пища услаждает душу и дарит здоровье телу, а всякая иная бесполезна, а то и вредна.

— А по мне, лучшая пища — простая, свежая и сытная. Любоваться на рыбьи плавники — занятие для богатых бездельников. У нас в Технетриме рыбу привыкли есть, а не разглядывать. Что Сефетарис-благодетель в сети послал, то и в котёл, с лавра листьев нарви — вот и приправа. И вкусно, и сытно, и не нужно никаких плавников. — Вспомнив вкус эферского морского супа, Энекл на миг зажмурился, а рот тут же наполнился слюной.

— Боги, какое варварство! — всплеснул руками Пхакат. — Как можно класть в котёл что попало?! Ведь у всякой рыбы и у всякого зверя есть тот, с кем он хорошо соседствует, и тот, с кем его сочетать не до́лжно! Но не волнуйся, я прекрасно знаю, что тебе по нраву. Как только славный доблестью Диоклет сообщил, что мой добрый друг Энекл сегодня будет ужинать под этой крышей, я трижды по три раза возблагодарил богов и немедля велел ставить на огонь молодого козлёнка, что ещё утром пасся на склонах Лурранских холмов. А ещё мне недавно привезли настоящее эйнемское вино — с самого Келенфа!

— Неужели настоящее келенфское?!

— Самое настоящее! Красное, будто кровь, густое, словно мёд, и сладкое, как поцелуй четырнадцатилетней девы. Почтенный Диоклет снял пробу и нашёл его превосходным. Я велел распечатать сразу несколько кувшинов, чтобы добрые духи воздуха напитали вино своей силой и раскрыли его лучшие свойства. Если желаешь, велю подавать.

— Конечно, желаю. Подавай, и не медли. Да скажи Диоклету, чтобы шёл сюда — хватит уже плавники разглядывать!

Энекл с Пхакатом знали друг друга очень давно. Таверна кахамца была одним из немногих мест, где подавали приличные цивилизованному человеку пищу и питьё, ибо мидонийская еда была для эйнемского желудка совершенно неудобоварима. Мидоняне почти не ели рыбы, не знали священной оливы, а всем яствам на свете предпочитали баранину, верблюжатину и конину. Любимейшим их лакомством было жирное мясо, жаренное в сале, смешанное с крупой и приправленное огромным количеством пахучих пряностей. Чтобы эта варварская еда не стала в желудке колом, следовало заедать её солёным луком, от которого отвратительно пахло изо рта и мучила изжога. Ко всему этому подавалось кислое вино из сбродившего кобыльего молока либо мутное пиво с таким количеством шелухи и ячменных зёрен, что приходилось не пить, а тянуть через соломинку. В таких обстоятельствах Пхакат и его заведение были настоящим даром богов. Кахамец готовил блюда своей родины и делал это искусно, не уступая даже царским поварам. В его кладовой не переводилось душистое масло из Хегева, а в погребе всегда имелось отменное вино. Славилось и пиво, которое Пхакат варил по тайным рецептам кахамских жрецов, чистое и пенистое. Такое нравилось даже иным эйнемам, хотя Энекл не понимал, к чему тратить время на подобное пойло, раз уж боги даровали людям виноградную лозу и раскрыли секрет её благословенного напитка.

Диоклет себя ждать не заставил. Он успел переодеться в голубой хитон с белым плащом, и можно было спорить, что они стоят раза в два дороже Энекловых, хотя и выглядят почти так же. С тех пор как при Нахарабалазаре эйнемский наряд вошёл в моду, молодые придворные постоянно докучали Диоклету, прося помощи и совета. Для Энекла хитон был просто хитоном, а хламида — хламидой, лишь бы удобно сидели и долго носились.

— Хайре! — кивнул Диоклет, подсаживаясь к столу. — Слышал, Пхакат откуда-то раздобыл келенфского. Лучшая новость за сегодняшний день.

— Слышал и как раз отправил его за кувшином, пока ты любовался рыбьей чешуёй.

— Отлично, самое время выпить. Кстати, карп сегодня будет отменный: свежий, в меру жирный и самого подходящего возраста.

— Да, вечером лучше взять рыбу постарше, чтобы насытиться и умиротвориться, — с самым умным видом изрёк Энекл и расхохотался. — Что ты так уставился? Мне тут Пхакат, пока тебя не было, целый трактат про рыбьи плавники рассказал, не хуже, чем учитель в гимнасии.

— Священный шар Эйленоса, я думал, мир перевернулся с ног на голову и дождь пошёл снизу вверх. Правильно сделал, что рассказал. Умение наслаждаться жизнью, да будет тебе известно, отличает человека от животного, — так утверждал Эхелеон из Клихем. К пище это тоже относится.

— Клянусь копьями Хороса, этот твой Эхелеон сказал чистую правду! И именно этим я сейчас собираюсь заняться: буду наслаждаться жизнью, поедая огромный кусок жареного мяса и распивая кувшин доброго эйнемского винца.

— Затея хороша. Всю эту дрянь следует хорошенько запить. Как вспомню эти крики…

— Ну, ладно тебе, — махнул рукой Энекл. — На то они и варвары, чего от них ещё ждать? По мне, так всё равно, пусть хоть друг друга живьём жрут. Лишь бы особо не докучали да вовремя платили.

— Ты сегодня чуть головы не лишился, а говоришь, тебе всё равно.

— Помню. И повторю ещё раз: надо валить домой, пока не поздно. Да, обидели Каллифонта эферияне, но когда оно было!

— В этом я его прекрасно понимаю. Толпа носила его на руках, героя, победителя при Кинее и Эргоскелах, и та же толпа изгнала его, решив, что он может стать тиранном, без доказательств.

— И что с того? Там его изгнал народ, а тут то же самое может сделать царь. Так ли уж велико это могущество?

— Раб царя или раб толпы — что лучше? — Диоклет пожал плечами. — Каллифонт решил, что первое надёжнее. Ну или, по крайней мере, лучше оплачивается.

— Главное, чтобы это не оплатилось могилой.

Их разговор прервало появление владельца таверны с кувшином вина. Следом шествовала целая процессия рабов: один нёс поднос с посудой, другой — хлеб и оливковое масло, а третий — всё необходимое для омовения рук. Расставив всё на столе, рабы удалились, а Пхакат принялся смешивать вино с водой в высоком кратере. Добавлять воду в вино было не в обычае у кахамцев, но Пхакат всегда безупречно определял нужную пропорцию и мог бы посрамить многих известных в Эйнемиде симпосиархов.

— Благодарим тебя, достойный, — сказал Диоклет, когда кахамец подал чаши. — Не желаешь ли выпить с нами?

Таков был их давний обычай. Пхакат, казалось, знал всё и обо всём, что происходит в Нинурте. Бывало, слухи и сплетни, рассказанные Пхакатом, оказывались правдивее сведений из царского дворца.

— Это слишком большая честь, достопочтенный Диоклет, — сказал кахамец, подсаживаясь к столу и наливая себе вина. — Большая честь и удовольствие, ибо если сам Диоклет похвалил вино, значит, этот напиток достойнейший из достойных.

— Значит, его следует скорее выпить, ибо в моей глотке сухо, будто в чёрной пустыне! Талаксимос эсметениймо! — Энекл, во славу бессмертных, плеснул каплю на пол и сделал хороший глоток. Вино оказалось великолепным.

— Хом таласхоимо кариэй, эсметениймэ. — Усмехнувшись, Диоклет капнул на пол и пригубил вино.

Кахамец выпил молча, сделав над своей чашей особый знак рукой.

— Маловато у тебя сегодня посетителей, — заметил Энекл.

— Воистину так, мой друг, воистину так. Кроме вас да этих почтенных господ, — Пхакат кивнул на соседний стол, — за весь день зашёл только купец Мерод, хегевец, у него лавка неподалёку. Но и за то нужно благодарить добрых богов, в такой-то день. Утром я думал, что не заработаю сегодня даже медного сикля и только зря сожгу масло в лампах.

— Да уж, денёк тот ещё…

— О, мне рассказывали про то, что сегодня случилось. Бунт, драка, какое-то чудовище сожрало старого иллана, а уж когда я узнал, что там были мои добрые друзья, моему волнению не было предела. Я вознёс множество молитв и успокоился не прежде, чем получил известие, что вы в добром здравии. Ведь так, Махтеб? Все мы очень волновались за наших друзей? — обратился он к полноватому чернокожему юноше, принёсшему блюдо солёных олив.

— Дядя так переживал, что съел за обедом всего пять куропаток вместо семи. Думаю, можно считать, что это был пост, — улыбнулся юноша, ставя свою ношу на стол. — Отборные оливы из Гесарена, только вчера прибыли с караваном.

— Прочь отсюда, бездельник! — воскликнул Пхакат и развёл руками. — Простите этого негодника, сам не знает, что болтает. Это сын моей сестры. Так-то парень толковый, ещё совсем молод, а уже умеет писать и священным письмом, и по-мидонийски, и даже по-хегевски, только вот слишком дерзок. На самом деле я люблю его и, думаю, это заведение достанется ему, когда я взойду на ладью Хема, только ему пока об этом знать не стоит, — добавил он вполголоса и подмигнул.

— Не рано ли ты собрался в великое плавание, Пхакат? — усмехнулся Диоклет. — Если ты нас покинешь, кто же будет готовить твоего знаменитого глиняного гуся?

— Если Махтеб будет уделять меньше времени пустякам, очень скоро у него получится настоящий хамасский гусь. В конце концов, он из семьи Ке-Пхат, а значит, склонность к благородному искусству приготовления пищи у него в крови. Но ему следует поспешить: в такое время, как теперь, никто не знает, когда темноликий Хем призовёт его на борт. Об одном только и молю богов: успеть передать всё, что должен, и предстать перед предками с чистой совестью. — Пхакат покачал головой и сделал большой глоток. — Казнь — дело обычное, кто-то прогневал правителя — и потерял голову, так от века заведено, и так всегда будет. Мятежи и прочие беспорядки вызывают у разумного человека разлитие желчи, но это неизбежно в Мидонии и вообще везде, где правят люди, а не живой бог, как у нас в Кахаме. Будь благословен канда Несхемани, и да славится его имя вечно! — Воздев руки к потолку, Пхакат что-то быстро прошептал. — Так вот, раз правит страной не бог, а человек, то, конечно, люди не имеют к нему почтения, а отсюда и беспорядки. Так случалось и при отце нынешнего царя, и при его деде, и ещё тысячу лет до них. Пошумят, подерутся, самых громких крикунов накажут, остальным дадут подачку, и всё пойдёт дальше, как было. А вот когда в город вводят войска и заключают под стражу уважаемых людей, то верный признак: нужно ждать беды.

— Постой, Пхакат, войска — ладно, но кто кого заключил под стражу? — удивился Энекл.

— А вы ещё не слышали? Сразу после полудня в Нижнем городе начались аресты. Сперва хватали тех, кто возвращался с площади, уши царя дали людям разойтись, а потом стали вламываться в дома и забирать мужчин. Сопротивляться никто не пытался, на улицах были отряды рогатых, а все знают, что этим чудищам убивать милее, чем есть, пить и совокупляться. Взяли человек сто, потом прихватили нескольких квартальных старшин и других городских чиновников — десятка три человек. Здесь, в Среднем городе, тоже кое-кого схватили, но меньше и без лишнего шума.

— И всё это пока мы были на совете во дворце. А Нефалима там не было… — Диоклет задумчиво покачал головой.

— Да уж, узнаю руку, — хмыкнул Энекл.

— Вот так всё и произошло, — сказал Пхакат. — Всех отвели в тюрьму, что возле зиккурата Ушшура. Родственники хотели что-то узнать, но их прогнали.

— Значит, будет суд. Свободных мидонян без суда даже безумный Абитушуллум не осмеливался казнить, — заметил Диоклет. — Впрочем, увидим. Что было дальше?

— Да, в общем-то, и ничего. Все разошлись по домам, в Нижнем городе сейчас на улицах ни души — уж больно все напугались. К домам городских советников приставлена стража, болтают даже, что царь потребовал у совета заложников, но уж это, конечно, выдумки.

— Да, наверное… — Эйнемы многозначительно переглянулись.

— Получается, город вполне усмирён, — сказал Энекл. — Это не так уж плохо. По крайней мере, не получишь горшком по голове.

— Да, мир и покой, слава великому царю царей, но вот что я тебе скажу, мой друг: хороший повар не станет плотно закупоривать котёл, в котором кипит вода, ибо тогда пар может сорвать крышку и наделать бед. Мудрость властелина шести частей света соперничает глубиной с Великим морем, но не слишком ли тяжёлую крышку он выбрал?

— Ещё и сверху сел, — хохотнул Энекл. — Но стоит ли тебе из-за этого тревожиться? Уж кто-кто, а владельцы таверн да борделей во время смут только жиреют да богатеют.

— Ты прав, мой друг, ты прав, лучше времени для заработка и не придумать. Чернь громит богатые дома, лавки, усыпальницы, а потом мародёры и грабители могил приносят добычу в кабак. Они платят мерой золота за меру пива — стоит ли скупиться, если завтра будешь висеть на стене ногами вверх? Ещё можно неплохо нажиться, скупая награбленное, ибо, когда царские воины расправятся с бунтовщиками, всё это добро сразу станет раз в шесть дороже. А куда пойдут воины, устав вешать бунтовщиков? Конечно, в тот же самый кабак, и их кошели будут полны золота, ведь они непременно разграбят всё, что не разграбили до их прихода. Само собой, при этом всю посуду перебьют, всю мебель переломают, а всех служанок старше семи и моложе семидесяти лет изнасилуют. Бывает ещё, что грабят винные лавки, поджигают таверны, избивают, а то и убивают их владельцев, но при такой прибыли это всё вполне допустимые тревоги и затраты. Да, немало состояний сколотили во время смут, ох немало… Нет, мой друг, я уже слишком долго жил на свете и слишком многое повидал, чтобы радоваться такой наживе — уж больно неверное это дело.

— Так или иначе, в ближайшее время новых беспорядков, кажется, можно не ждать, — сказал Диоклет.

— Беспорядки, — махнул рукой Пхакат. — Так или иначе, они будут усмирены. Не это заставляет меня молить богов смилостивиться над нами.

— А что же? — спросил Энекл.

— Я скажу вам так. — Понизив голос, владелец таверны придвинулся к собеседникам. — Царь наш, добродетельный и милосердный Нахарабалазар, воистину лев среди людей, одарён бесчисленными достоинствами и украсил свою молодость славными победами. Всё это так, вот только ни одна из его побед не одержана за пределами Мидонии. Пять лет правит молодой царь и все пять лет сражается с мидонянами: то со своим братом, то с восставшими рабами, то с мятежными вельможами, теперь вот с народом. Ставлю золотой сикль против обглоданной куриной кости, что немало глаз следят за всем этим с большим вниманием. На острове Занбар, к примеру, или в Мехероне, а может, и в Плоской Земле.

— Ты хочешь сказать, кто-то из соседей может захотеть напасть на Мидонию? Брось, где ты найдёшь такого безумца? — Энекл махнул рукой. — Мидонию нельзя завоевать! Она больше и богаче всех в Архене, у неё воинов — как вшей на бродяге. При старом царе очень многие это почувствовали на своей шкуре — на всю жизнь запомнят.

— Вот только старый царь уже шесть лет как мёртв, а память у людей короткая. Долго помнят только обиды, а их у соседей немало. Кому-то может показаться, что царство ослабло, а что из этого выйдет, ведомо лишь богам… Что ж, спасибо за вино, друзья мои, но мне пора. Ваша еда, верно, уже почти готова, да и, может, другим гостям угодно чего-нибудь.

— А кстати, кто они? — Диоклет покосился на единственный занятый стол. — Вид у них довольно мрачный.

Действительно, компания выглядела не так, как должны выглядеть люди, собравшиеся на пирушку. С такими лицами было бы уместнее явиться на тризну, а беседа их совсем не походила на пьяный галдёж. Один — длинный и тощий, как палка, с торчащим кадыком — особенно горячился, всё время норовя повысить голос, собеседникам то и дело приходилось его одёргивать. Все пятеро довольно молоды, одеты хорошо. Энекл решил, что они либо из зажиточных купцов, либо мелкие аристократы.

— Не знаю, никогда раньше не встречал, — пожал плечами Пхакат. — Тот, в зелёной одежде, вроде бы держит лавку, но не поручусь. Гости неплохие: уже почти полчана пива выпили, да не моего, а местного, а я-то уж боялся, выливать придётся. Сами знаете местное пиво: что завтра не выпил, то послезавтра вылил. Ладно, пойду я, вон Махтеб уже машет — видно, козлёнка пора снимать. Приготовьте свои животы, старый Пхакат припас для них кое-что вкусное… Иду я, иду. Ничего без меня не могут, лентяи!

Ворча на племянника и распекая слуг, Пхакат вышел из залы. Не прошло и десяти минут, как в дверях появились рабы с полным блюдом дымящегося сочного мяса, аромат которого тут же заставил Энекла с Диоклетом на время забыть о невзгодах.

Когда они уже утолили первый голод и лениво потягивали вино в ожидании второго блюда, дверь таверны распахнулась, впустив молодого эйнема — худощавого, невысокого, с копной встрёпанных светлых волос и гладко выбритым подбородком. На нём был длинный лимонно-жёлтый хитон с просторными рукавами, а на плече висел тиснёный кожаный тубус для свитков. Завидев Диоклета и Энекла, вошедший просиял, и устремился к их столу.

— Хайре, соотечественники! Калиспера! В общем, возрадуемся! — Он шумно уселся, по-хозяйски наливая себе вина в забытую Пхакатом чашу. — Так и знал, что найду вас здесь. Вы, вояки, потрясающе предсказуемы.

— Хайре, Феспей, присядь с нами, преломи хлеб, выпей вина, — ухмыльнулся в бороду Энекл.

— Нет, нет и нет. — Молодой человек решительно замотал головой. — Не бывать тому, чтобы я, Феспей из Фрины, сын Тинасодора, людьми невежественными прозванный Разбойником, хоть на миг предположил, будто доблестный воитель может не пригласить к столу скромного слагателя стихов, да ещё и соотечественника. Будь спокоен, Энекл, я всегда буду садиться за твой стол, не прося разрешения, и в том даю тебе своё слово. Да будет мне свидетелем Сагвенис, подающий радость, предводительствующий пирами.

— Думаю, у Энекла после твоей клятвы сильно полегчало на душе. Теперь его стол не останется без доброго нахлебника, — улыбнулся Диоклет.

— Только не подумай, что я несправедлив: тебе я клянусь в том же самом. Что это тут у нас? Ягнятина, козлятина? — Феспей придвинул к себе блюдо, придирчиво выбирая кусок. — А второе блюдо будет?

— Печёный карп уже ожидает чести быть съеденным автором «Клифены» и «Гарпий».

— Диоклет лично рассмотрел ему плавники, — вставил Энекл.

— Карп… — Феспей вздохнул. — Конечно, местный карп не так уж и плох, но разве можно сравнить хоть одну речную рыбу с той, что выловлена из моря? О, стремительный тунец, о прекраснопёрый лаврак и среброблещущая кефаль — щедрые дары Сефетариса зеленобрадого, пастыря волн, как я тоскую по вам в этом засушливом краю!

— Подумать только, впервые в жизни я с ним согласен, — хмыкнул Энекл.

— Так выпьем же за это! — воскликнул Феспей и, плеснув каплю вина на пол, одним махом осушил чашу. — О, неужели эйнемское? Превосходно! Ну да ладно, рассказывайте, что вы сегодня устроили? О ваших подвигах судачит весь дворец.

— Интересно, что именно? — спросил Диоклет.

— Ну, в частности, то, что вы наступили на хвост Сарруну. На вашем месте я бы теперь почаще оглядывался по сторонам и гулял подальше от высоких зданий — мало ли что может оттуда свалиться.

— Да уж, плохо дело, — сказал Энекл. — Как думаешь, можно с ним как-то примириться? Подарок сделать или ещё что-нибудь.

— Разве что ты подаришь собственное сердце на блюде. Ни разу не слышал, чтобы Саррун кого-то простил, а уж тех, кто облегчил участь Нан-Шадуру… Или ты не слышал, что Саррун ненавидел его страшной ненавистью?

— Конечно, слышал, но не думал, что настолько сильно.

— Да ты что! Ведь это он первым сказал вслух, что сын Сарруна был использован в качестве женщины. Представляешь, что должен думать такой человек, как Саррун, о том, с чьей подачи его единственный сын прослыл царской наложницей? Такое для местных в тысячу раз хуже убийства.

— Проще говоря, старик доболтался, — сказал Энекл. — С чего он вообще решил, что сын Сарруна имел дело с мужчинами? Одевается парень, конечно, как баба, но таких теперь полным-полно.

— Сразу видно усердного командира: он больше времени проводит в военном лагере, чем во дворце, и не знает сплетен. Поверь мне, придворному трутню: повод у него был. Стоило ли это делать — другой вопрос.

— Ты что-то знаешь? — поднял бровь Диоклет. — Я тоже слышал всякое, но думал, что всё это слухи.

— Конечно же, знаю. Скажу больше: немногим из смертных, живущих под светом лучезарного Иллариоса и попирающих ногами землю-мать, ведомо больше вашего покорного слуги. — Поэт самодовольно поднял палец. — Но знание это столь опасно, что я предпочитаю хранить его глубоко в тайниках своего сердца запертым на сто засовов.

— Рассказывай уже, хранитель, — нетерпеливо бросил Энекл. — Если ты и впрямь что-то знаешь, я совсем не удивлён, что об этом болтают на площадях.

— Клянусь Эникс — хранительницей тайн, если этот секрет стал известен, то не от меня!

— Ну да, конечно.

— Истинная правда. Не такой я дурак, чтобы связываться с Сарруном. Такую тайну можно доверить разве что людям надёжным и благоразумным.

— Диоклет, я его сейчас убью, — спокойно сказал Энекл.

— Я подтвержу, что ты защищался.

— Ладно, ладно, не горячитесь. Конечно же, вы люди надёжные, можно сказать, твёрдые, словно Керкинские скалы… В общем, началось всё с того, что наш великий царь, как всем известно, большой любитель Эйнемиды, да и сам наполовину эйнем — скажу больше, сын моей соотечественницы! — в один прекрасный день захотел узнать эту самую культуру, что называется, поглубже. Разумеется, речь идёт о том способе любви, который всюду называют эйнемским, а в Эйнемиде — эферским. Только не спешите браниться! Так уж повелось: филисиян называют тугодумами, анфейцев — распутниками, герийцев — пьяницами, леванцев — хвастунами и тоже пьяницами, а про эфериян говорят, будто милее зада юнца для них лишь демократия да чужое добро, да и те только до ужина.

— Да-да, знаю, — кивнул Энекл, — А про этелийцев говорят, что боги рано или поздно испепелят вас за ваши дерзость и болтливость. Если так случится, я не удивлюсь.

— Ну, это вряд ли, — рассмеялся Феспей. — Боги знают, что без этелийцев в этом мире станет совсем скучно. Между прочим, ты даже не представляешь, сколько в Этелии хмурых молчунов и постных святош.

— В Эфере, знаешь ли, тоже не все имеют дело с мальчиками. Мне, например, это и в голову не приходило, а тебе, Диоклет?

— Мне тоже, но это неважно. Пусть болтают. Итак, царь решил попробовать любовь по-эйнемски. И что было дальше?

— Ну, поскольку в одиночку заниматься этим затруднительно, он стал искать себе напарника, и нет ничего удивительного в том, что его выбор пал на меня.

— Ну, тут уж ты точно врёшь! — хлопнул по столу Энекл. — Даже если царю вдруг припала такая охота, с чего бы ему идти с этим к тебе, а не к кому-то из своих дружков?

— Энекл, ты, может, и хороший воин, но в делах любовных разбираешься не лучше, чем рыба в пении. Не мог царь пойти с этим к другим мидонянам — для них это страшный позор. Остаются чужеземцы, а среди них более подходящего, чем я, не найти. Во-первых, царь видел, как я играю женщин, во-вторых, я эйнем. Конечно, царю, как сыну иолийки, следовало бы знать, что в Этелии такие дела между мужчинами считают постыдными, но, думаю, он просто не придал этому значения. Наконец, в-третьих, я хорош собой.

— И очень скромен, — добавил Энекл.

— Именно так. Поэтому, как видишь, выбор царя был вполне очевиден.

— Ну ладно, допустим, я тебе поверил. И что ты сделал?

— Как что? Разумеется, я согласился!

— Ты бы постеснялся. — Энекл хмыкнул. — Сам только что сказал, что у вас это считают постыдным, да и у нас, кстати, тоже бы не одобрили. Ты ведь уже не юнец, у тебя растёт борода, хоть ты её и бреешь.

— Бессмертные боги, эфериянин учит этелийца блюсти целомудрие бёдер! Видно, вскоре небо с землёй поменяются местами, рыбы выйдут на сушу, а коровы и козы научаться плавать под водой. Каждый, знаешь ли, прокладывает себе дорогу в жизни чем может. У кого-то есть доблесть, у кого-то происхождение, у кого-то богатство, у кого-то крепкие кулаки. У меня ничего этого нет, есть только мой дар, а с этим пробиться непросто, так что, если кто-то предлагает подтолкнуть сзади, привередничать не приходится. Был бы я кифаред или декламатор, ещё можно было бы проявлять норов, но театральное представление без серебра и покровителей не поставишь. Так что, можно сказать, своё целомудрие я бросил на алтарь искусства.

— Ну и как там было, на алтаре? — саркастически ухмыльнулся Энекл. — Не жёстко?

— Я бы даже спросил, не очень ли давило на спину? — добавил Диоклет, смеясь.

— Да вы знаете, совсем нет. Было мягко и удобно. Дело в том, что любовный пыл царя угас прежде, чем дошло до дела, если появлялся вообще. В этом я его, кстати, прекрасно понимаю: скажите, что может быть возбуждающего страсть в мужской заднице? То ли дело пленительные девичьи бёдра, стройный лебяжий стан, сочные груди и нежные губы, словно алаффский коралл… Впрочем, что это я? Увлёкся… Ладно, говоря короче, всё вышло даже лучше, чем предполагалось. Задница осталась нетронутой, но моя покладистость пришлась царю по душе, так что с тех пор моё искусство оплачивается полной мерой, да и мне перепадает. Вы бы видели, что я приготовил для «Стратинского мыса»! Всего не расскажу, чтобы не испортить впечатление, но будет даже настоящая морская битва! Земляного масла для иллюминации закупили сто бочек и привезли танцоров меча, обученных в самом Веррене…

— Про это потом расскажешь, — нетерпеливо махнул рукой Энекл. — Ты лучше говори, что там дальше было. Что-то я пока не вижу, каким боком эта твоя история относится к сыну Сарруна.

— Так слушай дальше. Итак, расстались мы с царём неплохо, хотя он и был расстроен — видать, вбил себе в голову, что утончённый человек не любить мальчиков не может, благо многие эйнемы именно так и считают. Как там, у Полифипа: «…а кто к прелести юнцов равнодушен, тот должен быть по праву отнесён не к людям, но к скотам, понимания красоты лишённым». Я, конечно, заверил царя, что это всё чушь, но, по-моему, он не поверил. Так или иначе, я отправился к себе, но не успел я отойти от первого в жизни неудачного любовного свидания, как на пороге появился Шалумиш, сын Сарруна хаз-Болг, собственной персоной. Боги, это надо было видеть: с кинжалом в руке, красный от злости, глаза навыкате, кричал, бранился, угрожал, называл шлюхой и развратником, а потом бросил кинжал, сел на пол и разрыдался. Словами не описать, как я был поражён, когда понял, что это не что иное, как сцена ревности. Клянусь лирой Мелии, если я узнаю, что жена Сарруна не была добродетельна, я не удивлюсь. Впрочем, это на моё счастье: разгневай я так самого Сарруна, сейчас не сидел бы здесь, а беседовал на дне Закара с родственниками той рыбы, что нам несут.

Исходящий ароматным парком свежеизжаренный карп, водружённый поверх запечённого с орехами лука-порея и обложенный солёными лимонами, точно осаждённая крепость вражьим войском, лёг на стол, и беседа прервалась, ибо непросто поддерживать разговор с битком набитым ртом.

— Ну так вот, — откинувшись на стул продолжил Феспей, когда от карпа остались лишь куча костей, хвост и бессмысленно вытаращившаяся голова. — Представьте себе, какая выдалась ночка. Сперва чуть не возлёг с мужчиной, а теперь мужчина сидит на моём пороге и рыдает, словно девица. Хочешь не хочешь, пришлось его успокаивать, отпаивать вином, давать главную эйнемскую клятву, что между нами с царём нет любви…

— Какую клятву? — переспросил Энекл.

— Да я её там же и придумал, переиначил какой-то особо выспренный стих Эвриала. После такого неотразимого довода он мне поверил, да настолько, что поведал всю историю своей позорного для мидонянина пристрастия, весьма, надо сказать, трогательную. В общем, кое-как мне удалось его успокоить, а успокоившись, он тут же стал просить меня научить, как добиться любви. Он возомнил, будто я очень хорошо разбираюсь в таких вещах, и разубедить его не получилось.

— Любопытно, — хмыкнул Диоклет. — И как ты поступил?

— Пришлось соглашаться. Во-первых, кто знает, как бы он себя повёл, откажи я ему, а во-вторых, иметь в должниках царского любимца — дело очень неплохое.

— Как же ты собрался ему помогать? — усмехнулся Энекл. — Сам же говоришь, царь оказался к этому совсем не склонен.

— Угу, вот именно об этом я тогда и думал. Согласиться-то я согласился, но как это осуществить? Мои способности к обольщению мужчин, как вы помните, оставляли желать лучшего, так что я понятия не имел, что делать дальше. Кого-то это досадное затруднение поставило бы в тупик, но не Феспея, сына Тинасодора. «Если я не знаю, как обольщать мужчин, значит, мне нужен тот, кто знает!» — решил я и на следующий же день, взяв с собой Шалумиша, направился прямиком к Нире.

— К Нире? Я знаю одну Ниру, она царская наложница, — сказал Диоклет.

— Не просто наложница — любимая наложница. Иные даже поговаривают, что это будущая Артимия, а учитывая, что настоящая Артимия относится к таким разговорам на удивление спокойно, это дорогого стоит. Нира — настоящая умница, и лично у меня нет ни на медный обол сомнений в том, что рано или поздно она достигнет самого высокого положения.

— И ты так близко знаешь царскую наложницу, что вот так вот запросто пошёл к ней? — сказал Энекл.

— А вот веришь или нет — знаю. Нира — хегевка, но ребёнком переехала во Фрину и жила там почти пять лет, пока её не продали за папашины долги, а я во Фрине родился, так что общие темы у нас сразу нашлись. Можно сказать, мы с ней добрые приятели.

— Мне кажется, что я не в Мидонии, а в Этелии: в кого ни плюнь, один из Иола, другой из Фрины. Так скоро окажется, что сам Саррун из Симарна или там из Кефелы, — проворчал Энекл. — Ладно, и что сказала Нира?

— Кстати, моя прабабка по матери иолийка, — улыбнулся Диоклет. — Но и правда, что об этом подумала Нира?

— Если честно, у меня были сомнения. Не будем забывать, что Шалумиш, доверяясь нам с Нирой, серьёзно рисковал: свободный мидонянин, использованный как женщина, от позора не отмоется. Причудливые формы порой приобретает любовь… М-да… Но, на счастье Шалумиша, Нира отнеслась к этому делу благосклонно, и даже более чем: хохотала она, клянусь свирелью Сагвениса, не меньше получаса. Ну а когда отсмеялась, мы начали составлять план кампании.

— Что за план?

— О, — протянул Феспей, — будьте уверены, это был просто замечательный план. Даже мудрый Метеон и его полководцы у Соловьиной горы вряд ли планировали тщательней, да и той западне, что они подстроили ахелийцам, наш план не уступит ничем. Мы корпели над ним целую ночь, а под утро я бросился к себе и, забыв про сон, схватился за стило. Вы когда-нибудь слышали историю про Нарменнар?

— Нет, — уверенно ответил Энекл.

— Читал, — кивнул Диоклет. — И, кажется, вижу связь…

— А вот я никакой связи не вижу. Может быть, кто-нибудь объяснит?

— Воистину, нет на свете ничего слаще невежества, иначе его не избирали бы столь многие, — фыркнул Феспей.

— Это старая иллумийская легенда, — быстро сказал Диоклет, не давая приятелю времени разозлиться. — Сейчас расскажу как запомнил. У Таллу, правителя Ирала, был любимый друг по имени Нарменну. Дружба их была столь велика, что боги позавидовали ей. Послали они на землю чудовище Баррур — огромную змею с тремя хвостами, шестью головами и десятью руками…

— Змея с руками? — усмехнулся Энекл.

— Почему нет? Живут же в Теметене люди со змеиными хвостами. Короче говоря, Баррур принялась разорять земли Ирала, а бог Мулиллу в обличье нищего пришёл к Нарменну, который как раз справлял свадьбу с прекрасной Тилассар. Мулиллу раззадорил Нарменну и хитростью вынудил поклясться, что тот не возляжет с молодой женой, прежде чем одолеет Баррур. Наутро Нарменну выступил в поход. Долго сражались они, но Нарменну был сильнее, он отсёк своим топором все три хвоста, десять рук и пять голов. Занёс он уже топор, чтобы отрубить последнюю голову, но тут Мулиллу позвал Нарменну голосом его жены. Нарменну обернулся, и чудовище тут же откусило ему голову, после чего издохло. Опечалился правитель Таллу, узнав о гибели Нарменну. Так горько рыдал он и так горячо молил богов вернуть друга, что дрогнули даже их медные сердца, и устыдились они своего коварства. Один Мулиллу был доволен, но, видя, что остальные боги жалеют Таллу, притворился, будто раскаивается больше всех. Решили боги воскресить Нарменну, но как это сделать, ведь его голову пожрало чудовище? Не может человек жить без головы. Сказала тут мудрая Ланнар: «Коли лишился он одной части, хорошо было бы заменить её другой, ибо если в одном месте убыло, то в другом да прибудет». Обрадовались боги, но тут же задумались: как выбрать, какую часть заменить? Без руки не может муж править колесницей и держать топор. Без ноги не выйдет на поле боя, не сможет танцевать танец победы. Долго спорили они, но так и не смогли решить, что лучше. Вышел тут вперёд Мулиллу и сказал: «Я погубил храброго Нарменну, я же должен и искупить вину. Отправлюсь-ка я на землю и воскрешу его, а что предпочесть, решу наилучшим образом». Согласились с ним боги, ибо Мулиллу славился хитроумием. Тут же бросился Мулиллу с небес на землю, в душе лелея коварство. «Что рука, — думал он, — что нога? Воскрешу я его без его мужской силы! Что может быть для мужа постыднее? Не возляжет он с женой, не родит детей, мужчины изгонят его из своего круга, и всякий скажет ему: «Ты — евнух!» Произнёс Мулиллу тайные заклинания, но вышло всё не так, как он замыслил. Нарменну и впрямь возродился без своей мужской силы, но не мужчиной, а прекрасной женщиной по имени Нарменнар, обликом сходной с Нарменну, будто брат с сестрой. Поразился этому царь Таллу, но тут же возрадовался. «Утратил я друга, — воскликнул он, — но дали мне боги в утешение жену!» Взял царь в жёны Нарменнар, а второй женой — вдову Нарменну Тилассар, и стали они жить в великой любви. Радовались боги, глядя на них, а Мулиллу был столь разгневан, что от злобы перевоплотился в безумный дух пустыни, вечно жаждущий крови путников и разоряющий караваны.

— Неплоха история, — прервал Энекл наступившее после рассказа молчание.

— И не говори, — удивлённо согласился Феспей. — А каков рассказчик! Почти слово в слово как в книге. Слушай, Диоклет, а ты никогда не думал променять копьё на лиру и стать декламатором либо поэтом? Мне кажется, ты бы затмил многих.

— Разве что в старости, — небрежно отмахнулся Диоклет, хотя было видно, что он польщён. — Я предпочёл бы, чтобы не я писал о чужих подвигах, а другие о моих.

— Ну и напрасно. Насчёт деяний великих героев даже их внуки уже сомневаются, что было на самом деле, а что приврали, но в существовании тех, кто воспел эти самые деяния, никаких сомнений нет. Готов спорить, через тысячу лет люди будут думать, что Иуллы, Автарки, Мегадевки, Клеоны и прочие никогда не существовали, а если и существовали, то всё было совсем не так, а вот творения поэтов переживут своих создателей и будут свидетелями их славы даже через тысячу лет!

— Возможно, — улыбнулся Диоклет, — но и тогда люди скорее предпочтут походить на Мегадевка с Клеоном, чем на авторов трагедий о них. Даже думая, что Мегадевк с Клеоном никогда не существовали.

— Ибо, как я уже говорил, невежество для людей привлекательнее знания. Но, быть может, через тысячу лет люди станут умнее нынешних и предпочтут разум силе.

— Сомневаюсь. Раз уж минувших тысячелетий для этого не хватило…

— Значит, нужно стать сразу героем и поэтом, — рассмеялся Энекл. — Написал о самом себе — и тебя чествуют вдвойне. Подумай об этом, Диоклет.

— Клянусь лирой Мелии, удачная мысль! — хохотнул Феспей.

Диоклет улыбнулся, но бросил на товарища настороженный взгляд. Среди вещей, что Диоклет брал с собой в походы, имелся некий тубус для папирусов. Он не говорил, что хранилось внутри, но Энеклу как-то удалось мельком взглянуть на содержимое. Насколько он сумел понять, это было нечто вроде хроники их пребывания в Архене с описанием народов и земель. Разумеется, Энекл сохранил всё втайне, но от небольшой подначки не удержался.

— Непременно задумаюсь, — сказал Диоклет. — Так что же было дальше с царём и Шалумишем? Ты написал пьесу о Нарменнар, так?

— В кратчайший срок, и надо сказать, все эти события так разогрели моё воображение, что пьеса получилась отменной, когда-нибудь я непременно представлю её публике. Я полностью отбросил Стратилов канон с этими его масками и хорами, а за основу взял развратные представления, что разыгрывают для посетителей в дорогих борделях. Никаких канонов и масок, никаких стихов, всё настоящее, как в жизни.

— И ты правда собираешься это представить прилюдно? Тебе, видно, мало, что половина поэтов Эйнемиды величает тебя Разбойником, а на Плиофенте постановка твоей «Клифены» приравнена к развращению молодёжи.

— Конечно, мало! Неужто ты не знаешь, Диоклет: театр — это скандал. Чем больше ханжи меня порицают, тем вернее заполняются скамьи в театре. Впрочем, моя «Нарменнар» — новое слово не столько в искусстве скены, сколько в науке любви. Клянусь чашей Сагвениса, за нашу с Нирой задумку хороший бордель дал бы весьма увесистый мешочек монет и среди них не сыскалось бы ни одной медной.

— Что за задумка? — спросил Энекл.

— Ты знаешь, как это обычно делается? Берётся какой-нибудь сюжет поскабрёзней, и рабы с рабынями разыгрывают его перед посетителями, особое внимание уделяя сценам совокупления — ничего особенного, всё просто, как ячменная лепёшка. Наша «Нарменнар» отличалась тем, что главную роль в ней играл сам, если можно так выразиться, посетитель. Представляете, сколько золота может вытрясти бордель, дав гостю почувствовать себя Мегадевком у семи сестёр Океана или там Иуллом, победившим богиню горы Ина? А уж всякие нимфы, кентавры и сирены открывают ну просто невероятные возможности. — Весело рассмеявшись, Феспей сделал большой глоток вина. — Но у нас, конечно, всё было относительно пристойно. Нахарабалазар — большой любитель театра, вот мы и ему предложили разыграть для придворных небольшую пьесу. Царь, разумеется, играл царя, Шалумиш — Нарменну, Нира — его жену Тилассар, ну а вашему покорному слуге достались роли злого Мулиллу и отвратительного чудовища.

— Женщина на орхестре? — рассмеялся Энекл. — Такого не случалось, пожалуй, со времён сотворения мира, разве что в борделе.

— Да, женщина на орхестре, и, уверяю тебя, этот случай не будет последним! Увидев игру Ниры, я окончательно уверился, что женщину лучше женщины не сыграет никто, а все эти ряженые юнцы годны только для услады развратников. Скажу больше, на царские деньги я приобрёл десяток рабынь и обучил их актёрскому мастерству, так что в «Стратинском мысе» на сцену выйдут самые настоящие актрисы. Эх, испортил вам впечатление! Ну, ничего, поражённых громом будет предостаточно. Должны быть келенфские посланники, да и местных эйнемов будет немало. Бьюсь об заклад, не успеет смениться луна, как об этом будет судачить вся Эйнемида.

— Ты действительно сумасшедший… — усмехнулся Диоклет.

— Театр — это скандал, Диоклет. Театр — это скандал, и чем он громче, тем лучше. Ладно, раскрою вам ещё один секрет: следующая моя трагедия — Стратилова «Эфела», только без Стратилова канона. В роли Эфелы и Орины — мои лучшие актрисы, и все актёры без масок.

— Всё, не хочу больше слушать. — Диоклет, смеясь, махнул рукой. — Если тебе угодно, чтобы твои сочинения жгли на агорах, так тому и быть. Лучше расскажи, что дальше было. Ваша задумка, как я понимаю, удалась?

— Слушать не можешь, а всё-таки придёшь, и все придут. А если кто-то решит сжечь пару свитков, так это и замечательно: мои сочинения как брюква — чем лучше пропечёшь, тем вкуснее! Что до моей истории, то да, ты угадал, всё прошло как нельзя лучше. Нира, как я уже сказал, играла великолепно, я, — Феспей снисходительно усмехнулся, — тут даже нечего обсуждать, ну а Шалумиш — от любви, не иначе — играл так, что заткнул за пояс самого Ификлита Лессенского, а ведь про того говорят, будто он получил актёрский дар от самого Сагвениса, встретившись с ним на каком-то перекрёстке… Звал я его в Нинурту, но этот болван заявил, будто играть перед варварами — это то же, что кормить собак омарами. Много он понимает, всю жизнь просидев в Эйнемиде… Ну да ладно, к гарпиям Ификлита. В общем, трагедия удалась, все играли великолепно, и царь под конец уже толком не помнил, зовут его Нахарабалазар или Таллу. Ну а после сцены свадьбы рабы доставили «новобрачных» в особый покой, где Нира уже подготовила всё, что нужно для любовных утех — там даже лампы были заправлены особым маслом. Так вот всё и вышло: царь вкусил-таки эйнемской любви и вообще хорошо повеселился, Нира с Шалумишем попали в милость, а я получил немало подарков и от царя, и от Шалумиша, и даже Нира подарила хороший кусок шёлка на платье. Кстати, ещё неизвестно, в какой степени Саррун обязан своим возвышением себе, а в какой — бёдрам отпрыска. В общем, все довольны, но в Золотом дворце тайны не скроешь, немудрено, что пошли слухи. Эх, жаль, что нужно хранить всё в тайне — какая комедия бы получилась! Хотя как знать, может, спустя много лет, находясь далеко-далеко отсюда, я и решусь, но не прежде, чем Саррун отправится в чертоги Урвоса или там к этому их Марузаху.

— Да, — протянул Энекл, — странные вещи случаются на свете. Ты ему веришь?

— Почему бы и нет? Очень похоже на Нахарабалазара.

— Я оскорблён твоим недоверием, Энекл, — фыркнул Феспей. — Разве я когда-то тебе лгал?

— Сегодня — нет. Но тогда что же мы думаем? Раз ты оказал такую услугу Шалумишу, может, попросить его замолвить за нас словечко перед папашей?

— Знал, что ты спросишь. Я тоже об этом подумал, но это бесполезная затея. Саррун сына презирает. В лучшем случае он просто не обратит внимания на его просьбу, в худшем — задумается, с чего бы это он за вас заступается и не известно ли вам что-нибудь особенное.

— Это из-за мужеложства? — спросил Энекл.

— Думаю, Сарруну плевать на мужеложство, а вот то, что его сын слаб, изнежен и похож на бабу… Такой человек, как Саррун, должен быть от этого в ярости. Счастье Шалумиша, что оба его брата погибли, иначе, готов спорить, он давно бы уже неудачно упал с лошади или там подавился костью.

— Ну что ж, будем ходить по улицам осторожнее.

— Уж пожалуйста. Я люблю пиры, но тризну по вам с удовольствием пропущу.

— Надеюсь, мы все её пропустим. По крайней мере, в ближайшие лет сто, — сказал Диоклет. — Давайте лучше о чём-нибудь хорошем, всякой дряни на сегодня уже довольно. Что ты там рассказывал про новую трагедию? Когда будешь представлять?

— О, рассказ о высоком нельзя вести просто так. Сперва нужно выйти на двор и в свете звёзд наполнить сердце вдохновением. Ну и опустошить пузырь, естественно. Сейчас вернусь и расскажу.

Что-то насвистывая, Феспей вышел на задний двор. Переглянувшись, Энекл с Диоклетом рассмеялись и, отсалютовав друг другу чашами, выпили. Свежевыпеченный хлеб источает божественный запах, кувшин полон отличного вина, завтра не нужно ни во дворец, ни в казарму — к гарпиям Сарруна и всех варваров вместе с ним! О них можно подумать и утром — подходящая тема для больной от вина головы.

Глава X

Музыка и весёлые голоса доносились со всех сторон, на огромных вертелах пеклось сочное бычье мясо, гремели хмельные выкрики и славословия. Хилон, в розовом хитоне и красном гиматии, прогуливался меж костров вместе с друзьями, довольно наблюдая за царящим вокруг весельем. Пиры, венчающие каждый из двенадцати дней Игр, он ценил даже больше, чем сами состязания. Здесь собирались все эйнемы во всём своём многообразии. Здесь прекращались распри и не было места высокомерию. Здесь были не просто анфейцы, филисияне или гилифияне — здесь пировал и славил богов единый народ эйнемов, в такие минуты особенно ясно осознающий себя таковым.

На площади установили множество кострищ для готовки мяса и палаток с вином. В Калаиде дозволялось вкушать лишь освящённую пищу из храмовых кухонь, стоившую безумных денег, за что калаидян обвиняли в стяжательстве. Искатели народной благосклонности выплачивали неимущим гражданам пособия для поездки на Игры, а беднейшие полисы вводили особый налог, чтобы сколь-нибудь прилично снарядить своих атлетов. На вино запреты не распространялись, и благословенный напиток лился рекой, ибо каждый полис стремился перещеголять соседей. Здесь были вина со всех концов Эйнемиды: сладкие и душистые келенфские, грубоватые и яркие таврофонские, благословлённые Сагвенисом-лозодарителем ликадийские, горьковато-сладкое чёрное гилифское, особое вино с лекарственными травами, что готовили на острове Мойра — столь крепкое, что у самого сильного человека всего от одной чаши начинал заплетаться язык. Больше всего народу толпилось возле палаток с золотым вином Ксилийской долины и у герийцев, угощавших знаменитыми «слезами Эникс». Виноторговцы не могли упустить такую возможность представить свой товар, поэтому Игры иногда называли самой большой винной ярмаркой Эйнемиды. В священной Калаиде сделки были запрещены, но ведь не преступление договориться выпить за окончание состязаний «пару чаш вот этого замечательного вина». По тому, сколько чаш предлагалось выпить, опытный торговец тут же определял условия сделки и стоит ли дело беспокойства. Виноторговлей в Эйнемиде занимался ограниченный круг семей, связанных родственными узами и знавших друг о друге всё, вплоть до того, сколько кустов пострадало от паводка на винограднике семьи Эпелов в Таврофоне и каких рабов приобрёл виноградник Хресфидов на Келенфе. Им не требовалось много слов, чтобы понимать друг друга.

Вряд ли где можно было получить лучшее представление о том, сколь многое вмещает в себя понятие «эйнемы». Вот угощаются вином жители Эйнемской Архены, подобно своим соседям-варварам заплетающие напомаженные бороды в косы и не знающие меры в золотых украшениях. Неподалёку высокомерный и утончённый латариец в белоснежном гиматии слушает закутанного в шкуры хлаидского горца. Эти четверо, в песчано-жёлтых хитонах, из Талиска — основанной сенхейцами колонии в пустынной Теметене. У них в ушах золотые кольца, на руках золотые браслеты, одежда украшена мехом и клыками леопарда, а один чернокожий, словно кахамец. Церемонно раскланявшись, мимо Хилона и его друзей прошла небольшая группа гелегов в зелёно-красных мантиях, подвёрнутых, точно сложенные крылья жука. Гелеги мнили себя потомками насекомых, их города напоминали муравейники, а правили ими женщины, почтительно именуемые матками. Подле всех этих причудливых одеяний гиматии обитателей коренной Эйнемиды выглядели совсем просто, однако их обладатели пользовались наибольшим почётом, ведь их земля была средоточием цивилизации даже для жителей отдалённых колоний.

Хилону полагалось поприветствовать как можно больше людей, производя на всех наилучшее впечатление. Атлет — представитель народа; если он груб, дурно воспитан и невежествен, скажут, что в полисе не сыскалось достойных граждан. Соотечественники пристально наблюдали за атлетами. Случалось, что победителя Игр из-за плохого представительства лишали почестей.

Первыми Хилону повстречались уроженцы Неары во главе с его приятелем и гостеприимцем Хабрием. Неарой называли небольшую горную область на западе Эйнемиды, на берегу Сапфирового моря. Её жителей считали лучшими мастерами, инженерами и рудознатцами во всей Эйнемиде, первыми учениками среброрукого Олла — кузнеца бессмертных. Неара выгодно расположилась на важном морском пути и при этом была совершенно неприступна. По суше в город вело несколько горных проходов, легко обороняемых совсем небольшими силами, а решивший штурмовать его с моря испытал бы на себе всё совершенство неарских укреплений и осадных машин. Со времён тиранна Эпимена, упокоившегося на дне Неарского залива вместе со огромным флотом, смельчаков, отважившихся на штурм города, не находилось. Хилона в Неаре уважали, да и ему нравились эти немногословные и деловитые люди. Хилон и неарцы дружелюбно обсудили последние новости, уточнили кое-какие детали предстоящей поездки в Неару и расстались вполне довольными друг другом.

Вслед за спокойными и миролюбивыми неарцами Хилону повстречались трое облачённых в кроваво-красные военные хитоны хоросфоров — членов священного братства бранелюбивого Хороса. Хоросфоры жили в Хоросионе — огромном военном лагере, перемещающемся с место на место по воле их архонтов и стратегов. Лучшие наёмники Эйнемиды, они воевали за любого, кто заплатит, но никому не служили дольше полугода и не нанимались к варварам, а в случае нападения на Эйнемиду присоединялись к эйнемскому войску, не требуя платы. В ряды хоросфоров мог вступить любой эйнем, выдержавший посвящение, пережить которое удавалось едва ли каждому третьему. Покрытый ритуальными шрамами гигант с разделённой на три косы чёрной бородой представился как архонт Тоил, двое других имели высокое звание пентикостов. Они увлечённо обсудили с Хилоном его поединок, весьма их впечатливший.

Расставшись с хоросфорами, Хилон и его спутники двинулись дальше. Вскоре дорогу им преградило немалое сборище, занятое оживлённым спором. Некоторые из голосов показались знакомыми. Заинтересовавшись, Хилон протолкался в середину, где обнаружил своего друга Эолая и нескольких сенхейцев, обменивающихся колкостями с группой эфериян и, как ни мерзко, анфейцев — визгливый голос Харидема можно было узнать из тысячи. Речь, разумеется, шла о поединке Тефея и Эрептолема. Последний пребывал здесь же, старательно делая вид, что разговор его не касается. Хилон с большим удовольствием заметил на его высокомерном лице внушительный синяк — след недавнего поединка.

— …так что я говорил и ещё раз скажу: бой был неправильный! — закончил фразу Харидем, от горячности даже рубанув рукой. Его квадратное лицо выражало настолько искреннее возмущение, что в него можно было даже поверить. Хилон никогда не понимал до конца: вся та чушь, которую несёт Харидем — это обычная игра для толпы или он и впрямь в неё верит?

— Кажется, правила состязаний по борьбе не менялись уже давно, — улыбнулся кончиками губ Эолай. — Кто по окончании боя лежит на песке, тот проиграл. Я так понимаю, ты предлагаешь поменять это правило на «кто меньше нравится Харидему, тот проиграл»? Полезное новшество, но всё же его следовало внести до боя, а не после.

Собравшиеся заулыбались, а лицо Харидема покрылось красными пятнами. Одним из самых больших недостатков этого демагога было полное неумение шутить. Именно по этой причине ему не удавалось получить в полисе той власти, к которой он стремился. Возмущённый Харидем ответил куда визгливей обычного:

— Ты всё видел сам, судье следовало прекратить раньше! После такого захвата всегда прекращают бой! Я уж не говорю про ещё кое-какие обстоятельства, которые вам, сенхейцам, прекрасно известны!

— Да, кое-какие обстоятельства нам известны. В частности, что в Эйнемиде немало дураков — но это знают не только сенхейцы.

Вокруг снова засмеялись, вызвав новый приступ возмущения Харидема.

— Каждому, кто разбирается в борьбе, известно, что из «хисского замка» нельзя вырваться, если только не использовать какие-то секреты! Вот ты, Хилон, — он ткнул пальцем в сторону соотечественника, в пылу спора, видимо, только заметив его появление, — ты ведь знаешь, что «хисский замок» нельзя обойти?

— Во-первых, калиспера, Харидем, тебе и всем присутствующим. Во-вторых, не знаю, а знал — до сегодняшнего дня. Теперь знаю, что можно.

Харидем открыл было рот, но его вдруг оборвал сам Эрептолем.

— Довольно с этим, — отрывисто сказал он, раздражённо дёрнув плечом. — Бой закончился, тут нечего обсуждать. Всем хорошего вечера. Хилон, поздравляю с победой.

Резко развернувшись, он двинулся прочь. Харидем от неожиданности опешил, но тут же опомнился и, злобно зыркнув на Хилона, бросился вдогонку. Лишённая развлечения толпа начала расходиться. Спутники Хилона принялись приветствовать сенхейцев, а Эолай за локоть отвёл Хилона в сторону, к ближайшей палатке с вином.

— Ну, как тебе представление? — усмехнулся он, наливая две чаши.

— Омерзительно. — Хилон едва удерживался, чтобы не сплюнуть на священную землю. — Подумать только, этот слизняк — должностное лицо Анфеи и желает власти в полисе. Бегает за эфериянами как пёс, жрёт с их рук, да ещё и гордится этим. Он даже не осознаёт, что позорит и себя, и всех анфейцев!

— Ладно, не горячись. Врачи говорят, разлитие чёрной желчи приводит к лихорадке, оно того не стоит.

— Да что там «не горячись»?! Ты послушал бы, что он всё время несёт: Эфер то, Эфер это. Светоч Эйнемиды, родина демократии. Какие у них там разумные порядки, не то что у нас, как они замечательно организовали управление в Китоне… Только вот ни он, ни его дружки что-то не спешат убраться в эту самую Китону, наслаждаться разумными порядками.

— Да кому они там нужны? — пожал плечами Эолай. — Кто их там кормить-то будет?

— Ну, не скажи. Иные из них побогаче нас с тобой, вместе взятых. — Вспомнив рассказ Анексилая, Хилон поморщился. — Впрочем, и верно, что это я. Сам ведь трактат «О гневливости» написал. — Он махнул рукой. — Слушай, а что это за обстоятельства такие он упомянул? Ну, что известны сенхейцам. Секрет, что-то в этом роде.

— А, это. Видишь ли, эферияне и их дружки сильно расстроились, что Эрептолем проиграл.

— Немудрено, уж больно они на него рассчитывали — он ведь самого хоросфора выбил.

— Ну вот, и почти сразу поползли слухи, что Тефей перед боем выпил какие-то волшебные снадобья, которые привёз из колоний, мол, они ему силу дали.

— Чушь! — расхохотался Хилон. — Какие ещё снадобья?

— Ты смеёшься, а некоторые прямо заявили, что нужно чуть ли не состязание отменять. Их, естественно, подняли на смех. Тогда они про снадобья болтать вроде перестали, зато стали говорить, будто Тефей в колониях оварварился и использовал чужеземные ухватки, каким на священном песке не место.

— Снова чушь. Чему на песке место, а чему нет, записано на каменных скрижалях и известно всем, судьям прежде всего.

— Само собой, но таких, как этот ваш Харидем, такая мелочь не смущает. Потому такова их судьба: быть всеобщим посмешищем. Ты, кстати, заметил, как Эрептолем разговор оборвал? Видно, понимает, как глупо из-за всей этой истории выглядит. Люди ведь могут решить, что он сам эти слухи и распускает.

— Эрептолем, при всех его недостатках, человек справедливый — по своему разумению, конечно. Он-то знает, что проиграл честно. Хотя, ты знаешь, про чужеземные ухватки — это похоже на правду. Никогда не видел подобной борьбы. Любопытно, у кого он этого набрался?

— А ты сам? Что это вы устроили с чёрным? Не зря про вас с Тефеем говорили, что вы потерянные братья — вы даже удивляете одинаково.

— Ну а теперь проверим в состязании двух, кто удивляет лучше! — Хилон отсалютовал Эолаю чашей и выпил.

— Конечно, Сенхея, — усмехнулся Эолай, сделав хороший глоток. — Но если ты победишь — тоже не расстроюсь. Кстати, я тебя с победой поздравил?

— Разумеется, нет. Как всегда, — улыбнулся Хилон.

— Тогда поздравляю. Состязания двух теперь все ждут как никогда: мало того что в нём вручат венок, так ещё и два новых способа борьбы — один против другого. Вот, наверное, жрецы сейчас страдают, что запрещено менять плату за вход — под такое хоть десять драхм с человека проси, всё равно пустых скамей не будет. Кстати, о состязаниях…

Эолай указал куда-то за спину Хилона. Возле соседней палатки беседовали несколько человек в чёрных гиматиях, и с того места, где стоял Хилон, было хорошо видно, что у одного из них подвязана рука.

— Пойти с тобой? — сочувственно спросил Эолай.

— Нет, спасибо, я сам…

— Ну, как знаешь. Тогда я пойду. Ради блага полиса нужно красоваться, сам понимаешь. — Он с усмешкой указал на свой венок. — Закончишь круг почёта — подходи к палаткам с ксилийским, выпьем. Хайре!

— Хайре, — ответил Хилон, окликнул спутников и скрепя сердце двинулся к урвософорцам.

Их было пятеро. Старший — грозный на вид муж с изрядной сединой в бороде и волосах. Архел — герой Верренской войны, член урвософорского Тайного совета. Другой урвософорец, в венке из еловых ветвей, вчера победил в метании диска, ещё двоих Хилон прежде не встречал, ну а пятым был недавний соперник — Агесиполид. Без краски на лице было ещё лучше видно, насколько он молод. У него едва пробивалась борода, а по-урвософорски коротко остриженные светлые кудри ещё больше подчёркивали почти детскую невинность лица.

— Приветствую доблестных сынов Метониссы, — сказал Хилон.

— И вам привет, достойные сыны Ахелики, — ответил за всех Архел. — Подходите, преломите с нами хлеб.

После приветствий и представлений разговор сразу же коснулся тревожащего Хилона вопроса.

— Поздравляю с победой, — сказал Архел с непроницаемым лицом.

— И я тебя поздравляю, — добавил Агесиполид. — Это был хороший бой.

— Благодарю вас, — ответил Хилон, гадая, что может крыться за этой учтивостью. — Признаться, я…

— Дай догадаюсь: хотел извиниться за то, что победил хитростью, — улыбнулся Архел. — А я ведь говорил, — добавил он, обращаясь к своим спутникам. Те с готовностью рассмеялись.

— Да, действительно, но что тут весёлого?

— Всё просто. Ты схитрил, а многие считают это недостойным или неправильным, вот я и решил, что ты придёшь извиняться. Зря. Победа есть победа, к ней ведёт много путей. Твой оказался короче, и только это имеет значение. Юный Агесиполид должен извлечь из этого урок.

— Я рад, что вы не держите зла. А ты что думаешь, Агесиполид?

— Наставник Архел прав: ты победил, это самое важное.

— Всегда считал, что урвософорцы не терпят уловок. Про вас ведь говорят, что вы не лжёте даже врагам.

— Потому что ничто не нарушает гармонию жизни больше, чем ложь, — ответил Архел. — Но, если речь идёт о битве или поединке, хитрость и обман составляют часть их гармонии. Значит, они необходимы.

— Да, это учение Стратона о гармонии, — кивнул Хилон. — Я немного изучал его в юности.

— Было бы неплохо, друг анфеец, если бы в других полисах получше узнали это учение. Быть может, тогда в Эйнемиде было бы больше порядка, — заметил урвософорец в еловом венке.

— Тебе тоже следовало бы его изучить получше, Дор, — покосился на него Архел. — Тогда бы ты знал, что необходимое условие гармонии — разнообразие и как следует вести беседу, не нарушая гармонии.

— Я виноват, наставник, — покорно склонил голову Дор. — Прости меня, Хилон из Анфеи, я был груб.

— Ты не сказал ничего плохого, Дор. Возможно, эйнемам и впрямь стоило бы почаще вспоминать о гармонии. Но Архел прав, гармония требует разнообразия, ведь гармония — это разумное сочетание в разумных соотношениях. Чрезмерный порядок — отец хаоса. Так, кажется, говорил Фресий, ученик Стратона.

— Именно так, — кивнул Архел. — Вспомни, Дор, хотя Фресий и был лишь эпигоном Учителя, мы почитаем их наравне, поскольку считаем их вклад в учение равным. Учитель научил людей гармонии и совершенному порядку, Фресий — их правильному приложению к жизни. После смерти Учителя его ученики стали править во многих полисах, но они считали всех, кто не принял учение, глупцами и отстранили их от управления. Люди разгневались на этих учеников и расправились с ними, а наше учение предали проклятию. Фресий же относился ко всем людям с равным уважением, поэтому урвософорцы его полюбили, возвысили, а потом осознали и всю пользу его идей. Подумай, кому ты уподобился — Фресию или другим ученикам?

Хилон, желая сменить неприятную для молодого урвософорца тему, обернулся к Агесиполиду:

— Немногих в столь юном возрасте избирали атлетом в панкратионе.

— Мне оказали великую честь, выбрав атлетом, а до этого братом Пустой Чаши. Я считаю, что недостоин этого — в Урвософорах много более доблестных.

Пустая Чаша… Отборный отряд из трёхсот тридцати трёх бойцов, посвящённый владыке подземного царства Урвосу — кем надо быть, чтобы стать одним из них, не отрастив толком бороду?

— Это действительно так, — сказал Архел. — У нас есть бойцы лучше, но они уже зрелые и опытные мужи. Агесиполиду участие в Играх принесёт больше пользы. Это как ковать меч: если железо уже закалено, его непросто улучшить, но из сырца можно сделать клинок очень хороший или очень плохой — зависит от металла и от кузнеца.

— Видимо, в этот раз металл хорош, — улыбнулся Хилон.

— Неплох, но, если неправильно ковать, его очень легко загубить. Потому мы и ценим воспитание молодёжи превыше прочих наук.

— Вижу, ты доблестен, несмотря на юные годы, Агесиполид, сын Соя, — сказал Хилон. — Сожалею, что повредил тебе руку. Надеюсь, ты быстро поправишься.

— Пустяки, через пару месяцев будет здоров, — ответил за Агесиполида Архел. — Не прекрати судья бой, всё было бы куда хуже. Это урок. Нужно ясно понимать, где имеет смысл упорствовать, а где нет.

— Я получил немало уроков сегодня, Хилон из Анфеи, — улыбнулся Агесиполид. — Надеюсь, когда-нибудь я смогу показать, чему научился.

— Разумеется, сможешь. Ты, как вижу, очень быстро учишься. Как ты сумел так быстро понять мою идею?

— Это не я, это наставник Архел и другие советники.

— Но ты смог воспользоваться их советами. Это и называется «учиться». А вам с советом, Архел, моё почтение. Всего по одному броску понять всё — это невероятно.

— Просто разум и логика. Идея хорошая, она обогатит искусство. Если когда-нибудь пожелаешь посетить Урвософоры, мы почтём за честь у тебя поучиться.

— Не пришлось бы мне учиться у вас, — рассмеялся Хилон. — Спасибо за приглашение, давно хотел посетить ваш город. Сделаю это, как только смогу.

— Тогда выпьем в знак дружбы и в честь священных Игр.

Анфейцы наполнили чаши вином, урвософорцы — водой. Произнеся положенные здравицы, все приязненно распрощались.

Обязанности Хилона перед Анфеей на сегодня были почти выполнены. Ещё две-три беседы — и можно будет спокойно наслаждаться празднеством. Анексилай обещал представить Хилона царю Пердикке — он давно хотел познакомиться со знаменитым герийцем. К тому же царское вино наверняка будет выше всяких похвал, а две причины всегда лучше одной.

У хисских палаток Хилона бесцеремонно окрикнули по имени. Медленно обернувшись, он увидел пёструю компанию, угощающуюся вином из знаменитых расписных амфор, коими славился Хисс — столица Хелкадских островов. Среди сотрапезников выделялся бронзовый от загара гигант в тёмно-зелёном. Из-за всклокоченных волос и бороды удивительного кораллово-красного цвета казалось, будто его голова объята пламенем. Ликомах, сын Плинократа — хисский наварх. Им даже довелось вместе повоевать — лет двенадцать назад, в войне Талиска и их эйнемских союзников с Кахамом. Ликомах тогда командовал двумя десятками триер, а ещё совсем молодой Хилон состоял в анфейском конном отряде. Именно Ликомах и звал сейчас Хилона, размахивая рукой и улыбаясь.

— Хилон! Мой друг! — радостно взревел он. — Хайре! Привет тебе и твоим друзьям! Сами боги послали тебя рассудить нас! Соотечественники, это Хилон из Анфеи, самая умная голова во всей Эйнемиде, сейчас он нам тут всё разъяснит!

— Привет тебе, Ликомах, и вам, соотечественники. Ликомах оценил мою голову чересчур высоко, но, если расскажете, в чём дело, с радостью попробую дать совет.

— Ладно уж, не скромничай, — хмыкнул Ликомах, наполняя сразу несколько чаш. — Сказано, самая умная — стой и кивай. Сейчас всё расскажем, но не раньше, чем ты и твои друзья отведаете лучшего вина Эйнемиды.

— Как? — с воодушевлением спросил темноволосый мужчина в лазоревом гиматии. — Разве в той амфоре было илифийское? Почему ты не сказал, что у тебя есть приличное вино, Ликомах?

Все расхохотались, а Ликомах подмигнул анфейцам и сказал:

— Ох уж эти илифияне! Ребята неплохие и из лука стреляют почти не хуже хисских женщин, но в вине совсем не разбираются, что поделать!

— Раз в Хиссе женщины стреляют лучше мужчин, отчего вы не отправили на Игры их? Может, тогда награды доставались бы потруднее, — спокойно парировал илифиянин, указывая на свой ивовый венок.

Вокруг снова рассмеялись, и громче всех сам Ликомах. Сильно хлопнув илифиянина по плечу, он воскликнул:

— Дорилай, старый ты плут, откуда у такого молчуна столь острый язык?

— Чем реже пользуешься оружием, тем меньше оно тупится, Ликомах, — ответил Дорилай, вызвав новую волну веселья.

Ликомах шутливо поднял руку, будто сдающийся борец, и зачерпнул илифиянину полную чашу вина. Глядя на них с Дорилаем, можно было подумать, что двух более разных людей нет на свете: один огромен, красноволос, громогласен и болтлив, другой тонок и невысок, волосы иссиня-чёрные, словно шкура кита, кожа очень бледная, почти голубая. Дружба их, однако, связывала столь давняя и крепкая, что иногда даже говорили: «Дружить словно Ликомах и Дорилай». Эта взаимная приязнь была своего рода отражением дружбы, издавна связывавшей их полисы. Хиссцы и илифияне жили на соседних островах, принадлежали к племени экелийцев, говорили на одном наречии и имели схожие обычаи. И те и другие считались непревзойдёнными лучниками и отличными моряками. Они жили морем, почитали всё, что с ним связано, и море любило их. Нереиды, тритоны, сирены и прочие разумные морские обитатели нередко помогали островитянам, а с некоторыми из них даже вступали в связь. Потомков таких связей называли «кровью моря» и очень почитали, особенно если были заметны явные признаки родства: необычного цвета волосы, кожа, глаза, встречались даже обладатели перепонок между пальцев. «Кровь моря» ценилась. Беднейший гражданин, в чьих жилах она текла, мог рассчитывать на самый выгодный брак. Любой богач почёл бы за счастье породниться с ним, лишь бы увидеть признаки «крови моря» у своих внуков.

Отсмеявшись, Ликомах сказал Дорилаю:

— Ну что ж, языком болтать ты горазд и венок уже получил, но посмотрим завтра, как ты справишься с моим Пирифом. Хилон, ты уже знаком с моим старшим? Завтра он впервые выступит на Играх.

Ликомах мог даже не пояснять, что это его сын — юноша походил на него так, что казалось, будто это сам Ликомах, помолодевший лет на двадцать. А вот характером Пириф удался не в отца, неожиданное внимание его явно смутило, и положенные вежливые слова он пробормотал глядя в землю.

— Рад знакомству, — дружелюбно сказал Хилон. — Большая честь представлять свой народ на состязаниях. Ты не участвуешь в этом году, Ликомах?

— Нет, пора уже дать дорогу молодым — смотри, выше отца вырос. Стрелок-то он не из плохих, боюсь только, голова у него занята не стрельбой, а одной черноволосой красоткой. А, Пириф? — Слегка подтолкнув сына в бок, Ликомах расхохотался.

— Ничем она у меня не занята, — буркнул совсем уже смущённый юноша, а Ликомах со смехом пояснил:

— Мы просватали за него дочку Дорилая Клеопу. Как вернёмся с Игр, будем праздновать свадьбу, ну а он влюблён в девчонку и теперь только о том и думает. Этот вот змей дал согласие как раз за неделю до Игр, не иначе чтобы вывести из игры соперника.

— Или чтобы вдохновить на подвиг. — Дорилай ободряюще улыбнулся Пирифу. — Думаю, калаидский венок был бы отличным свадебным даром — одуванчики Тимерет хорошо подойдут к наряду невесты.

— Спасибо, досточтимый Дорилай. — Юноша благодарно взглянул на будущего тестя. — Я буду стараться изо всех сил, чтобы победить.

— Ты уж постарайся, — Ликомах шутливо, но с заметной гордостью потрепал сына за плечо, — а то эти илифияне, взяв оба венка, ещё возгордятся и не захотят отдавать за тебя дочку.

Все засмеялись, глядя на вытянувшееся лицо Пирифа, а один из них промолвил:

— Уверен, юный Пириф завтра не посрамит своего отца, но давай же расскажем уважаемому Хилону о нашем споре. Позволь мне представиться, Хилон из Анфеи. Я Верр Турн из дома Ультис, лекатор и член городского совета Спулонии. Рад встрече со знаменитым философом наших дней.

Говоривший был полным мужчиной с приветливым лицом и располагающей мягкой улыбкой, но цепкий взгляд подведённых чёрной тушью карих глаз не давал забыть о знаменитом верренском коварстве. Его гордая осанка и манеры выдавали человека, привыкшего повелевать. Тёмно-красная мантия, расшитая серебряными гроздями и листьями винограда, могла считаться настоящим произведением искусства, а серебряные браслеты и поддерживающая сложную причёску диадема были столь тонкой работы, что определённо стоили много больше своего веса.

— Привет тебе, Верр Турн, я тоже рад знакомству. Не думал, что в Веррене знают моё имя.

— Как же не знать автора трактата «О началах»? Не все пока это поняли, но этим трудом ты создал геометрию заново.

— Приятно, что мои скромные труды известны так далеко от Анфеи. — Хилон с недоумением поглядел на Верра Турна. — В Веррене изучают эйнемскую философию?

— Мы всегда любопытствуем, как живут наши соседи, а эйнемскими родичами мы интересуемся особенно, — сказал верренец, несколько подчеркнув слово «родичами».

Эйнемов и верренов связывала долгая общая история — ещё с тех пор, как племя вождя Койна столкнулось с ними и поселилось в их землях. Оба народа, таким образом, считались дальней роднёй, но их соседство сложно было назвать добрым. Последняя из войн, которую эйнемы так и называли Верренской, закончилась около тридцати лет назад и едва не привела к порабощению Эйнемиды. Помня о том, эйнемы относились к соседям с опаской, и в этом свете замечание Верра Турна прозвучало несколько зловеще.

— Только давайте не будем о философии! — нетерпеливо воскликнул Ликомах. — По крайней мере, не сегодня. Лучше я расскажу о нашем споре, ибо такие разговоры на Играх уместней. Как всем известно, атлет может выйти на состязания по стрельбе с любым луком и стрелами, какими сам пожелает. Так было устроено в незапамятные времена и никогда не менялось.

— Таковы правила. Но в чём же спор?

— А спор вот в чём: этот вот веррен считает, что так нельзя определить, кто на самом деле лучший стрелок.

— Неужели?

— Посуди сам, — сказал Верр Турн. — В стрельбе от лука зависит не меньше, чем от стрелка, так можно ли точно определить, кто лучший стрелок, если у одного лук хорош, а у другого нет?

— У хорошего стрелка и лук плохим не будет, — заметил кто-то из илифиян.

— Да, но что, если хороший стрелок беден и не может заплатить за дорогое оружие, а его противник — богач? Справедливо ли такое состязание? В Веррене всегда состязаются в одинаковом снаряжении. Также и на поединок у нас выходят с одинаковым оружием и доспехами, а перед боем их проверяет государственный чиновник. Так делают для того, чтобы спор решало только умение.

— Добрый лучник и из плохого лука выбьет больше целей, чем криворукий из самого хорошего, — фыркнул Ликомах.

— Если разница велика — конечно, но если силы почти равны? Тогда всё будет зависеть от оружия.

— Подумай об этом с другой стороны, — сказал Дорилай. — Хорошим стрелком нужно быть не только на стадионе. Ты предлагаешь лучнику стрелять из оружия, которым тот воспользуется раз в жизни, но так мы не узнаем, каков он в бою. Только если лучник стреляет из своего собственного оружия, можно по-настоящему понять, что он за стрелок. Состязаться должны оба — стрелок и его лук, потому что ни один из них не сможет выстрелить без другого.

— Клянусь колесницей Сефетариса, это правда! — воскликнул Ликомах. — Надо бы постановить, чтобы луку тоже вручали венок, ибо несправедливо, когда стреляют двое, а награждают одного!

Все засмеялись, Хилон же промолвил:

— Оба способа по-своему хороши, но действительно ли главная задача состязания — выявить, кто самый лучший стрелок?

— Для чего ж ещё состязаться? — удивился Ликомах.

— Конечно, в состязании выявляется лучший, ему вручают венок, но ради этого ли были учреждены Игры? Вспомни, кто основал Игры в Калаиде?

— Это знает каждый: Иулл.

— У нас он известен как Юл, — вставил верренец. — Город Лувония считает его своим покровителем.

— Вот именно, Иулл. А чем он более всего известен?

— Ну, тут можно перечислять до утра, это же герой из героев. — Ликомах развёл руками. — Перебил ликадийских гигантов, убил шестиглавого змея, добыл целебное зелье с морского дна… Что там ещё?

— Победил богиню горы Ина! — добавил кто-то.

— Взлетел на небо на гигантской птице!

— Уговорил Эйленоса простить Великий Грех и прекратить чуму!

— Первым объединил всех эйнемов, — негромко промолвил Дорилай, и Хилон кивнул.

— Вот именно. Многие герои совершали подвиги не менее славные, но именно Иулл первым объединил всех эйнемов. Иулла почитали так, что дали ему право вершить суд во всех эйнемских землях, за что его и прозвали Судьёй. Можно сказать, он единственный, кто когда-либо правил всей Эйнемидой.

— И как же это связано с состязаниями? — спросил Ликомах.

— Самым прямым образом. Иулл желал объединить народ, он даже велел уничтожить все упоминания о своём происхождении, чтобы каждый эйнем мог считать его своим земляком. Он учредил Синод, всеэйнемские собрания, ввёл в обычай игры и состязания. Всё для того, чтобы эйнемы не забывали, что они едины.

— И выясняли на состязаниях, кто из них лучший. Разве не так?