Бесплатный фрагмент - Семейный ужин

Боль моя…

— Дяденька, не проходите мимо, спасите ребенка!..

В звонком девичьем голосе смешались озорство и отчаяние. Ким вздрогнул и поднял голову. На крохотном уступе отвесного обрыва, на высоте примерно пятого этажа, судорожно вцепившись в какой-то хилый кустик, чудом удерживалась темноволосая девчонка лет семнадцати. Ее красный в белый горошек сарафан ярким пятном выделялся на серой каменистой стене.

— Ты зачем туда залезла? — невольно пугаясь за нее, крикнул он. …В ответ — короткий нервный смешок и шуршание камней, вырвавшихся из-под неосторожно двинувшейся ноги.

— Вот снимите, тогда скажу, зачем залезла…

В следующую секунду он рванулся вперед, чтобы подхватить падающее пестрым клубком тело…

Очнулись одновременно. Глянули друг на друга и расхохотались: одинаково чумазые и щедро покрытые ссадинами физиономии, у каждого на лбу набухали очень похожие «фонари».

И еще они рассмотрели, что ошиблись, определяя в первый момент возраст друг друга. Озорная девчонка в ярком сарафане оказалась миловидной двадцатилетней девушкой. Освобожденные из-под развязавшихся бантиков «хвостики» черной кудрявой волной легли на загоревшие плечи. А она поняла, что сейчас даже в шутку не сможет назвать этого седого красивого мужчину «дяденькой»…

…В домах отдыха на подобного рода «романы» окружающие смотрят обычно легко, с долей шутливой снисходительности. Отношения Алены и Кима под формулу «калиф на час» никак не подходили. Уж больно разными были эти двое — и по возрасту, и по характерам. Эмоциональная, шумная, звонкоголосая, беспечная на вид девушка и солидный, немногословный мужчина.

Искушенные в легких связях сердцееды недоуменно пожимали плечами: мол, связался с малолеткой. Но кое-кто из прекрасной половины отдыхающих непостижимым женским чутьем отмечал: это не просто флирт. А те и другие вместе одинаково отчаянно завидовали этой паре. Потому что видели: они счастливы. Отбив самый трудный мяч на волейбольной площадке, Ким радостно оглядывался и безошибочно находил среди рукоплещущих болельщиков Алену. И ему казалось, что это ее маленькие ладошки хлопают громче всех. А она, выйдя в круг на конкурсе плясунов, чувствовала лишь один восхищенный взгляд…

Они бродили по тропинкам осеннего леса, взявшись за руки, как дети. И никто не хотел им мешать. Даже самые любопытные языкастые женщины подавляли в себе желание послушать, о чем говорят эти двое, часами сидя на большом прибрежном камне. А поговорить им было о чем. Вот и в последний день сезона они пришли туда…

— Прости меня, моя девочка. Я не должен был поддаваться эмоциям. Я старше, мудрее. Нам не быть вместе. Значит, и не надо терзать друг друга встречами. Не могу простить себе, что не сумел скрыть своего восхищения тобой, твоей молодостью. Но еще больше бы не простил, если бы прошел мимо. Ты вернула мне молодость, счастье. Я уже забыл, когда так безрассудно радовался жизни. Спасибо тебе, родная. И прости меня…

— Но почему? Почему мы не можем быть вместе? Ну ты же не должен хоронить себя заживо в четырех стенах! Ты же не виноват в ее болезни! Вас ничего не связывает: детей нет, надежды на ее выздоровление — тоже. Ты говоришь, что она тебя отпускает. А мы созданы друг для друга. Я нарожаю тебе здоровых ребятишек, мы будем водить их в горы… Мы же оба любим горы…

— Она их тоже любит, — вдруг как бы сразу уйдя в себя, тихо произнес Ким. — Но меня любила больше. И когда горы предали нас, она спасла меня. А себя вот не сумела уберечь. Теперь я должен…

— Ничего ты не должен! — в злом отчаянии кричит Алена, колотя ему в грудь маленькими кулачками. — Ты не в чем не виноват! Почему ты должен отвечать за случайное несчастье? И потом… Ты не любишь ее — ты меня любишь! Ты это понимаешь. И она поймет. Не можешь ты всю жизнь нянькой при ней!..

Она выкрикнула последние слова и тут же испуганно замолчала, почувствовав, как дрогнуло и ослабло кольцо обнимавших ее рук.

— Ты жестока, девочка, — с горьким сожалением произнес он. — Ты жестока своей счастливой молодостью, своим непониманием чужого горя. И в этом я тоже виноват. Виноват, что волю своим чувствам дал. А тебе невольную надежду на наше с тобой счастье. Прости меня, Аленушка. Прости…

— Нет, ты прости меня, глупую! — заплакала девушка. — Но я тоже не виновата, что никто мне больше не нужен. Только ты, мой серебряный. Только ты, счастье мое синеглазое. Но что делать нам? Ведь мы не сможем друг без друга…

Они стояли, обнявшись, под тем самым обрывом, с которого, как с неба, скатилось однажды прямо ему в руки маленькое, темнокудрое, отчаянное счастье, такое близко-желанное и такое несчастно-далекое.

— Ки-и-им! Аленка-а! — позвали их соседи по корпусу. — Где вы? На концерт опаздываем!

В зале собрались зрители и участники прощального праздника. Как всегда, тут были и веселый перепляс, и озорные частушки на «местные» темы, и инсценированные юморески. А потом на сцену вышел Ким. Тихонько тронул струны гитары, и зал замер при первых звуках старомодной песни из полузабытого фильма:

Почему ты мне не встретилась —

Юная, нежная —

В те года мои далекие,

В те года прежние?..

Деликатно помалкивали мужчины. Кто-то из женщин украдкой смахивал слезы — может, от сентиментальности, а, может, из жалости к маленькой девчушке, которая, выпрямившись, как струна, глядела перед собой огромными глазами и, казалось, ничего не видела, не слышала.

А потом в фойе танцевали. Все вместе и поодиночке. И в центре этого прощального веселья были Ким и Алена. В каком-то безудержном отчаянии они праздновали свое расставание, как будто боясь оставаться наедине. Наедине друг с другом. Наедине с разлукой…

…Ох, какой тяжелой была эта зима для Алены! Лекции, сессия, выход на диплом — все, как в туманном сне. Впервые сославшись на занятость, не поехала в каникулы домой, к маме. Не надо ее расстраивать раньше времени. Потом, когда будет уже все известно, она, конечно же, поймет. Но тогда ей будет легче. Потому что уже ничего не изменишь. А пока пусть подольше поживет в спокойном неведении.

И вдруг, когда апрельское солнышко уже высушило асфальтовые дорожки перед студенческим общежитием, Алена получила бандероль. Работница почтового отделения, выскочив из-за своей стойки, подхватила побледневшую клиентку, подняла выпавший из ее рук плоский пакет.

— Что это с вами? Как от похоронной телеграммы падаете…

Алена не помнила, как добежала до общежития. Не раздеваясь, вынула из бандероли маленькую кассету, включила магнитофон.

— Девочка моя, любимая! Не могу больше так!..

Родной, умоляющий голос заполнил всю комнату.

— Ты запретила мне писать и звонить. А я все равно пишу и звоню. Ты возвращаешь мне мои письма с пометкой «Адресат выбыл» и не идешь на разговор. Выслушай меня, умоляю! Мне снится, что у нас будет сын. Я уверен, что он будет. Ты не должна скрывать это от меня. Мы будем вместе, чего бы это ни стоило. Да, я не могу сейчас оставить Таню. Но и тебя не хочу терять. Ты — моя радость и моя боль. Ты — моя любовь. Может быть, я подлый человек: ведь и Таню я любил когда-то. Но судьба лишила нас счастья иметь детей. Я уверен, что у нас с тобой будет ребенок. Не обманывай себя и меня, Аленушка! Приезжай сюда и дай мне знать. Я обязательно что-нибудь придумаю. Повторяю: я не могу оставить Таню, но и ребенка своего сиротить не хочу. Приезжай! Иначе нам будет очень плохо — тебе, мне, сыну…

Позабыв обо всем, Алена лихорадочно бросала в чемодан вещи.

— Да, да! Я — дура! Лишаю своего ребенка отца. Да, он обязательно что-нибудь придумает…

Она приехала в город, где жил Ким, ранним утром… Без труда отыскала нужную улицу. Встречная женщина указала, как пройти к его дому. Едва выйдя за угол «девятиэтажки», Алена увидела у подъезда инвалидную коляску с пестрым пледом на подлокотнике. А потом на крыльцо вышел он, неся на руках маленькую, хрупкую женщину. Алена вздрогнула и отступила за угол, едва сдержав готовый вырваться и горла крик: слишком хорошо она разглядела, как сильно напоминает внешне жена Кима ее, Алену. Те же черные кудрявые волосы и глаза — огромные, живые глаза на тонком лице. Вот только бледность эта — такая жуткая на фоне черных волос. Да безжизненные ноги, которые муж так умело, так привычно укутал пледом.

Наверное, она слишком пристально смотрела на них. Потому что Ким вдруг резко выпрямился и как-то очень настороженно оглянулся — раз, другой…

— Что с тобой, Ким? — тревожно спросила его жена, стараясь заглянуть ему в глаза… — Ты в лице изменился — не заболел?

— Нет-нет, ничего, Танюша, не беспокойся, — ответил он и осторожно двинул перед собой коляску. — Куда пойдем? В сквер? На нашу скамейку?..

Алена, успевшая проскользнуть в соседний подъезд, видела, как, пройдя метров двадцать, он оглянулся еще раз…

…Она сидела в пустом купе поезда, оглушенная, ошеломленная увиденным, и не могла даже заплакать. Ее душа рвалась туда, к нему, готовая отнять, увезти его от той, такой беспомощной и такой сильной женщины, которую он (Алена пыталась убедить себя в этом) не мог любить. Потому что она — калека, она — его обуза, из-за которой он не может уйти, уехать к ней — молодой, здоровой, которая скоро родит ему сына.

Так кричала ее изболевшаяся душа. Но она же, да еще ставший вдруг таким прозревшим разум безжалостно подсказывали: нет, не ее любит Ким, а жену свою — больную, маленькую жену, которая много лет назад искалечилась, вытаскивая его из горной расщелины. И ее, Алену, заметил он только потому, что напомнила она ему Таню — прежнюю, молодую, здоровую. Потому и себя, и ее невольно обманул, сам того не ведая. А теперь терзается жалостью к ней, к себе, к ребенку будущему и к невинной жене…

Растревоженный дорогой и волнением мамы, больно шевельнулся под сердцем малыш. И это будто разбудило Алену, вывело из состояния оцепенения.

— Тихо, тихо, мой маленький, — привычно ласково заговорила она с ним. — Все будет хорошо. У тебя есть я, твоя мама. И я не хочу, чтобы твой отец разрывался между тобой и этой бедной женщиной. Ведь ты можешь победить, и тогда отец неминуемо станет подлецом и даже убийцей. Потому что Таня не переживет его ухода. У нее же нет никого, кроме твоего отца. Помнишь, как он назвал меня жестокой? Ты же не хочешь, чтобы твое рождение убило человека? И я не хочу этого. Поэтому мы уедем. Если судьбе будет угодно, отец найдет нас. Но не сейчас, не сейчас…

Так разговаривала Алена, твердя, как заклинание, слова, которые еще недавно и в голову ей не пришли бы. Но сейчас… Откуда вдруг явились к ней эта мудрость, эта рассудительность, эта щемящая жалость к незнакомой женщине? Может быть, все это зародилось и вырастало вместе с ее будущим ребенком, чье счастье она не хотела создавать, воспользовавшись бедой невинного человека?

Разговор с сыном (а в том, что это будет непременно сын, она не сомневалась) вернул силы и способность действовать. Алена машинально рассовала по местам сумки. Потом вдруг резко сдернула с полки одну из них, быстро нашла кассету, вынула из чемодана маленький магнитофон, замерла, вслушиваясь в родной голос.

Видно, нам встреч не праздновать,

У нас судьбы разные…

Ты — любовь моя последняя,

Боль моя…

Слезы ручьем хлынули из глаз.

— Прощай, мой серебряный, прощай, мой добрый, мудрый, взрослый, — шептала Алена, по-детски — ладошками и кулаками — утирая мокрые щеки. — Я больше не потревожу тебя и твою боль. А моя пусть со мной останется…

Шахерезада

Посреди ослепительно-белой ромашковой поляны, скрестив по-турецки ноги, сидит тоненькая молодая женщина. Шутливо-величественная поза. Скромно потупленный взор. В накрученном чалмой пестром полотенце пламенеет цветок. Из лежащего у нее на коленях маленького магнитофона льется давно забытая наивная мелодия. Перед женщиной, взявшись за руки, приплясывают в немыслимом восточном танце седеющий мужчина и двое смуглых, черноглазых подростков лет 15—16.

Ты — моя Шахерезада

В сказке «Ттысячи ночей»!

Дружно подпевая магомаевской песенке, они подхватывают мать под руки и вовлекают в свой маленький хоровод…

— Все, турчата! Устала я!

Смеясь, она увертывается от повиснувших на ней детей.

— Это ты турчанка-персиянка! Пап, правда, наша мама на Шахерезаду похожа?

— Правда, дочка, — ласково говорит отец. — А ты — на маму.

— Значит, и на Шахерезаду тоже? Значит, и я красивая? — девчонка серьезно-выжидательно смотрит на родителей.

— Ага, только у Шахерезады на голове не было таких хвостиков с бантиками, — хихикает ее брат и тут же шустро прячется от налетевшей на него коршуном сестры.

— Ладно, мир! — он усаживается на поляну и кричит: — Хочу сказку про Шахерезаду! Кто знает? Только про настоящую!

— Нет, нет! Они нам обещали рассказать, почему мы каждое лето сюда ездим, на эту полянку.

— А это, ребята, одна и та же история.

Отец оглядывает притихших детей, и, встретившись взглядом с их матерью, ласково кивает ей. Она расчесывает освобожденные из-под чалмы длинные черные волосы и тихо улыбается. Память возвращает их на 17 лет назад, к такому же солнечному летнему дню…

— Я тогда только что вернулся из армии. В родной дом и к любимой девушке. Мы вместе учились в школе. А потом она ждала меня три года. И вот — веселая предсвадебная суматоха. Машины с лентами и кольцами у подъезда. Друзья беззлобно посмеиваются над моим жениховским, глуповато-счастливым видом. Смейтесь, смейтесь! И завидуйте: через полчаса я увижу мою Люську в «подвенечном» наряде. Красивую и счастливую…

А потом все завертелось и перепуталось, как в чьей-то злой шутке. Заплаканная Люсина мать, расстроенный отец. И первая мысль: случилось что-то страшное!

— Успокойся. Жива. Здорова. Вот записка.

Пряча глаза, ее отец подал маленький бумажный листок. Я никак не мог понять сначала, что означают эти три короткие строчки: «Прости, если можешь. Я дождалась тебя. А обманывать больше не могу». Откуда-то издалека донесся плачущий голос ее матери…

— Мы ведь не знали ничего! А она утром уехала с ним…

С кем — с ним, куда уехала и почему — это выяснилось позже. А тогда, рванув с места разукрашенную машину, я мчался, не видя ничего перед собой.

Опомнился за городом. В других машинах молча сидели друзья. Они ехали за мной всю дорогу. Сколько простояли так, не знаю. Ничего не знал тогда: что теперь делать, куда ехать. А главное — как же я теперь без нее, без Люськи? Злости не было. Было недоумение: почему все так случилось?

Оттеснив меня, за руль сел «дружка». Молча вывел машину на широкую просеку, чтобы развернуться. И вдруг за деревьями послышались музыка, смех. Я тронул друга за рукав, чтобы ехал быстрее. Но он вдруг засмеялся и сказал:

— Посмотри-ка! Это что за чудо-юдо?

На широком пне, у заваленной конфетами и прочими сладостями скатерти, восседала девчонка. Чалма из желтого полотенца, ярко-красный в горошек сарафан. А на круглой, еще почти детской мордашке, огромные черные глаза. Перед девчонкой в шутливо-почтительном полупоклоне несколько парней и девчат в каких-то немыслимо-фантастических одеяниях из пестрых косынок и цветов. Эта хохочущая, поющая, жующая компания и создавала веселый кавардак. Заметив нас, одна из девушек церемонно обратилась к черноглазой:

— Что ты думаешь, о несравненная Шахерезада, об этих всадниках на железных конях, украшенных лентами?

Сдерживая улыбку, та сверкнула на нас своими глазищами.

— Думаю, вон тот, что мрачнее дождевой тучи, не иначе, как принц из «Тысячи и одной ночи». Жаль, не мой. А то разогнала бы я его грусть-печаль веселой сказкой…

«Дружку» моего Андрея будто бес какой подхлестнул. Подскочил к ней и спрашивает:

— Правда, разогнала бы?

— Правда, — отвечает, — да только спешить ему надо к той, ради которой коней загнал.

— Загнал. Да никого не поймал.

— Видно, не его пташка была, коли прямо из рук выпорхнула.

— Слишком много знаешь, глазастая. Откуда?

— Про то в сказках моих говорится — свою судьбу искать надо.

— А про твою судьбу что-нибудь в твоих сказках есть?..

Отец замолчал на минуту, но дети нетерпеливо затормошили его.

— Что она ответила, папа? Что?

— Об этом сама пусть расскажет.

Брат и сестра тихонько ойкнули и в любопытном восхищении уставились на мать, будто впервые увидев ее. Обняв руками колени и склонив на них черноволосую кудрявую голову, она как бы продолжила вслух свои воспоминания:

— Мои друзья и друзья этого мрачного незнакомого парня в свадебном костюме с интересом следили за нашим словесным поединком. Похоже, большинство из них воспринимали все, как веселую шутку. Так уже было не раз, когда в начатую нами игру невольно включались и случайные зрители. Например, тогда, на вокзале, провожая своих одноклассников в институт культуры, я уливалась слезами, потому что сама провалила последний экзамен. Они, утешая меня, разыграли целый эпизод из сказки про Царевну-Несмеяну. Это ничего не стоило им, студентам-затейникам, как они сами себя называли. Кончилось тем, что добрая половина людей, ожидавших поезд, стала соревноваться в остроумном стремлении заполучить улыбку «царевны». И вот опять: теперь уже веселье по поводу моего поступления в вуз, и вновь — зрители-участники.

Я дурачилась от души. Но какое-то смутное волнение притягивало мое внимание к жениху и одновременно удерживало от попытки заговорить с ним. Мы «сражались» с его «дружкой», шустрым парнем с красной лентой через плечо. Но было заметно, как и этот остряк тревожно поглядывал на молчавшего товарища…

На вопрос о моей судьбе я ответила, что судьба Шахерезады зависит от того, понравятся ли ее сказки, и захочет ли их слушать тот, от кого зависит ее судьба. И вдруг жених шагнул ко мне и с какой-то отчаянной решимостью негромко, но твердо сказал:

— Захочет! Ты расскажи мне свои сказки! А я сделаю все, чтобы хоть твоя судьба тебя не обманула.

И, обратившись уже к моим притихшим друзьям, он попросил:

— Оставьте нас, пожалуйста. Она вам все потом расскажет.

Наверное, странно и нелепо выглядели мы со стороны: импровизированная Шахерезада и сидящий у ее ног чужой «принц». Он рассказал мне все коротко и просто. Как будто мы были давно знакомыми и близкими друзьями. Во мне слились воедино такие же странные и очень разные чувства: жалость к сильному на вид и такому растерянному сейчас человеку, стремление помочь ему и еще какая-то смутная тревога за нас обоих. На мгновение показалось, что продолжается все та же игра.

Меня вернул к действительности его голос:

— Если можешь поверить мне вот так, сразу, то поедем со мной.

И я поверила. Не знаю, почему, но поверила. Может быть, сыграла роль сила инерции: с одной игры легко переключилась на другую. Может, свойственная молодости безоглядная решимость. А может, то и другое вместе. Так или иначе, сели мы в одну машину, друзья разместились в двух других (им уже все тоже объяснили) и покатили… на свадьбу.

Только потом, когда через несколько часов я в только что купленном свадебном наряде появилась в незнакомом доме, среди незнакомых людей, пришел настоящий страх: сказка, игра кончились, начиналась странная и неизвестная действительность. Предупрежденные гости деликатно помалкивали и делали вид, что ничего особенного не случилось.

Постепенно все действительно развеселились: ведь свадьба же! И вдруг я поймала на себе тревожно-испытующий взгляд Алешиной матери (мы все успели перезнакомиться за это время). В нем не было ни удивления, ни осуждения. Только немой вопрос: что же происходит такое? И сразу меня обожгла мысль: ведь это же всерьез! А мои родители там, далеко, и совсем ничего не знают! А как же любовь, о которой столько мечталось?

Не помню, как я оказалась на улице. Голова горела, как в страшной болезни. Мысли путались. Раз за разом хлопнули двери. И одновременно на дорогу высыпали мои «затейники» и Алеша — теперь уже мой жених…

Она замолчала. Молчали и дети, глядя на ее взволнованное лицо. Потом, почувствовав, что сейчас заговорит отец, повернулись к нему.

— Рита стояла среди улицы такая испуганно-растерянная. Вот когда я понял, что теперь я в ответе за нее. Тогда, в лесу, лишь каким-то подсознанием почувствовал, что мы должны быть вместе. Сейчас же был абсолютно уверен, что совсем плохо мне станет, если не будет рядом этой смешливой отчаянной девчонки. И ей будет плохо. Осторожно взял ее за плечи, повернул к себе. Казалось, прямо в душу глянули наполненные слезами глаза.

— Прости, что не спросил раньше, нужен ли тебе. Ты решишь еще это для себя. А я уже решил: от тебя моя судьба зависит. А твоя — от меня. Поверь мне еще раз. Теперь уже окончательно поверь.

— И ты поверила? — шепотом спросила дочь, прижимая к пылающим щекам руки матери.

— Поверила, Маринка. Второй раз за тот день. Навсегда поверила. И не жалею.

— Ну, вот, а ты все твердишь: любовь, любовь! — подал голос сын. Насмешливый тон не мог скрыть некоторой растерянности. — А тут, оказывается, Его Величество Случай!

— Счастливый случай, сынок, — мягко уточнил отец.

— Конечно, не каждому он выпадает: и потому важно, чтобы с него жизнь счастливая началась. А это уже от нас самих зависит. Где-то я читал, что человек сам себе подлец, сам себе мудрец, сам своего счастья кузнец. Очень верно сказано. Ну а любовь — она пришла. Не могла не прийти. Ведь мы очень ждали ее.

Жизнь рассудила

Они сидели рядышком на садовой скамейке — пожилая красивая женщина и грузно оплывшая морщинистая старуха. Со стороны казалось: мирно беседуют две хорошие знакомые или даже родственницы. Да так оно в общем-то и было. Только та, что помоложе, знала, что разговаривает со своей свекровью. А пораженная жестоким склерозом память старухи не позволяла ей узнать в собеседнице невестку…

— Ничаво живу… — шепеляво то и дело повторяла баба Ульяна. — Кормють, поють…

И вдруг, будто спохватившись, заволновалась, пристально вгляделась в лицо женщины.

— А ты кто будешь-то? Чья ты? Можа, Дашуньку мою знаешь? А Ляксандру мою помнишь? Нету их, померли… Аркашенька на фронте сгинул… Все померли. А ты кто, а? Вроде, видела где…

В выцветших глазах старухи вспыхивали и тут же гасли слабые искорки воспоминаний. И под этим беспомощным взглядом слезящихся глаз что-то сжалось в груди у Валентины Степановны. И в который раз за последние два года с удивлением ощутила она жалость к больной, никому не нужной старой женщине, принесшей ей столько страданий.

…Тридцать пять лет назад впервые почувствовала на себе Валентина тяжелый, недобрый взгляд этих, тогда еще красивых синих глаз. Вот так же сузились в них точки зрачков. Но не от болезни, а от злости.

— Окрутила Аркашеньку, разженка непутящая! — такими словами встретила молодых на пороге Ульяна. Плюнула со злостью и вышла во двор.

Вздрогнула невестка. Обида захлестнула. Да чем же виновата она, что ее, сироту, в шестнадцать лет насильно выдали дальние родственники за пьянчугу — соседа? Помучилась девчонка и нашла в себе силы уйти через год от непутевого пропойцы-мужа. И не виной своей, а счастьем считала Валюшка, что безоглядно влюбился в нее молодой горняк. Разлучила их война. Но лишь на время. Вернулся и заявил дома, что женится. Знал, что суровая, властная мать решительно против. Знал что старшие сестры тоже не из добрых.

Он сам-то в отца пошел — мягкий, уступчивый. Однако с Валюшей не захотел расстаться ни за что на свете. Хотя в душе чуял: не быть ладу меж ней и матерью. Пытался примирить:

— Мама, да чем плоха жена моя? Ведь с фронта дождалась — пять лет всем женихам отказывала.

— Как же — отказывала! Это ты, дурень, в то поверил. Поди со всеми перетаскалась тут…

Ох, сколько таких оскорблений выпало на голову невестки! А ведь не из нервных была и постоять за себя могла. Только разбивались все ее тактики и стратегии о тупую непримиримость свекрови.

А характер Ульяны знали все в округе. Боялись ее соседские ребятишки: не дай Бог, окажется кто у забора ее усадьбы — затрещина или злой окрик обеспечены. Потому что все они для бабки Ульяны были «бандюги», «ворюги» и «паразиты». Ее, единственную, облаивали и старались укусить даже соседские собаки, потому что она загодя видела и в них своих врагов и выходила из дому с увесистой палкой.

Не любили ее и соседки — за сплетни и наветы. Потому, когда изредка пыталась Ульяна чисто по-бабьи поболтать с какой из них, женщины все больше отмалчивались и в душе жалели ее сноху Валюшку. Потому что весь разговор сводился к тому, какая «гулящая да непутящая» она.

А невестка между тем ребенка ждала. И удивительное дело: когда принесли из больницы чернявенькую, глазастую Надюшку, на короткое время дрогнуло вдруг железное сердце свекрови: уж больно похожа на нее внучка была. Вздохнули облегченно Валентина с Аркадием, засуетился, заулыбался молчаливый, незаметный свекор. Подумали в душе: вдруг поможет малышка мир в доме наладить? Вон как рьяно взялась нянчить внучку бабка Ульяна. Даже на время к дочерним — старшим внукам — как-то охладела.

Озлились на нее Дарья с Александрой и, как в старых сказках, стали с новой силой невестку охаивать, оговаривать. Угораздило Валентину однажды приостановиться на улице с мужем подруги. Перекинулись двумя-тремя словами. А с крыльца дома уж три пары злых глаз эту встречу на свой салтык, как говорится, оценили. Она — через порог, а младшая золовка словом пакостным, как пощечиной, ожгла. Свекровь же молча за дверь вытолкала, и дверь — на крючок.

Две недели уговаривал Аркадий жену вернуться. Куда денешься — дочка-то в доме мужа осталась, а под сердцем еще дитя о себе знак подает. Вернулась, конечно. Только условие поставила: деньги все матери не отдавать — на свой дом копить надо.

Молча встретила Валю свекровь. Демонстративно отошла от кроватки, из которой радостно тянула ручонки навстречу маме маленькая Надя. Ехидно окинула взглядом Ульяна располневшую фигуру невестки: чего, мол, тут гадать — не случайно приютилась в доме своего «хахаля» (Валентина жила это время у той самой подруги, с чьим мужем повязал ее злой язык свекрови). Ну а когда один за другим появились в их семье еще пятеро ребятишек, то с легкой руки и злых слов бабки Ульяны кое-кто тоже стал связывать это с несуществующей грешной любовью Вали.

Добилась — таки своего Ульяна. Начался раскардаш в семье сына. Уж и отделились они от родителей — свой дом построили. И на ноги крепко встали: Аркадий в шахте по тем годам деньги немалые получал, Валентина портнихой отличной стала, ребятишки дружные, послушные да работящие росли. Однако не успокаивалась свекровь. Каждый раз, как придет ее сын навестить, так распускала свой недобрый язык.

И запил Аркадий. Трезвый — тихий да покладистый, как теленок, зверел, как только хмель ударял в голову. Добром пыталась увещевать его жена, дети уговаривали — напрасно. Проспится — плачет, на коленях прощенье вымаливает, а пьяный — вновь за свое: поставит перед собой фотографии ребятишек и выискивает в их мордашках чужие черты. А потом на жену с кулаками.

Не выдержала Валентина — взбунтовалась. Перешагнула через стыд и разговоры людские и определила мужа на лечение от алкоголизма, от бреда ревности, вызванного водкой и наветами свекрови. Два года одна с ребятней пласталась. Зрение потеряла, пока шила по ночам, чтобы прокормить, одеть семью. Мужу непутевому передачки возила. Встречаясь со свекровью, молча на другую сторону улицы переходила. А та, в душе жалея сына, во всем по-прежнему винила Валю.

Тут свекор умер, у дочерей жизнь не заладилась: одна вдовой, другая разведенкой остались. Все свои сбережения на них потратила Ульяна. С огорода и хозяйства домашнего поила-кормила их семьи. Насколько ненавидела сноху и детей ее «чужих», настолько любила своих дочерей и «родных», как она называла, внуков. Так и жила, окончательно отдаляясь от сына, обвиняя и в этих своих бедах Валентину.

Шло время. Выросли внуки. Оправившись от трудностей, обрели новые семьи дочери. И как-то враз окончательно состарилась, одряхлела бабка Ульяна. Соседи говорили: злоба разум ей помутила, память отняла. Вот уже детей и внуков перестала узнавать. Вошло ей в голову, что умерли Дашутка с Александрой, а сын с фронта не вернулся. Опасно стало одну в доме оставлять. И вот тут-то проявился нрав Ульяны в ее детях. Только в еще более страшном виде. Она лишь к чужим зла да безжалостна была, а они от нее, матери родной, отказаться надумали…

Впервые за многие годы пришли обе золовки к Валентине в дом. Аркадий опять в больнице был, так они к ней с предложением: мол, пойдем с нами в собес хлопотать, чтобы мать в приют приняли. К себе ее брать — в маразме старуха. А тебе-то, мол, убедить собесовских проще будет — натерпелась.

Вот тогда впервые жалость охватила Валентину Степановну: как они могут? Ведь им-то она — мать родная. И неплохая мать… Но и обиды своей за поломанную судьбу одолеть не смогла. К себе взять тоже отказалась: вон их — шестеро у нее да муж седьмой, неизвестно какой придет. Пускай дочери бабку берут. А коли они совсем стыд потеряли, так пусть сами и сдают ее в приют. Она такой грех на душу не возьмет…

…Валентина Степановна постепенно возвращается из далекого прошлого, куда унесла ее память. Радостно и облегченно вздыхает: сегодня в ее семье все хорошо. Муж навсегда распрощался со своей злой болезнью, и в дом вернулись покой и согласие. Дети выросли. Она сама — счастливая бабушка пятерых внуков. В этой обстановке любви и покоя постепенно оттаивало сердце, замороженное холодной злобой свекрови. И через два года после того, как золовки все же избавились от своей матери, она решила навестить свекровь, которая жила в другом городе в доме престарелых.

Увидев ее, старую, беспомощную и, наверное, от этой своей беспомощности безобидную и подобревшую, вдруг неожиданно для себя решила забрать старуху домой. Пошла к главному врачу и все рассказала. Он оказался человеком мудрым, понял все, но брать бабку Ульяну отсоветовал. Потому что вспомнить ничего и никого она не сможет. В доме-интернате прижилась хорошо, небезопасно сегодня помещать ее в новые условия: кто знает, что «выкинет» пораженный болезнью разум. А вот навещать — это уже чисто по-человечески, конечно, можно.

— …А ты кто будешь-то? Чья ты? — уже в который раз, как заведенная, спрашивает баба Ульяна.

— Соседка твоя бывшая.

— Соседка? А-а-а…

Этот диалог повторялся в каждый приезд снохи. А навещала она свою свекровь в последние два года ежемесячно.

Старуха тяжело откинулась на спинку скамейки, устало закрыла глаза. Подошедшая медсестра одной рукой взяла авоську с передачкой, другой подхватила бабу Ульяну под локоть и повела в палату. Вдруг та остановилась, медленно повернулась к все еще сидящей на скамье женщине и тихо произнесла:

— Аркашеньку жалко. Обидела я его — вот и сгинул он…

Слезы ручьем хлынули из глаз Валентины. Она вдруг отчетливо почувствовала, что в последний раз видит эту несчастную старуху.

Вскоре главный врач прислал ей короткое сообщение о том, что свекровь тихо умерла в одну из зимних ночей. Валентина Степановна хотела известить об этом золовок, да передумала. Справила, как положено, девять и сорок дней. Помянула с мужем и детьми бабку Ульяну. Добром помянула — чего уж там: жизнь рассудила.

Встреча

— Берите билет, пожалуйста, — сухо сказала Евгения Николаевна подошедшей к столу очередной абитуриентке. И вдруг, взглянув на нее, побледнела, поднесла руки к горлу и прошептала:

— Лилечка…

— Простите, но меня зовут Оксана, — удивленно произнесла девушка и, назвав номер билета, села готовиться отвечать.

Члены экзаменационной комиссии недоуменно поглядывали на своего председателя — «железную Женю», как звали за глаза Евгению Николаевну и студенты, и преподаватели. Они впервые видели ее, строгую, замкнутую, неприступно-принципиальную, такой беспомощно-растерянной. А она вдруг встала, и, еще раз испуганно взглянув на девушку, назвавшуюся Оксаной, вышла из аудитории.

В коридоре толпились абитуриенты и их «болельщики» — родственники. Евгения Николаевна шла, никого не видя. Она не заметила и того, как, вскрикнув, отступила в сторону одна из стоящих в толпе родительниц.

— Боже, и здесь она! — прошептала женщина, глядя вслед удаляющейся преподавательнице…

…«Железная Женя» сидела в пустой аудитории и, держа в пальцах потухшую сигарету, тупо смотрела перед собой. Вот так же семнадцать лет назад сидела она в коридоре больницы и никак не могла понять, о чем ей сердито говорит молодой красивый врач. А он говорил, что она убила свою дочь, что ее предупреждали, что она — жестокая мать…

В этот же момент не замеченная ею, но давно узнавшая ее в коридоре женщина, тоже вспоминала тот же день и ту же больницу…

На одной из кроватей в их палате сидела испуганная девочка и тихо, доверительно говорила о том, что она очень любила своего одноклассника. Очень… Он обещал жениться, узнав, что будет ребенок. Но мама сказала: ей, директору школы и депутату, этот позор не нужен. Родители парнишки тоже заявили, что рано такую обузу на шею вешать. А потом и вовсе увезли сына из города. Подруги и учителя ничего не знали: первые три месяца не было заметно, а потом — летние каникулы. И вот скоро в школу, а она…

— В общем, мама сказала, что надо избавляться от ребенка, что не я первая — не я последняя, что врачи сделают, как надо… Я тоже понимаю: мне учиться надо, а ребенок обуза…

Она говорила — эта глупая, несчастная девочка, а женщины в палате злились. На ту, которая виновата была во всем. На ту, что сперва не смогла уберечь дочь от неосмотрительных поступков, а потом ее же обвинила. И осталась девочка один на один со своей бедой.

— Деточка, — ласково обнимает Лилю за плечи одна из женщин. — Давай я поговорю с мамой, попытаюсь убедить ее, что нельзя делать этого. У тебя такая большая беременность. Кроме того, это опасно. Ты можешь остаться без детей на всю жизнь. Посмотри на меня — я десять лет страдаю оттого, что когда-то по глупости избавилась от первого ребенка. Меня из-за этого бросили уже два мужа.

Девочка испуганно отшатывается от нее:

— Нет-нет, вы ничего не говорите маме! Она рассердится, что я рассказала вам. Это я так… Немного страшно стало… Но мама говорит, что все будет нормально.

В палату заглядывает медсестра и приглашает Лилю в процедурную. Она вскакивает, быстро идет к дверям.

Кто-то из женщин молча заплакал. Кто-то откровенно и грубо выругался. А та, Света, с которой почему-то так разоткровенничалась девчушка, вдруг выскочила в коридор и побежала вслед за ней. У дверей процедурной она увидела Евгению Николаевну.

— Опомнитесь, ведь вы же мать! Вы погубите свою дочь! — задыхаясь, выпалила она в лицо этой элегантной даме.

— Кто вы такая, почему вы вмешиваетесь не в свое дело? — холодно осадила ее та…

А через два часа злой и испуганный врач, потрясая ее распиской, сказал, что Евгения Николаевна виновата сама, что он ни за что не отвечает…

Как во сне, подтвердила, что претензий к врачу не имеет. Согласилась с тем, что в документах будет фигурировать диагноз «преждевременные роды, осложненные врожденной патологией». Мало что помнила и понимала во время тягостной процедуры похорон, где и знакомые, и незнакомые больше сочувствовали то и дело падавшему в обморок мужу…

А потом, спустя две недели, вдруг явился к ней тот самый врач и повторил то, о чем говорил там, в больнице, и что до нее так и не дошло тогда: родившаяся недоношенная девочка оказалась на редкость крепкой и будет жить.

Евгения Николаевна отказалась от внучки резко и твердо. Потому что решила для себя: не будь этого нежеланного ребенка, Лиля была бы жива…

…Света, Светлана Андреевна, хорошо помнит тот подслушанный ею разговор между врачом и матерью погибшей девочки. Помнит, как упрашивала врача показать ей ребенка. Помнит все обойденные ею инстанции. И, наконец, купе поезда, увозившего ее и удочеренную Оксану, ее Оксану, ее долгожданную дочку. Они были счастливы сначала вдвоем с малышкой. Потом появился очень добродушный и очень большой Иван — муж Ваня, папа Ваня. Через полчаса он примчится сюда, чтобы поздравить дочку с последним экзаменом и поступлением в вуз. А в том, что их умница Оксана станет студенткой, он не сомневается.

Они были так счастливы. И вот появилась эта женщина… Что теперь будет? Надо что-то делать!..

— Мамочка, где папа? Он грозился поздравить меня первым!

Оксанка тормошит мать, заглядывая ей в глаза. Что-то замечает в них и решительно спрашивает:

— Что случилось?

— Доченька, — медленно говорит Светлана Андреевна, — папу срочно переводят в другой город — ты же знаешь, какая у него работа. Так что придется и нам с тобой чемоданы собирать. Пойдем в деканат, узнаем насчет перевода в другой институт.

Вышедшая из аудитории Евгения Николаевна видела и слышала их…

Светлана с дочерью подошла к двери приемной тогда, когда она выходила из нее. Оксана с удивлением глянула на строгую, суровую экзаменаторшу, которая, видимо, обознавшись, назвала ее Лилей. А она, извинившись, не глядя на девочку, вдруг попросила ее подождать в коридоре, а маму пригласила в кабинет.

— Не нужно вам уезжать отсюда, — без вступления, негромко сказала Евгения Николаевна. — Уеду я. Меня здесь ничто не держит: муж не вынес потери дочери — через полгода скончался от инфаркта. Я уехала, чтобы хоть как-то забыться. Жила… нет, существовала только работой. И вот теперь я не хочу быть злым гением для моей… для вашей… для этой девочки.

Она не решилась назвать Оксану своей внучкой и их дочерью — тоже.

Светлана Андреевна глядела на эту враз погасшую, постаревшую женщину и не находила в себе ни злобы, ни жалости. Одно лишь желание — быстрее уйти из кабинета, чтобы никогда не видеть и не слышать ее…

…Вошедшая секретарша с изумлением остановилась у двери и тихонько попятилась: суровый декан, их «железная Женя», уронив голову на руки, отчаянно, по-бабьи безудержно рыдала.

Хочу верить

Они сразу как-то выделились на пустеющем перроне. Девчушка лет пяти на руках у высокого мужчины махала ладошкой и что-то возбужденно кричала. Очень похожий на нее подросток украдкой вытирал глаза. Парень лет двадцати приподнимал к открытому окну вагона то юную жену свою, то девочку-старшеклассницу в школьной форме. Обе они еще и еще раз обнимали красивую, моложавую женщину, которая с этой минуты должна была стать моей попутчицей.

Поезд тронулся. И вместе с теплым летним ветром в окно ворвался звонкий детский голос:

— Мамочка! Скорей возвращайся, мы тебя ждем!

Мужчина на перроне, прижимая к себе детей, как-то неловко, широко шагнул вслед уплывающему вагону.

— Аня! Все будет хорошо! Слышишь? Все будет хорошо!..

Стук колес заглушил голоса. И, как в кадре из фильма, на смену людским силуэтам вынырнули, замелькали деревья…

— Все будет хорошо…

Эти негромко повторенные слова переключили мое внимание на попутчицу. Она все еще стояла у окна. Замершая фигура. Прижатые к груди тонкие руки. И взгляд, странно неподвижный, напряженный.