Бесплатный фрагмент - Семейные мемуары

От издателя.

Интернет замечателен тем, что можно посчитать себя издателем, публикуя материалы, автором которых сам не являешься.

Решив разместить в интернете семейный документ — мемуары своего отца, я посчитал, что они, мемуары, будут интересны и читателю, не связанному с нашей семьёй родственными или дружескими отношениями. Немногочисленные читатели мемуаров высоко оценили не только фактологическую сторону, но и уровень литературного дара автора.

Моя роль редактора сведена к минимуму. Изъяты незначительные части текста, представляющие сугубо семейный интерес, сохранён оригинальный текст, за исключением возможных грамматических ошибок, от которых, впрочем, не застрахован и сам редактор. Существующие в оригинале фотодокументы будут добавлены позднее — их наличие безусловно усиливает повествовательную часть. Свои мемуары отец начал писать в Ленинграде в конце 70-х годов и закончил в 1984 г.

Мемуары написаны в 5-ти частях и охватывают период в более полувека жизни страны — от 20-х до 60-х гг. уже прошлого века. Мне неизвестны подобные семейные документы. Может быть по той причине, что редко в одном человеке сочетаются такие качества, как исключительная память, литературная одарённость и личная ответственность. Так представляется мне, его сыну. Надеюсь, что читатель после прочтения со мной согласится. Как любой автор, мой отец был не чужд некоторого писательского тщеславия. Может быть последнее — главный мотив этой публикации, о возможности которой автор не имел ни малейшего представления.

24 ноября 2025 г.

Часть I
Моя родословная
Детство

Давно начав свои записки, я прерывал их. Откладывал. Целыми годами не возвращался к ним. Теперь, когда вступил в седьмое десятилетие своей жизни и, так сказать, достиг пенсионного возраста, возникло внутреннее побуждение — с пером в руках оглянуться на прожитую жизнь. А была она трудной. Временами трагичной и безрадостной.

Наша семья, подобно тысячам других семей, в период сталинского режима испытала много несправедливости и жестокости. Об этом рассказ впереди.

Но вместе с тем, эта эпоха позволила всем членам нашей семьи, потомкам моих родителей, родившимся в советское время, получить высшее образование и занять достойное место в жизни и в обществе.

Будущее нам пока не ведомо, а о прошлом я и хочу рассказать в своих записках. Поведать, что слышал от близких и уже навсегда ушедших от нас людей, чему очевидцем и современником был сам, что пережил лично.

В моём рассказе могут быть неточности, так как пишутся они только по памяти, возможны неправильные суждения, оценки. Каждые воспоминания, написанные от первого лица, по своей природе субъективны. Постараюсь изложить мои восприятия событий, фактов, переживаний так, как они складывались в моём сознании и избежать домысла, а тем более вымысла. Свои записки, как семейную хронику, я адресую лишь близким мне по крови людям, происшедшим от одного прародительского корня. Думаю, что моим внукам, которые есть и которые, надеюсь, ещё появятся в будущем, будет интересно знать о жизни своих близких по семейному родству людей, своих, как теперь принято называть, предков.

Родиной моего прадеда, Ивана Васильевича Чудакова, является село Хмельники, Переславль-Залесского уезда Владимирской губернии. Имени прабабушки я не знаю. И теперь мне уже никто его не скажет. Пройдёт немного лет и никто из оставшихся в живых Чудаковых не будет знать имени своего прапрадеда. Как ничего не могу сказать и я об отце своего прапрадеда, кроме того, что его звали Василием.

В настоящее время село Хмельники территориально входит в состав Переславского района Ярославской области. Расположено оно на расстоянии 50 километров к северо-западу от Переславля-Залесского и в 2-х километрах от реки Большой Нерли, вытекающей из озера Сомино, что близ Переславля, и впадающей в Волгу у селения Скиятино близ Калязина Калининской области. На географических картах (даже областных) Хмельники кружком или точкой не обозначаются, оно находится на стыке трёх областей — Ярославской, Калининской и Московской.

Какому помещику принадлежали Хмельники в период крепостного права я с уверенностью сказать не могу, но допускаю, что адмиралу Спиридову и его потомкам, а, возможно, и Апраксиным. Из печатных источников я знаю, что находящееся в 7 километрах от Хмельников большое и старинное село Нагорье, с примыкавшими к нему деревнями, по рескрипту Екатерины II в 1770 году перешло во владение знаменитого героя Чесмы — адмирала Григория Андреевича Спиридова, родившегося в 1713 г. В 1774 году адмирал вышел в отставку и поселился в селе Нагорье, где в 1785—87 годах построил лучшую и красивейшую в уезде церковь.

Умер адмирал Спиридов в 1790 году. Тело его было погребено в построенной им Нагорьевской церкви. Могила адмирала сохранилась до лета 1931 года, а после размещения в церкви машино-тракторной станции (МТС) была разорена. Доски гроба, с медными бляшками на них, куски адмиральского мундира с золотым шитьём на нём и сами адмиральские кости были выброшены из склепа на поверхность (я был очевидцем этого) и, более чем уверен, попали на свалку. Я не уверен, что в то время, кто-либо из нагорьевской интеллигенции знал о заслугах адмирала перед Родиной, перед Россией, что сын его был учёным-историком, а внук участником войны с Наполеоном, а позднее декабристом. В то время адмирал рассматривался, как классово-чуждый элемент, помещик, кровопивец. И только несколько лет спустя, в 1935 или 36 году, когда более бережно стали относиться к отечественной истории и её героям, в одной из центральных газет появилась заметка, осуждающая надругательство над могилой прославленного адмирала, учинённая в селе Нагорье.

Мне доподлинно известно, что потомки адмирала, совершенно обедневшие, жили в Нагорье до советского времени. Краевед К. И. Иванов в своём путеводителе по Переславскому краю (изд.1959 г.) указывает, что один из Спиридовых работал в Нагорьевском районе участковым агрономом, а его сын, старший лейтенант Константин Спиридов, во время Великой Отечественной войны командовал миномётной ротой и погиб в боях за Родину.

Надо думать, что село Хмельники было старинным. Да и весь этот край относится к древней Северной Руси. Переславль-Залесский — родина Александра Невского. Во Владимирской губернии родился и знаменитейший былинный богатырь Илья Муромец.

Через Хмельники не пролегало больших дорог, но близость к Москве, Твери, Владимиру, Угличу, Ростову, Ярославлю и множеству других городов и посадов выгодно отличало село от других, т.н. медвежьих углов старой России. А Москва считалась от нас такой близкой, что некоторые крестьяне-отходники, в целях экономии на бане, приходили в субботу пешком из Москвы домой париться. Может быть это и не правда, но анекдот такой рассказывали деревенские остряки, называя конкретные имена своих односельчан, лёгких на ногу.

До самого 1930 года в Хмельниках увеличивалось народонаселение, строились новые дома, село расширялось, возникали новые улицы, как Садовая и Огородная. Несмотря на близость промышленных городов, наши крестьяне накрепко были привязаны к земле и уходили в города на заработки только в свободное от полевых работ время. По местным масштабам село считалось большим. В нём было около 150 дворов и не менее 800 человек жителей. Среди мужчин было много малограмотных, т.е. не окончивших полного курса 3-х классной церковно-приходской школы, но неграмотных не было. Неграмотными были женщины, родившиеся до начала ХХ века. И это было потому, что родители иначе относились к образованию дочерей, нежели сыновей. Например, у моего деда Сергея Ивановича, было три сына и две дочери. Сыновья ходили в школу и научились писать и читать. Дочери в школу не ходили и остались неграмотными на всю жизнь.

Церковно-приходская школа в Хмельниках существовала с давних времён. Учился ли в ней мой прадед, не знаю, но дед учился именно в ней. В этой школе учился и мой отец. Перед империалистической войной в селе была построена по типовому проекту новая земская школа. В ней учился я и все мои братья. Это школьное здание и теперь стоит на прежнем месте, но только с заколоченными досками окнами. Вот уже несколько лет она пустует. В ней некого стало учить. Население села сократилось раз в пять-шесть. Живущие в селе несколько детей школьного возраста ходят в школу, находящуюся в другой деревне.

Помимо церкви, которая даёт населённому пункту наименование села, в Хмельниках имелся пожарный сарай с полным набором нужного для тушения пожаров инвентаря, в т.ч. и двумя машинами (помпами), а также маслобойня и магазин, называемый народом «потребиловкой». До Октябрьской революции в селе было несколько чайных и трактиров. Последний отличался от чайной тем, что в нём, помимо чая и баранок, разрешалось иметь и другие, более горячительные напитки. Содержались такие питейные заведения крестьянами из числа зажиточных мужиков и обслуживались исключительно членами семьи самого предпринимателя. Поскольку через село не пролегало большой дороги, то посетителями таких заведений были местные мужики и мастеровые, собиравшиеся в них по вечерам, как в клуб покоротать время, обменяться деревенскими новостями, побаловаться чайком, а при возможности и пропустить шкалик. Частым посетителем таких заведений был и мой дед Сергей Иванович, считавшийся мужиком зажиточным. Деревенские чайные и трактиры не приносили большого дохода их владельцам, но не мог же крещёный мир обойтись без трактира.

Наибольшей достопримечательностью села, как бы сказать его сердцевиной, конечно, была большая белокаменная церковь, возвышающаяся на самом высоком и со всех сторон видном месте. Церковь имела один купол в виде луковицы с крестом на ней и один шпиль над колокольней, и тоже с крестом на нём. На колокольню вело шесть крутых деревянных лестниц, куда нам, мальчишкам, разрешалось лазить в течение всей пасхальной недели и звонить во все колокола.

Это продолжалось до 1928 года, а затем колокольный звон не только в пасхальные дни, но и вообще был запрещён. В 1930 году церковь была окончательно закрыта, а затем и разрушена, но не совсем. Тогда же был выслан из села и поп со всем церковным притчем. С тех пор и до настоящего времени, как памятник тем бездумным временам, среди развалин и битого кирпича, холмиков заброшенного и поросшего бурьяном и диким кустарником сельского кладбища, возвышается одиноко стоящая колокольня. Теперь до неё никому нет никакого дела. И она ещё долго будет стоять на самом возвышенном месте села и напоминать живущим и вновь пришедшим поколениям о том, как невежественные люди под лозунгом борьбы с религией, разрушали культовые здания, нисколько не заботясь о том, чтобы приспособить их под современные нужды людей, в качестве помещений. Точно так же поступили и с церковной библиотекой. Несколько возов церковных книг было вывезено в утиль. Не исключено, что среди них могли быть древние рукописи, неизвестных миру летописцев. Теперь мы стали умнее, хватились, по крупицам разыскиваем старину по городам и весям, посылая на эти поиски студентов филологов в их каникулярное время. Но, «что потеряно ворохами, не соберёшь крохами». И мы все собираем эти крохи и радуемся им при каждой счастливой находке. История нам мстит, а мы несём наказание за деяния наших предшественников.

Старая русская церковь могла хранить в своих стенах большие ценности. Известно, что богатые люди — купцы, дворяне, помещики, на упокой души делали вклады в церкви в виде старинных икон, древних книг, золотой утвари… Вполне вероятно, что в те, печально памятные годы, сгорело в кострах или даже крестьянских печах вместе с дровами или вместо дров, не одно творение древних живописцев: Андрея Рублёва, Максима Грека и других не менее талантливых.

Иконы писались на досках. И мужик, притащив из церкви сброшенную икону, смотрел на неё не как на произведение искусства, а как на потребительскую вещь по принципу: «годится — богу молиться, а не годится — горшки покрывать». А если нечего в горшках покрывать, то и в печку. Достойно удивления, что местная интеллигенция в то время не возвысила своего голоса в защиту национального наследия. Но это можно и понять, ибо состояла она в основном из детей классово-чуждой общественной прослойки: попов и дьячков, боявшихся за самих себя и потому ведущих себя робко. И ещё должен заметить, что русская церковь архитектурно красила и оживляла среднерусский пейзаж, служила ориентиром для путника. Сельская церковь с её колокольным звоном мне памятна не религиозностью. Мы и тогда были безбожниками. Нас, мальчишек, привлекала церковная колокольня возможностью потрезвонить на ней во все колокола. Такая возможность предоставлялась нам во все пасхальные недели. Пленяла и захватывала дух высота и возможность видеть с колокольни неоглядные дали, видеть множество окрестных деревень, видеть то, что с земли или с крыши сарая было не видно. Волновало мальчишеское воображение и сами колокола, подвешенные на толстых деревянных брусьях. Я уже умел читать надписи, отлитые славянской вязью по нижнему краю колоколов. Из этих надписей я помню, что самый большой колокол весил 225 пудов, а второй по величине — набатный — 120 пудов. Кроме этих больших колоколов на другой балке висело 5 или 6 колоколов один другого меньше и они предназначались для трезвона. Имелись в селе парни, истинные мастера колокольной музыки. И такой деревенский звонарь забирал в свои пальцы верёвочки от язычков всех маленьких колокольцев и, дёргая за них, вызванивал такую камаринскую, что старухи останавливались, слушали и крестились. В то время, когда чубатый звонарь-музыкант вызванивал разухабистую плясовую, второй, не менее чубатый, поплевав на ладони, раскачивал тяжёлый, шестипудовый язык большого колокола и бухал им. Звук этого колокола заглушал человеческие голоса и щекотал в ушах. Громкие раскаты большого колокола и умелый перезвон малых колокольцев создавали определённую музыку, созвучную сердцу русского человека. В это время о боге не думалось

Какое село без пруда, как водоёма? Их в Хмельниках было четыре. Протекавшая в полутора-двух километрах река Нерль Большая, хозяйственного значения в жизни крестьян почти не имела, кроме как места полдневания стада. Все пруды в селе были не проточными, поэтому за исключением карасей, другой рыбы в них не водилось. Ловля же карасей на удочку было истинно мальчишеским занятием и удовольствием. Привлекало нас это занятие не количеством выловленных карасей, а самим процессом ужения: ожиданием клёва и наблюдением за медленно расходящимися от пробкового поплавка по глади воды концентрических кругов после каждой поклёвки. Карась — рыба медлительная. Она не набрасывается на наживку, как хищный окунь. Караси подплывают к наживке медленно, степенно, не спеша, и потом осторожно её пробуют. Каждый клевок приманки, обычно катышек из хлебного мякиша, передаётся на поплавок, колеблет его. Нужно выбрать момент, когда можно дёргать за леску, чтобы подсечь карася и выдернуть его на берег. Взрослые рыбной ловлей не занимались. Для этого занятия, так же как и хождения за грибами, времени у них не было. Мальчишки позволяли себе и браконьерствовать в прудах — ловить карасей не удочкой по одному, а заводить их самодельным, сшитым из мешковины неводом. Это делалось тайно от взрослых. А дома, мать за принесённых на целую сковороду карасей не ругала. В жаркие летние дни мы почти не вылезали из тёплой воды наших прудов.

Как только солнце поворачивало на запад и жара спадала, мальчишеские игры и шалости заканчивались, мы расходились по домам заниматься хозяйственными делами.

Каждому из нас предстояло накопать в огороде картошки, очистить её, обобрать на капусте в огороде пожелтевшие листья, тоже свекольные, да ещё нарвать крапивы у забора, и всё это мелко нарубить. Это корм для поросёнка на следующий день. Но нужно было нарубить капусты и на домашние щи, а также пересчитать кур и цыплят, принести дров из поленницы за сараем и наносить полную кадку воды из колодца. Это ещё не всё.

Солнце опустилось ниже крон деревьев и уже касается своим краем деревенских изб, как из-за пруда показываются первые коровы и проворные овцы. Это стадо возвращается с пастбища. Родители с поля ещё не пришли. Наша детская обязанность собрать весь свой скот. Хорошо, если вся скотина пришла домой сама. Тебе и горя мало: открыл калитку, впустил корову и овец в хлев, закрыл калитку и жди прихода матери. Но овцы? Ох уж эти овцы! На них надеяться нельзя — уж больно блудливая скотина. Зайдёт к кому-нибудь на задворки и щиплет там себе траву, а ты ходишь по всем улицам деревни и кличешь их. Нет, не отзываются. Устанешь, пойдёшь домой с надеждой, что они уже дома.

— Мам, овцы не приходили?

— Нет, не приходили, сынок.

И опять поплетёшься искать по деревне эту паскудную тварь.

Это, так сказать, работы по дому и выполнялись они изо дня в день. Я уже не говорю о таких мелких, но обязательных работах, как раза два дать корм поросёнку, периодически скликать наседку с цыплятами, пересчитывать их и кормить, следить за небом — не появился ли там коршун, время от времени ходить в огород и выгонять оттуда кур. Помимо повседневных, мелких, описанных выше работ, нас с самого детства привлекали родители и к более ответственным и тяжёлым работам. Так, например, мы участвовали в весеннее время в посадке картофеля и в вывозе на поля навоза со двора. Тут ты, как взрослый, идёшь за телегой с навозом, а уже на полосе, поплевав на ладони, специальной цапкой стаскиваешь навоз с воза, раскладываешь его одинаковыми кучками на одинаковом расстоянии друг от друга. На обратном пути сидишь на повозке, как взрослый, понукаешь и правишь лошадью вожжами, конечно, не без гордости. После навозницы небольшая передышка.

Но вот пришла пора сенокоса. Все взрослые и подростки в лугах, дома одни дети. Взрослые уходили косить с рассветом. Косили по росе и, скосив положенный на этот день участок луга, возвращались домой завтракать. После завтрака и непродолжительного отдыха взрослые вновь уезжали на луг сгребать накошенное утром сено.

К вечеру отец привозил на усадьбу большой воз ещё не просохшей травы. Он сваливал этот воз и не задерживаясь уезжал за оставшейся ещё на лугу травой. Как только уезжал отец, мы принимались раскладывать привезённую траву в маленькие копны, а на другой день, как только высохнет роса, растрясали эти копны по усадьбе тонким слоем. Но и это ещё не всё. Сено нужно было высушить, для чего его дважды, под палящими лучами солнца, переворачивали. Первый раз двухрожковыми деревянными вилами, а второй — граблями. После того, как вчерашняя сырая зелёная трава превращалась в настоящее душистое и шуршащее сено, его нужно сгрести в валки, а затем занести в сарай и сложить его так, чтобы не получить от отца подзатыльник.

Должен заметить, что это уж не такая простая работа. Сено суши, а на небо поглядывай. Не дай бог тучка дождевая. Не дожидайся первых капель, сгребай сено в валки или копны, если оно ещё не просохло. А если просохло — быстро в сарай.

Только управишься с этой работой, а отец привёз большой воз свежей травы, накошенной сегодня утром. И опять раскладывай его в копны, чтобы завтра вновь его трясти, сушить и убирать. И так каждый день до конца сенокоса. Кончился сенокос и почти сразу наступает жатва ржи и молотьба.

Молотьба хлебов это не сенокос. Это более тяжёлая и менее весёлая работа. Если в сенокос выходили в луга всей деревней, кроме немощных стариков и малых детей, то уборка хлеба и молотьба более прозаична и индивидуальна. Каждый жал свою полосу, каждый молотил свой хлеб и на своём гумне. Малые ребята и в этой работе были помощниками. Помните у Некрасова:

«…Рожь сжата, — полегче им стало!

Возили снопы мужики…» И ниже:

«…И Проклушка крупно шагает

За возом снопов золотых.»

Так и наш отец возил снопы золотые, сваливал их на гумно и уезжал за другими снопами, а нам приказывал все привезённые снопы перетаскивать в ригу (разновидность овина) и раскладывать их на колосниках вверх колосьями для просушки перед обмолотом. Таскать снопы было не легко, а главное нудно и однообразно. Грубая ржаная солома колола руки, ноги, лицо. Снопы в сушильной камере риги в течении ночи сушились жаром топящейся в соседнем отделении риги печки-каменки.

В селе были и овины, более архаичные сушильные помещения. Они отличались от риги тем, что под полом сушильной камеры, в яме овина разжигался костёр. Тепло от этого костра шло вверх и через щели в полу проникало в сушильную камеру. При таком способе сушки овины часто горели и не только у нерадивого сушильщика, но и у соседа. Всё зависело от силы и направления ветра.

Процесс обмолота был также прост и архаичен. Наверное он передавался из поколения в поколение со времён Мономаха.

Утром, ещё горячими снопами ржи принимались хлестать по деревянным щитам и выколачивать таким образом зёрна из колосьев. Лишь в начале ХХ века наиболее зажиточные и многосемейные крестьяне стали пользоваться хоть и примитивными, но всё же механическими агрегатами — молотилками, приводящимися в действие одной реальной лошадиной силой.

Яровое — овёс и ячмень (пшеницу у нас не сеяли) молотили уже иначе — деревянными цепами. И не просто бездумно дубасили цепами по колосьям. Для этого составлялся целый «оркестр» умельцев и становились они попарно. А дирижёром у них был наиболее искусный в этом деле и он становился лицом к построившимся парами. Он-то и задавал тон и вёл за собой этот молотильный оркестр. Он первым взмахивал своим цепом, взвивал его над головой и опускал в мощном ударе на первый сноп. Через какое-то мгновение и остальные «оркестранты-молотильщики» начинали ударять своими цепами по выложенным в ряд на току снопам. Каждый молотил в паре с другим, но в общей слаженной работе слышались удары разной силы и частоты под мощными ударами руководящего. Стороннему наблюдателю такая работа казалась красивой и лёгкой, он видел лишь взлетающие над головами работающих билы цепов и их ритмичные удары по снопам, а спины работающих…, конечно, были мокрыми.

После молотьбы наступал небольшой период теребления льна, а затем, в сентябре, копка картошки, а в октябре рубка капусты. Дети и в этих работах принимали своё посильное участие.

В десятилетнем возрасте у меня уже была своя коса, конечно, размером поменьше, чем у взрослых. Но коса всамделишняя и наравне с косами взрослых отец отбивал и мою косу. Помню, как отец, брат Павел и я в течении двух дней косили большую полоску клевера. Я вместе с ними делал свой прокос и так же как и у них у меня на боку висел, как пистолетная кобура, лопаточник с лопаткой, которой я после каждого прокоса точил свою косу.

В 8 лет я свободно ездил верхом на лошади, а потому посылался отцом в стадо за лошадью. Сам я ещё не мог надеть узду на голову нашей очень высокой лошади. Это делал по моей просьбе пастух дядя Иван. Он же подсаживал меня на лошадь и выгонял её из стада. С остальным справлялся уже я сам. У всех нас, деревенских мальчишек, с весны и до осени не сходили с известного места болячки, которые мы приобретали при верховой езде без седла.

Я рассказал о труде крестьянских детей доколхозного периода, труде раннем и не лёгком. Но это вовсе не значит, что жизнь крестьянских детей была безрадостной. Ничего подобного, хватало времени и на игры, и на проказы. Игр у нас было много и разнообразных. Все они были самодеятельные и спортивные. Назову некоторые из них.

Как только сходил снег и на возвышенных местах появлялись площадки голой земли, мы уже играли на этих площадках в чижика. Для этого на земле обозначался кон в виде квадрата. Чижиком служила заострённая с обоих концов палочка. И ещё нужна была лопатка, длиною в руку. Участников двое — играющий и водящийся. Эти роли доставались по жребию. Играющий, находясь в круге, накатывал положенный на землю чижик на лопатку, подбрасывал его вверх и с размаху ударял по нему лопаткой, стараясь забросить чижик как можно дальше. Водящий, с того места, где падал чижик, бросал его в кон, стараясь в него попасть. Играющий старался отбить лопаткой летящий в кон чижик и отбросить его от кона как можно дальше. И так до тех пор, пока водящийся с применением всевозможных ухищрений и обманных движений не забрасывал чижик в кон. После этого играющие менялись местами.

В селе была очень распространена и такая игра, как лапта. В ней участвовали и девочки. В этой игре нужно было уметь быстро бегать, ловко ударять по подброшенному вверх мячу палкой и отбивать его в сторону противника как можно дальше. За это время надо было отбежать до обозначенного чертой рубежа и при возможности возвратиться обратно для следующего удара по мячу. Противная же сторона (водящаяся) должна или поймать летящий в её сторону мяч или броском этого мяча попасть (сжечь, осалить) в пробегающего через штрафную зону игрока противника. Здесь выручала меткость попадания.

Ну а игра в городки! Истинно русская игра. Сейчас городки увидишь только в санаториях, домах отдыха или спортивных клубах и играют в них натренированные спортсмены на пыльных бетонных площадках и бьют по городкам не просто палками (у нас их называли сиколками), а битами, окованными жестью. В деревне эта игра была массовой и участвовали в ней все — от 7 лет до 70. Играли группа на группу в 5—6 человек и более. Всегда были ловкие деревенские парни и мальчишки, что одним ударом выбивали всю фигуру. Более юные участники игры с полукона добивали оставшиеся в круге городки, т.е. подчищали. Их так и называли — подчищалами. Награда за выигрыш — катание на спинах проигравших.

На игре в прятки, т.н. палочке-выручалочке останавливаться не буду. Но вот катание колеса заслуживает упоминания. Эта игра требовала от играющих силы и ловкости. Снарядом для этой игры служил обыкновенный деревянный диск диаметром 15—20 см., который отпиливался от круглого бревна, а сами играющие вооружались 2-х метровыми кольями, рейками или не широкими досками, кто чем мог. Играющие партии становились в оппозицию на расстоянии 25—30 метров одна от другой. В самих партиях играющие становились в две линии, чтобы было удобно задерживать или отбивать колесо. Игра начиналась с того, что ведущий какой-то одной партии что есть силы пускал колесо по земле, обычно по дороге, в сторону противника. Задача же противника — задержать катящееся в их сторону колесо, а ещё лучше — сильным встречным ударом по колесу направить его в обратную сторону. Иногда колесо проскочит все препятствия и остановится далеко за играющими. Пропустившие колесо отступают и бросают колесо в сторону противника уже с места его остановки. Задача играющих — угнать противника как можно дальше. Случалось, что более ловкая и удачливая партия ребят угоняла противника до соседней деревни Поповское.

Были у нас и качели, и карусели. Выдумщиком и мастером-изготовителем этих снарядов был мой старший брат Павел, когда ему было лет 13—14.

Наши карусели были проще и примитивнее балаганных и представляли из себя бревно с ручками на концах, вращающееся в горизонтальной плоскости на металлическом штыре вбитого в торец врытого в землю столба. Желающие кататься на такой карусели садились верхом на концах бревна и крепко держались за ручки. Третий раскручивал это бревно да так, что у катающихся дух захватывало. Сидишь на такой карусели и всё вокруг тебя мелькает: и дом, и колодец. и деревья. и поленница дров… Одно удовольствие!

Запускали мы и бумажного змея под самые облака. А вот рогаток у нас не было, т.к. в деревне негде было взять резины. Впрочем, наше представление о резине ограничивалось галошами (в деревне их называли калошами). Но луки мы делали преотличные. Стоило у кого-нибудь из мальчишек появиться луку, как в тот же день каждый имел свой лук. Стрелы наши взлетали не только выше самых высоких деревьев, но и влетали в свои и чужие окна. В таких случаях настроение стрелка падало — порка непременная.

А ходули? Со времён своего детства видел ходули только в цирке. В деревне же ходули были у каждого мальчишки и чем он ловчее, тем ходули у него выше. Шагали мы в этих ходулях целыми днями, только что спать с ними не ложились.

Я уже говорил, что в полутора-двух километрах от Хмельников протекает река Нерль. На местной карте она именуется Большой потому что в том же районе, севернее Переславля есть река Нерль Малая. На областной же карте она именуется просто Нерль. Даже по нашим мальчишеским представлениям, не видевшим других рек, «большой» её назвать было нельзя. Какая же это большая река, если мы перебрасывали её камнем. Но всё же река есть река и мы на неё ходили всей ватагой, чтобы искупаться в чистой, проточной воде. Река привлекала нас и тем, что там можно было жечь костры из сухих и смолистых еловых и сосновых сучьев.

С началом школьных занятий школьники освобождались от всех домашних работ, которых к этому времени становилось меньше. Возвратившись из школы, я обедал и тут же принимался готовить уроки: решал арифметические задачи и прочитывал заданный урок по книге. Память была хорошей и однократного прочтения было достаточно, чтобы запомнить прочитанное.

В осеннее время на моей обязанности лежало напоить лошадь. Для этого я садился на лошадь верхом и ехал на Большой пруд. После водопоя я ещё тайком от отца позволял себе покататься верхом по усадьбе. Верховую езду я любил. Умение ездить верхом с детства, уже будучи на фронте, позволило мне сразу овладеть и верховой ездой в седле. И я ни разу не набил своему коню холку.

Как только первые осенние морозы сковывали Большой пруд, мы, мальчишки, самозабвенно катались и бегали по тонкому льду. Ни у кого из нас настоящих коньков не было и А.С.Пушкин не про нас сказал:

Мальчишек радостный народ

Коньками звучно режет лёд.

Катались мы на подошвах своей обуви, за что нередко получали от своих родителей подзатыльники. Правда, кое-кто из ребят мастерил деревянные коньки-самоделки, врезая в полоз железную проволоку для лучшего скольжения. Прикручивались они к ногам верёвками, которые постоянно обрывались, а сами коньки подворачивались, плохо слушались и плохо скользили. Коньков фабричного производства нам не покупали, да мы их и не просили, заведомо зная, что родители не пойдут на материальные траты ради детской игрушки.

Зима имела свои прелести. И никакие морозы нас не могли удержать дома на печке. На печку мы забирались, но только после того, как нагулявшись и продрогнув до костей, возвращались домой. Любимым зимним развлечением детворы было катание с гор на скамейках и леднях. Скамейка представляла из себя широкий, вырубленный из толстой доски полоз с надстройкой для сидения. Ледень же вырубался из круглого ствола дерева в виде челнока или лодки-долблёнки. Нижняя часть ледня стёсывалась и делалась плоской, концы закруглялись. Для лучшего скольжения полоз и низ ледня подмораживали коровьим навозом и после замерзания шлифовали до мраморного блеска.

Фабричных лыж тоже ни у кого не было. Их мы делали сами из простого горбыля, оторванного от чьего-либо забора. На передний конец такой лыжи, чтобы она не утыкалась в снег, приколачивали закруглённый кусок от старого решета. На таких лыжах особенно не раскатаешься, но ходить по глубокому снегу было можно. А в этом и была вся прелесть и удовольствие.

Мы, крестьянские дети времён моего детства, были истинными детьми природы. Все окрестные леса, поля, луга и водоёмы были нашей стихией. На земле, принадлежащей селу, а её было достаточно много, мы знали всё: каждый ручей, каждый овраг, каждый перелесок, каждый большой камень, мостик, брод и омут на реке, знали в каком саду растут какие яблоки и в какой лес надо идти за хорошими удилищами, за грибами, за орехами, за корьем. Знали под каким мостом водятся черти и где показываются привидения. Днём ни чертей, ни привидений мы не боялись. Да они нам и не показывались, наверное сами боялись. Но вот темноты и покойников боялись все. Теперь везде в деревнях и сёлах электричество, тёмных углов нет, да и мы стали менее невежественными, чтобы пугать своих детей всякой чепухой и чертовщиной.

Рассказывая о наших четырёх прудах, я говорил о них лишь как о месте обитания карасей и наших развлечениях на молодом звонком льду. Разумеется, пруды в селе рылись не для разведения карасей и мальчишеских забав. Хозяйственное значение их было огромно. Они служили местом летнего водопоя скота, резервуарами воды на случай пожара и местом полоскания белья. Из тех же прудов черпалась вода при общественной варке пива к престольному празднику. Такую варку пива на берегу пруда я ещё застал и хорошо помню. Говоря об использовании такой воды для пивоварения, я не хочу подчеркнуть невежество наших крестьян. Никто из них и никогда воду из пруда в пищу не употреблял. Наоборот, за чистотой воды в колодцах очень следили. Но они были искренне убеждены, что длительное кипячение воды в большом пивном котле начисто убивает все вредные микробы и бактерии. И в самом деле, пиво на воде из пруда было черно, густо, вкусно и пенисто. Никто от такого пива никогда не болел, а пьян бывал.

Несколько слов следует сказать и о нашем сельском магазине-потребиловке. Магазин находился в центре села и выходил своим фасадом на небольшую площадь. В летнее время на этой площади собирались сельские сходки, на которых вершились все общественные дела. По вечерам здесь же собиралась сельская молодёжь попеть и поплясать под традиционную гармошку. В памятное мне время эта «потребиловка» являлась магазином Потребительского Общества и в нём имелось в продаже множество необходимых крестьянину предметов промышленного производства: керосин, гвозди, мыло, ситец, спички, подсолнечное масло, папиросы, табак, карандаши, тетрадки, колёсная мазь, иголки, пуговицы, разные крупы, печенье, пряники и пр. А вот водки в продаже не было. Её можно было купить в единственном на весь Нагорьевский район магазине, называемом «казёнкой» в с. Нагорье. Спустя 46 лет при посещении родных мест, я зашёл в этот самый магазин. Он был перестроен каким-то малоквалифицированным плотником, уменьшен в объёме и являл вид какого-то неопрятного амбара. Зайдя в магазин, я был немало удивлён большим количеством и разнообразием выставленных на полках бутылок с водкой и винами. Покупателей на это зелье было более чем достаточно. В моём присутствии к магазину подъехал на тракторе механизатор, взял две бутылки водки, упрятал их в карманы своего комбинезона, вскочил на трактор и был таков. Немало был удивлён и тем, что этот магазин торговал хлебом, привозимым за 50 км. из Переславля-Залесского. Колхозник предпочитал есть хлеб из городской пекарни, а не выпекать душистые ковриги в своих русских печах. Это вполне понятно. Деревня стала не та. В селе электричество и в каждом доме газовые плиты. Поэтому традиционные русские печи, как отжившие свой век, пошли на слом. Чего их жалеть. Обилье же водки в каждом селе и деревне наводит на грустные мысли.

Ещё одной достопримечательностью села была маслобойня. В ней специалисты-арендаторы из льняного семени делали окрестным жителям пахучее темнокоричневое льняное масло. Я и сейчас помню запах этого масла. Лет 25 тому назад, когда ещё была жива моя мать, я просил её привезти из деревни льняное масло. Она с большими трудностями достала бутылочку такого масла, но оно оказалось сомнительной жидкостью.

Маслобойня была механизирована и приводилась в движение одной живой лошадиной силой. Лошадь, не видя дневного света (ей завязывали глаза) и не вдыхая ноздрями свежего воздуха, шла вверх по большому наклонному кругу. Лошадь шла как бы в гору, а наклонный круг под её тяжестью уходил из под неё вниз, а лошадь всё перебирала и перебирала ногами по этой бесконечной дороге. Усилие лошади через барабан и соединённый с ним кулачковый вал приводило в действие все сита, тяжёлые песты и лёгкие пестики, установленные в производственном помещении. Теперь этой маслобойни в деревне нет, как нет там и пахучего льняного масла.

Чего не было в нашем селе, так это кузницы. Кузница была в соседней деревне Поповской и принадлежала самому кузнецу дяде Якову. Про него рассказывали следующее. Ещё задолго до Октябрьской революции кузнец Яков построил на окраине деревни близ просёлочной дороги кузницу и выполнял для крестьян окрестных деревень все кузнечные работы: ковал и расковывал лошадей, ставил металлические подреза на полозья саней, насаживал обода на колёса деревенских телег, делал скобы, навесы, чинил плуги и бороны. Был очень нужным крестьянину, а, следовательно, и уважаемым человеком.

Но вот соседу его, чей амбар стоял через дорогу от кузницы, местоположение этого огнедышащего заведения не нравилось. Боясь за сохранность своего амбара, своё неудовольствие сосед высказывал вслух. На этой почве между соседями возникла вражда. В одну из тёмных осенних ночей кузница сгорела. Была ли она подожжена враждующим соседом или сгорела от уголька, выпавшего из горна, никто толком не знал. Кузнец Яков заподозрил в поджоге кузницы соседа и замыслил с ним разделаться. Однажды ночью на лесной дороге он подкараулил ехавшего на санях соседа и убил его. Лошадь с трупом хозяина в повозке пришла домой, а кузнец Яков, обнаружив на своих валенках кровь, прибежал в наше село и зайдя в дом моего деда Сергея Ивановича, не сказав ему о случившемся, попросил дать ему сухие валенки, а его-де, мокрые, посушить.

Ничего не подозревая, дед дал кузнецу сухие валенки, а его мокрые, забросил на печку для просушки. На другой день все жители окружающих деревень уже знали о разыгравшейся трагедии. А зная о неладах кузнеца с покойным, подозрение сразу пало на кузнеца. Тогда и мой дед, сняв с печки кузнецовы валенки, обнаружил на них следы крови. Кузнец признался. Его судили и приговорили к каторге с последующей ссылкой в Сибирь. Когда он отбыл положенную ему каторгу и вышел на поселение, к нему в Сибирь уехала и жена с детьми. Прожив на поселении в Сибири лет 15—20, кузнеца потянуло на родину. Но примет ли его, убийцу, общество своей деревни он не знал. Тогда он обратился к односельчанам с просьбой о принятии и разрешении возвратиться ему в свою деревню. Русский народ не злопамятен и крестьяне на своём сходе рассудили так: наказание за преступление он отбыл, кузнец нам нужен, пусть возвращается. Кузнец Яков возвратился в своё Поповское и на том же месте поставил новую кузницу, обзавёлся нужным инструментом, стал кузнечничать и слесарить. И опять он стал нужным крестьянам и уважаемым человеком. О прошлом ему никто не напоминал.

Всё население нашего села в то время было русским. И лишь после революции один из братьев Сафоновых, возвратился с войны с женой — украинкой Феней — красивой и сильной женщиной. Она каждый год рожала по ребёнку и держала свой дом и, разумеется, мужа на украинский лад. т.е. всему была голова. На окраине села им был выделен усадебный участок, на котором Федосья построила белую украинскую мазанку в два окошка и жила в ней со всей своей семьёй, являя как бы кусочек Малороссии на Великорусской земле.

Не считая цыган, с первыми иноверцами в нашем селе я познакомился с двумя касимовскими татаринами-коробейниками. Они ходили по сёлам и обменивали предметы промышленного ширпотреба на крестьянский холст. Они часто останавливались в нашем доме ночевать. Вместе с нами они ужинали и завтракали. За это гостеприимство коробейники одаривали мою мать платками и полушалком. Между собой они разговаривали на своём родном языке и мне казалось удивительным и странным, что они понимают друг друга, а я их разговора не понимаю. Тогда я впервые увидел как они, садясь за стол, молились своему Аллаху. Я и мои братья в то время были далеко не взрослыми, но никто из нас не смел заострять своего внимания на их молитве, которую они полушёпотом проговаривали на своём языке. А вот на другом их занятии, хоть я и был мал, но заострил своё внимание. Каждый раз после ужина наши коробейники вынимали из своих узлов выторгованный за день холст и с силой, через край стола вытягивали его. Таким образом каждая штука холста удлинялась процентов на 8—10. Дальнейшие комментарии излишни — наши друзья мошенничали.

Первый еврей в лице зубного врача Рабиновича появился в нашем районе в 1931 году. Он был первым и единственным на весь район зубным доктором. Наверное не малая нужда занесла пожилого, с деревянной ногой Рабиновича в деревенскую глушь. Он был очень живым и общительным человеком. Приехал он с семьёй или один я не знаю, но часто приходилось видеть его идущим с судками в руках за обедом в районную столовую. Рабинович своим существом поколебал внушённое нам в детстве верующими старухами, что евреи плохие, что они распяли на кресте нашего бога Иисуса Христа. К тому времени о них я знал только по таким старушечьим бредням да по прочитанному в дореволюционном Букваре о страстях господних, а также по фрескам на церковном своде с изображением тех же страстей. Владимирские богомазы умели это делать здорово, впечатляюще. Я до настоящего времени помню настенную церковную живопись на сюжеты из Евангелия: хождение Христа по воде, Тайную вечерю со своими учениками, несение Христом большого деревянного креста на Голгофу, его моление в Гефсиманском саду, отсечение апостолом Петром уха одному из стражников и т.д..

Удивительное дело — свойство детской памяти или сила изобразительного искусства позволяли раз увиденное или прочитанное в детстве запомнить на многие годы, на десятилетия. Семья наша не была набожной и никаких разговоров в семье на религиозные темы не велось.

До Рабиновича деревенские жители свои зубы лечили домашними средствами, а уж когда было невмоготу, обращались за помощью к знахарям. В роли таких туземных лекарей выступали старики или старухи. Их было не так много — по одному на целую округу. Сам процесс заговора зубной боли состоял в бормотании каких-то непонятных слов или молитвы-заклинания. В редких случаях такой «дантист» клал на больной зуб какой-нибудь корешок или сухую пахучую травку. Была ли какая польза от такого лечения, вряд ли, но народ шёл к шарлатанам ради облегчения страданий и расплачивался с ними куриными яйцами. Что касается моей зубной боли, то мать приспособилась лечить её водкой. Глоток этого «лекарства» я минут пять держал во рту, устраивал больному зубу водочную ванну. Помогало. Моё отец не знал зубной боли и я знаю, что лет до 50-ти у него сохранились все зубы. Отец объяснял это тем, что в детстве он не ел сладкого. Не ел он сладкого и в течение всей своей жизни.

В годы НЭПа, а моё детство прошло именно в это время и о нём я рассказываю, куриными яйцами расплачивались не только за лечение у местных врачевателей, но и вообще они служили заменителем денег в ряде платежей. Яйца охотно брали в нашей «потребиловке» в качестве платы за купленные товары и ценились они по 2 или 3 копейки за штуку. Такой вид оплаты был очень удобен деревенским мальчишкам. Они расплачивались яйцами за махорку. За 7 яиц давалась одна осьмушка (50 гр.) махорки и один лист курительной бумаги. Деревенские мальчишки курили все. В это занятие старшие втягивали и самых маленьких по двум причинам: во-первых, чтобы они не ябедничали родителям и во-вторых, чтобы тоже доставали яйца на покупку махорки. Яйца нужно было воровать и дома и у соседей. Но это не так просто. Ранее снесённые и вынутые из гнезда яйца матерью были сосчитаны. Кроме того матерью были сосчитаны яйца ещё не снесённые. За них она спросит вечером, после возвращения с поля. Вот и выкручивался мой брат Павел за каждое присвоенное яичко. То скажет, что не уследил за курицей и не знает где она снеслась, то ещё что-нибудь придумает. Воровали яички и у бабушки Марьи и у бабушки Матрёны, но делали это с умом, по принципу чеховского Злоумышленника. Брали яйца не из всех гнёзд подряд, а по одному, чтобы было не так заметно и не вызывало подозрения у бабушек. По малости лет я в таких операциях не участвовал, но знал о всех проделках своего старшего брата Павла и его ближайших товарищей. Знал и о местонахождение их тайников, где прятались и накапливались яйца, однако язык держал за зубами. Это молчание вознаграждалось одной-двумя затяжками при очередном курении где-нибудь за забором или крапивным кустом. За курение родители жестоко наказывали. И не столько за то, что курили, а более за то, что имели дело с огнём. Боялись пожара. А они случались довольно часто. От неосторожности юных курильщиков выгорали целые посады домов и родители прибегали со своих полей к дымящимся головешкам. Наш отец не курил, но как только узнавал, что его подрастающие сыновья Иван, а затем и Павел начинают тайком покуривать, он разрешил им курить открыто, дабы при виде взрослых не тушить окурок в рукаве, а ещё хуже — не бросать его не затушенным в солому.

Хочется сказать, что среди деревенских парнишек фискалов не было. Каждый знал, что за ябедничество получишь две взбучки — одну от родителей, а вторую от самих мальчишек.

Я уже признавался в своём незнании кому из русских помещиков принадлежало наше село. Однако следы помещичьей усадьбы на Бережках сохранились и до наших дней не только в названиях мест, но и в оставшихся после бар предметах их быта. Так, например, на левом берегу Нерли, на Бережках, в пределах бывшей барской усадьбы сохранился пруд с высокой кочей (островком) посредине, заросшей жимолостью и акацией. Ещё лет 50 назад вырисовывались следы аллей и укатанных гравием пешеходных дорожек. До сих пор сохраняется барская булыжная мостовая в сторону Хмельников и замощённый спуск к реке. Одно из деревенских полей вплоть до коллективизации называлось барским, а возле церкви и сейчас здравствует самый глубокий в селе Барский пруд.

Кем бы ни был этот помещик, но в моём воображении он рисуется весёлым и добродушным малым. С его лёгкого слова и зачалась наша фамилия. Об этом свидетельствует услышанное мною в детстве следующее предание.

Однажды зимой (возможно это было в 18 веке один из моих предков самовольно срубил в лесу большую ель. Не тратя времени на обрубку сучьев и взвалив целиком на сани, мой пращур стал выезжать на проторенную дорогу. Но услышав лай помещичьей своры, с которой барин охотился в своих угодьях, мужик перепугался и, нахлёстывая лошадёнку, стремился удрать незамеченным. Помещик, увидев перепуганного и улепётывающего мужичка, добродушно рассмеялся и закричал ему вслед:

— Эй, чудак, обрубил бы сучья!

Барин не наказал мужика, доставившего ему удовольствие потешиться этим зрелищем и не отобрал украденную в его лесу ель, но кличку «чудака» прилепил ему и всему его потомству… Нигде не записанные сказания повествуют, что первоначально пращур наш носил сложную кличку: «чудак обруби сучья». И только впоследствии эта кличка, приставшая с лёгкой руки барина, трансформировалась в фамилию Чудаковы. Так банальный случай с неизвестным нам нашим предком, дал нам фамилию не очень звучную и не очень серьёзную, но уже существующую более ста пятидесяти лет. И все мы, потомки «чудака обруби сучья», не забываем, что не фамилия красит человека… Потомки этого «чудака» (из известных только мне) в настоящее время живут в Москве, Ленинграде, Тбилиси, Риге, Красноярске, Кинешме, Нолинске и Ногинске, Загорске и Одинцове. Многие из них никогда не встречались друг с другом и не знакомы между собой.

В 1930 году в моих руках совершенно случайно оказался один лист из церковной книги. На разграфленной странице имелись записи, выполненные красивым почерком. Из прочитанного на этом листе я запомнил, что моя бабушка по отцу — Мария Герасимовна родилась в 1855 году. Мои знания о наших предках простираются не дальше прадеда Ивана Васильевича, умершего в конце прошлого века. Знаю о нём лишь то, что он был многодетным и бедным крестьянином. Женат он был дважды. От первого брака имел сына Павла, а от второго брака сыновей: Петра, Сергея (моего деда), Степана, Александра и Андрея, Имел и дочь, которая была выдана замуж в маленькую деревню Панское, что в 3-х километрах от Хмельников. Эту бабушку я не знаю. В детстве знал лишь её сына, которого звали Василием Борисовичем. Он с моим отцом, как двоюродные братья, роднились. Ходили друг к другу в гости. У Василия Борисовича были дети: мальчишка, мне ровесник, и более старшие дочери. С 1930 года об этих родственниках нам ничего не известно.

С потомками деда Павла мы почти не роднились. сам дед Павел жил и умер в Москве, а его внуки — четыре брата, в двадцатых годах жили в Хмельниках и прозывались Рыбаловыми, хотя официальная фамилия из была и оставалась Чудаковы. С одним из этих братьев — Петром (мне троюродным), проживавшем в Ногинске Московской области, я встречался в 1965 году. Тогда он работал заместителем директора Ногинского универмага. В Отечественную войну был на фронте и служил по интендантской части. Старшая сестра Петра — Поля была моей крёстной, умерла она молодой и я её не помню.

Все сыновья прадеда до поры — до времени, а точнее до 15—16 лет, жили при нём в деревне. Как происходил раздел этого многодетного крестьянского хозяйства и что кому досталось, я не знаю и рассказать об этом уже некому. Знаю, что прадедовскую избу наследовал мой дед Сергей Иванович — третий сын. Возможно это произошло потому, что он был наиболее многодетным.

Уже на моей памяти дедушка Пётр со своими внуками и снохой — солдатской вдовой Авдотьей, жил в Хмельниках, на Горе (название улицы). Там он и умер в весьма преклонном возрасте в период коллективизации. Жил он довольно бедно. Рассказывали, что жену свою он часто и жестоко бил, чем и ускорил её кончину. Злые языки поговаривали, что ещё при жизни жены он стал «снохачём», т.е. сожительствовал со своей снохой Авдотьей. Я запомнил его тихим, блаженненьким старикашкой со скудной растительностью на усах и подбородке.

Дед Степан построил для себя дом рядом с прадедовским и он был самым крайним со стороны деревни Поповское. Теперь этого дома нет и место никем не занято. Деда Степана я не знал. Он и его дочь Поля умерли в годы революции, а сын Егор не вернулся с Германской войны. Из всей этой семьи я помню бабушку Матрёну — жену деда Степана и тётю Пашу, их дочь. Бабушка Матрёна запомнилась мне ласковой и доброй старушкой. Она умерла в 1931 году, а её дочь, Паша, в замужестве Латышева, трагически погибла в пятидесятые годы при переходе через железную дорогу. Её дочь Нюра Сушкова, 1924 года рождения, участница Отечественной войны, живёт в Москве на проспекте Мира и «воюет» со своими внуками от двух дочек. Последний раз мы виделись в 1977 году. Ещё могу добавить, что дядя Степан и его дочь Поля работали в Москве на ткацкой фабрике Истомина. На фотографии, относящейся к 1926—27 году, представлена семья Латышевых: тётя Паша, её муж Степан Никитич и их дочь Нюра, о которой я рассказал выше.

Следующий по порядку из сыновей моего прадеда — Александр Иванович, обосновался в городе Кинешме, Ивановской области и работал там на железной дороге, имел свой дом, сыновей и дочерей. Один из его сыновей — Пётр Александрович, был военным, в середине двадцатых годов учился в военной академии в Москве. На петлицах его военного кителя одна «шпала», что соответствовало званию капитан. Дед Александр Иванович дружил со своим младшим братом Андреем Ивановичем, который в середине тридцатых годов проживал в г. Халтурине. В Хмельниках Александр Иванович с момента раздела прадедовской семьи не появлялся и с оставшимися там братьями не знался. Никто из его потомков мне не известен.

Самым младшим из сыновей прадеда был Андрей Иванович, 1876 года рождения. Его жизнь описана в воспоминаниях его дочери Марии Андреевны. Я же ограничусь помещением его фотографии, относящейся к зениту его военной службы и сообщением некоторых биографических данных. С 11-ти лет Андрей Иванович работал на прядильной фабрике в г. Орехово-Зуево. Затем полный срок действительной военной службы солдатом и участие в войнах — русско-японской и Первой мировой. Дослужился до чина фельдфебеля и солдатского Георгиевского креста. Советскую власть принял без колебаний и в годы революции проживал в Архангельске, сотрудничал с большевиками, за что англо-американскими оккупантами советского Севера был арестован и помещён в Иокоганьский лагерь, что на Кольском полуострове. После освобождения Севера, в числе не многих оставшихся в лагере живых, возвратился в Архангельск. Вернее привезён на пароходе, а домой принесён на носилках. Больше года лечился и встав на ноги продолжил жить и работать. В 1930 году был раскулачен. В 1935 году, как узник лагеря, получил персональную пенсию. Умер в 1943 году и похоронен в г. Нолинске Кировской области на братском кладбище воинов Великой Отечественной войны.

Прадедовский дом, доставшийся по наследству моему деду Сергею Ивановичу, был настолько плох, что моя мать, обвенчавшаяся с отцом в 1905 году, для сравнения показывала на самую плохую в деревне полуразвалившуюся избу и говорила:

— Вот видишь эту избу?

— Вижу — отвечаю я.

— А наша изба, в которую меня привели, была ещё хуже.

Дедушка Сергей Иванович был землепашцем и накакого другого ремесла не знал. По тем временам он считался грамотным и даже избирался сельским старостой. По долгу службы ему полагалась медаль, которую он вешал себе на шею при исполнении служебных обязанностей, как символ власти и неприкосновенности. По складу своего характера дед не ладил с местной администрацией. Поэтому на своём посту пробыл недолго. Из рассказов старших об этой общественной деятельности деда мне запомнилось, что он собирал с крестьян недоимки по налогам, применяя при этом санкции к должникам в виде изъятия самовара — единственного предмета крестьянской роскоши.