Бесплатный фрагмент - Семейное дело

Валерий Осинский

СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
Повесть

1

Говорят, когда умирает хороший человек, идёт дождь. А что я мог рассказать в тот пасмурный июньский день о покойном у его могилы? Наверное, он был действительно хороший человек, если люди в дождевиках, под зонтами, группками и по одному, даже через неделю после его смерти укладывали букеты на небольшой курган из цветов на его могиле, а вокруг холмика липкой глины мокли ряды венков. Я смотрел на зевак, на отсыревший и поникший кладбищенский парк и по молодости равнодушно думал, что умирать в начале лета, наверное, особенно обидно. Покойный — мой отец. Но для меня это слово означает лишь родство и только.

Ныне, спустя десятилетия, именем моего отца названы улицы. (Пусть не сбивает с толку имя автора: он согласился обработать воспоминания, не камуфлируя их за местоимения третьего лица.) О моём отце пишут доклады и статьи. Он — «символ борьбы» «знаковая фигура». Мой сын всё чаще спрашивает про деда. Осторожно интересуется, не стал ли дед, как уверяют его биографы, «жертвой режима». Собственно, его расспросы и «намерение» сына продолжить «семейное дело» — это единственная причина, по которой моя память возвращается в прошлое. Но теперь я стараюсь передать моё настроение тех лет, без оценок «задним числом». На многие вещи в то время я смотрел иначе. Проще.

Действительно ли отец стал «жертвой»? Не берусь судить. Даже после того, как я вынужден был разбираться в обстоятельствах его гибели, кое-что для меня остается неясным. В конце концов, именно обстоятельства убивают нас, хотя мы об этом зачастую не знаем. А в смерти публичного человека чаще всего кто-то да заинтересован.

Пожалуй, пару слов о себе. После скоропостижной смерти матери с полутора лет меня воспитывала бабушка. За четверть века отца я не видел ни разу. Правда, каждый месяц, вплоть до моего совершеннолетия, мы с бабушкой аккуратно получали денежные переводы. Иногда переводы ошеломительно огромные по сравнению со скромными доходами нашей семьи. Но после того, как меня призвали на срочную службу в армию, тонкая нить, которая связывала меня с последним условно родным человеком, оборвалась.

Моё детство и первые годы взросления ничем особенным не отмечены. Детсад, школа, армия и журфак Уральского университета. Мне даже трудно вспомнить что-нибудь особенное. Дворовые игры и драки, первая любовь. Однажды я редактировал в школе стенгазету, если можно назвать стенгазетой плакаты на ватмане с неумелыми карикатурами на лоботрясов класса, к которым то и дело причисляли меня.

В юности я часто задавал себе вопрос: почему отец не интересовался моей жизнью? Хотя, конечно, особенного родительского тщеславия от моих успехов он бы не испытал. Отличником я не был никогда и ни в чём. Многие мои подростковые выходки продиктованы унижением отвергнутого ребёнка. И всё же я хотел верить, что отец всегда незримо следил за мной.

Впрочем, в те дни, сразу после его смерти, какой смысл был рассуждать об этом? А ныне, когда мы сравнялись с ним возрастом — подавно. В первый и в последний раз именно на кладбище я перекрестил свою судьбу с тенью того, кто должен был быть для меня всем, а оказался никем. Небо словно затушевали серым грифелем. От сырости, казалось, всё вокруг размякло и распухло. Струи воды стекали мне за поднятый ворот пиджака. Служитель, который проводил меня к аллее и махнул в сторону могилы, — могилу и людей возле неё было видно издалека, — давно ушёл. Я запрыгал через лужи мимо памятников борцам за революцию, поэтам, артистам, мимо указателей на «улицах»: «Могила Есенина», «Могила Даля». Наверное, именно в тот день я впервые почувствовал «общественную значимость» моего отца.

Многие иногородние не знают и не любят Москву. Они толкаются на центральных улицах, между памятниками, музеями, магазинами, среди тех же физиономий, которые приелись у себя во Ржеве или Бугульме. Многолюдье и гигантские расстояния столицы раздражают и угнетают приезжих. Они полагают, что это и есть вся Москва. Город не имеет души, пока в нём нет знакомых. У меня знакомых в Москве не было.

До того дня я приезжал в столицу четырежды. На воинскую службу и обратно и транзитом на похороны бабушки. Все четыре раза моя любознательность ограничивалась названием станций метро. Москвы я не знал. А зря! Оказывается, все четыре раза я находился в километре от отца. Но электропоезд так же бесстрастно сокращал между нами расстояние у станции метро «Таганская» как минуту спустя отвозил меня прочь.

После кладбища я с Таганки прошёл на Солянку пешком.

День-другой, рассуждал я, — и можно возвращаться домой. Разберусь с вещами отца, поблагодарю организаторов похорон и того, кто вызвал меня…

Тут-то была первая странность. По линии матери родственников у меня не осталось. О родственниках отца я никогда не слышал. Его вторая жена умерла годом раньше (её имя «Валентина Николаевна Чаева» было высечено на надгробье рядом).

В жилуправлении, где я брал ключ от квартиры, мой паспорт и документы, подтверждающие родство, дотошно изучили. На работе отца могли и не знать, где я живу: он не отказывался от меня и сам высылал деньги. А потом я вырос.

В те времена не было мобильных телефонов и смс. Поэтому вторая странность заключалась в том, что в телеграмме, которую мне прислали, не был указан отправитель, зато значился адрес отца. Вероятно, человек, её отправивший, знал о наших отношениях с ним. Точнее, о том, что никаких отношений не было, и я мог не знать, где отец живёт. То есть отправитель был покойному не чужой. Но вызвал он меня лишь через десять дней после похорон, когда все траурные мероприятия были завершены и встретиться, скажем, на поминках со знакомыми отца я бы не смог: в этом третья странность.

Особого значения этим вопросам я тогда не придавал. Решил, может, вечером кто-нибудь из его знакомых позвонит.

2

У отца оказалась просторная квартира. Четыре комнаты, почти в центре города. Окна дома выходили на три стороны: в тихий уютный сквер во дворе, на узенькую пешеходную улочку и в переулок со старинными домами.

Во всех комнатах стеллажи книг в красочных переплётах от пола до потолка; мебель, сделанная на заказ; стеклянные шкафы опять же с книгами и с африканскими масками, выставленными как на витрине. В комнатах прибрано. Паркет блестел. На письменном столе печатная машинка в футляре и настольная лампа. Очевидно, его кабинет. Увесистые гантели в углу на половичке — спортивное пристрастие отца. В туалете жестянка с песком для кошки. Живая душа скрашивала его одиночество.

Эти предметы были немы для меня. Они не воскрешали воспоминаний. Я даже не знал, как отец умер. Сухие строки медицинского заключения, аккуратно положенного на рабочий стол: острая сердечная недостаточность. Может, он умер на этом стуле. Сердце остановилось, и его нашли только после того, как взломали дверь.

Как бы то ни было, умирать в одиночестве жутко. Если только смерть не была мгновенной. Тогда, наверное, всё равно. Я праздно подумал о том, что теперь в квартире поселится другой человек. Чужой человек займёт место другого чужого человека.

Сумерки загустели. Мне стало неуютно в огромной пустой квартире.

Я вышел на лестничную площадку. Здесь уже горел рыжий электрический свет.

Я позвонил жильцам единственной квартиры напротив. Днём я их не застал.

Никто не ответил. Но за дверью послышались и замерли шаги.

Я позвонил повторно. Пожилой женский голос опасливо спросил: «Кто там?» Я назвался. После долгого молчания замки щёлкнули, и в щель между дверью и косяком за цепочкой завиднелся глаз.

— Что вы хотите? — тихо и враждебно спросила женщина.

Я пожал плечами.

Возможно, соседка угадала моё состояние. Дверь захлопнулась и снова открылась ровно настолько, чтобы я протиснулся в лаз.

Скудный свет торшера из комнаты едва освещал прихожую, захламлённую какими-то вещами, будто затхлую пещеру со множеством выступов и углов.

— Проходите! — так же недружелюбно сказала женщина и повела меня на кухню.

При ярком свете я разглядел соседку. Лет семидесяти, в халате и фартучке она напоминала школьницу младшего класса, внезапно состарившуюся. Пионерская чёлка и седая косица, жеманно пущенная на висок, добавляли нелепости её миниатюрной фигуре.

Соседка с полминуты бесцеремонно изучала меня, скрестив руки на впалой груди.

— Что вы на меня так смотрите? — спросил я.

Она пожевала губами, отчего волосок на её остром подбородке зашевелился.

— Вы очень похожи… — ответила она, поставила чайник и опустилась на табурет.

Я присел через стол от неё.

На кухню, важно ступая, вышел огромный серо-полосатый сибирский кот и, поводя кончиком хвоста, независимо остановился у ног женщины.

— Вы хорошо знали моего отца? — спросил я, чтобы не молчать.

— Иногда он просил присмотреть за Мартином, если уезжал в командировку, — уклончиво ответила женщина и погладила кота.

Чайник кашлянул и засипел.

— Он жил один?

Женщина неопределенно повела плечами и подняла брови.

— Не знаю. После смерти Валентины мы редко с ним виделись.

— От чего она умерла?

Женщина не ответила и поднялась к закипевшему чайнику.

Она выставила на стол розетку с карамельными конфетами.

— Я ничего не знаю об отце. Мы никогда не виделись с тех пор, как я себя помню, — пояснил я своё любопытство.

Хозяйка расставила чашки, залила кипяток в заварной чайник и прикрыла его полотенцем.

— У Вали был инсульт. Сразу после смерти её отца. Она год болела, — проговорила старуха. — А однажды, когда Владимир улетел в командировку, я утром, как обычно, зашла её проведать. Но Валечка уже умерла. Она была очень слаба.

— За ней ухаживал отец?

— Кому же еще? — пожала плечами женщина и продолжила с нотками враждебности в голосе. — Валя не хотела, чтобы посторонние видели её в беспомощном состоянии. Поэтому отказалась от сиделки, как только ей разрешили вставать. Её дочь приехала только раз, когда узнала о болезни матери.

— У отца есть еще дети?

— У них не было общих детей.

— А как зовут дочь Валентины… — я запнулся, забыв отчество.

У меня, оказывается, была сводная сестра!

— Вера, — сухо ответила женщина.

— Где она теперь?

— Наверное, дома — в Ленинграде… Петербурге.

— Она приезжала сюда после смерти матери?

Женщина сердито посмотрела на меня. Волос на её подбородке снова зашевелился.

— Зачем? Она при ней то не появлялась!

Мы прихлёбывали из чашек. В репродукторе сменяли друг друга лёгкие песенки.

— Отец болел? — снова спросил я.

— Насколько я знаю, нет. Владимир каждое утро выбегал на зарядку. И насколько я знаю, он был очень порядочным человеком!

Женщина покосилась на меня и волос на её подбородке возмущенно зашевелился. Но, очевидно, наше сходство окончательно убедило её в том, что я сын своего отца, и женщине ничего не оставалось, как примириться с новыми для неё подробностями ранней биографии соседа.

— Вы не знаете, кто прислал эту телеграмму?

Я вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

Женщина, не выпуская чашку, прищурила близорукие глаза и пожала плечами.

— Не знаю. Может, с работы.

Я спрятал телеграмму.

Перед уходом я спросил:

— Вы прибираете в квартире?

Женщина замялась.

— Вам нужен ключ? Со времени болезни Вали запасной ключ у меня…

— Нет, нет. Спасибо. Спокойной ночи.

В квартире я, не раздеваясь, прилёг на диван, прикрыл веки и тут же уснул.

3

Назавтра я решил зайти в домоуправление, чтобы уладить кое-какие формальности. Затем, вероятно, следовало навестить редакцию издания, где работал отец, поблагодарить за организацию похорон. Наверное, существовал этикет, подобающий случаю.

Но прежде я решил позавтракать и поискать семейный альбом, чтобы не оказаться в неловкой ситуации, скажем, не узнать отца на фотографии в редакции или где-нибудь еще. С могилы, очевидно, из-за дождя убрали даже его временный снимок.

Накануне я не догадался купить еду. Но захватил в дорогу сухой запас.

Позавтракав, я обыскал комнаты и в кабинете отца в кипе старых журналов нашёл целлофановый пакет с фотографиями.

Среди потемневших и порыжевших домашних снимков отца я узнал сразу. Вернее, я узнал себя. Наше сходство нарушали лишь неуловимые детали. Особенно на ранних фотографиях отца. Отрешенный, немного надменный взгляд, согласно фотомоде тех лет, устремленный поэтично вдаль. Высокий лоб и ямочка на подбородке.

В груди у меня защемило так, словно пятидесятилетний, я смотрел на себя, молодого, и одновременно заглядывал в своё будущее. Такое ощущение бывает, когда рассматриваешь фотографии юности покойных родителей: они молоды, но их уже нет.

Другие фотографии были менее интересны. Я сразу узнал вторую жену отца. Она не была красавицей. Но глазастенькая, она словно бы с веселым изумлением смотрела на мир. В её облике была милая легкомысленность, которая нравится мужчинам.

В глубине души я надеялся увидеть фотографию матери, которую помнил по снимкам у бабушки, и, мысленно сравнивая двух женщин, ревновал отца к его жене.

На другом снимке рядом с Валентиной, уже погрузневшей, была худенькая старшеклассница с неулыбчивыми глазами, чем-то напоминавшая Валентину в молодости. Я угадал в девушке Веру, дочь Валентины.

Наугад я перевернул еще несколько снимков, едва провожая их взглядом. На глаза попалась выцветшая любительская фотография молодой пары. Ничего примечательного. Отец и …вглядевшись, я узнал девушку — его вторая жена. Их снимали с приличного расстояния, но лица можно было разобрать. На обороте я прочитал дату. За пять лет до моего рождения. Снимок упал в общую стопку, когда меня осенило…

Отец был знаком со второй женой задолго до моего рождения! Вполне вероятно, до знакомства с моей матерью. Вот так номер!

Я сложил фотографии в мешок и прошелся по комнате.

Что это? Классический любовный треугольник? Или, может, после смерти матери отец разыскал Валентину, его прежнее романтическое увлечение (или первая любовь) и женился? Юность бессмертна в людях, с которыми связаны воспоминания о ней, и потому то и другое так дорого нам. Тогда понятна ненависть бабушки к моему отцу. Она не простила ему предательства памяти дочери. Или боялась, что отец отнимет меня у неё в новую семью, и делала всё, чтобы я не вспоминал об отце.

В голову лезла всякая дичь. Воистину, кто умножает познания, умножает скорбь.

Пора было заняться делами.

В домоуправлении оказался не приёмный день. А вот редакцию я нашёл через час блужданий по переулкам старой Москвы на берегу Водоотводного канала, в доходном пятиэтажном здании, зажатом с двух сторон такими же серокаменными монстрами.

Честно говоря, я был несколько разочарован. Мне казалось, что издание, одним из первых смело бросившее вызов власти, занимало минимум небоскрёб наподобие здания СЭВ. У себя в глухой провинции мы жадно читали задиристые материалы отважных молодых журналистов газеты. Тогда мне было невдомёк, что главой этого популярного печатного органа был не однофамилец, а мой отец, в те дни для многих ставший человеком-легендой. Лишь позже я узнал, что юридический адрес в центре Москвы, а не на её окраине — это визитная карточка любого уважающего себя бизнесобъединения.

По гулкой и крутой лестнице старинного чугунного литья я поднялся на третий этаж, полностью занятый редакцией, которую совсем недавно возглавлял мой отец. В то время не было огромных загонов для безликих копирайтеров, и журналисты творили в комнатах на одного-двух человек. Я прошёл по коридору мимо таких комнат по обе стороны. Табличку на двери главного редактора еще не заменили, и я со смешанным чувством гордости и грусти прочитал свою фамилию черными буквами на белом.

Секретарь, некрасивая женщина с жилистой шеей, не отрывая ловких пальцев от печатной машинки, взглянула на меня и углубилась в текст. Но тут же вскинула голову.

— Вы сын Владимира Дмитриевича? — спросила она.

— Да. — Я смутился под её взглядом. — Главный редактор у себя?

— Сейчас я узнаю, свободен ли он.

Женщина скрылась за дверью, обитой кожей, и спустя несколько мгновений улыбкой пригласила меня в кабинет.

Навстречу мне из-за Т-образного стола поднялся маленький плешивый человек в очках с толстыми стёклами. Он подал мне мягкую ладонь и представился:

— Варнаков! Временно замещаю вашего отца… Э-э-э… — Мужчина сбился от своей неловкой фразы, покраснел, махнул, как дирижёр, руками, предлагая присесть, и вернулся за стол.

У окна на одном из стульев в ряд сидела женщина лет тридцати с пышными золотистыми волосами. Варнаков представил её: «Нина Викторовна Завьялова. Она от редакции занималась похоронами». Женщина с любопытством рассматривала меня. Я уже начал привыкать к подобным сравнивающим взглядам.

Когда же я принялся благодарить за организацию похорон, двое потупились и, не сговариваясь, завертели в пальцах по карандашу, а при упоминании телеграммы редактор вовсе покраснел, уточнил моё имя и где я остановился.

— Мы все любили и безмерно уважали Владимира Дмитриевича, — наконец нудно завёл Варнаков. — Он служил для нас примером профессионального долга и гражданского мужества. Его смерть не останется безнаказанной. — И всё в том же духе. Тут он прервал свой панегирик и сказал: — Э-э-э… вы знаете, основными приготовлениями занималось правительство города и союз журналистов. Ведь так, Нина Викторовна? — Варнаков с надеждой посмотрел на Завьялову. — Анатолий, я могу дать вам телефончик, чтобы уточнить…

Варнаков потянулся к еженедельнику на столе. Я почувствовал разочарование — в Москву меня вызвал кто угодно, только не сотрудники отца! — и жестом остановил журналиста. Похоже, коллеги мало интересовались жизнью своего главреда. Хотя, вполне возможно, отец был человеком закрытым — с какой стати он стал бы рассказывать о себе.

Женщина едва заметно улыбнулась кислому выражению моего лица.

Я поблагодарил и вышел. В коридоре весёлое стрекотание печатной машинки эхом отдавалось от высоких стен и потолка.

— Подождите минуточку! — окликнули меня на лестнице.

Я обернулся. Ко мне подошла Завьялова.

— Мы с вами так толком и не познакомились, — сказала она, улыбаясь.

— Почему же? Вы Нина Викторовна. Общественник.

— Что вы собираетесь делать? — спросила она, не обращая внимания на колкость.

Я пожал плечами.

— Разберусь тут и поеду домой.

— А где это?

Я усмехнулся и назвал.

— Вы не обижайтесь! — Завьялова дружелюбно коснулась моего локтя. — В редакции действительно никто не знал о вас. Да, это, думаю, было бы лишним. Ваш отец был отзывчивый, но очень закрытый для посторонних человек. Вы были на кладбище? Ах, ну да. Рядом с инициалами вашей мамы…

— Жена отца не моя мать, — поправил я женщину.

— …В общем, надо заказать, чтобы выбили инициалы Владимира Дмитриевича, простите. Пока принимается решение об установке памятника. Памятником, скорее всего, займутся власти города. Но согласовывать всё равно будут с вами. Процедура, кажется такая. Если не ошибаюсь.

Мы отошли к окну, узкому и высокому как бойница.

— Честно говоря, я не подумал об этом, — ответил я. — И с вещами в квартире надо что-то делать. Всё получилось очень быстро. Я рассчитывал сразу вернуться. А теперь…

Я предложил Завьяловой сигарету. В руке у неё была пачка своих. Мы закурили.

Теперь я лучше рассмотрел женщину. У неё были зелёные глаза и пухлые губы. Бежевая шерстяная юбка и легкий свитер выгодно выделяли линии её стройной фигуры. Весь облик женщины не подходил типажу бледной редакционной моли: образ, который у меня сложился о «филологинях» в редакциях нашего города.

— Скажите, — осторожно начал я, — отец действительно был такой важной… — я не сразу подобрал слово, — персоной? Правительство Москвы! Союз журналистов!

— Вы о нём ничего не знаете? — женщина внимательно посмотрела на меня. Крылья её носа дрогнули то ли в усмешке, то ли от обиды за бывшего шефа и за моё невежество.

Я извинительно пожал плечами.

— Он был народным депутатом СССР, — проговорила Завьялова. — Получил предложение войти в межрегиональную группу. А после распада страны его кандидатуру рассматривали как одну из тех, кто мог бы возглавить движение за демократический социализм. — Завьялова покосилась на меня и усмехнулась. — У него много профессиональных наград. В том числе государственная премия. Он не побоялся пойти против системы и выступил в защиту тех людей, которые теперь у власти. Его уважали и даже побаивались.

— Побаивались? Почему?

— Ну, во-первых его тесть академик и разведчик. Правда, многие узнали об этом после смерти Николай Фёдоровича. Кроме того, Владимир Дмитриевич сам был человек достаточно влиятельный!

— А что ваш редактор говорил про смерть, которая не останется безнаказанной?

Женщина выпустила дым краем рта.

— Преждевременная смерть известного человека всегда обрастает домыслами. Некоторые считают, что вашего отца едва ли не убили. Требуют расследования. Сейчас модно во всём выискивать происки режима.

«Происки режима» она произнесла с едва уловимым сарказмом.

— Вы так не считаете?

— Мне трудно судить. Владимир Дмитриевич был сильным человеком. К тому же он занимался скорее общественной работой, нежели политикой.

Она помолчала.

— А вы разные с отцом!

— Да? Удивительно. Я уж решил, что мы двойники.

— Внешне почти. Хотя я не знала вашего отца в молодости. Возможно, он был такая же язва, как вы.

Мы усмехнулись. На этот раз почти дружелюбно.

— Вы знаете друзей отца? — спросил я.

Завьялова удобней сложила руки под высокой грудью и подумала.

— Друзей? Нет, не знаю, — ответила она. — Многие искали знакомства с вашим отцом. Владимир Дмитриевич в помощи никому не отказывал, но, повторяю, близко к себе никого не подпускал.

Мы помолчали.

— Так что же вы думаете делать? — спросила Завьялова.

— Теперь не знаю.

— Вот что. Возьмите мой номер телефона. Позвоните. Я спрошу, как устраиваются дела такого рода. Я имею в виду с мебелью и вещами.

Я подал записную книжку, и женщина беглым почерком набросала имя и номер. Уточнила, где я остановился, и на мою ответную любезность сообщила, что, как у всех сотрудников издания, телефон квартиры главного редактора у неё есть.

4

Зарядил промозглый дождь. Пока я шёл к метро, мои парусиновые туфли промокли вместе с носками, и я скорее поспешил домой.

Ключ английского замка закапризничал, отказываясь нырять в родную скважину. Я упорно колдовал у входа, пытаясь попасть в квартиру, когда дверь вдруг распахнулась.

С порога на меня недобро смотрела девушка. Я узнал Веру, дочь второй жены отца.

Вера безмолвно отступила в сумрак, оставив дверь открытой.

Угол прихожей заняла огромная красно-белая дорожная сумка.

Вера устроилась на кухне на стуле, закинув ногу на ногу. Девушка курила и даже не повернула голову в мою сторону. На сковороде поквакивала и постреливала яичница.

Вера, бесспорно, не обязана была кидаться мне на шею — она даже номинально теперь не приходилась мне сводной сестрой — но её безразличие меня обескуражило.

— Здравствуйте, Вера! — сказал я дружелюбно.

— При-вет! — тихо, по слогам ответила сестра, округлила рот и искусно нанизала одно колечко дыма на другое.

— С приездом!

Она кивнула и поднялась к сковороде, держа сигарету на отлёте.

На вид Вере было не больше шестнадцати лет. Под белой блузкой из шёлка едва угадывалась подростковая грудь. Джинсовая мини-юбка на узких, как у мальчика, бёдрах очень условно выполняла функции одежды. Девушка при желании уместилась бы в свою огромную дорожную сумку в прихожей. Вера наклонилась к плите, показав своё бельё и полное безразличие ко мне.

— Вы сюда надолго? — спросил я.

— Послушай, давай сразу договоримся, — ковыряя ножом в сковороде, предложила Вера, — поменьше вопросов. А если ты хочешь обсудить кое-какие детали, то давай без утончённостей твоего батюшки. Обращайся ко мне на ты.

— Идёт. Какие детали тебя интересуют?

— Мебель пополам. Если хочешь, я тебе сразу выплачиваю её стоимость в баксах по хорошему курсу. — Она поставила на стол перед собой сковороду с яичницей и поискала вилку. — Насчет квартиры, тачки, дома, я думаю, вопросов нет?

Вера села на стул, выпустила струю дыма и приготовилась есть. В провинции я не привык к подобной деловитости, поэтому растерялся под напором этого «муравья».

— Можно спросить? — поинтересовался я. Вера насторожилась — её лицо сделалось подчёркнуто-безразличным. — У отца, кроме дачи и машина была?

В те годы, перечисленные Верой блага считались роскошью для рядового обывателя. Девушка внимательно посмотрела на меня. У неё были припухшие веки, поэтому казалось, что она осторожно подглядывает за мной через две щелочки.

— Ты об отце вообще ничего не знаешь? — спросила она.

— Теперь, наверное, кое-что знаю.

Вера, очевидно, ожидала встретить нахрапистого рвача, примчавшегося за негаданно свалившимся наследством папаши, и моя неосведомленность не входила в её план «жесткого» разговора. Несколько мгновений девушка прикидывала, говорить мне или нет, и, наконец, решила рассказать о наследстве сама, нежели это сделают другие.

— Загородный дом, квартира и машина полностью перешли твоему отцу после смерти моей матери, — сказала она. — Он часто ездил заграницу. Но без моего деда он бы ничего не сделал. Формально Владимир мне никто. После смерти матери мы решили поделить всё по справедливости. Но по закону в наследство можно войти через полгода, и мы договорились, что мою часть твой отец заплатит мне деньгами. Теперь всё надо начинать сначала. Думаю, ты понимаешь, что не имеешь к этому никакого отношения?

— Понимаю, — ответил я, действительно не представляя тогда все юридические тонкости вопроса. — Ты прописана здесь?

— Нет. Эту квартиру мой дед покупал для матери.

— Ты собираешься здесь жить?

— Не знаю, — неопределенно ответила Вера. — Квартиры на дорогах не валяются.

А папаша мой, похоже, удачно женился второй раз, подумал я без всякой зависти или сарказма — его жизнь была мне совершенно безразлична, — и проговорил:

— На днях я уезжаю, и, честно говоря, не представлял, что делать с барахлом?

Вера недоверчиво покосилась на меня и спросила дружелюбнее:

— Если хочешь есть, возьми в холодильнике яйца и масло.

— А как ты узнала о смерти, кто он тебе — отчим? — спросил я, разбивая над сковородой яйцо.

— Я же говорю — никто. У меня есть отец. Я получила телеграмму от соседки.

— От той, что за котом присматривает?

— Угу.

— Тоже поздно получила?

— Вовремя. Раньше приехать не могла. Муж в Италию собирался. Отцу-то твоему все равно уже не поможешь.

Я согласно кивнул.

— Мне тоже телеграмму прислали. Правда никто не признаётся — кто.

Я бросил на стол сложенный вчетверо лист. Вера вытерла рот и руки вафельным полотенцем и за уголок двумя пальцами взяла бланк.

— Наверное, из редакции, — сказала она. — А зачем они адрес отстучали?

Мы переглянулись. Сообразительная девушка.

— Ты знаешь кого-нибудь из близких друзей отца? — спросил я.

Вера пожала плечами.

— Многие называли себя его друзьями. Но про близких друзей я не слышала. Бывал тут его приятель. Пашин, что ли? Они оба в верховном совете работали. Я его дядя Саша звала. Да нет, он назвал бы себя. О тебе, кроме матери и деда, никто не знал. Я сама совершенно случайно поняла, что ты есть, когда ты в университет поступал. Кто-то от вас позвонил и сказал, что с экзаменами всё в порядке, ты поступишь. Владимира не оказалось дома, и ему просили передать. Я тогда замуж выходила, собиралась переезжать, и мне их дела до фонаря были. Он что, твою мать бросил?

— Нет. Она умерла. А как найти этого Пашина?

Вера снова пожала плечами.

— У меня где-то его телефон записан. Я потом поищу. А зачем он тебе?

— Не знаю. Поблагодарить.

— Ой! Я тебя умоляю! Ему твоя благодарность, как телеге лишнее колесо!

Я доел яичницу, неторопливо размышляя. Оказывается, отец всё же интересовался мной, раз ему звонили и рассказывали обо мне. Интересно, знала ли Вера, что наши родители встречались в юности. Я рассказал о фотографиях в папке.

— Мать что-то говорила! — ответила Вера. — Когда они поженились, мне было года три. Мать разошлась с отцом. Потом появился Владимир. Дед купил квартиру. Или наоборот: сначала дед купил, затем объявился твой отец. Мать говорила, что он до этого год чуть ли не каждую неделю летал к ней.

— Когда это было?

— Откуда же я помню! Я чуть старше тебя была.

— А дальше?

— В детстве я у деда пропадала. Когда тут оставалась, мы с Владимиром только за завтраком или за ужином виделись. Я в их жизнь не лезла. Вроде он мать любил. Если в командировку укатит, то по полтора часа вечером по телефону плакались о чём-то. Для других он, наверное, был человек неплохой. Но какой-то странный. Вежливый до нуди. Тихо говорит. Мне казалось, корчил из себя интеллигента. Хотел соответствовать семье. Однажды я про мать что-то брякнула. Он на меня глянул, словно по голове огрел. После этого мы с ним только да нет и привет. Он меня презирал. Особенно после её болезни. В жизни мы все ошибаемся. Я думала, с мамой ничего страшного. Рядом Владимир.

Вера замолчала, видно, решив, что и так много рассказала постороннему.

— Ты говоришь, для других он был неплохой. А для своих? — спросил я.

Вера долго молчала. Потом сухо ответила:

— Он предал моего деда, которому обязан всем. Мать этого ему не простила.

Я исподлобья взглянул на Веру.

— Всего я не знаю. Мне это было неинтересно. Студентом твой отец вроде какие-то политические плакаты про Чехословакию писал. Потом что-то в защиту Сахарова или Солженицына. Тем от этого ни холодно, ни жарко было, а его выслали в Александров, кажется. Позже, когда всё улеглось, мой дед сделал всё, чтобы спасти Владимира. Чтобы его карьера сложилась. — Она помолчала. — Потом щелкопёр в газетёнке твоего папаши всё переврал и выставил деда гебешной мразью. А твой отец подписал материал к печати.

Я поёрзал на стуле с ощущением, будто рассказывали обо мне.

Мы выкурили по сигарете и разошлись по комнатам, а за чаем договорились, что дела по наследству Вера уладит сама и вызовет меня, когда понадобятся мои подписи.

5

К вечеру погода разгулялась. В лужах отразилось закатное солнце и серо-малиновая гряда облаков над розовыми крышами. На металлический козырёк за окном с ветки тополя, обсыхавшего после дождя, усыпляюще шлёпались капли.

Я, не раздеваясь, развалился поверх покрывала на двуспальной кровати. Поставил на грудь пепельницу, обнаженную грудастую негритянку из серебра с блюдом между скрещенных ног, — в доме было много сувенирных безделиц из разных уголков мира, — и тренировался в нанизывании табачных колец одно на другое — убивал время до отъезда и лениво думал об отце.

Со слов Веры выходило, что он мотался в Москву к её матери еще при жизни — моей. Девушка, конечно, могла ошибиться на пару лет. Кроме того, и Вера, и мой отец, похоже, недолюбливали друг друга, как это иногда случается между падчерицей и отчимом, и поэтому в её словах много преувеличений и несправедливого. Опять же, я не знал, каким человеком был дед Веры. Вдруг газетная статья — это малая кара, которую он заслужил: в те годы многие ругали армию и чекистов.

Но даже если мать не дожила до «подвигов» отца, не слишком ли быстро он утешился после её смерти? Бабушка избегала говорить со мной о родителях. Но из её скудных рассказов у меня в детстве сложилось убеждение, что родители любили друг друга. Затем отец женился второй раз, и бабушка настояла на том, чтобы я остался у неё. То, что она недолюбливает своего бывшего зятя, я понял позже.

Фотография в пакете, рассказ Веры, материальные выгоды, которые принёс отцу второй брак, значительно редактировали привычную семейную сагу. С другой стороны, все, кого я видел, отзывались об отце, как о порядочном человеке. Хотя, что они знали о нём, если даже не подозревали о моём существовании? А о мёртвом, как известно, либо хорошо, либо ничего.

В прихожей зазвонил телефон. Вера через дверь позвала меня к аппарату и, положив трубку на трельяж, неслышно удалилась к себе.

Звонила Завьялова.

— А кто поднял трубку? — спросила женщина.

Я ответил.

— Толя, я поинтересовалась вашим делом, — продолжила она. — Давайте встретимся завтра в редакции, скажем, в обед.

— Спасибо за хлопоты, но я завтра уезжаю. Делами займётся Вера, — ответил я.

Из темноты к кухне прошла Вера. Сестра настороженно посмотрела на меня. При свете настольной лампы мелкие черты её лица с припухшими веками и жиденький хвостик на затылке, казалось, заострились, как у сердитого зверька.

— Вы сейчас свободны? — наконец спросила Завьялова.

Я утвердительно промычал. Тогда женщина предложила встретиться через полчаса у станции метро Таганская. Я замялся — гулять по лужам не хотелось — но женщина так убедительно молчала, что не оставила мне выбора.

Мы встретились и спустились к реке. От мокрого тротуара поднимался прозрачный парок. Было еще довольно светло, и если бы не облака, сваленные ветром в кучу на западе, июньский день надолго задержался бы на пустынных улицах.

Нина (мы упростили обращение до имени) сообщила, что такая квартира в Москве и загородный дом стоят около трёх миллионов долларов. Она удивилась моему поспешному отъезду и, мне показалось, пробовала уговорить меня задержаться.

Я спросил её об этом.

— Я знала вашего отца немного больше, чем многие наши сотрудники. Я и еще несколько добровольцев помогали ему в Общественном совете города, — после паузы проговорила Нина. — Мне как-то довелось встретиться с вашей сводной сестрой. После смерти жены Владимира Дмитриевича.

— Она приезжала сюда?

— Приезжала. Сразу после смерти Николая Фёдоровича она в запале обвинила вашего отца в смерти её деда. Она назвала Владимира Дмитриевича литературным сексотом, намекая на то, что слышала это от деда. А ваш отец якобы боясь разоблачения, свёл с ним счёты. Но это ложь. Владимир Дмитриевич как-то рассказывал нам за чаем, что за каждым из них ходили «топтуны» и посмеивался, что в любой группе диссидентов «стукачей» было больше, чем самих диссидентов, и они их почти всех знали. Когда вышел материал, Владимир Дмитриевич был в командировке. Иначе он не позволил бы совершить низость по отношению к тестю, даже невзирая на их разногласия. Своего зама и выпускающего редактора он немедленно уволил. Публикуя материал против Николая Фёдоровича, противники вашего отца метили во Владимира Дмитриевича, а не в его тестя. Возможно, Вера не понимала это. Но она расчётливая и злая.

Завьялова зажгла сигарету. Уважение и грусть, с какой Нина говорила об отце, вызывали симпатию. Я чувствовал доверие к ней. И всё же избегал обсуждать тему наследства. Но Нина исподволь сама вернулась к этому разговору.

— Вы считаете, будет справедливо, если чужие… если всё, что заработал ваш отец, уйдёт в никуда? — спросила женщина. — Вера, по сути, никто для вашего отца. По закону вы имеете такие же права на наследство, как она.

— А справедливо ли это? Вера не чужая. А я не имею к этому никакого отношения! — возразил я. — Допустим, меня бы не вызвали. Жив отец или нет, я бы не узнал. Вера или кто-нибудь другой получили бы то, что им принадлежит, и меня бы это не касалось.

— Лет десять назад я тоже болела совестью. Ваше благородство никто не оценит. — Завьялова помолчала. — В конце концов, вы можете потратить наследство на что-то полезное. Продолжить дело отца. Иногда хочется помочь человеку не начинать с ошибок.

— А в чём заключалось его дело? — с лёгким вызовом спросил я.

— Вы ведь наверняка читали статьи Владимира Дмитриевича!

— Кое-что читал. — Я подумал. — Я тоже верю в мир без национальностей и границ. В будущем. Но пока они существуют, я предпочитаю приносить пользу там, где я родился. Потому что во все времена суть противоречий между старым и новым сводиться к борьбе за власть и деньги. Но для таких, как мы, принципиально ничего не меняется.

Завьялова внимательно посмотрела на меня. Очевидно, она не ожидала, что у меня есть хоть какое-то мнение.

— Причём здесь мир без границ. Ваш отец не был либералом. Хотя многие ошибочно считали его таковым. Он подозрительно относился к любым идеям. Он был практик и хотел объединить независимые издания в один холдинг. Организовать фонд.

— Ну, если вы о практической стороне дела, то у меня нет его опыта и связей.

Мы прошли мимо ресторана. Играла музыка. У входа перекуривали и разговаривали парами и группками нарядно одетые люди. У обочины стояли дорогие машины. Напротив, на фоне угасающего неба темнела церковь в строительных лесах.

— Вы не испытываете унижения при виде этих людей? — спросила Нина. — Вы изо дня в день ходите на работу. Устаёте. Но вы никогда не будете жить так, как живут они. Вы никогда не сможете купить себе то, что покупают они. Вам не бывает обидно?

— Бывает.

— Вот видите! Значит, вам тоже нужны деньги.

— Конечно, нужны! — я улыбнулся. — Но не любой ценой. Мы говорили с Верой. Она готова заплатить мне половину суммы из денег за обстановку и части вещей. Мебель очень дорогая. Мне кажется, что это справедливо.

— Кто говорит, что не хочет ничего, возьмёт всё! — проговорила Нина.

— Что-что?

— Это цитата. Я хочу сказать, что это мизерная сумма по сравнению с той, что вы могли бы получить. Ваша сестра бросает вам кость. Для очистки собственной совести. Хотя сомневаюсь, что она у неё есть!

Мы вышли к набережной Яузы. Река словно застыла между берегами, закованными в камень. Отражения зажженных фонарей желтыми искорками перекатывались по воде.

Завьялова облокотилась о перила моста. Её пушистые волосы рассыпались по щеке и наполовину закрыли задумчивое и сосредоточенное лицо.

— Вы коренная москвичка? — спросил я.

— Нет. Вышла здесь замуж. У вас есть билет?

— Нет. Но это не проблема. Если не куплю в кассе, заплачу проводнику.

Я проводил Нину к остановке, и мы расстались.

Назавтра я созвонился с Пашиным по оставленному Верой номеру телефона.

Накануне Александр Миронович вернулся из командировки. О смерти отца он узнал из газет, но на похороны прилететь не смог. Он расплакался в трубку, узнав, что у Владимира Дмитриевича есть сын, и просил звонить, когда я снова буду в Москве.

Вечером Вера привезла пятьдесят тысяч долларов, мою долю наследства, я написал расписку и уехал. Расчёты за отца в этом городе были закончены.

6

После смерти бабушки моя двухкомнатная квартира на первом этаже в нашем городе долго время напоминала общежитие. В студенческие годы все университетские посиделки моих товарищей, как правило, проходили здесь. Кто не успевал добраться до койки в общежитии или домой, оставался у меня и укладывался, где найдёт место. В квартире бессрочно обитали безденежные и бездомные однокашники.

Этот проходной двор иногда действовал на нервы, но имел и свои плюсы: не нужно было читать гору учебников перед сессией — ночевавшие у меня отличники доступно излагали за пивом выжимки знаний. Кроме того, гости иногда приносили с собой еду, и мы ужинали в складчину.

В те годы мою «общественную» жизнь пыталась упорядочить Ира Ставрова, ныне моя жена. Мы сблизились с ней к четвёртому курсу. Три года «привет-привет» как со всеми, а потом стали жить вместе. После окончания университета она значительно сократила время наших на то время уже редакционных посиделок и бесцеремонно вытуривала из дома засидевшихся у нас друзей.

Когда, бросив в прихожей сумку, я заглянул на кухню и увидел Иру в переднике возле плиты, увидел её рыжий хвост «помело» торчком из разноцветных резинок, то понял, что не променяю наш город ни на какие блага столицы.

Мы поужинали с бутылкой красного вина. И пока Ира посматривала сквозь струившийся дымок сигареты на аккуратные пачки на столе свалившегося на нас богатства, я рассказывал ей о своих приключениях.

— Странные знакомые у твоего отца, — сказала Ира: у неё приятный грудной голос.

— На месте того, кто отправил телеграмму, я бы, наверное, поступил так же, — ответил я. — Встречаться со мной — лишние хлопоты. Сейчас людям не до людей. Воевать с Верой за наследство — это грязь и дрязги. Да и совести у меня не хватит делить чужое.

— Может, ты прав. А может нет. У Веры было всё. У тебя — ничего. Это твоя компенсация от него, — Ира подняла палец.

— Не болтай! — ответил я.

За окном, через дорогу на фоне густой вечерней синевы чернел ботанический сад. Аллеи декоративных деревьев подступали к чугунной ограде. В стороне за соседним домом — избы до самых многоэтажек. Тянуло дымком через сетку на окне — пацаны запалили мусорный контейнер поодаль. На втором этаже над нами снова ругались соседи, и их ругань в безветренной тишине разносилась далеко по улице.

Мы с Ирой отправились спать, обсуждая, на что потратим деньги.

7

Весь следующий день мы покупали продукты и укладывали рюкзаки. Еще перед отъездом в Москву я взял отпуск и собирался провести три недели на Лебяжьем озере.

В первую очередь Лебяжье — это уголок почти дикой природы в сорока километрах от города. Это место походов нашей компании в любое время года в любую теплынь. Высоченные мачтовые леса, глухомань и полнейший покой в стороне от цивилизации. В незапамятные времена, говорят, на озере гнездились лебеди.

У нашей компании было своё место на берегу. Если кто-нибудь опаздывал в назначенный час, то знал, где искать. Ира собиралась навестить родителей в другом городе. Две недели я должен был отдыхать один. Потом Ира присоединялась ко мне.

Деньги я спрятал на даче в погребе. Банкирам в то время уже никто не верил.

Заканчивалась вторая неделя моего уединения. Погода стояла чудная: сухо и ясно. Со дня на день должна была вернуться Ира.

Двухместную брезентовую палатку я поставил на высоком берегу у соснового бора, так чтобы её не залило во время дождя и не продувало озёрными сквозняками. Отсюда открывался великолепный вид на водную гладь. Лес отступал от обрывистого, из красной глины берега метров на тридцать, образуя лужайку: гигантские деревья скрипели и постанывали по ночам, и даже когда на озере дыбились буруны, здесь было безветренно — дым от костра поднимался вертикально вверх.

Я собирал землянику, хворост, замирал, рассматривая рыжих пушистых белок, перебегавших от дерева к дереву по бурому паласу мёртвых иголок. Видел лису, петлявшую по следу; зайцев, поднимавшихся на задние лапы, чтобы рассмотреть меня; волка, худого, с клочьями линялой шерсти на боках. Иногда просто сидел на берегу, на поваленном остове сосны, опустив ноги в воду, и смотрел на закат: за бледной дымкой виднелась бархатная каёмка сосен, опоясывавших берег, крошечных отсюда. Справа, километрах в двух, приютилась деревушка в пять почерневших изб.

За первую неделю моё уединение нарушили лишь четыре человека.

Однажды к белым пенопластовым поплавкам закидушек подплыл на лодке паренёк. Издали я услышал скрип уключин. Вёсла он засаживал в воду почти вертикально. Малый спросил сигарету. Когда нос лодки ткнулся в глину, я бросил ему полпачки. Мы поболтали — паренёк приехал из города порыбачить — и гость уплыл.

На тропинке в лесу я встретил бабулю с лукошком грибов. Бабуля жила в прибрежной деревушке. Она насторожилась, когда я заговорил с ней, а разговорившись, посетовала на негрибной год, и мы разошлись.

И, наконец, в выходные на другой стороне лужайки парень и девушка раскинули палатку с ядовито-желтой крышей. Вечером ребята поинтересовались клёвом, мы покурили, и на следующий вечер, возвращаясь в город, они помахали мне.

Я наслаждался своим отшельничеством и о поездке в Москву почти не вспоминал.

Во вторую неделю я не встретил на озере ни одного человека.

Воздух, раскаленный пятичасовым солнцем, дрожал над водой. Лес и озеро изнемогали от зноя. Когда я в очередной раз окунулся в студёные ключи под парной гладью озера и вскарабкался по обрыву к палатке, то к своей радости увидел Иру — она выгружала из рюкзака продукты. Её красная майка и спортивные штаны в обтяжку вымокли на спине и ниже резинки.

— Привет, я тебя полчаса зову! — проворчала она. — Искупаться уже хочется!

Мы поцеловались. Ира протянула мне распечатанный конверт с казенным штемпелем. Я изумленно рассмотрел адрес отправителя: «Городское управление внутренних дел». Мокрыми пальцами достал из конверта лист бумаги и, утирая стекавшие с подбородка капли, прочитал вслух:

— Явится в десять утра в двести седьмую комнату. Читала?

— Читала!

Ира вытерла мне лицо полотенцем.

— Когда ты приехала? — спросил я.

— Вчера. Вечером мне её Мишка сосед отдал, — сказала Ира. — Говорит, мент принёс. Или почтальон. Он не помнит.

Я достал сигареты, сел на пень у кострища и еще раз перечитал документ.

В груди шевельнулось недоброе предчувствие.

— Может, Лёнька Козырев со второго опять со своей подрался и тебя вызывают? — спросила Ира — она меньше меня понимала в милицейских делах.

— Тогда бы участковый сам зашёл. Без повестки.

Ира перечитала бумажку и сказала:

— Ты всё равно опоздал. Сегодня надо было.

Я соскучился по Ире. За собой вины не знал и решил: если сыщики не кинулись разыскивать меня на Лебяжьем, значит, страшного ничего не стряслось — подождут.

Мы отдыхали еще неделю. Иногда, уставившись в черноту ночи в палатке, я думал, что бы мог означать этот вызов? Даже у абсолютно невиновного человека малейшее соприкосновение с властью вызывает беспокойство.

Наконец мы вернулись в город, мокрые и сердитые от давки в городском автобусе, ибо в то время вызвать такси в лес было невозможно.

Желтое солнце опустилось на макушки дальних берёз, и ветер, вязкий, как горячий сироп, лениво шевелил жухлые от зноя листья деревьев в нашем дворе.

Мы с Ирой доковыляли с вещами к нашему дому. Но не успели войти во двор, как со скамейки у ближнего подъезда навстречу нам поднялся Мишка-сосед мужик лет тридцати. Его небритая физиономия выражала крайнюю степень озабоченности. Мишка потянул меня назад за угол дома и тут же огорошил:

— Толян, к тебе три раза легавые приходили. Сегодня трое на бобике с автоматами, — заговорщицки просипел он.

Мишка был свой парень. Под бутылку мы, случалось, говорили с ним по-соседски «за жизнь». Проведя почти всю юность в КПЗ, как он говорил, «за шебутной характер», Мишка не любил ментов. И теперь мой авторитет в его глазах значительно вырос.

Мишка поскреб пухлый живот под веревкой выцветших тренников, пыхнул бычком и прищурился: мол, как новостишка? Я сбросил вдруг отяжелевший рюкзак.

К нам подошла жена Мишки, тестисто слепленная баба. Халат едва сдерживал её шарообразную грудь, живот и мясистые ягодицы. Супруги были похожи, как брат и сестра: мордастые, кучерявогривые, добродушные и нахальные.

— Я сказал им, что ты всю неделю дома торчал, а потом к Иркиным родакам укатил. До понедельника. Так что до понедельника дыши спокойно и благодари дядю Мишу, — самодовольно добавил сосед.

Попыхивая «беломором» и шаркая шлепанцами, к нам присоединился Лёнька Козырев, мужик лет сорока. Лёнька кивнул всем и встал рядом, засунув руки в карманы мятых брюк. По случаю грядущих выходных сосед был небрит и нетрезв. Во дворе меня считали спокойным парнем, уважали за тягу к знаниям, но больше в память о бабушке: у неё в разные годы учились почти все обитатели нашей улицы. Трое деликатно и сочувственно помалкивали, но за их сочувствием слышалось: чего ж ты натворил то?

Я чертыхнулся, подхватил рюкзак и пошёл к подъезду мимо расступившихся соседей. Ира уныло плелась следом.

8

В понедельник в десять утра, не дожидаясь, пока за мной пришлют транспорт с сопровождающими, я стоял у ступеней серокаменного здания с гербом над высокой аркой. Дежурный сержант долго искал кого-то по телефону, наконец, заявил, что следователь придёт в одиннадцать и велел ждать.

Я мысленно перевёл дух. Решил, что дело не такое уж важное и, вероятно, касается каких-нибудь формальностей по наследству (не хотелось вспоминать о приезжавшей патрульной машине). Иных соображений у нас с Ирой за выходные так и не нашлось. Не зная, что это за формальности, я, тем не менее, задавался вопросом, почему делом занимается городское управление внутренних дел, а не нотариус или не знаю кто?

Лишь около двенадцати часов мне выписали пропуск. Возле двери в двести седьмую комнату на втором этаже на жестких скрипучих стульях ожидали три посетителя. Они посмотрели на меня подозрительно, как в поликлинике смотрят на новенького, с тайным опасением, чтобы тот не пролез без очереди.

По отечественным теледетективам я иначе представлял себе подобные заведения. Здесь же не было ни решеток, ни заключенных с заложенными назад руками и охраной. Длинный коридор. Снуют люди с папками и портфелями. Одни в милицейской форме, другие цивильно. Будничная атмосфера учреждения убаюкала мою тревогу.

Наконец меня пригласили.

В тесном кабинете с распахнутым настежь окном, — отчего было еще жарче, — по углам за канцелярскими столами двое что-то сосредоточенно записывали. Третий, лет сорока, долговязый и жилистый, с серовато-землистым лицом и выпирающим кадыком, словно он проглотил карандаш, махнул мне на стол, втиснутый между стеной и стальным сейфом. Посетители по соседству, женщина средних лет и старичок в белой панаме, опасливо покосились на меня, как на матерого бандюгу.

Долговязый назвался следователем Самохваловым. Он простужено шмыгал носом, то и дело поправлял закатанные рукава рубашки и торопливо записывал мои формальные ответы: имя, возраст, место жительства. На его лице застыло такое кислое выражение, что мне стало неловко от того, что я отнимаю его время.

Наконец следователь переплел пальцы и взглянул на меня.

— Вы знаете Веру Анатольевну Кобелеву? — спросил он, внимательно наблюдая за мной. Я не сразу сообразил, о ком речь, но у меня почему-то повлажнели ладони.

— Да. Знаю. Это дочь второй жены моего отца? А что случилось?

— Когда вы видели её последний раз?

— Недели три назад.

— Точнее.

Я мысленно посчитал и ответил, как мог точнее:

— Где-то числа двенадцатого июня.

— Где и при каких обстоятельствах?

Я рассказал. Следователь не спешил записывать. Похоже, он без меня знал ответы, и его вопросы начали меня раздражать. Но я решил, что он сам мне всё объяснит.

— Вы обсуждали с Кобелевой вопрос наследства вашего отца?

— А что там обсуждать? Все принадлежит Вере.

Значит, разговор всё-таки пойдёт о юридических формальностях, обрадовался я. Но осведомленность Самохвалова удивила меня.

— Хорошо, — проговорил следователь и поежился: его знобило. — У вас было с Кобелей какое-нибудь устное соглашение по разделу имущества?

Я пожал плечами.

— Вера взялась сама всё уладить.

— Какая часть имущества оставалась вам?

— Я же сказал…

— Подумайте хорошенько, — перебил следователь.

Я подумал о деньгах, полученных от Веры, но не знал, стоит ли называть сумму.

— Вера заплатила мне мою половину от стоимости обстановки квартиры.

— Вы получили деньги?

— Да. И написал расписку.

— Вы считаете эту сумму достаточной? Ведь ваш отец был публичный человек.

— Более чем! Если учесть, что к имуществу я не имею никакого отношения.

— Между вами не было разногласий по разделу наследства? Вы не ссорились?

— Нет. Я же вам сказал. Мы чужие люди и нам нечего делить.

— Понятно, — следователь кивнул. — Какого числа вы уехали из Москвы?

Я сообщил и добавил, что ехал без билета, заплатив проводнику.

Самохвалов снова кивнул.

— Где вы были двадцать второго июня?

— Да где я только не был! А в чем дело то?

— Я объясню. Сначала ответьте на вопрос.

— Отдыхал на Лебяжьем.

— Один?

— С девушкой.

— Её имя?

Я назвал.

— Она сможет подтвердить ваши слова? Именно что двадцать второго июня вы были вместе на Лебяжьем озере.

— Да.

Тут холодок пробежал по моему телу. Я до сих пор не понимал, к чему клонит этот человек, но вспомнил, что две недели был на озере один. Даже если бы мы заранее договорились с Ирой, что были неразлучны (а зачем нам лгать?), по корешкам авиабилетов можно было легко установить, что она летала к родителям.

— Погодите, — остановил я Самохвалова: он начал записывать мои показания. — Совсем забыл! Первые две недели я был один. Ира приехала позже.

Следователь выпрямился на стуле и задумчиво покусал нижнюю губу.

— Хо-ро-шо, — по слогам протянул он. — Подскажите, в какие числа вы били один?

Я мысленно подсчитал.

— С шестнадцатого по двадцать девятое.

Напротив нас на подоконник присел коллега Самохвалова, широкоплечий, с мускулистой шеей. Он закурил, с интересом слушая наш разговор. Я не заметил, когда ушли женщина и старичок.

— В эти дни вы не уезжали с озера? — продолжил следователь.

— Нет. Я был там постоянно.

— Кто может подтвердить ваши слова?

— Зачем их подтверждать?

Двое бесстрастно смотрели на меня. Третий продолжал строчить на бумаге в углу.

— Из Москвы на ваше имя поступил запрос, — проговорил Самохвалов. — Двадцать четвёртого июня от гражданина Кобелева, — следователь сверился с записями в бумагах, — Евгения Валерьяновича поступило заявление в городское управление внутренних дел города Петербурга на розыск его жены Веры Анатольевны Кобелевой. Вернувшись из заграничной командировки, он не застал жену дома. Кобелева должна была прилететь вечером двадцать второго июня. Двумя днями раньше, то есть двадцатого июня, Кобелев разговаривал с женой по телефону. Последний раз её видели соседи по даче Орловского Владимира Дмитриевича, вашего отца, двадцать первого июня вечером. По указанным Кобелевым адресам друзей и знакомых Кобелева не появлялась. В Петербурге её тоже не видели.

Во рту у меня пересохло. Ладони покрылись липким потом. За окном шумела улица, но мне показалось, что шумит у меня в ушах.

— Кобелев утверждает, что вы имеете отношение к исчезновению его жены.

Очевидно, моё лицо отразило неподдельный страх.

Самохвалов выбрался из-за стола и отошёл в глубину комнаты.

— А почему этот Кобелев думает, что я имею отношение к исчезновению его жены? — сорвавшимся от волнения голосом спросил я.

Следователь вернулся к столу.

— Кроме вас, у отца еще были дети или родственники? — спросил он.

— Не знаю. Мне говорили, что нет. Прямых, кажется, нет.

— Что именно оставил ваш отец?

Я назвал.

— Ничё себе! Тогда у Кобелева есть причины подозревать вас! — сказал следователь.

Моё сердце учащенно забилось.

— Ерунда какая-то, — пролепетал я. — Это же не может служить серьезным основанием, чтобы… — я сглотнул, сам не понимая, что хотел сказать.

Двое ждали завершения фразы.

— М-м-да! — Самохвалов подумал и заговорил снова: — Через несколько дней, после вашего отъезда из Москвы, Орловский, Кобелева получила от вас письмо, в котором вы заявляете о своих притязаниях на наследство вашего отца. Письмо отпечатано на машинке и отправлено из нашего отделения связи. Вслед за тем Кобелева подала иск в суд на свои права по наследству.

Я разинул рот от удивления.

— Какое письмо? — наконец спросил я.

— После исчезновения Кобелевой в квартире вашего отца при осмотре была найдена копия искового заявления в суд от вашего имени на раздел имущества.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил я, совершенно сбитый с толку.