Бесплатный фрагмент - Секунда до полуночи

Пробуждение в тени

Герой приходит в себя на мокрой брусчатке тесного переулка, ощущая гулкое биение собственного сердца вместо городского шума; пытается встать и понять, кто он, но внутри — пустота.

Холод впивается в спину, будто камни под ним только что вынули из морозильника. Он распахивает глаза — темень, простроченная редкими вспышками неонового розового света. В этих вспышках выныривает узкий проём переулка: кирпичи, блестящие от влаги, мусорный бак, который дымит паром, словно выдох.

Сначала слышит себя: тум-тум, тум-тум — сердце стучит так громко, что заглушает всё. Потом доходит запах сырости, металла и чего-то едва сладкого, как недопитый лимонад.

Он пытается пошевелить пальцами — ладонь скользит по камню, соскальзывает в лужу. Лёд трещит в костяшках. Не помнит, как оказался здесь; не помнит даже собственного имени. Пустота настолько тотальная, что кажется, будто память выпотрошили вместе с дыханием.

Молоточки боли стучат в висках, подгоняя: вставай. Он цепляется за стену, кирпич крошится под ногтями. Поднимается на колени. Туман скапливается на уровне груди, тяжёлый, как мокрое одеяло.

Свет неона моргает — бз-зт — и переулок будто дёргается вперёд, на сантиметр ближе. Ритм сердца сбивается, переулок замирает. Он выдыхает облачко пара и слышит собственный голос впервые: хрип, словно чужой.

— Эй… — звук тонет в тумане.

Ответа нет. Только отдалённое эхо его биения, возвращающееся со всех сторон, будто стены умеют пульсировать вместе с ним.

Он делает первую попытку подняться на ноги — подошвы скользят по мокрой брусчатке, но тело повинуется. Колени дрожат, сердце ускоряется. Каждый удар раздаётся эхом в груди — тум-тум, тум-тум — а потом, кажется, второй звук появляется где-то сбоку, как ответный стук.

Внезапный порыв ветра рябит воздухом — и соседняя стена дрожит, чуть выгибаясь внутрь, словно тонкий картон. Из трещины вырывается облачко искр, осыпая его плечи электрической пылью.

Он оборачивается, — из дальней тьмы переулка на миг кажется, что кто-то смотрит. Но вспышка неона гаснет, и тень растворяется.

Сухая кашель вырывается из груди. Он вытирает ладонью рот — на пальцах тёмная влага, не кровь, а нечто густое, пахнущее железом.

Стоя посреди узкого коридора кирпичей, он проверяет карманы: пусто. Ни ключей, ни бумажника. Лишь собственный пульс и сырой воздух.

Вдалеке, у выхода переулка, тускло мерцает табло старого ресторана — буквы «EAT» мигают «EA EA EA», будто пропуская сердце буквой-систолой. Каждое мигание толкает стены ближе, как если бы сам переулок дышал.

Он делает первый осторожный шаг вперёд. Камень под ногой щёлкает. Сердце отзывается рывком, и на секунду кажется, что звук тум-тум исходит не из груди, а из самой земли.

Шаг. Второй. Он вытягивает руку, касается кирпичной стены. Тепло человеческой ладони переходит в камень, и тот дрожит, словно живая плоть.

Глухой, едва заметный скрип — то ли открываются дальние дверцы мусорных баков, то ли сам воздух расползается по швам.

Он замирает, прислушивается. Пульс. Тишина. Пульс. Тишина. И где-то между ударами сердца переулок будто шепчет ему, но слов не разобрать.

Палящее покалывание охватывает плечи — едва уловимый страх или электрический заряд? Он делает ещё один шаг, и мокрая обувь чавкает в луже.

В ту же секунду вспышка неона высвечивает узкую тень, мелькнувшую совсем близко, — на полсекции до его лица. Тень исчезает, но дрожь остаётся.

Он понимает, что должен двигаться вперёд, иначе переулок сожмётся, стерев его под своим давлением. Вдох — острый, как нож; выдох — пар расползается изо рта серым облаком.

И он идёт, пока каждое биение сердца отбивает ритм нового, непонятного мира.

Шаг — каблук скользит по мокрому камню, и отражение неоновых букв «EA» дрожит в луже, будто испуганная рыбка. Второй шаг — пульс в ушах подвывает, перемешиваясь с едва слышным шуршанием внутри стен. Оно напоминает шелест газет, скомканных и вновь расправляемых.

Он останавливается. Переулок тянется вперёд как длинная резиновая лента: дальний фонарь будто отступил на пару метров. В темноте краска на стенах играет тени; приглядевшись, он замечает тонкие подёргивания кирпичей — каждый кирпич втягивается на миллиметр, затем выталкивается обратно, словно переулок тихо дышит сквозь щели раствора.

Рядом с ним мусорный бак издаёт слабый металлический вздох, крышка приоткрывается едва-едва. Оттуда в воздух выскальзывает дымок и исчезает вверх, распускаясь тонкими нитями света. Герой инстинктивно закрывает рукой рот, но запах не гнилой — наоборот, пахнет полированным железом, каким-то ещё тёплым, как кузница сразу после работы.

Сердце снова «тум-тум» — и вместе с ударом неон вспыхивает сильнее, добивая букву «T», чтобы мигнуть полным словом «EAT». Свет бросает яркую полосу через переулок, до самого дальнего проёма. В этой полосе стены будто перестраиваются: справа появляется пожарная лестница, которой секунду назад не было; слева сверкает витрина с пустыми манекенами, у которых вместо голов прозрачные колбы с водой.

Он моргает, и витрина исчезает, лестница растворяется, как будто их стёрли ластиком. Остаётся лишь знакомая кирпичная кладка, но линяет даже она, теряя цвет.

— Что это за место… — тихо, почти беззвучно. Голос тут же поглощает мягкая влажная акустика.

Снова вперёд. Мигающий неон словно задаёт темп: свет — шаг, тьма — шаг. Он замечает, что с каждым вспыхиванием «EAT» переулок делает едва заметный «щёлк» — будто переключается иной кадр плёнки. При включённом свете бак находится левее, при выключении — правее, идущий за ним стеной.

Герой протягивает руку и в момент вспышки кладёт ладонь на кирпич. Гаснет. В темноте ощущение — это уже не кирпич, а гладкая прохладная поверхность, как кафель. Вспышка — снова шершавый кирпич. Грудь наполняется тошнотворным чувством: мир меняется быстрее, чем он успевает моргнуть.

Он отдёргивает пальцы и ускоряет шаг. Под ногами камни стонут, будто жалуются. На уровне щиколоток туман густеет, обхватывая ноги тяжёлыми шёлковыми лентами. Каждый вдох даётся труднее, потому что воздух начинается резиновым привкусом, как будто им уже кто-то дышал.

Сзади раздаётся лёгкий стук, словно мячик отскочил от стены. Он оборачивается — пусто. Сердце уходит в пятки. Мысль «не останавливаться» пульсирует громче боли в висках.

Впереди, метр за метром, стены вдруг отодвигаются, образуя развилку: два узких коридора, оба одинаково тёмные. На сырых кирпичах загораются жидкие, будто написанные фонариком, стрелы: одна указывает налево, вторая — направо. Свет стрел пульсирует в такт сердцу, и герой понимает: переулок предлагает выбор.

Левый проход пахнет прохладной сыростью, как утренний подвал; правый тянет металлическим озоном, который он уже ощущал до этого. Обе стрелы меркнут, вспыхивают снова, словно соревнуясь.

Герой делает пол-шага вперёд, до самой развилки, и зрение на секунду двоится: левый коридор кажется чуть длиннее, правый — чуть светлее. Ноги подкашиваются — нужно выбрать.

Сердце бьёт тум-тум. Стены начинают дрожать, словно переулок не терпит промедления. Он тянется к стреле, что пульсирует на мокрой кладке, — и вдруг обе стрелы стираются, словно кто-то провёл ладонью по ещё влажной краске. В мгновенно наступившей темноте переулок делается гулким, как пустая цистерна.

Из чернильной складки воздуха между стен выскальзывает длинный силуэт, блеснувший стальным отблеском. Плащ существа колышется, будто сшит из ночных волн; вместо лица — гладкое зеркало, по которому бегут ломанные отражения неона.

Тонкий, как вздох, голос:

— Выбор? Лабиринт кормится выбором. Но здесь — ловушка. Не спеши.

Силуэт существует в полушаге от героя и одновременно в десяти метрах — как двойное экспонирование. Ладонь, обтянутая перчаткой цвета угля, поднимается, касается воздуха. Ткань реальности собирается в складку, как мягкая бумага, и тихо шипит, разрываясь: показывается узкая щель, сочащаяся холодным синим сиянием.

Герой слышит собственный хрип:

— Кто ты?

— Пилигрим, — отзывается маска, отражая дрожащий силуэт самого героя, но с размытыми границами. — Я иду впереди тех, кто забывает.

Он хочет спросить «забывает что?», но Пилигрим уже кладёт указательный палец на зеркало-лицо. Тишина становится ощутимой, как вата.

— Слушай сердце. Оно — метроном лжи.

В грудной клетке ударяет гулкий тум-тум — и на каждый удар край расщелины чуть расширяется, обнажая за кирпичом мягко вибрирующий коридор цвета перламутра. Стены переулка реагируют: кирпичи ползут к разлому, просачиваются внутрь, будто тянутся к свежему воздуху.

Пилигрим проводит ладонью вдоль щели, растягивая её до человеческого роста. Фиолетовые искры слетают, шипят в лужах.

— Быстрее. Старый ход схлопнется с ударом третьего пульса.

Герой слышит тум-тум — первый, и в это мгновение за спиной переулок вздымается, как грудь перед криком. Второй удар — тум-тум — и в дальнем конце раскрывается рваная пасть темноты, из которой вырывается рёв влажного металла.

Он бросает взгляд через плечо: стены сминаются, срастаются, стирая сам переулок, будто ластик трёт графит. В этой каше кирпичей рождаются новые глаза-пустоты.

Третий удар приближается.

Пилигрим протягивает герою руку, перчатка холода касается горячих пальцев. Шипя, воздух вокруг смыкается, влажный туман упругими кольцами затягивается к горлу.

— Сделай шаг. Сейчас.

Герой врывается в разлом вместе с проводником. Удар сердца — тум- — и в ту же секунду переулок позади, словно сорвавшийся занавес, рвётся хлопком, выбрасывая осколки неона, которые догоняют их искрами.

Герой падает вперёд, скользя ладонями по стеклянно-скользкой поверхности другой стороны; Пилигрим удерживает равновесие, тянет за собой. Позади разлом захлопывается свистом, будто кто-то резко втянул глубокий вдох.

Перед ними раскрывается новое пространство: глухие, высокие стены из чёрного камня дышат медленным гулом, как меха гигантского органа. В синеватом полумраке висят капли света, дрожащие, не решаясь упасть.

Пилигрим отпускает руку героя, медленно вращается маской-зеркалом, будто сканируя зал.

— Дальше — отходите от стен. Они слушают.

Слова едва произнесены, как самая близкая стена делает волновой рывок, стремясь сомкнуться и сплющить их. Герой вскидывает руки, пятится, чувствуя, как воздух сгущается у спины, превращаясь в жидкое стекло.

Стена рычит каменным хрипом и бросается вперёд.

Пилигрим уже двигается: плащ-рябь вспыхивает, он рвёт воздух вторым резким жестом, выдирая ещё одну узкую фосфоресцирующую щель прямо перед героем. В свете разлома палитра мира дробится — фарфорово-синий изнутри, угольно-чёрный снаружи.

Герой вдавливается пятками в скользкий пол, ощущая, как невидимая тяжесть сжимает грудь; сердце делает оглушительный тум! — и хруснувшая стена уже почти касается его плеч.

— Внутрь, — шипит проводник, зеркальная маска вспыхивает всполохом неона.

Властным рывком Пилигрим втягивает его в рассечённую прорезь. Холодный вакуум засасывает, тянет кожу, будто их втягивает глубина морского разлома. За спиной камень лязгает — прослоенный кирпич смыкается на волосок, оставляя лишь тонкую сверкающую кромку, похожую на линию шва.

Падение. Воздух внутри прохода вязкий, как густое масло: каждый сантиметр движения требует усилия. Вязкий свет бьётся о зрачки, дробится радугой. Герой успевает схватить складку плаща проводника, чтобы не потеряться.

Тяжёлый выдох — и они вываливаются на жёсткий, влажный пол другой камеры: выстывающий, чёрный, как обсидиановая плита. Несколько секунд мир вращается, пока сердце выравнивает ритм.

Новый тоннель узок; над головой тускло мерцают длинные ряды ламп-свечей, будто подвешенных капель. Удары сердца гулко отбиваются эхом и возвращаются странно искажённо, словно где-то рядом бьётся ещё одно сердце — гигантское.

— Сюда потянулось эхо, — шепчет Пилигрим, ладонью ощупывая шершавую стену. — Оно знает, что мы живы.

В этот момент пол под ботинками начиняет дрожь — первый лёгкий толчок, как предварительный вздох зверя перед прыжком. Пыль просыпается с потолка, лампы над ними качаются всё сильнее, отражая в маске проводника дрожащие оранжевые сполохи.

Герой разворачивается к дальней тьме тоннеля — и видит, как сквозь толщу камня прорисовываются выпуклые жилы, будто вены в мраморе. Они вспухают, пульсируют, и вся стенка начинает медленно двигаться внутрь, сокращаясь, готовясь сомкнуться.

Следующий гул — уже не от сердца, а от самой породы вокруг.

Пилигрим резко тянет героя за рукав:

— Бегом, пока камень ещё думает!

Они бросаются вперёд, по скользкой плите, а позади с шипением смыкаются две каменные челюсти.

Пол под ногами отдаёт глухим резонансом; каждая ступень звучит, как удар по кузнечному наковальню. Пилигрим летит чуть впереди, плащ цепляется краем за неровности, разбрасывая капли темноватой влаги. Герой едва успевает переносить вес, пятка срывается, but проводник, не оглядываясь, резко отдёргивает его — железная хватка перчатки буквально возвращает ему равновесие.

Вдоль стен вспыхивают крошечные огни-сверчки, освещая выбитые в камне геометрические знаки: треугольники и стрелы, которые дрожат, будто сделаны из ртутного света. На мгновение герою кажется, что стрелы дублируют хаотичный ритм его собственного сердца: тум — тум, тум — тум, и каждый всполох заставляет пространство подёргиваться, словно плёнку в старом проекторе перехватило.

Коридор делает неожиданный уступ вниз. Пилигрим скатывается по мокрой наклонной поверхности, а герой, ухватившись за край, тоже съезжает, чувствуя, как на подошвах вскипает искрами трение. По бокам мелькают тёмно-лазурные ниши; из них тянутся тонкие нити тумана, пытаясь зацепиться. Один серый шлейф обвивает ногу героя, прохладой проникая под штанину; он встряхивает ногой — туман рвётся, выпуская тихий взвизг, словно уколотая змея.

Фоновые удары — теперь не только в груди. Весь тоннель будто отмеряет новый такт — бум… бум… — медленнее, но глубже, раздаваясь из самой породы. Новые лампы вспыхивают сверху — длинные, трубчатые, переломанные пополам, и искристые стёкла осыпаются, падают мимо, едва не рассекая плечи.

Перед ними просвет: каменный лёд под ногами разогнутся в небольшой карман-платформу, где потолок выше, а воздух тяжелее. Пилигрим тормозит, упираясь каблуками, плащ его кругом распахивается и оседает. Герой, задыхаясь, врезается рядом, ладонью гасит скольжение. Оба замирают.

Туннель позади закрывается толстым каменным заслоном — не таким резким, как раньше, но достаточно, чтобы оставить их вдвоём с дрожащей тьмой впереди. Свет от последних живых ламп дрожит, как пламя свечи на сквозняке.

— Слушай, — проводник жестом велит тишине говорить.

И в этот миг пол под ногами пронзает глубокий гул — стены по обе стороны начинают вибрировать, будто собираясь опрокинуться на беглецов.

Гул нарастает — вибрация сливается с ритмом их сердец. Лампы осыпают искры; камень под подошвами ходит волнами, будто море пытается вспучить тоннель изнутри.

Спереди, в самой тьме, вдруг проступает вертикальная щель — тонкая полоса светло-зелёного фосфора. Она пульсирует, дыша в унисон со стенами, расширяется до размера двери.

Пилигрим хватает героя за плечо, но прежде чем успевает подтолкнуть вперёд, стены слева и справа делают резкий «вдох» и начинают сходиться, грозя сомкнуться у них за спинами.

Воздух вырывается из лёгких; они бросаются к полосе-двери, когда камень уже визжит, сминая пространство.

Гул стен рвёт звук в клочья, словно гигантская пила режет бетон. Фосфоресцирующая щель перед ними вспыхивает болезненным изумрудом, вытягивается, как ртуть, и резко принимает форму архаичной двери: продолговатая, с железной скобой вместо ручки. На поверхности — ни петель, ни замка, только жидкий свет, который стекает вниз вязкими буквами.

Эти буквы, нехотя отделяясь, падают на чёрный пол и, коснувшись, превращаются в чернильные стрелы. Стрелы тянутся по плитам, изгибаясь, указывают прямо к двери и одновременно назад, будто сам путь спорит с собой.

Сзади слышен новый щелчок — две огромные каменные плиты уже сомкнулись там, где ещё миг назад был тоннель. Из шва вытекает тонкая трещина-капилляр; по ней сочится ярко-красная искра и мгновенно гаснет, оставляя запах обожжённой меди.

— Сейчас, — сдавленным басом бросает Пилигрим. Он тянет героя за запястье к скобе, плащ шуршит, собирая капли зелёного света на подол.

Герой хватается за ледяное железо. Под пальцами скоба дышит — внутри неё будто переливаются крошечные механизмы. В такт пробойному «тум… тум…» сердца по металлу пробегает вибрация.

Он дёргает. Дверь сначала не поддаётся — словно держится пустотой. Второй рывок — и из щели вырывается плоский, хриплый вздох, будто выпускают древний запертый воздух.

Пока створка медленно приоткрывается, стены сводят новый спазм: пол вспухает волной, стремясь сбросить их к сомкнувшимся плитам. Герой врастает ногами в плиту, пальцы каменеют на скобе.

Неоновые капли на полу, как почувствовав опасность, дрожат, вздрагивают и начинают ползти вверх по ногам героя — холодные струи, подсвечивающие его шаги синевато-чёрным пульсом. Они вырисовывают силуэт ступней, лодыжек, оставляя за собою тонкие цепочки знаков.

— За порог — и ни шага вбок, — предупреждает Пилигрим, его голос отражается в маске-зеркале тройным эхом.

Удар сердца — тум! — и трещина в сомкнувшихся плитах вдруг вспыхивает алым, словно глаз открывается в шве. Каменные блоки начинают скрежетать, пытаясь раздвинуться назад, будто забыли, что только что закрылись.

Герой толкает дверь шире: из-за створки хлынет влажный, полумрак, пахнущий мокрым железом и пыльцой стекла. За порогом едва видно пол — то ли полированный гранит, то ли зеркало, отражающее крошечные сполохи зелёного фосфора.

— Вместе, — шепчет он, и они, синхронно переступив, оказываются внутри.

Стрелы, оставшиеся снаружи, в тот же миг вспыхивают последний раз и распадаются в прах. Дверь, будто довольная, сама закрывается, не издавая щелчка, — только мягкий хлопок воздуха, словно ставня, захлопнувшая летнюю духоту.

Внутри их встречает тишина, рассчитанная до миллиметра: ни одного отзвука. Лишь сердце героя продолжает стучать — тум-тум, тум-тум, втолкую эту тишину, а стены поглощают каждый удар, как чернильные губки.

Перед ними коридор — абсолютно прямой, без изгибов, но перспектива его непрерывно колеблется: то сужается до игольного ушка, то расширяется до соборного нефа. На полу местами рассыпаны осколки стекла — плоские, как льдинки: в них мерцают отражения тех самых неоновых букв, хотя неона здесь быть не может.

Пилигрим первым осторожно ставит ногу на стеклянный осколок — и тот тонко поёт, будто диафрагма фагота.

— Слышишь? — едва-едва шевелятся его губы под маской. — Этот звук зовёт дальше.

Герой кивает. Ощущение, будто сама реальность натянулась струной — ещё удар, и она лопнет. Он делает шаг вперёд.

…И сзади, за закрытой дверью, вал открывается вновь, рявкнувший каменный зев ударяет воздухом, словно желая вернуть беглецов назад.

Герой оборачивается — дверь больше не светится, она растворяется, расползаясь чёрнильным пятном по стене, словно никогда её и не было.

Сердце ударяет еще раз — тум… — гул сердца расходится по узкому коридору, словно по пустому колоколу.

Герой переводит дыхание и сразу чувствует перемену: воздух здесь прохладнее, чуть сладковатый, с привкусом озона, как после грозы. Под подошвами пружинит ровная поверхность, будто натянутый барабан. Он опускает взгляд — пол почти чёрный, но в нём дрожат тусклые искорки, собираясь в размытые блики.

Пилигрим ступает рядом, и в зеркальном глянце пола вспыхивает искажение: отражение проводника запаздывает на долю секунды, прежде чем повторить движение. Маска-зеркало отражает сумрачный коридор, однако вместо героя в ней мелькают обрывки чужих лиц — ребёнка, старика, женщины в слезах. Лица тают, едва он успевает фокусировать взгляд.

— Не смотри вниз подолгу, — тихо предупреждает проводник, словно ощущая колебания его внимания. — Здесь отражения ищут, за кого уцепиться.

Голос дробится эхо-шепотами, замирающими в потолке.

Они двигаются вперёд. Коридор кажется прямым, но при каждом шаге перспективу словно растягивают, так что дверь впереди то приближает­ся, то уходит. Стены по-прежнему голые, гладкие, в матовом отливе чернёного серебра. Однако едва герой поворачивает голову, ему мерещится, будто из металла выступают слабые выпуклости — как если бы внутри тихо выдавливали полузабытые фигуры. Моргает — и они пропадают.

Тум-тум. Сердце — метроном. С каждым ударом на полу возникают бледные точки светлячных искр, образуя дорожку; они пульсируют в том же ритме, понуждая двигаться. Герой подчиняется невольному сигналу — шаг, вдох, удар сердца; шаг, выдох, глухой отклик где-то глубже, будто второй двигатель запускается.

Наконец впереди оформляется арка. На кромке её — крошечные зеркальные кристаллы, и они дрожат, предвещая новую аномалию. Дверь за аркой — тяжёлая, металлическая, без ручки. Вместо замка — круглая, полупрозрачная вставка, разворачивающаяся тусклым светом, как жабо медузи. Когда герой приближается, вставка подрагивает, реагируя на пульс.

Пилигрим жестом останавливает:

— Контакт — только твой. Аномалия допускает одного.

Слова обрываются эхом, растворяясь в глянце стен. Герой вытягивает руку: ладонь невольно дрожит. Стоит кончикам пальцев коснуться полупрозрачного круга, как тот превращается в эллипс, повторяющий очертания руки. Мысленно он ожидает холод, но материал тёплый, почти живой, пульсирует такт-в-такт сердцу. Тум… тум…

Круг начинает втягиваться, словно засасывая ладонь. Вместо паники приходит странное чувство, будто дверь «сканирует» воспоминание, которого нет: пустота отдаётся болью в висках. Вставка вспыхивает короткой вспышкой, и металл открывается — створки уходят вглубь стен, являя обширный зал, где мерцают стеклянные силуэты.

Первое, что слышит герой, — протяжённое шуршание, похожее на шелест множества страниц, перелистываемых одновременно. Внутри — нескончаемый холл из зеркальных панелей, уходящих далеко за пределы видимости. Временами панели медленно колышутся, как тонкая вода, и отражают не их двоих, а бесчисленное множество чужих фигур, стоящих в безмолвной полутьме.

Пилигрим не двигается, позволив герою сделать первый шаг. Шаг — и тихий звон, словно стекло певуче встречает подошву. В отражениях крошечные огни промелькнули, будто кто-то разжёг спички и погасил их.

Герой замирает на пороге, ловя себя на том, что в этих отражениях всё ещё нет его лица — вместо него там чернильная тень с мерцающим контуром. Зал дышит, панели колышутся.

Он переводит взгляд на проводника — зеркальная маска притихла, отражая дроблённый свет холла: тысячи бусин, тысячи пустых лиц. Маска скользит намёком к тени героя, словно проверяет, пустят ли их внутрь глубже.

Герой втягивает воздух. Шаг — тум… — отголоски рикошетят в бесконечности. Второй шаг — и отражения на панели рядом начинают запаздывать, подёргиваясь с искажением. Что-то в самом воздухе меняет вязкость. Он понимает: с этого мгновения обратной дороги больше нет.

Он делает третий шаг внутрь зеркального холла.

Панели вокруг вибрируют тонким клоном… и замирают.

Тум-тум.

«Коридор зеркал»

Герой и Пилигрим делают первые шаги по бесконечному зеркальному коридору; отражения запаздывают, а стены издают тонкий звон, будто приветствуют чужаков.

Тум-тум. — гул сердца эхом прокатывается по стеклянным плитам, и дрожь, едва заметная, сбегает от подошв вдоль бесконечной дорожки панелей.

Третий шаг ещё не успел завершиться, когда отражения на ближайших стенах «провисают» на мгновение — словно видеокадр, зависший от слабого сигнала. Пятка героя касается гладкой поверхности пола; в зеркальной глубине вслед за движением выворачивается смазанный силуэт, догоняя оригинал с опозданием в полсекунды.

Он вслушивается. Под натянутым молчанием живёт крошечный звук — тончайший писк хрусталя, будто тысячи бокалов тихо постукивают один о другой. Чем глубже они заходят, тем отчётливей слышен это хоровое стеклянное дыхание.

Пилигрим, ступая бок о бок, слегка наклоняет голову. Маска-зеркало отражает окрестность дрожащим мозаи́чным бликом. В отражении герой видит себя только урезанным абрисом — лицо словно выскоблено лезвием: остаются пустые контуры, заполненные мерцающим дымом. Он моргает — изображение догоняет, вылетая в целостный силуэт, но без глаз.

— Коридор приветствует гостя, — шепчет проводник так тихо, что голос тонет в звоне. — Не задерживай взгляд дольше двух вздохов. Он клянётся оставить то, что увидит.

Шаги мерят пространство — шорк, шорк — и каждый звук словно катается по трубе органа. Вдоль стены вырастает полоса света: на глазах сироватое стекло становится жидким, рябь пробегает слева направо. Герой останавливается. В панели, как в колодце, появляется лицо девочки-Лины — но оно здесь чужое, серое, с закрытыми глазами. Губы незнакомого образа еле заметно шевелят слоги:

— Ма-ма…

Герой подаётся ближе, но в тот же миг отражение дёргается, вытягивается, ладонь девочки упирается в стеклянную границу изнутри. Рёбра панели издают приглушённый гонг, и девочка растворяется в капле темноты, будто нарисованная мелом и стёртая влажной тряпкой.

Тум-тум. Сердце напоминает о себе резким толчком. Герой переводит дыхание и делает шаг правее. В другой панели отражается сцена, где его собственная спина несёт огненное сияние; рука, зажатая в кулак, держит искривлённый металлический предмет. Сцена рябит, как плёнка, пропущенная сквозь старый проектор.

Он хочет отвернуться, но зеркало внезапно «подтягивает» картинку вперёд, будто приближает зум: огонь вспыхивает ярче, и в сердце отзывается теплом — тёплым, но неутешительным. Он рвёт взгляд, переводит его на Пилигрима.

Проводник стоит, уткнув пальцы в воздух: словно дирижёр, он задерживает невидимую ноту. Звон стекла плавно меняется — низкие ноты превращаются в высокие, хрустальные. Пилигрим ведёт кистью вправо, и зеркала вокруг откликаются лёгкой рябью, отводя видения вглубь.

— Дальше, — звучит в пустоте маска. — Не останавливай ход. Каждая панель — жадный рот.

Герой снова двигается. Пол под ногами чуть пружинит, будто под ним тонкая водяная плёнка, и каждое прикосновение отдаётся перламутровой вспышкой. На этот раз он старается смотреть не на сами панели, а поверх, будто через тёплый воздух миража. Замечает: вся линия коридора слегка изгибается, словно дуга линзы; прямую видно лишь мгновение, затем она дрожит и снова выворачивается.

Отражения запаздывают всё сильнее. Когда герой поднимает руку, чтобы коснуться стены, его зеркальный двойник тянется секундой позже — нелепо, будто марионетка с рваным шнуром. Пальцы встречают холод стекла, но кожа ощущает мягкий податливый ток. Он отдёргивает руку — в панель проникает рябь, волной разбегается вдаль, словно зеркальная поверхность — водоём.

Стеклянный писк превращается в стройный гам. Звук плетёт спираль в воздухе, обвивает головы, заставляя волосы замирать. Пилигрим, как будто поддавшись музыке, слегка наклоняет голову и шепчет не ему, а самому коридору:

— Тише. Ещё рано. Дайте ему дойти до первых дверей.

Музыка стихает, будто кто-то остановил шарманку. Коридор принимает каиную тишину. На сердцебиении — тум-тум — панели только покачиваются, не показывая новых видений. Герой прячет ладони в карманы, желая удержать пульс внутри, не отдавать его стенам.

Вдалеке начинает проступать форма: тёмно-фиолетовый сегмент в бесконечном серебре. Он различает контур дверного проёма. Путь к нему — ровная, зеркальная лента, но едва заметная дрожь перед глазами подсказывает: расстояние обманывает, как вода в пустыне.

Он и Пилигрим движутся синхронно, шаг за шагом, как два почти одинаковых теневых силуэта на отблеске. И с каждым ударом сердца приближающийся проём становится ярче — в его стеклянной глубине затаилась ртутная рябь, готовая сорваться.

Герой делает ещё шаг. Тум-тум.

Он не знает, что ещё покажут зеркала, но знает точно: нельзя останавливаться.

Шаг — и коридор будто вздрагивает под обувью, будто проглотил воздух слишком жадно. Сначала лёгкий звон, затем вытянутый, словно по стеклу провели влажным пальцем. Звук бежит вдоль панелей — и каждая поверхность расцветает рябью, словно тёмное озеро под порывом ветра.

На глазах холодный гладкий мир становится текучим: серебристая плёнка сползает вниз, образуя тяжёлые капли ртути. Капли мечутся по плоскости, складываются в контуры лиц. Одно лицо — смутно знакомая женщина с приоткрытым ртом, слова размыты бурлящим металлом:

— …не опоздай…

Рядом — мальчик лет двенадцати, полупрозрачный, глаза — две яркие пустоты. У ребёнка дрожит подбородок, но губы не шевелятся; вместо этого в панелях рождается голосок, как дующий ветер меж бутылок:

— Слышишь? Твой пожар идёт за тобой…

Герой стискивает кулаки. Кожа руки в отражении отстаёт на доли секунды — и успевает стать чужой, обугленной. Он моргает, тянется к стене — пальцы погружаются в холодную вязкую массу, как в густой сироп. Бурый отлив под плёнкой пульсирует в такт сердцу, пытаясь утянуть руку глубже.

— Не давай им касаться плоти, — предостерегает Пилигрим. Маска мерцает жидким светом, на мгновение растворяясь; вместо отражения зеркальная поверхность показывает чёрные пустоты, будто провалы кадров.

Герой выдёргивает ладонь — с шорохом, как будто порвал тонкую перчатку. На пальцах тонкий налёт живой ртути, шевелящийся, стремящийся вернуться на стену. Он резко тряхивает кистью; металлические капли срываются, падают на пол, оставляя крошечные кратеры, которые сами собой затягиваются.

В глубине одной панели движение: ртуть вскипает, собирается в новую форму. Сначала очерчиваются плечи и воротник, затем поворачивается голова — и герой узнаёт Пилигрима, но без маски. Лицо выразительное, изрезанное морщинами, глаза пронзительные; оно открывает рот и говорит тем же ровным, чужим голосом:

— Он сожжёт тебя снова, если боишься увидеть.

Проводник не шевелится, но маска его налито стальным светом, будто реагирует: маленькая трещина пробегает по зеркальной глади, заживляя себя тут же.

Герой делает резкий вдох; коридор мгновенно откликается — стены вздыбливаются, как бурное море, поднимая вал ртутных волн. Звон усиливается, становится басовитым. Видения множатся, лица размываются, перетекáют друг в друга.

— Держи дыхание ровно, — Пилигрим едва слышно, но слова прорываются сквозь ревущую какофонию. — Коридор пьёт страх. Преврати его в камень.

Герой закрывает глаза на одно мгновение, отсчитывает удары сердца: тум… тум… — и, открыв их снова, видит, что ртутный хаос отступает, сгущается локально, словно стянутый невидимыми нитями.

Теперь среди панелей один зеркальный лист остаётся спокойным, без ряби. На нём — неподвижная сцена: кафе, столики, оранжевые лампы под потолком. Посередине кадра — чашка с дымящимся кофе, по блюдцу расползается кольцо коричневого пролитого напитка. В отражении человек в куртке чиркает зажигалкой, пламя делает рывок.

Герой чувствует, как по груди расползается жар, будто воспоминание пытается прожечь сквозь кожу. Он делает шаг ближе. Рядом Пилигрим приподнимает руку, но не останавливает.

— Твой шаг — твоя плата.

Панель заливает янтарный свет, как от настоящего огня. Воздух пахнет свежемолотым кофе и обугленным деревом. Гул ртути вокруг снимается до шёпота, будто коридор затаил дыхание вместе с героем.

Он близко. Его отражение снова запаздывает — на этом разрыв времени становится ощутимо длиннее: целых три удара сердца. Отражённый герой уже протягивает руку к панели, хотя реальный стоит ещё полшага в стороне.

Пространство вбирает тишину. Поверхность зеркала еле дрожит, но пока остаётся твёрдой. Под пальцами, ещё не коснувшимися стекла, греет жар, словно от пылающего костра.

Отражение накрывает чашку ладонью. Внутри камеры вспыхивает свет, рывком бросая пламя на стекло.

Герой вытягивает руку до конца…

Тум-тум.

…и кончики пальцев касаются чуть тёплой поверхности.

В тот же миг зеркало распадается на сто тончайших лепестков света. Вместо твёрдого стекла — дрожащий ртутный занавес, который втягивает ладонь, как вязкая вода. Герой судорожно пытается выдернуть руку, но коридор подыгрывает: тянущий скрежет будто засасывает его локоть ещё глубже.

Вспышка. На месте отражения героя проявляется фигура в чёрной куртке, лицо закопчено, но глаза отчётливо его собственные — и они горят желтоватым пламенем, как фитни паяльной лампы. Куртка расстёгнута; изнутри, словно из прорех, вырывается багряный свет пожара.

— Это был ты, — шипит ртутное лицо. Голос звучит сразу из-за стекла и изнутри головы, как если бы память заговорила языком ожога.

Секунды смазаны. Герой ощущает, как стены с двух сторон выдаются «пузырями»; они нажимают, пытаясь сблизить его с фантомом. Пилигрим бросается вперёд, но замирает: зеркальная маска на нём исчезает, словно её никогда не было. Лицо проводника открыто и резкое, глаза — прозрачные, с насыщенными радужками, в которых пляшет тот же пожар.

— Не верь картинкам, — произносит Пилигрим, но голос выходит чужой, словно записанный наоборот. — Они воруют роли.

Ртутный занавес резко выталкивает руку героя назад; металл стеклянным дождём стекает по его пальцам. Но теперь уже не герой отдёргивает ладонь от коридора — коридор протягивает к нему пальцы. Правое плечо будто цепляет невидимый крюк: из зеркальной панели сбоку выныривает ещё одно «я», теперь полностью в пожарном плаще — с окрасом языков пламени, пульсирующем красным. Двойник хватает его за запястье.

Касание обжигает холодом. Вены под кожей мгновенно проступают индиго, кровь шипит. Герой кричит, но звук тут же покрывает стеклянный визг: зеркала хлопают, дёргаются, и лица на них срываются — перемещаются с панели на панель, меняются масками в карнавале страха.

Пилигрим — безмасочный — вскидывает руки. Воздух вокруг его пальцев трещит, как электричество, и тонкая сеть трещин-паутины бежит по ближайшей стене, давая трёкнутым отражениям секунду застыть. Он хватает героя за плечо, шепчет:

— Держись образа настоящего. Назови себя!

Герой борется с захлёстывающей паникой; в ушах только сердце — тум-тум-тум — ускоренное, как чья-то барабанная дробь. Его отражения срывают друг у друга лица, словно маски: одно снимает обугленную кожу; под ней — зеркальный блеск. Другое натягивает маску Пилигрима и кроваво ухмыляется.

Он собирает остаток воли, рычит хриплым шёпотом:

— Я… не отражение.

Слова, едва сорвавшись, звучат раскатисто, так будто их подхватывает звуковой резонатор. Панели дрожат; несколько зеркальных «лиц» гаснут, будто лампы перегорают.

Пока ртутные двойники сдают позиции, герой захватывает кисть пламенного отражения и — с неожиданной силой — рывком отрывает её от своего запястья. Кожа на месте прикосновения вспыхивает красным, но холод тут же уходит, как оторванный клей.

Отражение потрескивает и дробится, распадаясь крошечными треугольниками на пол, где мгновенно тает. Пол под ними идёт круговой волной, готовясь превратиться в воронку.

Пилигрим вновь прикладывает голую ладонь к воздуху; маска — зеркалом — возвращается на лицо, будто напечатанная вспять. Под ней глухо звучит:

— Направо! Целься в самое яркое пятно — там дверь той реальности, что ещё держится.

Герой вскидывает глаза: вправо, в глубине — одна панель по-прежнему гладкая, не искажённая. На зеркальной глади сверкает брызгами золотистый свет — и в тех брызгах отражается сцена огня, чашка кофе, деревянная стойка бара.

Он понимает: это не ловушка, а искомый узел. Боль в запястье горит, но пальцы послушны. Он рвётся к стене, и мир под ногами начинает вращаться, словно коридор решил стать кольцом. Стены «обгоняют» пол, скругляются, пистолетом закручивая путь.

Герой бросается вперёд — прыжок через узкое пузо воронки…

Тум-тум!

Тела, воздух, звон стекла сливаются в один удар. Он пролетает вращающуюся стену, и пространство резко «выпрямляется» — гладкая панель с золотистым бликом оказывается прямо перед ним. Левое плечо с хрустом бьётся о поверхность; стекло поёт высоким фальцетом, но не ломается.

Сцена по ту сторону ярче: кафе залито сумеречным светом, лампы-шары отражаются масляными каплями. На стойке — чашка, пар струится тонкой спиралью; рядом тлеет папироса в пепельнице; за стеклом тикают крошечные часы-яйцо. Пламя где-то в глубине отражения лижет потолок, прорастая по балкам, как жгучие корни.

— Всё твоё — бери, — доносится приглушённый голос Пилигрима, едва успевшего догнать и прикрыть спину. Глухой удар о пол. Позади коридор продолжает скручиваться, но монстра лиц пока не видно: они, как сорвавшаяся плёнка, размазываются по панелям, пытаясь вновь собрать лица.

Герой упирается ладонями, чувствуя, как стекло под пальцами пульсирует, будто живая мембрана. С каждой секундой панель теплеет, переходя в жар; запах кофе проступает сквозь границу, и — чудится — щекочет нос дым пороховой гари.

Он отступает на полшага, обхватывает осколок зеркала, лежащий у ног, — треугольную пластину, с одного края уже треснувшую. Шершавый срез режет кожу, тонкая струйка крови тут же впитывается в оптическую крошку и исчезает, как жаждущая губка.

— Смотри в цель, — шипит Пилигрим; его плащ затягивает течением ртути с пола, собирая вязкие брызги на подол.

Герой делает резкий выдох, замахивается и со всего плеча крушит. Осколок врезается прямо в золотистое пятно — удар гулкий, будто в бронзовый гонг. Поверхность трескается сетью прожилок; жар и запах кофе хлынули сильнее, словно разбратанная вакуумная банка.

Трещины вспыхивают оранжевыми нитями. Зеркальное стекло вдруг становится песком, проседает внутрь, роняя обваленные куски на блестящий пол. Сквозь образовавшееся отверстие вырывается горячий воздух и длинный язычок пламени. В его сердце — мгновенный отклик, будто внутри вспыхнул тот же огонь.

Из полости зеркала выпархивает обугленная салфетка-квадратик. Края кружатся искрами, но в центре чёткие бурые кольца от чашки: рисунок кофе. Салфетка то падает, то парит, как бесплотная бабочка, и герой, не раздумывая, хватает её. Материал странно тяжёлый, тёплый. Как только пальцы смыкают ткань, пламя за спиной останавливается, звуки коридора режутся тишиной.

Тум… — но пульс теперь изменился: сердце будто нашло пропущенный удар и встало в ровный ритм.

Салфетка осыпается пеплом по краям, но крошится не до конца — в центре остаётся плотный тёмный круг. Герой подносит её к лицу: запах — сладкий, горький, дымный. В висках мгновенно вспыхивает фрагмент образа: его руки потрясённо держат металлическую канистру; пальцы дрожат, слышен треск пламени и чей-то крик «Погаси!». Образ рвётся, оставляя жжение.

Тут же панели позади вздыбливаются, и из ртутной массы начинают снова вылепливаться «лица без лиц» — коридор, почувствовав добычу, шевелится возмущённо, словно лишённое яда змеиное гнездо.

Пилигрим встаёт рядом, выхватывает у воздуха невидимую нить — пространство коротко и тихо разрывается, давая узкий просвет дальше по коридору, где стену уже корёжит ртутное вскипание.

— Беги. Теперь они будут голоднее, — маска отражает бушующие хлестки света, но в её стекле мерцает мгла нового хода.

Герой сжимает обуглённую салфетку, чувствуя, как жар памяти греет ладонь, и рвётся к открывшейся щели. Позади, в разбитом зеркале, пламя разгорается, превращаясь в огромный зев, а лица-паразиты уже сорвались гончими тенями, бросаясь следом…

Тум-тум! — пульс дробит виски, когда первый паразит срывается из панелей. Он не имеет тела — лишь вязкий столб зеркальной ртути, внутри которого снуют десятки полурастворённых лиц. Столб хлещет по полу, расплющивается в широкую волну и по-звериному рявкает, — звук стеклянного разлома.

Герой, сжав обуглённую салфетку, мчится за Пилигримом. Под ногами зеркала уже не жёсткие: они колышутся, как жидкий лёд. Каждый шаг плюёт вверх брызги серебра. Они летят, рассыпаясь искрами, и тут же стягиваются к волне-чудовищу, кормя его массой.

— Держи ритм! — выкрикивает Пилигрим. Голос тонет в звоне, но герой ловит общий темп: тум-тум — шаг-шаг — вдох-выдох.

Справа панель срывается из стены целиком, выгибается куполом и грозит рухнуть сверху. Пилигрим, не останавливаясь, вонзает раскрытую ладонь в воздух — пространство под его рукой трещит глухим хрустом и смещается, словно дверь-гармошка. Купол стекла проламывается внутрь созданного просвета и застревает там, как пробка.

Слева ртутная волна вздымается уже по пояс. Лица в нутре отъедают друг друга, сливаются, формируют гигантскую пасть — зеркальные клыки щёлкают рядом с икрой героя. Он отталкивается и перепрыгивает узкую прореху, где пол успел провалиться. Салфетка в руке вспыхивает жаром, словно чувствует огонь позади.

Впереди коридор на глазах сворачивается спиралью — стены, потолок, пол стягиваются, образуя наклонный кольцевой ход. Выхода не видно: только вращающаяся труба живого стекла.

Герой хватается за плечо Пилигрима:

— Это тупик!

— Нет. Внутри кольца — стык времён. Ближе к оси — тоньше ткань.

Они спрыгивают на стену-крутизну. Теперь бежат по наклонному зеркальному кругу, словно по внутренней стороне огромного барабана. Сзади ртутное чудовище подминает под себя остатки лиц — становится шаром, катящимся быстрее, чем их шаги. Его поверхность мерцает вулканическим серебром.

Удар сердца — тум! — и на мерцающей оси впереди вспыхивает едва заметная трещина-луч: тонкая полоска янтаря, как солнечный зайчик в чернильной воде.

Пилигрим бросает взгляд на героя:

— Твоя искра — ключ. Жги!

Он понимает. Жар салфетки горит ладонь, как тлеющий фитиль. Герой срывает её на лету, подносит к губам, резкий вдох — запах кофе — и одним резким движением швыряет пылающий клочок в линию трещины. Салфетка вспыхивает, превращаясь в огненный нож, врезается в стекло.

Взрыв цвета: янтарь раскаляется, вокруг трещины зеркало бурлит, отступает лавиной. Открывается сквозная расщелина — за ней клубится мягкая, пульсирующая тьма, посверкивают латунные шестерни.

Пилигрим толкает героя:

— Прыгнуть пока живо!

Они отталкиваются одновременно. В тот момент, когда ноги покидают кольцевую стену, ртутный шар позади смыкает пасть, с глухим стоном врезается в свернувшийся коридор — и стекло схлопывается, захлопывая чудовище собственным телом.

Падение коротко, будто их втягивает в водоворот. Воздух сменяет горячий пар металла и машинного масла.

Герой плюхается на холодную решётку. Над головой — неисчислимые шестерни, колёса, маятники. Свет лунных ламп окрашивает латунь зелёной патиной. Где-то невдалеке цокает гигантский анкерный механизм.

Он кашляет. Пилигрим рядом уже встаёт, поправляя плащ. Их бросило в круглое помещение, стены которого состоят из часов разных эпох. Посреди пола — опрокинутый рабочий стол, на нём россыпь винтов и пружин.

Из-за громоздкого маятника появляется женщина в тёмном фартуке, с лупой-моноклем, в руке — отвёртка-скальпель. Голос ровный, чуть охрипший от масла:

— Я не ждала гостей, особенно из зеркал.

Герой, тяжело дыша, поднимает взгляд:

— …Вы… Мария Волкова?

Она кивает, а на дальней стене огромные часы начинают идти вспять: стрелки медленно, но неумолимо ползут к двенадцати.

Тум-тум. — вновь ровный, уверенный ритм. Первое звено памяти на месте.

Часы, что идут вспять

Герой и Пилигрим осматривают мастерскую: стены из часов, огромный обратный маятник, запах машинного масла. Мария насторожённо берёт их «на приём».

«Первое звено памяти на месте».

Герой ещё стискивает горячее воспламенённое чувство в груди, когда тиканье вокруг внезапно обретает гулкую глубину: каждая шестерёнка будто настраивается на его пульс. Запах кофейной гари сменяется терпким ароматом старого масла и металлической пыли.

Зал овальный, стены оплетают тысячи часов — карманных, настенных, башенных. Их циферблаты подсвечены янтарными лампами, но стрелки у всех без исключения ползут вперёд-назад, кувыркаясь то вправо, то влево, словно не могут решить, какое сейчас мгновение. Над центром висит массивный маятник-язык: латунная глыба качается плавно, но её движение противоречит гравитации — вверх-вниз-вверх, с каждым взмахом будто «выуживая» секунды из воздуха.

Мария Волкова шагает к ним, мягко перекатывая каблуки по решётчатому полу. Фартук в пятнах меди, волосы убраны под тёмный платок, на глазу круглый лупа-монокль, подсвечивающая зрачок зелёным свечением. Она задерживает взгляд на герое:

— Сердце стучит правильную ноту. Значит, вы живы… пока. — Голос её шершавый, как наждачная бумага, но тёплый.

Пилигрим отступает в пол-тени, плащ поглощает лишний свет. Маска вновь отражает бесконечные циферблаты, складывая их в один гигантский калейдоскоп.

Мария подносит к уху миниатюрный хронометр-ракушку, щёлкает ребром ногтя: тончайший «динь» срывается и вспыхивает световой точкой между героем и проводником. Точка оседает на грудь героя, превращаясь в парящий перед ним голографический циферблат без стекла. Секундная стрелка на нём движется назад — тих-тих-тих — как запущенная плёнка в реверсе.

— У тебя изъяли ровно пятьдесят восемь секунд, — констатирует она, щёлкнув отвёрткой-скальпелем. — Без этой «минуты» твоя хронология протекает. Видишь вон ту россыпь искр? — она указывает на едва заметные звёздочки, вылетающие из-под подошв героя при малейшем движении. — Это выпавшие мгновения.

Герой прослеживает взглядом крошечные огни, тающие в воздухе, как пепел фейерверка.

Мария, почти ласково: — Пока дырка мала, течь не смертельна. Но часовой зал знает, когда запломбировать щель. Сместится маятник — и тебя сложит, как испорченный будильник.

Она проворно проходит к рабочему столу, откуда выуживает механизм-оррери размером с ананас: концентрические шестерни, крошечные планеты из латуни, и каждая вращается не туда, куда хочется глазам. В самых глубинах модели замигает слабый голубой огонёк — будто сердце механизма.

— Уж прости: хирургия минут… немного болезненна, — произносит Мария и поднимает глаза, наконец встречая его взгляд. В зрачке монокля отражается обуглённое кольцо салфетки, которую он всё ещё судорожно держит.

Латунные стрелки гигантских часов над их головами делают резкий щелчок — обе одновременно указывают ровно на двенадцать, но противоположными концами. Зал вздрагивает, словно вагон при сцепке.

Пилигрим, не размыкая губ, шепчет как эхо между зубцов передач:

— Ось сбросила вес. Твоё время здесь выводят наружу.

Маятник над ними изменяет траекторию: теперь он качается вокруг собственной оси, как маятник Фуко, вычерчивая в воздухе спираль. Каждый взмах рождает тонкий гудящий аккорд, и стрелки всех часов синхронно склоняются назад, словно кланяются незримому дирижёру.