Бесплатный фрагмент - Секс после детей

Кристин Эванс
Секс после детей

Глава 1: Тишина после бури

Воздух в спальне был теплым и сладким, пропахшим детской присыпкой и молоком. В его густой, уютной тяжести плавали солнечные пылинки, танцующие в луче света, пробивавшемся сквозь щель в шторах. Они кружились, словно крошечные феи, освещая край колыбели, где спала София.

Анна стояла на пороге, прислонившись к косяку, и смотрела на дочь. В эти мгновения мир сужался до размеров этой комнаты, до ровного, безмятежного дыхания младенца, и в груди распускался такой огромный, такой всепоглощающий цветок любви, что ей казалось — вот оно, настоящее, единственно возможное счастье. Совершенное и хрупкое, как яйцо райской птицы.

Шесть недель. Всего шесть недель назад ее жизнь раскололась на «до» и «после», и в трещину хлынул новый, ослепительный свет. Свет по имени София.

— Уснула? — Тихий, заботливый голос Алекса прозвучал прямо у ее уха. Он подошел неслышно, обнял ее за талию и притянул к себе, положив подбородок на макушку. Его дыхание щекотало волосы, а знакомый, родной запах — легкий парфюм, смешанный с чистотой хлопковой рубашки — вызвал волну ностальгической нежности. Таким — сильным, надежным, ее — он был всегда.

— Уснула, — прошептала Анна, боясь спугнуть тишину. Она прикрыла глаза, растворяясь в этом мгновении: его объятия, их спящая дочь, солнечный свет. Идиллия. Картинка из глянцевого журнала о материнстве. «Счастливая молодая семья».

Они простояли так несколько минут, слившись воедино, слушая, как тикают ходики на каминной полке — подарок ее матери, старомодный и уютный. Алекс поцеловал ее в висок, его губы были теплыми и мягкими.

— Она прекрасна, — сказал он, и в его голосе звучало благоговение. — Совершенно прекрасна. И ты тоже.

Его рука скользнула с ее талии чуть ниже, ладонь легла на живот, все еще мягкий и незнакомый ей после родов. Прикосновение было нежным, любящим, но Анна невольно напряглась. Ее тело, еще не оправившееся от колоссального труда и перестройки, отозвалось не трепетом, а смутной, едва уловимой тревогой. Оно словно говорило: «Я еще не мое. Я принадлежу ей. Мне нужен покой».

— Спасибо, — тихо ответила она, накрыв его руку своей, пытаясь замаскировать свою реакцию под ответную ласку.

Алекс, казалось, ничего не заметил. Он еще раз посмотрел на спящую дочь и мягко развернул Анну к себе.

— Пошли в гостиную? Я налил тебе чаю. Ромашковый, ты говорила, он помогает.

Она кивнула, позволив ему вести себя за руку, как слепую. В гостиной царил уютный хаос нового материнства: на диване лежала сложенная стопка свежих пеленок, на журнальном столике стояла ее огромная кружка с подтекающим дном, рядом валялась погремушка в виде жирафа. Алекс усадил ее на диван, укрыл пледом, словно она была хрупкой фарфоровой куклой, и вручил чашку. Пар щекотал нос, пах ромашкой и медом.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, усаживаясь рядом и внимательно глядя на нее. Его глаза, такие ясные и любимые, выражали лишь заботу.

— Устала, — честно призналась Анна, делая глоток горячего чая. — Она сегодня плохо спала. Капризничала.

— Я знаю. Я слышал. Ты — героиня. Самая лучшая на свете мама.

Он говорил правильные слова, те самые, которые она, казалось, должна была хотеть услышать. «Лучшая мама». Но почему-то именно эта фраза отозвалась в ней странной пустотой. Она была Аней. Просто Аней. Женой Алекса. А теперь — мамой Софии. Но где же та Анна, что заливисто смеялась, гоняла с ним на мотоцикле за город и могла заснуть в его объятиях после страстной, долгой ночи? Та женщина, чье тело было инструментом наслаждения, а не молочной фермой и укачивающим аппаратом?

Она отогнала эти мысли, чувствуя себя неблагодарной и чуть ли не предательницей. Конечно, она счастлива. Это просто усталость. Гормоны. Все так бывает.

— Спасибо, — снова сказала она, уже машинально. — А как у тебя на работе? Тот проект, с кинетическими скульптурами для парка, как продвигается?

Она видела, как в его глазах вспыхнул привычный азарт. Он любил свою работу архитектора, мог говорить о ней часами. И Анна раньше любила слушать, задавать вопросы, вдохновляться его идеями. Сейчас же она ловила себя на том, что следит только за интонацией его голоса, за движением губ, но сами слова доносились до нее как сквозь вату. Ее мозг был слишком занят составлением бесконечного списка дел: стерилизовать бутылочки, проверить подгузники, не забыть записаться к педиатру…

— …и муниципальный совет, представь, снова тянет с утверждением! — закончил он, вздохнув. Потом улыбнулся. — Но это не важно. Сейчас важно только ты и она.

Он обнял ее, притянул к себе. Анна прижалась щекой к его груди, слушая ровный, сильный стук его сердца. Так она засыпала раньше, под этот стук. Теперь это был ее самый надежный и любимый звук на свете.

Но сегодня что-то было не так.

Его рука лежала на ее плече, большой палец нежно поглаживал кожу у ключицы. Движение было ласковым, привычным. Но вместо ответного тепла Анна чувствовала нарастающую тяжесть. Неловкость. Его прикосновение, всегда бывшее для нее и долгожданным, и утешительным, и возбуждающим, сейчас требовало от нее чего-то. Какого-то ответа. Энергии, которой у нее не было. Эмоции, которую она не могла извлечь из опустошенных закромов своей души.

Она застыла, стараясь дышать ровно, притворяясь расслабленной. Внутри же все сжималось в комок предчувствия.

Алекс наклонился и поцеловал ее в шею, чуть ниже мочки уха. Его поцелуй был теплым, влажным, полным нежности и намека на что-то большее. В нем была память о тысяче других таких поцелуев, которые заканчивались смехом, спутанными простынями и блаженной усталостью.

Тело Анны ответило ей мгновенно и недвусмысленно. Не трепетом, не волной желания. Холодной, липкой волной паники. Внутри все сжалось, скукожилось, пытаясь стать меньше, незаметнее. Мысли понеслись вскачь: «Нет. Только не сейчас. Я не могу. Я устала. У меня все болит. Он ждет. Он хочет. А я… я не хочу. Не хочу ничего, кроме как спать. Я не могу ему этого дать. Почему я не могу? Что со мной не так?»

Она не оттолкнула его. Не могла. Это был бы слишком жестокий, слишком прямой отказ. Вместо этого она сделала то, что стало ее автоматической защитой за последние недели. Она притворно, преувеличенно сладко зевнула и прижалась к нему еще сильнее, как бы ища не страсти, а уюта.

— Ой, прости, — прошептала она, притворяясь, что ее глаза сами слипаются. — Я, кажется, отключаюсь. Это ромашка на меня так действует.

Она почувствовала, как его тело на мгновение замерло. Рука на плече перестала двигаться. Он отстранился всего на сантиметр, но это расстояние показалось ей пропастью. Он посмотрел на нее, и в его глазах она прочитала мгновенную вспышку разочарования, тут же тщательно спрятанную под маской понимания.

— Конечно, прости меня, дурака, — сказал он, и его голос прозвучал чуть хриплее обычного. Он погладил ее по волосам, уже по-отечески, по-дружески. — Иди спать, солнышко. Я еще посижу, поработаю немного.

— Ты не против?

— Ни капли. Спи.

Он поцеловал ее в лоб. Длинный, нежный, прощальный поцелуй. Поцелуй, который ставил точку. Не на их любви. На возможности чего-то еще сегодня вечером.

Анна поднялась с дивана, чувствуя себя одновременно виноватой и невероятно облегченной. Она уклонилась от бури, которую сама же и навлекла. Она избежала испытания, к которому была совершенно не готова.

— Спокойной ночи, Алекс.

— Спокойной ночи, Анечка. Я тебя люблю.

— И я тебя.

Она быстро прошла в спальню, к Софии. Девочка посапывала во сне, ее крошечные кулачки были сжаты. Анна села в кресло для кормления рядом с колыбелью, не включая свет, и просто смотрела на нее. Здесь было безопасно. Здесь все было просто и понятно. Люби. Корми. Защищай. Требуй ничего взамен, кроме улыбки.

Через полчаса она услышала, как Алекс осторожно зашел в спальню, прошел в ванную, умылся. Потом лег на свою сторону кровати. Матрас прогнулся под его весом. Он тяжело вздохнул, один раз, и затих.

Анна ждала. Ждала, когда его дыхание станет ровным и глубоким. Только тогда она осмелилась подняться и лечь рядом. Она лежала на спине, глядя в потолок, на котором играли отсветы фонарей с улицы. Между ними лежал целый метр пустого пространства. Раньше они засыпали, переплетаясь ногами и руками. Теперь каждый был на своем островке.

Она повернулась на бок, спиной к нему, и подтянула одеяло к подбородку. В горле стоял комок. Предательские слезы жгли веки. Она сжалась в темноте, пытаясь стать маленькой-маленькой, чтобы это грызущее чувство вины не заметило ее и не съело заживо.

«Он ждал, — стучало в висках. — Он хотел тебя. А ты… ты обманула его. Ты притворилась, что спишь. Ты отвергла его. Ты — плохая жена».

А потом, сквозь усталость и самобичевание, прорвалась другая, страшная и честная мысль, от которой стало еще холоднее:

«Но я же не притворялась. Мое тело… оно действительно его не хочет. Оно ничего не хочет. Оно просто хочет, чтобы его оставили в покое».

И этот простой, физиологичный, невыносимо горький факт повис в сладком молочном воздухе комнаты, где спали ее ребенок и ее муж. Первая трещина. Неглубокая, почти невидимая. Но Анна уже чувствовала, как холодный ветер будущих бурь забирается через нее прямо к сердцу.

Она закрыла глаза и стала ждать утра.

Глава 2: Первая трещина

Недели текли медленно и быстро одновременно, сливаясь в череду бесконечных кормлений, смены подгузников и коротких, тревожных перерывов на сон. Каждый день был похож на предыдущий, отмеряемый не часами, а ритмом жизни их дочери. Анна погрузилась в этот ритм с головой, позволяя ему убаюкивать свою тревогу, стирать границы между «когда-то» и «теперь».

Алекс старался помочь. Он вставал ночью, чтобы принести ей Софию на кормление, мыл бутылочки, гулял с коляской в парке, гордо отвечая на улыбки случайных прохожих. Он был идеальным отцом. Таким, о котором она читала в книгах и которому завидовали ее подруги. И Анна ловила себя на том, что смотрела на него со стороны, с почти что материнской нежностью и гордостью. «Какой он у меня молодец». Но это была гордость матери, а не жены. Жена в ней молчала, затаившись где-то глубоко, под слоем усталости и новых, непривычных ролей.

Однажды вечером выпала редкая возможность. София, накормленная и убаюканная, заснула глубоким, предсказуемым сном, который, по всем законам жанра, должен был продлиться хотя бы пару часов. В квартире воцарилась непривычная тишина. Даже старые ходики на камине, казалось, перестали свое мерное тиканье, чтобы не нарушать хрупкий мир.

Алекс поймал ее взгляд. Он сидел напротив на диване, отложив в сторону планшет с рабочими чертежами.

— Наконец-то, — выдохнул он с улыбкой, в которой была и усталость, и облегчение, и что-то еще. Что-то, отчего у Анны екнуло внутри. — Кажется, у нас появилось немного времени только для нас.

— Да, — согласилась она, стараясь, чтобы в голосе звучала такая же радость. — Целых два часа, если нам повезет.

— Чем займемся? — Его взгляд скользнул по ней, теплый, заинтересованный. Таким взглядом он смотрел на нее раньше, до рождения ребенка, и он сулил обычно что-то очень приятное.

Анна почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Не от предвкушения. От страха.

— Я не знаю. Может, посмотрим кино? Или просто поболтаем?

— Кино — это здорово, — легко согласился он, но не двинулся с места. Он смотрел на нее, и в его глазах плескалось нетерпение, долго сдерживаемое и теперь готовое выплеснуться наружу. — Но сначала я просто хочу посидеть с тобой. Вот так. Без всего.

Он пересел рядом, и диван прогнулся. Его бедро коснулось ее бедра. От этого простого прикосновения по телу Анны пронеслась сухая, холодная гроза. Она замерла, как заяц в свете фар.

Алекс обнял ее за плечи, притянул к себе. Она позволила голове упасть ему на грудь, снова притворяясь, что ищет уюта, а не страсти. Она вдыхала его запах, пытаясь разжечь в себе хоть искру того старого, дикого чувства, что раньше вспыхивало между ними от малейшего дуновения. Но ее тело молчало. Оно было глухо и немо, как камень.

— Я так по тебе скучаю, Анечка, — прошептал он, и его губы коснулись ее виска. — Мне кажется, я уже забыл, как пахнет твоя кожа вот здесь, на шее.

Его пальцы осторожно отодвинули прядь волос, и он прильнул губами к тому месту, что знал так хорошо. Его поцелуй был горячим, влажным, настойчивым. В нем не было ничего грубого, лишь долгое ожидание и тоска. Но Анна вздрогнула, как от удара. Ее нервная система, измотанная недосыпом и постоянной тревогой, среагировала на ласку как на вторжение.

Он почувствовал ее напряжение.

— Что такое? — тихо спросил он, не отпуская ее.

— Ничего. Все хорошо, — она попыталась расслабиться, сделать глубокий вдох, но ее мышцы не слушались.

— Тебе неприятно? — в его голосе прозвучала нотка растерянности, почти обиды.

— Нет! Нет, конечно, нет, — она затараторила, пытаясь заглушить панику. — Просто… я вся в делах, в заботах. Голова кругом. Мне трудно переключиться.

Он отстранился, чтобы посмотреть ей в лицо. Его глаза искали правду в ее глазах.

— Я понимаю. Но давай попробуем. Давай просто забудем обо всем на свете. Хотя бы ненадолго.

Его рука скользнула под ее просторную, немодную домашнюю футболку — ту самую, в которой она чувствовала себя защищенной и невидимой. Его ладонь, теплая и широкая, легла на ее обнаженную спину. Когда-то его прикосновения заставляли ее кожу гореть. Сейчас она ощущала лишь чужую, слишком тяжелую руку. Руку, которая требовала от нее ответа, которого у нее не было.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в губы. Настоящим, долгим, глубоким поцелуем. Поцелуем влюбленного мужа, который хочет свою жену.

И тут в Анне что-то надломилось. Ее тело среагировало раньше сознания. Она резко, почти судорожно, отвела голову в сторону. Его губы коснулись лишь ее щеки.

В комнате повисла гробовая тишина. Даже за окном, казалось, затихли все звуки. Алекс замер. Он не отдернул руку, но она застыла на ее спине, тяжелая и недвижимая. Анна видела, как медленно, словно в замедленной съемке, меняется выражение его лица. Нежность и нетерпение в его глазах угасли, сменившись сначала полным недоумением, а потом — щемящей, обидной ясностью.

Он отнял руку. Медленно, словно боясь спугнуть тишину еще больше.

— Анна? — произнес он тихо, и в этом одном слове была целая вселенная вопросов, боли и непонятого отчаяния.

Она не смотрела на него. Она смотрела куда-то в пространство перед собой, на стену, где висела их старая фотография — они смеющиеся, загорелые, с ветром в волосах, на фоне моря. Та Анна смотрела на нее с вызовом и удивлением: «Что с тобой случилось?»

— Прости, — выдохнула она, и ее голос прозвучал хрипло и чуждо. — Я… я не могу. Прости.

— Ты не можешь? — он повторил за ней, и теперь в его голосе зазвучали нотки чего-то твердого, холодного. Не гнева еще. Скорее, ледяного изумления. — Что значит «не можешь»? Я тебе противен?

Этот вопрос прозвучал как удар хлыста. Прямой, грубый, вырванный из самой глубины его мужского самолюбия.

— Нет! — воскликнула она, наконец поворачиваясь к нему. Она увидела его лицо — помолодевшее от боли, с плотно сжатыми губами и глазами, в которых плескалось настоящее отчаяние. — Алекс, нет, никогда! Как ты можешь такое думать?

— А что мне думать? — его голос сорвался на крик, и он тут же осекся, бросив взгляд на дверь спальни. Он понизил голос до шепота, но от этого его слова стали еще острее, еще ядовитее. — Я пытаюсь прикоснуться к своей жене, а она отшатывается от меня, как от прокаженного! Ты не даешь мне поцеловать себя уже несколько недель! Ты спишь, отвернувшись к стене, и вздрагиваешь, когда я просто кладу на тебя руку! Что я должен думать, Анна? Скажи мне!

Она смотрела на него, и слезы, наконец, хлынули из ее глаз без спроса, безудержно и горько. Они текли по щекам и капали на ее руки, сжатые в кулаки.

— Я не знаю… — рыдала она. — Я не знаю, что со мной! Я просто не могу! Мое тело… оно не мое! Оно не хочет! Оно устало! Оно все время принадлежит ей! Мне кажется, если ты прикоснешься ко мне, я рассыплюсь на тысячу кусочков, потому что внутри у меня одна большая, открытая рана!

Она говорила сбивчиво, почти истерично, выплевывая слова, которые копились неделями и на которые не было ни названия, ни объяснения. Она ждала, что он поймет. Обнимет. Скажет: «Все хорошо, я с тобой, мы вместе это переживем».

Но Алекс сидел, откинувшись на спинку дивана, и смотрел на нее непонимающим, почти чужим взглядом. Ее слова, ее слезы не доходили до него. Они разбивались о его собственную боль, его уязвленное мужское эго, его потребность в простом и понятном физическом подтверждении того, что его все еще любят и хотят.

— Ты говоришь, как будто я насильник, — произнес он наконец, и его голос был плоским, пустым. — Как будто мое прикосновение оскверняет тебя.

— Нет! — закричала она уже почти в голос, и тут же схватилась за рот, боясь разбудить дочь. — Нет, Алекс, это не так… это…

Она не знала, как объяснить. Как описать эту всепоглощающую, физиологическую апатию? Это отсутствие не любви к нему, а желания как такового? Это ощущение, что все ее ресурсы, вся энергия, вся плоть и нервы работают только на одного человека — на их ребенка. И для него, для мужа, уже просто не осталось ничего. Ни капли.

— Я просто устала, — прошептала она, сдаваясь. Это было единственное, что он мог понять. — Я так сильно устала.

Он молча смотрел на нее еще несколько секунд. Потом медленно поднялся с дивана. Он выглядел вдруг постаревшим и очень далеким.

— Ладно, — сказал он без эмоций. — Я понял. Ложись спать, Анна. Ты устала.

Он повернулся и вышел из гостиной. Она слышала, как он зашел на кухню, как открыл холодильник, налил себе воды. Потом его шаги затихли в коридоре.

Анна сидела, сгорбившись, и всхлипывала в подушку, пытаясь заглушить звук собственных рыданий. Она чувствовала себя самой ужасной женщиной на свете. Плохой женой. Эгоисткой. Он предлагал ей любовь, близость, а она отшвырнула его подарок, облив грязью.

Прошло может полчаса. Она успокоилась, ее слезы высохли, оставив после себя лишь тяжесть и пустоту. Она побрела в спальню. София спала. Алекс лежал на своей стороне кровати, отвернувшись к стене. Он не шевелился, но по напряжению его спины она поняла, что он не спит.

Она осторожно легла на свой край, стараясь не коснуться его. Между ними лежала целая вселенная молчания, боли и невысказанных обид. Она лежала на спине и смотрела в потолок, слушая, как бьется ее собственное сердце. Оно стучало неровно, тревожно, словно предупреждая о надвигающейся буре.

Он не сказал ей «спокойной ночи». Впервые за все годы их брака.

Анна повернулась на бок, спиной к его спине, и подтянула колени к животу, принимая позу эмбриона. Она была так одинока в этой тишине, что казалось, еще немного — и она исчезнет, растворится в ней без следа.

Трещина между ними была уже не тонкой ниточкой. Это была настоящая пропасть. И она, Анна, только что сама прорыла ее еще глубже. Она не знала, есть ли у них мост, чтобы через нее перебраться. И есть ли у нее силы, чтобы его построить.

Глава 3: Чужая в зеркале

Тишина после той ночи была самого худшего сорта — густая, тягучая, нездоровая. Она не была мирной; она была заговорщической, полной невысказанных упреков и приглушенных вздохов. Они двигались по квартире как два призрака, отмеривающих свои вечные круги, старательно избегая столкновений. Алекс уходил на работу раньше, возвращался позже. Анна погрузилась в материнство с еще большим, почти исступленным рвением, как в единственную гавань, где ее не ждал суд и не звучали немые вопросы.

Прошла неделя. Однажды утром, уложив Софию на первый дневной сон, Анна побрела в ванную. Воздух там был влажным и парным после недавнего душа Алекса, пахло его гелем — свежим, хвойным, мужским. Она механически взяла свою зубную щетку, и взгляд упал на большое зеркало над раковиной, запотевшее от пара.

Она провела ладонью по холодной, мокрой поверхности, расчищая себе обзор. И замерла.

Из зеркала на нее смотрела незнакомка.

Это была она — тот же разрез глаз, те же губы, тот же овал лица. Но все это было словно смято, перекроено невидимым и не слишком умелым портным. Лицо осунулось, под глазами лежали фиолетовые, почти синюшные тени. Кожа, всегда сиявшая здоровьем, казалась блеклой и полупрозрачной. Волосы, некогда ее гордость — густые, блестящие, пахнущие дорогим шампунем, — были собраны в неопрятный пучок, из которого торчали отдельные пряди. Они выглядели безжизненными, тусклыми.

Но хуже всего было тело. Она не смотрела на себя в полный рост уже несколько недель, инстинктивно избегая зеркал, одеваясь в полумраке спальни. Теперь же, сама того не желая, она увидела все.

Ее плечи были ссутулены под тяжестью невидимого груза. Грудь, увеличенная от кормления, тяжело и некрасиво отвисала. Живот… она медленно провела рукой по его мягкому, дряблому валику, который никак не хотел уходить. Белые, перламутровые растяжки, как шрамы какой-то битвы, расходились лучами от пупка. Они были на бедрах, на груди. Карта новой, чужой территории, которую она не узнавала за своим именем.

Это тело не было плохим. Оно было сильным. Оно выносило и родило человека. Оно сейчас кормило его. Оно было чудом, если думать об этом рационально. Но в тот момент, глядя в глаза незнакомке в зеркале, Анна не чувствовала ни силы, ни чуда. Она чувствовала лишь отчуждение и тихий, непреходящий ужас.

Куда делась та женщина? Та, с упругим, подтянутым телом, которое с удовольствием загорало на пляже, носило обтягивающие платья и с наслаждением откликалось на ласки мужа? Та, что смеялась, подставляя солнцу лицо, не думая о кругах под глазами? Та, чья сексуальность была такой же естественной частью ее, как дыхание?

Она умерла. Ее стерло, растворило в бессонных ночах, в бесконечных кормлениях, в тревогах, в молоке и детской присыпке. Осталась только эта — усталая, обвисшая, чужая. Женщина, чье тело принадлежало не ей, а функции. Функции материнства.

Она сжала пальцами складку на животе, пытаясь втянуть его, сделать таким, как было. Бесполезно. Кожа, как предатель, тут же возвращалась на место, мягкая и послушная, напоминая о том, что обратного пути нет.

Слезы подступили к горлу, горькие и беспомощные. Она ненавидела себя в этот момент. Ненавидела за эти мысли, за эту неблагодарность, за это отвращение к себе самой. Разве оно не совершило подвиг? Разве оно не подарило ей Софию? Но разум отказывался слушать голос рассудка. Эмоции были сильнее. Сильнее была боль от потери себя.

Она отвернулась от зеркала, не в силах больше видеть это отражение. Ее взгляд упал на полку, где в корзине лежали ее вещи — расчески, заколки, косметика. Косметика… пудра, тушь, помады. Все это казалось теперь артефактами из другой жизни, музейными экспонатами. Зачем они ей? Чтобы красить это изможденное лицо? Чтобы пытаться оживить взгляд, в котором горели только усталость и пустота?

Она потянулась к флакону с тональным кремом, словно пытаясь схватиться за соломинку, за часть прошлого «я». Флакон выскользнул из дрожащих пальцев и упал на кафельный пол. Крышка отлетела, и густая бежевая масса бесформенным пятном расползлась по чистой, блестящей плитке.

Это была последняя капля. Какая-то нелепая, дурацкая мелочь, которая переполнила чашу терпения. Анна не стала ее вытирать. Она просто опустилась на корточки посреди ванной, обхватила колени руками и тихо, безнадежно заплакала. Она плакала о себе. О той Анне, которую потеряла. О своем теле, которое стало общественным достоянием — его могли разглядывать врачи, медсестры, оно кормило ребенка, оно требовало ухода, но не для нее, а для выполнения своих обязанностей. Оно перестало быть источником удовольствия, стало инструментом службы.

Она не знала, сколько просидела так, на холодном кафеле, пока слезы не иссякли сами собой, оставив после лишь опустошение и головную боль. Поднявшись, она избегала смотреть и на пятно на полу, и на свое отражение. Она умылась ледяной водой, надеясь, что это вернет ее к реальности, но реальность была именно такой — разбитой и неудобной.

Выйдя из ванной, она почти машинально начала наводить порядок в спальне, перекладывая с места на место стопки детских вещей, стараясь занять себя хоть чем-то, лишь бы не думать. Она потянулась, чтобы поправить рамку с фотографией на тумбочке с его стороны — их общая свадебная фотография. И задела другую, стоявшую позади.

Рамка упала плашмя на ковер с глухим стуком. Анна вздрогнула и подняла ее.

И замерла, словно пораженная током.

Это была их старая фотография. Сделана наспех, на мыльницу, во время отпуска в Крыму три года назад. На ней не было ни идеальных поз, ни профессионального света. Они стояли на берегу моря, залитые закатным солнцем. Море позади них пылало оранжевым и золотым. Алекс, загорелый, с поблескивающими от смеха глазами, нес ее на руках, она же, вырываясь, заливалась счастливым, беззаботным смехом. Ее волосы, мокрые от морской воды, разлетались по ветру. На ней было только короткое сарафанное платье, прилипшее к телу, и на босых ногах — следы песка. Она была загорелой, стройной, полной безудержной, дикой энергии и жизни. Ее глаза сияли таким счастьем, такой уверенностью в себе и в нем, что сейчас на это было больно смотреть.

Анна медленно провела пальцем по стеклу, по своему смеющемуся лицу. Та девушка с фотографии смотрела на нее с вызовом и беспечностью. Она не знала, что такое растяжки, бессонные ночи и чувство вины. Она не знала, что ее тело, которое она так легко и радостно несла по пляжу, однажды станет для нее источником стыда и отчуждения. Она любила, была любима, и вся была — сплошное желание и возможность.

Что случилось с той девушкой? Куда ушла ее сила? Ее сексуальность? Ее легкая, почти животная радость от собственного тела?

Сравнение было настолько жестоким, что Анна ахнула вслух, словно от физической боли. Она судорожно, почти швырком, поставила рамку на место, развернув ее стеклом к стене. Она не могла больше на это смотреть. Это было как смотреть на фотографию умершего человека.

Она отвернулась и уставилась в окно. На улице был хмурый, серый день. Дождь вот-вот должен был начаться. Тоска, тяжелая и липкая, как смола, заполнила ее всего без остатка. Она подошла к комоду, к его верхнему ящику, где лежало ее нижнее белье. Раньше этот ящик был полон кружев, шелка, ярких цветов — алого, фиолетового, черного. Теперь же она отодвинула в сторону несколько безликих, практичных бюстгальтеров для кормления и нащупала то, что искала.

Глубоко в углу, забытое и смятое, лежало одно из тех самых «ранних» бельевых комплектов — черное, из тончайшего французского кружева, почти невесомое. Она когда-то обожала его. Алекс тоже.

Она достала его и расстелила на комоде. Кружево выглядело хрупким и нелепым на фоне грубой древесины, как артефакт из несуществующей больше цивилизации. Анна медленно, почти ритуально, сняла свой хлопковый халат и домашнее платье. Она стояла перед зеркалом, залитая холодным светом серого дня, и смотрела на свое отражение в одном только этом роскошном, бессмысленном белье.

Картина была удручающей и жалкой. Изнанка глянцевого журнала. Предательское кружево не скрывало, а подчеркивало дряблую кожу живота, обвисшую грудь, растяжки. Оно висело на ней мешком, крича о несоответствии. Это белье было создано для соблазнения, для игры, для тела, которое знает свою цену и умеет им наслаждаться. Не для этого усталого, изможденного тела матери, пахнущего молоком и детским кремом.

Она простояла так несколько минут, чувствуя, как по щекам снова текут слезы — тихие, беззвучные, отчаянные. Она пыталась вызвать в себе хоть каплю былой уверенности, хоть искру того огня, что заставлял ее когда-то краснеть от предвкушения, когда она надевала это для него. Ничего. Только ледяной холод и щемящее чувство стыда.

Она сорвала с себя кружева, словно они жгли ее кожу, и швырнула их обратно в ящик, в самый дальний угол. Затем натянула свой старый, растянутый спортивный костюм — свою униформу, свою броню. Только в ней она сейчас чувствовала себя хоть сколько-то защищенной.

Из спальни донесся кряхтящий звук — София начала просыпаться. Материнский инстинкт сработал мгновенно, заглушив личную драму. Анна вытерла лицо, сделала глубокий вдох и пошла к дочери. Ее лицо приняло привычное, любящее, спокойное выражение.

Но внутри что-то окончательно надломилось. Трещина прошла не только между ней и Алексом. Теперь она прошла через нее саму, разделив ее на две чужие друг другу части — ту, что была раньше, и ту, что есть сейчас. И она не знала, смогут ли они когда-нибудь снова стать единым целым.

Глава 4: Немая сцена

Тишина, установившаяся между ними после вечера в гостиной, была особенным сортом пытки. Она не была пустой; она была густо населена призраками невысказанных слов, взглядов, которые тут же отводились, и вздохов, застревавших в горле. Они научились мастерски избегать друг друга в пределах собственной квартиры, их движения отточены до автоматизма, как у заключенных, давно привыкших к тюремному ритуалу.

Алекс утопал в работе. Анна утопала в Софии. Их миры, еще недавно такие единые и неделимые, теперь вращались по разным орбитам, лишь изредка и трагически сталкиваясь.

Прошло еще несколько дней. Наступил выходной. За окном моросил противный осенний дождь, заставляя оставаться внутри, в этих стенах, что с каждым часом казались все теснее. София, словно чувствуя общую нервозность, капризничала больше обычного, и к вечеру Анна чувствовала себя как выжатый лимон — измотанная, с расшатанными нервами, готовая расплакаться от любого неверного взгляда.

Алекс весь день провел, копаясь в ноутбуке на кухне, но Анна видела — он не работал. Он просто смотрел в экран, бесцельно листая страницы, его пальцы барабанили по столу. Он был как лев в клетке, и его молчаливое напряжение витало в воздухе, смешиваясь с ее собственной усталостью, создавая гремучую, взрывоопасную смесь.

К девяти вечера София, наконец, сдалась и погрузилась в глубокий, безмятежный сон. В квартире воцарилась неприличная, давящая тишина, прерываемая лишь мерным тиканьем часов и заунывным стуком дождя о стекло.

Анна, убитая, плетью вышла из спальни и направилась на кухню, чтобы налить себе чаю. Алекс сидел за столом, уставившись в пустоту. Он поднял на нее взгляд. Его глаза были темными, усталыми, в них читалась та же иссякшая пустота, что была и в ней.

— Уснула? — спросил он, и его голос прозвучал хрипло от долгого молчания.

— Уснула, — кивнула она, отворачиваясь к чайнику, чтобы не видеть его лица.

Она чувствовала его взгляд на своей спине. Он был тяжелым, физически ощутимым. Она знала, о чем он думает. О том же, о чем думала и она, но боялась себе признаться. О том, что сейчас наступил тот самый «удобный момент». Что они одни. Что ребенок спит. Что пора… поговорить? Обнять? Попытаться?

Страх, холодный и липкий, сжал ее горло. Она не хотела ни разговоров, ни попыток. Она хотела, чтобы ее оставили в покое. Чтобы эта ночь уже закончилась, и наступило утро, а с ним — привычная рутина, не требующая душевных сил.

Чайник зашумел, выключаясь со щелчком. Звук показался ей оглушительно громким в тишине кухни. Она налила кипяток в кружку, наблюдая, как заварка окрашивает воду в темный, терпкий цвет.

За ее спиной раздвинулся стул. Она вздрогнула, не оборачиваясь. Слышала, как он подошел. Его дыхание было рядом. Он остановился в шаге от нее, не решаясь прикоснуться.

— Анна, — произнес он тихо, и в этом одном слове была целая вселенная тоски, боли и недоумения. — Мы больше не можем так.

Она замерла с кружкой в руках, чувствуя, как жар от нее прожигает ладони. Она не отвечала. Не могла. Слова застряли где-то глубоко внутри, похороненные под слоем апатии и страха.

— Я не могу так жить, — продолжал он, и его голос дрогнул. — Мы живем как соседи. Как будто между нами поставили стеклянную стену. Я смотрю на тебя, ты смотришь сквозь меня. Мы говорим только о ребенке, о быте. Мы… мы даже не спим в одной постели. Мы спим на разных ее краях.

Она молчала, уставившись в темную глубину своего чая. Каждая его фраза была иглой, вонзающейся в самое сердце ее вины. Он был прав. Абсолютно прав. Но ее молчание было не упрямством. Это был паралич. Она была как кролик перед удавом, загипнотизированная собственной беспомощностью.

— Скажи хоть что-нибудь! — в его голосе прорвалось отчаяние. Он схватил ее за плечо и заставил развернуться к себе.

Его прикосновение, внезапное и грубое, стало спусковым крючком. Вся ее накопленная усталость, страх, раздражение и боль вырвались наружу единым, слепым импульсом. Она резко дернулась, вырвалась, и горячий чай из кружки плеснул на его руку и на пол.

— Не трогай меня! — выкрикнула она, и ее собственный голос прозвучал для нее чужим, диким, истеричным. — Не трогай меня, ты слышишь?!

Они замерли, смотря друг на друга с одинаковым выражением шока. На его лице боль от ожога смешалась с болью от ее крика. На ее — ужас от содеянного и дикий, животный страх.

— Боже правый, Анна, — прошептал он, смотря на покрасневшую кожу на своей руке. — Я же не собирался тебя ударить. Я просто… я просто хотел до тебя достучаться.

Он говорил правду. Он никогда бы не поднял на нее руку. Его прикосновение не было ударом. Оно было мольбой. Но ее нервная система, изношенная в ноль, среагировала именно так — как на угрозу.

— Я не могу, — залепетала она, отступая от него к стене, словно ища защиты. — Я не могу, когда ты так… когда ты прикасаешься ко мне. Мне кажется, я задохнусь. Мне кажется, я сойду с ума.

Он смотрел на нее, и шок в его глазах медленно, неотвратимо сменялся чем-то другим. Чем-то холодным и страшным. Не гневом. Разочарованием. Окончательным и бесповоротным.

— Когда я так? — повторил он тихо, почти шепотом. Его рука медленно опустилась. — Как «так», Анна? Как твой муж? Как человек, который тебя любит? Или тебе уже противно одно только это? Противно, что я к тебе прикасаюсь? Противно, что я нахожусь рядом?

Он не кричал. Он говорил ровным, мертвым голосом, и это было в тысячу раз хуже любого крика. Каждое слово било точно в цель, разрывая ее на части.

— Нет… — попыталась она отрицать, но это звучало слабо и фальшиво. Потому что в чем-то он был прав. Ей было противно. Не ему, а самой ситуации. Его прикосновениям, которые чего-то от нее ждали. Его близости, которой у нее не было. Ей было противно от постоянного чувства вины, которое он невольно вызывал одним своим присутствием.

— Тогда что?! — его терпение, наконец, лопнуло. Он не закричал, но его голос гремел в маленькой кухне, наполняя собой каждую молекулу воздуха. — Что с тобой происходит? Ты меня не пускаешь к ребенку? Нет! Ты идеальная мать! Ты со всеми улыбаешься и мило беседуешь? Да! Со мной? Со мной ты как еж! Ты смотришь на меня, как на насильника! Я не могу сделать тебе комплимент, не могу предложить помощь, не могу прикоснуться! Что я сделал не так? Скажи мне! Я должен извиниться за что-то? Я в чем-то виноват?

Она молчала, сжавшись у стены, и слезы текли по ее лицу ручьями, но она даже не пыталась их смахнуть. Она просто смотрела на него, на его искаженное болью и гневом лицо, и не могла вымолвить ни слова. Все ее объяснения — про усталость, про гормоны, про тело — казались сейчас такими жалкими, такими ничтожными перед лицом его настоящей, неподдельной агонии.

Ее молчание стало последней каплей. Он отшатнулся от нее, как от прокаженной. Его плечи опустились. Весь гнев разом ушел из него, оставив после себя лишь опустошение и леденящую душу ясность.

— Я понял, — сказал он плоским, безжизненным тоном. — Ты не знаешь. Или не хочешь знать. Или не можешь сказать. Неважно.

Он медленно покачал головой, глядя куда-то мимо нее, в стену.

— Я так устал, Анна. Я устал биться головой об стену. Я устал просыпаться каждый день с надеждой, что сегодня будет лучше. Я устал ловить твой взгляд и видеть в нем только страх и отторжение. Я… я тону.

Он повернулся и вышел из кухни. Она слышала, как он прошел в прихожую. Как открыл шкаф. Послышался скрежет вешалки, шелест куртки.

Сердце ее упало. Куда? Он уходил? Сейчас? Ночью? Под дождем?

Она хотела побежать за ним, упасть перед ним на колени, умолять остаться, кричать, что она его любит, что это просто временно, что она сходит с ума. Но ноги не слушались. Они были прикованы к полу страхом и тем самым парализующим чувством вины, что сковало ее язык.

Она услышала, как щелкнул замок на входной двери.

Тишина, которая воцарилась в квартире после этого щелчка, была оглушительной. Она была тяжелее, чем все предыдущие молчания, вместе взятые. Это была тишина опустошения. Тишина после битвы, в которой не было победителей, а только руины.

Анна медленно сползла по стене на пол, на кафель, по которому растекалось темное пятно пролитого чая. Она обхватила колени руками и закачалась взад-вперед, тихо постанывая, как раненое животное. Она сидела так, может быть, минуту, может быть, час. Не могла думать. Не могла чувствовать. Только осознавать: он ушел. Она довела его до того, что он ушел.

Потом до нее донесся звук. Не с улицы. Из спальни. Сначала тихий кряхтящий звук, потом настойчивое хныканье. София. Проснулась. Испугалась грома? Захотела есть? Материнский инстинкт, этот древний, непреложный закон, сработал снова, перезапустив ее систему.

Она поднялась с пола. Вытерла лицо рукавом халата. Сделала глубокий, прерывистый вдох. И побрела в спальню, к дочери. К единственному существу, которое сейчас не требовало от нее ничего, кроме ее молока и ее рук. К единственному, кого она еще не подвела.

Она взяла Софию на руки, прижала к груди, чувствуя, как тепло маленького тельца растекается по ее ледяной коже. Девочка успокоилась почти мгновенно, уткнувшись носиком в ее шею.

Анна стояла посреди темной спальни, качая ребенка, и смотрела в окно, в черное, непроглядное зеркало ночи, в котором отражались ее заплаканное лицо и одинокая фигура. Дождь стучал в стекло, словно умоляя впустить его внутрь, разделить с ней ее одиночество.

Она была совсем одна. И впервые за все время материнства ее объятия не могли согреть никого, кроме самого ребенка. Сама она замерзала изнутри, и слышала, как где-то глубоко, в самом основании ее мира, с грохотом рушится еще одна опора.

Глава 5: Маска благополучия

Щелчок замка за Алексом отозвался в Анне оглушительным эхом, которое, казалось, будет звучать в ней вечно. Ночь, проведенная в одиночестве, была самой длинной в ее жизни. Она не сомкнула глаз, прислушиваясь к каждому шороху за окном, к скрипу лифта в подъезде, безнадежно надеясь, что вот сейчас дверь откроется и он вернется. Но дверь оставалась немой, как и ее телефон, на который она в отчаянии отправила ему одно-единственное сообщение: «Прости. Пожалуйста, вернись».

Ответа не было.

Под утро, измотанная до предела, она все же провалилась в короткий, тревожный сон, полный обрывков кошмаров, где она бежала за ним по бесконечному коридору, но не могла догнать, а ее голос пропадал в горле, не в силах издать ни звука.

Ее разбудил настойчивый плач Софии. Сердце, привыкшее за эти недели биться в ритме потребностей дочери, заставило ее подняться, несмотря на свинцовую тяжесть в конечностях и пустоту в душе. Механически, на автопилоте, она накормила ребенка, переодела, убралась в квартире, смывая с кафеля следы вчерашнего чая — немой свидетель ее срыва. Каждое движение было отрепетированным, лишенным смысла. Она была манекеном, исполняющим роль счастливой матери и жены.

Роль жены… От этой мысли сжалось горло. Где он? Спит ли? Так же ли несчастен?

Около полудня раздался звонок в дверь. Сердце Анны прыгнуло в горло, и она, забыв обо всем, бросилась открывать, уже готовясь броситься ему на шею, рыдать и просить прощения.

Но за дверью стояли не он.

— Сюрприз! — радостно выкрикнула Катя, ее лучшая подруга, протягивая букет ярких осенних хризантем. Рядом с ней стоял ее молодой человек, Денис, с бутылкой дорогого вина в руке.

— Мы решили нагрянуть без предупреждения! Проведать нашу крестницу и вас, новоиспеченных родителей! — Катя, сияющая, ухоженная, в стильном пальто и с идеальным макияжем, уже протягивала руки за Софией.

Анна застыла в дверном проеме, чувствуя, как на нее накатывает волна паники. Они не должны были видеть ее такой. Не должны были видеть эту пустую квартиру, ее заплаканные глаза, ее одиночество.

— Входите, — выдавила она наконец, отступая и натягивая на лицо слабую, натянутую улыбку. — Как неожиданно… и приятно.

Она взяла цветы, судорожно думая, куда их поставить. Руки дрожали.

— А где Алекс? На работе? — осведомился Денис, проходя в гостиную и оглядываясь с одобрением. — Чистота, уют. Респект, Ань. Не ожидал, что с малышкой будет такой порядок.

— Да… на работе, — солгала Анна, и ей показалось, что от этой лжи по коже побегут мурашки. — Завал. Новый проект.

— Ну, конечно, — Катя уже усаживалась на диван, укачивая на руках заинтересованную Софию. — Теперь папочке приходится вкалывать за троих! А ты как? Выглядишь… уставшей.

В последнем слове прозвучала легкая, замаскированная под заботу критика. Катя всегда была эталоном, с которым Анна невольно себя сравнивала. И всегда проигрывала.

— Недосып, — отмахнулась Анна, спеша на кухню, чтобы спрятаться, собраться с мыслями, придумать, как играть эту роль дальше. — Это нормально. Чай? Кофе?

— Кофе, конечно! — крикнула Катя. — Ты же знаешь, я без него никуда.

Анна стала готовить кофе, слушая, как из гостиной доносится смех Дениса и щебет Кати. Они были идеальной парой. Молодые, красивые, свободные. Они спали допоздна, ходили на концерты, путешествовали в последнюю минуту. Их любовь была легкой, ничем не обремененной. Они могли позволить себе страсть.

Через несколько минут к ней на кухню зашел Денис.

— Нужна помощь?

— Нет-нет, все готово.

Он прислонился к косяку, наблюдая за ней. Его взгляд был теплым, дружеским.

— Вы молодцы. Серьезно. Я смотрю на вас и даже представить не могу, как это — быть родителями. Кажется, это полностью меняет жизнь.

Анна фальшиво рассмеялась.

— Ну, не полностью. Просто добавляются новые… краски.

Она почувствовала, как краснеет под его взглядом. Ей казалось, он видит сквозь нее. Видит ее ложь, ее отчаяние.

— Краски — это хорошо, — улыбнулся он. Потом его взгляд упал на ее руку, которая нервно теребила край фартука. — Ты в порядке, Анна? Выглядишь бледной.

Его внезапная, искренняя забота едва не добила ее. Еще одно такое слово — и она разрыдается у него на плече, выложит всю правду про ушедшего мужа, про свое одиночество, про тело, которое ненавидит.

— Все хорошо, — снова сказала она, отворачиваясь к кофемашине. — Просто мало сплю.

Когда они вернулись в гостиную с подносом, Катя уже вовсю играла с Софией, щекоча ее и вызывая счастливый детский смех. Картина была идиллической. Гости улыбались, ребенок смеялся. Нужно было только, чтобы на сцене появился отсутствующий главный актер.

— О, смотри, как она тебе улыбается! — восторгалась Катя. — Она просто твоя копия, Ань! Алекс, наверное, без ума от нее?

— Да, — снова солгала Анна, и горький привкус лжи наполнил ее рот. — Очень гордится.

Она поймала на себе взгляд Дениса. Он смотрел на нее задумчиво, чуть прищурившись, как бы изучая. Она поспешно отвела глаза.

Вдруг Катя подняла на нее сияющий взгляд.

— А знаешь, что мы придумали? Мы хотим взять вас с собой в Италию весной! Мы уже смотрели виллы в Тоскане. Представляешь? Солнце, вино, оливковые рощи… Вы сможете оторваться? Оставить Софию с твоей мамой на недельку?

Анна представила эту картинку. Она и Алекс. Закаты. Вино. Общая кровать. Его руки на ее коже под итальянским солнцем. Раньше это вызвало бы у нее взрыв восторга. Сейчас — лишь ледяную волну паники. Остаться с ним наедине. Без спасительной ширмы быта и ребенка. Целую неделю.

— Я… я не знаю, — растерянно пробормотала она. — Это так далеко… София еще маленькая…

— Ну, к весне уже подрастет! — не сдавалась Катя. — Вам это просто необходимо! Один только секс после такого отпуска будет атомным! — она игриво подмигнула Денису, и тот смущенно хмыкнул, но глаза его блестели.

Анна почувствовала, как по ее спине пробежали мурашки. Секс. Они говорили об этом так легко, так непринужденно, как о чем-то само собой разумеющемся. Как о вкусной еде или хорошем вине. Для них это и было именно так. Для нее же это слово сейчас звучало как приговор.

— Да, нам бы не помешало… — она пыталась подобрать слова, не выдав себя, — …немного сменить обстановку.

В этот момент ее телефон на столе завибрировал. Все трое непроизвольно посмотрели на экран.

Светилось имя «Алекс».

Анна схватила телефон, как утопающий соломинку, с облегчением и страхом одновременно. Он написал! Он жив. Что он напишет? «Я подаю на развод»? «Я не вернусь»?

— Ой, простите, — она вскочила с дивана и выбежала на балкон, захлопнув за собой дверь.

Сердце бешено колотилось. Она разблокировала телефон.

«Забыл зарядник. Буду вечером, заберу. Не жди».

Сообщение было сухим, безличным, как записка швейцару. Ни одного лишнего слова. Ни «привет», ни «как вы». Просто констатация факта. Он придет не к ней. Он придет за зарядником.

Ее руки задрожали так, что она едва не уронила телефон. Она прислонилась лбом к холодному стеклу балконной двери, пытаясь подавить подступающие слезы. Он будет вечером. Ненадолго. Как чужой.

Сделав глубокий вдох и снова натянув маску благополучия, она вернулась в гостиную.

— Все хорошо? — спросила Катя, с любопытством разглядывая ее.

— Да, — Анна заставила себя улыбнуться. — Работает. Сказал, что заедет вечером ненадолго. Скучает по дочке.

Она произнесла это с такой нежностью в голосе, что сама почти поверила в эту сказку. Смотрите, какой он у меня заботливый отец. Как он скучает. Как мы все друг друга любим.

Катя удовлетворенно улыбнулась.

— Милый. Ну, мы ненадолго. Не хотим вам мешать.

Они допили кофе, еще немного потискали Софию, наполнили квартиру смехом и легкой, беззаботной болтовней о путешествиях, общих знакомых, планах на будущее. Анна автоматически поддерживала разговор, кивала, улыбалась. Она была идеальной хозяйкой. Идеальной матерью. Идеальной актрисой.

Наконец, они собрались уходить. Катя обняла ее на прощание.

— Держись, солнышко. Ты прекрасно справляешься. И помни про Италию!

Денис пожал ей руку. Его рукопожатие было твердым и теплым.

— Береги себя, Анна. И передай привет Алексу.

Она закрыла за ними дверь и прислонилась к ней спиной. Тишина, нахлынувшая после их ухода, была оглушительной. Маска мгновенно сползла с ее лица, обнажив усталость, боль и опустошение. Она медленно сползла на пол в прихожей и сидела так, обхватив колени, глядя в пустоту.

Эхо их смеха еще витало в воздухе, смешиваясь с запахом дорогих духов Кати. Они унесли с собой кусочек той легкой, беззаботной жизни, которая когда-то была и у нее. Они пришли из мира страсти, путешествий и атомного секса, ненадолго вторглись в ее мир пеленок, молока и одиночества, и ушли, оставив после себя горькое послевкусие несостоятельности.

Она вспомнила, как Алекс смотрел на нее, когда Катя передавала ему Софию. В его взгляде была такая нежность, такая гордость. Он смотрел на нее как на мать его ребенка. Это было прекрасно. Это было умилительно.

Но это был взгляд не мужчины на женщину. Это был взгляд отца на мать. Он любил в ней мать Софии. Но перестал видеть в ней Анну. Ту самую Анну, которую мог бы захотеть обнять под тосканским солнцем.

Она сидела на холодном полу прихожей и понимала, что ее самая большая потеря — это не временное отсутствие мужа в квартире. Это его постоянное отсутствие рядом с той женщиной, которой она была когда-то. И самой страшной была мысль, что та женщина, возможно, исчезла навсегда. И Италия, и атомный секс, и страстные взгляды остались в другом измерении, дверь в которое захлопнулась с того дня, как на тесте появились две полоски.

И самое ужасное было то, что, глядя на спящую дочь, она не могла сказать, что пожалела бы об этом, даже зная, какой ценой это далось. Эта мысль делала ее вину перед мужем еще невыносимее.

Глава 6: Не тот выход

День тянулся бесконечно, как плохо затянутая кинолента, заевшая на одном и том же кадре. Анна металась по квартире, не в силах найти себе место. Мысли о предстоящем вечернем визите Алекса сводили ее с ума. Он придет. Увидит ее. Что она скажет ему? Как будет выглядеть? Сможет ли снова натянуть маску благополучия, как это было с гостями?

Но с гостями было проще. Их можно было обмануть улыбкой, чаем и разговорами о пустяках. Его не обманешь. Он видел ее насквозь. Он чувствовал ее фальшь за версту.

Слова его сообщения — «Не жди» — жгли ей душу. Они звучали как приговор. Как окончательный разрыв. Он не хотел, чтобы она его ждала. Он приходил не к ней. Он приходил за вещью. Зарядник. Предмет. Вещь была важнее ее ожидания.

К вечеру ее нервы были натянуты до предела. Она была готова расплакаться или закричать от одного неверного звука. София, чувствуя ее напряжение, капризничала и плохо засыпала. Укачивая ее, Анна сама едва не засыпала на ходу от усталости и эмоционального истощения.

И тут в ее голове, отчаянно ищущей выход, родилась мысль. Страшная, отчаянная, единственно возможная. Если она не может дать ему того, чего он хочет, по-настоящему… Может быть, она может сымитировать это? Сделать вид. Просто лечь и сделать вид. Перетерпеть. Как перетерпливают болезненную процедуру. Пройдет быстрее, и все наладится. Он получит то, что просит. Его мужское самолюбие будет исцелено. А она… она просто закроет глаза и подумает о чем-то другом. О погоде. О списке покупок. О том, что нужно не забыть купить новый памперс.

Это была ужасная, унизительная идея. Но она казалась единственным шансом остановить развал. Заплатить эту цену, чтобы сохранить семью. Чтобы он не ушел окончательно.

Решение, принятое в отчаянии, принесло ей странное, болезненное облегчение. Теперь был план. Действие. Не нужно было думать, чувствовать. Нужно было просто выполнить.

Она снова стала смотреть на часы. Каждая минута давила на виски. Она приняла душ, надела не спортивный костюм, а чистое, мягкое хлопковое платье. Не сексуальное, но и не аскетичное. Нейтральное. Она даже нанесла немного туши, чтобы скрыть следы бессонницы, но потом смахнула ее салфеткой — это выглядело бы как слишком явный сигнал, попытка соблазнить, а она не хотела соблазнять. Она хотела… отдать долг.

В половине девятого ключ щелкнул в замке. Сердце Анны провалилось куда-то в пятки. Она сидела в гостиной, притворяясь, что смотрит телевизор, но не видела и не слышала ничего, кроме грохота собственной крови в ушах.

Он вошел. Он выглядел усталым и помятым. На нем была та же рубашка, что и вчера. Он не смотрел на нее. Его взгляд скользнул по комнате, оценивающе, холодно.

— Я только за зарядником, — сказал он глухо, направляясь в спальню.

— Хорошо, — выдавила она. Голос не послушался ее, прозвучав сипло и чуждо.

Она слышала, как он шарит по тумбочке в спальне. Через мгновение он вышел, сжимая в руке черный шнур. Он уже направлялся к выходу, к этой злополучной двери, что стала между ними настоящей границей.

И тут она поднялась. Словно на эшафот.

— Алекс… подожди.

Он остановился, медленно обернулся. В его глазах не было ни надежды, ни интереса. Только усталая настороженность.

— Что?

— Останься. Ненадолго.

Он молча смотрел на нее, пытаясь понять, в чем подвох.

— Зачем?

— Просто… побудь. София уже спит. Мы можем… поговорить.

Он усмехнулся, коротко и беззвучно. Сухо, как треск сухой ветки.

— Нам, кажется, не о чем говорить. Во всяком случае, ты ничего не говоришь.

Это было ударом. Справедливым и точным.

— Я знаю. Прости. — Она сделала шаг к нему. Потом еще один. Они стояли друг напротив друга посреди гостиной, как два боксера перед раундом, только никто из них не хотел бить. Оба хотели только одного — чтобы боль прекратилась. — Просто… останься. Пожалуйста.

Он смотрел на нее, и в его глазах что-то дрогнуло. Скепсис? Жалость? Желание понять? Он молча кивнул и, отложив зарядник на столик у зеркала, прошел в гостиную, опустился в кресло. Он сидел напряженно, ожидая продолжения.

Анна не знала, что делать дальше. Ее план казался идиотским и пошлым. Как теперь перейти от этого тягостного молчания к тому, что она задумала? Она подошла к нему, встав между его коленями. Он смотрел на нее снизу вверх, не понимая.