Бесплатный фрагмент - Счастливые люди

бритва

День стоял прелестный, без сомнений.

Дверь за спиной человека в пальто захлопнулась.

Тяжёлые каблуки его начищенных до блеска сапог глухо простучали по ступеням и плюхнулись в грязь. День прелестный, да.

Человек поднял воротник, выудил из внутреннего кармана пальто трубку и неспешно произвёл привычные ритуалы, напевая себе под нос. Трубка задымила, нижняя челюсть, и без бакенбард тяжёлая, казалась средоточием чего-то основательного и надёжного. Мужчина провёл рукой вверх-вниз по щетине, нахмурился и зашагал по улице, решительно окуная сапоги в грязь и выдыхая клубы дыма.

Улица представляла собой типичное послеобеденное месиво из коней, луж, людей и болтовни. Заметив издалека знакомую фигуру, мужчина предусмотрительно пересёк болото на перекрёстке и, поправив котелок, продолжил путь по другой стороне дороги.

«Только чрезвычайность может заставить человека перейти здесь дорогу. Но чрезвычайность бывает различной». Так неохотно размышлял мужчина, выдыхая дым и морщась от всего этого безобразия. «Чрезвычайная нужда, чрезвычайная скука, чрезвычайная тупость, наконец».

Мужчина замедлил шаг перед приближавшимся цилиндром, фраком, брюками и сапогами и человеком в них. За этим человеком семенил ещё один, вместо цилиндра — шляпка, вместо фрака — жакет и платье, вместо брюк — пышный подол, а вместо сапог — женские башмаки.

«Погодка радует, верно, сэр Вильям?»

«И вам всего доброго. Спешите?»

«Нет, моцион перед ужином. Будете присутствовать?»

«Само собой, только покончу с делами, заберу благоверную из салона, и к вам. Вынужден откланяться, дела не терпят».

Котелок взмыл вверх, опустился на голову. Спутница фрака, цилиндра, брюк и сапог смущённо смотрела на сэра Вильяма, не сказав ни слова, а потом сделала неуклюжий книксен и засеменила за супругом. Сэр Вильям вздохнул и продолжил путь.

«Возможно, пора подыскать цирюльника поближе к дому. Или звать его на дом. Впрочем, сегодня всё решится».

Трубка загорчила, сэр Вильям остановился и стал вытряхивать из её чёрной глотки выгоревшие листья табака. Вдруг из-за плеча послышались шаги.

«Сэр Вильям! Я так и знал, что это вы, а супруга моя спорила. Кто ещё так много курит?»

«Действительно, Шопенгауэр не зря назвал сигару суррогатом мысли. Вас ждать сегодня на приёме?»

«Не стану загадывать, накануне прибыла почта… Целый ворох бумаг, связанных с продажей леса, я вам уже рассказывал… Боюсь, что вечер я проведу наедине с чернильницей и головной болью».

Миленькая белая ручка ткнула грузную фигуру под ребро. Продавец леса подпрыгнул и растёкся в извиняющейся улыбке.

«Брось, бумаг не так много. И приготовить их нужно к следующей почте, у тебя ещё целая неделя. Мы обязательно будем вечером, я так хочу повидаться с вашей супругой! Как её самочувствие?»

«О, она идёт на поправку, роды — дело неблагодарное. Спасибо, и до скорого. У меня неотложное дело».

«Постойте, как, вы сказали, зовут того человека?»

«Какого?»

«Который любил говорить о сигарах».

«Шопенгауэр, философ».

«Шопен…»

«…гауэр. Я захвачу с собой его книгу, до вечера».

Знакомая вывеска уже виднелась впереди.

«Ещё немного и можно будет закрыть глаза и выдохнуть. Главное — не встретить там ещё кого-нибудь».

Сэр Вильям тщательно протёр трубку платком, сбил о порог комки грязи и вошёл внутрь. Посетителей не было, а старик склонился перед креслом и дремал под мелодию из граммофона.

«Добрый день».

«Сэр Вильям… Снова вы… Плохо побрил вас в прошлый раз? Не прошло и недели».

«Почему же сразу плохо? Могло бы быть, напротив, так хорошо, что я не вытерпел и пришёл раньше срока. Я всю жизнь доверял только вашей бритве. Никого не ждёте?»

«Все предпочитают утро, только вы приходите ближе к закрытию. Усаживайтесь… Как обычно?»

«Нет, сегодня я намерен расквитаться со всем. Сбрейте всё подчистую».

«Что подвигло вас на такие кардинальные меры? Сколько себя помню, вы совсем без бороды не бывали ни разу».

Кресло было удобным, хоть и старым. Старик подошёл, от него пахнуло кожей. Уверенными размашистыми движениями он намыливал бороду сэра Вильяма.

Лицо брадобрея во время работы было строгим, почти угрожающим, так что новичку могло показаться, что сейчас его будут не брить, а лишать головы. Вильяму же его лицо в такие моменты было особенно приятно.

Покончив с мылом, старик вынул бритву, присел на высокий стул и положил на колено кожаный ремень. Запах кожи заполнил всю комнату, сэр Вильям обожал его, в предвкушении он закрыл глаза.

Меланхоличный джазовый мотив потрескивал из граммофона.

«Уже совсем скоро».

Лезвие зазвенело, загудело, встречаясь с грубым кожаным ремнём. Затем воцарилась тишина, старик поднялся со стула. Вильям не видел этого, он решил больше не открывать глаз, теперь он воспринимал всё только на слух, и это было приятно. Промелькнула мысль о больной жене. Вильям отогнал её, как назойливую муху, кружащую над обедом. Старик вернулся, бритва звякнула о стекло — он погрузил её в стакан тёплой воды.

«Вы уверены?»

«В чём?»

«В своём решении».

«Да, не щадите ни одного волоса».

«Если позволите мне сказать, я на основе своего опыта могу заметить, что почти каждый такой смельчак потом кусает локти. Не хочу вас отговаривать, только предлагаю ещё минуту подумать, пока бритва не пошла в ход».

«Я твёрдо решился. Действуйте».

Старика не пришлось просить дважды. Он знал своё дело, и времени было в обрез.

«Иначе придётся ждать ещё несколько дней, а случай может быть уже не таким подходящим».

Но Вильям не мог отказать себе в последних мгновениях покоя. Пальцы старика надавили на кожу у виска, натянули её почти до жгучей боли и раздался первый шуршащий взмах.

«Волос у вас крепкий. Боюсь, опять придётся мылить дважды».

«Скажите, сколько шей вы повидали в своей жизни?»

«Странный вопрос… Я даже не знаю как вам ответить… Достаточно, чтобы определить, что за человек передо мной. Звучит самоуверенно, но для меня это так. Иной раз первое впечатление обманывает, и вся правда вылезает когда лезвие идёт по коже».

«И что вы увидели во мне?»

«Сэр Вильям, не сочтите за грубость, но я — брадобрей, а не священник. Каждый делает своё дело, такова моя точка зрения. Если все поступают по совести, то никакой нужды в недовольстве и страдании нет».

«А в страдании есть нужда?»

«Конечно, при том очень сильная. Как жажда. Мы почти закончили для первого раза».

«Теперь или никогда. Теперь или никогда».

«Это вы меня простите, я сегодня особенно рассеянный, и собранный одновременно».

«Не извиняйтесь, вам сейчас приходится несладко. Если мне будет позволено говорить об этом… На вашем месте любой был бы как чёрт на сковородке».

«Чёрту на сковородке будет как раз в пору, разве нет? В аду ведь кипит огонь и жар такой, что сложно себе представить».

«Воображать нет нужды. Придёт время, и каждый узнает всё сам».

Старик снова пустил в ход кисточку. Лицо приятно онемело, Вильяму захотелось открыть глаза и посмотреть на себя таким, каким его не видел сам Господь с юных лет.

«Много времени прошло. Но теперь его уже нет».

Пальцы старика снова впиваются в кожу, лезвие шепчет последние ласковые слова.

Сэр Вильям резко дёргается вперёд, когда бритва плавно опускается под подбородок. Каблуки сапог барабанят по полу. Вильяму кажется, что мысль о больной жене снова вылезает из глубин ума, но он сейчас жалеет лишь о том, что старику придётся отмывать от крови деревянный пол.

камень

Яков был безмерно счастлив: Вера родила ему ребёнка, маленькую розовую кричащую девочку. Они назвали её Татьяной.

Жизнь их разительным образом переменилась с появлением Татьяны на свет. Само по себе это вполне естественно, если думать абстрактно, но когда касается прямо тебя, здесь и сейчас, удивление ничуть не меньше, чем было бы, не размышляй ты об этом заранее.

Яков стал любить свою жену только сильнее и искреннее, а Вера, став матерью, сделалась ещё красивее. Сама сознавая своё преображение, она светилась этим новым розановским светом изнутри. Но как земля с течением леденящего зимнего времени становится всё твёрже, черней и словно бессмысленней, так и чувства людей по воле ударов сердец становятся иными.

Вечером подходившей к концу зимы они сидели все вместе: мать, отец и розовая девочка Татьяна. Вера отпила чая с лимоном из большой немытой кружки и с нежностью посмотрела на Якова. Её супруг был занят чтением, а Татьяна спокойно спала в кроватке в тёмном углу.

Яков только делал вид, что читает. На самом деле у него из головы не шла одна преступная мысль. Он считал, что Татьяна родилась не от их с Верой любви, а как-то по-другому, но понять — как именно — Яков не мог, сколько ни пытался. Камнем на его сердце лежало это мучение.

Вера, чувствуя тонкой женской натурой, что сердце её любимого клюют вороны уныния, подошла и положила свою тёплую руку ему на плечо. Поймав изнурённый взгляд Якова, она медленно забрала из его рук книгу и положила её на стол. Затем она подобрала края своего длинного платья и забралась к нему на колени, обхватив его горячими бёдрами.

Яков молчал и поддавался, а за окном бушевала вьюга.

Вера вдруг подумала, что Татьяна уже очень долго спит и не начинает плакать, требовать грудь. Она прогнала мысль прочь и устремила новую, вставшую на её место, на Якова. Она наклонилась и поцеловала его, а потом ещё, ещё и ещё.

Яков запустил свои руки под сумрак шуршащей ткани и на ощупь двигался ближе к жару. Вера двигалась плавно и с удовольствием, отдаваясь воле его сильных натруженных рук. Кресло под ними возмущённо поскрипывало, камин грел, светил и трещал, мороз на улице был беспощадным, а ночь темна. И хотя тела их были вместе в этот момент, мысли каждого были далеко.

Вера боялась, что Яков сделался несчастным из-за Татьяны, что она больше не влечёт его как женщина, и что счастье из этого дома ушло уже безвозвратно.

Она давно чувствовала тревогу и даже фантомные уколы нестерпимой боли, когда представляла себе долгими зимними ночами без сна, как всё рушится, а Якова нет рядом, он ушёл в ночную смену и, может быть, на этот раз не вернётся.

Вера не знала, как огородить себя, и Якова, и их маленькую Татьяну от надвинувшегося горя. Она хотела верить, что конец зимы прекратит это наваждение, а тёплое солнце согреет их и наполнит новой силой и любовью, и всё будет хорошо, даже лучше, чем было.

А пока она делала то, что подсказывало ей сердце, всю свою жизнь она руководствовалась только этим. И верила, что так правильно, что так женщина и должна поступать. Любить, верить, надеяться, ждать, уповать и отдавать своё тепло.

Яков только усерднее вцепился в преступную, ужасную мысль. Татьяна не его, сердце в таких вещах подвести не может.

То самое сердце, которое может переполняться теплом и любовью, Якову говорило, что неспроста зима такая лютая, а ночи такие тёмные. Да всё это и ни к чему, ведь это видно сразу, при свете дня, вечером, когда маленькая девочка плачет, спит, смеётся или просто живёт: она чужая ему. Сердце велело ему сделать так, как он сделал.

Конечно, Яков слышал притчу о грешнице, побиваемой камнями. Это один из любимых сюжетов священника, безбородый повторяет её чуть ли не каждый месяц. Небось решил, что раз здесь почти все работают в каменоломне, им это покажется особенно наглядным. Яков поморщился от мысли, в которой были Татьяна, безбородый новый священник (как раз прошло чуть меньше года, как он здесь появился и всем так понравился) и его Вера. Яков вообще часто вспоминал её, эту притчу, и всякий раз ощущал себя погребённым под булыжниками. Но теперь ему будто было сказано: «и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши».

Ночь была холодной и тёмной, а вьюга завывала так, что не было слышно надрывного детского плача, и когда снег весь упал на землю, и все, кому было суждено замёрзнуть в эту ночь, замёрзли, среди них была и маленькая Татьяна. Она больше не была ни розовой, ни кричащей.

козёл

Солнце закатывалось, ветер поднимался, всё становилось синюшным, серело, делалось тише и непритязательнее. Остатки тёплого дня рассеивались в тенях деревьев, пыль закручивалась в столбы и колола ему неприкрытую шею и руки.

Старик шагал медленно, погружая сандалии в песок. В руке он сжимал конец верёвки, другой конец оборачивался вокруг тощей шеи животного и был завязан в узел. Глаза животного были почти рыжими в сумерках, как горизонт долины, по которой они шли.

«Скоро ночь, надо торопиться».

Старик дёрнул верёвку, козёл пошатнулся, старик пошатнулся вместе с ним и торопливо спустился с холма. Впереди был кто-то.

«Кто ты?» Голос был хриплый, а зубы говорившего гнилыми. Мужчина стоял выпрямившись, скалил рот и хмурился, когда поднималась пыль.

«Я иду в храм». Старик шагнул навстречу, но мужчина сделал ему знак рукой остановиться.

«Стой там. Какой храм?» В руке у мужчины блеснул нож.

«За долиной, козла веду, резать».

Услышав это, мужчина скривил рот в улыбке ещё сильнее. Старик заметил, что у его ног что-то лежит. «Шевелится, длинные волосы, женщина, наверное».

«Ну, так, иди».

«Ладно».

Старик потянул верёвку, козёл тронулся с места, гнилоротому стало смешно.

Старик сплюнул в песок и продолжил шагать.

Они спустились по очередному склону, огибая мужчину и лежавшую у его ног женщину.

«Стой!»

Старик остановился. Ему подумалось, что его сейчас убьют. Стало тоскливо, но как-то легче стоять и дышать.

«А зачем его резать? Козла».

«Не твоё дело». Старик подумал это, но сказал другое.

«Жертва».

«Для бога?»

«Ага… Ну, я пошёл, до заката надо успеть…»

«Это какому богу нужны старые козлы?»

Старик не понял, что гнилоротый имел в виду и просто молчал, не решаясь идти.

«Умирать страшнее, лучше постоять ещё немного, подышать».

Козёл дёрнул верёвку.

«А каких богов ты знаешь?» Старик спросил и пошёл.

Мужчина снова оскалился, и старик подумал, что тот может только задавать вопросы и скалиться. Женщина у его ног тихо застонала и перевернулась.

«Не твоё дело старик».

«Не моё, моё — вести козла».

«Ты так и не ответил. Какой бог?»

«Не твоё дело».

Мужчина залился смехом. Старик решил, что праведный человек так не смеётся.

«Я тоже не праведник, но не скалюсь как гиена. И зубы у меня получше. И жертвы жертвую». Козёл будто услышал мысли старика и заблеял. «Хорошее животное, мирное и мудрое, по-своему. Такими нас и задумал Создатель». Старик посмотрел на женщину.

«Знаешь, за что я её так?»

«Не моё дело».

«Ведьма!»

«Хрен там». Мужчина снова оскалился, козёл снова дёрнулся.

«И шлюха вдобавок».

«Больше похоже на правду. Я пошёл».

«Иди, старик, иди. У каждого свой бог и свои жертвы». С этими словами он пнул женщину ногой. Старик прислушался, но не услышал стона.

«Не моё дело».

Вдалеке показался храм. Осталось немного.

Ветер здесь дул сильный, верёвка вдруг запротивилась. Старик дёрнул несколько раз, выругался и обернулся. Козёл вытянулся на песке и не шевелился. Его свалявшаяся шерсть дёргалась на ветру. В завывании ветра старику вдруг почудилось эхо девичьего крика.

мёртвый муж

«Нет, этого не может быть».

Тоня шла по тихой тёмной аллее. Фонарные столбы лили тусклый свет. Они будто соглашались с ней, не светили ярко, чтобы ненароком не случилось на самом деле, чтобы даже не могло показаться, что такое всё-таки могло быть.

Тоня свернула на знакомую улицу и немного успокоилась.

«Глупость, как я могла такое подумать».

Она зашла домой и сняла пальто, повесила его на вешалку, стянула с зудящих от усталости ног сапоги и прошла на кухню.

«Точно».

Она повторяла про себя обрывки фраз, занимаясь привычными домашними заботами.

«Вчера он был с приятелями, конечно, они выпивали. Но вернулся не поздно».