Бесплатный фрагмент - Счастливо, товарищ…

СЧАСТЛИВО, ТОВ… (стихотворения)

Осень, этюд

Дома посерели от сырости.

А в транспорте — духота.

Холодное прямо за шиворот

стекает с чужого зонта.

И сумки, и локти, и жалобы

мешают спокойно стоять.

И снова безудержно боязно

за стены свои опоздать.

А все красивые девушки,

согласно такой судьбе,

выходят до той остановки,

где нужно выйти тебе.

Но солнце явится завтра,

и лишнюю влагу — долой!

И вдруг ты плюнешь на право

остаться самим собой.

Сентябрь-83.

Юг

Сентябрь. Утихает лето.

И словно не было в долгу,

на чистом небе солнце метит

довольно низкую дугу.

Отлично проспанные зори.

А после восхвалять богов

за то, что ниспадает к морю

дорога в несколько шагов.

Ещё не ставшее привычкой,

и потому вошло сполна

такое счастье: аритмично

на берег просится волна.

Сентябрь-октябрь-87.

Провожая

И трудно расстаться,

и трудно расставить

ушедшее

ровно, по полкам и в ряд.

И мечется,

вдруг натыкаясь на ставни,

уже изумленно-растерянный взгляд.

Пускай говорят про идейную свежесть,

что смена пришла или только в пути.

А вновь раздаётся: «Простите, а где же…»

И снова кого-то придётся простить.

Я вычитал где-то, что слово летуче.

И всё-таки

я не сумею смолчать.

Спасибо за ум и за честность —

за лучшее,

не позволяющее

одичать.

Март-88.

* * * * *

Я видел плохое с глазами любимых.

Я больше не верю плохому с глазами…

Бывало, смеялись,

бывало, грубили,

бывало, скользящие путы вязали.

Обрывки стихов появлялись нежданно,

и, самое главное, не исчезали.

Живому живая была благодарность

за то, что скользящие путы вязали.

Оттуда, где бесятся долгие вьюги,

следы заметая и мёртвое множа,

бывало и так: приходили подруги.

Одна приходила,

другая — быть может…

Март-88.

* * * * *

Меня вынуждали выбрасывать белые флаги.

Закушены не для того сотворённые губы.

Я выбьюсь из общего ритма на стартовом шаге.

А все барабанщики это, как раз, и не любят.

Не звук ненавижу, но однообразие звука.

Второму удару нисколько не буду послушен.

И штраф назначают проросшие в палочки руки —

публичный позор под огнём бесконечного туша.

А чувство вины — утончённое правило плаца.

Его приплюсую к признанию собственной дури.

Содеяно зло, и не всем суждено оправдаться.

Тогда я мечтаю родиться источником бури.

Апрель-88.

* * * * *

Между прочим, луна — добровольный страж.

Стерегущая бдительно сон-тишь,

почему-то стекает в мою блажь,

отражаясь в железных горбах крыш.

Приходи, если путь объясняешь легко,

если путь не короче возможной строки,

приходи.

Буду счастлив твоим кивком

и поцелуем твоей руки.

Апрель-88.

* * * * *

Жёсткие стулья у каждой стены.

Плотные шторы прямы и темны.

Потусторонне звучат голоса.

Где-то пробило ещё полчаса.

Душно, да лучшего воздуха нет!

Огненной рысью крадётся рассвет,

жаркие губы, любовью маня —

это ли память, обуза моя?!

Синие губы стирают слова.

Синие губы нельзя целовать.

Тёплую водку допью «из горла′».

Кто же виновен, что ты умерла…

Июнь-88.

* * * * *

Отчизна моя встрепенувшейся птицей

расправила крылья на пламя заката.

Перо над зеркальной водою кружится,

Над телом истерзанного плаката.

Любимая, где ж за тобою угнаться?

В душевных порывах — воинственный ветер,

глубокая ночь и начало прострации,

путь на звезду, что прохладен и светел.

Ты плавно встаёшь и уносишь обиду.

Ты резко встаёшь, не желая мириться.

Ты напоминаешь рассерженным видом

Отчизну мою, встрепенувшейся птицей…

Июль, август-88.

* * * * *

1.

Спасибо на слове, ступай себе с Богом,

и доброе слово, наверное, много,

платок для слезы или взмаха не нужен,

твои коридоры всё уже и уже,

и, переплетаясь, сливаются в точку,

и сразу за дверью встречаются с ночью…

2.

Стремителен путь через Площадь Восстаний,

местами прекрасен, ужасен местами,

и важный корректор — слепой исполнитель —

следит за нормальным исходом событий,

как ловкий оценщик не противоречит,

торгуется время, которое лечит…

3.

Под номером сто отправляется поезд,

среди пассажиров оранжевый пояс

уже исчезает, уже не догонишь,

билет заберёт проводница вагона,

причина отъезда — нелепейший случай.

А ты бы осталась, так было бы лучше…

Сентябрь-88.

* * * * *

В период смешения крови и взлёта бровей

застенчивый ангел, скрывая плиту потолка,

торжественно тих.

Но стоят возле ванны моей

поэт с проституткой

и зрячего топят щенка.

А тело, согласно закону, проскочит трубу

затем, чтобы вторить зловонию мусорных куч.

Я благословляю бродячую Вашу судьбу

уже потому, что язык беспредельно могуч.

Ну что же, урок рисованья почти закруглён.

Не мною поверженный воин незыблемо стар.

И справа на том же заборе выводит углём

открытые женские формы, краснея, школяр.

Май-89.

* * * * *

Товарищ по сцене, когда я тебя позову,

мы встретимся там, где растаяла вечная мгла.

Искомая радость, что прямо от нас пролегла,

способна ослабить бесцветные сны наяву.

И чувствуя: не разряжается в сердце набат

на той стороне с безысходностью в степени «эн»,

мы станем минёрами тщательно сложенных стен

и мало-помалу, но выдавить сможем раба.

А если в конечностях неугасимая дрожь,

как следствие тяжести нового стада ханжей,

умрём и похерим, что кличет беду ворожей,

товарищ по сцене, когда ты меня позовёшь.

Июнь-89.

* * * * *

Моя случайная подруга,

пока дарующая мне

и тело, нежно и упруго,

и слово, верное вполне,

кому оказываешь милость,

целуя огненный букет?

Моя уже определилась

печать таланта на руке?

И, может быть, высоко место

ты предоставить мне должна,

слепая, зрячая невеста,

еженедельная жена.

Я окунусь, ещё не пьяный,

с твоим сознаньем — налегке —

в гнусавый голос ресторана

на европейском языке.

Август, сентябрь-89.

По Сальвадору Дали

Ноль километров пути.

Слушай, не надо юлить!

По Сальвадору Дали

сны до пчелы сократи.

Твой перезревший гранат,

снова к ногам упаду.

Тигры в тебе на ходу,

и невозможно назад.

Слабой, жестокой, другой

рвёшься в летучие дни.

Мы остаёмся одни.

Будь, если можешь, нагой.

Март-90.

* * * * *

Между востоком и югом

долго плывёт тишина.

Шторы вплотную друг к другу.

Или темно от вина?

Прямо за тонкой стеною —

с вечера настежь окно.

Утро приходит за мною,

и неизбежно оно.

На пожелтевшей странице

недостаёт одного,

Господи — сильно влюбиться,

если бы видеть, в кого.

Кран, не закрученный туго,

сны мои сводит на нет.

Между востоком и югом

капает солнечный свет.

Март-90.

* * * * *

Устраняя падение в ноль,

заливаю шампанским пожар,

много-Ницше-и-чуть-Рокамболь

до прихода звезды Ахернар.

Точно так непреклонны пажи

и заботливо-нежен Перун,

так и я продолжал дорожить

именами невидимых лун.

А прошедшее сброшу, как плащ —

изъелозил его, извозил…

Всё равно не обида и плач —

три десятка покинутых зим.

Май-90.

* * * * *

Мой Август светлей и капризней.

Лавровый венок или нимб?

Опутанный нитями жизней

далёко сверкает Олимп.

Тревожен мифический зуммер

свободной и славной страны.

Готовится грозный Везувий

исторгнуть лавину войны.

Мне лучшая доля приснилась.

А что до сердечной струны —

являет стороннюю милость

Селена, богиня Луны.

Август-90.

Ленинград/Петербург

Я люблю наезжать в Петербург.

Экипажи — к порталам дворцов! —

величавых потешных бойцов,

вожделенных античных фигур.

Я люблю из-под шёлковых лент,

переполненных мною клетей

на проспектах свободы моей

искромётный дарить комплимент.

Где игрою свечей и лучин

увлечён быстрокрылый Пегас.

И немного — не то, что у нас —

есть весьма одиноких мужчин.

Октябрь-90.

* * * * *

В театре Кабуки

теряются звуки.

Весенние воды

крушат акведуки.

Прекрасная Литта

морями закрыта.

Я парус сошью

из листов кондуита.

И верить устану

себе и Тристану,

с груди отцепляя

значок капитана.

Октябрь, ноябрь-90.

* * * * *

Когда открываются баки,

и льётся сироп на поля,

то красные скачут рубаки,

и ухает с ними земля.

Их радость достойна приказа,

любовь — пораженья в бою.

Себя с эн-плюс-первого раза

я в каждом легко узнаю.

И сквозь музыкальную дрёму —

не мной дирижирует кнут! —

возьму и Фому, и Ерёму

и твёрдыми лбами столкну.

Ноябрь-90.

* * * * *

Появляясь на кухне из роз,

отражаясь в гостиной из ваз,

я, казалось, окутывал Вас,

провожатая солнечных слёз.

Неужели прискорбен и пуст

и сомнителен утренний час

вне того, что касается Вас,

королева изысканных чувств?

А герой обязательно скуп,

объясняя, хваля и виня.

Окрыляйте сегодня меня!

грациозным движением губ.

Чтобы я уходил наряду

с исчезающей в этом бреду.

Июнь-91.

* * * * *

И было крещённое странной судьбою

с фрегатами без якорей

моё состояние — брызги прибоя,

рассеянный свет фонарей.

Прозрачная птица заоблачной выси,

моя разделённая грусть,

вблизи потаённой стрелы кипариса

пылает гранатовый куст!

И будто вино из серебряной чаши,

стекает полночная суть.

И снова приходят — милее и краше, —

о том не жалея ничуть.

Август-91.

* * * * *

Призрачными волнами,

забытью сродни,

всё дождями полные

исчезают дни.

Но однажды вспомнится —

с водкой или без —

золотая конница

ветреных небес,

о любовном голоде —

пагубной поре —

ворковали голуби

где-то во дворе.

И вчерашним узником

под июльский зной

ускользала музыка,

бывшая со мной.

Сентябрь-91.

* * * * *

Октябрь ещё не остыл

в картинах грядущего сна.

Воздушные тают мосты,

цветная дрожит пелена.

И что б не случилось со мной,

реалии — брошенный груз.

Откуда горячей волной

восторги сиятельных муз?

И та, из невест или вдов,

уже не опустит вуаль,

аллеями скучных садов

ведёт в золотистую даль.

Красивые листья вполне

кружа′тся себе на ветру.

И сказочно весело мне,

что я никогда не умру.

Ноябрь-91.

* * * * *

От тех, кто грешен и безгрешен —

до места своего в раю, —

от обязательных насмешек

гордыню битую мою

храню,

пока не отпустила,

не опрокинула беда:

любви божественная сила —

в песок ушедшая вода.

Декабрь-91.

* * * * *

Девушки с луноподобными лицами

круглые сутки проводят за спицами,

чтобы под струями бешеных вод

до исступленья водить хоровод.

Чтобы угрюмо в орешнике прятаться,

если надумает кто-нибудь свататься.

Так получается дело одно:

пялиться, не отрываясь, в окно.

Январь-92.

* * * * *

От самой своей колыбели,

которую не отделить,

смелели они и робели

и не уставали любить.

У края пасхального солнца,

мечтая ступать по росе,

на красного молотобойца

они не похожи совсем.

И там, где порывы высоки

и полная чаша сия,

порхали душевные строки,

простые до небытия.

За грустные эти напевы,

Господь, сохрани и спаси.

Бывают красивые девы

у матери нашей Руси.

Апрель, май-92.

* * * * *

Насколько будет беспощадна

игра невидимой руки?

Я провожу тебя, и ладно.

Ведь мы с тобою земляки.

Так на изящество Шопена

не ляжет грязная пята.

Но бледно-розовая пена

уже сползает изо рта.

Июнь-92.

* * * * *

По-над белой дорогой, где светел и юн

собирательный образ героев поэм,

прозвучали аккорды эоловых струн.

И растаял в пустынной дали Вифлеем.

И сокрыла Голгофу завеса дождя,

разъярённое небо — от падшего ниц.

И того, кто готов упоительно ждать

появления умных доверчивых лиц.

Потому в полнолуние мне невтерпёж

уберечься от огненной лавы в аду.

И тогда не судьба напороться на нож

в соловьино-густом Гефсиманском саду.

Июль-92.

* * * * *

За то, что вы меня печалите,

и наказуема вина,

позвольте выкинуть из памяти

недорогие имена.

Других балуя или милуя,

предполагая алогизм,

порою искренне насилует

не очень искренняя жизнь.

И по своим законам тянется,

и не кончается теперь,

поскольку преданные пьяницы

не выставляются за дверь.

И так не хочется повеситься

и даже выпрыгнуть в окно,

пока со мною вместе бесится

в бокале терпкое вино.

Август-92.

* * * * *

Время я упрячу снова,

ты его схоронишь просто.

Я не стану Казановой,

ты не будешь Коза Нострой.

На ковре из мокрых листьев,

зацепив когтями икры,

мы едва услышим выстрел,

из глазищ пуская искры.

Апрель-94.

* * * * *

Напрасно сон в ночи ныряет,

плодя соцветья сладких мук,

и та, кто мне не доверяет,

кичится тяжестью заслуг.

Как водолаз, влюблённый в сушу,

и как хирург, открыв меня,

она заглядывает в душу,

впуская сыворотку дня.

Апрель-94.

* * * * *

На земные просторы

наползает луна.

На бескрайние горы

и озёра без дна.

Злополучная сваха,

замешала в одно

колокольчики страха

и тюльпанов вино.

Разрывая дорожку,

сокровенной длины,

собирайте в лукошко

серебристые сны.

Апрель-94.

* * * * *

Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,

пуская словечки сквозь кухонный пар,

который осеннее утро остудит

помимо растущих присцилловых чар.

Кому-то с картохою соли полпуда,

кому — в небоскрёбе дано угадать

Присциллу Лейн-Пресли, звезду Голливуда,

и шапки-ушанки при этом кидать.

Пора бы отречься от праздного люда,

ведь каждое действо имеет антракт.

Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,

ногой отбивая три четверти такт.

Октябрь-94.

* * * * *

Нету слова по-французски.

Нету слова по-английски.

Пойте, пьяные тунгуски,

где глаголят аферистки.

И, вибрируя телами,

наступавшие на пятки

пропадут за зеркалами,

помутневшими на святки.

И опять ворвётся ветер,

и опять отбросят пяльцы,

ковыряя на паркете

свои чувства, словно пальцы.

Ноябрь, декабрь-94.

* * * * *

Ты — Санчо, я — Панса. И хватит об этом.

Не надо стучать по кларнету кастетом.

Прилипшая к памяти музыка ночи

волнует не шибко, тревожит не очень.

Пускай серебрится! Пускай пузырится!

И катится до фараона гробницы!

Но где бы голодная выпь ни кричала —

всё будет, как прежде, всё станет сначала.

Декабрь-94.

* * * * *

Есть женщины, ради которых…

Есть женщины, возле которых…

Есть женщины, мимо которых…

но нету таких, чтобы враз!

устроить могли бы заторы

на автомобильных просторах,

ныряя в атласные шторы

не завтра, а прямо сейчас.

Май-95.

* * * * *

Она в руках держала флейту

и, прячась за картон,

смыкала градус Фаренгейта

и полутон.

Под скрипы старой дверцы шкапа

варганила с листа,

что молью съеденная шляпа,

как её мечта.

Что килограмм румяных яблок,

сплошь из папье-маше,

её выкручивает набок

и делает «туше».

А взор разменивать понуро

на паутину чердака?

Она — заблудшая натура,

случайная пока.

Но не к сеньоре или донне,

через поля — луга,

на раскалённые ладони

ходила к ней пурга.

Июль-96.

* * * * *

Внебрачная ночь холодна и долга,

хотя ни при чём вековые снега,

и всякого из настоящих Дега

зимою альпийские манят луга.

О как же скучает, кто рано остыл!

кто числился в списке, однако не жил,

а в небо подняться охоту отбил

орёл, клекотавший у свежих могил.

Август-95.

* * * * *

Года усыхают в минуты,

а также — в короткие дни,

имея черты почему-то

устроенной вдруг западни.

Я тоже куда-нибудь денусь,

глотая той жизни кусок,

где суть излагает младенец,

шалея от розовых щёк.

И верить случается поздно,

что где-то за дальней горой

для всех осыпаются звёзды,

как листья осенней порой.

Сентябрь-95.

* * * * *

Было время, весна наступала,

словно некогда русский солдат,

или ты — без щита и забрала,

или я — без путёвки назад.

Пусть гуляют угрюмые лица,

разгоняя бродячих собак,

по помойкам и скверам столицы

и бутылки кидают в рюкзак.

Рассуждая, что жизнь — копейка,

что не всякому быть на плаву,

пусть они занимают скамейки

или мнут молодую траву.

А весна наполняла бокалы,

верховодила в тёмных дворах,

и железной решимостью стала,

и безумством на первых порах.

Но кому бы она ни служила,

и с какой стороны не смотри,

всё любовь неразжатой пружиной

хулиганит глубо′ко внутри.

Август-96.

* * * * *

Ах, как дорог случай каждый!

Но, по-прежнему пьяна,

на беспечно-сонных граждан

тихо падает луна.

Не укладывай ланиты,

слушай, шорохи кругом…

Босоногие бандиты

караулят за углом.

Вот и я не скоро сникну,

если прячется во рту

нежно в сахаре брусника,

настоявшись на спирту.

Сентябрь-96.

* * * * *

Видно, скоро осветлится жизнь,

принимая другой оборот.

Я пойду у церковных ворот

обветшалые чувства сложить.

Только ветер проводит слегка,

разлетаются листья, шурша.

Или грешная чья-то душа

усмириться не может никак?

Та же Богом забытая Русь,

тускло медью глядят купола…

На окно из цветного стекла

я украдкой перекрещусь.

Это воздух случился такой,

из которого соткан сонет.

Ничего необычного нет.

Просто осень стегает тоской.

Ноябрь-96.

* * * * *

Уж если бежать, то в Канаду,

уж если бежать, то всерьёз,

где клёны роняют прохладу

и русская тайна берёз.

Где дождь музыкально дробится,

баюкая голубей,

по рыжей скользя черепице,

по красной каминной трубе.

Где в самую лютую стужу

в шезлонге привидится мне,

что был бы я всё-таки нужен

одной непутёвой стране.

Апрель, май-97.

* * * * *

Жизнь и стара и юна,

а снова увела

туда, где в полнолуние

разбиты зеркала,

и не пригоршня меди,

а мука во плоти —

красавица как ведьма,

а гений — еретик.

Не ваши звуки рвались

о лезвие ножа?

Безумство — это шалость

пристойных прихожан.

Жизнь и стара, и юна.

Давай забудем ту,

когда Джордано Бруно

привязан был к кресту.

Август, сентябрь-97.

* * * * *

Вот упрятаться бы ныне

в безымянном хуторке,

суетные чувства вынуть

и остаться налегке.

И под небом синим-синим,

не ударив в грязь лицом,

вдруг помериться бы силой

с проходящим кузнецом.

А совсем вблизи от дома

у излучины реки

выпускает тихо омут

на поверхность пузырьки.

Сентябрь, октябрь-97.

* * * * *

У меня не бывает друзей,

у тебя не бывает подруг.

Словно водят по глупой стезе

чьи-то цепкие кончики рук.

Остаётся ли память плохой,

или ветер со мною в ладу

перелистывал томик стихов,

в городском опустевшем саду?

И когда по утрам в полусне,

среди кукол бродя неглиже,

ты не будешь мечтать обо мне —

значит, мы разминулись уже.

Декабрь-97.

Наступление нового года

Только полночь станет гулкой,

как едва заметной тенью,

будто вор по переулку,

по лицу скользит сомненье,

что невозвратима юность,

что душа в порыве чутком

приняла в себя угрюмость,

не угодную рассудку.

Но поскольку счастье зыбко

или тянется по нитке,

я готов служить улыбкой

на рождественской открытке.

Декабрь-97.

Вам…

Вам к лицу любая почесть.

Вам любые двери — настежь.

Ваши дни и Ваши ночи

инкрустированы счастьем.

Вам легко среди реалий,

где весомые едва ли

Ваши пальчики купались

в белых клавишах рояля.

А моя мечта легка ли —

с Вами вдруг соединиться?

Чтобы таять облаками

над какой-нибудь зарницей.

Январь, февраль-98.

К 8 Марта

Вам, хранительницам быта,

окрылявшим ремесло,

настоящим Афродитам,

а не девушкам с веслом,

будет пусть такая малость-

чтобы каждой, чтобы вся! —

жизнь всегда бы улыбалась,

а не ухмылялася.

Март-02.

* * * * *

Не тужься, игру посрамит освещение,

вряд ли окупятся страстные жесты.

Не метаморфоза-перевоплощение

жжёт суициды и топит инцесты.

Раскрой мне горячие в прошлом объятья,

упрячь моё следствие в дебрях причины.

Ведь все мы такие же сёстры и братья.

И даже в кончине мы неразлучимы.

Сентябрь-21.

ИСПЫТАНИЕ СНОМ (истории, которых не было, но кто знает…)

ПЬЕСА О ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ И ОДНОМ АКТЕ

Пивная. Тошибин катает кружку по столу. Входит Мицубишин и совершает первое действие: бьёт Тошибина в ухо. Тошибин падает и роняет хвост тарани. В углу марширует Шивакин под песню из граммофона: «Москва-Пекин! Москва-Пекин!» К нему подкрадывается Мицубишин и совершает второе действие: бьёт Шивакина в ухо, но другое относительно Тошибина. Шивакин падает и ломает трубу граммофона.

С трудом и без достоинства поднимается Тошибин, по-прежнему пьяный, и совершает акт: мочится в левый ботинок, не расстёгиваясь.

Поднимается Шивакин и кричит в обломок трубы граммофона: «Идеи чу-чхе живут и побеждают! А вот с кем живут и кого побеждают — не твоего, брат, ума дело».

Мицубишин закрывается жилистыми рабочими руками и горько плачет.

Но это уже не действие и, тем более, не акт.

Декабрь-93.

БАС И ШАЙБА

Фёдор Иванович Шаляпин очень любил хоккей. Не поиграться да силушкой помериться, а чтобы поболеть безумно.

Началось всё с тех пор, когда впервой занесло его в Америку. И прикипело сердце вместе со всем здоровым разудалым организмом к «Нью-Йорк Рейнджерс». Отчего же не к «Чикаго Буллс», не к «Филадельфии Флайерс»? Молчит Фёдор Иванович, а сам за подкладочку пальто флягу с водочкой прячет. И уже к середине первого периода стучит себе пустой флягой по коленке: «Рейнджерс» — чемпион! Вашу мать, «Рейнджерс» — чемпион!»

Потом антрепренёр науськивал полисменов, и те утаскивали Фёдора Ивановича в театр. И он пел «Мефистофеля» особенно зловеще. Зато в антракте выскочит, бывало, на улицу, мол, папирос купить, хватает извозчика: «Любезный, на матч и обратно. Получишь на чай и к нему лимончик». И ни одному концертмейстеру не известно: будет ли во втором отделении «о дайте, дайте мне свободу» или «блоха? ха-ха!».

Однажды Шаляпин так наорался на трибуне — совсем плохи дела шли у «Рейнджерс», — что голос посадил напрочь. Золотой голос-то.

Прислали ему на замену Ивана Семёновича Козловского. А тот возьми и брякни первому встречному грузчику: «Ни во что не поставлю любого против „Вашингтон Кэпиталс“!». Прознал об этом Фёдор Иванович и немножечко рассердился.

«Ах ты, тенор-хренор!» — налетел он на Ивана Семёновича и погнал по Бруклинскому мосту пинками. С тем Козловского и видали.

А у Шаляпина в голосе новая глубина обнаружилась.

Декабрь-93, февраль-94.

ДЕБЮТНЫЙ ЭНДШПИЛЬ

Климент Ворошилов и Семён Будённый играли в шахматы. По-чапаевски, разумеется, и чёрными фигурами. Потому, что белые — для врагов.

Напрягся Ворошилов, выстрелил пешкой — а стрелять он уже наловчился — и сразу сбил коня противника. Друг его Семён побагровел на совесть. Это значило: хорошего ждать следует не всякому. И точно.

Схватил Будённый второго, живого коня и начал лупасить им по ворошиловским порядкам, а затем и по Клименту. Так бы и забил его до полусмерти. Или мог до смерти зарубить, как последнюю собаку.

Только Ворошилов не прост, чертяка. Укрылся шахматной доской да как загудит: «Я в танке, я в танке! Дыр-дыр-дыр…»

Остановился обескуражено Семён: пустить коня на танк или обождать до рассвета? А Клименту того и надо. Учуял он заминку и шмыг под стол, а потом юзом-юзом в густые, как семёновы усы, кусты боярышника. Поди, ищи его там, партизана. И сидит, гад, рожи корчит: «В плен не взял и не убил — знать, победу не добыл!»

Насупился Семён Будённый и обиделся одновременно.

С той поры и пролегла морщина на его плоском лобике.

Декабрь-93, февраль-94.

ПРИТЧА О ЯЗЫЦаХ

Свежеиспечённый и очень счастливый от этого немец Корней Бодибилдинг и американец с небольшим стажем, но тоже хороший парень Яков Армрестлинг поспорили на ящик вчерашнего «Жигулёвского». Конечно, полагалось на два ящика свежего «Тверского», но тот вариант заметно дешевле. Или далёкие исторические корни внезапно скрутили не так?

Суть пари такова: кто есть Владимир Ленин?

Варианты: а) щит бедуину от пустынного ветра самум; б) пуштун — ведь не таджик же; в) педаль «Камасутры» в цепи «Бхагават Гиты»; г) разное и прочее, включая «апартеид», «феминизм» и «Хусейн».

После опустошения всех бутылок пива собрав воедино все весомые факты типа: 1) пьяные крики соседей; 2) хронологии маразмирующих старушек; 3) личный жизненный опыт, — Корней опять не смог ничего доказать, а Яков — что-нибудь опровергнуть.

Потом они пили водку. И пели песни на языке, принятом на прежней родине, согласно прежним обычаям. И очень хорошо и правильно, что не подрались.

Январь, март-94.

НЕМНОГО ПО-НЕМЕЦКИ

Карета прыгала, как балаганный чёртик. Фридрих Ницше долбанулся о стенку. От боли и пользуясь случаем, он смачно выругался. По-немецки, что простительно пруссаку. Не таракану, ясное дело. Понесло же философа за новыми мыслями в самую глубинку. Старый трюк.

Показался трактир. Хорошо бы войти да разудало гаркнуть: «Шнапсу!» И прибавить эдакую сентенцию позаковыристей. Да мозги отшибло в дороге, как назло. У трактирщика морда сияла похлеще электролампы.

Фридрих Ницше, в два прыжка оказавшись у стойки, мяукнул: «Гутен морген». И сразу проголодался.

Хозяин с испугу долил пива после отстоя пены и подал сосиски с пылу — с жару, какие обычно берегут для себя. Тень нежности скользнула по лицу профессора. Он ткнул испачканным в соусе пальцем в атласный малиновый кафтан трактирщика: «Я — здесь. Один на один с тобой. А там, — он кивнул головой в неизвестность, — меня нет. Мыслимо?»

«О! — зашептал собеседник. — О!» И, благоговея, уставился на Фридриха Ницше.

За спиной которого солнце садилось в осеннюю хлябь.

Апрель-94.

ПРОЛЕТАРИЙ РАЗЪЕДИНЁННЫЙ

Демьян Бедный не любил помидоры. Он просто ходил из угла в угол.

Вдруг задёргалась водопроводная труба, издавая скрежет и вой.

«Ай да рифма! Ай да рифма!» — подпрыгнул пролетарский поэт. Кое-кто ещё захлебнётся коньяком от зависти. И, насмеявшись до коликов, он закончил выкладывать слова «М. Горький», чередуя икринки осетра и лосося на слое масла, наложенного поверх огромного ломтя пшеничного каравая. Потом Демьян громко и обстоятельно чавкал. Дойдя до «ий», он почему-то насытился и подумал: оставить на завтра эту кроху целиком или хоть икринки слизать?

«Да нет, плохая примета!» — решил поэт и выбросил объедок в мусорный бак.

За окном пионеры дрались с беспризорниками. «Бойцы растут. Надо бы тотализатор наладить», — шевельнулось в засыпающем мозгу.

Близился Первомай — третий по значимости праздник. После Дня рождения Вождя пролетариев и даты Революции.

Май-94.

ФАНТАСТЫ, ЗДРАСЬТЕ!

Он сидел в шезлонге в состоянии человека, которого переехал небольшой колёсный трактор. Вялые руки мелко дрожали, как бы отстукивая на голых коленках «Танец с саблями» Хачатуряна.

Герберт Уэллс сидел с видом человека, которому жить не хочется. Потому, что его друзья, тоже фантасты, вчера опять спасали землян от злого марсианского виски. А ныне бросили одного-одинёшенького, как на чужой планете без всяких средств борьбы. Их, гадов, проучить бы, чтоб знали, кого похерили, почитай, не за понюшку гаванского табаку.

И Герберт Уэллс, превозмогая головную боль, застучал по клавишам пишущей машинки. Повествуя о счастливом быте и замечательной судьбе строителей Беломоро-Балтийского канала.

Май-94.

ЗА ЛУКОМОРЬЕМ

ПУШКИН: Я — Пушкин! Чего-чего? Удивить меня?! Во дураки!

САРДЕЛЬКИН: Я — Сарделькин. Это такая старинная русская фамилия. Не то, что в профиль или анфас. А больше — по нутру.

1-ЫЙ ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ, нюхая: Ох… ё… бл… блю… э…

2-ОЙ ВАРЯЖСКИЙ ГОСТЬ, нюхая, но не затягиваясь: Ба, да это — Пушкин!

ПУШКИН: Тогда выходит, что я — Сарделькин? Во дурак! А ведь я знал, честное поэтическое! Да разве кому докажешь?

Пушкин два раза сморкается, затем прыгает с лошади в Тихий океан. А варяжские гости, наоборот, в Северный Ледовитый. Позванивая пустой посудой и покачиваясь.

Сарделькин берёт чалую под уздцы и уводит её далеко-далеко. И продолжает пахать.

Сентябрь-94.

ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ ГОРОДА

По улице ехал на велосипеде почтальон, прыгая на булыжниках и гудя клаксоном.

Ага, разбежались мальчишки, игравшие в «казаки-разбойники».

Один из них, особенно кудрявый, с пелёнок мечтал быть «разбойником», но более сильные гимназисты-ровесники заставляли играть «купца» — то есть того, кого бьют и грабят. Кудрявый сжимал кулачки и грозился: «Погодите, вот выгасту…»

Из окна второго этажа высунулась некрасивая женщина и крикнула: «Всё тебе играть да играть, а когда учиться и учиться?»

«Ского», — прокартавил кудрявый и посмотрел таким честным взглядом, какой встречается у начинающих ябед и законченных мошенников.

«Хоть бы „эр“ научился выговаривать, бестолочь», — тихо добавила мать, вытирая любимую голубую чашку. Но малыш услышал и мстительно сощурился.

«И пусть в своей комнате уберёт. А то там, ей-Богу, революция», — пробурчал отец и усмехнулся: лезет же в голову всякая чушь.

В это время в доме напротив муха села на нос начальнику жандармерии. Он махнул головой, не просыпаясь, и щека с ямочкой мирно устроилась на шёлковой подушке с рюшками по краям.

Дул сухой степной ветер, и по городу Симбирску растекался полуденный зной.

Сентябрь-95.

РЕМБРАНДТ

Давным-давно жил на свете художник Рембрандт. И был у него сын Ван Гог. Причём настолько похожий на него, что рыбаки только руками разводили, роняя рыбу в море, когда сын с отцом на причале нюхали норд-вест. А чтобы их различать хоть как-нибудь, придумали прозвища: «Тулуз» и «Лотрек». Которые Рембрандт с Ван Гогом носили по очереди. Однако «Тулуз» обоим нравилось больше, и юный проныра откликался на «Тулуза» чаще положенного. Конечно, Рембрандту следовало взять мольберт да отдубасить Ван Гога до состояния «мрачный фламандский пейзаж», только не мог он. Потому, что ослеп хрен знает когда. И картины свои писал на ощупь, от левого края, естественно. Краски готовил ему отпрыск, и когда, по традиции, после ужина возле камина Ван Гог подносил ему палитру, Рембрандт, дрожа от нетерпения, спрашивал: «Там бирюзовая с изумрудной?» — самые любимые цвета его. «Йа, йа», — отвечал иждивенец. А сам, хихикая в рукав, подсовывал коричневую с чёрной. Ничего тебе алого, ничего воздушного!

Пребывал бы старик в неведении дольше, чем долго, но есть на свете ещё добрые люди. И тогда горько заплакал Рембрандт и послал свои проклятия. Что ж, провидение сжалилось над ним.

Как-то пошёл Ван Гог воровать подсолнухи и навсегда потерялся. Однако водить Рембрандта на причал нюхать норд-вест оказалось некому. Перестал Рембрандт ощущать правду жизни и есть вяленую рыбу. А позже и картины писать забросил.

Январь, сентябрь-95.

МАРТОВСКИЕ ОДЫ (суточная поэма)

ПРОЛОГ

Не любо яблоко раздора

вблизи обета и поста,

в журчании гаснущего спора,

не лягут бриллианты сора

на сок, смыкающий уста.

Картина первая: «ПРЕОБРАЖЕНИЕ БРОЖЕНИЯ»

1. (с позиции вращения)

Был день, как день.

Холодный, мерзкий.

И шелестели занавески,

впуская ток воздушных масс

в мечтанья, томные подчас.

Так нет.

На службе без обмана.

Остывший чай на дне стакана,

начальство злое иже с ним

в курилке затвердевший дым.

И бьётся суть наверняка.

И так до самого звонка.

Всё хорошо, пока не много.

Был день, как день.

И слава Богу.

2. (с позиции качения)

А в жизни порою случается чудо,

его невозможно укрыть:

блаженные па узревает повсюду

простая сердечная прыть.

3. (с позиции скольжения)

Под лучами весенними —

это Вы или нет? —

на могилу Есенина

уронили букет.

Возле бюстов оснеженных,

у тяжёлых оград

Вам с особенной нежностью

подвенечный наряд.

Может, свита не лучшая,

не найдётся такой

с подобающей случаю

стихотворной строкой?

Гробовое молчание,

щебетание птиц.

Всё равно нескончаемо

просветление лиц!

Письмена не сжигаются!

Их не смоет вода!

Но фата удаляется.

И уже навсегда.

Картина вторая: «ПРОДОЛЖЕНИЕ ОДОЛЖЕНИЯ»

1. (с позиции вращения)

Из полных автобусов и электричек

на грешную землю не выйти, а вытечь.

Спасибо, что целы кишки.

Но вместо покоя и тёплого мира

встречает кошмар коммунальной квартиры.

Такие-то, брат, пирожки.

Ах, эти скандалы на кухне и в ванной…

Свернувшись на старом добротном диване,

уставиться в телеокно,

где многосерийные телегерои

пасутся для тех, кто сегодня расстроен,

а также — расстроен давно.