Бесплатный фрагмент - Сборник рассказов

Правда

I

Старый «уазик» рычал, но ехал уверенно. По дороге стелилась пыль, в кабину тянуло холодным ветром из неплотно закрытой форточки. По обе стороны дороги тянулись частные участки: невысокие заборы, поваленные скамейки, плодоносящие деревья, упрямо державшие последние листья, разбросанные грядки и знакомые силуэты сараев. Ни одного многоэтажного окна — только двери, калитки, собаки, лаем отмечавшие проезжающих, и дети на велосипедах, удиравшие от встречной машины, будто это задиристый зверёк.

— Ну вот объясните, Сергей Иваныч, — сказал Логинов, глядя в окно. — Я поливал его каждый день. По расписанию. Вода — чистая, отстоянная. Солнца хватало.

— И? — Руденко не отрывал взгляда от дороги.

— Сдох, — коротко сказал Логинов. — Просто взял и засох. Как будто назло.

— Может, перелил?

— Нет. Я ж по графику.

— Тогда купи новый.

— Где я его куплю? Тётя сама с юга везла, говорит, редкий. Теперь извиняйся, ищи другой.

— Да скажи, что растение не справилось с климатом, — усмехнулся Руденко. — Не всякая тварь выдерживает наш воздух.

— Оно вроде домашнее было… — пробормотал Логинов. — Ладно, может, и правда, новое возьму. Только где я его найду…

Руденко не ответил и снизил скорость — на обочине уже стоял бобик с включённой мигалкой, рядом — «скорая». Проходные зеваки топтались у ворот: женщины в платках, мужики в ватниках, и дети разглядывающие служебные машины.

— Приехали, — сказал Руденко. Лицо у него сразу стало собранным и тяжёлым.

Калитка была приоткрыта. За ней — низкий забор из некрашеных досок, на которых висели старые вёдра. Снег утоптан. У ворот стоял фельдшер и мял в руках вязаную шапку.

— Здравствуйте, давайте сразу к делу. Хозяин — всё, — сказал он, едва Руденко подошёл. — Второй живой, его уже увезли. Нога в хлам. Дробь вошла выше голеностопа. Крови потерял много, но не критично, скорую сам вызвал.

Кивнув, следователь прошёл через калитку. Двор был аккуратный, ухоженный: вдоль забора — яблони, перед ними грядки из которых виднелись чахлые остатки стеблей. На бечёвке висели деревянные прищепки, под навесом — сложенные дрова, рядом ведро с водой, в котором плавал круглый кусок льда.

Дом был бревенчатый, покосившийся, с низкой крышей. На ступеньках — следы сапог, и пятна крови затянутые грязью.

Когда они переступили порог, в нос ударил густой, вязкий запах — не просто железа, а чего-то тёплого, липкого, животного. Воздух был тяжёлый, спертый, в нём смешались следы старого дерева, варенья и крови. Всё это напоминало не дом, а мясную лавку, где недавно кто-то торопливо вымыл пол, но забыл открыть окна.

Первая же комната была кухней, далее было что-то на подобии кабинета, это можно было понять по столу, и книжным шкафам, которые были видны со входа, и неизвестно куда ведущая дверь у левой стены, рядом с которой и лежал труп.

Сама кухня находилась в хаосе: опрокинутый стол, растоптанная лужа крови, которая частично впиталась в хлеб, плавающий в этом озере кусок маргарина, и дыра в стене. Она походила на детский рисунок солнца, только вместо ярко жёлтых оттенков чёрный Ореол, с пустотой внутри.

Мужчина преклонного возраста лежал на спине, с торчащим из груди окровавленным кухонным ножом. Рядом лежало двуствольное охотничье ружьё.

Руденко обратился к фельдшеру:

— Вы трогали тело?

— Да, перевернули его на спину, когда проверяли пульс… Было уже поздно.

Кивнув, Николай пристально пригляделся к деревянной рукоятке ножа

— Пиши, — тихо сказал он.

Логинов достал блокнот, начал шептать под нос, записывая:

— Кухня… опрокинутый стол, хлеб, кровь, ружьё у стены, нож в груди…

Подойдя ближе к стене Руденко провёл пальцем вдоль чёрных следов. Пахло гарью и порохом.

— Почти в упор, — сказал он вполголоса. — Значит, близко стояли.

Они прошли дальше, в комнату за кухней. Полы скрипели от старости, как и суставы почившего владельца. Вдоль стены стоял книжный шкаф с покосившейся дверцей — в нём вперемешку лежали толстые тома классики, справочники по радиотехнике и журналы «Юный техник». На полке под ними аккуратно выстроились банки с вареньем, пыльные, но ровные, как по линейке. На одной этикетке выцветшими чернилами было написано «Антоновка. 1992».

У окна — диван, обтянутый серым велюром, с вмятиной по центру. На спинке висело тёплое одеяло, на подлокотнике — газета, заложенная карандашом. Рядом стоял низкий столик, на нём — стопка пустых рюмок и открытая бутылка вина без этикетки, с неровно обрезанной пробкой. Запах бродивших яблок тянулся от неё тонкой кисловатой струйкой.

— Вино сам гнал, — заметил Руденко. — Смотри, какая тара. Видал такое в магазине?

— Неа, — ответил Логинов. — Но пахнет неплохо.

— Ещё попробуй, — фыркнул старший. — В лучшем случае ослепнешь, в худшем — начнёшь писать детективы.

Вторая комната была ещё теснее. Там стоял старый письменный стол, стопки бумаг, пыльная лампа под зелёным абажуром. На стене — календарь трёхлетней давности и пожелтевшая фотография женщины с косой. Рядом — кровать, застеленная аккуратно, с наволочкой, на которой кто-то вышил «В.М.».

Руденко подошёл к столу, провёл пальцем по пыли, посмотрел на руку.

— А ведь не пьянчуга, — сказал он задумчиво. — Всё чисто, аккуратно, банки подписаны. Видно, жил один, но не спился. Странно, что оружие дома держал.

— Может, охотник? — предположил Логинов.

— Тогда бы патроны где-то рядом были. А тут — пусто. Да и стреляли, глянь, почти в упор. Не по зверю точно.

Он снова записал что-то в блокнот, потом посмотрел на молодого.

— Ну, Серёжа, что скажешь? Какая у тебя версия?

Логинов замялся, обернулся к кухне, где через приоткрытую дверь виднелись ноги мёртвого хозяина.

— Пока ясно одно, — сказал он осторожно. — Дед стрелял первым. Не понятно зачем, но стрелял. Ковалёв, видимо, не ожидал, испугался, на панике схватил нож… Может, хотел отмахнуться, а получилось вот так.

— Отмахнулся, — кивнул Руденко. — Вон до самого сердца.

— Ну, адреналин, — продолжил Логинов. — Всё быстро. Ударил — и всё. Потом, наверное, пытался помочь, вызвал скорую.

— Писал бы ты романы, — усмехнулся Руденко. — Хоть слушать приятно.

Следователь достал сигарету. И уж было хотел закурить, но что-то его остановило. Убрав всё обратно он добавил:

— Ладно, здесь мы всё, что могли, взяли, — сказал Руденко, щёлкнув крышкой блокнота. — С соседями потом разберёмся, не ночь же их сейчас поднимать. Сначала — Ковалёва. С ним надо поговорить, пока всё по свежему.

Он подошёл к окну: вечер уже плотно оседал на улицу, снег перестал идти, и в свете фонаря на дворе медленно кружились редкие хлопья. Всё выглядело спокойно, будто и не было здесь ни крика, ни выстрела.

— Поехали, Серёжа, — тихо сказал он. — На сегодня хватит. Завтра с утра продолжим.

Они вышли из дома, и дверь за ними протяжно скрипнула, словно не хотела оставаться наедине с тем, что видела днём.

II

Февральское серое утро. Дорога тянулась узкой лентой меж облезлых пятиэтажек, где бельё на верёвках колыхалось под редкими проблесками солнца. В машине пахло табаком, дешёвой обивкой и бензином.

— Я в ум не возьму, почему так получилось, — говорил Логинов, глядя в окно. — Каждый день, по расписанию. Вода отстоянная, солнце есть, окно южное. А оно всё равно засохло.

— Может, ты его перелил, — лениво отозвался Руденко, крутя руль одной рукой. — Или наоборот, пересушил.

— Да не. Я ж по бумажке делал, тётя расписала.

— Бумажка — не жизнь, — хмыкнул Руденко. — Может, ему скучно стало.

Илья повернулся:

— Скучно?

— Ага. Цветы ж не мебель. Воздух не гуляет — стебель дохнет. У нас, помню, в кабинете как-то фикус завёлся. Неделю без проветривания — и всё, к чертям.

— Да ладно, это же растение, чего ему скучно-то? — усмехнулся Логинов.

— Всё, что стоит на месте, рано или поздно гниёт, — сказал Руденко, уже без улыбки, глядя на дорогу. — Люди, цветы, даже дела.

Несколько секунд ехали молча, и потом Логинов заговорил снова, будто возвращаясь к теме:

— Кстати, я у соседки спросил с утра, она с цветами всю жизнь возится. Говорит, может, воздух тяжёлый был, стоячий. И что без ветра стебель ломкий становится, не держит себя.

— Ну вот, — Руденко чуть улыбнулся. — Значит, всё-таки сдох от безделья.

Прикурив, он пустил дым в окно и глянул на напарника.

— Слушай, Серёжа. Мы ж сегодня не просто болтать едем.

— Понимаю, — вздохнул Илья. — Подозреваемый в больнице, под стражей.

— Верно. — Руденко кивнул. — Улики уже в лаборатории. Пусть ковыряются, посмотрим, что скажут. А нам — поговорить.

Он постучал пальцем по рулю, глядя вперёд.

— Слушай, ты молодой, горячий, но запомни: покажешь, что тебе плевать, — человек расслабится. Покажешь, что слушаешь внимательно, — начнёт себя защищать.

— Так и будем делать?

— Ага. Будем ленивыми и добрыми. Пусть думает, что нам не до него.

Николай мастерски достал сигарету из кармана, не отрывая глаз от ухабистой дороги. И закурив продолжил :

— Как считаешь, как его нужно допросить?

— Ну, всё записать, уточнить, задать вопросы.

Он повернулся к нему, уже серьёзно:

— Илья, как именно ты собираешься его допросить?

Логинов пожал плечами.

— Не знаю… Спокойно?

— Мне не нужна абстрактность, — сказал Руденко. — Мне нужна конкретика от тебя.

Он помолчал, бросил взгляд в зеркало.

— Мы зайдём издалека. Я с ним поболтаю — о больнице, о еде, о врачах. А ты встанешь где-нибудь сбоку, не мешайся, но будь рядом. Потом, ближе к делу, достань яблоко и нож. Будешь чистить. Яблоко не ешь сразу, режь медленно. Пусть нож лежит между вами. Пусть к нему привыкает глазом.

— Понял, — коротко сказал Илья.

— Вот и славно. Только не переиграй. Будешь молчать и есть, главное громко не чавкай.

Он щёлкнул поворотником, выруливая на улицу, где уже виднелись серые корпуса больницы.

— Всё, — сказал он, туша сигарету о пепельницу. — Приехали.

— Приехали, — тихо повторил Илья, глядя на облупленные стены впереди.

Старая, кирпичная больница, с облупившейся краской на подоконниках и ржавыми перилами у входа. Возле двери курили двое санитаров — в белых халатах, но с лицами грузчиков.

— Тебе бы сюда, Серёжа, — пробормотал Руденко, поднимаясь по ступеням. — К больничным-то цветам. Тут им, видать, хоть воздухом подышать дают.

Логинов только фыркнул. Внутри пахло карболкой, пылью и перловкой из столовой. По коридору гулко катили каталку, где под одеялом угадывались ноги в бинтах. Они дошли до поста медсестры, предъявили удостоверения. Та, уставшая женщина лет пятидесяти, глянула поверх очков и устало вздохнула:

— Ковалёв Алексей Николаевич, палата шесть. После операции, под наблюдением. Долго не мучайте — врач велел покой соблюдать.

— Не переживайте, — сказал Руденко мягко. — Мы с ним чайку попьём, поболтаем.

Она сделала вид что ей не всё равно и махнула рукой в сторону коридора.

Палата оказалась в конце, окно выходило на двор, где виднелись голые деревья и перевёрнутая лавка. На стенах облезлая зелёная краска, у двери — стул с курткой, а рядом, прислонившись к подоконнику, сидел молодой сержант. Он листал газету, но вскочил, как только оперуполномоченные подошли.

— Подследственный спокоен, товарищ майор, — сказал он быстро, будто отчитываясь.

— Вот и славно, — кивнул Руденко. — Дай-ка нам с ним минут двадцать, без ушей.

Сержант замялся.

— Но мне велели…

— Мне тоже много кто велел, — спокойно ответил Руденко. — Не переживай, в коридоре постой. Если крикну — прибежишь.

Немного подумав сержант кивнул, и, отвернувшись продолжил наблюдать как ветер игриво качает ржавый фонарный столб.

В палате было тихо, только капельница щёлкала каплями, и где-то в батарее постукивал воздух. Ковалёв лежал на спине, бледный, с повязкой на ноге. На тумбочке — стакан с остывшим чаем, и аптечная герань. Увидев следователей, он напрягся, но потом чуть выдохнул, и заставил себя улыбнуться.

Руденко первым шагнул к кровати, чуть склонившись:

— Ну что, Алексей Николаевич, как нога? Держится герой?

— Терпимо, — выдохнул Ковалёв. — Врачи говорят — повезло, за кость не задело.

— Ну, значит, бегать будете, — усмехнулся следователь, ставя стул поближе. — А то, гляжу, у нас все в последнее время стреляные ходят.

Логинов молча поставил пакет с яблоками на подоконник, и щёлкнув ножом начал их чистить, будто всё происходящее его не касалось. Ковалёв мельком глянул на нож и тут же отвернулся, начав разглядывать потрескавшийся потолок, будто боясь, что он сейчас рухнет.

Руденко, доставая блокнот, сказал почти равнодушно:

— Расскажите, Алексей Николаевич, где вы работаете, кем?

— В «ГрадПроекте», отдел закупок. Работа разная — переговоры, оценка участков, оформление документов.

— Женаты, дети?

— Нет, один. — Он пожал плечами. — Всё времени не могу найти.

— Бывает, но вы с этим не затягивайте. Железо нужно ковать пока горячо, как говорится — кивнул Руденко, записывая что-то в блокноте. — И вот вчера вас, значит, направили к Мельнику.

— Да. Сказали, попробуй ещё раз. Он упёртый был, но вроде безобидный. Думал, поговорим спокойно.

— И как всё пошло?

— Сначала… нормально. Он открыл, хотя лицо было мрачное. Мы прошли в дом. Я вежливо — мол, дело выгодное, не прогадаете. А он — всё одно: «Не продам, не нужен мне ваш дом». Глаза злые, будто я его обокрал. Я ещё сказал, что фирма предложит больше, чем этот участок стоит. Тогда он вообще побагровел…

Ковалёв замолчал, глотнул воздух, будто вспоминая.

— Потом он резко достал ружьё из под стола. Настоящее, охотничье. Кричит: «Пошёл вон, шакал!» — и бах!

Он показал рукой вниз.

— Первый выстрел — в ногу. Я упал, ударился обо что-то. Всё — звон в ушах, боль, кровь. Я кричу, а он идёт ко мне, и смотрит, как будто решил добить.

Он выдохнул, и начал быстро моргать, будто пытался не дать глазам засохнуть.

— Я спиной облокотился об стену, справа стол опрокинутый. Рядом нож лежал, видимо, он ел до этого… ну я и схватил его, когда он подошёл. Левой рукой отвёл ствол, и он выстрелил прямо у уха, я чуть не оглох. И тогда — ударил. Я не думал, просто… просто хотел, чтобы он остановился.

Повисла тишина, нарушаемая каплями антибиотика, кашлем в коридоре, и звуком хрустящего яблока, разрезаемого складным ножом.

— Потом, — продолжил он тише, — он упал. Я… дополз до телефона, набрал скорую. Дальше ничего не помню.

Руденко слушал без выражения. Затем вдруг закрыл блокнот и откинулся на спинку стула.

— Понятно. История, конечно, не из приятных.

Он посмотрел прямо, холодно:

— Только вот, Алексей Николаевич… сколько раз до вас к нему приходили с этим предложением?

— Не знаю, — смутился Ковалёв. — Несколько, наверное. Я не первый, это точно.

— А он всегда был такой, — Руденко сделал небольшую паузу, подбирая слово — горячий?

— Говорят, да. Но чтобы с ружьём — никогда.

— Значит, просто так сорвался?

— Ну… похоже на то.

— Хм. — Руденко потёр подбородок. — А вам не кажется странным, что человек, проживший более шестьдести лет без судимости, вдруг решает пристрелить незнакомца, просто потому что тот пришёл с бумагами?

Ковалёв нахмурился, губы поджались.

— Я не знаю, что у него в голове было. Может, старческое…

— Или может, — перебил Руденко спокойно, — вы его довели. Словом, делом. Бывает же, что люди срываются не на пустом месте?

— Я… — Ковалёв замялся, потом выдохнул: — Я просто делал свою работу.

Руденко посмотрел на него долго, почти без моргания. Потом встал, стул заскрипел.

— Ну что ж. Делать работу — это важно. Особенно когда после этого, кто-то ложится в гроб.

Он кивнул Логинову. Тот, не спеша, убрал нож и остатки яблока обратно в пакет.

— Ну что, Алексей Сергеевич, — Руденко поднялся. — Всё записали. Для протокола нужна подпись.

Он вынул из папки несколько листов, выровнял их о край стола.

— Прочитайте, если хотите.

Ковалёв покосился, но не стал.

— Да там всё правильно, — сказал он хрипло.

Руденко передал ручку, и Алексей ловкими движениями левой руки начал подписывать документы.

— Вот здесь… и здесь, — тихо подсказал он, наблюдая, как чернила чуть расплываются по бумаге.

— Почерк красивый, — сказал Руденко, вроде бы ни к чему.

— С детства таким был, — ответил Ковалёв, не поднимая глаз.

— Удобно, когда рука послушная, — пробормотал Руденко и убрал листы обратно в папку.

Он хмыкнул, кивнул Логинову на выход — и оба молча двинулись к двери.

Когда они вышли, Ковалёв остался лежать с закрытыми глазами. Только пальцы нервно теребили край одеяла, и кисловато сладкий запах всё ещё висел в воздухе.

На парковке было пусто, и Руденко, прислонившись к двери, молча закурил. Пламя зажигалки вспыхнуло рывком, осветив усталое лицо, и в следующее мгновение воздух наполнился густым дымом.

— Ну что, Илья, — сказал он, не глядя, — впечатлился?

Логинов пожал плечами.

— Если честно… да. Не думал, что человек после такого вообще разговаривать сможет.

— Ага. — Руденко выпустил дым. — Но, видишь, жив, бодр, говорит уверенно. Даже слишком.

Логинов смотрел, как старший следователь щурится в дым, будто в нём пытается рассмотреть ответы.

— Думаете, врал?

— Не знаю. — Руденко повёл плечом. — Но история слишком гладкая. Такие вещи редко бывают гладкими.

Он затушил окурок о бордюр и добавил, как бы между делом:

— И всё же, стрелял в него старик. Это видно по обстановке, и я уверен на ружье будут только его отпечатки. Только вопрос — почему?

— Может, психанул, — осторожно сказал Логинов. — Возраст, нервы, дом не хочет продавать…

— Может, — кивнул Руденко, садясь в машину. — А может, кто-то этот психоз ему помог устроить.

Логинов замер, не сразу поняв.

— В смысле?

— В прямом. — Руденко захлопнул дверь, глядя перед собой. — Ладно, не гадай. Не люблю строить теории на пустом месте. Для начала — заедем на заправку. Потом — к соседям. Пусть расскажут, каким он был. Может, кто слышал стрельбу, может, видел, кто к нему заходил. С этого и начнём.

Он завёл мотор. Двигатель заурчал, будто нехотя, и машина тронулась.

За окнами проплывали серые дома, редкие прохожие в куртках, подбитых ватой, и собаки, лениво рыскающие у мусорных баков.

Руденко прикурил вторую.

— Знаешь, Серёжа, если когда-нибудь решишь жениться, сразу жену предупреждай — домой буду приходить вонючий и злой. Чтобы не расстраивалась.

Логинов усмехнулся:

— А если не предупредить?

— Тогда разведётся. — Руденко ухмыльнулся, не отводя взгляда от дороги. — У нас в отделе таких трое.

Он переключил передачу.

— Ладно. Доедем, спросим, что соседи думают. Главное не спешить с выводами, спешка — сестра глупости.

Машина свернула с главной дороги, унося их прочь от больничных корпусов. А серое небо нависало низко, будто подслушивало, о чём они говорят.

III

Они подъехали к дому ближе к полудню. Солнце висело низко, будто тоже не спешило на работу, и лениво грело редкие лужи на разбитом асфальте. По улице бегали двое мальчишек лет двенадцати, в красно-белых куртках, с самодельными рогатками — с серьёзным видом отстреливались от мира. Один целился по вороньему гнезду на телеграфном столбе, другой — по коту, лениво растянувшемуся на заборе. Кот зевнул и ушёл, а камешек с сухим щелчком ударил по доскам.

Руденко заглушил мотор, и какое-то время молча наблюдал за ними.

— И ведь каждый второй потом инженером становится, — сказал он с усмешкой. — А я, помню, в таком возрасте лягушек в банке держал. Потом нагоняи получал от отца, тоже воспитательный процесс.

Логинов ухмыльнулся.

— А мы в школе обклеивали цоколь лампочек влажной бумагой, и закручивали обратно. Потом пугали девочек тем, что мы колдуны и силой мысли их гасим, когда бумага высыхала.

— Интересно получается, что хулиганы становятся хранителями правопорядка.

Он хлопнул дверцей и пошёл к детям. Те сразу притихли и спрятали рогатки за спины. Руденко спросил, кто из них живёт ближе всех к дому Мельника. Мальчишка с рыжими вихрами кивнул куда-то за соседский забор:

— У нас бабушка дома, она всё про всех знает.

— Вот это ценный кадр, — сказал Руденко, — Позови бабушку, пожалуйста.

Открыв калитку, мальчик забежал во двор. Дом стоял через участок от дома покойного. Калитка была низкая, покрашенная в синюю, облупившуюся от времени краску. За ней — аккуратные грядки, узкие тропинки из кирпичей, несколько старых вишнёвых и черешневых деревьев, которые уже стояли голыми, только кое-где висели чёрные сморщенные ягоды. Воздух пах сырой землёй и чем-то сладким — будто закаткой.

Через некоторое время ребятёнок выбежал из дома, будто вырываясь на свободу, и следом вышла женщина лет семидесяти — в вязаной кофте, платке и с очками на кончике носа.

— Здравствуйте, бабушка, — первым заговорил Руденко, снимая шапку. — Мы из отдела, хотели уточнить кое-что по поводу вашего соседа, Мельника.

Женщина кивнула и, не задавая лишних вопросов, пригласила их во двор. Только на последок крикнула в сторону мальчишек:

— Юра надень шапку! Я всё отцу расскажу, уж он то тебя выпорет!

В доме пахло печным теплом и свежим тестом. Всё вокруг было ухожено, будто сама жизнь здесь шла по распорядку: утром грядки, днём вязание, вечером молитва. На столе стоял чайник, два гранёных стакана в подстаканниках, и блюдце с засахаренным вареньем. На подоконнике — баночки с компотами, а в углу — небольшой шкаф с книгами и вязальными принадлежностями.

— Садитесь, ребята, — сказала хозяйка, наливая чай. — Говорят, Иваныча убили. Совсем беда. Хороший был человек. Эх, страшно в наше время жить, страшно.

Руденко поблагодарил, опустился на табурет и достал блокнот.

— Вот про это мы и хотели поговорить, — мягко сказал он. — Расскажите, какой он был, ваш сосед. Что делал, с кем общался. Может, видели кого у него в тот день?

Женщина вздохнула, поправила очки и посмотрела на чай, будто вспоминая.

— Тихий он был, но упрямый. Дом свой берег, как глаза. Никого не подпускал, всё сам. Говорил, что «проклятые капиталисты» хотят землю отобрать, а он — не отдаст.

— Ссорился с кем-нибудь? — спросил Логинов.

— Да вроде нет… — она задумалась. — Хотя приходили к нему какие-то, бумаги сулили, обещали что-то. Он потом долго ворчал. Говорил: «Пусть хоть золотом осыпят, а я отцовский дом не отдам».

Руденко кивнул и аккуратно записал её слова.

Чай остывал, бабушка говорила медленно, иногда отвлекаясь на недошитый носок. С улицы снова послышались рогатки, детский смех, лай собак — жизнь продолжала идти своим чередом.

Дом Мельника, сказала она, старый, ещё его отец строил — хороший был мастер, много чего руками делал. Сам Мельник здесь родился, и отсюда уходить не хотел, «пустил корни». Родственников почти не осталось: кто уехал, кто умер, жена давно на кладбище. С тех пор он жил один, и никому хлопот не доставлял. Работал электриком на заводе, руки у него были золотые, последние 2 года как вышел на пенсию часто им помогал с проводкой.

Выпивал, не без этого, но, как она сказала, «пить умел». Пьяных скандалов за ним не помнила — наоборот, под настроение нальёт себе рюмку, включит старую радиолу, сядет у окна, слушает. Делал настойки из яблок — у него во дворе яблони росли, крупные, сладкие, из тех яблок и варенье варил, и наливки ставил. Соседей угощал, никогда не жалел.

Дом у него был ухоженный, по-сельски чистый. На окнах занавески, в комнатах шкафы с книгами — видно, читал много, хотя и без фанатизма. В банках на полках — варенье и компоты, аккуратно подписанные. Всё по местам, без грязи, без хлама.

Когда следователи спросили про оружие, бабушка на миг замолчала, посмотрела в окно, будто решая, стоит ли говорить. Потом кивнула.

— Было у него ружьё. Охотничье. Старое ещё, от отца, наверное, досталось. — Она вздохнула. — Он им собак бешеных отстреливал, когда по улицам начали бегать. Страшное дело тогда было, детей на улицу не выпускали. Вот видимо и держал его на всякий случай.

Сказала, что ружьё он никому нарочно не показывал, но все знали, что оно есть. Что никому и никогда им не угрожал, по крайней мере, она такого не слышала.

Про день происшествия бабушка рассказала просто: шум услышала, но подумала, что кто-то упал. Потом — тишина. Уже позже, когда во двор съехались машины и люди в форме, поняла, что случилось неладное.

— Странный он стал в последнее время, — добавила она, понизив голос. — Всё ворчал, что землю у него хотят отнять, дом снести. Говорил, приходили какие-то, бумаги приносили… А он им: «Вы этот дом получите только через мой труп!». Так оно видимо и получилось… В страшное время мы живём внучок, не такого предки хотели для нас.

Она покачала головой и посмотрела в окно на вишни, что сгибались от ветра.

— Не за это мы воевали.

IV

После допроса и визита к соседке всё как будто пошло своим чередом. За пару дней они успели обойти остальных жильцов улицы — кто-то жалел старика, кто-то говорил, что «в последнее время стал нервный, не здоров был». В общем, ничего нового, ничего, что могло бы изменить картину.

Прошло четыре дня. В отделе было тихо — конец недели и народ рассосался по делам.

Логинов сидел за столом, обложенный бумагами, и ворчал, больше себе под нос:

— Я обошёл весь рынок, пытаясь найти этот чёртов цветок, и у соседки спрашивал про места где он может быть. Ни-че-го. Купил что-то похожее, но тётя сразу заметила. Мы с ней долго спорили, и по итогу она сказала: «Как ты будешь воспитывать детей, если даже за растением уследить не можешь?».

Он посмотрел на Руденко, с искренне непонимающим видом:

— Ну вот кто больше виноват: я что не знал что ему нужен ветерок, или она что мне об этом не сказала?

Николай оторвался от заполнения очередного отчёта, и посмотрел в глаза молодому, и ещё такому зелёному подмастерью:

— Илья, если ты поймёшь одну истину, тебе станет намного проще жить: «В споре с женщиной ты либо прав, либо счастлив». Причём не важно твоя это женщина, или нет. Тут я с тобой солидарен, но что это меняет? Цветка твоя правота не вернёт, мог бы извиниться и подарить новый. Обошёлся бы малой кровью.

Логинов хотел было что-то возразить, но выдохнул и продолжил писать. Но через какое-то время опять не выдержал и продолжил:

— Я начинаю ненавидеть эту бюрократию. Скоро почерк как у врачей будет, с таким количеством писанины.

Он продолжил писать, но почти сразу прервался:

— А ведь много общего между нашими профессиями. И мы и они спасают людей, и мы и они очень много пишут от руки.

— Да, только они работают с последствиями, а мы с причиной. А вообще…

В дверь кабинета постучали, и не дожидаясь ответа открыли. Зашёл дежурный, и сообщил:

— Сергеич, из лаборатории пришли. Там по делу этому, с мужиком-то.

— Да, сейчас, — коротко бросил он, поднимаясь.

На ходу надел пиджак и кивнул Илье:

— Допиши это. Я — за бумагой.

Вернулся он через пару минут. В руке — тонкая папка, ещё тёплая от рук лаборанта. Шлёпнув её на стол, сел напротив Ильи:

— Ну, слушай. — Он развязал резинку, развернул листы и начал читать, не глядя ни на кого. — Согласно лабораторным анализам бла-бла-бла… Ага, кровь Алексея Ковалёва Аркадьевича была обнаружена на рукоятке ножа, — он щёлкнул ногтем по слову в тексте, — с ярко выраженным хватом левой руки. Отпечатки так же совпали, бла-бла-бла… На ружье были обнаружены только отпечатки Владимира Мельника Николаевича, бла-бла-бла… — Руденко перевёл взгляд на Илью и чуть приподняв бровь продолжил, — На изъятом пиджаке Алексея Ковалёва Аркадьевича были обнаружены частицы пороха и копоть по левому боку, ближе к спине…

Перевернув страницу, он замолчал, и поморщился, как кот, которому солнце ударило прямо в глаза:

— Следы схожего состава — на левом предплечье подозреваемого…

На пару секунд он застыл, глядя в строчки, потом аккуратно сложил бумаги, постучал ими о край стола, выровняв стопку, и откинулся на спинку кресла. Несколько секунд барабанил пальцами по подлокотнику, будто отбивая невидимый ритм.

— Слушаю твою версию событий, неоперившийся Шерлок, — наконец сказал он, чуть усмехнувшись.

Илья вытянул шею, пытаясь заглянуть в бумаги, но Руденко отодвинул их в сторону, не давая.

— Думаю… — парень потёр переносицу, потом, словно пытаясь собрать мысли в кучу, провёл ладонью по волосам. — Если следов Ковалёва на ружье нет, это говорит о том, что дважды стрелял именно дед, и что Ковалёв его не трогал. На счёт копоти на спине и боку пиджака… Это говорит о том, что ствол был позади него в момент выстрела. Вопрос — почему?

Он замолчал, задумчиво уставившись в одну точку на столе, потом опёрся локтями о край и, глядя вниз, чуть нахмурился.

— Думай глубже, — Руденко поднялся, поправляя ремень, — и задавай себе более фундаментальные вопросы. Зачем старый, но явно опытный в стрельбе человек подошёл вплотную к своей жертве?

Логинов молча кивнул, машинально крутнув в руках ручку, будто искал ответ где-то между чернилами и пластиком.

— Ладно, — сказал Руденко, выпрямляясь и отбрасывая лёгкий взгляд в окно. — Ты пока посиди, допиши отчётность, а я съезжу доложу следователю о наших успехах. Чтобы, когда вернусь, у тебя была версия произошедшего… и победа над бюрократией.

Он усмехнулся и хлопнул ладонью по столу, поднимаясь. Логинов, слегка смутившись, тоже улыбнулся краешком губ, глядя, как старший собирает документы и уходит в коридор. Щёлкнула дверь — и в кабинете вновь стало тихо, слышно было только царапанье ручки по бумаге.

V

Поздний вечер. В отделе стояла вязкая тишина — такая, когда даже стрекот часов кажется громче шагов. Часы били где-то в глубине кабинета, отмеряя секунды между каплями дождя, что стекали по мутному окну. Лампочка под потолком моргала, то заливая комнату жёлтым светом, то снова пряча углы в полутьме.

Логинов сидел за столом, склонившись над бумагами, но уже не писал. Орудие труда застыло в руке, а взгляд блуждал по стене, по шкафу с потёртыми папками, по стопке неразобранных дел в углу. Пахло бумагой, чаем из чебреца и чем-то железным — может, от батарей, может, от усталости.

На верхней полке стояли книги — половина без корешков, вторая с выцветшими надписями: «Процессуальные нормы», «Тактика допроса», «Психология преступления». Между ними пылился стеклянный глобус с трещиной и фигурка лосёнка, подаренная кем-то из прежних сотрудников.

Тишину разрезал скрип двери. Вошёл Руденко — молча, с помятым лицом и потухшим взглядом. Закрыл за собой дверь, снял пиджак и повесил на спинку стула. Осел в кресло напротив, не глядя на Илью.

С минуту в кабинете было слышно только тиканье уставных часов. Потом Логинов не выдержал:

— Вы как-то долго…

Руденко не ответил сразу. Потянувшись за пепельницей, он постучал сигаретой по краю и закурил. Дым поднялся в воздухе, как туман.

— Долго, — тихо сказал он. — Зато всё стало ясно.

Он откинулся на спинку кресла, вытянул ноги, закрыл глаза. Несколько секунд сидел молча, потом медленно сказал:

— Ну что, думал?

Логинов провёл рукой по лицу.

— Думал. Ничего не выходит. Всё вроде складывается… и в то же время — нет.

Руденко кивнул, будто подтверждая собственные мысли.

— Вот и я так же. С виду — простая история. Старик, нервный, стреляет в пришлого парня. Тот обороняется. Всё чисто.

Он стряхнул пепел в переполненную пепельницу.

— А потом начинаешь копаться в мелочах — и они начинают пахнуть.

Он загасил сигарету, посмотрел на потолок.

— Слушай, Илья, я тебе сейчас скажу, как всё было. На мой взгляд, самая правдоподобная версия, правды мы уже не узнаем.

Он выпрямился, подобрал папку с краю стола и положил перед собой.

— С самого начала.

Руденко помолчал, будто подбирая слова. Потом громко выдохнул через нос и начал.

— Значит, так, — начал он. — Ковалёв пришёл к старику с бумагами. Обычное дело: земля, договор, подписи. Только Мельник таких, как он, терпеть не мог. Всю жизнь в одном доме прожил, каждое дерево своими руками посадил. А тут — «освободите участок». Ну вот и взвёлся. Но, — он приподнял палец, — с чего именно, неясно. Что-то Ковалёв сказал или сделал. Может, задел гордость, может, полез в дом, не спросив. Но как факт — старик стреляет.

Наклонившись вперёд, он убрал волосы со лба и взглянул на Логинова.

— Стреляет чётко в ногу, без дрожи. Ты видел рапорт? Попал точно в голень. Не случайно, не промах. А теперь подумай — если хотел убить, стрелял бы в корпус, или в голову.

Руденко сделал паузу, щёлкнул ручкой.

— Значит, не хотел убивать. Просто вспылил.

Он поднял глаза на Илью.

— А теперь дальше. Ковалёв падает. Опрокидывает стол. На полу хлеб, маргарин и нож. Старик подходит. Вот это — ключевой момент. Зачем он подошёл к человеку, которого только что подстрелил?

— Ну… — Логинов почесал затылок. — Может, помочь хотел?

— Именно. — Руденко кивнул. — Помочь, извиниться, неважно. Но не добить. Подходит, держит ружьё. И тут — удар. Ножом. В живот. Почти наверняка — в момент, когда дед наклонился.

Он потёр переносицу.

— А теперь — копоть. На левом боку, ближе к спине. Это значит, что выстрел был после удара. В упор. Не перед. После. Старик выстрелил уже падая. Спазм, рефлекс, может, страх.

Он вздохнул и постучал пальцем по папке.

— Всё указывает на то, что Ковалёв ударил первым. И что дед стрелял уже умирая.

Несколько секунд в кабинете стояла тишина. Тиканье часов стало громче, будто в пустом зале.

— Вы хотите сказать… — тихо начал Логинов. — Что он специально пришёл туда, чтобы спровоцировать деда? А потом — убить? И выставить всё как самооборону?

Руденко посмотрел на него. Взгляд усталый, тяжёлый.

— Не знаю, специально ли. Но одно я знаю точно — это не случайность. Слишком ровно всё разложено, слишком правильно. А теперь самое интересное. — Он откинулся назад и хлопнул ладонью по папке. — Следователь сказал: «Пиши самооборону».

Илья не понял сразу.

— В смысле… сказал?

— В прямом, — кивнул Руденко. — Сказал, что дело надо закрыть. «Так будет лучше для всех». Бумаги — или подправить, или в мусорку.

Он взял сигарету, покатал её между пальцами, но не закурил.

— Вот так, Илья. Всё уже решено.

Логинов нахмурился, подался вперёд.

— Но… подождите. Мы же не ради этого здесь. Мы же должны искать правду. Защищать людей. Если не мы — то кто?

Руденко усмехнулся, без радости.

— Ты ещё слишком молод. Правду ищут только те, у кого нет семьи, ипотеки и стажа. Потом ты поймёшь.

Илья покраснел.

— Сила ведь в правде! Если не сдаваться, всё получится.

Руденко долго смотрел на него. Потом медленно произнёс:

— Если сила в правде, почему прав тот, кто сильнее?

ВЫБОР

Виктор 

I

Город просыпался лениво, будто нехотя. Влажный асфальт отражал размытые огни фонарей и жёлтые пятна окон, в которых кто-то уже заваривал первый кофе. Машина Виктора мягко скользила по улицам, а нервное постукивание по дверце звучало, как глухой метроном. Время — 07:14. Он выехал рано, на всякий случай. Сегодня всё должно было сложиться. Он должен был достигнуть цели.

Виктор мимолётно взглянул в зеркало — светло-серый взгляд, напряжённая линия скул. В другой ситуации он бы подумал, что выглядит как человек, уверенный в себе и в своем будущем. Но он знал — всё держится на волоске.

Мысли перескочили куда-то в детство. Не в первое, беззаботное, а в то, которое начинается с дневников, оценок, попыток доказать что-то взрослым, которые уже всё решили за тебя.

Витюша, хочешь быть лучшим? Ты же не хочешь быть как они?

Мать. Её голос всегда звучал будто из-за стены — тихо, но с нажимом. В нём не было ласки, только забота, выдавленная из долга. Даже когда гладила по голове — казалось, проверяет, не перегрелся ли процессор. Отец был другим — он молчаливо смотрел, не одобрял, не хвалил. От него исходила какая-то холодная уверенность, будто всё, что делало его чадо, само собой разумеющееся. Сдашь экзамен на 100? Молодец, но чего ты ожидал, аплодисментов?

Виктор всё время сравнивал себя с другими. С одноклассниками, преподавателями, даже случайными прохожими. Он не просто хотел быть первым — он хотел, чтобы все его признали. Вслух. Чтобы не было сомнений, что он здесь главный. Он отмахнулся от воспоминаний — будто стряхивал соринку с лацкана пиджака. Он не позволял себе утопать в прошлом. Не сегодня.

Автомобиль уверенно вышел на проспект. Поток был плотным, но двигался размеренно, словно река, у которой давно отбили стремление бунтовать. Виктор убавив музыку, приоткрыл окно — город ворвался в салон сыроватым воздухом, в котором мешались ароматы сдобы, бензина и мокрого бетона. У светофора мнутся люди — кто в дешёвых пуховиках, кто в костюмах с аккуратными складками на штанинах.

Машина ползёт вперёд, утыкаясь в поток. С левого ряда кто-то резко перестраивается без поворотника, и Виктор качает головой, не из-за злости — от презрения. Все одинаковые. Давят друг друга на переходах, спорят в магазинах, пьют, чтобы забыть или чтобы казаться сильнее. Притворяются.

Виктор щурится — сквозь лобовое стекло лучи солнца бьют в лицо, острые, холодные, словно иглы. Мир будто построен на фальши: дома — декорации, улыбки — трещат словно маски при ближайшем рассмотрении. Всё это спектакль, и он в нём зритель, который единственный заметил, что сцена давно прогнила.

Мимо проплывал район, в котором он бы никогда не жил. Пятиэтажки со следами ржавчины на подоконниках. Старый вывесочный шрифт на аптеке. Бледно-жёлтые шторы в окне второго этажа — в таких окнах всегда сидят кошки и смотрят, как стареют улицы.

Светофор. Бабушка с ребёнком. Мальчик смотрел на его машину с тем самым чистым вниманием, которое бывает только у детей — без страха, без подозрения, будто мир ещё не показал ему, насколько он может быть жесток. Виктор отвёл взгляд. В таких глазах он видел прошлое, которого у него не было. Или которое было, но кончилось слишком рано. Он завидовал — не осознанно, не остро, а тихо. Завидовал этой незащищённой, беспричинной радости. Он снова сосредоточился. Осталось немного. Несколько поворотов, здание с остеклением и охраной, лифт с зеркалами, переговорная комната. Слово за словом. Ход за ходом.

Поворот с проспекта. Широкая улица с одинаковыми офисными коробками, будто город вдруг решил быть скучным и у него это вышло.

Здесь не было суеты — только машины, припаркованные под углом, зеркально отражающие утреннее солнце. Всё казалось глянцевым, будто реальность вдруг пригладили и вылизали к приходу начальства.

Виктор ехал медленнее. Он всегда замедлялся, когда был почти на месте. Не потому что волновался — нет, конечно. Просто… пусть время подумает, прежде чем ему что-то сказать.

Справа за стеклом проплыл бизнес-центр, похожий на кусок льда, застрявший в асфальте. Он когда-то здесь арендовал переговорку на один день — ужасное освещение, стулья будто для наказания. Там всё пошло не по плану. Он отогнал мысль.

Вот и оно. Здание, ради которого он сегодня здесь.

На фоне остальных — неброское. Три этажа, серый фасад, охрана в будке у ворот, парковка на пятнадцать машин. Ни вывесок, ни суеты. Только Весомость. Именно так — с заглавной буквы. Он заехал на территорию, предъявив пропуск. Охранник кивнул — в своей небрежной манере. Машина встала на своё место. Виктор выключил зажигание, и в салоне стало тихо.

Он остался на мгновение внутри. Пальцы на руле. Сердце билось медленно, отдаваясь хлёстким эхом в ушах. Всё уже расписано: кто с кем, во сколько, в каком порядке, какие бумаги, какие лица, какие слова. Посмотрев в зеркало выдохнул. Улыбнулся сам себе — неуверенно, но с наигранной самоуверенностью, как будто убеждал лицо в отражении, что оно всё ещё боец.

Ну, понеслась.

Дверь щёлкнула. Утренняя прохлада облизнула лодыжки. Город продолжал жить за воротами, а Виктор шёл в сторону парадного входа, как человек, идущий на ринг — в костюме вместо перчаток.

Внутри господствовала чистота. Не той показной чистотой, которой натирают больницы, а какой-то выветренной — как будто здесь всё давно под контролем, всё давно отлежалось, и каждый атом пыли знает своё место.

Виктор шагал по серому ковролину. Каблуки глухо стучали — размеренно, как сердце в момент, искусственного спокойствия. Здесь всё было слишком правильным. Картины — нейтральные, ресепшн — без единой лишней детали, кофемашина как положено. Всё на месте. Ни одной детали, которую можно было бы назвать ошибкой. И это злило. Он не любил идеальные места. В них не за что зацепиться. Они, как собеседники, которые улыбаются и кивают, но внутри уже всё про себя решили.

Он шёл, и с каждым шагом будто пробовал на себе новую кожу. Обычный костюм, обычная рубашка, обычный день — но всё равно казалось, что в нём ищут подвох. Что его здесь ничто не ждало, кроме провала. Он умел показывать уверенность. Научился, со временем. Но каждый раз, когда делал это, что-то внутри молча ставило галочку: ещё один раз, когда ты — просто костюм с голосом.

Он почти на месте. Осталось два поворота — и переговорка. Там уже кто-то сидит. Кто-то, кто может поднять. Или утопить. Кто-то, кто решает.

А делают вид, что решают вместе.­­

Он пришёл за час до назначенного времени. В приёмной комнате было тихо — только щёлканье каблуков по мрамору и приглушённый голос секретаря за стойкой ресепшена. Виктор прошёл к креслу у окна, от которого веяло холодом: кожаная обивка цеплялась за ладони, будто пыталась втянуть в себя остатки тепла. Он достал телефон, проверил время — ещё 57 минут. Перекинув ногу на ногу. Перевернул портфель на бок, поправив галстук, который сидел неровно.
Нет, теперь как удавка — чуть ослабил.

Он репетировал речь про себя: для начала приветствие, после чего краткое резюме проекта, дальше — его предложение. Слова, давно выученные, всё равно норовили ускользнуть. Он ловил их, сминая в голове, вставлял обратно, придавая им важность, вес, и форму. Он знал, что сегодня критическая точка — либо вверх, либо вниз. Но тревога не могла поколебать то, во что он верил без остатка, почти свято.

Прошло десять минут. Его должны были вызвать, но сидеть на одном месте было слишком сложно. Он прошёлся к холлу, по очереди оглядывая каждого, кто проходил мимо.

А может, они меня проверяют? Типа, смотрят, как я держусь под давлением? — мелькнуло в голове. — Ведь так делают, да?.. Где-то видел… может в кино или в дешёвом романе матери, которые она так любила читать. Видимо в жизни романтики ей не хватало.

Оставалось 30 минут до назначенного времени. Проверил телефон, пусто. Может, чуть задерживаются. Такое бывает. Вернулся в кресло. Дверь в холл открылась, и вошла молодая женщина — уверенная походка, идеальная стрелка на брюках, бейдж на блузке. Виктор моментально выпрямился, встав как на линейке вежливо улыбнулся. Она приблизилась и коротко сказала:

— Виктор Сергеевич?

— Да.

— Встреча сегодня отменяется. Приносим извинения за изменение в графике. Вас уведомят о новой дате.

Она развернулась и ушла. Он стоял ещё секунду, две, три. Повернул голову к двери, где она исчезла, будто ждал, что она вернётся и скажет: — Извините, перепутала. Всё в силе, пойдёмте. Но она не вернулась.

Он сел обратно. Остался сидеть минут пять, уставившись в пол. В груди словно что-то провалилось — не вниз, не вверх, просто исчезло. А потом пришло раздражение. Даже не злость — чувство менее острое, но ядовитое. Встречу не просто отменили. Его самого как будто проигнорировали, ничего не объяснив.
Словно я для них пустое место.

II

Виктор вошёл в здание компании и, не отвечая на приветствия, сразу направился в свой кабинет. Бросил папки на стол, сняв пиджак, упал в объятья кресла и провёл рукой по идеально выбритой щеке.

Мысли сбились. Он проверил почту — пусто. Посмотрел календарь встреч — всё по-прежнему. Может, ошиблись? Может, его спутали с кем-то? Или назначили другую дату, а он что-то пропустил? Он начал лихорадочно проверять сообщения, переписки, даже старые звонки. Ничего, пустота. В подсознании всплыли слова матери: — Им просто не нравится, если кто-то лучше, чем они. Привыкай.

Когда из пятнадцати приглашённых на день рождение детей пришли двое, мать удалила их из телефона. Он открыл документы, перелистал свои материалы — аналитика, цифры, графики. Презентация — готова! Прогнозы — подтверждены! Всё было вылизано до последней запятой. Он не мог ошибиться. Не мог.

Если сам не понял — значит, не заслужил понять.

Слова отца после просьбы помочь с уроками. Почему воспоминания всегда накрывают, как волной, когда что-то идёт не так? Как перед смертью вся жизнь проносится перед глазами, и сознание отчаянно пытается найти решение, выход из безнадёжной ситуации.

Он сидел в тишине почти весь день, почти не выходя из кабинета. К нему заглядывала Ира, как любая секретарша предлагала ему кофе, пыталась узнать, как всё прошло. Виктор лишь отмахивался от ответа, ничего не объясняя.

Не будь слабаком, женщины не приносят успеха — а ты должен быть сильным.

Это уже начинало давить на нервы, парадоксальные нравоучения отца впивались в мысли как пиявки, высасывая всё что считали лишним. Вот только это не помогало. Под вечер, выйдя в архив, он забрал свой кейс. В нём лежали, флешки, черновики, конфиденциальные сводки, наработки, которые он собирал вручную. То, что хранить в сети было опасно — слишком ценно, слишком хрупко.

III

Он не поехал сразу домой. Внутри было неприятное жжение — как после проваленного экзамена, только хуже, потому что ты даже не сдавал его. В голову пришла идея остановиться у бара, который он любил — местечко без лишнего пафоса, полуподвальное помещение с тусклыми лампами и запахом жареной картошки.

Бар был полупустой — будний вечер, приглушённый свет, фоновый джаз с хрипловатой саксофонной ноткой. Виктор сидел у стойки, щёлкал пальцем по стакану с виски. На нём тёмная рубашка, чуть расстёгнутая у воротника, как бы случайно, но продуманно. Рядом Артём, старый знакомый из тех, кого жизнь чуть потрепала, но лицо ещё держит улыбку. Офисная душа, со своим банком, ипотекой и регулярными пятницами здесь.

— Ты как в последний день живёшь — сказал Артём, крутя лёд в своём бокале. — Постоянно мчишься. Тебя никто не гонит, Вить. Ты и так не на дне. Наоборот — уже выше большинства.

Виктор чуть усмехнулся, посмотрел на янтарную жидкость, сделал глоток.

— Ты правда не понимаешь, зачем?

— Хочу понять — пожал плечами Артём. — Просто ты как будто всё время с кем-то соревнуешься. Даже когда никого рядом нет.

Виктор кивнул, потом повернулся к нему:

— Я всю жизнь кого-то слушал. Родителей, учителей, начальников. Делай так, не делай эдак, думай вот это, не думай об остальном. Даже когда я делал всё правильно — мне говорили, что можно было лучше. Понимаешь? Я не хочу всю жизнь прожить по чужим лекалам. Я хочу — себя. Без условий, без оглядки.

Артём усмехнулся, допил остатки из бокала.

— Ну это у всех. Все чего-то хотят. Ты ж не особенный.

— Нет — покачал головой Виктор. — Особенный не я. Особенным делает то, насколько ты готов рваться, чтобы не жить как все.

Он замолчал на секунду, подбирая слова.

— Деньги это не понты. Это не тачки, не часы, не столик в ресторане. Деньги — это возможности. И мне нужна возможность нажать на кнопку «Выход». Если ты богат — ты не зависишь. Ни от мнения, ни от расписания, ни от прихоти других людей. Если хочешь, улетаешь, не хочешь — исчезаешь. Ты сам себе закон. Хочешь — посреди зимы едешь в Бразилию. Не нравится кто-то — посылаешь. Не хочешь сидеть в городе — покупаешь дом у моря. Ни перед кем не отчитываешься. Ни под кого не прогибаешься. Вот она, свобода. Ни флаг, ни гимн, ни книжки про внутренний покой. А один счёт, на котором столько, что ты сам выбираешь, когда тебе вставать.

Артём молчал, только кивал.

— Я не бегу за успехом — продолжал Виктор. — Я копаюсь изнутри наружу. Рву всё, что на мне выросло: ожидания, страхи, голос отца, что я «должен быть кем-то». Я просто хочу однажды проснуться и не быть никому ничего должен. Ни тебе, ни им, ни кому ли то было ещё. Понял?

— Понял — тихо сказал Артём. — Типа птица из клетки?
Виктор усмехнулся:

— Нет. Птица из клетки всё ещё птица. А я хочу быть тем, кто строит клетку. Только для себя. Только с тем, что мне надо. И если захочу — сам дверь открою.

— Не страшно быть бедным. Страшно — ничего не стоить.

Они замолчали. Музыка в баре заиграла громче. Кто-то в углу засмеялся. Виктор снова посмотрел на свой стакан.

— А ты чего хочешь? — спросил он, не поворачиваясь. Артём пожал плечами:

— Я, наверное… просто хочу, чтобы всё было спокойно.

Виктор криво улыбнулся.

— Тогда нам не по пути.

Позже, уже ближе к полуночи, распрощавшись со знакомым, он вышел на улицу. Сырая, ветреная ночь. Машину он оставил в переулке за зданием — не хотел светиться, вдруг кто-то из партнёров проходил мимо.

Он обогнул угол, и тут сердце резко рухнуло вниз. Одна из дверей машины была приоткрыта. Внутри кто-то возился, в свете фонарей был виден едва различимый силуэт.

— ЭЙ! — выкрикнул Виктор, подойдя к машине.

Фигура внутри замерла, резко повернулась. Молодой парень в капюшоне. Он выскочил из машины, на спине у него был рюкзак. И этот рюкзак был набит, словно тот набрал всё подряд.

— А ну стоять! — Виктор рванул вперёд, спотыкаясь.

Парень бросился прочь. На асфальте что-то блеснуло — кейс, который стоял в тени рядом, заблаговременно вынутый, упрятанный от глаз. Грабитель схватил его на бегу, даже не замедляясь.

— СТОЙ СУКА! — закричал Виктор и прыгнул за ним. Успел схватить за капюшон, так что от рывка тот обернулся. Виктор смог разглядеть его лицо: молодое, спокойное. Ни капли испуга, лишь застывший холод. Парень вырвался из захвата, не забыв также нанести удар прямо в переносицу. Виктор пошатнулся, боль ослепила, и когда он поднял голову — тот уже исчез.

IV

Следующим утром Виктор пришёл на работу чуть раньше, чем обычно. Без галстука, без плана. В таком разбитом состоянии он мог лишь существовать. Офис встретил его как всегда — светом холодных ламп, запахом дешёвого кофе и гулом клавиатур. Но сегодня даже эти будничные раздражители ощущались иначе. Он шёл к своему кабинету быстро, но не торопясь — как человек, который спешит спрятать нервозность за деловитостью. На месте его ждала секретарь. Бледная, как утренний ксерокс. — Виктор Сергеевич, Константин Аркадьевич уже у себя. Он… очень вас ждёт. — По какому поводу? — спросил Виктор. 
— Мне не сообщили, поспешите пожалуйста. — ответила Ирочка, скрывая глаза и уходя, явно ища место где можно переждать бурю. Начальник явно был не в духе, и даже думать по какой причине его вызывают, не хотелось. Перед смертью не надышишься.

Он постучал в дверь кабинета, на которой красовались инициалы «Елисеев К. А.» гравировка была явно не фабричной, но с удивительной строгостью и вниманием к деталям. Иногда определить насколько высокий статус у человека можно лишь по визитке, или по табличке на его двери.
Лишь гулкое «Заходите» послышалось в ответ, Константин Аркадьевич стоял у окна. Высокий, с идеально выбритым затылком, с руками за спиной, как у человека, который прикидывает — кого сегодня казнить.

— А, наконец-то — сказал он, не поворачиваясь. — Прошли почти сутки, Виктор Сергеевич, Я бы хотел знать почему вы не явились на встречу с нашими Китайскими партнёрами.

— Я… мне передали, что встречу перенесли. Я хотел…

Он не успел закончить. Константин Аркадьевич развернулся резко, как будто щёлкнул выключателем.

— Кто передал?

— Я… Лена. Из отдела коммуникаций.

— Ещё скажите уборщица! — отрезал тот. — Это ваш проект. Ваш. Вы — куратор. Я вас поставил, дал команду, дал свободу. И что я получаю? Вашу задницу в неизвестности, китайцев в ярости, и наш логотип в их мусорке!

— Мою машину…

— Не интересует, — перебил тот с ледяной ровностью. — Если бы я зависел от отмазок, мы бы сейчас не сидели на двадцатом этаже, а развозили бы шаурму на электросамокатах. Почему стоит мне уехать на пару дней, оставить вас без пристального присмотра, вы как малые дети тут же гадите под себя?

Виктор молчал. Всё, что он хотел сказать, звучало в голове детским лепетом на фоне этого гневного ораторства.

— Я не собираюсь в твою честь здесь цирк устраивать — продолжал начальник. — Если ты до вечера не найдёшь способ провести презентацию, убедить, втащить их обратно — ты лишаешься должности. Без права восстановления. Пойдёшь вниз. К тем, кто разносит кофе и бумажки. Мне не нужны красивые лица с испуганными глазами. Мне нужны результаты.

Щелчок пальцем. Не театральный — раздражённый. Он вышел. Просто вышел, и оставил Виктора стоять посреди кабинета, как сломанную статую в музее чужих побед.

Вернувшись в свой кабинет он включил компьютер и начал рыться. Искать хоть что-то — черновики, презентации, схемы, куски писем, сохранённые шаблоны. Но всё было в том чёртовом кейсе, он не делал копий. Боялся утечки, боялся конкурентов. Хранил всё при себе, как глупый хомяк.

Он пошёл в полицию. Просто, без эмоций, как человек, потерявший кошелёк. Заполнил заявление. Рассказал, где и как. Ответы были ровные, как у автомата.

— Камер нет, сделаем запрос и проверим. Ожидайте.

— Когда?

— Мужчина, как будет — сообщим, не мешайте работе.

И всё. Ни обещаний, ни надежды.

Выйдя из здания он встал на обочине улицы, словно потерянный турист в собственном городе, и смотрел как мимо проносится жизнь, к которой он похоже больше не принадлежал. В голове пульсировала одна мысль: «спасти». Нужно было спасти всё — и себя, и должность, и остатки репутации. Он начал с партнёров. Нашёл в телефоне старые контакты, те, что были ещё до кейса, до презентаций. Связался напрямую, минуя протоколы и переводчиков.

— Произошёл сбой — говорил он в трубку, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. — Но у меня есть лучше. Я хочу лично представить вам обновлённую концепцию. Только я. В ближайшее время.