Бесплатный фрагмент - Сборник рассказов

ПРОЛОГ

«Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, — отозвался Воланд, — но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.» Михаил Булгаков

Я представляю вам сборник рассказов, которые не просто погружают в мистические события и острые углы неоготики — они отражают периоды моей жизни, когда сердце разрывалось острыми гранями или, наоборот, ощущало мягкое прикосновение кошачьей лапки на плече. Все истории основаны на реальных событиях.

Главные герои представленных рассказов — это люди, которых вы можете встретить в магазине, в кафе, на улице. Вы не знаете их, но они смотрят на вас глазами со страниц этой книги, в которую я вложила частичку своей души и большую половину своего сердца.

События в жизни иногда принимают необычный оборот. И тогда перед вами встаёт выбор: подать руку или отвернуться спиной, услышать крик или закрыть уши руками. Именно об этом расскажет мой сборник — о моментах, когда привычное отходит на второй план, а на первый выходит то, что не всегда можно объяснить словами.

Вы отправитесь в удивительное путешествие. А я, как автор, даю вам в руки маленький путеводитель — вы уже держите его перед собой.

Не стоит бояться тьмы, ибо в ней иногда можно найти свет.

И не стоит обольщаться яркими звёздами —

они могут поставить чёрное клеймо на вашем предплечье.

Всё в этом мире относительно.

С большим уважением и любовью,

Алиса Эндрю.

Домовой

Зеркала — моя слабость. Уж не знаю, что в моей жизни такого произошло, но я их обожала с детства. Ходила в универмаг — как самостоятельная личность, конечно же, без мамы (и она это поощряла!) — и разглядывала там часами полки с множеством сувениров, а особенно — зеркала в мебельном отделе. Моё внимание притягивали до ужаса огромные шкафы-стенки с их холодными, бесконечными стеклами. Я ловила своё отражение, крутилась, пробовала разные позы. Старая продавщица угрюмо смотрела на мои игры, но ничего не говорила.

А потом случилась давно запланированная поездка. Мы с моей любимой мамочкой отправились далеко, в Россию, в город Орёл, к её старинной подруге, тётушке «большой сове».

Квартира Тамары Иннокентьевны запомнилась мне навсегда. Она казалась очень большой, с высоченными потолками, но какой-то… угловатой и неопрятной. Никакого намёка на уют: ни тебе красивых штор, пушистых ковров или диванных подушек с рюшами, которые я почему-то считала признаком настоящего красивого дома. Зато у неё мне посчастливилось прочитать невероятное множество книг. Они стояли везде — на полках до потолка, громоздились стопками на полу, косились, грозясь упасть, на подоконниках. Книги эти пахли пылью и едким сигаретным дымом, а на страницах многих я разглядывала жёлтые пятна-кляксы — следы от пролитого кофе или какао. В этом книжном царстве царил полумрак. Мало того, что жилище находилось на северной стороне, так ещё весь балкон оплёл виноград.

Тетушка невероятных размеров, деловито покачивая бёдрами, ловко пробиралась в своём царстве сквозь хаос и беспорядок. Волосы её вились мелкими кольцами; каким-то невероятным образом она подхватывала их на затылок и свивала там огромный пучок, из которого во все стороны непослушные локоны вырывались на свободу и торчали на все лады в разные стороны. Мне это нравилось. Тетушка всегда пребывала в отличном расположении духа и угощала меня абрикосовым вареньем с эклерами, которые волшебным образом каждое утро появлялись в её пузатом холодильнике, на котором серебряными буквами я прочитала незнакомое название: «Юрюзань».

К моему двенадцатилетию у меня отросли блестящие длинные волосы, моя гордость — пушистые, чёрные, с невероятным красновато рыжим отливом, чуть ниже плеч. И в этой странной, неуютной квартире я, конечно же, искала зеркало. Обнаружилось какое-то старое, с потемневшей от времени рамкой, висевшее в длинном коридоре с множеством коробок, наполненных ненужными вещами. Я вновь и вновь разглядывала свои кудри, старательно расчёсывая их пальцами вдоль и поперёк. Истязала старой массажной расчёской и ловила отблески света на черной волне, норовившей мне зацепиться за кружевной воротник.

Тут-то меня и подкараулил сынок тетушки. Он подшучивал самым наглым образом, кривлялся рядом и говорил, что от такого частого расчесывания и любования я скоро останусь лысой, без единого волоска. Я лишь фыркала в его сторону, отворачивалась к темному стеклу и упрямо продолжала любоваться своим отражением, пытаясь не замечать ни его насмешек, ни запаха старых книг, ни этой огромной, неуютной квартиры. В маленьком зеркальном мире пока еще меня увлекало только оно, мое отражение с черными блестящими локонами.

Тамара Иннокентьевна любила по утрам выкурить длинные папиросы. Она опиралась полными локтями на подоконник и открывала настежь кухонное окно. «Это чтоб не доставлять вам беспокойство», — будто объясняла она дымному утру. Когда я заходила на кухню после завтрака в гостиной, тётушка, поворачиваясь, всегда улыбалась теплой, чуть виноватой улыбкой сквозь утреннюю завесу.

А после обеда начиналось самое интересное. Тамара Иннокентьевна с мамой усаживались за стол, и кухня наполнялась тихим гулом их сплетен. Они перебирали старые письма, фотокарточки с выцветшими углами, вспоминали давних знакомых — рассказывали истории, которые с годами, возможно, обрастали небылицами, становились частью их общей, долгой жизни. Мне они казались глубокими «старухами».

Хотя сейчас я, оглядываясь, понимаю: я намного старше их тогдашних лет. И странное дело, считаю себя довольно молодой и привлекательной женщиной. Видимо, их «старушечья» мудрость, папиросный дымок над подоконником и шелест страниц с кофейными пятнами научили меня главному: возраст — это просто еще одна история, которую мы рассказываем себе. И ее тоже можно переписать.

Тётушка хихикала, многозначительно поглядывая в мою сторону, и делала вид, будто я, возможно, ничего не смыслю в их разговорах. Конечно же, тётушка ошибалась. Я лишь притворялась, что углублена в чтение Ефремова, а сама навострила уши и с наслаждением ловила каждое слово этих «запретных» бесед.

«Валюша, ты представляешь, — начинала она, отпивая смачный глоток из своей огромной чашки с золотым ободком (в ней, вероятно, помещалось не меньше литра крепчайшего чая с леденцами!), — на последнем отчётном концерте…» Кстати, тётушка была неплохой пианисткой и преподавала в консерватории, что делало её рассказы вдвойне пикантными. «Так вот, на последнем концерте мы с Виктором отважились спеть одну шуточную песенку… Возможно, ты её ещё помнишь?»

И тут она, лукаво ухмыльнувшись, выдавала строчку хрипловатым контральто:

«Эх, стою, качаюсь… тонкою берёзой… к дубу прислонившись…»

Точно песню я не помнила, но смысл улавливала прекрасно. Тётушка, довольная эффектом, продолжала, размахивая рукой с папиросой: «Ну, ты только представь, Валюша: меня — и этого Виктора, который тощий, как вобла на базаре у армян!»

А после приходил Сергей, сын Тамары. Его появление оглушало квартиру: хлопала дверца холодильника, стучали чашки, с грохотом падала крышка кастрюли. Они долго и горячо спорили на кухне, спорящие голоса гудели за закрытой дверью, а потом юноша поспешно убегал, оставляя за собой взвинченную тишину.

Мы с мамочкой в такие моменты обычно собирались в город. Она, конечно, не любила эти вылазки. Больные ноги не давали ей покоя, к вечеру они ныли и страшно распухали, превращаясь в тяжелые, жутко болящие колоды. Но я требовала похода в очередной магазин — меня неудержимо тянуло к зеркальным витринам, к шуму толпы, к иллюзии свободы. Мамочка, любившая меня до безумия, соглашалась. Видела, как горят мои глаза. Видимо, не могла отказать. Знала мой взрывной характер. Ожидать я никогда не умела. Валентина еле втискивала распухшие ступни в босоножки с модными ремешками — крошечные островки элегантности в море боли — и мы медленно, как огромный корабль и маленькая лодка в бурном море, отправлялись в наше долгое путешествие по асфальтовым волнам.

Когда мне становилось жалко мать — а это чувство прорывалось сквозь эгоизм, как луч сквозь тучу, — я высматривала скамейку неподалёку от магазина. «Садись, мамочка, отдохни!» — командовала я с деловитым видом, усаживая ее там. «Я всего на часок! Обещаю!» И она соглашалась. Сидела, поджав больные ноги, смиренная и усталая. Соглашалась не потому, что верила мне, а потому, что понимала: не сможет, не имеет права противостоять моим капризам и неуёмному желанию раствориться в зеркальном мире универмага, пока ее мир сужался до размеров скамейки.

Вот тогда это и произошло в первый раз. Я увидела нечто такое, что выходило за рамки обычной жизни. То, о чём тогда предпочитали молчать. То, о чём молчат и сегодня.

Мебельный отдел центрального магазина (почему-то расположенный на третьем этаже — хотя я бы разместила его на первом; ну, не мне судить) встретил меня знакомым гулом. И, конечно же, зеркалами: в деревянных оправах, и одно — удивительное — в кованой металлической, с витыми завитушками, похожими на замерзший дым. Посетителей с каждой минутой прибавлялось всё больше. Воздух густо пах мебельным клеем и едкими духами «Красная Москва» — запах, который я возненавидела на всю жизнь. Но это казалось мелочью. Люди приходили и уходили, мелькали, отражаясь в холодных стеклах…

И тут я увидела. У некоторых из них… не было головы. Вот просто нет — и всё тут. На месте лица и волос — лишь размытое, колеблющееся пятно, как масляная пленка на луже.

Я встряхнула головой. Потёрла глаза кулаками, так что искры посыпались. Посмотрела снова. Так ничего и не поменялось.

Я намеренно замерла у большого зеркала в деревянной раме, притворившись заинтересованной стеллажом. Стала считать.

Пять… семь человек прошло мимо — у них головы были на месте, пусть и скучные, озабоченные, совершенно мне не интересные.

А потом — еще один. Мужик в сером пиджаке. И снова — пустота над воротником. Только смазанная тень.

Мне было всё-таки уже двенадцать. Не мало, чтобы верить в сказки, и не много, чтобы отрицать то, что видишь воочию.

Я сжала руки в карманах плаща, ощущая, как холодеют пальцы. Решила — никому ничего не говорить.

Маме и так хватало хлопот без моих «больных фантазий». Эта тайна, липкая и леденящая, останется со мной. Зеркала, моя прежняя слабость, внезапно стали дверцей в нечто пока необъяснимое. И я захлопнула ее изо всех сил. Пока могла.

А потом мы уехали.

Мамочка долго прощалась с Тамарой Иннокентьевной на пороге неуютной, книжной квартиры. Тётушка, всхлипывая, вытащила из кармана своих необъятных засаленных штанов огромный, мятый платок и вытирала им щеки, раскрасневшиеся от слез. «Валечка, приезжайте на следующее лето! Обязательно!» — кричала она нам вслед, махая платком.

«Ну конечно, Тома! Обязательно!» — обещала моя мама, уже залезая в такси. Голос ее звенел фальшивой бодростью.

Никто и не догадывался в тот момент — ни я, жаждущая новых поездок и приключений, ни мама, уставшая от дороги, ни сама Тамара Иннокентьевна, пряча мокрый платок обратно в штаны, — что мы видим большую, улыбчивую, пахнущую чаем и папиросами женщину в последний раз.

Через полгода она скоропостижно скончалась от обширного инфаркта. Как оборвалась струна на том самом пианино, что стояло прямо посередине книжных завалов.

Все мы когда-то доживаем до этого времени.

Сначала уходят бабушки и дедушки, как же я скучаю по домашним пирогам на дрожжевом тесте, пахнущих детством. После начинают уходить родители. Любимые голоса стихают в телефонной трубке, а потом и вовсе замолкают. А потом… Потом приходит очередь подруг. Одну за одной. Будто кто-то невидимый выдёргивает ниточки из узора твоей жизни, оставляя дыры на месте тепла, сплетен и смеха. И понимаешь, что старость — это не ожидание седины или больных ног. Это история, как твой мир постепенно, неумолимо пустеет. Остаются только зеркала да память. В них все еще живы и улыбаются те, кого уже нет.

Да вот именно: зеркала — это целая эпопея судеб. Даже в официальных источниках, в пыльных полицейских сводках, затеряны материалы о проклятых зеркалах. О тех, что лишают жизни своих владельцев, затягивая безвозвратно в толщу времени, покрытую серебристой плёнкой.

Спросите себя: разве вы не боитесь разбитого зеркала?

Боитесь. Я уже знаю ваш ответ.

Вот и правильно. Лучше этого не делать — чтобы не разозлить Того, кто живёт в нём. По ту сторону гладкой поверхности.

Они не суеверие. Они — наши соседи…

Вот лишь три страницы из забытых хроник, что похоронены под грифом «несчастный случай»:

1. Ленинград, 1978 г. Зеркало в резной дубовой раме, изъятое из особняка на Фонтанке после смерти профессора-историка К. В. Никольского. Официально: «Сердечная недостаточность во сне». Из рапорта участкового (не вошедшего в дело): «Тело обнаружено в позе скрюченного скелета… будто столетия пролежало в земле. На зеркале — отпечаток ладони изнутри стекла. Ртутные подтёки на полу образовали стрелу… направленную обратно к раме.

2. Одесса, 1985 г. Антикварное венецианское зеркало «Пьетро Бартоли», конфискованное у балерины Мариинки. Официально: «Несчастный случай. Падение с балкона». Из докладной зам. начальника ОВД: «Свидетели (соседи) показали: перед падением кричала: „Оно не отпускает!“ В руке погибшей зажат осколок. Всё тщательно сфотографировали. А негативы пропали».

3. Орёл, 1983 г. Мебельный склад №3, ул. Ленина. Ночной сторож Семён Петрович Литвинов. Официально: «Травма, несовместимая с жизнью. Падение с лестницы». Из объяснительной младшего лейтенанта милиции (приложена к личному делу): «На лице — выражение крайнего изумления. В кармане — ключ от запертой камеры хранения №47. Как показало следствие, камера оказалась пуста. Только там очень долго держался запах серы и старой меди».

Разбитое зеркало — не предрассудок.

Это взлом замка между мирами, вроде как приглашение.

Или — последний предупредительный выстрел из тех глубин, где время течёт вспять. Триста раз подумайте, стоит ли связываться с теми кто тихо смотрит на вас из-за серебристой плёнки.

Особенно если ваше детское отражение уже видело, как по залам орловского универмага бродят люди… или нелюди… у которых туман вместо головы.

Да, с детства я вынесла урок: мир не так прост, как кажется. Но об этом никто ничего не говорит. Школьные учителя отшучиваются. Мама лишь загадочно улыбается, хотя соглашается со мной во всём, в очередной раз раскладывая карты и предрекая мне провал на будущем свидании вечером с кавалером. А вот если вы пойдёте к священнику, то явно получите нагоняй за свои мысли. И вам точно никто ничего не расскажет. Главное, чтобы экзорциста не вызвали.

И вообще: паранормальщина и СССР — вещи несовместимые. Тут нет ни секса, ни привидений, и даже летающие тарелки не прилетают. По-моему, это так скучно! Но не спешите ставить печать под грифом «секретно». Ведь вы можете всегда взглянуть шире и выйти за рамки того, что вам говорят.

Стоит вам только расслабиться, заиметь своё мнение и посмотреть на мир шире — когда он откроет перед вами янтарные ворота, усыпанные звёздами прошлого и миражами будущего, — не нужно ставить на себе крест! Когда кто-то хочет вам нарисовать его посередине лба — бегите. Уходите оттуда. Кружитесь с ветром, пейте родниковую воду, обнимайте берёзы в лесу. Выходите поздно вечером и смотрите на месяц. Быть может, тогда вы что-то и увидите. Особенно, когда ваш разум находится на пределе, или вы влюблены до боли, где-то в середине затылка.

Я повзрослела и влюбилась без оглядки. Его походка вразвалочку — будто вышел одессит после шумного вечера в таверне. Голубые глаза, отливающие льдом и какой-то чертовщиной, сводили с ума не одну девчонку. Естественно, я попала под чары Валерия. Не спала ночами, как полагается, стала чаще заглядывать в зеркало. Но не находила в себе изъянов. Никто не говорил мне, что блузка, застёгнутая под горло, и чёрные косы, туго заплетённые с резинками на концах, — это плохо.

Мои волосы пахли дешёвым шампунем и уксусом. Я ничего не знала о маникюре и туфлях на каблуках. Но бежала к нему, забыв обо всём. Моё сердце пылало, как прощальный костёр на последней смене в пионерском лагере.

Именно тогда и случилась чертовщина, о которой я никому не рассказала. Побоялась показаться глупой. Даже мама ничего не знала… Пока не знала.

16 лет — это то время, когда ты не контролируешь цветение своей души. Ты ещё ничего не слышала о женской хитрости, о том, что мужчин надо выбирать не сердцем, а головой и логикой, чтобы потом не оказаться в нищете, среди вечных скандалов и бесконечных домашних дел. Когда лучшим другом твоего мужчины станет диван и сигарета. Но об этом тогда не думаешь.

Ведь тебя защищает мама, тебе тепло и хорошо дома с её пельмешками и борщами со сметаной. А тут — совсем другое. Это порыв страсти, заложенный в нас Создателем, хитрым до невозможности, желающим продолжить род до бесконечности.

Отношения с Валерой, конечно, не заладились. Тогда я этого не видела — сейчас мне просто смешно. Помыкал мною как доверчивой собачонкой: приходил, когда хотел, не покупал мороженого, не водил в кино, не дарил подарков на 8 Марта. Но с удовольствием схватил обеими руками мой одеколон — кстати, недешёвый, мамочка не скупилась, лишь бы я улыбалась. А он об этом никогда не думал.

Но любовь слепа. Моя — так точно, глаз вообще не имела.

Как-то он позвал меня к себе. Что-то в душе заскребло, но я согласилась — ведь он для меня в то время как кислород, без которого ну никак: не жить, не дышать, только умереть. Я побежала.

Сидели немного на кухне. Чаю, конечно, он мне не предложил, пирожное тоже забыл купить. А может, просто не умел этого делать — никогда. А потом схватил меня в охапку, поволок в спальню. Почему-то до сих пор помню запах простыней, чужой кожи, потного тела. Мне показалось, что это родительская спальня. И он, слюнявыми губами, прилепился ко мне, словно кровожадная пиявка.

Напротив стоял огромный шкаф с зеркалом — прямо в пол. Я оттолкнула своего «возлюбленного» и даже ударила — так сказать, вывела из строя «любовный инструмент». Он застонал. Я мельком посмотрела в зеркало — просто потому, что голову отклонила в эту сторону.

Вот тогда-то я и увидела.

Там маячил человек без лица.

Мне стало до жути страшно. Я кинулась наутёк. За окном поздняя осень, но я даже сапоги не надела — просто схватила их в руку… Бежала от этого беса, наверное, целый квартал босиком по дождливому асфальту. Я и холода не почувствовала. Была явно не в себе.

Вечером, в тишине, расплакалась в своей спальне — такой милой, в которой пишу до сих пор по утрам, лёжа на перине.

А тогда не спала целую ночь. А утром мамочке во всём призналась. Она положила свою тёплую ладонь мне на плечо и сказала:

— Деточка, да полно тебе. Забудь как страшный сон. Но не ходи больше к нему… Может, и не человек он вовсе. Кто его знает, как устроен наш мир. Давай лучше с тобой на картах погадаем.

«Ага, вот и Король треф… Долгая дорога, длинная… Далеко уедешь от меня», — она немного грустно посмотрела, почему-то замолчала и больше ничего не захотела говорить.

«Мам, ну что там?»

«Как всегда… Да жизнь сложная, чёрт бы её побрал. Да и черти вокруг пляшут, поди их разбери — люди не люди…»

Моя Валентина посмотрела на меня тем взглядом, который я вспоминаю до сих пор — нет такого взгляда больше. В бесконечной любви, вопреки всему, даже когда я поперёк всех, как кость в горле, — а она любит. А потом подходит ко мне, обнимает крепко-крепко, и я чувствую запах её родного тела.

«Ты главное — прислушивайся к себе. Что у тебя внутри. Слушай мысли в голове — вот первая мысль всегда и правильная». И она улыбнулась. А потом…

А потом мамочка оттаяла и рассказала загадочную историю про теплоход «Котовский». Безумно любила Одессу. Они ездили туда с покойным супругом Григорием не раз — он обожал Валентину и потакал всем её капризам. Хотя взбалмошной её не назвать: просто очень красивая женщина с яркими голубыми глазами.

1965 год. Гостиничный номер.

Кресла, обтянутые нежно-голубым синтетическим бархатом (люкс, конечно — Григорий не скупился). Двуспальная кровать — мягкая, с белоснежным накрахмаленным бельём. Края наволочек оторочены кружевом — чья-то заботливая рука уж очень постаралась. А на столе, в тёмной полировке… свежий букет астр.

— Валюш, надень красные лодочки и твоё шикарное платье из гипюра!

— Ни за что! — не соглашалась она. — Сегодня никакого красного. Море не любит огня. Только синий в горошек. Как волны и крылья чайки.

— А вот лодочек белых у меня нет… И о чём я думала, когда мы ехали на курорт?

Билеты на «Котовский» Валентина положила в маленький театральный ридикюль. Не белый, конечно, но почти. Не покупать же им сегодня ещё и сумочку! Мамочка аккуратно спрятала билеты в кармашек на подкладке, как в любой мало-мальски добротной сумке.

— Дорогая, спускайся! Я вызвал машину.

Внутри такси всегда так пахло: въевшийся в обивку сигаретный дым, дорогие духи, жареный лук и ещё что-то неуловимое, что всегда узнаёшь с первого вздоха. Они устроились на заднем сиденье.

И тут, неожиданно, к машине подбежал молодой мужчина. В приличном светло-сером костюме. С молочными пуговицами.

Валентина прищурилась:

— Ну надо же… И кто так безвкусно подобрал ему фурнитуру. Кстати, она в этом разбиралась. Шила, скажем так, даже очень хорошо. Имела вкус. И обожала модничать.

— Я вас очень прошу, не поймите меня неправильно! — заговорил юноша, придерживая дверцу такси. — Жутко спешу, непредвиденные обстоятельства… Разрешите проехать пару кварталов? Буквально ненадолго!

Григорий строго посмотрел на него:

— Нет. Мы опаздываем на теплоход.

Но мамочка тронула его за рукав:

— Не будь занудой, Гриша. Пусть садится!

Юноша быстро запрыгнул на переднее сиденье. Машина тронулась. И все пассажиры неожиданно почувствовали свежее дыхание ветра — будто в салон ворвался альпийский луг.

Интересно, где он купил такой одеколон? — подумал Григорий.

А Валентина, вдохнув этот неземной аромат, сразу погрузилась в мечты: Новое платье… обязательно в ромашку и фрезию! Найду этот ситец…

Внезапно пассажир повернулся к ней:

— Я опаздываю на свидание… постеснялся сразу сказать. А можно посмотреть вашу сумочку? Она замечательная! Подарил бы своей девушке…

Абсурд! — мелькнуло у Валентины. Но руки сами протянули ему ридикюль. Юноша загадочно улыбнулся — и посмотрел на неё глазами ангела. В тот момент Валентина готова была поклясться: на переднем сиденье сидит не человек, а существо с белыми, переливающимися перламутром крыльями. Ну почти… как кружево на новомодной сумочке.

Машину резко тряхнуло! Тормоза взвыли, таксист дёрнул ручник:

— Тьфу ты, чертовщина! Откуда эта кошка?! Минуту назад её не было!..

Когда все пришли в себя, переднее сиденье оказалось пустым. Ни юноши. Ни сумочки, которую он «взял посмотреть».

— Ну вот, я же говорил тебе: нельзя никого брать с собой! — буркнул Григорий. — Мошенник. Аферист. И как ловко выпрыгнул из машины — никто и не заметил!

— Гриша, успокойся, — мягко остановила его Валентина. — В сумочке-то и денег не было. Ничего! Но… только два билета на теплоход. Обидно, конечно…

Супруг нахмурился и размышлял о чём-то.

— Пустяки! — махом отрезала она, улыбнувшись и погладив мужа по руке. — Сущие пустяки! Туфли всё равно купим. И билеты возьмём на следующий рейс.

Григорий посмотрел на супругу. Напряжение в его плечах ослабло:

— Ты права. Поедем позже, сейчас, за туфлями. И в ресторан. Кажется, я проголодался.

Ресторан «Аркадия» — жемчужина Одессы. Столы, на первый, взгляд тяжёлые, под красное дерево. Скатерти, ослепительно белые, похожие на паруса яхт в порту. Валентина сияла, как само Чёрное море под августовским солнцем. Её пышные русые кудри ловили блики хрустальных подвесок люстр, а улыбка будоражила мужчин за соседним столиком.

А еда… и правда божественная…

Подавали то, от чего щемило сердце даже у стойких гурманов.

Форшмак, как нежная пена из селёдки с яблоком и золотистым луком, поданная в хрустальной креманке. Григорий ухмыльнулся :

— Вот это да! Судак по-одесски, давно хотел попробовать — с хрустящей корочкой, под шубой из томлёных томатов и маслин.

Ммм… Вкуснотища и кажется пахнет солнцем и солью.

— А борщ? — не просто суп — божественное творение повара со сметаной. Ну нет, с твоим конечно не сравнится!!!

Григорий смотрел на неё, как на чудо, на приз.«Как же мне повезло с женой, Валюша просто необыкновенная…»

Он заказал шампанское «Советское» — пробка выстрелила под своды с веселым звоном.

— Гришенька, смотри! — шепнула Валентина, указывая на официанта.

Тот ставил перед ними вазу с крымскими персиками, обёрнутыми в рижский вафельный лист.

— Этот юноша… Точь-в-точь наш попутчик! Он самый, что…

Она не договорила. Тот же разрез глаз. И родинка над бровью.

Официант вежливо улыбнулся, поправляя белоснежные манжеты:

— Комплимент от шефа. Персики, как ваши щёчки, сударыня.

Валентина замерла. Рука сама потянулась к новому ридикюлю, купленному взамен украденного. Она узнала лёгкий запах необычного парфюма, который витал вокруг официанта.

— Вы… давно здесь работаете? — спросила она, стараясь, чтобы голос не показывал волнение.

— Сто лет как минимум, — рассмеялся он. И скрылся за резной ширмой.

Григорий, разломив персик, не заметил ни её бледности, ни дрожи в пальцах.

— Ешь, Валюша. Они божественны.

И тут же шум ресторана стих.

Пузатая радиола в лакированном корпусе, стоявшая на изогнутых хромированных ножках у окна, вдруг хрипло взорвалась голосом диктора:

— Внимание! Экстренное сообщение! Теплоход «Котовский» потерпел крушение… Затонул в акватории порта… Многочисленные жертвы… Спасательные работы…

Голос захлебнулся.

Радиола захрипела — будто ей горло перехватили — и умолкла.

Тишина. Лишь где-то упала ложка, звякнув о паркет.

Григорий побледнел, как скатерть.

Валентина бессознательно сжала новую сумочку. Их билеты… были на этот рейс.

Капелька персикового варенья упала с её пальца на белоснежную ткань, расплываясь кровавым пятнышком.

За окном мелькнула еле уловима тень.

Моя Валентина осталась жить. А потом появилась я — любительница пыльных книг и будущая писательница ваших загадочных историй.

«Ой, да ерунда! Выдумки!» — скажут многие.

Не торопитесь с выводами. Не позволяйте себя называть экспертами в тех делах, о которых ничего не знаете.

Просто спуститесь после часа ночи в подвал. Пыльный, сырой, что когда-то давно построили под старой четырёхэтажной сталинкой. Не включайте свет.

Я думаю, у вас в душе висят вопросы — острые, неудобные, те, что днём стыдно выговорить.

Задайте их. Вслух. В темноту.

А потом — замрите. Слушайте.

Скрип трубы? Шорох крыс? Капля воды? Нет.

Вы получите ответ. Тихий. Чёткий. Без эха.

Прямо в основание черепа. Обещаю.

«Эх, милая мамочка…»

Как вспомню наши шаманские ритуалы!

Стоило тебе шепнуть заговор над грядкой, повязать на плетень тряпицу с угольком да щепоткой соли — и лук вымахивал по пояс. Помидоры — ни пятнышка чёрной гнили, у Людки за забором челюсть сводило. А огурцов… огурцов набирали вёдрами, хрустящих, пахнущих утренней росой. Соседи ахали: «У Валентины рука легкая!»

Ага. Легкая…

Помнишь, как через два дома батьку Степана лечили? Того, что чуть не отдал концы после нашего «знахарства». Притащили его родственники — синий уже, еле дышит. Ты тогда сказала:

— От водки душа уходит? Сейчас вернём!

Принесла из чулана склянку с густой, пахнущей сырой земляной жижей:

— Зелье от самого Хранителя погоста. Выгонит дьявольскую сивуху!

А после одним махом влили ему в рот.

Мужичок аж забился, глаза выкатил, будто не водку из него вышибает, а саму душу. Три дня потом клялся, что к нему в избу ангелы в белых халатах приходили, а из печи леший ручищами махал, норовил за полы ухватить. Чуть концы не отдал. Но сработало.

Как отрезало: больше за бутылку не хватался. Только по большим праздникам — стопку, да и ту с запаской. Всё на печь поглядывал…

— Ваша магия, Валентина, — крестился он, завидя тебя, — страшная штука…

Так Хранитель погоста знает, как лечить. Через смерть.

— Мам, а мам…

Моя Ольга, дочь, копается в углу — катает клубки, сидя на полу, расставляет игрушки. Детские сказки, клубочные дороги…

— А всё-таки, как ты думаешь, что же это такое? Когда головы-то в зеркале нет? Туман, и всё… Не может же так быть! Не показалось же это мне?

— Нет, не показалось, — строго смотрит она на меня. Она теперь заботливая бабушка.

— Тут и причина разная может быть. У кого-то действительно нет души — тогда и лица не видно. Как без души-то улыбаться? Другие вскоре умрут — просто ещё не знают час своей смерти и как бы наполовину уже за чертой. Вот и не видно их глаз, туман стелется в зеркале.

Она замолкает, поправляет тёплую шаль на плечах.

— Ну а некоторые… и вовсе не люди. Прячутся под маской человеческой. То есть люди-то они, люди… только живут дольше. Намного дольше, чем мы с тобой проживём.

Я замираю.

— Старики так говорили, когда я ещё пешком под стол ходила. Вот и услышала, как прабабушка с тёткой шептались про помещика… Говорили, что триста лет уже живёт. Или больше. Со времён Петра…

Я замираю. Казалось, слушала бы эти рассказы вечно… Господи, как же мне не хватает мамочки сейчас.

— А с помещиком-то что случилось? Видно же — не стареет.

— Да… правильно ты заметила. Вскоре, после того разговора, за границу уехал по срочному делу и не вернулся. Может, и сейчас там живёт — в Париже где-нибудь, в особняке. Зеркала антикварные расставил… Да и ходит в зеркальных коридорах между мирами. Кто его знает…

Вспоминаю мамочкины рассказы до сих пор. Они как бриллианты, которые ложатся строками в моих романах.

А способность видеть… моя горячо любимая Валентина получила уже после моего рождения — от бабки Филимоны. Вот если бы не она — не читали бы вы сейчас сотни удивительных историй. Ни за что.

Григорий, с которым моя Валентина прожила 20 счастливых лет, умер от рака крови. Десять лет боролись. Он с Валентиной только и жил ради неё. Но смерть забрала чудесного человека…

А вот мой отец вовсе таким не был. Устроил погром, когда я была ещё маленькой, и напугал меня до смерти. Вот и перестала я щебетать — только заикаться. И врачи крест на мне поставили: «Что уж тут поделать, вылечить эту напасть невозможно».

Стала моя Валентина искать хоть какую-то возможность всё исправить. Говорить-то я начала ещё в шесть месяцев, удивив всех вокруг. А тут — замолчала. Подсказали добрые люди: «Колдунья есть в деревне, только старая уже, за 90, и никого уже не принимает».

А Валентина поехала.

Филимона посмотрела на неё и сказала:

— Только тебя жду. Я умереть не могу. Вылечу твою девчонку, но в обмен на то, что силу свою передам — так как без этого умереть не смогу спокойно.

На том и порешили. Мать согласилась силу Филимоны взять, а я защебетала, как райская птичка. Может, и мне отчасти что-то передалось — этого я сказать вам не могу. Так как Филимона вскоре умерла, толком ничему не научив мою мать.

Потом она уже сама разбиралась со своим даром. То людям помогала, события всегда знала, что будут впереди, огорчалась страшно. По большей части — молчала.

Когда дочка подросла и стала подростком, я увидела соседа, который жил в квартире напротив. Полный, грузный мужчина, который всегда тяжело дышал, поднимаясь по лестнице. Ну, добрый — до невозможности. Улыбался и здоровался, желал хорошего дня. Мне было приятно с ним жить на одной лестничной площадке.

И вот в один из дней, когда я его увидела, лицо мне его показалось несколько размытым и каким-то тёмным. Глаза — как в тумане. В голове прозвучали слова: «Он уже не жилец. Умрёт.»

Как-то не по себе стало. Ну что мне сейчас сказать человеку? «Ты умрёшь через несколько часов»? Ну, разве это нормально? Я смолчала.

А на завтра соседи стали ходить по квартирам, деньги собирать. «Сергей Владимирович помер».

Вот так-то проявляется мой дар. Видишь — а сказать не можешь. А помочь — тем более.

Много странных историй происходило. Но это — по меркам общества странных. Для меня же они стали как будто обыденными, хоть и продолжали удивлять. Что-то, конечно, можно узнать наперёд: карты кинуть, в зеркало глянуть, на воду заклинания шептать… Но путь не ясен — всё как в дымке, да ещё с многовариантностью событий. А какой уж вариант выберется — тут сам чёрт ногу сломит.

Вот и произошёл тот особенный случай, которому нет объяснений по сей день.

Собирались мы часто — три подруги: две Ольги да я. Хоть становись между ними и желания загадывай! Две Ольги-блондинки, красавицы, высоченные, привлекательные — мужчины вслед оглядываются, с ума сходят. А я — маленькая пигалица, некрасивая, зато харизматичная. Да, пожалуй, умнее их в два раза. Но это, впрочем, не суть…

Решили погадать. Поставили свечу, зеркало мамино. Я посадила их двоих и кружусь вокруг, свеча в руке, молитву читаю. И вот, неожиданно — электричество пропало, свет погас. А уже под вечер было, в комнате темно. Зеркало как будто помутнело, и девчонок моих в нём не отражалось.

Непонятно откуда налетел ветер — затушил свечу, как маленький смерч. Штора вздулась и за ней что-то зашевелилось. Силуэт непонятный, темно ведь…

Ольги испугались так, что потеряли дар речи, схватили туфли — и вон из моей квартиры. А я два дня в постели пролежала с температурой, заболела.

Что это было — сказать вам не могу. А вот то, что самую красивую Ольгу, которую все называли Мерилин Монро, через месяц убили при невыясненных обстоятельствах… Чистая правда. Все местные газеты пестрели её фотографиями на первых страницах, а убийцу до сих пор не нашли. Как будто всем рты позашивали — боялись слово сказать.

Вторая Ольга, лет через двадцать, полунамёками мне так и призналась: «Если бы я что-то сказала тогда — тебя и меня в живых бы не было». Так что ничего не могу написать про эту историю — попросту не знаю. И наверное, уже не узнаю в этом мире. Пока не перейду в пустоту зеркала.

А моя Мерилин Монро во сне ко мне приходила. Сказала, что живётся ей хорошо: домик небольшой, речка рядом. Чего не хватает для счастья в Зазеркалье — так это швейной машинки. «Ну, Ольга, ты как скажешь!» — посмеялась я в ответ. Даже во сне осталась собой.

«Приходи ко мне, шей сколько влезет тебе», — я улыбнулась, а она посмотрела на меня глазами белыми, а лицо красивое, как всегда.

«Правда, можно?»

«Да, можно.»

Но приходить больше она ко мне не стала. Ни разу.

А домового-то мы заметили, ещё когда я только замуж вышла.

То ли беспокоился за меня, а может не хотел отпускать с мужем на космодром — в песчаный город, забытый богом, где только колючки и ракеты.

Иголки стали пропадать. Мамочкины — стальные, с золотым ушком. Сперва думали: ну, закатились куда… Потом клубки находили под диваном — размотанные в дикие паутины, будто кто-то водил хороводы из шерсти по ночам.

— Может, кот? — пробовала шутить мама, но голос предательский подрагивал.

Кота-то у нас сроду не было. А однажды — услышали.

Мяу-мрррр…

А потом кто-то тихо засмеялся. А после шорох… Будто и вправду кот катает бусину по жестяной крышке. Тр-р-р… тр-р-р…

— Домовой балуется, — сказала мама, вдруг серьёзная. — Не хочет, чтоб уезжали. Привязчивый он у нас…

А котёнка она взяла, чёрного как уголь, с жёлтыми глазами. Мурзиком назвала. Перед моим отъездом поставили домовому блюдце с мёдом в тёмный угол. Утром — пусто. И на полу — крохотные следы, похожие на мокрые паучьи лапки..

В военным городе иголки не пропадали. Только иногда, среди ночи, чудилось: тр-р-р… тр-р-р…

Будто грустит кто-то в пустоте, крадется.

Когда я стала старше, мир изменился. Как и я.

Куда-то пропали будки с железными телефонами на 2 копейки. Потом я забросила в сарай старый кнопочный — красивый, бордовый, почти новый. По которому мы с мамой часами трещали как подружки-сплетницы: про соседей, сны, цены на базаре… Его голос давно утонул в прошлых десятилетиях, но я знаю: если поднести к трубке ухо — всё ещё слышно эхо её смеха.

А потом… спрятала в кожаный чехол свой первый мобильник. Он намного младше меня. Но почему-то перестал понимать смысл новых алгоритмов. А мой теперешний, красивый, с большим сенсорным экраном, случайно поймал сигнал из 2003-го:

— Алло, Аллочка! Это я. Ну как там твои книги? Опубликовали?