Бесплатный фрагмент - Сборник Блицев

ПРОЗА

Эдуард Малыкин

Распорядитель

Я — обычный распорядитель литературных боёв. Раньше, в советские времена, моя должность называлась бы иначе… типа ­– глава культурно-просветительского направления. Сейчас порядки и нравы в литературных кругах изменились. Я — распорядитель. Я вершу судьбы творческих и одновременно душевнобольных людей. Каждая литературная тварь скрывается под маской литературного героя. Они шифруются, они играют с аудиторией в странные игры.

Частенько я организую для них внутренние закрытые спарринг-бои. Они выплёскивают всю свою внутреннюю энергию в отчаянных порывах победить оппонента. Они применяют все свои ядрёные словеса, чтобы взорвать мозг читателю. И только моё твёрдое, как ракушка, ухо фильтрует весь бесконечный поток бреда больших и маленьких литературных гениев современности.

Странно наблюдать за этими существами — писателями… То они томно, с умным видом ковыряются в носу… То вдруг преображаются и мгновенно становятся напыщенными эстетскими баронами, настоящей элитой нашего общества, главными сливками королевского литературного двора.

Однажды я организовал для них турнир, чтобы таки выявить лучшего из лучших, чтобы прекратить сплетни и разговоры о несуществующей короне. И вот уже четвёртую неделю идёт наш замечательный прозаический турнир, не просто турнир, а Кубок Гагарина по Литературе. Он говорят, тоже пописывать любил… Рукописей, к сожалению не сохранилось… Булгаков врал…

Запрещённых приёмов в литературе не бывает. Один описывает «Оргию праведников» в топорно-эротическом ключе. Другой красавец, именуемый в нашем Третьем Риме Циклопом, казалось бы, из банальной темы «Происхождение обязывает» делает матерную вещицу «Нобля обля». А какие интересные зарубы шли по темам «Металлоконструкции» и «Лужи около теплотрассы»! Прелесть, а не дуэли…

Колокол уже совсем скоро прогремит опять… Мой шеф снова начнёт принимать ставки в своей литературной букмекерской конторе. И ведь деляга нашёл лазейку. Нашёл способ наживаться на людях…

А я выполняю всю самую грязную работу, я — распорядитель боев, я — менеджер по работе с графоманами. И скоро я со всеми Вами окажусь или в берлоге бандерлога, или в гостях у лилипута с хула-хупом… Третьего не дано… Колокол…

Ольга Красова

Душечка

Доколе ещё мазать чужие рожи? Помадить чужие седые космы, выдёргивать волосы из чужих ноздрей? Рокотал про себя престарелый гримёр Виссарион Иванов.

Склонившись над распростёртым на полу телом, он пытался придать тому более непринуждённый вид. Сомкнул белоснежные керамические челюсти разверстого в предсмертном хрипе рта, вдавил в растянутые «орбиты» выпученные глазные яблоки, разгладил напряжённые морщины на лбу. Присел рядом, отдышался.

Он свихнулся, едва увидев афишу концерта великого итальянского скрипача-маэстро. Одно лицо, одна стать! Мы как близнецы! — фланировал гримёр перед входом в театр, потрясая кулаками перед афишей. Однако форсистый мэтр-итальянец укрощает непокорную скрипку, а он, Виссарион, провалившийся в консерватории, лакирует этим мэтрам лысины.

Но у каждого бывает последний шанс. Мэтр пал. Путь к душе и телу строптивицы Амати свободен. Виссарион взял ножницы и срезал небольшой кудряшок с головы задушенного скрипача. Подровнял и приклеил себе под нос. Вот теперь точно одно лицо, хрюкнул он, удовлетворяясь сходством. Фрак тоже по размеру. Втолкав тело маэстро в платяной шкаф, гримёр с придыханием отворил кожаный футляр и простёр руки к его содержимому. Душечка моя! Не переживай, скоро мы с тобой слюбимся! — пришепётывал он, лаская изгибы скрипки. Лакированный корпус чуть заметно дрогнул. Фигуристая прелестница трепетала от страха.

Зал дребезжал овациями. Лже-маэстро поклонился жаждущей экстаза публике. Устроил скрипку на плече, властно погладил завиток. Нежно приник к подбороднику. Алчущие пальцы сжали смычок, сгорающий от нетерпения.

Виссарион вдруг остолбенел. У него давно не было скрипки. Он напрочь позабыл, как принято её обихаживать. Как извлекать музыку из её глубин. Требовательные аплодисменты нарастали. Смычок взмахнул над упругим кленовым станом и низвергнулся на гриф. Изголодавшийся, он судорожно метался по струнам, вырывая из бедняжки густые душераздирающие стоны.

Мужчина терзал скрипку в исступлении безумца. Он отвернулся от пюпитра. Ноты мириадами вспышек взрывались в его памяти. Он играл всё, что мог только припомнить, создавая безобразную мешанину из классики и подзаборных частушек. Накладные усы сползли к губам. В тщетных попытках сдуть их, Виссарион подцепил фальшивку языком, втянул в рот и проглотил.

Порвалась одна струна. Потом вторая. К чёрту! Паганини играл и на одной — ободрял себя самозванец. Лопнувшие струны резали пальцы, смычок натирал кожу.

Грохнуло неистовствующее крещендо. Обесчещенная Амати завизжала, моля о пощаде. Смычок хрустнул и выпал из рук изнемогшего гримёра. Виссарион рухнул на колени и зарыдал.

Браво! — надрывался и рукоплескал зал.

Провиденциальное яблоко

Однажды, в любой из дней на покатой мощёной улочке южного городка всё-таки случится одно закономерное событие. Жители и местные завсегдатаи измучились ждать, когда же наконец, эта пара чудаков заметит друг друга.

Чудачка — теластая, с завитками на голове, торговка фруктами, ещё не измочаленная обыденностью, каждое утро раскладывает по лоткам душистый наливной товар и не снисходит до того, чтобы зазывать покупателей. Её друзья и собеседники — сварливые осы да яблочные черви. С ними шепчется и зубоскалит. Они угодливо смеются её шуткам. За годы торговли возрастная девица в совершенстве овладела языком насекомых и беспозвоночных. Опрыскивая плоды, торговка в импровизированном танце раскачивает бёдрами, иногда в необъяснимом для окружающих порыве хлещет себя по сдобным ляжкам и истово жужжит. На жужжание слетаются пчёлы и осы из соседних городков, без сожаления покидая недоеденные в «тратториях» ризотто и бискотти. Они вьются вокруг её талии гудящим хула-хупом и ласково щекочут дородные бронзовые руки.

Чудак — рыжеволосый бородач преклонных лет, в подштопанной панаме, сухощавый, со скрипучими коленями. По полудням выносит на улицу объёмистый саквояж, усаживается на тротуаре и извлекает на свет облупленные крестовины с нанизанными на них угрюмыми куклами. Колченогие марионетки безвольно подчиняются престарелому кукловоду, разыгрывая бестолковые пьесы. Иногда они кислолице взирают вверх, на своего поводыря, всем своим видом умоляя его прекратить ежедневную докуку. Но кукловод безучастен к своим игрушкам. Жмурясь от солнца и насвистывая один и тот же минорный мотив, он продолжает разминать пальцы, теребя крестовины. Марионетки отчаянно тянут руки к прохожим, но мало кому хочется вступаться за гремящих от негодования кукол. Старик-кукловод иногда и сам вовлекается в сюжеты своих дурацких спектаклей: шикает на кукол, пританцовывает вместе с ними или фальшиво всхлипывает. То вдруг пускается кривляться в унисон их ужимкам, то сажает на колени затрапезного вида Коломбину и шамкает ей «милочка», задирая корявым пальцем кружевную юбку.

Кукловод не покупает фрукты у торговки, а она не аплодирует его ребячеству. Каждый на страже своей скорлупки. И никто из этих двоих строптивцев не бросил даже равнодушного приветственного кивка друг другу. Местные старожилы давно истратили все доступные им проделки и плутни, чтобы свести упрямую парочку. Сватовство по молчаливой договорённости перешло в наследство их детям, но даже предприимчивая молодёжь претерпела фиаско в попытках сблизить кукольника и торговку.

Рассмеявшись очередной остроте червяка, выглянувшего из надкусанного яблока, торговка, сотрясённая смехом, выронила плод. Хохмач, должно быть, успел выскочить из изъеденной сердцевины, а вот яблоко поскакало по брусчатке прямо под ноги хлипкой старушонке, плетущейся в аптеку. Поскользнувшись, тщедушное тельце шмякнулось на мостовую. Голова старушки подсохшим цветочным бутоном беззвучно оторвалась от жухлой шеи и откатилась под ноги кукловоду. Последний от неожиданности развёл руками в стороны, и марионетки кинулись врассыпную.

Он поймал взгляд вращающихся старушкиных глаз. Они зажмурились, после чего ещё раз раскрылись и остекленели. Нижняя губа прикусилась щербатыми челюстными протезами. Мужчина, подняв седовласую старушкину голову и зажав её локтем, как капустный кочан, приблизился к фруктовому лотку и пробормотал растерянной продавщице:

А ведь не будь хрычовка одинока, кто-то успел бы её подхватить, да?

Продавщица ткнулась лицом в плечо кукольника и басовито разрыдалась. Несколько пчёл и ос покружились над их головами и полетели объедать оставленные без присмотра фрукты.

На похоронах одинокой старушки продавщица и кукольник были единственными скорбящими, единственными пришедшими. Они держались за руки и с нежностью смотрели на фотографию усопшей, и им обоим чудилось, что старушонка шаловливо подмигивает с портрета. А где-то на чердаке, в заволоченном пылью саквояже вздыхала с облегчением Коломбина, избавившаяся наконец от домогательств престарелого кукловода.

Это же ребёнок!

«Ну чего ты кочевряжишься, долговязый? Не бойся! Тут недалеко. И не лупи глаза! Никто тебя не съест. Думаешь, я не понимаю, что ты малой? Сам таким был. Но жизнь, брат, тебе за просто так ничего на поднос не положит! Надо поворачиваться. Детство детством, а пустой ложкой не наешься. В хозяйстве, брат, каждый должон свою оглоблю тянуть. Вот, сам подумай, не совестно тебе, шкоднику, дурачиться и резвиться, когда другие спину гнут? Не совестно с малолетства к тунеядству приучаться? Калека ты разве или младенец несмышлёный, чтобы не смочь копеечку заработать? Вот и не ропщи. Никто на тебя камней не навьючит. Каждому по его горбу и ноша!»

Чало-пегий сухопарый жеребёнок, нервозно похрапывая, неуверенно брёл с мужчиной по просёлочной дороге, отдаляясь от дома, от родного уютного стойла. Тёмно-серые ноздри трепетали и беспокойно раздувались. Мужчина, хозяин, аккуратно натягивал пеньковую верёвку, обвивающую петлёй шею жеребёнка, терпеливо уговаривая испуганного малыша продолжить путь. Неведомый путь страшил жеребёнка, хоть уже подросшего, но боязливого. Ранее ему не приходилось отлучаться от двора, от привычного сколоченного паддока, где он проказливо брыкался и перемигивался с пасущимися неподалёку козами.

Хозяин у жеребёнка слыл мужиком незлобливым, но скаредным. Ни одна скотина в его хозяйстве не сачковала. Ни одна несушка не клевала пшено задарма, ни одному хряку по хозяйской щедрости души не перепадало добавки. Даже кот вертелся. Хозяйство большое, мышей прорва, а подмоги нет. Не передушил мышей — не получил рыбы.

От монотонных увещеваний хозяина жеребёнок притих, успокоился. Парочка подошла к воротам парка. «Ну, вот и пришли» — мужчина ободряюще потрепал загривок жеребёнка.

— Зачем ты его привёл? На кой он мне?

— А ты не смотри на худобу! Он выносливый. И смирный.

— Да вон они, видал, все смирные! И жрать не просят.

— А мой ест мало. Бери его в посуточную аренду. За недорого. Потом спасибо скажешь за выручку.

Жеребёнок, хлопая бесцветными ресницами, переводил взгляд с хозяина на его собеседника и потихоньку пятился назад.

Администратор парка посмотрел на щуплого жеребёнка и, вздохнув, махнул рукой в сторону карусели.

— Ну, айда, занимай местечко показистее! — подзадорил хозяин жеребёнка.

Жеребёнок приблизился к карусели, неуклюже забрался на круг и, скользя и петляя тощими ножками, несмело побрёл мимо странно-неподвижных, застывших в галопах-аллюрах сородичей. Осторожно приближаясь к каждому из них, он обнюхивал их лакированные морды с неправдоподобными белозубыми оскалами, тёрся об их гладкие и холодные бока и разочарованно всхрапывал. Ни один из этих неподвижных коняг не обратил внимания на новичка. Жеребёнок обошёл круг и пристроился рядом с гарцующим гнедым рысаком.

Вечером любимая малышнёй конная карусель ожила: засверкала огоньками, заскрипела балаганной музычкой, засопела лошадиным усердием. Никто не спешил оседлать «новенького». Маленьким наездникам давно полюбились грациозные и могучие скакуны, с выгнутыми дугой шеями и развивающимися гривами. Сивого, с размытыми пятнами доходягу, свесившего морду долу, никто не замечал. Жеребёнок не сразу смекнул, в каких позах застывать, чтобы привлечь ездоков. Но потом присмотрелся к опытным собратьям, освоился и окаменел.

Аксана Островская

Паук

Восемь тонких, изящно изогнутых лап, каплевидное мохнатое брюшко, восьмиглазая голова и остроконечные жвала.

Так выглядит её страх.

Иногда она пыталась перебороть себя. Увидит меж листьев винограда свежесотканную паутину с гордо восседающим в центре ловушки архитектором, дернется за веником, но передумает. Нет, нужно попробовать. И неуверенно тянет палец к ворсистому брюшку. Говорят, если дотронуться до своего страха, он исчезнет.

Прикосновение. Доли секунды. К затылку подбираются ледяные мурашки.

Одёргивает руку, будто дотронулось до горящего полена. Хватает веник, наматывает на него паутину и колотит оземь, что есть мочи, с криками:

— Сдохни! Сдохни, дьявольское отродье!

То войдёт на кухню, а там, над плитой…

— А-а-а! — с диким криком вбегает в комнату.

— Что случилось? — обеспокоился муж.

— Саааааш! Там паук! Убей его, пожалуйста! Убей! — хрипят на пределе громкости её голосовые связки.

Коленки трясутся, слёзы из глаз.

Убил. Выкинул в унитаз. Три дня к уборной подходить боялась.

Однажды на работе вывели из себя. Зашла в ларёк, купила стограммовую бутылочку любимого коньяка. Жадно отхлебнула. Во рту что-то было. Тонкие жёсткие проволочки под языком и мягкий ворсистый комок. Мир застыл. Выплюнула. Смотрит сквозь бутылочное стекло: со дна поднимаются нити паутины и покачиваются в коричневой жиже. Мир медленно почернел. И погас.

Петрович и лестница

— Разум, блуждающий в бескрайних просторах Мироздания…

— Петрович, ну ты чего, опять нажрался?

— Мишка, да ладно тебе! Что ж сразу «нажрался» — то! — Игорь Петрович икнул, — Я совершенно трезвый! Хорошая крыша…

— Знаю-знаю! — подхватил бригадир, — Летает сама, и в самый низ, и в самые верха… Может, она у тебя и летает, а клиентам кто крышу чинить будет? Третий день уже протекает. Ты же обещал вчера залатать!

— Ну, дык, понимаешь, «вчера», оно ж понятие относительное… Гыыык! Вот сейчас у нас «сегодня», а завтра уже это сегодня «вчера» станет.

— Ты мне тут поумничай, Эйнштейн хренов! Чтоб к вечеру всё готово было!

— Буит сделллно! — Игорь Петрович распрямил плечи, выгнул спину и по-заправски козырнул.

Бригадир рассмеялся. Не умел он злиться на бывшего вояку, на пенсии подрабатывающего в строительно-ремонтной бригаде.

— Чудной ты, Петрович! Смотри тут, не философствуй дюже. Крыша сама себя не починит! — сказал Михаил и ушёл.

Игорь Петрович кивнул и проводил бригадира взглядом. Как только тот скрылся за углом, старик направился за лестницей. Принёс. Прислонил к стене. Проверил, крепко ли стоит, и полез на крышу, поговаривая про себя.

«Всегда надо проверять, крепко ли стоит лесенка, надёжно ли пристёгнуто седло. А то будет, как с Ницше. Седло по молодости лет не проверил, упал с коня, головой ударился. И, бац! Философ на всю жизнь!»

Ловко Петрович управился с крышей. Всего-то за час залатал. Всё проверил и, довольный доброй работой, начал спускаться. Да третья сверху перекладина старой деревянной лестницы хрустнула под ногой, конструкция покачнулась и опрокинулась. Как дед держался за лесенку, так и упал вместе с ней на спину, рук не расцепив.

— Петрович! Мать твою, Петрович! — бледный бригадир из всех сил лупил деда по щекам.

Игорь Петрович тяжко крякнул и открыл глаза.

— Чего-сь ты, Мишка, так орёшь-то прямо в ухо?

— Петрович! — Бригадир прослезился и обнял старика, — Живой!

— Ну, живой! А каким же мне ещё быть?

— Кости целы?

— Целы пока, но ежели и дальше так тискать будешь, то все рёбра переломаешь…

— Да иди ты, дорогой!

Михаил разжал объятья и присел рядом с Петровичем на землю.

— Напугал ты меня, чёрт ты старый! Не пущу больше по лестницам лазать. Внизу работать будешь!

— Ну а коли молоток мне на темечко свалится сверху, али кирпич?

— Я те дам, кирпич! Иж-ты? Ты ж сам говорил, что кирпич просто так никому на голову не падает, как один из этих твоих… философов говорил.

— Это не философ. Это Булгаков сказал. Он писатель.

— Да какая дьяволу разница?

— Ему всё одно.

— Пива хочешь?

— Хочу!

— Ну, пошли! Сегодня я угощаю.

Вместо меня

Иногда в зеркале я вижу другого человека. Нет-нет, это не метафора и не шизофрения.

Всё началось двадцать с лишним лет назад, я тогда ростом была не выше стола. Был жаркий летний день. Бабушка, мама и тётя, приехавшая к нам погостить, устроились на мягких стульях в тени раскидистого грушевого дерева, росшего во дворе скромного, но уютного сельского домика.

Маленькая я бегала внутри образованного ими треугольника, и на радость всем троим, занималась важными детскими делами. То таскала рыжего пушистого кота за все части его тела, за которые только могла ухватиться.

То строила из вёдер, тазиков и стульев машинку посреди двора и подробно рассказывала о том, куда еду. Насколько помню, путь я держала тогда в Америку.

То без зазрения совести вклинивалась в беседу взрослых с архиважными вопросами об устройстве мироздания, как то, почему на кошках растёт шерсть, зачем паукам столько лап, отчего под деревом воздух холоднее, чем на солнце.

На привычные разговоры женского клуба «про жизнь» я обычно не обращала внимания, слишком уж они казались скучными. Согласитесь, выяснить почему у мерзких паутиноплётов неприлично большое количества лап — гораздо важнее, чем узнать, когда муж тёти найдёт наконец-таки «нормальную» работу.

Но одна услышанная фраза заставила меня замереть на месте, прокралась в глубины сознания, подсознания и легонько кольнула под сердце.

Мама проронила, что должна была родить ребёнка в мае. Я недоумевала, так как родилась в сентябре, а родных братьев и сестёр у меня нет. На вопрос, как же так, мать ответила, что если бы она родила в мае, то не родила бы в сентябре, и сейчас вместо меня по двору бегал бы кто-то другой.

Через несколько лет, я получила от неё признание о том, что она сделала аборт за три месяца до того, как я появилась в планах. О том, что отец на этом настоял, а ей тогда едва исполнилось восемнадцать. О том, что он и на втором аборте настаивал, но был послан на хуй. Из-за этого и расстались. Немного поразмыслив, я решила, что направление движения мама отцу указала единственно верное.

Но с того дня, когда я узнала, что вместо меня мог бы жить кто-то другой, во мне что-то изменилось. Уверена, что это был мальчик, что он с детства любил машинки и часто строил их во дворе из подручных материалов. Что он переехал в Америку. Что работает в одном из ведущих автоконцернов ведущим инженером-проектировщиком. И изредка, на неуловимое, несуществующее мгновение, смотрит на меня из серебряной глади зеркала печальным взглядом не случившегося в его жизни мая.

Не игрушки

Они спали. Плотно укутанные в пелёнки. Тихонечко посапывали. Маленькие пухленькие человеко-комочки.

Она внимательно оглядела каждого, закрыла дверь и зашаркала в сестринскую в конце коридора. Едва успела рухнуть на диван после 12-часовой смены, как в уши прилетело:

— Машка?

— Чего? — промычала она, не размыкая ни слипшихся тяжёлых век, ни сухих потрескавшихся губ.

— Сколько сегодня?

— Пятеро.

— Ого! Пятеро? Ну и бабы пошли! Нагуливать-то как знают, а из роддома потом смываются, что след простыл. Ни холод собачий на дворе не остановит, ни дитё родное…

Тишина. Здесь почти всегда тишина. Отказники, чёрт их разбери, почему-то редко плачут.

— Машка, а, Машка?

— Ну?! — с явным недовольством рявкнула та.

— Как думаешь, ась возьмут кого?

— Те надо, ты и бери себе! — огрызнулась она.

— Маааашь, — заискивающе ласково допрашивал голос.

— У?

— Так как думаешь, возьмут кого из них-то?

Машка задумалась. Она и сама себе каждую смену задавала этот вопрос, когда привозили новеньких.

— Ну, этого, наверно, возьмут, третий номер. Мальчик, пухленький такой, щёчки розовенькие, глазёнки здоровые такие, синие, — не замечая того, она улыбнулась слабой кривой улыбкой, — на игрушку похож. Обычно таких и забирают.

— Да…, — горько подметил голос, — и всё-то им… Игрушки…

Хочу!

Лидия Ивановна жила строго по гороскопам. Каждое утро открывала «интернет» (слово «браузер» выговорить не могла, хоть тресни) и проводила около получаса за чтением инструкций, которые выдавали звёзды ей, а заодно и одной двенадцатой населения планеты, рождённых в мае.

Лидия Ивановна была доброй, скромной, пышнотелой ягодкой возраста глубоко за сорок. Очень глубоко. Настолько глубоко, что порой тонула в количестве прожитых лет. А ещё она утопала в мечтах иметь под боком достойного мужчину, честного, заботливого, без вредных привычек и, желательно не плешивого. Больно уж ей не нравились отполированные, с парафиновым отблеском, мужские макушки.

«Тельцы. Сегодня не ваш день в любви. Новые знакомства не предвещают развития отношений», — гласил гороскоп. И Лидия Ивановна утирала слезу. Влезала в бесформенное синее платье в белый горошек и растоптанные туфли. День был безнадёжно испорчен. Лысый кавалер улыбнётся ей в автобусе, дверь придержит, а она лишь криво улыбнётся, да грустно побредёт своей дорогой. Не её день, и всё тут. Ничего не поделать.

«Одиноким этот день сулит встречу с интересными людьми. Возможны новые знакомства, которые обернутся долгосрочной романтической связью». И Лидия Ивановна радостно бежала от компьютера к шкафу за самым нарядным платьем, оранжевым с яркими, как её надежда, красными маками. Надевала любимые коралловые бусы — подарок на двадцатилетие от мамы. И пропадала на час в ванной комнате, потроша косметичку и укладывая волосы в пышное, баклажанного оттенка, облако. Делала гордый и решительный шаг из дверей парадной. Шаг навстречу судьбе.

Весь день старательно улыбалась, смеялась, кокетничала с попутчиками в общественном транспорте. Но вечером возвращалась домой с размазанной тушью. И горько рыдала в тишине, так и не встретив «второй половинки».

«Да что же это такое?! Не уродина ведь, да и не дура. И котлеты вкуснейшие. Никто из подруг так готовить не умеет! А всё одна, да одна!» — жаловалась она мокрой подушке.

Но вот в одно не особо прекрасное, даже сказать, мерзкое, дождливое утро, Лидия Ивановна сидела снова на своём посту перед экраном. Пятый подряд гороскоп обещал ей не соваться в дела любовные.

«Да пошло всё! — закричала она — Мужика хочу, мочи нет терпеть! Сама звёзды передвину, если надо!»

И надела Лидия Ивановна платье с маками, и бусы коралловые на шее поправила. И громко стуча каблуками по асфальту пошла судьбу строить. И нежно улыбнулась придержавшему перед ней дверь в метро лысоватому мужчине.

— Какие красивые у вас бусы! — сказал он.

— Это мои любимые. Память о матери.

— А я с детства кораллами увлекаюсь. Дома целую коллекцию собрал. Не хотите ли как-нибудь взглянуть?

— Хочу! — ответила сияющая Лидия Ивановна.

Татьяна Веткина

Студент Барабошкин

Студент Барабошкин обладал отменным даром красноречия. Он вещал, что вся история человечества создавалась усилиями безумцев, отрицающих авторитеты и поступающих наперекор всему, что все великие открытия делались людьми, пренебрегающими правилами, что идиотские запреты душат прогресс и превращают людей в безвольных марионеток.

Пылким откровениям студента угрюмо внимала кучка бабушек-активисток из домового комитета. Тротуар под окном съемной квартиры студента был усеян мусором; среди оберток, пластиковых бутылок и сигаретных пачек поблескивали предметы весьма интимного назначения. Бабушки только что засекли, как студент выкинул туго завязанный пакет мусора из окна, и он эффектно взорвался, как бомба.

Исчерпав запас красноречия, студент прибег к последнему аргументу. «Человек должен быть свободным, человек — это звучит гордо!» — взвизгнул он, срываясь на фальцет.

Мрачно глядя вверх, главная бабушка изрекла: «Так то человек, а ты ж, видать, свинья»…

Излом

Дачные качели отец устроил очень просто: мощная перекладина, одним концом приделанная к стене сарая, а другим лежащая в развилке коренастой сосны, металлический прут, согнутый в виде узкой буквы «П», и гладко выструганное деревянное сиденье. Девочка полдня могла провести на качелях, на них можно было лихо взлетать выше крыши сарая, читать книжку, качаясь потихоньку, грызть яблоки, лущить гороховые стручки… Потом качели сломались — хорошо, что она не успела высоко раскачаться, не ушиблась и даже почти не испугалась. «Усталость металла» — сказал отец, разглядывая место излома, удивительно гладкое — толстенный стальной прут распался, будто срезанный острым ножом травяной стебелек.

Девочка выросла и, конечно, влюбилась. Он был музыкант, талантливый скрипач. С детства он знал, что музыка есть движение, стремительный взлет либо томительное нарастание, кульминация, фермата, срыв в безумный темп коды или медленное угасание — неважно, главное, чтобы происходящее волновало, будоражило, затягивало. Музыка была его жизнью, возможно, он просто хотел, чтобы жизнь его была музыкой… Он уходил, и возвращался, и снова пропадал, и после каждого истерически-драматического расставания она, взвинченная, вымотанная, ощущала себя подвешенной в самой высокой точке огромной амплитуды — прекрасный миг, если вслед за ним наступает упоительная невесомость полета. Однако долго находиться в этой точке — невозможно, нестерпимо, немыслимо.

Противоестественно.

Он вернулся через месяц — в пустую квартиру. Телефон молчал. Глядя на разбросанные тряпки, на ее любимые безделушки, покрытые пылью, он понял — что-то случилось. Очень скверное.

Ее мать сказала, пряча ненавидящий взгляд:

— Не нужно её навещать.

— Почему?

Тяжелое молчание.

— Она. Никого. Не узнаёт.

Он требовал встречи, он сражался с родственниками, с врачами — и победил. Её привели, похудевшую, бледную, в жутком больничном халате. Она подняла мертвые глаза, и он увидел, ликуя, что взгляд её становится осмысленным. Она улыбнулась — робкой, странной улыбкой… И тоненьким голосом сказала:

— Наконец-то! Папочка, ты починишь мои качели?..

Дневник кота

День первый.

Опять приходил этот — большой, с толстым голосом. Терпеть его не могу. Хозяйка с ним носится. Сразу на кухню кормить его, смеются, и зовет он ее не как все — Татьяна Ивановна или тетя Таня — а все мама да мама… Я на него рычу или шиплю — смотря какое настроение.

День второй.

Хозяйка поставила посреди комнаты большущую коробку, с колесиками зачем-то, и весь день складывала туда всякие тряпки. Я хотел там посидеть — не разрешила! А ведь знает, как я коробки люблю. А потом долго меня гладила, а потом ушла. Вместе с коробкой.

День третий.

Куда она подевалась? Ходил от нечего делать доедал все, что было в миске. Вечером пришел Большой, насыпал полную миску еды. Сказал непонятное: «Стресс заедаешь, Яша? Молодец…»

День четвертый, пятый, седьмой…

Большой ходит каждый день. Все пристает ко мне с моей любимой щеткой — мол, так уж ему сильно хочется меня почесать. Фигушки.

День восьмой.

Скучно. Разрешил Большому себя почесать, пусть порадуется.

День десятый.

А ничего так он меня гладит, аккуратно, и знает, где я люблю — подбородок там, за ушами… Помурлыкал ему немножко — так, чуть-чуть совсем, чтобы не сильно задавался.

День двенадцатый.

Большой явился с той самой коробкой, а за ним — хозяйка! Ели какую-то замечательно пахнущую рыбу и мне дали маленький кусочек. Попробуй, сказали, астраханскую севрюгу… Ничего так рыбка, конечно. Потом Большой ко мне со щеткой — показать, как мы дружим. Я подумал — ладно, пусть гладит. Я сегодня добрый.

Тайник

Работа двигалась медленно. Зашито было на совесть, двойной ниткой, тем корявым и несуразным, но крепким швом, на который способна только мужская рука, привыкшая работать с менее податливыми материями, чем жиденький подкладочный шелк. А распороть надо аккуратно, и зашить обратно каким-то подобным образом, чтобы не догадался… Одним словом, тягомотное дело. Еще бы руки не тряслись…

Костюм этот относился еще к временам их совместной учебы, он же был и выходной, и свадебный — впрочем, вполне приличным он остался, даже провисев в шкафу пару лет. Конечно, семейная жизнь, вот и брюшко появилось, подумала она с некоторым раздражением. Перебирала шкаф, смотрела, не похозяйничала ли моль — и вот, нате вам… Кармашек, намертво зашитый, явно тайник. Внутри что-то бумажное… письма? фотография?..

Наверно, все-таки врал… Было, видно, что-то с этой — коллега, так ее и разэтак, фигуристая, с бульдожьим прикусом, с французскими духами, ведь чуяло сердце, не зря липла к нему, как пластырь, в друзья семьи набивалась… Командировки эти их непонятные, междусобойчики на работе, куда, мол, с женами не принято…

Или тогда, на свадьбе у друзей, что за дурацкий обычай — друг жениха с подружкой невесты должны рядом, как пришпиленные, как парочка, видите ли, находиться, а то, что друг этот женатый человек, никого не волнует, сиди себе в уголке и радуйся…

Ну вот, можно посмотреть.

И она извлекла из тайника свою собственную фотографию. Незнакомую, скверного качества, снятую неизвестно кем… Она вспомнила место действия — студенческий капустник, второй курс, что ли. Со стыдом она припомнила — конечно, говорил, что заметил ее еще задолго до того, как они стали встречаться… И что наблюдал со стороны за тем ее шумным романом на третьем курсе — а подошел позже, когда ясно стало, что рухнуло все…

Да. И куда все уходит, в какие такие тартарары… Смешное слово: тар-та-ра-ры. Фанфары эти звенели в ее голове, пока она зашивала карман. Не скажу — думала она, неторопливо работая иглой.

Дельтаплан

Девушка, возникшая в дверях аэроклуба, явно старалась следовать моде — белые волосы, остриженные с дерзкой асимметрией, какой-то жуткий балахон, алые штанишки до колен, шнурованные не то ботинки, не то кеды… Администратор, предпочитавший более спокойные варианты, поморщился — мысленно. С дежурной улыбкой он произнес привычное:

— Добрый день!

— Здравствуйте! — хрипловато ответила девушка.

«Простужена она, что ли» — подумал администратор.

Посетительница бодро прошагала к столу, уселась и сняла огромные темные очки.

Администратор испытал шок, осознав, что «девушке» никак не меньше семидесяти, причем никаких попыток скрыть возраст с помощью косметики не наблюдается. Она окинула собеседника пристальным взглядом и понимающе усмехнулась, отчего многочисленные морщинки обозначились еще более явственно.

Администратор поспешно захлопнул отвисшую челюсть и тут же снова открыл рот, чтобы задать очередной дежурный вопрос.

Бабуля его опередила.

— Я бы хотела научиться летать на дельтаплане, — проскрежетала она.

Администратор вздохнул — опять же мысленно. С фанатиками и психически нездоровыми людьми он имел дело регулярно. Проговаривая информацию о сложности обучения, специфике и отличиях дельтаплана от параплана, а параплана от парашюта, уровне травматизма и так далее и тому подобное, он наблюдал за клиенткой, и ему становилось все интереснее. Дама никак не укладывалась в привычные категории — она слушала спокойно, понимающе кивала, агрессивной реакции и суетливости не было и в помине. Закончив свой рассказ, администратор замолчал, ожидая ответной реплики.

Клиентка тоже помолчала, прищурившись и покачивая ногой в немыслимом ботинке. Потом она вздохнула и вдруг пропела неожиданно чистым и мелодичным голосом:

— Мой дельтапла-а-а-н…

Администратор от неожиданности невежливо захихикал. Дама не обиделась и сама принялась смеяться — смех у нее оказался тоже неожиданно молодой. Отсмеявшись, она сказала:

— Ну ладно, вы меня убедили… Но хотя бы на прыжок с парашютом в паре с инструктором я могу рассчитывать?

Подписали договор, и администратор предложил чашку чая. За чаепитием он спросил осторожно:

— А скажите, что вас… подвигло на подобный экстрим?

— Да все просто, — ответила она. — Мужа не стало, дочь выросла, внуков нет пока. С работы ушла. Вот села и написала список вещей, которые хотелось сделать — а не вышло…

— И что дальше по плану?

— Вот, в сентябре еду в круиз вокруг Европы. В Барселону хочу…

— А почему именно в Барселону?

Она придвинулась и сказала доверительно, понизив голос:

— Понимаете, это странная вещь — что-то или кто-то просто или нравится, или нет, и никто не может объяснить, почему так…

Когда клиентка ушла, администратор немножко посидел, глядя в одну точку, а потом решительно набрал номер собачьего приюта.

Он с детства мечтал завести собаку.

Екатерина Редькина

Сизари трапезничают