САВСВ
Невыдуманная история
Посвящается маме
ДЕТДОМ
Лето тысяча девятьсот сорок шестого года, на каждом шагу, куда ни бросить взгляд, напоминало о недавно прошедшей войне. Даже мы, детдомовцы, находящиеся на полном обеспечении государства, ощущали на себе все тяготы того времени. Я уже успел временно побывать в нескольких перевалочных пунктах в разных регионах Украины, на Львовском направлении, но в каких именно, не знаю, по причине своего несмышленого возраста. В свои зрелые годы, я перечитал горы книг, как на исторические, так и на современные темы. Время от времени, мне попадались статьи, повествующие о средних и более древних, далеко ушедших вглубь веков, рассказывающие, о каких-либо, выдающихся, исторических личностях. Меня удивляло, что, описывая, вкратце биографии этих мужей, говорилось, что, у некоторых из них, день рождения или год смерти неизвестны, или указывались приблизительно. И что интересно, в те времена, не велось никаких войн и не происходило, каких-либо глобальных потрясений. Теперь же, после великой отечественной войны, этим никого не удивить. Вот уже прошло более семидесяти лет, как закончилась война, но до сих пор, никто не может мне сказать, ни точной даты, ни месяца, ни даже, года моего рождения. И таких безымянных сирот, как я, учитывая, ту, сложившуюся послевоенную обстановку, по всей стране, набирались десятки, если не сотни тысяч. Дело осложнялось еще тем, что в военную и послевоенную разруху, во вновь образованные, на скорую руку, детские дома, поступали малолетние детишки, не знавшие, не только, своего родства, но даже своего имени. В связи, с создавшимся положением, и неразберихой того времени, в таких сиротских заведениях, в одном из которых я находился, в конце сороковых годов, стали наводить порядки, специально созданными комиссиями. Дело заключалось в том, что многие детдомовцы, особенно младшего возраста, не имели понятия, кто они, откуда родом, какого они племени и где их родители. Учитывая эти обстоятельства, в конце сороковых годов, на местах стали создаваться комиссии, дабы создать каждому детдомовцу официальные, узаконенные документы. Они давали им имена, присваивали фамилии, и, прикидывая, примерно их возраст, заносили в метрику. Все, что записано, например, в моем документе, взято с потолка, на глазок, и шиты грубыми нитками. Но об этом, более детально, в свое время, будет сказано в дальнейшем. Достигнув «серьезного» возраста, в свои семьдесят семь лет, никогда не думал, что когда-то возьмусь за перо. Будучи, уже закоренелым пенсионером, у меня появилась масса свободного времени, и, от нечего делать, стал подумывать, а не взяться ли мне, в самом деле, за описание своих похождений, тем самым, имея цель, скоротать унылую, долгую зимнюю пору. Особенно когда за окном хозяйничает метель, завывает ветер и стоит кромешная темень. Что из этого получится, не знает и сам господь. Эту невыдуманную жизненную историю, начинаю в основном в память о своей маме. Иногда, в кругу друзей-товарищей, которых знаю не один год, сидя за столом, и ведя между собой обычные трепотушки, балагуря о том и сем, иной раз и я, вставляя свое словечко, рассказывал им свои отрывочные «сквозные» эпизоды из своей жизни. Слушая мои побаски, смахивающие, иногда, на вымыслы и анекдоты, в которые, надо признать, мало, кто из них верил, а если кто и верил, то с большой натяжкой, скептически, посматривая в мою сторону, с довольно высокой долей сомнения. Мои друзья, это генерал-майор, Струтинский Иван Васильевич. Защитник Ленинграда, служивший, в пятом дивизионе, сто двадцать восьмой отдельной зенитной бригаде на Пулковских высотах, знающий, не на словах, а на деле, что такое, осадное положение. Награжден, многими орденами и медалями, почетный ветеран города Киева и Украины. Иван Васильевич, имеет научные степени академика казацких войск, а так же, кандидата биологических наук. Это Шевченко Николай Васильевич, майор запаса, артиллерист, прослуживший, на страже нашей Родины, не один год в ракетных войсках. Это Трохименко Виталий Семенович, экономист и преподаватель Киевского университета имени «Вадима Гетьмана», поддерживающий меня во всех своих начинаниях, и, наконец, Потапов Вячеслав Юрьевич, журналист и редактор издательства «Флинт», большой любитель шахмат. Вот, они-то, наслушавшись, моих «анахренизмов», посоветовали мне заняться на досуге этим делом, обрисовать некоторые моменты, со мной когда-то, происходившие. И вот, как видите, начинаю обжигать свой первый «горшок», или, как говорится в той пословице, выпекать свой первый блин. Но, так как, у меня в этом деле, нет никакого профессионализма и опыта, этот блин, может оказаться и в самом деле, неумело сделанным полуфабрикатом. Однако, в данной ситуации, мне вспомнилась еще одна пословица, «взялся за гуж, не говори, что не дюж». И придется мне теперь «строчить» все буквы напрямую, как из пулемета беспрерывно, пока не закончатся «патроны», по причине своей слабой орфографии. Взявшись за перо и создавая этот опус, я не ставил перед собой цель, как показать во всей красе художественное слово. Возможно, мой стиль изложения, предстанет перед вами незамысловатым, простецким, и думается, будет заметно отличаться от привычных норм литературных произведений. Я не писатель и не поэт, так что буду рассказывать просто, без всяких там, затейливых выкрутасов и прикрас, все как оно было в действительности, стараясь излагать все по порядку, правдиво, реально, максимально соблюдая хронологию и последовательность событий. Это повествование будет обрастать горькими, иногда, грустными, порой, смешливыми фактами и раскручиваться, как, и положено, в обычном доморощенном романе. Самое привлекательное, о чем пойдет речь, здесь не будет никакого вымысла. Да и нет мне резона, что-то там сочинять, когда все взято из натуральной личной жизни. Из-за отсутствия опыта, с самого начала, этого рассказа, я по своей наивности, непозволительно открыто, как говорят, «душа нараспашку», стал излагать свои горестные переживания, полностью поддавшись эмоциям и, уж больно откровенно стал выворачивать свою душу наизнанку, позволив себе много лишних душевных импульсов. После некоторого раздумья я убрал эти «излишества», что, собственно говоря, и впредь придерживался этих правил.
Хорошо, что у меня имеется компьютер, намного упрощающий эту непростую задачу. Не имея этого умного помощника, вероятно, я и не взялся бы за это кропотливое и хлопотное дело. Начну с того, что многие наши граждане, заполняя свою анкету, пишут: «Родился там-то, учился, окончил, отслужил, не имею», и на этом, ставят точку. Наши беды с сестрой начались с самого раннего детства, в тяжелом и очень голодном сорок шестом году. Этот послевоенный год, оказался для меня и моей семьи трагическим. Он оставил во мне горький след на всю последующую жизнь и дающий о себе знать, до настоящего времени. Наша семья состояла из трех человек, это я, моя сестра, которая была старше меня на пять лет и наша мама. Проживали мы в районе Шулявки города Киева, недалеко от завода «Большевик» в длинном, потрепанном стихией и временем старом бараке по улице третьей дачной, как впоследствии мне станет известно, была переименована, на улицу Металлистов. Сорок шестой год принес Киеву тяжкие испытания в виде затяжного голода. Наша мама тянула нас из последних сил до последней возможности, а сама медленно, ежедневно, угасала от недоедания. Я же, находясь в пятилетнем возрасте, об этом даже не догадывался. Более подробно, через много лет о тех событиях, мне расскажут в свое время, мамина подруга, соседка по бараку, Костюк тетя Наташа и ее муж дядя Савва. Это они по счастливой, для меня случайности сохранили фотографию нашей мамы, которую я поместил в начале этого рассказа. Еще они сохранили свидетельство, о ее смерти. Эти документы, единственное, что осталось от самого любимого и дорогого мне человека. Из этого свидетельства, я узнал, что наша мама умерла в тридцатилетнем, самом цветущем возрасте. До семнадцати лет, я и не подозревал, мотаясь по нашим необъятным просторам, что существует где-то на белом свете фотография нашей мамы, да еще к тому же, с моей младенческой, глупой, еще не понявшей, в каком мире нахожусь, мордашкой. Говорят, время лечит. Это изречение не для меня. Эта неутихающая тоска и боль о маме неизлечима, она живет во мне до сих пор, и будет саднить до «того» самого последнего срока, будет вечно витать неутешно, как призрак, вокруг нашего дворика, где когда-то стоял наш барак. После смерти мамы, нас с сестрой надолго разлучили, и направили в разные детские дома, и моя жизнь покатилась в холодном, неуютном русле, часто меняя направления, теряясь, не весть, в каких запутанных судьбоносных закоулках. Будучи уже молодым человеком и далеко, в преклонном возрасте, я посетил несколько раз, когда-то бывший свой родной детдом, в котором провел некогда семь лет. Этот детдом, я так же, запечатлел вначале этого рассказа, дабы вы оценили его по достоинству. Рассказывая иногда своим друзьям и товарищам некоторые эпизоды из своей жизни, они не верили мне и, посмеиваясь, говорили, «ну, ты и мастер „заливать“. Но все равно, мол, интересно, так что, давай, „звони“ дальше». Я божился, что это, правда, но они лишь ухмылялись, шутили, по-дружески похлопывая меня по плечу, перемигивались и надо мной подтрунивали. Оно, и понятно, другой раз, прикидывая в уме, далеко ушедшие дни, с трудом верится, что все прошлое, мне не приснилось, что это было на самом деле, и именно со мной. И вот теперь, занявшись делом, в процессе «шлепанья по клавишам», сразу же понял, что за этим занятием, время проходит как-то незаметно и «веселее». Еще заметил, что с настоящим литературным изложением, как художник, я не в ладах. Особенно в прямой речи, пунктуации и прочей замороченной грамматической «чепухенции». Ну, да Бог с ним, этим правописанием. Моя цель не доносить вам свои литературные способности и красноречие, а передать суть тех перипетий, вплетенных, в основном, в мои детские годы.
После кратковременных остановок в некоторых пунктах нашего пути, того же лета, нас, небольшую скомплектованную в Киеве группу ребят, наконец-то, доставили уже на поезде, в мое последнее пристанище, называемое детским домом. Из вагона, нас высаживали какие-то женщины, вероятно, воспитательницы того заведения, в которое нас доставили. Построив на перроне в колонну, они повели нас по слегка извилистой, грунтовой дороге, в противоположную сторону от незнакомого нам городка. Мы шли нестройными рядами и постоянно вертели головами, осматривая новые, доселе нам неведомые места. Со всех сторон, нас окружали, впервые, мной увиденные горы. Это были Карпаты. Сам пейзаж, с непривычки настораживал и в то же время, чем-то притягивал своей необычностью. Вскоре наша группа вошла на мост, под которым проходила железнодорожная ветка. Пройдя еще с полкилометра, мы увидели с правой стороны за металлическим узорчатым забором, красивое двухэтажное здание с выделяющимся куполом над крышей. В самом центре здания, как раз, под этим куполом, красовалась высокая и широкая арка. Пройдя ворота, и обогнув, стоявший на пути, пустой, круглый бассейн, мы попали на место назначения. Как мы обустраивались, этот момент, полностью выскользнул из моей памяти. Обживаясь на новом месте, и знакомясь с данной обстановкой, я узнал, что мы находимся в Закарпатье, Дрогобыческой области, в то время считавшимся областным городом. Что находимся в не бльшом городишке Сколе, и что наш детский дом, номер один, находится в его предместье, так называемом, «Дэмно». Впоследствии, еще я узнал, что этот наш детский дом, бывшее поместье, принадлежавшее когда-то, какому-то барину-помещику, бежавшему за границу во время революции, в смутное, для него время. В том возрасте, в котором мы тогда находились, вряд ли кто из нас карапузиков, мог серьезно осмыслить наши жизненные пертурбации, проблемы нас окружающие, и особо не вникали над зигзагами своих судеб. Мы жили тем днем, в котором находились и особо не задумывались, кто мы, где наши корни и как сюда попали. В тот же день, по прибытию в этот знатный и роскошный особняк, нашу группу, распределили по отрядам, соответствующим нашей возрастной категории. Влившись в новые коллективы, мы тут же, на следующий день, забыли, кто из нас находился в нашем прибывшем сюда отряде. Нас несло по течению, которым управляли тети и дяди, еще глупых, неадекватно, воспринимающих окружающую обстановку, непривыкших еще, к новым условиям, жизненных устоев. С первых же дней, нас новичков, старожилы обзывали индюками, но нам все это, было как-то до лампульки, и если слышали от кого-то эти слова в свой адрес, в ответ мы корчили им зверские рожи, кривлялись и показывали языки. Да и вообще, в этом возрасте, по статусу, мы находились на положении новоявленных головастиков, попавших в чужое болото, смотрели на все проще, не вникая в круговерть, окружающих нас событий и тем более не вдавались в какие-то умозаключения. В этом, еще не состоявшемся возрасте, кто был оторван от привычных норм своей жизни, и, помня их, жили прошлым временем и тем днем, в котором обретались. Попав в новые коллективы, каждый, кто был старше нас, мог дать нам щелчка по носу, или надвинуть панамку до подбородка, ничем, при этом не рискуя. Мы же, желторотики, относились к таким выходкам легко, набирались от них опыта, и тренировались на таких же колобках, каковыми были сами. Особых забот у нас не было, мы были накормлены, одеты, обуты и находились в вполне сносных условиях. Единственно, о чем мы горевали, на первых порах, так это о своей прошлой жизни, болезненно, ностальгируя, о своих родных и близких. Те, кто недавно, расстался, по той или иной причине, со своей семьей, еще помнившие те потрясения, сменившие их привычный уклад жизни. Для меня, например, эта новизна и смена жизненных декораций, в своей необычности, на первых порах отвлекали от грустных дум, заслоняли прошлое, но все равно, даже в этом густом, шумном и непоседливом сборище ребятни, не мешало мне замыкаться и уходить в прошлое. Все то, дорогое и сердцу милое, что находилось в потаенных «архивных» чуланах моей памяти, всплывало, волновало, не давало покоя. К тому же, сама обстановка, среди которой мы находились, не позволяла нам расслабляться, «уходить» от реальности, и зависать на чем-то своем. Находясь среди толчеи, постоянной непрерывной возни, гомонящих «голопузиков», невозможно было сосредоточиться на своих болевых точках, да и воспитатели, в связи, нашей неуклюжести и начального возраста, неотлучно находились при нас.
Лично меня, зная по опыту, и как случалось уже не раз, если попадал в новое незнакомое чуждое мне место, охватывали грусть и отягощающее чувство одиночества. В такие минуты я начинал вспоминать маму, входил в ступор отчуждения и, замыкаясь в себе, начинал истязать себя, тоскуя, о, когда-то, милом, все более отдаляющимся от меня времени. Это чувство, не покидало меня, до тех пор, пока меня что-то не задевало и я на время, отвлекаясь, забывал о своих горестях. Уже на второй день, после нашего прибытия в этот шикарный особняк, обживаясь в незнакомом, непривычном, для меня месте и вышагивая в одиночестве, по утоптанным дорожкам детдомовских владений, начал изучать его довольно обширное подворье. По всей округе нашей новой обители, куда бы ни бросить взгляд, виднелось много ребятни. Одни сидели на лавочках, беззаботно болтая ногами, другие копошились в траве, ловя кузнечиков, третьи, собравшись в стайки, о чем-то оживленно гомонили. Девчонки, считая и что-то приговаривая, прыгали по начерченным на земле квадратикам. Отовсюду, со всех сторон, доносились голоса неумолкающей, неугомонной детдомовской детворы. Я же чувствовал себя отвергнутым, одиноким и обиженным на всех, как тот сыч. Сейчас, вспоминая то время, а это было семьдесят один год назад, мое мышление, надо сказать, по настоящему, только зарождалось. Я жил и мыслил только тем, что меня окружало, и, конечно же, тем багажом, что осталось от прошлой жизни. Можно представить, каков я был в те дни, если пошел в школу, только через полтора-два года. Большую часть того, что мною там виделось и происходило вокруг меня, мое сознание, как кинокамера фиксировало, запечатлевало и раскладывало в памяти по полочкам. Кружа вокруг детдомовских владений, я наконец-то обратил внимание, что с тыльной его стороны, меньше чем за сто метров начиналось подножье, горы, густо поросшей кустарником и темным хвойным лесом. Глядя на эту притягательную невидаль, у меня появилось искушение подняться наверх в густые кущи, но на первых порах, в одиночку, я так и не решился это сделать.
Пожалуй, прошла уже неделя, а я, все еще чувствовал себя новичком, не прибившимся ни к какому берегу. Встречаясь с любым старожилом этого заведения, у меня не возникало никаких эмоций. На меня, никто не обращал внимания, собственно говоря, я тоже, платил всем лоботронам тем же, посматривал на них с безразличным пессимизмом и деланным равнодушием. Любой встречный, на моем пути кашеед, казался мне каким-то расплывчатым, безликим, не заслуживающий к себе, хоть какого-то, маломальского внимания. В нашей повседневной жизни, особенно в детском возрасте, когда у нас вся жизнь впереди, мы меньше всего думаем о своих ежедневных поступках и если где оступились или сделали промашку, относимся к ним легковесно. А вот, когда у нас все за спиной, когда есть что вспомнить, мы, ковыряясь в своей памяти, относимся ко всем нашим поступкам и случаям по-разному. Вот и ко мне пришел, наконец, тот день, навсегда отпечатлевшийся в моей памяти, как кинокадр на киноленте. Кажется, уже на второй неделе моего пребывания на этом новом месте, в один из обычных рядовых дней, сразу после завтрака, когда вся наша группа, разошлась по своим пустяшным делам кто куда, я как обычно, шатаясь, как неприкаянный, без дела и какой-либо цели, наткнулся на двух ребят. Они стояли у приземистого полукруглого балкона, с причудливой конфигурацией, находящегося по левую сторону здания и что-то обсуждали. Я подошел к ним, без каких либо намерений и они сразу замолчали. Постояв возле них, и уже, собравшись было уходить, как вдруг один из них спросил меня, -«ты, что, новенький»? Я охотно, с какой-то радостью и даже, некоторым подобострастием, что они обратили на меня внимание, кивнул головой, в ожидании следующего вопроса. –«А ты, пацан, или сука», -спросил меня другой, тот, что выглядел немного старше своего товарища. От неожиданности такого каверзного вопроса, я как бы стушевался, но, глядя, на их добродушные лица, успокоился. Тот, второй, что задал этот вопрос, был чуть выше своего дружбана, смуглолиц, с черной, густой шевелюрой на голове, и как я понял, был вожаком. В этом возрасте я уже осознавал, что «сука», означает что-то скверное, и ответил, что «пацан». Разговорившись с ними, я узнал, что мы все трое находимся в одном отряде. Просто я не знал их в лицо, потому что ни с кем в принципе, конкретно, еще не общался. Не прошло и часа, как мы подружились. Наконец-то, в их компании, я почувствовал себя «человеком». Теперь, будучи равным среди равных, я уже не чувствовал себя одиноким бирюком, никому не нужным, и как казалось, всеми забытым в этом мире. Как показало время, в дальнейшем, эта случайная встреча, оказалась, очень для меня нужной, своевременной и счастливой. Я был не из тех отщепенцев, которые были постоянно замкнуты в себе, с их угрюмостью и отшельничеством. По своей натуре, меня всегда тянуло к людям, дружбе и общению, хотя, если тому имелись причины, на меня, другой раз, тоже, «находила пасмурь». С первых же минут я привязался к ним, и уже не отставал от них ни на шаг, куда бы они не шкандыбали. После нашего знакомства, все мое существо наполнилось чем-то значительным, жизненно важным. Впервые я почувствовал, что мое бытие имеет какой-то смысл и содержание. После нашего знакомства, самое интересное было то, что они оба назвались Толиками. Но еще интереснее для нас всех, оказалось, что я тоже назвался этим именем. Вскоре, в процессе нашего общения, я узнал их фамилии. Один имел фамилию Омельченко. Это был круглолиций, подвижный, почти всегда, с озорной веселой улыбкой малый, с энергичным, взрывным характером. Он даже немного, как бы копировал меня. Другой же, как я уже говорил, был с лицом среднего устоявшегося загара, с кудрявой черной шевелюрой на голове, с хитринкой в глазах, был более рассудительный и чем-то, смахивал на цыгана. Скорее всего, он был сродни румынам или молдаванам. На вид, он выглядел на год, а то и полтора старше нас. Его фамилия была Мунтян. Теперь все свободное время мы проводили вместе. Скажу наперед, все время, проведенное мной в этом детдоме, было неразрывно связано с ними. Изо дня в день. И так семь лет. Все-таки, как ни крути, а дружба, великое дело. Особенно, в это шаткое, для нас время. Общаясь между собой, и чувствуя, поддержку друг друга, даже небо казалось нам как бы светлее. Все люди, в основном, существа, принципиально компанейские, за исключением редко встречающихся индивидуумов. Нам, в нашем положении, чувство товарищества и дружбы было просто необходимо, как фактор дополнительной положительной эмоциональной нагрузки. Это чувство нас сближало, душевно согревало, и как-то, отвлекало от мрачных сиротских мыслей. Не знаю как для них, а для меня эта дружба имела большое значение. В их обществе я преображался, смотрел на все более жизнерадостно, и меньше ощущал чувство удручающего одиночества. С их появлением, моя суть, как бы оттаивала, оживала, приобретала особый смысл и душевное равновесие, приходили уверенность и спокойствие. Собравшись все вместе, еще плохо ориентируясь в этой мало знакомой для нас обстановке, мы без каких либо житейских знаний и опыта, инстинктивно тянулись друг к другу, как щенки, постоянно осознавая, что друг без друга мы никчемы. Все наше горькое прошлое как бы отступало, отходило в сторону, и появлялись, хоть какие-то просветы и отдушины в нашей серенькой повседневности. И где бы мы ни были, постоянно ощущали на себе эту общую привязанность и тягу друг к другу. Со временем у нас появилось чувство, по значимости, больше чем обычная дружба. Каждый день, сразу же после завтрака, без всяких там уговоров, мы собирались в обговоренном ранее укромном детдомовском уголке, и, чувствуя плечо друга, раскрепощались от всяких там детдомовских «уставов», держались более уверенно, проявляя порой что-то похожее на самоутверждение. С самого утра, обговорив свои предложения, решали, куда и в какую сторону будем подаваться. А не исследованных уголков, в данной местности, было еще предостаточно. Взять, хотя бы этот городок, еще мало нами изученный, или же, ближайшие горные окрестности. Облазив всю близлежащую округу, мы частенько уходили все дальше, изучая местные заокраины. Почти каждый день, мы отправлялись в город, часами бродя по главным улицам, заглядывая в его тупички и прозаичные закоулки. В нашем детском доме находилось, по моим прикидкам, где-то, около трехсот питомцев, делившихся, по возрастным категориям на отряды, состоящие до тридцати человек. Помнится, было несколько старших, средних и младших групп. Кроме нас, были еще два или три отряда девчонок. Но мы, пацаны, с ними не очень-то, корешились. В старших группах находились ребята на пять, а то и все шесть лет старше нас. Мы же, все трое, оказались в одной из четырех, так называемых, средних групп, состоящих из подростков до десяти лет, что нас еще больше сближало. Наши спальни находились в правом крыле детдомовского здания на втором этаже. Спали мы в одной большой комнате, где наши койки располагались несколькими ровными рядами. Особой, общей формы, как таковой, у нас не было. Одеты мы были, кто, во что горазд. Кормили нас, не очень-то сыто, но скажем так, сносно. Что мне нравилось в этой обстановке, так это то, что нас не содержали в большой строгости и львиную долю времени мы были свободны, и принадлежали самим себе. Чему я противился, впрочем, как и все, так это, «мертвому часу», когда нас, после обеда загоняли на целый час в постели. Иногда все наши группы выстраивались на детдомовской территории, на линейки в честь каких-либо ознаменований, типа «пионерских костров» или же, в канун всеобщих больших праздников. Но чаще всего, нас собирали, в экстренных случаях, в соответствии с какими-либо происшествиями, содеянными нашими «бусурманами». Надо признать, в этом возрасте, в котором мы находились, в некоторых местах у нас зудело, свербило, не давало покоя и мы норовили пролезть во все щели, нам доступные, выискивая на свои дупенции, всевозможные приключения. Эти сборы, обычно происходили, когда кто-то из наших гаврюханов, где-то «выкидывал», какую либо, «фортэ-мортэль», то биш, где-либо нафурдыбачил на стороне, а то, и на своей территории, выходя, из рамок, нам дозволенных. Когда мы были построены по группам на всеобщее обозрение, появлялось все детдомовское начальство, и начинались нудные и долгие разборки. Чаще всего, эти «парады» и построения происходили по вине «босятников» из старших групп, которые где-то в городе, «некрасиво наследили». Однако нередки были случаи, когда мы выстраивались и по вине наших средних групп. Но если быть до конца точным, два, а то, и все три раза, эти сборы «посвящались» непосредственно нашей троице. Надо признать, уже через год, довольно хорошо освоившись в данной круговерти, в силу каких-то обстоятельств и влияния себе подобных чухмэнов, мы показывали себя, иной раз, с неблаговидной, а порой и отвратной стороны. Редко, кто-либо, из наших детдомовцев, выделялся «волком-одиночкой». В каждой группе, обычно, кто-то, с кем-то дружил, например, как мы, трое Толянов. В летнее время, редко, кто из нас, засиживался в детдомовских стенах. Обычно, мы пропадали часами, лазая по всей округе, выискивая для себя, хоть какие-то развлекаловки и приключения. Не проходило и дня, чтобы мы где-нибудь не нахрындыпупили. В основном, все наши проделки оставались безнаказанными, если не заслуживали должного внимания наших воспитателей, тем более, если они не доходили до их ушей. И все же, когда у нас случались «чрезвычайки», а попросту, говоря, «смутные» времена, а они по моим прикидкам происходили раз, а то и два в месяц, выстраивался во «фрунт» весь детдомовский состав, шли «следственные» раскладки и начинались разбирательства. В процессе этого рассказа, я буду употреблять иногда некоторые словечки из нашего детдомовского лексикона, многие из которых, навсегда выветрились из моей черепушки. Все эти словечки выдумывались нами для форса и мы частенько, щеголяя ими, козыряли друг перед другом, старались показать себя, этакими прочухандеями. Наши построения, как мы их называли «вздрючки», происходили до нудоты, долго и утомительно. О своих проступках, знали только те, кто их совершил, и, конечно же, никто, практически при всех, об этом, не «лялякал». Было не секрет, что в каждом отряде, имелись свои дятлы, постукивавшие на своих собратьев, и особо не распространялись, зная, что за это, с нас будут снимать стружку. Обычно, наши построения заканчивались ничем, что вызывало у наших опекунов ощутимые раздражения. Заканчивая то или иное разбирательство, директор или его зам, произносили «пламенные» речи, где проскальзывали строгие нотки, некоторые угрозы в адрес провинившихся, что обязательно выведут их на чистую воду и отправят в Дрогобыческую детскую трудколонию. Слушая их речи, мы стояли понуро, ухмылялись и кем-то наученные, держали кукиши в карманах. Проходил день-другой, а то и все десять, появлялось новое «завихрение», все повторялось, а те, нераскрытые «дела», уходили в пучину забвения. Раз в неделю, обычно в субботу или воскресение, нас выстраивали по группам в колонны, и водили в кинотеатр на просмотр кинофильмов. Этот клуб, ярко выраженный кирпичной кладкой, находился на ближней к нам, окраине города, сразу же, за железнодорожным мостом, как разделитель городской черты от нашего местечка, и запомнился мне тем, что был постоянно окрашен в желтый цвет.
Иногда, мы сразу же, после завтрака отправлялись целыми группами под присмотром воспитателей в походы однодневки. Это были увлекательные, по тем временам, разгрузочные прогулки по местным достопримечательностям. Но это было не так уж и часто. Случались и иные мероприятия. Например, когда кого-то из наших средних групп, принимали в пионеры или же, посвящали старшеклассников в комсомольское племя. Для нас это было, хоть и нудно, но зрелищно. Мы выстраивались на главной площадке в полном составе, торжественно зажигались пионерские костры, и кто-то из начальства выступал с речью. Это время мы воспринимали по-разному. Кто-то был горд, когда ему завязывали красный галстук на шее, или пристегивали на груди комсомольский значок. Для других, эти минуты тянулись мучительно долго, вызывали нетерпение, как ненужная, пустая трата времени. Еще нас выстраивали, в тех случаях, когда кому-то из наших подопечных исполнялось шестнадцать или восемнадцать лет, точно не помню, и они уходили, или на вольные хлеба, или, когда кого-то отправляли в ремесленные училища. Когда эти церемонии заканчивались, мы с радостью разбегались, по своим, более, «важным» делам. Не помню, чтобы нас наказывали строго за какие-либо мелкие провинности, содеянные в стенах своей обители, но подзатыльники, другой раз, от некоторых воспитачей, мы получали исправно. Пользуясь полной свободой, я и мои друзья, частенько уходили в горы, где с изобилием росли дикая малина, ежевика, голубика и густой кустарник орешника. Подустав иной раз от лазанья по гористой местности, мы выбирали солнечную полянку, и, развалясь на разнотравье, подолгу болтали, о своем дорогом и близком, недалеком прошлом, о том, что каждый из нас носил в своей памяти.
Не могу точно вспомнить все наши беседы, но все они сводились к одному, нашему сиротству. А бывало иногда и так, что, спрятавшись в одиночестве где-нибудь в укромном местечке, вспоминая маму и, тоскуя о ней, я горько плакал. Здесь, в этом детском общежитии, мы уже знали, что у одного погиб отец, у другого мать, у третьего погибла вообще вся семья, у четвертого потерялись родители, и прочее и прочее. А мне самое горькое и обидное было то, что моя мама умерла уже после войны. В пять лет я уже кое-что понимал и многое помнил. Например, то, что родился в Киеве. Помнил такие слова как «Святошино, Пуща-Водица, Дарница». Особенно мне запомнился наш двор и барак, в котором мы жили. Я часто вспоминал нашу маленькую комнатку, в которой мы жили, и то изрядное количество дверей в коридоре по обе стороны нашего барака. Почти у каждой двери стояли примусы или керосинки и тот специфический стойкий запах, который никогда там не выветривался. Если смотреть на наш барак с фасада, то наша комната находилась с тыльной стороны, по левую сторону. В трех метрах от нашего окна стоял забор, за которым был чей-то огород и сад. Метрах в десяти, левее от торца нашего барака, стоял огромный красавец дуб. Если сойти с крыльца и повернуть налево, попадешь прямо в наш двор. Двор был довольно обширен, конечно, по моим понятиям. Помню, как сестра катала меня по двору на какой-то коляске. С левой стороны двора, стоял длинный ряд сараюшек. Напротив нашего барака стояло деревянное, двухэтажное здание, и дальше, через дорогу, напротив него, стояло красное кирпичное, двух или трехэтажное здание, к которому с левой стороны впритык примыкала высокая кирпичная стена. В той стене-заборе зияла круглая пробоина, очевидно пробитая снарядом, которую мы, детишки нашего двора называли почему-то «война».
Мне было уже где-то около четырех лет, когда я отважился, как-то раз сходить за наш дуб, где находились какие-то заросли. Еще помню, что перешел улицу и по крыльцу зашел в то кирпичное краснокоричневое здание, у которого двустворчатые двери были полностью распахнуты. Заглянув, вовнутрь, я увидел лежащих, на топчанах раненых перебинтованных бойцов. Дальше этих мест отходить от дома я не решался. Конечно, читать вам эту нудоту, о дворике и бараке не с руки. А мне все это дорого и близко сердцу. Я храню все это в своей памяти до сих пор, и иногда пытаюсь вспомнить все подробности того места и действия с ними связанные. Иногда мы с мамой куда-то ходили по городу, но опять же, где-то в окрестностях нашего района. Смутно припоминаются какие-то военные, в незнакомых мундирах, фуражки с высокими околышами, вероятно, это были немецкие офицеры. Еще помню огни салюта, конечно же, не рядом, а где-то далеко в стороне, радостные вопли и крики в нашем дворе. Как сейчас понимаю, это был, вероятно, день победы. Помню так же, что летом, в этом же году мама отвезла меня в какую-то больницу, где мне сделали операцию, особенно запомнился тот момент, когда меня в операционной, уложили на высокий, узкий стол и стали к нему привязывать мои руки и ноги. Я смотрел вначале на это с любопытством, потом с удивлением, и хотел, уже было, запротестовать, но мне тут же, надели на лицо круглую маску, с резким неприятным запахом. Я вертел головой, что-то мычал, и старался не дышать, но ничего из этого не получалось. Очнулся уже после операции в палате. После узнал, что мне вырезали грыжу. До сих пор помню ту палату. В ней было много коек. Однажды со мною там случился грустный и довольно-таки пикантный конфуз, при воспоминании которого, прихожу в смущение. Эта тема, в каком-то смысле, напоминает неуклюжий анекдот. Как-то раз в палату вошла нянечка и спросила, кому, дескать, нужна утка. Я как всегда был голоден, и еще удивился, что в палате все промолчали, а я, не понимая, истинного значения этого слова, попросил, чтобы она мне ее принесла. После этого, я стал часто поглядывать на дверь в ожидании ее появления. Наконец, она вошла в палату, держа в руках какую-то круглую покрытую эмалью посудину, довольно прозаического назначения и вопросительно стала нас оглядывать. Видя, что все молчат, она еще раз напомнила нам про этот злополучный «инструмент». Я тут же нырнул с головой под одеяло и стал прислушиваться, думая, что надо мной сейчас все будут смеяться. Но смеха не последовало, и я, откинув с лица одеяло, вздохнул с облегчением. В палате стояла обычная тишина, и на меня никто не обращал внимания. Нянечка давно ушла, а я все смотрел в потолок, и раздумывал, какому это циклотропу, пришла такая мысль, назвать эту унифицированную железяку, таким хорошим словом. По-моему, это был первый случай в моей жизненной практике, когда я узнал, что есть такие слова, которые звучат с некоторым подвохом. К тому же в дальнейшем узнал еще, что это слово имеет даже тройное значение. Все-таки, странно устроена наша память. Почему-то, она иногда фиксирует совсем пустяшные, незначительные штришки в нашей жизни, а что-то более важное, значительное, «упускает» из вида. Например, абсолютно не помню, когда и как, мама забрала меня из больницы, а вот, когда прошло несколько дней после операции, и уже начав ходить, выглянул из раскрытого окна наружу и увидел дядьку поливающего цветы на клумбе из шланга. По счастливой случайности, хорошо, что я это сделал, ибо и по сей день, не представлял бы, где находится эта больница. Мой взор отлично запечатлел тот маленький дворик и спустя несколько лет, в конце семидесятых, когда я укоренился близ родного местечка, и, будучи уже взрослым, узнал это место. Как-то идя по бульвару Тараса Шевченко в сторону Бессарабки, и случайно бросив взгляд направо, сразу же узнал этот дворик. Оказалось, это была университетская больница. Простояв возле этого памятного места, я все удивлялся и даже предположительно определил окно, из которого когда-то выглядывал. Это не единственное узнаваемое мною место в Киеве, но о них будет сказано в дальнейшем, в свое время. Находясь вместе с мамой, я и неподозревал, что это была самая счастливая для меня пора. Но в сорок шестом году, одиннадцатого апреля, для меня все кончилось. Умерла наша мама. Я помнил, как перед этим, она ходила с трудом, часто падала, но не понимал происходящего. При каждом ее падении, у меня сжималось сердце и мне хотелось плакать. До моего глупого сознания не доходило, что нас ждет ужасный конец. Что он перечеркнет все наше прошлое и круто перевернет, всю нашу последующую жизнь. Пройдет какой-то десяток с лишним лет, и я узнаю, что наша мама, держась из последних сил, отдавала нам детям, все последнее из еды, а сама, недоедая, слабея, с каждым днем, медленно угасала. И это, после войны, когда мы победили. Еще узнал, что правители того времени, допустившие голод в Киеве, продавали зерно за границу.
Вспоминая то горькое время, не могу обойти стороной, еще один потрясающий случай, произошедший, непосредственно, перед смертью мамы. Этот случай, над которым я потом, не раз подолгу размышлял, поразил меня своей парадоксальностью, и даже, некой мистикой. И сколько я не пытался разгадать этот феномен вдальнейшем, так, ни к чему, и не пришел. Я отчетливо помнил все детали, того обстоятельства, на которое долгое время, как-то особо, не обращал внимания. Я не могу здесь лгать, тем более, это касается мамы, и могу поклясться, чем угодно, что эта история, о которой сейчас вам поведаю, абсолютная правда. Эта загадка, крепкой занозой сидит в моей памяти, волнует меня до настоящего времени и не разгадана до сих пор. С того времени прошло неимоверно много лет, и часто размышляя, над этим парадоксом, должен признать, начал верить в нечто мистическое, хотя, надо признать, я ярый сторонник реализма. Это знамение, как я сейчас понимаю, предсказывало мне, о моем грядущем горе. В ту последнюю ночь, перед моей вечной разлукой с мамой, когда мы лежали в постели, она попросила меня, чтобы я встал и выключил свет. Взяв табуретку, я поднес ее к выключателю, влез на нее и выключив электричество, в кромешной темноте, совершенно уверенно направился к маме. И вот тут-то, началось самое, что ни на есть, невероятное. Я, тот, который знал нашу маленькую комнатушку досконально, проживший в ней с самого рождения, вдруг натыкаюсь на какие-то преграды, ввиде нашей скромной обстановки, будь то печь, стол или шкаф, но только не на мамину постель. Буд-то какая-то неведомая сила ставила передо мной всевозможные преграды и уводила меня в сторону. Вначале, не придав этому особого значения, я спросил, -«мама ты где?», и, услышав ее голос, пошел в том направлении. Вы вправе, здесь мне не поверить, ибо я сам в это, хоть это и было лично со мной, не хочу в это верить. И снова, я натыкался на все что угодно, но только не на кровать мамы. Самое удивительное было то, что я точно ориентировался на выключатель. В полнейшей темноте, я безошибочно вышел на табурет, снова влез на него и включил свет. Посмотрев на маму и выбрав еще раз, нужное мне направление, выключил свет и пошел к ней. Все дальнейшее было точно так же, как и в первый раз. Не найдя маму, снова включил свет, и, что-то, сказав, в свое оправдание, улегся возле нее. Ей все-таки пришлось самой с большим трудом встать, чтобы подойти к выключателю. Где же находилась сестра, в это самое время, для меня неведомо. Дальнейшее припоминается с трудом, как в тумане. На следующий день, оставшись в полном одиночестве, я, кажется, не придал этому большого значения. Но прошел еще один день, за ним второй и третий. Я лежал один в нашей маленькой комнате всеми забытый, и в полной тревоге, не понимал, что происходит. Помню, как я страдал от голода. За те три или четыре дня, а может и больше, я ни разу никуда не выходил. Никто, ни один человек даже не заглянул в нашу комнату. А я ждал. Ждал каждую минуту, каждую секунду. Все эти дни ждал маму и сестру. Долго и мучительно проходили часы минуты. Особенно когда начинало темнеть. Так, в ожидании, я и засыпал. Голод меня уже не так донимал, как, первые дни. Я лежал один в каком-то оцепенении, и лишь где-то далеко тлела маленькая надежда. Дальше пробел в памяти.
Иногда пытаюсь что-то вспомнить о тех днях, но нет, полный отказ. Даже не знаю, с какого момента у меня пошла новая, совершенно другая жизнь. Не могу вспомнить, как оказался в детском садике, среди таких же заморышей. Что запомнилось, так это то, что там нам давали один раз в день по бублику. Как-то раз, совсем неожиданно, в детсадике появилась моя сестра и вывев меня в детсадовский дворик, сказала, что наша мама умерла. И что мы ее больше никогда не увидим. Услышав, эту весть, я впал в ступор. Отлично помню, при ней, не вымолвил ни словечка и не уронил ни слезинки. Во мне все окаменело, никак не мог осмыслить, сосредоточиться и поверить, что нашей мамы больше нет. Сестра давно ушла, а до меня тяжело, с натугой, очень медленно доходила эта жуткая весть. В голове, как набат стучали одни и те же мысли, что-то типа, «мамы нет, мамы нет». Это длилось, по моим прикидкам, час или два, а то и больше. В какой-то момент, мое существо наконец-то перемолов эту новость и, осознав весь ужас того, что я уже, НИКОГДА, не увижу маму, меня прорвало. Первый раз в жизни, у меня случился нервный приступ. Сам того, не ожидая, я завыл, как звереныш, и долго бился в истерике. Меня терзала только одна мысль, что я больше никогда, (слово-то, какое, противное), не увижу свою маму. Своим воем, я переполошил весь детсадик. Меня никто не мог угомонить. Какая-то женщина, держала меня на своих коленях, и сильно прижимая к себе, что-то приговаривая, пыталась меня урезонить. Я же, ни на что не реагировал, меня поглотило невероятное самое огромное во всем мире, мое личное, неуемное горе. Я уже понимал, что такое смерть, и только при одной этой мысли, что мамы нет, меня бесило, и я приходил в неистовство, терзавшее всю мою подноготную. Я плакал долго и мучительно, а устав, изредка всхлипывая, ненадолго затихал, и снова начинал стенать, как смертельно раненное животное. Не успокоился я и на следующие два дня. По этой причине, меня изолировали в другой комнате, потому что, глядя на меня, все детишки в игровой комнате, начинали хныкать и плакать. Прошла неделя, я часто прятался, уединяясь, по углам за дверьми и уже сдерживая себя, тихо постанывал. Мне хотелось зарыться, залезть в любую щель или конуру, побыть одному, чтобы никто не видел моих страданий. Но это было абсолютно невозможно. Нянечки не спускали с меня глаз. Потеряв маму, самого дорогого мне человека, даже в то время, я понимал, что большего горя для меня уже никогда не будет. Так оно и было. Я взрослел и умнел с каждым годом, но эта, боль моя, росла вместе со мной, еще больше усиливалась, и нет мне, от нее, и не будет никакого спасения до скончания веков. Много позже, когда найдется моя сестра, она мне расскажет, что после смерти нашей мамы, мы находились еще некоторое время в Киеве. Только ее временно, определили в детский дом, а меня в детский садик.
Летом, того же, сорок шестого года нас с сестрой разлучили на годы. Как-то в один из солнечных жарких дней, нас детсадовскую ребятню посадили в обычную грузовую машину, рассадили по лавкам и повезли в неведомом направлении. И лишь через много лет, находясь уже в Киеве, кажется в пятдесят шестом году, шагая по бульвару Шевченко, я вспомнил, что именно здесь, по этому бульвару, и дальше по Брест-Литовскому проспекту, нас увозили в западном направлении, через Житомир. Я уверен в этом потому, что узнал эту красивую шеренгу стройных высоких тополей, растущих на этом бульваре. Выехав из города, мы детишки, с интересом зыркали во все стороны. Не знаю как кому, а мне было интересно наблюдать за всем окружающим нас миром, находясь в новой, ранее неведомой передвижной обстановке. Но прошел час, другой, третий, и мне все это стало надоедать. Один и тот же пейзаж. Одна и та же равнина. Единственное, что мне запомнилось в этой поездке, так это гора. Даже не знаю, как ее назвать. Высокий холм или все-таки гора. И притом одна единственная. Она долго маячила у нас впереди, и так же долго виднелась позади, когда мы ее миновали. Мы ехали еще и еще. Меня уже нудило. Изредка мы останавливались. То ли перекусить, или тогда, когда у кого-либо из нас срывало ветром панамку. Наконец, ближе к вечеру, мы прибыли в какое-то невзрачное, угрюмое местечко. Это был какой-то обширный густой сад с многочисленным кустарником. В нем находилось двух или трехэтажное желтое здание с каменным широким крыльцом. Думаю долго нас там не задержали, от силы, две-три недели, а то и того меньше. Потому что в моей памяти все это запечатлелось как-то размыто и расплывчато.
Один эпизод все-таки мне там запомнился. Как-то я стоял на каменном крыльце у входных дверей нашего перевалочного пункта, как вдруг из них вышел какой-то дяденька с винтовкой в руке. Щелкнув затвором, он прицелился в собаку, до которой было метров двести, и в нее выстрелил. От грохота, у меня зазвенело в ушах. Я видел, как собака дернулась. Первый раз на моих глазах свершилось убийство. Я был ошеломлен этим случаем и потом переживал долгое время. Подошло время, и нас снова в один из пригожих солнечных дней посадили на такую же открытую машину и снова куда-то повезли. Думаю, следующая наша недолгая остановка была где-то в небольшом городке Львовского направления, в Самборе или Старом Самборе. И вот, наконец-то, ближе к осени, этого же года, нас на поезде, доставили в этот последний для нас детский дом в Закарпатье.
За те семь лет, проведенных в этом детдоме, я стал потихоньку забывать кто я и что я. Конечно, я все помнил, но то, все мое, личное, как бы затаилось в кладовых моей памяти, и изредка всплывало, в тех случаях, когда вспоминал о маме. В такие минуты я уходил в горы, избегая общения с кем бы то ни было. А бывало и так, собравшись все вместе, три Тольки, три друга, начинали вспоминать, о своих родных, и вести долгие разговоры на эту тему. У каждого из нас были свои памятные и дорогие сердцу времена. Днями, когда меня постоянно окружали живые существа, когда все вокруг было в шуме и постоянном движении, все мое прошлое уходило за незримую черту памяти, как бы растворялось в туманной дымке, и некогда было оглянуться назад. Детдомовская жизнь, с ее правилами и устоями, с каждым новым днем, поглощала меня все больше и больше. С самого начала, по прибытию в этот детдом, я уже был наслышан о некоторых «подвигах» наших питомцев, отличившихся, где-то на стороне в неблаговидных поступках. Но на все это, я особо не реагировал и воспринимал этот треп с равнодушием. Другое дело, когда разговоры шли бандеровцах. По всей округе, в том числе и у нас в детдоме, о них ходили всевозможные слухи, невероятные байки и истории. Об этом судачили все, кому не лень каждый день в городе и за его пределами. Они были полны накала и страстей. В то, неспокойное, для нашей округи, время, в городе стояла мобильная боеспособная воинская часть. До нас доходили всевозможные невероятные истории о том или ином случае, когда где-то в горах, происходили стычки, между бандеровцами и солдатами. Эти разговоры, велись между нами, довольно, часто, особенно после отбоя, когда воспитатели, уложив нас в постели и выключив в спальне свет, оставляли нас одних. Более осведомленная ребятня, рассказывала невероятные истории о некоторых событиях, в которых думаю, было больше всевозможных вымыслов. Кто был пошустрее и больше крутился на городских улицах, был более осведомлен, наслушавшись там всевозможных слухов, рассказывал, что бандеровцы прячутся где-то в горах, в замаскированных землянках, так называемых, схронах и время от времени, делают вылазки в город и претворяют в жизнь свои задумки. Кто за что боролся, мы не понимали, да и вообще особо в это дело не вникали. Мы были далеки, от каких-либо своих измышлений, нам бы только послушать крутые события, происходящие в нашем городе и его округе.
Конечно, всех разговоров об этом, я не помню, так как они велись почти каждый вечер, были беспредметны и нескончаемы. И все-таки, как-то раз, именно нашей троице, представилась возможность, непосредственно прикоснуться вживую к этой интересующей нас теме. В тот день мы как обычно бродили по городу, и где-то на задворках города, случайно наткнулись на высокий деревянный забор, ну, уж очень, нас заинтриговавший. Несколько раз, мы прошлись туда и обратно в поисках добротной щели, чтобы выяснить, что же, все-таки находится за забором. Наконец-то, надыбав, приличную щель, стали в нее вглядываться. Но сколько мы, ни вертелись, и, ни всматривались в нее, кроме деревьев и угол какого-то строения, ничего путного там, не углядели. Пришлось нам пройти еще несколько десятков метров, и когда, повернув за угол, с тыльной стороны, нашли все же, более доступную щель, стали по очереди в нее вглядываться. То, что мы узрели, нас выбило из колеи и основательно шокировало, так как это видение было не для наших глаз. Прямо перед нами, метрах в пятидесяти, стояло длинное одноэтажное, барачного типа строение, с окнами, закрытыми решетками. Возле этого строения, недалеко от входных дверей, по правую сторону, лежало несколько трупов. По нашим прикидкам шесть или семь человек. Трупы лежали на траве полуголыми, выделяясь белыми кальсонами. Если бы они лежали в рядок, можно было подумать, что они загорают. По другую сторону дверей, метрах в трех от нее, стояла крытая брезентом машина, неизвестной нам марки. Изредка из нешироких, двухстворчатых дверей барака выходили военные, большей частью офицеры. Мы долго наблюдали за ними, слышали, хоть и с трудом долетающие до нас обрывки фраз из их разговоров. Как мы ни вертели головами, и ни прислушивались, больше ничего путного нам не удалось там разглядеть. Тогда мы не знали, ни что такое ОГПУ, или там НКВД, но догадывались, что это их парафия. Покрутившись еще некоторое время, у заинтересовавшей нас территории, мы пошли дальше, и молча, обдумывали увиденное. Не каждый день нам удавалось увидеть такое. Не знаю, как восприняли все это мои друзья, но я был ужасно взволнован, и удивляюсь, что меня не «хватил кондратий». В то далекое время мы были далеки от политики и мало что в ней понимали. Кто и за что борется, нас это мало колыхало, ибо у нас была своя, не очень-то веселая, а иногда и трагическая жизнь. Эхо войны задело и нас, ни в чем неповинных шалопундриков, своим смертельным крылом. Война, это такая вещь, что никогда не насытится своими жертвами и при случае, добавит себе, кое-что на десерт. Мы же, профундеи, по своей глупости, ей всячески в этом содействовали. И все потому, что мы были вездесущими пронырами, всюду совали свой облупленный солнцем нос, выискивая, на те, самые, всем известные, места, злоприключения. За годы, проведенные в Закарпатье, мне пришлось не раз быть свидетелем трагических случаев, связанных непосредственно с нашими питомцами. Нет-нет, да иногда случались у нас «чепеушки». Но нас это ничему не учило. Каждый из нас думал, что это его не касается и пройдет стороной. Хоть и нечасто, но время от времени, война напоминала нам о себе, оставив после себя много опасных «игрушек». Примечательно то, что больше страдала от этого ребятня средних групп. Что-то я не припомню, что у нас были какие-то кружки, какие-то занимательные игры или что-то подобное. Не было ни хора, ни игрушек, ни шахматных секций, да и вообще ничего такого, что можно было бы вспомнить. В крайнем случае, об этом я ничего не помню. А ведь, именно в этом возрасте зарождается у каждого свой, только одному ему присущий талант. Возможно, в старших группах что-то и было, но мне об этом ничего не известно. Мы развлекались, как могли. Почти вся ребятня, собирала фантики, в быту называемые обычные обертки от конфет. Почти во всех группах, ребята увлекались игрой, название, которой, уж и не вспомнить. Она заключалась в том, что, найдя, где-то старый кожух, или рукав от тулупа, обычно, где-то на свалке, мы вырезали из них округлый кусок кожи, вместе с мехом, по диаметру, где-то шесть-семь сантиметров и прикручивали медной проволокой к нему, свинцовую блямбу. Получался более-менее, увесистый предмет, типа волана. Вот его-то, мы подбрасывали вверх внутренней частью ноги, называемой щиколоткой, и считали до тех пор, пока игрок, по той, или иной причине, промахивался и ронял его на пол. После его промашки, в игру вступал следующий претендент на победителя. У нас, даже были свои чемпионы. Иногда, некоторые азартные участники этой игры, затевали ее на спор. Вспоминаются наши песенки, да и то, не в полном их объеме, большей частью отрывки. Например, такую: «Синее море, белый пароход, уехал солдатик на дальний восток. Мама будет плакать, слезы проливать, а ее сыночек, там будет воевать». Или вот эту: «По военной дороге, шел петух кривоногий, а за ним восемнадцать цыплят»… Были и другие напевы, но они давно выветрились из моего «чердачного перекрытия». Как-то раз, мы куда-то намылились, и вдруг в кустах наткнулись на «кувыркал», из старшей группы, так иной раз мы их называли. Они во всю, смолили самокрутками и завидев нас, подозвали и предложили нам свое курево. Упуская подробности, после этого случая, через какое-то время, мы все трое пристрастились к этой гадости. С тех самых пор, гуляя по городу, мы стали собирать окурки всех мастей. Тогда были в ходу такие папиросы как: «Прибой, Тиса, Красная звезда, Пушка», это только те, что запомнил. Кроме них, были в ходу, махорка и самосад. С той поры, мой карман всегда был набит окурками. Для нас не имело значения, какой окурок мы поднимали. От махры ли, папирос или сигарет, все шло в дело. Бывало, присядем где-либо в кустах и начинаем шелушить бычки в общую кучу. Смесь получалась знатная. После мы обзавелись небольшим солдатским кисетом, и табак хранили уже в нем. Частенько уединившись среди кустарника, мы скручивали по цыгарке и смолили почем зря. Скорее всего, я начал курить в сорок восьмом году, а то и раньше. Воспитатели, если и знали об этом, делали вид, что это их не касается.
УЧЕБА
Осенью, если не ошибаюсь, в сорок седьмом году наша группа отправилась первый раз в школу. За день или два до этого, нам выдали тетрадки, ручки, учебники, и все причиндалы, что для этого положено. Вспоминая то время, мне остается только, пожимать плечами и иронично ухмыляться. Учение, которое было у нас, даже отдаленно нельзя назвать учебой. У каждого из нас, в спальне возле койки стояли тумбочки. В них мы держали свои «личные» вещи. Это зубной порошок, зубная щетка и прочие мелочи. Вот в этих тумбочках мы хранили свои учебные пособия. Если припомнить, не прошло и двух месяцев, а может быть и того меньше, как в наших, тумбочках не нашлось ни одной тетрадки, ни одного букваря или прочего атрибута, относящегося к науке. Наша школа находилась в трехстах метрах от детдома в противоположной стороне, от города. Это было старое двухэтажное здание с бетонным крыльцом и длинной прямой деревянной лестницей, ведущей на второй этаж. Там было несколько небольших помещений, предназначенных под классы. Вот здесь меня как вырубило. Абсолютно не помню, чем мы занимались на уроках. В начале да, мы приносили с собой в школу тетради и книжки. Но постепенно, как я уже говорил, все наши школьные принадлежности стали куда-то исчезать. Мне думается, у кого-то пропал учебник, этот растеряха украл его, у своего товарища. Другой, стырил этот букварь у третьего, и пошло-поехало. Постепенно все атрибуты, относящиеся к науке, у всех исчезли. Мы сидели на уроках как штундеры, не имея за душой ни учебников, ни тетрадей, ни даже того, что находилось у плюшевого медвежонка в голове. Совсем не слушали учителей, занимались, кто, чем мог. Вертелись, шептались, постоянно шпыняли друг друга под бочины, щелбанили по затылку, и по ушам, сидящих впереди нас долбонариев, в общем, проказничали, как могли. Учительница делала нам замечания, мы затихали на минуту, и все начиналось, по новой. Кажется, через месяц такой учебы, вероятно директору детдома, стало об этом известно, нашей учителке выделили все необходимое для нормального ведения уроков. Она доставала из шкафа буквари, тетрадки и давала ими пользоваться на уроках. Вспоминая все это, я опять же не могу сдержать улыбку, потому что за ту, первую прошедшую учебную зиму, я остался такой же балбесярой, как и был до начала учебного года. Если у кого-то из нашего класса осталась в памяти, хоть сотая часть того, что нам вдалбливали в наши черепные коробки, мы считали его «академоном».
С приходом тепла, об учебе мы и вовсе перестали думать, стараясь, сквозануть с последнего урока, а то, и вовсе не пойти в школу, прикинувшись больными. Однако, когда нас закрывали в карантинной комнате на день-два, мы сразу же «выздоравливали». Особенно по той причине, когда мы сидели взаперти, наша группа отправлялась в город на просмотр кинофильма. Вот тогда то, нам попадала шлея под хвост, и мы начинали ерзофонить и дергаться. Но, не тут-то было, на все наши просьбы и увещевания, никто из персонала, не вел и бровью в нашу сторону. А мы бесились, не находили себе места и всячески ругали себя за свою неосмотрительность. С приходом лета, наша неразлучная троица, снова стала шкандырбекать по всей округе, все дальше уходя от детдомовских владений. Напротив нашего детдома, через дорогу находился лесопильный завод. Дальше за этим заводом текла горная бурная речушка, название которой мы не знали, а дальше за ней находился большой сад грецких орехов. Иногда мы ходили на эту речку позагорать всей группой. Вода в той речке была очень холодной и кристально чистой. Берега ее были каменисты. Искупавшись на скорую руку, в холодной воде, мы в основном загорали, расположившись на нагретых солнцем каменных плитах или больших валунах. В тех местах всегда было полно змей. Особенно ужей и небольших медянок. Заводилой всему и всегда у нас был Мунтян, и по его инициативе, мы часто посещали эти полюбившиеся нам места. Бывало, болтаясь по городу, мы держали пойманных ужей за пазухой, ощущая своим телом их прохладу. Иногда мы заходили на городской рынок, где всегда было людно, шумно и интересно. Это вносило в нашу скромную житуху, какое-то разнообразие, тем самым, взбадривая и встряхивая наши тусклые будни. Цыган, так мы прозвали своего вожака, был шустрым гаврюхенцием. Пока мы шли по рядам, он умудрялся выпросить у торговок то грушу, то помидор, или еще чего из даров природы. Потом и мы с Омельченко пытались повторять его пришмандоны, но у нас что-то не клеилось, видно было, что мы не из того теста, и не очень приспособлены к этому делу. Как-то раз, мы заприметили бабушенцию, с одутловатым, дряблым лицом, с тремя подбородками, округлым носом и большим животроном, в поношенной, затасканной, до лас душегрейке, торговавшей как всегда, не за прилавком, как другие под навесами, а чуть в сторонке, расположив свои корзины на земле, у своих ног. Рядом с ней, по ее примеру, выстроившись в рядок, стояли или сидели на чем придется, торгашмены, предлагая покупателям молоко, творог, и прочую сельхозпродукцию. У этой тетки, никогда не было меньше трех или четырех корзин, из которых всегда торчали пучки остролистого лука, петрушки, укропа и прочей зелени. Через месяц-другой, ее корзины пополнялись свежими фруктами, овощами и ягодами. Она зазывала прохожих, всячески расхваливая свой товар. Из ее глотки вылетали украинские, польские, и, кажется румынские слова, неразборчивые изречения, которые мы не всегда понимали. Мы не раз пытались выпросить у нее огурец или сливу, но ее злые взгляды и резкие, нервные отмашки рукой, отбивали у нас охоту, к ней обращаться. Еще на подходе к ней, заметив нас, она резко выбрасывала руку вперед и ее любимые слова, « а ну, брысь, шпана детдомовская», вылетало из ее перекошенного рта. Как-то, будучи на рынке, и прошвырнувшись пару раз, вдоль торговых рядков, где она стояла, Цыган отозвал нас в сторонку и велел нам подойти к ней с тыла и подложить ей маленькую свинку, в виде ужа, рядом с ее корзинами. Обойдя стороной толпу, и пошептавшись с Омельченко, мы решили, что выкладывать ужа буду я, так как мой был намного больше и выглядел солидней. Сделав этот нехитрый маневр и отскочив в сторону, мы стали ждать, что будет дальше. Не прошло и минуты, как она заверещала, как молодое порося. На ее визг тут же образовалось столпотворение. Со всех сторон доносился шум и гвалт. Мы с Толькой Омельченко стояли позади гомонящей толпы, пытаясь протиснуться вперед, дабы тоже посмотреть, что же там происходит. Но меня сзади неожиданно кто-то дернул за рукав. Обернувшись, увидел Цыгана, державшего корзинку в руках, которая была прикрыта темной тряпицей. Он дал нам знак, и мы быстро, включив третью скорость, закурдыкали от этого шебутного места. Отойдя подальше, и приподняв покрывало, мы увидели редиску. Для нас тогда, этот овощ был намного лучше любого деликатеса. Я тут же выхватил из корзины штук пять редисок и стал их энергично нахрумкивать. Мои друзья последовали моему примеру и пока возвращались домой, всю дорогу усердно работали челюстями. Редиска была красная с белыми прослойками у корешков. Она была очень сочной и необыкновенно вкусной. Набив свои животы, уже подходя к детдому, мы угощали всех детдомовцев, которые встречались на нашем пути. Каждый день в обед, когда мы сидели уже за столами, нам давали перед едой ложку рыбьего жира. И не просто давали, а заставляли его глотать. Этот приторный жир, по вкусовым качествам, в моем представлении, намного уступал добытому Цыганом продукту.
Шло время. За эти полтора года мы повзрослели. Кажется, именно в этом, сорок седьмом году, летом произошла детдомовская «инвентаризация». Хотя могу и ошибиться. Возможно, это мероприятие происходило в следующем году. Да это и не так важно. Вероятно откуда-то сверху, в обкомах, а может еще, где и выше, пришло указание, навести порядки в таких заведениях, в которых, мы находились. Дело в том, что по окончании войны остались многие и многие тысячи сирот, особенно мальков, которые, не знали, не только свои имена, но кто они, откуда родом и где их родители. Вот эту неразбериху, как я понимаю, и решили повсеместно устранить. Как говорится, в любом деле должны быть полная ясность и порядок. Каждый человек должен иметь свое имя, фамилию, отчество и все остальное, что полагается, в таких случаях. Взять, к примеру, нас троих. Мы хоть знали свои имена и кое-что помнили из своего недавнего прошлого, да и то, в наших «ФИО», имелись, как оказалось ощутимые пробелы. Мы жили своей неторопкой жизнью и не догадывались, что «перепись населения» уже пришла в нашу обитель. Как-то утром, сразу же после завтрака, воспитательница построила нашу группу и, даже не объяснив причину, повела нас на второй этаж левого крыла здания, где находился кабинет директора. Мы стояли в коридоре, как обычно, затевали свои шалости, и в это же время, нас вызывали по одному в кабинет директора, где заседала комиссия. Через определенное время, дверь кабинета открывалась, наша воспитательница, выводила обработанного «клиента» и вызывала следующего. Не буду говорить обо всех, так как при этих акциях не присутствовал, а вот как было дело лично со мной, помню отлично. Когда я вошел в кабинет, увидел четырех человек, сидящих в креслах по левую сторону. Особое внимание я обратил на женщину, сидящую за столом, напротив входных дверей. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, не понимая пока суть происходящего. Она пристально, и внимательно оглядела меня и, не отрывая от меня глаз, спросила, -«скажи-ка, мальчик, как твоя фамилия». -Что-что, а это я знал. –«Степанов», -уверенно, ответил я. -Значит Степанов, -сказала тетенька, и о чем-то, не сводя с меня глаз, задумалась. А мне в эту затянувшуюся паузу, почему-то, подумалось, «наверно нет, каких то, буквочек, чтобы занести мою фамилию в лежащий перед ней журнал, и она думает, как выйти из этого положения». Но она все же, записав мою фамилию, снова направив свой взор на меня, спросила, -«ну, и как, тебя, Степанов зовут?» -«Толик», ответил я. –«Значит Анатолий, очень хорошо. А теперь назови свое отчество». Я стоял и молчал, туго соображая, так как не знал, что у меня должно быть еще какое-то отчество. Присутствовавшие мужчины, сидевшие за столом по левую руку, начали о чем-то перешептываться. –«А теперь», -продолжила она, -«назови имя своего отца». Мне и в голову никогда не приходила мысль о том, что у меня где-то должен быть отец. Да, и вообще, никогда над этим не задумывался. –«Не знаю», -ответил я. Тогда все находившиеся в кабинете о чем-то негромко заговорили, видимо, обговаривая данную ситуацию. Через пару минут, женщина, опрашивающая меня, снова обратилась ко мне. –«Значит, так, Степанов, слушай меня внимательно, сейчас я зачитаю список отчеств, и ты выбери себе такое, какое придется тебе по душе», -и стала их перечислять. Когда она дошла до слова «Васильевич», я сказал, что выбираю это отчество. Так я стал «Васильевичем». Потом все, кто находился в кабинете, посматривая в мою сторону, стали обсуждать и определять мой возраст. За пару минут, мне присвоили день и год моего рождения. Почему-то, они не спросили меня, где я родился и что помню из своей жизни. Только по истечении нескольких лет, став более взрослым, я «узнал» о себе все, что они записали в мою метрику. Из этого получилось, что я, Степанов Анатолий Васильевич, родился 21 января 1940г. В графах, имя и фамилии родителей, а так же место рождения, стояли прочерки. Место регистрации, почему-то значился Старый Самбор. Очевидно, первоначальные данные, были взяты из тех недавних времен, когда я находился там, как на перевалочном пункте.
Когда я вышел из кабинета, поджидавшие друзья, спросили меня, что и как все происходило. Вкратце я им обрисовал положение, и что меня приятно удивило, они в один голос заявили, что тоже возьмут себе отчество, «Васильевич». С того, памятного дня, мы все трое стали Анатолиями «Васильевичами». Регистрация наших данных прошла без особых перемен, и снова потекли наши серенькие, однообразные денечки. Частенько, шастая по всей округе, мы все дальше отходили от детдома на более значительные расстояния. По моим сегодняшним меркам, думаю это где-то три, а то и все четыре километра. Однажды, выбрав хороший солнечный денек, сразу же, после завтрака мы отправились просто так, даже не зная толком, куда и зачем. Мы шли в противоположную сторону от города, вдоль речки к ее верховью. Иногда на нашем пути вставали преграды, в виде скал или непролазных чащоб, которые мы обходили и снова шли по каменистому берегу. Речка была узкой и стремительной. В самых широких, но мелких местах, было не больше десяти метров. Ее дно хорошо просматривалось в любом месте. Глубина иногда, особенно в узких местах доходила до трех метров. Юркие рыбки, за которыми было трудно уследить, быстро сновали на перекатах. Присев отдохнуть на прибрежные валуны, мы наблюдали, как они стремительно проносились между камней против течения. Шагая, мы несколько раз переходили одну и ту же дорогу, которая шла параллельно этой речке, то, удаляясь, то вновь приближаясь к ее берегам. В самых широких местах, мы могли пересекать речку с одного берега на другой, перепрыгивая с одного валуна на другой. Или даже перейти ее вброд, предварительно подтянув штанины. Несколько раз, разморившись от жаркого солнца и духоты, мы делали привал, располагаясь на больших валунах и даже, ополаскивались холодной водой. Солнце нещадно палило. Сделав очередной привал, мы разлеглись в тени густой листвы какого-то дерева. Минут через пять Цыган нырнул куда-то вверх и сквозанул в заросли кустарника. Кажись, я уже было задремал, как послышался его голос. Он доносился не так громко, откуда-то сверху, по левую от нас сторону. Мы с Омельченко тут же встрепенулись. -«Эге-гей!» — в ответ, крикнул я. Так перекликаясь, мы вышли точно на его зов. Он сидел на корточках не то в заросшем бурьяном окопе, не то в какой-то продолговатой, размытой дождями канаве и усердно ковырял палкой землю. Мы подошли ближе. Первое, что я увидел, это приклад какого-то оружия, почти горизонтально торчащий из земли. Быстро вооружившись сухими, кривыми корягами, мы спустились к нему и стали ему помогать. Приклад был побитый, весь в царапинах, землисто-сероватого цвета. Мои товарищи орудовали палками, а я руками отгребал землю в сторону. Откопав почти до половины и расшатывая оружие, мы потянули его на себя, и кое-как, все-таки выдернули из затвердевшей почвы. Это оказалась винтовка. Цыган отряхнул ее от земли. Ее ствол и все металлические детали были покрыты ржавчиной. Мы долго с интересом ее ощупывали и досконально осматривали. Не знаю как они, а я отнесся к этому оружию с большим уважением. Где-то подспудно, я ощущал в нем потаенную грозную силу. Винтовка была длинная и тяжелая. Конечно же, мы совсем не разбирались в этом механизме. Может быть, она была немецкого, а возможно и нашего производства. Цыган подергал за некоторые ее детали, и, поняв, что это безнадежное дело, передал ее нам на дальнейшее изучение. Наша группа обедала во вторую смену, и нам надо было уже поторапливаться и думать о возвращении назад. Неся эту винтовку по очереди, мы здорово пропотели и, не пройдя и пятисот метров, без сожаления бросили ее в кусты и двинулись дальше налегке. Пропустить обед, для нас, была почти целая трагедия. С нами это иногда случалось. И мы отлично помнили, как мучительно долго тянулось время до ужина. Если смотреть на наш детдом с фасада, наша кухня находилась с тыльной стороны, на углу слева в подвальном помещении. Даже запомнилось имя нашего повара. Его звали Жора. Запомнилось потому что, проходя мимо кухни, иногда кто-то из наших босяков, да крикнет, -«Жора — обжора!».
Столовая наша находилась под аркой, и тоже с левой стороны. Позади нашего большого здания, правее, у самой границы нашего двора, недалеко от маленького ручья, часто пересыхавшего, находился наш сеновал. Это было высокое деревянное, всегда заполненное сеном строение. Помню, мы все трое кувыркались в свежем, пахучем сене. Однажды я взобрался на крышу этого сарая, и по самой верхотуре, прошел до самого ее края. Внизу стояла толпа ребятишек и среди них стояли мои друзья. Они все смотрели на меня. Кто-то крикнул: -«Прыгай!» Высота была довольно-таки приличная. Я все стоял и думал, прыгнуть или нет. Как я сейчас думаю, до земли было около восьми метров. А то и больше. «Трус!», -кричали мне снизу. Да, тогда я струсил и не стал прыгать. Когда я слез с крыши и присоединился к ним, меня никто, в этом не упрекнул. Да и вообще, через минуту все уже обо всем этом забыли. Они, может, и забыли, а я нет. Это слово «трус», меня все же как-то задело. Через день, два, или больше, я залез все-таки на то самое место. Я был один, без свидетелей, и конечно не сразу, а после долгих колебаний, все же прыгнул. Все прошло прекрасно. И что удивительно, никому об этом не рассказал. Даже друзьям. Думаю, они мне все равно не поверили.
Вспоминаю еще, что не все у нас в нашем детском общежитии было хорошо. Приходили моменты из ряда вон выходящие. Эти случаи происходили в основном в старших группах. Вот и сейчас пытаюсь вспомнить причины наших сборов, или хотя бы один из них, но тщетно. Помню только, что их за какую-то провинность, дирекция пугала детской трудовой колонией. В нашем детдоме были и дети с улицы, малолетние босяки и проходимцы, прошедшие школу в воровских шайках. Все эти слухи доходили до нас через «третьи руки». И хорошо, что они нам не докучали. У них между собой были свои отношения, у нас свои, более простые, доверчивые и открытые. Если у нас и были какие-либо проступки, мы смотрели на них как на обычное дело. И еще хорошо, что та, прошлая босяцкая жизнь более взрослых ребят, с нами не пересекалась. К нам доходили слухи об их похождениях и выкрутасах, которые они вытворяли в городе, и все, что доходило до нас, мы пересказывали друг другу в более красочном виде. Но мы не всегда в них верили, потому что, знали, среди нас было много баламутов и любителей красочно приврать. Однако бывали случаи, когда парней из старших групп, натворивших что-то в городе, приводили в детдом сотрудники милиции. В такие дни все наши группы выстраивали на нашем подворье с целью разбирательств их поступков и вынесение наказаний. Сам директор, выступая перед нами, читал нам длинные морали, пугая нас всевозможными карами. Мы же слушая его проповеди, переминались с ноги на ногу, томились, в ожидании окончания этих «вспрыскиваний». После расхода этих линеек, мы тут же, забывали о них и продолжали жить своей, устоявшейся, привычной неприхотливой жизнью. Особых развлечений у нас не было. Многие из нас после завтрака находились в пределах детдомовской округи, затевая свои простецкие незамысловатые игры. А мы, как обычно, собравшись все трое, старались уйти от рутинного однообразия. Чаще всего, мы направлялись в сторону города. Город был небольшой, и мне кажется, в нем уже не было такого места, где бы мы не побывали. Но все равно, Цыган находил такие места, где еще не ступала нога нашего детдомовца. Это были тихие, заросшие бурьяном проулки, тупички и невзрачные, неухоженные дворики. Проболтавшись от безделья по незнакомым местам час-другой, мы направлялись на городской, нам давно полюбившийся базар. Вот тут-то, Цыган преображался, становился настоящим шулерманом. Попав на рынок, в нем просыпалась жуликоватая азартность. Его движения становились более осмысленными, целенаправленными. Мы с Омелькой шли за ним метрах в четырех позади него, наблюдая за его манипуляциями. Пройдя весь торговый рядок, находившийся под навесами, и отойдя немного в сторону, Цыган показывал нам свои карманы, набитые фруктами и овощами. Мы его никогда не осуждали, и где-то даже им восхищались. Это был артист. Наблюдая за ним со стороны, я иногда видел, как он, обходя рыночные прилавки, подходил к какой-то тетке, строил убогую дурковатую рожу и умело что-то выклянчивал. Если, тетка нагибалась, чтобы достать из-под прилавка какой-то отложенный ею подпорченный продукт, чтобы ему отдать, он тут же, не мешкая, хватал что-то с ее прилавка и через мгновение, часть ее товара уже лежала у него в кармане. Все его движения были четки и молниеносны. Тетка же, протягивая ему свое подаяние, видела в его позе ну, прямо-таки покорного раба Божьего. Он никогда не пыжился своими способностями, не упрекал нас, что мы были такими рохлями и лопоухотронами, всегда щедро делился с нами своей добычей. Те витамины, которые он добывал, вскоре оказывались в наших желудках. За нашим детдомовским столом, даже на праздники нам ни разу не давали ничего подобного, имея в виду фрукты, овощи или там, салаты. Так что, это были наши, не такие уж и маленькие, радости.
Конечно, возможно хронологически я где-то не точен. Возможно, где-то и нарушил порядок действий. Вспоминая все это, не могу сказать точно, что было раньше, а что позже. А было еще и такое. Возвращаясь как-то от речки в детдом, тогда мы почему-то пошли через лесопилку. Уже на выходе, у ворот мы присели на толстые бревна и о чем-то повели разговор. Ворота были широкие и полностью открытые, так что дорога через них хорошо просматривалась. Послышался скрип телеги, и в створе ворот появилась лошадь, впряженная в фуру. На передке фуры сидел дядька. И все бы ничего, но данный транспорт был полностью загружен арбузами. Цыган тут же соскочил с бревен и подбежал к воротам. Мы ринулись за ним. У самих ворот он тормознул нас, приложив палец к губам, давая понять, пусть, дескать, телега проедет немного вперед. Как только фура миновала ворота, мы подбежали сзади к гужевому транспорту, и схватили по арбузу. Я и Омельченко забежали снова за ворота лесопилки, и, положив арбузы на траву у самого забора, уселись, на свои места и стали его ждать. Прошла минута, другая, а Цыгана все не было. Мы выскочили за ворота, и нас повергло великое удивление. Он л за воротаоявлялся Цыган.. Мы шел к нам, и нес в руках арбуз. Мало того, у края дороги, через некоторые промежутки, лежали еще три. Я махнул ему рукой, «мол, ты что, обалдел»! У меня уже и так тряслись поджилки, и вдруг такое. Когда мы перетащили все его арбузы в общую кучу, и снова уселись на бревна, я у него спросил, зачем тебе этот риск, а если бы мужик оглянулся. Но Цыган, беспечно махнув рукой и сказал, что мы просто убежали, дядька, не такой дурень, чтобы гоняться за нами, бросив свой товар без присмотра. «Логично», — подумал я. Два самых крупных арбуза мы тут же утрамбовали в свои пузотроны с большим наслаждением, а остальные тыранули на будущее, за бревнами возле забора, забросав травой.
Когда мы собирались все вместе, где-нибудь вне группы, у меня поднималось настроение, и я чувствовал себя намного уверенней спокойней и намного веселее. Мы так привязались друг к другу, что уже не мыслили себя как-то порознь. Если, мы собирались куда-то идти, и одного из нас не хватало, все срывалось. Никакого диктата или зависимости друг от друга у нас не было и в помине. Главенствующая роль, конечно, принадлежала Цыгану. Но мы с Омельченко ее совсем не ощущали. Если я не был согласен с Цыганом в каком-то вопросе, он никогда резко не отстаивал свою позицию, да и не помню, чтобы с его стороны, было, хоть какое-то на нас давление. Короче говоря, у нас было почти полное равенство. Конечно, хорошо, когда рядом чувствуется плечо друга. Но все же, у меня бывали такие моменты, когда мне просто необходимо было побыть одному. Особенно, после того, когда меня кто-то обижал. Вспомнить хотя бы такой случай. Как-то раз в нашем детдомовском коридоре, меня кто-то окликнул, и я, стремглав, сорвавшись с места, что есть духу, ринулся на зов. У самой стены стояла какая-то тетка. Не знаю, кем она у нас числилась, не то уборщицей, не то хозяйкой по бытовым принадлежностям, или даже няней в младших группах. Когда, я с ней поравнялся, она неожиданно сделала мне подножку. Совсем не ожидая от нее такого выпада, я со всего маху шварканулся об пол своей мордахенцией. У меня обильно потекла юшка из шнобеля и разбитых губ. Ну, ладно, если бы, это сделал кто-то из наших «пятикантропов», или кувыркал, старшей группы, что вполне было объяснимо, но этот ее поступок, теряется в дебрях моей психоаналитики. Однако, у меня и в мыслях не было, чтобы пойти кому-то пожаловаться. От обиды я ушел в лес, уселся за кустом и заплакал. Нет, я плакал не оттого, что, эта тетка разбила мне нос, а оттого, что она напомнила мне мою маму. Разве можно сравнить ее, мою маму, с этим грубым бездушным животным. Во всех учреждениях и детских домах, в которых я побывал, нас ребятишек никто, никогда, ни единого раза, не приласкал, не приголубил, не сказал ласкового теплого слова. Конечно, нас было много, но нам от этого было не легче. Мы были дети. И не просто дети, а дети сироты. Впрочем, не стоит забывать, что тогда, в этом регионе Украины не все население было едино в своих кредо, имевшее большие разногласия в определенном смысле с той существующей на тот период властью. Но, причем, здесь были мы, несмышленыши.
С этой обидой, лежа на лужайке под кустом и вспоминая маму, в моей памяти всплыл один случай. Как-то мама меня за что-то шлепнула. Но я знал тогда, знаю и сейчас, что мы безмерно любили друг друга. Мне в ту пору было где-то около трех лет. Многое прошло мимо моей памяти, но этот случай врезался в мою «коробочку» и никогда не забудется. Отлично помню, она держала меня на руках. Наверно я закапризничал, и, получив легкий шлепок, я, молча, положил на ее плечо свою голову и тихо заплакав, стал обнимать ее за шею. И именно в этот момент, понял всеми фибрами своей души, как я ее безумно люблю. Эта любовь переполняла все мое существо, но я не знал, как ее выразить, и лишь сильнее обнимал маму. Я уверен на все сто, в ту минуту, маме передались, до единой капельки мои чувства. Обхватив, и прижимая меня к себе, она сама заплакала и стала меня целовать, приговаривая, сыночек мой, Толяшка, это не я, это, бабай тебя шлепнул. Да мамочка, это он, шептал я, еще крепче ее обнимая.
Припомнился еще один грубоватый случай, с одним нашим воспитателем. Как-то летом, мы всей группой отправились на речку. Мы прошли нашу школу, магазинчик, обогнули слева лесопилку, и уже подходили к речке, как кто-то из нас ребятишек проявил какую-то шалость. Воспитатель подошел к воспитаннику и дал ему подзатыльника. Все это видели два солдата, которые сидели на другом берегу речки. Один из них сорвался с места, и, не раздеваясь, как был в форме, прыгнул в воду, подбежав к воспитателю и, долбанув его по глобусу, стал выговаривать ему что-то обидное, злое, дескать, это низко обижать нас, маленьких и беззащитных сирот.
Когда в детдомовской округе происходили ЧП, они стекались в кабинет директора и тогда на следующее утро, все наши группы выстраивали в нашем дворе на линейку. Директор или старший воспитатель объявляли нам причину нашего построения. Обычно, это случалось довольно часто, когда кто-то из нас, вышел за рамки установленных правил, или где-то, нашкандырбекал на стороне. Если дирекция не знала в лицо виновника происшествия, то она предлагала ему выйти из строя и во всем сознаться. Но я, что-то не припоминаю такого случая, чтобы кто-то из нас «бросался на амбразуру». Надо признать, таких линеек у нас было довольно много. Если же начальство знало провинившегося, тогда ему объявляли прилюдно тип наказания. Всех конкретных разборок, конечно, не упомнить, их было предостаточно, а вот те, которые касались непосредственно нас, помню отлично. Только по вине нашей троицы, линейки строились, не менее двух или трех раз. Но об этом знали только мы. Некоторые бахвалились своими «подвигами» и впоследствии, об этом жалели. Несколько раз Цыган меня и Омельченко инструктировал, наставлял и настаивал никогда никому, о наших шкодливых похождениях не трезвонить и держать ботало за зубами. В основном, все происшествия случались у нас летом. Мы шмыгали по всей округе, и при случае, если где подвертывалась оказия, «приватизировали», все, что где-то «плохо» лежало. Как-то в один из таких «веселых» дней, была построена всеобщая линейка в нашу «честь», но об этом, кроме нас, никто не догадывался. Этот случай, естественно я бы мог и утаить, так как он выглядит, не очень лицеприятно. Но что было, то было. Тут уж, никуда не денешься, тем более, эти запупырки, можно списать на наше непутевое детство и, на тот «котел», в котором, мы «парились». Все мы, без исключения, могли украсть друг у друга, ту же тетрадь, учебник, или то, что было спрятано у соседа по спальне, под матрасом не задумываясь. Там могло быть все что угодно, начиная от самодельного свистка и кончая военной амуницией. Так вот, как-то, собравшись в очередной раз, как всегда, мы отправились на речку позагорать. Мы прошли уже наш сад, школу и, поравнявшись с единственным магазином, находящемся в округе «Дэмно», Цыган вдруг, махнув нам рукой, сказал, вы идите, я вас догоню, и заскочил в этот магазин. Мы пошли с Омельченко, не торопясь дальше. Не доходя до поворота за лесопилку, нас на бегу нагнал Цыган, и негромко крикнул, -«бежим!» Не раздумывая, мы рванули за угол налево, и понеслись к речке. Но в этот день загорать нам не довелось. Цыган повел нас окольным путем назад, и, дав хороший крюк, мы обошли магазин с тыльной стороны, по горному склону, и вышли в свой детдомовский яблоневый сад. Пот заливал нам глаза. Присев под яблоней, мы скинули свои мокрые от пота, рубашки и расположились под ее тенью. Омельченко и я уже догадывались, что Цыган успел что-то нашкандырбекать, не будет же он запросто так, гонять нас по горам. Немного отдышавшись, Цыган вытащил из кармана купюру. Это был дензнак достоинством в двадцать пять рублей. По тем временам, совсем неплохие деньги. Мы с Омельченко переглянулись и стали ждать, что он скажет еще. –«В общем, так», -начал Цыган, -«заскочил я в ентот магазин, а там очередь. Ну, я „туды-сюды“, смотрю, в той толпе стоит жинка, а рядом с ней, держась за ее подол, пацаненок лет трех и держит в руке эту деньгу. Я к нему, и тихонечко ее цап-царап. Бачу, ця цыпуша мовчить, ну, я и дал деру. Вот и все дела», -закончил он. С минуту мы помолчали. –«И что теперь будем делать», — спросил я, -поглядывая на своих друзей, -зная, что впереди у нас будут проблемы. –«Да вы не бздите, меня там никто не видел», -нервно пробурчал Цыган, -и, достав из кармана спичечный коробок, стал освобождать его от спичек. Затем неспеша, несколько раз свернул четвертак, всунул его в коробок, и, вырыв ямку у ствола яблони, ни на кого не глядя, положил туда коробочку и присыпал землей. -Запомнили место? спросил Циган. Когда мы кивнули головами, он сказал, чтобы мы все это забыли на неделю-другую, и чтобы попридержали свои языки. Пока мы шли через сад, помнится, он давал нам еще какие-то указивки. Когда из-за кустов показалось наше здание, он добавил, -ну, все, разбежались, и помните уговор. И действительно, на следующий же день, где-то часов в десять, после завтрака, объявили всеобщий сбор. Мы, конечно уже догадывались, что это сборище построено в нашу «честь» и тревога закралась в наши души. Когда все группы детдомовцев собрались на плацу и выстроились, появился директор со своей свитой. Он тут же объявил нам о вчерашнем, гнусном поступке в соседнем магазине. И сказал еще, что нисколько не сомневается в том, что это дело наших рук. Потом выступил еще кто-то из воспитателей. Он долго говорил что-то об облике советского человека, о чести, совести и его морали, призывал к благоразумию, предлагал, выйти негодяю из строя, и публично покаяться. Однако, видя, что никто из нас не «чешется», воспитатель вывел вперед ту пострадавшую женщину, у которой «увели» из-под носа, означенную сумму, и они вместе стали медленно проходить вдоль всеобщего строя, внимательно всматриваясь, в наши наглючие мордохари. Иногда они останавливались напротив какого-то детдомовца, и пристально смотрели ему в глаза, рассчитывая на то, что тот может выдать себя каким-то образом. Как я понимаю, это была «психическая атака». Когда они проходили мимо меня, помнится, по телу пробежал мандраж. Я уже тогда, в свои восемь лет, понимал, что я причастен к этому «трухлявому» делу, и могу как-то непроизвольно раскрыться. Но я знал уже и то, что предательство хуже любого воровства. Хотя мы и были, по сути, еще детьми, но уже, в нашем обиходе ходили такие понятия как «пацан, сука, и продажная шкура». Ябедам и доносчикам у нас не раз делали «темную». Особенно в старших группах. Когда они поравнялись со мной, я в смятении замер, чувствуя легкий озноб. Мне казалось, что их взгляды пронизывают меня насквозь, и видят все, что творится, в моем суматошном башкетроне. Но они медленно прошкандыбали мимо, и я потаенно, с облегчением вздохнул. Видимо, моя особа, с маленьким росточком, и невзрачным видком, не заинтересовали их. На этот раз у дирекции снова вышел облом. Так и не выяснив, ни одного шмарафона, нас продержали еще некоторое время и, в конце концов, распустили. Прошел день, другой, мы вели себя как обычно, стараясь не думать о последних событиях. Конечно, были разговоры среди ребят, догадки, предположения, но дальше этого не шло. Мы больше помалкивали и сопели в тряпочку, зная, что в каждой группе есть свои желны, то есть, любители постучать, на дормидошек с длинными языками.
Больше подозрений, из наших разговоров, как я понял, естественно, падало на старшие группы. Оно и понятно, в них находились, более ушлые гаврики, от двенадцати, пятнадцати и больше лет. Как я уже говорил, многих приводили сюда с улицы. Не скажу, что это были урки, но языковый сленг, у них был слегка приблатненым. Мы, конечно, не все, но подражали им, и как говорится, немного «ботали по фене». Проступки в этих группах были, посерьезней наших. Например, кто-то из старшеклассников один раз «обчистил» в городе квартиру, и им это сошло с рук, так как, у них была круговая порука и концы, где-то плавали в замутненной воде. Второй случай для нас был и вовсе потешным, долгое время, над ним смеялась большая часть детдомовской шантрапы. И надо ж было такому случиться. Это было похоже на комедию с трагедией. Какой-то, в дупель пьяный «Онуфрий» забрел на нашу территорию и завалился спать где-то под кустом. Первые, его надыбали, профуры из старших групп. Вначале они облегчили у него все карманы и сняли с руки часы. Потом, через какое-то время, с него стянули пиджак. Не прошло и часа, как тот «живец», остался лежать в одних трусах и ботинках. А мы, «мелюзга», туда бегали на него посмотреть, по причине того, что об этом знал уже весь детдом. Мне было непонятно, зачем его раздели наши «короеды», скорее всего, для форса, знай, мол, нашу клопогонную опричнину. Помнится еще, что на следующий день приходила к нам не то его жена, не то сестра и просила у нашей шоблы, чтобы ей вернули, хотя бы часы. Правда, я не знаю, чем все это закончилось. Не могу вспомнить, как наказывали верховодов из старших групп, если находили виновных, но дирекция их частенько пугала, что сдаст всех злостных прохиндеев, в страхолюдное для нас место. Тех же, кому исполнялось уже шестнадцать лет, по желанию определяли в ФЗО или ремесленные училища. Тот случай с четвертаком, у дирекции так же было больше подозрений на «кувыркал», потому что от них было хлопот намного больше, чем от нас. Как я уже говорил, наш быт был довольно примитивен. Вот уж не знаю, возможно, у старшеклассников и были какие-либо кружки, а вот у нас, нолевой облопенций. Мы чувствовали себя, намного свободней и вольготней, в том смысле, что у воспитателей все силы были направлены на профунариев старших групп. Единственное, что нам не нравилось, так это мертвый час. Нас с трудом загоняли в постели. Ляжешь, бывало и вертишься и крутишься, одна маята. Только заснешь, как тут же объявляют подъем. А ты только разоспался и приходится с трудом вставать. Но мы, кто так и не удосужился заснуть, тихонько вставали со своих коек, и загодя запасясь птичьими перьями, подкрадывались к заснувшим гондурасам и начинали затевать разнообразные паскудства. Присев рядом с храповичками, мы, измываясь над ними, водили перьями у них за ушами, на губах, под носом и наблюдали, за их ужимками, как они комедийно дергали своими носярами, почесывали у себя за ушами, кривились и отмахивались от «мух». Это нас забавляло, и доставляло садисткое удовольствие. Когда, кто-то, должен был, вот-вот, проснуться, мы быстро шмыгали за спинку кровати. Зная, как крепко я сплю, мне тоже частенько доставалось от этих поцманов. Наша спальня находилась на втором этаже, правого крыла здания, если смотреть с фасада. В коридоре постоянно находилась дежурная, которая контролировала несколько спален, как наших, так и девчонок.
Однажды, уже и не помню, кто из нас троих предложил смыться с этого спанья. Связав три или четыре простыни, наша троица спустилась по одному вниз, предварительно договорившись с одним из ребят, чтобы он после нашего спуска, затащил эту связку обратно. Несколько раз у нас проходил этот номер. Потом нас все-таки закнокали, ну, и естественно наказали. В каждой группе у нас были свои заводилы, проказники и хулиганы. Были, конечно, у нас потасовки и разборки. Но было и такое, что никогда не забудешь. При воспоминании, многих эпизодов, я как бы впадаю в детство, и мне хочется вернуться в то далекое безвозвратное время и находиться рядом с друзьями, теми, обормотами и маленькими профундеями. При воспоминаниях наших выкрутасов и дебильных выходок, я ухмыляюсь, а порой, безудержно, от всей души смеюсь, и, закрыв глаза, мысленно «катапультируюсь», в то далекое незабываемое беззаботное время. Все сводилось к тому, что мы, в большинстве своем, были готовы безобразничать, шкодить, и «лепить горбатого», своим же товарищам, сутками. Не знаю даже как это все назвать, баловством, шалостью или же озорством, смахивающим, на недозволенное хулиганство. Эти наши примочки, приколы и розыгрыши, не обходили ни одного, из наших профундеев. Но, в какую сторону, здесь, ни кинь, это были наши маленькие раскудрявчики, разнообразящие, и взбадривающие нашу бесхитростную серенькую жизнь, приносящие нам, хоть какой-то всплеск эмоционального подъема. Это было наше детство. Да и сама обстановка, в такой кучности, призывала к действиям. В таком большом чане, где «парились» десятки «гоминдановцев», с различными характерами и своими взглядами на окружающий мир, всегда найдется заразная микроба, не дающая покоя ни себе, ни своим товарищам. Да если, вспомнить присказки о паршивой овце и пословицу «в семье не без урода», и к этому добавить еще нашу егозливость и смекалку, то все это, представляется как в зачумленном болоте. Начну с того, что все наши «плоскостопные» заморочки, потехи и прибамбасы, выливались не только в шутливые, но иногда и довольно обидные формы грубого пошиба. События, о которых сейчас пойдет речь, в основном происходили по ночам в наших спальнях. Вечером, когда прозвучит команда «отбой», наши воспитатели разводили нас по спальням, дожидались, когда мы уляжемся в своих постелях, угомонимся, и выключали свет. Выйдя в коридор, они, постояв немного у дверей, и, убедившись, что у нас все тихо, расходились по своим домам, оставляя нас на попечение ночных дежурных. После того, как был выключен свет, проходило минут пятнадцать-двадцать, некоторые из нас уже начинали «похрюкивать» носодронами, и вот тут-то, все начиналось. Впрочем, не буду забегать вперед, а начну все с самого начала.
Все свои закидоны ребята предпочитали обычно проделывать с новичками. Потому что новички, другой раз, сразу не врубались в чем дело, и вели себя непредсказуемо, вполне естественно и натурально. В этом-то и кроется вся изюминка. Да и вообще, наблюдать за ними было одно удовольствие и намного интереснее, чем за теми, которые прошли всю эту канифольдриль. Начну, к примеру, с самого себя. По прибытию в этот детдом, меня разыграли в первую или же вторую ночь. А дело, насколько я припоминаю, происходило так. Минут через десять, после того, как выключили свет, к моей кровати, как впоследствии, я узнал, подполз один цыклопофил и приколол булавку за угол моего одеяла. Булавка же в свою очередь была привязана за крепенькую ниточку. После того, как он отполз, к своему логову, находящемуся через одну две койки и, улегшись, начал «ковырять мне «мозговую оболочку». Весь фокус заключался в том, что, зная, что я еще не заснул, начал тянуть за нитку, стягивая с меня угол одеяла и тем самым, оголяя мое тело. Протянув нить сантиметров тридцать, он тут же ее отпускал. Надо сказать, у нас на окнах висели шторы, и если их немного отодвинуть в сторону, то хватало того сумрачного света от уличных фонарей, чтобы можно было в спальне хоть как-то, что-то разглядеть. Тем более, что глаза уже адаптировались в темноте. В этой полутьме все взоры тех, кто участвовал в этой «смехопанораме», были устремлены в мою сторону. Конечно, читая эти строки, вам все ясно и понятно. Мне же было тогда и невдомек, что я являюсь объектом всеобщего внимания. Уже будучи, в том зыбком, полудремотном состоянии, я вдруг почувствовал, что с меня сползает одеяло. В первую минуту я подумал, что кто-то из ребят стоит рядом и хочет мне что-то сказать. Я глянул в одну сторону, другую, но никого не увидел. Значит, думаю, он решил надо мной подфуфлонить, присев где-то за спинкой койки, или пригнулся, а то и вовсе лежит на полу рядом с моей кроватью. Я огляделся. Ни за спинками койки, ни на полу никого не было. Хоть было и темновато, но и под койкой вроде никого не было. Показалось, подумал я. Поправив одеяло, и повернувшись на другой бок, приготовился ко сну, но тут снова почувствовал, что мое плечо оголяется. Уже сидя в кровати, и осмотревшись вокруг, никого не увидел. Тогда я встал, и присев, провел на всякий случай ногой под своим ложем. Пусто. Это меня ввело в конфуз и несколько озадачило. Снова улегшись, стал подозревать, что тут что-то неладно. Ну, думаю, один раз, это еще как-то понятно, но на второй раз, это уже для охламонопитеков. В чудеса, я, конечно, не верил, и потому понял, что это чья-то обычная запупендрофиловка. Только не знал, кто, как и откуда наводит тень на мой маленький плетень. Поняв, что это кем-то запупыренная, для меня обалдуевка, решил тоже прикинуться «Ванькой», и подыграть охламону, затеявшему эту забулдыевку. Ни в Бога, ни в черта, естественно, я тогда не верил и, дождавшись, когда угол одеяла, начал сползать с меня в третий раз, я, усевшись в кровати, стал усердно креститься и будучи, уверенным, что за мной наблюдают, стал что-то гундосить и невнятно бормотать себе под нос, не забывая, при этом, припадать ниц к подушке. Никаких молитв, естественно, я не знал, просто тихо молол всякую галиматью, что приходила в мой купол. Приняв их игру, я стал навязывать им свою. Смех и юмор я любил с тех пор, как себя помнил. Пока в спальне стояла тишина. Но когда я слез с койки, и обойдя вокруг нее, стал у изголовья, и начал махать руками, приговаривая, «киш-киш», кто-то прыснул со смеху. Не удержались и остальные. Хохот несся со всех сторон. А я стоял, изображая из себя сконфуженного причмандэлыка, ликовал. Моя уловка удалась. Им нравилось, что я такой чухандрило, мне тоже, что они такие же, чучмекодралы. Я смеялся над ними, они надо мной. Короче, мы все, кто участвовал в этой зачуханке, остались довольные. От души нахохотавшись, с некоторыми перерывами, пацанва снова взрывалась новыми порциями смеха, вспоминая ту или иную комедийную забалдуевку в этой маленькой шутовской репризе. Я же, лежа в постели, тоже улыбался, и, что называется, чувствовал себя победителем. Как-никак, а на первый раз, я не растерялся, проявил некоторую смекалку в этой дебиляции, и тем самым, взаимно немного подравнял этим фармазонам, мозговые загибулины. Потом мы еще несколько дней вспоминали эту завихрень, подковыривая и конопатя друг другу черепную коробочку.
Но не всегда эти наши забавы и приколы были такими безобидными. Наши «шуточки» все более, в дальнейшем расширяясь, грубели и ожесточались. Но нам, слегка припорошенным дурманным ветерком, было все по колодной стукалке, абы, надурняк потешиться и замутить себе и людям мозговой чугунок. У нас в спальне находились такие чуваки, которые сразу после отбоя засыпали мертвецким сном. Кстати, я относился к их числу и обладал крепчайшим, по тем временам сном, кто редко мог потягаться со мной на этой стези. Ночными дежурными у нас были те же воспитательницы или детдомовские работницы, дежурившие по графику. Где-то в середине коридора, находилась их небольшая комнатка, в которой они проводили ночное время. Там стоял стол, тумбочка шкаф, ну и естественно диван. Дверь в этой дежурке была постоянно немного приоткрыта, и свет в ней горел постоянно всю ночь. Вот не могу только вспомнить, когда у нас был отбой, в девять вечера, или десять. Когда наша воспитательница выключала свет в спальне, бывало, мы не всегда сразу засыпали. Соседи по койкам долго перешептывались о чем-то своем, пережитом и увиденном за день. Вот взять хотя бы нас троих. Впоследствии, когда мы сдружились, поменялись койками с ребятами и спали по-соседски. На ночь мы вообще их частенько сдвигали и шептались по часу, а то и больше. Иногда у нас все разговоры велись вслух. Кто-то рассказывал какую-то байку, или историю из своей жизни. Другой всякие небылицы о своих похождениях. Третий же сочиняя на ходу, безбожно врал напропалую о своем прошлом, а если что и было, то с большим перебором. Каждый старался высказаться. Обговаривали любые темы, у нас иногда возникали горячие споры. Особенно было много разговоров про бендеровцев. Каких только небылиц и вымыслов о них мы там не наслушались. Об этом было много разговоров, не только у нас в детдоме, но и по всему городу. Многие рассказывали о них такое, что, слушая их, мы раскрывали рты, не зная верить в это или нет. Под эти россказни, я частенько и засыпал, хотя, мог иной раз бодрствовать после отбоя, и час и два слушая эти побасенки. Но если уж засыпал, то намертво. Да, и многие из нас, набегавшись за день, так крепко спали, что практически, разбудить их, было просто невозможно. Бывало, подойдет, кто к такому, дернет за ухо, а тот ни «гу-гу». Тогда кто-нибудь из нас, кто пошустрее, выскакивал в коридор, и, подкравшись к дежурке, и убедившись, что дежурная дрыхнет на диване, тихонечко прикрывал ее дверь. А время, после наших побасенок, уже одиннадцать ночи. Сговорившись человек пять-шесть, где иногда участвовал и я, мы, выносили чью-либо кровать вместе с соней в коридор. Но и это еще не все. Бывали случаи, когда мы некоторых выносили вообще на улицу вместе с матрасами. Так мало одного, прихватывали второго, а то и третьего. Сделав свое препаскудное дело, и уже лежа в своих постелях, мы начинали реготать, как чумовые мерины. Некоторые профундеи, которые были вынесены наружу, проснувшись ночью на улице, возвращались в спальню, таща на себе свои спальные принадлежности. Но этого я уже не видел, так как сам досматривал десятый сон. Вот такие, у нас были раскудрявчики. Кстати сказать, меня тоже выносили на улицу, и не раз. В одну из таких ночей, я попал под дождь и здорово продрог, поэтому и проснулся. Затащив свою мокрую постель в спальню, и бросив ее на свою кровать, я забрался в ложе Омельченко, и, улегшись валетом, тут же уснул. Второй раз я проспал на улице до утра. Еще до подъема, меня разбудил кто-то из детдомовских сотрудников. Проснувшись, я увидел рядом еще двоих таких же «шпилерманов», сворачивающих свои постели. Уже в спальне, мы все гадали, кто же сделал нам эту подляхенцию, хотя это было безнадежное дело. Иной раз ночью, мы слышали шумы в коридоре. Это наводила порядок ночная дежурная. Обнаружив при очередном обходе, кровати в коридоре, она будила ребят, которых смогла разбудить, и вела их в свою каморку. Записав их фамилии в журнал, она приказывала им отнести свои койки в спальню. А утром были разборки. Те ребята, фамилии которых попали в журнал дежурной, вызывал к себе старший воспитатель и устраивал им «задушевную» прочихвостку. Потом мы этих ребят спрашивали, мол, что вам за это было. Но они, на нас дулись, дразнились, корчили устрашающие мордахи, показывая нам фигенции и, как можно длиннее выдвинутые языки.
Случилось так, что и меня однажды вынесли в коридор вместе с койкой. Как крепко я ни спал, меня разбудила дежурная, визжа от злости, шлепая меня по щекам и дергая за руки. Первое, что помню, когда я встал, она схватила меня за ухо и, затащив в дежурку, зыркая на меня злющими зенками, спросила мою фамилию. Зная, наперед, что меня ждет что-то не очень-то приятное, я назвался чужим именем и назвал фамилию одного шлепондрона из нашей группы. Записав ее в журнал, она"этумилию -, сказала она и выто- выставила меня за дверь. Я разбудил Омельченко, и мы занесли мою кровать на место. А утром, сразу же, после завтрака наша воспитательница отправила к директору того обормота, фамилию которого я назвал вместо своей ночной дежурной. Что там было, не знаю. Но поднялся кипешь, так как этот «ендрикинот» пошел в отрицаловку. Его вызвал еще и старший воспитатель, но ничего не добился. На другой или третий день, когда вышла на дежурство та тетка, которая надрала мне уши, нас построили в коридоре для опознания. Конечно, она сразу указала на меня, тыча в меня своим пальцем. Меня отвели к директору. Там были еще два или три воспитателя. Мне задавали вопросы. Я как мог, выкручивался, что-то мямлил, но больше помалкивал. Выслушав мои путаные объяснения, меня отвели в какой-то темный чулан, поставили в угол, и, заперев, продержали там до обеда. Однако, эти наказания нас, не очень-то пугали, мы все так же продолжали безобразничать, строить козни друг другу и накручивать хвосты штундэрпуцикам. Особенно, когда узнали, что дежурные перестали записывать наши фамилии в журнал, и совсем распоясались. Оказалось, что они тоже получили от директора трындыплеты, за то, что не дежурят, как следует по ночам, а кемарят до утра напропалую. Но теперь, если мы попадались им, под горячую руку, получали от них хорошую оплеухенцию, а то, и пенделя, грубо, говоря и мягко выражаясь, в определенное, по их мнению, в наше «думающее место». Мы не обижались, и принимали это как честно заработанные боны. Да и приелись нам уже эти обалдуевки. Наши постоянные «массовики-затейники», разнообразили, придумывали что-то новенькое и приводили в действие свежие, как говаривал Аркадий Райкин, мерзопакости. Обычно, после отбоя, перед сном, раздевшись, мы вешали свою одежду, на спинки своих коек, а ботинки ставили у стоек кроватей в изножье. И вот, как-то раз, после очередных баек и росказней, когда все угомонились, один шлендрик, тихонечко встал, и, стараясь не шуметь, поменял все наши одежки местами. К тому же, он еще и переставил нашу обувь. Теперь представьте, что творилось утром, когда воспитательница объявила подъем. Мне трудно описать это действие. Такой хаос и бедлам, у нас случился впервые. Когда мы кинулись к своим одежкам, спросонок, почти все вошли в ступор. Одни смотрели на чужое одеяние, как бараны на только что отстроенные ворота, другие, как быки на красную тряпицу, разглядывая и щупая чьи-то штаны, сразу не врубившись, в чем дело. Кто-то закричал, что это не его шмотье. И тут почалось. Каждый орал что-то свое. Никто никого не слушал. Штаны и рубахи летали по всей спальне. Потом обнаружился подвох с обувью. Поднялся гвалт еще больший. Воспитательница ничего не могла сделать. На наш шум и гам пришли воспитатели из соседних спален и стали наводить порядок. Прошло несколько шумных, безалаберных минут пока мы разобрались, где, чья одежда. Отыскав и надев каждый свое одеяние, мы, подозрительно косились друг на друга, подозревая любого из нас, устроившего эту захлобучину. После завтрака нашу группу выстроили в коридоре. Мы долго стояли, пока не пришел старший воспитатель. Он потребовал от нас признания, кто сотворил эту забулдыгу. Мы понуро молчали, обижено поджав губы и насупившись, косились друг на друга. Из-за одного шлендрика, весь наш отряд должен здесь стоять и прогибаться вместо того, что мы могли резвиться на свободе. Однако, надо отдать должное этому козлопупику, сотворившему эту запарку, поставивший на уши, значительное количество задействованных лиц. Ничего от нас, не добившись, наш опекун удалился, а мы под наблюдением воспитательницы простояли так еще значительное время. С первых же минут нашего томительного стояния, нас стало канифолить. Мы начали шушукаться, перепихиваться, шептаться, шпынять друг друга под бочины, давать щелбаны по затылку, а то и хлобыстнуть «под хвост» ногой, впередистоящего профундея. Потом, вспомнив причину, из-за которой здесь находились, начинали хихикать и паясничать. Воспитательница нас одергивала, но все повторялось снова и снова. Пришел опять старший и пригрозил нам, если не найдется виновник, будет наказана вся группа. Видя, что никто из нас, не пускает пузыри из своих щелей, и нет ни одного Павлика Морозова, и что, все молчат как Герасим, утопивший Муму, он объявил нам, что все мы, лишаемся просмотра кинофильмов на всю неделю. Мы естественно приуныли, но вскоре, уже резвились во дворе усадьбы, забыв о своих «глобальных» огорчениях.
Как ни наказывали нас, но мы и в дальнейшем всесторонне проявляли себя во всевозможных проделках. К примеру, кто-нибудь, из упырей нашей группы, чуть-чуть приоткрыв, входную дверь в нашу игровую комнату, на верхний ее торец укладывал какую-либо гадость, в виде веника или мокрой половой тряпки. Теперь же, тому, кто, открывая эту дверь, входил в нашу обитель, все это «добро», валилось ему на голову. А тот, кто «сварганил», эту поганку, сидел где-то среди ребят, и ожидал этого представления. Попадались на эту удочку и воспитатели. После таких случаев, были как обычно, грандиозные разборки и наказания. А то найдется еще какой-то «Кулибин», не помню уже, как это он делал. В общем, как-то через веревочку подвесит какую-либо посудину с водой над дверью, и если дверь открывалась, она тянула за эту веревку и наклоняла привязанную посудину, и вода лилась на голову тому, кто переступал порог в нашу комнату. После таких водных процедур воспитатели, да и мы тоже, прежде чем открыть нашу дверь осторожничали и, не подставляя свою черепушку под эти запупоны. Потом все это забывалось, и начинались строиться другие заковыристые козни. Большей частью, все эти проказы мы перенимали у старших групп. А что творилось у них, вообще, трудно представить. Потом какой-то оболдуй, придумал еще один способ нас терроризировать. Как только тушился свет в спальне, он брал в рот горошину и, нацелившись в чью-либо едва белеющую в полутьме, «вывеску», резко дул в трубочку. Надо признать, попадал он таки, часто. При попадании, в чью-либо физиономию, кто-то ойкал, начинал хихикать, и, грозясь, даже не ведомо кому, укрывался с головой под одеялом. Особой злости к этому фуфлыгану, мы не питали, но старались уследить, за ним, и запустить в него ботинком. Затем объявился еще один клоунфеций. Он незаметно приносил в спальню бутылку с водой, и опять же, в этой темноте, возможно под одеялом, набирал полный рот воды, и прыскал струей во все стороны. Конечно, мы переругивались, обещали набить ему хрюкало, и так же укрывались одеялом. Однажды, кто-то из наших долдонов, раздобыл где-то надувных воздушных шариков и после отбоя, когда все стихло и многие стали задавать храповицкого, пошел в умывальник, набрал в шарик пару стаканов воды, и привязал у изголовья кровати, над черепушкой спящего швендрика. Я еще не заснул, и мне пришлось наблюдать за этим действом. После того, когда все было готово, чебурек, затеявший эту запупендрофилию, улегся в свое логово и, прицелившись из рогатки, пульнул заряд в подвешенный пузырь. Как только вся вода плюхнулась на макитру спящего челендрона, он мгновенно вскочил и, оглядываясь и рыча, стал выискивать своего обидчика. Но видя пустоту и не найдя супостата, долго грозился и посылал ему сто чертив. Эта запупырка досталась ему как огорчение, а нам, чучмекодралам, на превеликую радость. Мы так и норовили по возможности где-то напакостить. Со временем, эти забавы, становились примитивом, детскими игрушками. Наша фантазия росла вместе с нами.
В последующие три года, игры наши были уже далеко небезобидными. Мы, например, могли запросто, после отбоя, когда кто-то уже заснул, подойти к его койке с двух сторон, и резко ее опрокинуть. Пока он барахтался на полу, запутавшись в простынях, мы уже «спали». Или привязав к ботинку шнур, метра три-четыре и просунув его под шею какому-нибудь Ксенофонту, клали этот ботинок у самого его хрюкальника и начинали дергать. Для нас это была потеха, и, даже зная, что следующий раз, это могут сделать с тобой, все равно, продолжали эту забубенцию. А то подойдем к какому-нибудь соне, убедимся, что он крепко хрюндит, возьмем его стоящие под койкой ботинки, засунем в них его руки и плотно на запястьях зашнуруем. Так он и спит с «обутыми» руками. А утром, под общий смех, просит нас, чтобы его «разули». А мы, мало того, что над ним поизмывались, так, заставляем его еще сплясать. Бывая в городе, мы заходили во дворы, и, убедившись, что никого поблизости не видно, снимали с бельевых веревок прищепки. Эти прищепки были необходимы нам, для иных каверзных запупенций. Дождавшись, когда кто-то заснет, эти прищепки мы цепляли им на переносицу или ушные мочки и за ними наблюдали. Мы заметили, чем дольше прищепка висит на ухе, тем сильнее она воздействует на эти органы Дормидошек. Через определенное время, кто-нибудь из них, начинал дергаться, мотать головой, но чаще всего, если они сидели на переносице, просто смахивали их руками. А вот с уха, стряхнуть ее было не так-то просто. Кто-то кому-то догадался насадить прищепку на «мизинец» ноги. Через минуту-другую, наблюдая за ним, мы видели, как тот циклопофил, начинал елозить ногами все чаще и чаще. В конце концов, он просыпался и отцеплялся от этой бяки. Вот такими, мы были шпиндельманами. Еще мы делали своим сотоварищам «велосипед». Я, грешным делом, в этих прочухонах, тоже иногда принимал участие. Мы оголяли ноги от одеяла, спящего, без задних ног профендария, вставляли ему между пальцев по небольшому клочку бумаги и поджигали. Когда его пальцы начинало припекать, он начинал шустро вертуханить ногами. Вот вам и готовый «велосипедист». Кстати, этой участи не избежал и я. Меня так же делали несколько раз велогонщиком. Но однажды, в нашей спальне, раскудрявилась такая веселая забулдыхенция, что вовек не забудешь. Какому- то обалдую, сделали очередной «велосипед», потерпевший проснулся и, подозревая кого-то, бросил в него ботинок. Тот в отместку швырнул свой. В процессе артобстрела один из них промазал и чухнул в нюхальник третьему козодою. Тот, недолго думая, запупырил свою обувку в ответку, и тут же завертелся всеобщий кильдим и заварилась всеобщая запупенция. Через минуту в спальне ботинки летали со всех сторон и во всех направлениях. Эта заварушка началась неожиданно и спонтанно, внесла нам свежую струю и внесла боевого духа. В нас проснулся бесенок, и мы вконец распоясались. В этой полутьме, каждый из нас старался попасть не куда-нибудь, а прямо в бронированный лобешник любому, попавшему на глаза шкандербеку. Со всех сторон, неслись сопения, ойканья, ругань и стоны. Ну, кому сказать. Мне сейчас за семьдесят, но, вспоминая эту вакхандрилию, я усмехаюсь, и чувствую себя таким же, как в ту пору дурбэцалом. Как тут ни крути, во мне все еще сидит тот неугомонный чертогон того далекого времени. Вообще-то, по природе я самый что ни на есть, самый натуральный инфант. Тому много примеров. Но нет резона втягивать сюда, свои никому не нужные заморочки.
Когда все ботинки были разбросаны, пошли в ход подушки. Некоторые из них лопнули. Все наши постели и пол были усеяны перьями. И, конечно же, было утро, и был подъем. Один балбесоид, проснувшись чуть раньше до подъема, потом рассказал, что увидел, как вошла воспитательница в нашу «келью», и, увидев весь этот погром, постояв, как мумия не меньше минуты, молча, вышла за дверь. Этот пуцыхен, стал нас панически будить. Проснувшись, и увидев нашу спальню, мы вначале вошли в шокирующую обалдуевку и, оглядев самих себя, стали реготать, похлеще, чем зрители на шапито. Мы, конечно, знали, нам здорово перепадет, но, глядя, друг на друга, не могли унять в себе эту, вырвавшуюся наружу всеобщую эйфорию. Да, и как, можно было остановиться, когда каждая вторая рожа, вселяла в нас замуфлыжную смехотерапию. У всех нас головы были в перьях и у многих просматривались шишки на лоботронах и светились красочные подфарники под глазами. Глядя друг на друга, мы просто стонали, задыхаясь от хохота, указывая пальцами, на встречного профундея. Помня, что мы вытворяли в эту ночную «варфоломеевку», нас не только раздирал смех, но и, встречаясь под кроватями взглядом, с любым долбофенарием, проскальзывала некая злая мыслишка, «а не ты ли, стервоза, привинтил мне эту гулю на лобешник». Утешало одно, что не ты один «светишь фингалетусом», в такое, как оно есть, в это, ну, уж, очень обалдевающее утро. Не знаю, сколько весят башмаки, но это их «весомый вклад» в наше общее дело своего бесчинства. Редко у кого, из «счастливых» мордофенций, не было клейма на своей фотовыставке. Если бы, кто-либо с улицы заглянул в нашу опочивальню, и, увидев эту «канифольдриль», точно подумал, что попал в палату дуреломов и вызвал санитаров, а они-то, точно, нас повязали. Рыская под койками, в поисках своих ботинок, мы сталкивались, нос к носу, с встречными болдуинами, и, глядя в почерневшие ореолы вокруг глазниц, или вздутие на его фасаде, снова хватались за животы, забыв, что ничем от них не отличаемся. За этим занятием нас и прихватило начальство. Все мгновенно заглохли, кроме тех, кто еще елозил под кроватями.
Что было дальше, думаю, и пьяной козе понятно. Виновные были все. Не буду вдаваться в подробности, как нас за это сквалыжили. Скажу только, что мы на этот раз, уж очень крепко рассердили своих царедворцев. После завтрака, нас заставили собрать до единого перышка, зашить все подушки и замести все следы этого побоища. После кропотливой трехчасовой уборки, нас построили во дворе, и после внушительной продолжительной «политбеседы», водили вокруг детдома часа два, если не больше. Потом поставили у стены и поливали водой из шланга. О нашей группе, и наших «подвигах», последующие два-три дня, трындел весь детдом. По разговорам с ребятами, из других групп, мы знали, что они тоже после отбоя «весело» драконят время, но не так резво, как мы. После этой бурной ночи, наша группа стала на последнее место по поведению. Нас отстранили от просмотра кинофильмов на две недели, и от какой-то экскурсии в город. Кстати насчет экскурсии. Вот только не помню, в каком детдоме это было. Скорее всего, это произошло в сорок шестом году в Самборе или Старом Самборе, где мы временно пребывали. Нас повели на поле боя. Не на какой-то там муляж, а именно на самое, что ни на есть, настоящее, когда-то бывшее поле боя. Я благодарен тем людям, тем воспитателям, которые это сделали. У меня до сих пор перед глазами стоит то зрелище. Правда, не так ярко, как в ту пору. На том поле были подбитые танки. Танки там были как наши, так и фашистские. Не могу указать их точное количество, потому что отнесся к этому легкомысленно, не проникся должным вниманием к этому уникальному событию по своей детской глупости, о чем впоследствии очень и очень сожалел. Особенно мне запомнился огромный «Тигр», лежащий на боку в канаве. Потом я не раз пытался восстановить в памяти всю картину того поля, но нет, помнились только танки. Но даже потом, напрягая память, припоминая эту экскурсию, я восхищался мужеством и геройством тех людей, которые сражались на том клочке земли. Этот «кусочек» войны крепко засел в моей памяти. И еще. Я очень сожалею, что те люди, которые стояли в то время у власти, не оставили это поле таким, какое оно было. На века. Уверен, этот музей под открытым небом, был бы феноменом, и имел мировое значение. Это зрелище впечатлило бы каждого, особенно сейчас, в наше время. Вот такая, по моему мнению, у местных властей вышла закавыка. Если меня поразило только одно это поле, то далеко ушедшее видение, то просто невозможно представить, и до конца осмыслить, поля всех сражений, все величие и всю масштабность героизма наших, когда-то дружных народов. Да, война закончилась. Да, отгремели бои. Но трагедия ее, осталась. Это наша общая боль, которая не утихает и сейчас. Она еще долго будет кровоточить. Сколько горя, слез, и мук приняли наши люди. Сколько парней и девчат, молодых, крепких, жизнерадостных, талантливых, и когда-то веселых, лежат в братских могилах по всей Европе. Это наши братья и сестры, наши отцы и деды. Все те события, о которых я прочитал в бесчисленных книгах, увидел во всех кинофильмах, как художественных, так и документальных, сущие крохи, по сравнению с нашей, отошедшей в века суровой действительностью. Подумать только, двадцать семь миллионов погибших, только в нашей, когда-то единой стране. Разве не обольются наши сердца кровью, вникая в эти цифры. Мы никогда уже не узнаем, как порой погибали наши люди. Отдельными группами или в одиночку. Мы уже никогда не узнаем, как и в какой обстановке умирал каждый из них, слабый и сильный духом. И далеко не каждый воин, участник неисчислимых сражений, не смог описать все то, что ему пришлось пережить, увидеть, почувствовать в этой жесточайшей за всю историю мучительной войне. Одно дело погибнуть в бою или под бомбежкой противника. Другое, когда наши герои погибали от пыток в гестапо, а их насчитывается многие тысячи, да еще, если вспомнить фашисткие концлагеря, и весь тот ужас перенесенный его узниками. Кто-то сказал, погиб один человек, это трагедия, погибли миллионы, это статистика. Тут есть, над чем, подумать. Но это не моя тема. Эхо войны коснулось и нас детишек. И не просто коснулось. Оно нас било наотмашь, со всей силой, насмерть.
Сорок седьмой и сорок восьмой годы, для некоторых из нас стали фатальными. Дело в том, что мы просто подросли и стали отходить все дальше от своего приюта в горы. Плюс наше любопытство, полная безответственность, бесшабашность, и непонимание данной обстановки. К тому же нам ни разу не приходилось слышать предупреждения воспитателей об опасностях, которые нас всюду подстерегают. А может быть, нам об этом, что и говорили, но мы, очевидно, пропускали все это мимо ушей, пренебрегая их увещевания. Кроме нас, трех друзей, во всех группах, как в старших, средних и даже в младших существовали сообщества в составе от двух и более человек. В каждой такой ячейке были свои тайны и скрытые от остальных свои секреты. У некоторых из них были свои маршруты, свои тропы и направления. Многие детдомовцы лазили по горам, находили окопы и блиндажи. В детдоме стали появляться предметы военного обихода и снаряжения. Это фляжки, котелки, противогазы, каски, как наши, так и немецкие. Среди прочих атрибутов военного времени у многих ребят я видел патроны. Они были разных калибров, но в основном от винтовок. У одного из наших ребят, была даже, неизвестно где и как добытая медаль. Но об этом вскоре узнали велетни из старшей группы, и внаглую, ее отобрали. Среди пацанвы, ходили слухи, что у кого-то из них спрятаны где-то мины. Может быть, это были только пустые разговоры, потому что лично я их ни разу не видел. Однажды два патрона я выпросил у «Кызылкума», такая кликуха была у одного, не то, киргиза, не то, узбека, который надыбал их, где-то со своим дружком в горах. У многих из нас были свои клички, впрочем, как и в других отрядах. Напрягая свою память, припоминаю некоторые из них, такие например как, «Гундосый, Пришибленый, Трухлявый, Дурбэцало, Фридрих, Губошлеп, Хрюкондрило, Шмарафон, Долбонос, оглоблей трахнутый», и многие другие. Был у нас даже такой, «Епифан Опанасович», впоследствии, переделанный нами в «Опоносовича». А после того, как нас несколько человек отправили в свое время в санаторий города Дрогобыча, и облучили там наши головы какими-то лампами, и мы облысели, ребята стали обзывать меня «яйцеголовым». Через некоторое время патроны стали ходить по всему детдому. Летом, в сорок восьмом году, трое или четверо ребят где-то развели костер и бросили в него несколько патронов. Были ранения. Об этом мы узнали вечером, когда собрались на ужин. После этого воспитатели несколько раз изымали у некоторых ребят эти боеприпасы. Не один раз, у нас были всеобщие обыски. Трясли не только тумбочки, но и матрасы. Опять были вопросы: «что, где, когда», и как всегда, на них не было ответов. Были еще несколько подобных случаев, но опять же, подробностей мы не знали, так как сами все трое бродили неведомо где. Но самое интересное приключение было у нас кажись, в сорок восьмом году в самом разгаре лета.
Как-то наша троица, куда-то собравшись, шла по знакомым предгорьям, и совершенно случайно наткнулась на двух наших однокашников, которые о чем-то шептались, сидя за кустом. Когда мы подошли, они сразу умолкли. Было по всему видно, что мы застали их на горячем. Может быть, мы и проскочили мимо, но Цыган был ушлым «труфальдино», и сразу же унюхал, что у них есть что-то свое заковыристое, только им одним известное. Ребята были почти нашими одногодками, но разница оказалась лишь в том, что они были из другой группы. Усевшись рядом с ними на траву, Цыган вначале спросил их кликухи. Они назвались. Мне запомнилась только одна, «Дирижопель», в виду, ее закрученности. После чего, он завязал с ними ненавязчивый беспредметный разговор и вдруг понес такую галиматью, что мы с Омельченко только переглядылись, зная о его, непредсказуемых прибамбециях. Слушая, его беспросветную мутотень, я и Омелька, старались изо всех сил, чтобы не зареготать. Он врал нагло и безбожно. Будто мы пару дней назад, наткнулись в лесу на блиндаж, в котором находится ржавый пулемет и несколько ящиков с чем-то тяжелым. Но, мол, дело было к вечеру и мы не стали ничего трогать. Сейчас мы как раз направляемся туда, и если хотите, можем прихватить вас с собой. Я видел, как загорелись глаза у ребят, как они оживились. Мне даже, стало, их немного жаль. Так лопухнуться. — «Но, с одним условием», -продолжал Цыган. Мы делимся с вами своей тайной, и вы обязаны поделиться своей. Так что выкладывайте, что там у вас, и цыган демонстративно, кивнул на их оттопыренные карманы. Было и слепому ежу понятно, что они заглотнули наживку. Ребятня, глянув друг на друга, молча, стала вытаскивать из карманов гранаты и выкладывать их на траву. У меня глаза чуть не вылезли из орбит. Это были самые настоящие лимонки. О них я уже был много наслышан, но, ни разу живьем еще не видел. Гранаты были небольшие, ребристые, яйцевидной формы, и даже, я бы сказал, какие-то, изящные. Я был, если честно сказать, выбит из колеи, и, по-моему, находился, в полнейшей прострации. Еще бы, увидеть такое. Но факт, они лежали перед нами наяву, зеленоватые, под цвет травы. Зачарованный, этим видением, я поднял одну из них и стал вертеть в руках, все еще находясь под неизгладимым впечатлением. Прикинув на вес, определил, что она тянет где-то граммов под триста. Глянув на Цыгана, понял, что он тоже в заторможенном положении, не говоря уже об Омельченко. Глядя на меня, они тоже подняли по одной гранате, и так же, тщательно стали их изучать, вертя в руках так и этак. Все, это происходило без единого слова. В этой обстановке, нашей растерянности и сумятице, мы, оплошав, забыли расспросить у ребят, где они раздобыли это оружие, о чем после спохватились. Немного оправившись, от увиденного, и придя в себя, стали рассуждать, что делать дальше. Мы же не совсем были кончеными олухами, понимая, какие «игрушки» находятся в наших руках.
После недолгих дебатов, самое лучшее, к чему мы пришли, это положить их в костер и взорвать. Гранат было где-то пять или шесть штук, в крайнем случае, может и семь. Потому что каждый из нас троих держал в руках по одной, и на земле лежало еще несколько штук. Все это происходило не далее одного километра от детдома, сразу же за нашим садовым участком. Обговорив ситуацию, мы покинули поляну, на которой произошла наша встреча, и отошли еще метров на триста вглубь леса немного выше по горе, в сторону верховья нашей любимой речки. Собрав сушняка, мы развели костер, и, дождавшись хорошего пламени, бросили в него все гранаты, и быстро отбежав за бугор, залегли. Прошло несколько томительных минут, которые тянулись неимоверно долго. Наконец грохнуло. Выждав секунду-другую, мы выскочили из своего укрытия. То, что мы увидели, нас напугало. Кусты и ближайшие к ним деревья полыхали огнем. Мы так были напуганы, что бросились бежать кто куда. Прибежав в детдом, мы растворились среди детдомовцев, ожидая дальнейших событий. Куда делись наши напарники из другой группы, мы не знали, да и вообще, в этой суматохе, было не до них. Часа через три до нас дошли слухи, что в лесу большой пожар и что его тушит воинская часть, дислоцированная в городе. Вероятно, старожилы помнят тот день и поныне. Нам же, как всегда это дело сошло с рук. Насколько я помню, даже не искали виновников того пожарища. Собравшись вместе в тот же день, и обсуждая это событие, я высказал Цыгану, что мы поторопились кидать те гранаты в костер, и что надо было оставить хотя бы пару гранат для дальнейшего исследования и где-то их припрятать. Цыган согласно кивал головой, однако ситуация была упущена. Я так же предложил своим друзьям найти тех ребят, с которыми взорвали те гранаты. К нашему конфузу, за те два или три дня наших поисков, никого из них мы не нашли. Скорее всего, в том коротком промежутке времени нашей встречи, мы не запомнили их лица, или забыли от страха из-за пожара, который учинили. Где-то на пятый день мы встретили все же одного, вроде бы похожего на одного из них, но при нашем разговоре о том случае, он всячески открещивался. На этом все и закончилось. Хотя нет. Для меня это дело имело еще продолжение.
Дело в том, что мы все пятеро, перед той акцией, кажется, дали друг другу слово, об этом не болтать, и держать все втайне. Прошла неделя, а может и больше, когда все стихло, я все же проболтался кому-то из нашей группы, что я был причастен к тому пожару. Конечно, большой огласки из этого не вышло, но это дошло до ушей Цыгана. Вскоре, собравшись, мы пошли по горе в лес, и присели как раз напротив нашего фруктового сада, который находился метров на сто ниже того места, где мы расположились. Тут мне Цыган все и выложил в довольно резкой форме. Я думал, что он и Омельченко сейчас начнут меня колошматить, и еще подумал, если начнут лупить, совсем не буду защищаться, так как, знал, виновен. Но до этого дело не дошло. Хорошо еще, что я ляпнул об этом, тому болтонарию только о себе. Но все равно, в душе всячески себя ругал, и знал, что безнаказанно, это дело оставлять тоже нельзя. Рядом с нами, где мы находились, метрах в пяти, я увидел большую муравьиную кучу. И тут меня осенило. Недолго думая, я предложил им искупить свою вину тем, что прямо сейчас, сяду на эту кучу голым задом. Глянув на меня с удивлением, они промолчали. Видя, что они на мои слова не реагируют, я не торопясь, подошел к муравьиной куче и ткнул в нее палочкой. Муравьи всполошились и тут же, в суматохе быстро забегали в своем налаженном царстве. Мои друзья, все так же, молча, наблюдали за моими действиями, с еще большим интересом, думая, что я «гоню дурку». Демонстративно снимая с себя короткие штанишки, типа шорт, и кося в их сторону взглядом, снял трусы и все это положил рядом с муравьиной кучей. На их лицах появились заинтересованность и недоверчивые ухмылки. Развернувшись задней частью своего тела к муравьиной куче, я решительно и спокойно на нее сел. Муравьи тут же кинулись в атаку. Они скопом на меня налетели, облепив все тело. Я хоть и был в боевом и немного возбужденном состоянии, но, если честно сказать, не помню, чтобы они меня сильно покусали. Единственное, было неприятное ощущение, что по всему телу бегают комахи. Посидев так с полминуты, я вдруг завопил, как молодой поросячий выродок, так, ради эффекта, делая вид, что мне не очень то приятно. Никто из нас не заметил ниже тетку, которая копошилась в нашем саду на грядках. Мы увидели ее в тот момент, когда, она бежала к нам, с тяпкой в руках, и, сотрясая ей, низвергала, потоки брани. Я запомнил из всех ее воплей только одно слово «ироды». Вероятно, она подумала, что эти двое, надо мной измываются. Я быстро схватил свое одеяние, и мы разом вскочили со своих мест и рванули дальше в горы. Отбежав вглубь леса, мы присели на лесной полянке, и долго от всей души начали смеяться над нашим быстротечным приключением, особенно над тем, как я бежал впереди всех, мелькая среди кустов, задней оголенной «инфраструктурой», своего тела. Тогда я понял, что прощен, и у меня отлегло от сердца. Вспоминая в данный момент это приключение, не могу сдержать улыбки, и с грустинкой думаю, Бог мой, как давно это было. Забегая вперед, будучи уже взрослым, я как-то, навестил свой бывший детдом, и, находясь уже на его территории, меня будто заклинило, и я превращался в зомби. Мой мозг как бы отрешался от реальности, попросту говоря, входил в ступор. Находясь вдали от этого места, в спокойной обстановке, я мог часами вспоминать многие эпизоды, и даже незначительные фрагменты и те места, которые были как-то связаны с теми или иными событиями. Но, почему-то находясь на этом, памятном мне месте, где провел почти семь лет, о котором не один раз думалось и вспоминалось с любовью, впадал в нечто непонятное, скорее всего, глубокую депрессию, или в какой-то непонятный транс. Все, что было связано с этими местами, начисто выметалось из головы, будто, кто-то выключил рубильник моей памяти. Я все помнил, но в общих чертах, где-то там, в подсознании и как бы попал в иное измерение времени и пространства, не мог, ни на чем сосредоточиться, находясь в каком-то сонном, гипнотическом оцепенении. Блуждая по детдомовской территории, я все видел, но не понимал, того состояния, в котором находился. Как это понять. Ни один мускул не дрогнул на моем лице. Ни одна путная мысль, не посетила мой «теремок». Эта непонятная отключка памяти, продолжалась, до тех пор, пока я не покинув город. Уже сидя в вагоне, через некоторое время, меня отпустило и поразило, что ни разу не вспомнил о своих друзьях. Как такое возможно. Что на меня тогда накатило непонятно.
Но вернемся к тем далеким событиям. Как-то раз, после завтрака, мы решили навестить то место, где нашли винтовку. Пошли тем же путем, таким же жарким днем, петляя вдоль речки, пересекая ее по несколько раз, выходя на дорогу. На этот раз мы запаслись острым металлическим прутом, для ковыряния в земле. Искупавшись в речке, подошли к тому месту, где в прошлый раз нашли винтовку. Порывшись в земле, в некоторых местах, прошли по траншее выше. Все поросло бурьяном. В одном месте наткнувшись на какие-то бревна, торчащие из земли, вероятно, это был блиндаж или какое-то укрытие, мы поняли, что дел здесь невпроворот, и что не осилим такой объем работы, чтобы до чего-то докопаться, бросили это дело. Время и проливные дожди круто изменили место четырехлетней давности. Здесь нужны были лопаты, крепкие руки и много времени. Посидев у завала, и обсудив, не радующие нас обстоятельства, пошли обратно домой, сознавая, что в раскопках мы бы нашли много кое-чего интересного.
Уже на подходе к своей обители, мы поняли, что что-то случилось. На дороге, находящейся между нашей территорией и лесопилкой, мы увидели толпы людей. Подойдя ближе, мы узнали потрясающую весть. Погибли наши детдомовские ребята. Девять человек. Подойдя ближе, мы их увидели. Они лежали ровным рядком на траве, в небольшом дворике, рядом с воротами лесопильного завода. Все ребята были нашего возраста, но их лица нам были незнакомы, значит, они были из другой группы. Из разговоров мы узнали, что их привезли солдаты. Нам ничего не объясняли, никто из нас толком ничего не знал. Вероятно, доложили только директору. Болтали всякое. Говорили, что они наткнулись в горах на тропе на растяжку. Ходили между нами и другие версии, предположения, но и только. На этом все и закончилось. И опять же, нас не собирали вместе, не разъясняли ситуацию, не предупреждали ни о какой опасности. По крайней мере, мне об этом ничего неизвестно. Прошел месяц, другой, и все пошло по кругу. Снова потекли дни своим чередом, как будто ничего этого и не было.
Потом были еще случаи. Кто-то из наших ребят отрезал не то ногу, не то пятку на лесопильном заводе, попав под вагонетку. Другой остался без каких-то пальцев, в связи с какими-то боеприпасами. Все эти случаи со временем стали отходить в сторону и потихоньку забываться. А наша жизнь все так же протекала в новых шалостях и безобразиях, внося нам, хоть какое-то разнообразие в нашу однообразную повседневность.
Но пришел однажды такой день, который взбудоражил наши головы и внес сумятицу в наши души. Как-то раз одного штундерпукера из нашей группы вызвали к директору. Вызов к начальству, обычно, не предвещал ничего хорошего и мы подумали, что он где-то что-то «наковырял» на свой седалищный орган. Но к нашему величайшему удивлению, оказалось, подумать только, у него нашлись родители. Эта весть быстро облетела весь детдом. Это событие всколыхнуло всех нас, и почти у каждого, в наших кочанах появились навязчивые мысли. «А вдруг мои родители живы». «А вдруг они меня ищут». Это «вдруг», не давало всем покоя. После этой новости многие замкнулись, стали рассеянными, задумчивыми, затаили в себе, пусть и ничтожную, но надежду. А тот счастливчик, у которого нашлись родители, ходил, всем на зависть повеселевший и радостный. Вся ребятня бередила себя в несусветных мечтаниях, витала в безнадежных, заоблачных грезах, и на некоторое время, как бы притихла. Когда до меня дошла эта весть, я вспомнил свою маму, и безмерно загрустил, зная, что меня никто никогда не будет искать. Тоска и печаль меня преследовали, ходили по пятам все последующие дни, и от этого никуда нельзя было спрятаться. Я уже смирился со своей горькой долей и ни на что не надеялся. Как-то лежа в постели, перед сном, укрывшись с головой одеялом, начал вспоминать свою жизнь, когда была жива мама. И так увлекся горестными воспоминаниями, что измочил слезами всю подушку. И тут, совсем неожиданно, даже для самого себя, дико завыл, чего ранее себе этого никогда не позволял. Этот вой, как потом мне ребята рассказали, был совсем непохож на наш, обычный человеческий, и их очень напугал. Обычно, когда я вспоминаю маму, замыкаюсь, и избегаю любого, с кем бы то ни было общения. Моя мама физически, может быть, и была слаба, но обладала духом величайшей силы. Но тогда, я ничего об этом не знал и даже не догадывался. Лишь, через несколько лет, я узнаю от сестры о горькой и настоящей правде, потрясшей меня до основания. Но это все будет впереди. А пока, находясь в этой среде, я испытывал почти, то же, что и другие ребята. Если и приходили к нам горечь, тоска и одиночество, то только тогда, когда мы были кем-то обижены. Встречаясь на своем пути с враждебностью, мы вспоминали своих мам, и все то, хорошее из нашей прошлой жизни. В основном, наша жизнь протекала тихо, незаметно, можно сказать, легкомысленно и беззаботно. Лично я, в этой повседневности постоянно забывался, и не задумывался порой особо над тем, кто я, где, и откуда взялся. Но приходили все же, хоть и не так часто такие моменты, когда меня одолевали горькие мысли. Наш жизненный багаж был скуден и непригоден для полного осмысления той круговерти, которая нас окружала. Не по своей воле все мы, по той или иной причине оказались в этом детском доме. Каждый из нас, конечно, если помнил, рассказывая о себе, с тоской, и любовью отзывался о своих родных. Но вот, совсем недавно, уже устроившись навсегда, в родных местах, неожиданно, каких-то пару дней назад, вдруг наткнулся в одной из Киевских газет на статью, которая больно ударила по моим устоям. В ней говорилось, что на Киевском вокзале, задержали женщину, которая купила у другой ребенка за бутылку водки, чтобы заночевать в комнате матери и ребенка. Этот ребенок уже не мог плакать, он заживо гнил в пеленках, которые не менялись несколько дней. Это обнаружила случайно медсестра. После прочтения этой статьи, у меня надолго испортилось настроение, и весь следующий день, у меня вовсе незаладился. Меня все раздражало. Меня просто бесило, что среди нас бродят такие изверги. Я долго над этим думал, но так и не понял саму природу этого поступка. Даже зверь идет на смерть, защищая своих детенышей. Припомнился мне давно виденный документальный фильм о фауне. Из гнезда выпал птенец какой-то пичуги, и кошка стала за ним охотиться. Так эта маленькая пичужка-мать, стала бросаться кошке прямо в морду, защищая своего птенчика. И кошка отступила. Даже этот домашний хищник понял, что любовь к своим детям, сильнее самой смерти. Припомнился еще трагический фильм под названием, «Дерсу Узала». В этом фильме есть несколько потрясающих моментов. Вспомнить хотя бы тот эпизод, когда Арсеньев и его команда как-то на привале в тайге, сидя ночью у костра принялась за трапезу. Кто-то из солдат бросил мосол в костер. Дерсу палкой выгреб из костра ту кость, и отбросив в кусты, сказал, «зачем так делай, сюда придут люди, будут его, кушай». Так всех лесных зверюшек, Дерсу называл людьми.
Вообще-то по жизни, я веселый жизнерадостный общительный человек. Люблю шутки, юмор, всевозможные приколы. В обиходе, и в быту мои друзья и товарищи считают меня весельчаком и компанейским «парнем». В моих поступках осталось много детского. Один из моих товарищей так и сказал, «ты дитем родился, им и помрешь». И все бы было ничего, если бы в нашей жизни, не встречались такие, пусть и редкие звери в человечьем обличье и не портили нам, итак, порой, невеселую жизнь.
Все зимы, проведенные в детском доме, проходили как-то тускло, незаметно, без каких либо интриг и приключений. Основное время уходило на школу и посиделки с воспитателями. Другое дело летом. С приходом тепла мы оживали, и мало кто из нас находился под детдомовской крышей. Как всегда наша троица, с приходом весны, «пешедралила» по городским улочкам и закоулкам, стараясь не пропустить ни один дворик. Когда к этому у нас пропадал интерес, мы, как обычно, отправлялись на рынок. На базаре всегда было шумно и многолюдно. В этом месте всегда кипела жизнь. Там постоянно все шевелилось, двигалось, гомонило, со всех сторон слышались зазывания торговок, звон посуды, наигрыши гармошек и прочие, порой незнакомые нам разнообразные, незнакомые нам звуки. Отовсюду неслись запахи жареных пирожков, квашеной капусты и еще чем-то вкусненьким. Все эти запахи нагоняли на нас зверский аппетит. Цыган был уже не тот «лопоухий тушкадрон», как в прошлом году. Он уже ничего не выпрашивал у торгашей, так как считал это уже «пустым звоном». Ему уже было легче что-то своровать, чем выпрашивать. И все это у него как-то складно получалось. Он так наловчился выкидывать кренделя, что, обойдя торговый рядок, и отведя нас в сторонку от прилавков, перекладывал в наши карманы свой рукотворный «улов». Омельченко и я, частенько наблюдали за ним, стоя где-то сбоку, за его манипуляциями рук, во время прохождения по торговым рядам. Мы видели, как он проявлял остроту своего ума смекалку, хитрость и сноровку. Его уловки на вид были просты, но эффективны. Его манипуляция и ловкость рук, были просто бесподобны. Подойдя, например, к очередной тетке, торгующей крупными черными сливами или абрикосами, он протягивал правую руку к корзине, и, глядя ей прямо в глаза, брал тремя пальцами одну сливу, как бы, щупая ее, спрашивал цену, и, в то же время, мизинцем, прихватывал и прижимал к ладони другую. «Дороговато», говорил он, и аккуратно укладывал ее на место. А та, другая, зажатая под ладошкой, тут же «уходила» в его загашник. Вот так, «обработав» рядок-другой, он переходил к следующему. Самое большое наказание, если он попадался, мог схлопотать пинка под хвост, или выслушать что-то нелестное в свой адрес. Но это все он переносил спокойно, легко, как должное. Еще мне запомнился такой случай. Как-то раз, шли мы вдоль торговых рядов. Цыган шел первым, как обычно метра на два-три впереди нас, поглядывая по сторонам. Подойдя к одной тетке, стоящей за прилавком, и, поглаживая свернутым в трубочку рублем свой нос, стал разглядывать ее товар. Я тебя слушаю мальчик, сказала она. А че меня слушать, я вам не патефон, ответил Цыган. Надо признать наш вожак был смекалист и сообразителен, и с каждым разом, все больше усовершенствовал свое мастерство по добыче чего-нибудь съестного. С некоторых пор, он стал ходить на рынок с металлическим стержнем, длиной, где-то около метра, кончик которого, был, загнут, ровно на сорок пять градусов. Особенно, с этим крюком, он любил прохаживаться позади рядов, тех торгашей, у которых товар находился не на прилавке, как обычно, а на земле, в корзинах, лукошках, в ведрах, а то и вовсе разложенный на мешковинах или расстеленных тряпицах. Подойдет, бывало, Цыган, сзади к какой толстушке, зыркнет по сторонам, улучит момент, и, сунув свой крюк между ее ног, насадит на него любой овощ, или там фрукт, и отходит спокойно в сторонку. А тетке и невдомек, что только что, ее товар «ушел» промеж ее ног налево. Другой раз мы прогуливались у такого ряда и Цыган сразу заприметид стоящего дедугана, с белыми роскошными усами, у ног, которого, на деревянной крышке от бочки лежали нарезанные крупные шматки сала и два или три окорочка кур. В этот момент к нему подошла женщина и спросила, -«цэ у вас мъясо, чи сало»? Дедок зыркнув на нее из-под густых бровей, ответил, -«вы шо не бачитэ, шо в мэнэ сало, а чесало, трохы дали». Недолго думая Цыган обошел этот ряд и пристроился сзади недалеко от деда. В этой гомотне и шумихе, где маячили туда- сюда, толпы народа, Цыган улучив момент, подцепил своим крюком кусок сала и, вытянув его из-под ног деда, махнув нам рукой, стал удаляться. Однажды он подошел к какой-то бабке к прилавку, и, не успев протянуть руку, чтобы что-то «схрындыпупить», как тут же, раздался ее голос, а ну-ка шантрапель, убери свои лапы, это ты, кажись вчера лопотнул у меня грушу. И уже отходя от нее, мы услышали, как стоявший рядом с бабкой мужик, додал, ходят тут всякие, а потом портянки пропадают. Уже выходя из ворот рынка, Цыган остановился у какого-то столба и стал читать какое-то объявление. Мы с Толяном подошли тоже. Объявление, нацарапанное, корявым почерком гласило: «хто знайшов мою торбу с салом, хай подавыться». В то время, я так крепко пристрастился к куреву, что не упускал случая зыркать по сторонам, подбирая окурки. В тот день, после этой удачной «охоты» Цыгана, мы взошли на ближайшую от детдома гору и, выбрав солнечную поляночку, повытаскивали из своих карманов фрукты и, расположившись на ней, долго нежились на солнышке. Если подняться немного выше и пройтись по лесу, можно встретить густые кусты малины, орешника и ежевики. А на таких полянках, на какой мы расположились, все было усеяно ежевикой, черникой, голубикой и костяникой. Этого добра тут было валом. Позагорав, от скуки, ради интереса мы стали залазить на самые высокие деревья. Хорошо помню, что это мне давалось легко. Самое главное, чтобы сосна соответствовала охвату рук, и была такой, чтобы пальцы, на другой стороне ствола, могли свободно переплестись. Обхватив такую сосну руками, и сцепив пальцы, я подтягивал коленки вверх, и, обхватив ствол ногами, мгновенно перекидывал сцепленные руки выше. Бывало, залезешь на самую верхотуру, упрешься ногами о сук, обхватив ствол руками, и любуешься всей красотой Карпатского края. Единственно было страшновато, когда качались от ветра высокие сосны. Вниз лучше не смотреть, жутковато. Почти весь наш городишко хорошо просматривался. Железная и грунтовая дороги вились тонкими ленточками. Люди выглядели мурашками. За горами виднелись в дымке еще далекие синие горы. Однажды, после таких подъемов, когда мы слезли с деревьев, и завалились на траву, усыпанную хвоей, обмениваясь впечатлениями, Цыган спросил у Омельченко, почему он так медленно поднимался по дереву. Мы, были уже наверху, продолжал он, а ты полз как черепаха. Толян стал оправдываться тем, что у нас были более тонкие стволы. Держа былинку в зубах, Цыган помолчал.
Через минуту он встал и стал ходить среди сосен. А мы, лежа на траве за ним наблюдали, и, конечно же, уже знали, что он что-то как всегда затевает. Кружа вокруг сосен, и внимательно оглядывая их, он что-то соображал. Наконец мы услышали его зов. Подойдя к нему, я заметил в его глазах озорство. Значит так, сказал он мне, показывая на одну из сосен, это твой ствол. А это твоя сосна, указал он Омельке на другую сосну. Сам же стал возле третьей. Смотрите, сказал он, эти сосны по толщине почти одинаковы, по счету раз, два, три, все лезем вверх. Кто первый достигнет верхушки, тот лучший. Он сосчитал до трех, и мы полезли по стволам сосен к их вершинам. Не знаю как они, но я был убежден в своей победе. Я лез легко и уверенно, как мартышка, будто был рожден для этого дела. Лез быстро, без какой-либо натуги. Мельком глянув в их сторону, убедился, что был прав, и был выше их на два-три метра. Цыган шел вторым. Достигнув вершины, и закрепившись на одной из веток, я издал победный клич. Обхватив сосну руками, глянул на самый верх. До верхушки было еще четыре-пять метров и дальше лезть было просто опасно. Потом, глянув вниз, мне стало страшновато. Толька Омельченко долез до половины, может немного выше, и стал спускаться.
Вот сейчас я постарался вспомнить их лица. Нет, ничего не получается. Помню почти все наши поступки, проказы, даже мелкие, незначительные эпизоды из нашей жизни, а вот их лица забыл наглухо. Не могу вспомнить, и все тут. Как такое возможно. Все-таки странная человеческая память. Ничтожные, незначительные штрихи из прошлого, иногда запоминаются навсегда, а вот что-то главное, значимое, нужное, из памяти начисто исчезает. Хотя, надо сказать, некоторые лица все-таки я помню, да и, то, только потому, что общался с ними несколько лет, но уже в зрелом возрасте. Спускаясь с гор, мы часто останавливались. Причиной тому были полянки, густо усеянные ягодами. Это была черника или голубика. Мы ложились на такую полянку, горстями срывали ягоды, и, смакуя, отправляли их в рот. После этого, наши языки становились черными, будто мы пили чернила.
Как-то, в один из таких дней, мы возвращались в детдом из своих похождений, на этот раз, со стороны речки, где мы обычно загорали. Единственный магазин нашей округи, школа и весь сад были уже позади и в той стороне, к которой мы приближались к своим пенатам, находился левый торец нашего детдома. Уже выходя из кустов, разграничивающих садовые угодья от детдомовских владений, нам бросилось в глаза, что двое ребят копошатся у небольшого окошечка, расположенного в самом низу цоколя детдомовского здания. Цыган, приложил палец к губам, давая понять нам, чтобы мы вели себя тихо. Подойдя к ним вплотную, Цыган намеренно громко кашлянул, и мы увидели, как пацанва вздрогнула. Хлопцы повернулись к нам, и мы узрели на их вывесках что-то наподобие страха и растерянности. Было видно, как они откровенно заерзали. У одного шкетофана в руках находилась длинная тонкая палка с каким-то металлическим крючком на конце. Цыган взял у него палку и спросил, -«ну, и шо цэ такэ»? -Иногда мы переходили на украиньску мову. Ребята сконфуженно молчали. Изучив палку, Цыган нагнулся и стал вглядываться в решетчатое маленькое темное отверстие. Решетка была такова, что сквозь нее можно было запросто просунуть руку. Когда Цыган разогнулся, мы тоже с Омельченко стали по очереди туда заглядывать. Но там было темновато и ничегошеньки не видно. Конечно, меня все это тоже заинтересовало. Я знал, Цыган сейчас во всем разберется. Он, так же как и я не любил загадок. Мы чувствовали, что ребята не зря здесь что-то затевают, но что именно, пока было неясно. –«Тэкс, бачу, шо вы щось тут маракуетэ, алэ у вас нычого з цього нэ выходыть», -продолжал Цыган, -«а раз так, мы вам зараз допоможэмо. Выкладайтэ шо там», — и Цыган кивнул на амбразуру. У этой пары, как и у нас, был вожак, мы это поняли, когда один из них уставился на своего товарища. Цыган это тоже сообразил и обратился уже непосредственно к нему. –«Ну, и шо, так и будымо стовбычиты. Кажы, шо там». –«Та шо-шо, бульба там», -отворачиваясь, ответил хлопчисько. –«Картопля, -оживился Цыган», -оцэ добрэ, и вновь прильнул к отверстию. Оно и в самом деле, если внимательно приглядеться, можно было в глубине подвала разглядеть какую-то серую, едва различимую массу. Как я говорил, мы вышли из сада к торцовой стороне здания. Как раз за этим углом, с тыльной левой стороны, где мы свернули и увидели ребят, был вход в нашу детдомовскую кухню. Все сходилось. Оглядевшись по сторонам, Цыган вдруг скомандовал, -«а ну, швыдко мотаемо видциля» и мы всей гурьбой, прихватив с собой орудие производства этих шляпундеев, торопливо отшварганили в сторону нашего сада, и присели за густыми кустами. –«И шо вы за таки дурни», -обратился Цыган к ребятам. –«Вы шо дэбилы, чи як, ну, лады, шо нарвалыся на нас, а тоб горилы б вы, як е, голубэнькым пламенем. Картопля, цэ дуже гарно, алэ нахрапом браты мы там нычого нэ будэмо. Надо все цэ, як трэба обмиркуваты, бо можемо завалиты цю справу, да и попасты в якусь халепу», — приговаривал он, -переходя, с украинского, на русский говор.
Я уже говорил, кормили нас не очень-то. Если честно, после завтрака, ближе к обеду, в животе уже начинало урчать, и хотелось, хоть что-то пожевать, потому, что мы постоянно были в движении и тратили на это очень много калорий. В любой момент, если бы нам кто-то предложил кусок хлеба, мы бы не отказались. К тому же, мы всегда норовили пролезть туда, где Макара с телятами никто никогда не видел. А тут, неожиданно оказалась у нас своя ощутимая тайна, захватившая нас целиком и полностью. Это дело взбодрило, оживило нас, мы смотрели на него с большой надеждой и вдохновением. Обговорив, кое-какие мелочи и все обмозговав, Цыган обратился ко мне. -Мы сейчас пойдем в лес, поищем хороший длинный поровнее штыкерман, а ты иди, и найди где-нибудь гвоздь, но чтобы он был без шляпки и желательно, чтобы ты через час обернулся назад и мы тут же разошлись в разные стороны. Вначале я потопал на лесопилку, но, побродив по давно знакомым местам, где приятно пахло древесиной, и не найдя ничего путного, отправился на наш школьный двор. Расхаживая по двору, вспомнил, как один наш детдомовец в этом самом дворе, наступил на ржавый гвоздь, и получил заражение крови. И как он от этого потом вскоре помер. Выискивая гвоздь, еще вспомнил, как однажды в нашей столовой после обеда несколько ребят не хотели выходить из-за стола и, стуча пустыми мисками, требовали добавки. Вызвали директора. Чтобы пройти в столовую, надо было вначале обойти большой холл. Когда нашу группу построили в этом помещении, выступил директор. Он, что-то говорил нам, доказывал, что по прейскуранту все рассчитано, что сейчас тяжелое время, и прочее. После своей речи, директор попросил выйти из строя тех, кто не наелся. Вышли двое или трое ребят. Чем, собственно закончилось это дело, как ни старался, не мог вспомнить. Наверно ничем. Но такой момент все-таки был.
Вскоре, в дальнем правом углу двора, я обнаружил груду старых, сваленных в кучу досок, в которых заметил сразу несколько торчащих в них гвоздей. Ощупывая гвозди по очереди, убедился, что все они накрепко сидят в своих гнездах. Помощи просить было не у кого. Побродив по двору и не найдя ничего подходящего для решения своей задачи, вышел на улицу. Пройдя мимо того злополучного магазина, о котором не очень то хотелось вспоминать, у края дороги, увидел то, что искал. Это был хорошо округленный небольшой булыжник. Подняв его и взвесив, подумал, «то, что надо». Вернувшись в школьный двор, и подойдя к доскам, выбрал один из торчащих гвоздей, стал легонько бить по его острию. Доска вибрировала, чем и затрудняла мои действия. В общем, гвоздь согнулся, и мне пришлось приниматься другим. Надо было действовать с умом, более, рационально и практичнее, но у меня, как понимаю, в то, младое, для меня время, руки росли не оттуда. Походя по двору и найдя среди мусора старое погнутое ведро, тут же подставил его под эту доску. После этого, не торопясь, более уверенно принялся за дело, и как предполагал, с этой задачей, хоть и с трудом, справился успешно. Но появилась другая проблема. Гвоздь то был выбит, но не совсем. Острие гвоздя еще виднелось на верхней кромке доски, и дальше, сколько я не стучал по нему, гвоздь оставался на месте. Убрав ведро и сунув руку под доску, попытался его вытащить. Провозившись еще некоторое время, с большим трудом все-таки удалось его выдернуть. Дело было сделано. Но не совсем. Самое главное, надо было убрать с него шляпку. Тут же присев стал лихорадочно соображать, как от нее избавиться. Ничего путного, в голову не шло. Выйдя на дорогу и в глубокой задумчивости, двинулся назад. Эта пустяковина, озадачила бы любого в моем положении. Такая вещь, как слесарное дело, для меня была «темная ночь», тем более что под рукой не было никаких подручных средств. Уже поравнявшись с лесопильным заводом, до меня дошло, наконец, кто меня может выручить. Я вспомнил о солдате.
Как-то раз, я шел по нашей речке вниз по ее течению, в сторону города, а значит и в сторону железнодорожного моста. Не скажу точно, зачем я туда пошел. Очевидно, как всегда меня потянуло туда простое любопытство. Не доходя до моста, метров сто, увидел ограждение с колючей проволокой и рядом столб с табличкой, «Стой! Запретная зона!» Повернув назад, увидел с правой стороны, одноэтажное старое, с обвалившейся штукатуркой, продолговатое здание, на которое вначале не обратил внимания, вероятно, потому что, оно стояло тыльной, глухой стороной по отношению к речке. Обойдя эту стену, и повернув за угол, вошел во двор и с левой стороны увидел заросшую кустарником, разбитую с ржавыми пятнами какую-то технику. Первым, по левую руку, если не ошибаюсь, стоял ЗИС-5, у которого была погнута вся кабина, а рядом с ним, почти разобранный на запчасти, с голой рамой студебекер. У строения, схожего на высокий сарай, были настежь распахнуты широкие деревянные ворота. Подойдя к ним поближе и заглянув вовнутрь, я увидел солдата, с вылинявшей от солнца гимнастеркой, стоящего ко мне спиной, за токарным станком. Он был настолько увлечен своей работой, что ни разу не повернул голову в мою сторону. Я вошел внутрь и стал рядом с ним, наблюдая за его манипуляциями. Заметив меня, он выключил станок, и, повернувшись ко мне, положил руку мне на плечо, спросил, -ты кто? -Я из детдома, -ответил я. Он стал меня расспрашивать, что да как. Я отвечал вначале сковано, но, видя ко мне его расположение и доброжелательность, разговорился. В цехе стояли стеллажи, на которых лежали какие-то железки, детали и запчасти к каким-то механизмам. Левее стоял верстак с тисками и что-то еще, по-моему, инструментальный шкаф. В углу стоял небольшой закрытый столик. В процессе разговора, солдат подошел к столу, раскрыл его створки, и, порывшись в нем, достал начатую буханку хлеба, банку американской тушенки, нож, ложку и все это выложил на стол. Затем, не суетясь, открыл ножом консервную банку, нарезал хлеба, сунул ложку в тушенку, и, повернувшись ко мне, пригласил к столу. Когда я уже сидел за столом, он сказал, -«ну, что малой, давай, работай, трудись и мочись для народа, савецкай ты наш пионер». Я понял, что он большой шутник и весельчак. Видя, что я в некоем растерянном замешательстве, придвинул ко мне тушенку, рассмеялся и додал, -ну, давай, шевели челюстями. Его хорошее настроение передалось и мне. От тушенки шел такой запах, что голова шла кругом. Одна только этикетка, на которой красовались розовые ломтики колбасы, будоражила мое воображение и навевала зверский аппетит. Эта вкуснятина стоит у меня перед глазами, и по сей день. Не прошло и трех минут, как я «уделал», этот заморский деликатес, от которого, осталось одно воспоминание и пустая банка. Пока я ел, солдат подогрел чайник. В этот памятный для меня день, мой живот намного отяжелел, и мне кажется, это был первый раз, в моей жизни, когда я набил брюхо до отвала. Потом я еще не раз приходил к нему. Помню как-то раз, я подошел близко к станку и, засмотревшись, как он снимает стружку с детали, не заметил, что подол моего пальтишка попал на вращающийся вал и стал на него накручиваться. Если бы солдат вовремя не остановил станок, мне был бы гаплык. И вот, зажав этот гвоздь в кулаке, я заспешил к нему. Кстати этого солдата я никогда не забывал. Эх, если бы знать, жив ли он сейчас, где он, что с ним. Бросил бы все дела, и поехал к нему, обнял бы как отца родного. Как жаль, я даже не спросил его имени. Хотя я и был шпингалетом, мы с ним были на «ты». Бывало иногда и так, что, придя к нему, я обнаруживал ворота закрытыми. На этот раз, слава Богу, солдат был на месте. Даже не спрашивая, зачем мне это нужно, он быстро отрезал шляпку на гвозде, и даже подровнял его на тисках. К месту, где меня ждал Цыган с ребятней я уже бежал рысью. Знал, что опаздываю. На улице у ворот уже маячил Омельченко. Увидев меня, он махнул мне рукой, и мы быстрым шагом пошли дальше. Когда мы прибыли на место нашего сбора, все оживились. Цыган держал в руках тонкую длинную палку, длиной около трех метров. У его ног лежали два плоских камня. Он поднял один из них, и велел нам держать крепко руками эту палку, утолщенный конец которой, был уперт, в ствол рядом стоящего дерева. Цыган взял гвоздь и с другого конца этой тонкой жердины, вставил в торец и начал его забивать. Прут очень вибрировал и изгибался. После двух трех ударов он чертыхнулся и бросил камень на землю. То ли диаметр хлыста был тонок, то ли гвоздь толстый, а может и то и другое, но прут в торце треснул надвое. Все смотрели на него, щупали, но толку от этого было мало. Мы уселись на траву и стали обсуждать, что делать дальше. Время подходило к ужину. Спорить было некогда, и Цыган, сказал, чтобы мы завтра, сразу же с утра собрались здесь все вместе, и чтобы никому, ни «гу-гу». Спрятав в гуще кустов наше удилище, мы разошлись по своим группам. После ужина, уже лежа в постели у меня созрел план дальнейших действий. Ноги приятно ныли, и пока я рассуждал, рассказать моим друзьям о нем сейчас или завтра, незаметно уснул. Утром сразу же после подъема я им выложил свою задумку. Ничего сложного здесь не было. Я сказал им, что надо этот гвоздь всунуть в тот раскол на торце палки, и скрутить хорошенько проволокой. Цыган одобрил мою затею. Сразу после завтрака, направив Омельченко на наше обговоренное место, чтобы ждал тех пацанов, с которыми мы вчера познакомились, а мы с Цыганом отправились в город на свалку металлолома. Эту свалку знал весь детдом. Одно время многие из нас заразились катанием колес. На той свалке мы находили железные колеса, гладкие снаружи, но с зубцами внутри, Сделав из проволоки, водило, мы толкали им это колесо, и оно со звоном катилось по дороге. На той свалке можно было найти все, что угодно, конечно, если хорошо порыскать. Мы искали недолго. В груде металла, сразу же заприметили ротор от электродвигателя, на котором было намотано много медной проволоки. Отмотав несколько витков проволоки, даже с запасом, и прихватив с собой, мы быстро пошли на место нашего сбора. Когда мы появились на условленном месте, все были уже в сборе. Возились мы недолго. Как я предполагал, все получилось отлично. Лично я, воткнул гвоздь в раскол лопнувшего на конце прута тупым концом и при помощи товарищей, крепко стянул его проволокой, сделав для надежности, несколько витков. Цыган взял в руки готовый шест, и попробовал пошевелить торчащий на его конце гвоздь. Оставшись довольным, он потрепал меня по голове, и мы двинулись к заветному окошку. По прибытию на место, и, убедившись в отсутствии «посторонних лиц», Цыган сразу же выставил посты по углам детдомовского здания двух наших помощников. Перед этим, он проинструктировал их, и объяснил, что если кто-нибудь из них заметит что-то подозрительное или кого-либо, идущего в нашу сторону, то сразу же пусть дает нам знак. Когда, шпэндэрмэны стали по углам на свои места, и махнули нам руками, что все мол, чисто, мы приступили к делу.
Просунув палку в окошко и опустив самый конец на кучу картофеля, Цыган резко ткнул рукоять вниз и начал осторожно, перебирая руками ее вытаскивать. Омельченко стал помогать ему, поддерживая утолщенную часть нашего изобретения. Я находился рядом, и с возбуждением следил за их манипуляциями. И вот, когда шест был полностью вытащен из утробы подвала, мы с Омельченко увидели насаженную на гвоздь, крупную желтую картофелину и с радостью переглянулись. Наше настроение резко пошло в гору. Даже шпилерманы, стоявшие на шухердроне, ее заметили, и, побросав свои посты, прибежали, чтобы на нее глянуть. Цыган резко оборвал наши телячьи восторги, приказал всем заткнуться и отправил ребят на свои места. Продолжив свое дело, мы снова с азартом увлеклись этим противозаконным занятием. После того, как вторая бульба оказалась у меня в кармане, Цыган велел мне поглядывать в сторону кустов, которые были от нас метрах в тридцати. Это были те самые кусты, за которыми начинался наш сад, и из которых, выходя, мы обнаружили своих подельников. –«Мало ли что», -добавил он, -кивнув в сторону сада, и вновь сосредоточился на своей наиглавнейшей задаче. Когда мои карманы наполнились картошкой, я отнес ее в кусты и, выложив в укромном местечке, прикрыл травой. Работа шла полным ходом, как вдруг один из стражей, стоявший на стреме, правого угла здания, дал знак, что кто-то идет в нашу сторону. Цыган оставил шест в окошке, и мы сразу же, резво отскочили от своего «рабочего места», и стоя у кустов, делали вид, будто что-то обсуждаем. Так повторялось два-три раза. Когда кто-то из детдомовцев проходил мимо, и опасность миновала, мы продолжали свое, чревоугодное и святое, для нас, дело. Прошло некоторое время, и я сказал Цыгану, что картошки набралось уже около ведра.
Прошел какой-то час, и мы сидели уже всей ватагой на небольшой лесной лужайке, в горах, у костра, и подкладывали в него свой, так легко добытый трофей. Некоторые картофелины немного обуглились, но мы на это не обращали особого внимания. Выкатывая картофелины из костра палками, брали их в руки, и, обжигая пальцы, перекидывали из одной руки в другую, и, дуя на них, очищали от кожуры. От картошки шел горячий аппетитный парок, и мы уплетали ее с наслаждением, и за милую душу. Наши челюсти между словоизлияниями, работали в полную силу. Веселый смех, прибаутки и приподнятость настроения, царили в нашей удалой команде. Мы были довольны тем, что у нас был правильный вожак, что у нас имеется своя тайна, тем, что мы чувствовали себя, выше кувыркал, из старших групп и что, утерли им всем носяры. Сидя у огнища костра вспоминали, те шебутные шухерские моменты, и ту мельтешню у окошка, когда, услышав слово, «атас», мы отбегали от «амбразуры», и играли каждый свою роль, кто как мог. Мы делали вид, что, что-то обсуждаем, направляли свои взоры в сторону ближайшей горы и тыкали туда пальцами. Один раз, проходивший мимо нас, по своим делам, какой-то штундер остановился, и тоже вперил свои зенки, в ту же сторону, куда мы смотрели. Видя, что этот охламондырь не уходит, мы развернулись в обратную сторону и стали уже тыкать пальцами в том направлении. Однако, наши действия, еще больше заинтриговали этого швендерика. Цыгану, зная, что мы теряем попусту на этом время, это не понравилось, и, подойдя к нему, спросил, -«че, те надо, слышь, ты, пуцыфен, не видишь, что наш кружок юных натуралистов, изучает небесную сферу, так что, давай, вали отсель и не мешай нам, пока не получил «пенделябру под жопендрило». Избавившись, таким путем от нежданного свидетеля, мы снова занялись своим промыслом. После нескольких таких сборищ у костра, те двое ребят, из другой группы, теперь с уважением поглядывали на Цыгана, который все это видел, и довольно ухмылялся. С возрастом человек меняет свои взгляды на такое понятие, как счастье. Нам же, в ту пору, оно виделось в этой картошке, в этих посиделках у костра, полной беззаботности и свободы, где все мироздание заключалось для нас на этой уединенной поляне. На этих «пикниках» к нам приходило прекрасное настроение, полная расслабуха и забывались все наши личные и общие прочухены. С приходом этих забот и наших тайных сборищ, львиную долю своего времени, мы теперь посвящали этому делу. Наш промысел и эти пиршества, продолжались довольно продолжительное время. Но, как говаривал Цыган, вспоминая пословицу о клубке и кончике нитки, в его интерпретации, она звучала так: «сколько, ни извиваться Верочке, конец для нее, всегда найдется». К нашему всеобщему сожалению, кажется, на шестой, или восьмой нашей клеваловке, мы все-таки погорели. И опять же, по моей вине. Привыкнув к безнаказанности наших действий, и войдя во вкус, мы так расслабились, что потеряли всякую бдительность. Особенно, это касалось лично меня, так как не уследил за той стороной, которую мне поручил Цыган. Для меня, это был удар равносильный нокауту. Я переживал, вероятно, больше всех. Как такое могло случиться. В тот день наш вожак достал уже несколько картофелин, и в этот момент, с той стороны сада, из тех же кустов, через которые мы когда-то выходили, появились двое парней из старшей группы. Они шли прямо на нас. Увидев их, я похолодел и толкнув Цыгана в бок локтем, тихо сказал: -«все, хана», он оглянулся и, оставив шест за решеткой окошка, повернулся к нему спиной и, опершись о стенку цоколя, присел на корточки. В одно мгновение, поняв всю жуть нашего безнадежного положения, меня бросило в жар. Все нахлынуло разом. И наказ Цыгана, посматривать в ту сторону, откуда так неожиданно появились эти двое, и то, что наши праздники закончились. И самое неприятное, что все это случилось по моей оплошности. Мы могли бы еще как-то выкрутиться, если бы не картошка, которая оттопыривалась в моих карманах. Они подошли вплотную, и сразу обратили внимание на то, что мы стушевались. –«Ну, что, клоуны, что за цирк вы тут устроили, и что здесь крутите», -посыпались вопросы. От неожиданности, мы молчали и действительно потеряли дар речи. Та ребятня, что стояла по углам в дозоре, естественно, сразу же смылась. Не дождавшись ответа, один из них подошел ко мне и нагло вытащил из моего кармана картофелину. -«Опа»! воскликнул он, и выгреб остальные. Его напарник шагнул к Цыгану, и, отпихнув его в сторону, стал заглядывать в темное отверстие амбразуры. Ничего, не увидев, он сунул туда руку и стал шарить. Нащупав конец шеста, и вытащив его, стал обследовать. Разгадав всю нашу механику, и немного, помолчав, как бы раздумывая, он сказал, -«слушай сюда, шантрапупель, еще раз вас здесь увидим, будем делать вам больно». Видя, что мы молчим, один из них, тот, что повыше ростом, поднял Цыгана за ворот рубахи, и повторил ему еще раз, чтобы он забыл сюда дорогу. Затем, он развернул его, и, дав хорошего поджопника, добавил, -«давай греби ластами, и прыгай отсель, да запомни, что я тебе проварнякал».
Я шел рядом с Цыганом, понурив голову. Говорить было не о чем, да и не хотелось. Все и так было ясно. В последующие дни мы не раз наблюдали издали, за этими горлохватами, копошившимися у «нашей» кормушки. Они смахивали на трындыплетов, свалившиеся с трухлявого дуба, так как ни разу не выставили посты по углам здания, как это делали мы. К тому же, через день-другой они привели с собой еще одного, «брандахлыста» из своего отряда, и действовали нагло и открыто. Если кто из детдомовцев проходил мимо и с любопытством посматривал в их сторону, они, угрожая, его, прогоняли. Так продолжалось дней десять, а то, и того меньше. Как мы и предполагали, их миссия тоже накрылась дырявым тазом. Их застукал сам Жора, наш повар. Я даже готов был поверить, в то, что их все же заложил кто-то из тех двух наших шкетофонов из другой группы им в отместку. Вскоре, это злачное место было заварено более мелкой решеткой. После этих событий, мы пропадали теперь в основном в городе, большей частью, на рынке.
За это время, тот стержень, которым Цыган как-то «увел» у дедугана шмат сала, куда-то запропастился, или мы забыли, где его спрятали, и отправляясь в очередной раз в город, по пути зашли на свалку металлолома. Цыган нашел кусок жесткой проволоки, около метра длиной, и, подойдя к какому-то механизму, в котором нашлось отверстие, всунув в него проволоку, и загнул ее конец. Получилось что-то типа крючка. Опять что-то затеваешь, спросил я. Там посмотрим, загадочно ответил он. Выйдя с территории железного хлама, мы пошли какой-то незнакомой улицей. Прошли несколько старых двух и трехэтажных безликих зданий и уткнулись в какую-то новостройку. Почему-то она была огорожена колючей проволокой. В этом закрытом пространстве, сновали какие-то люди. Подойдя поближе, мы поняли, что это были военнопленные немцы. Одни что-то месили лопатами в большой бадье, очевидно раствор. Другие ходили с носилками. Несколько немцев идя цепочкой, носили по пять-шесть кирпичей по деревянному трапу на второй этаж. Что интересно, мы не заметили ни одного нашего солдата из охраны. Присев у забора на противоположной стороне улицы, мы долго наблюдали за всем, что там происходило. Иногда до нас доносилась негромкая гортанная немецкая речь. –«Ну и говор», -сказал Омелька, -«похож на собачий лай». Мне запомнился один немец, высокий, худощавый в очках. Он изредка бросал взгляды в нашу сторону. Посидев минут двадцать, когда нам все это уже надоело, мы двинулись дальше. Подходя к рынку, мы услышали знакомый нам базарный гомон и призывы торгашей.
Все, что тут происходило, для нас было знакомо и привычно. Проходя по рядам, Цыган все так же воровал фрукты, но уже без того азарта, как раньше. Но все равно, пустые из этого злачного места, мы не уходили. Как говаривал наш командир, «С миру по нитке, нищему на петлю». Иногда он куражился, и даже как-то раз проявил хулиганскую выходку по отношению к какому-то дедугану торговавшему овощами и фруктами. Мы с Омелькой стояли в стороне, и слушали, как он балаболил. Цыган вначале попросил у него грушу, но после отказа, начал плести ему свои заморочки. Что у него было тяжелое детство. Что он родился косым и горбатым, и что, родной брат трахнул его по спине деревянной лопатой и выпрямил ему спину. Что у него были деревянные игрушки, и что он на ходу два раза падал с телеги, и один раз провалился в помойную яму. Еще он стал рассказывать о том, что его однажды поздно вечером поймали болдуины и забили ему гвоздь в голову, в самую что ни на есть макушку. Вот, можете даже пощупать, правда, шляпка уже немного поржавела. И нагнув слегка свою голову, Цыган пальцем стал указывать на то место, где предположительно должна находиться эта шляпка, и тут же, спросил, не найдется ли, случайно у него гвоздодер, чтобы выдернуть этот гвоздь. И тут старикан, слушавший его внимательно, и даже, как бы, с сочувствием, взбеленился и послал его куда подальше. Когда мы отошли в сторону, Омельченко сделал Цыгану за эту его выходку замечание, на что тот ответил, ну, если и ты не веришь, могу показать, куда вылез конец гвоздя. Пройдясь еще по торговым рядам, мы пошли в самый отдаленный район рынка, где находилась «барахолка». Это был самый интересный и шебутной уголок. Чего там только не было. Старые керогазы, покрытые всевозможными пятнами, медные самовары, зажигалки всех калибров и фасонов. Патефоны, подряпаные гармошки и блестящие шикарные аккордеоны. Где-то, в стороне бренчала балалайка или мандолина. На старых, потресканных клеенках, тряпицах, на фанерных листах и ящиках виднелась кухонная утварь, слесарные инструменты и всякая рухлядь, на которую, вряд ли кто бы мог позариться. Какой-то мужик совал прямо под нос кому-то хромовые сапоги, предлагая их купить по дешевке. Со всех сторон доносился гомон и гул голосов. Многие носили, и показывали свой товар, всячески его нахваливая. Однако, если присмотреться, тут шла еще одна скрытая торговля. Кое-кто, отзывал кого-то в сторонку и, оглядываясь по сторонам, показывал из-под полы свой товар, что-то негромко при этом курдыханя. Толпа гудела, толкалась, барышничала. В этой толчее, сновали какие-то подозрительные типы, в блатных летних кепках, надвинутые козырьком по самые брови. До нас доносились чьи-то нервные смешки и их специфические говорки. Иногда нам на глаза попадались и наши детдомовцы из старших групп, которые ходили по два-три человека, и были готовы стебануть все, «что плохо лежало». Много было в продаже военного обмундирования. Тут были добротные костюмы, френчи, тужурки, из серого и грязнозеленого цвета, какие-то заграничные поношенные шинели, бушлаты и телогрейки. Многие носили в руках и предлагали щеголеватые галифе, солдатские шапки, папахи, подбитые подковками ботинки, и старые поношенные кирзачи. Стоял многоголосый несмолкающий шум. Со всех сторон доносился русский говор, переплетаясь с украинской, польской и румынской речью. Рядом наигрывал патефон, из которого доносился голос какой-то певицы, скорее всего, Рины Зеленой. Звенели пустые котелки и солдатские фляжки. Здесь можно было найти все атрибуты армейской экипировки, от зеленых плащпалаток, широких плащей с капюшонами, добротных кожаных изделий и прочей военной амуниции. Шныряла местная разношерстная шпана, зыркающая, глазами во все стороны. Какой-то бородатый мужик, пристроив длинную коробочку с бумажными пакетиками на ящике от сигарет, предлагал всем желающим узнать свое будущее, при помощи морской свинки, которая, по сигналу хозяина вытаскивала их ящичка пакетик и клала ему на ладонь. Рядом с ним, расположился какой-то хмырь и, раскинув на куске фанеры три карты, предлагал, за энную сумму денег, угадать червоного туза. На нас, шпингалетов, как обычно, никто не обращал внимания. Цыган, фланируя впереди нас, насвистывал какой-то незамысловатый мотивчик, вел себя свободно и расковано. Протиснувшись сквозь толпу, мы вышли к самому забору, окрашенному в зеленый цвет, где, расположившись рядом с ним, сидел на ящиках и чурбанах торговый люд. Многие стояли, опираясь плечами о забор, зазывая и предлагая, все то, что можно было, по их мнению, продать. У многих торговцев, у самых ног, на расстеленных, пожелтевших от времени газетах и лоскутах материи, лежало всевозможное, поношенное, разноцветное барахлишко, мало кого интересовавшее. Но попадались и хорошие, добротные вещи. У одной тетки, на виду лежали две или три почти новые цигейки и шикарная женская шубка, с еще более шикарным воротником и одна вышиванка, совсем неплохо смотревшаяся. Цыган чувствовал себя в этой многоликой толпе, как рыба в мутной воде. Мы ходили за ним в шагах пяти от него, как он велел, чтобы не привлекать к нему особого внимания. Переняв моду у местных блатяков, он достал где-то такую же, как у них кепку с коротким козырьком, засунув руки в карманы, и шкандыляя в развалочку, наловчился, по форсольерски, перебрасывать сложенную гармошечкой папиросу губами, из одного угла рта в другой. Правда, кепочку, когда мы уходили с базара, он снимал, небрежно складывал ее и совал в карман. Мы шли с Омелькой, поглядывая во все стороны, стараясь не упустить из виду своего атамана. Вот он поднял обрывок газеты, и, скомкав его, обернул трояком. Получился рулончик, глядя на который, можно было подумать, что там находилась энная сумма деньжат. Держа этот рулончик в левой руке, так, чтобы он был на виду, сновал по рядам, где прямо на земле была разложена всевозможная бижутерия, какие-то вещицы непонятного происхождения, и многое другое, чего мы раньше, никогда не видели. Где-то, у выхода, в конце базара, тоскливо пиликала гармошка. Цыган подошел к какой-то бабуле, поднял какую-то фигнюшенцию, спросил, что это такое, повертел ее в руках, пожал плечами и положил на место. Он нагибался еще несколько раз, что-то спрашивал, торговался и проходил дальше. Вскоре, он подчалил к пожилому толстячку, с седоватой шевелюрой, на носу которого сидели круглые очки, с сильной диоптрией и стал осматривать все, что лежало на тряпице у его ног. В основном там лежали предметы мужского обихода. Это помазок для бритья, вычурные красивые запонки, пару портсигаров, самодельные ножи, с деревянными ручками, старый потертый портфель, плоский фонарик, носки, и прочая мелкая дребеда. Среди этих предметов лежали квадратные наручные часы, правда, без ремешка. Цыган их тоже заприметил. Я видел, как он нервно заерзал. Движения его стали порывисты, особенно его выдавали руки. Можно было подумать, что он не знал, куда их девать. Стоя напротив деда, делая вид, что оглядывает его товар, резко нагнулся и поднял какую-то финтифлюшку, и, повертев ее в руках, положил на место, затем взял рядом лежащие толстые шерстяные вязаные, носки, и, щупая их, стал, как бы внимательно рассматривать. Спросив о цене и покачав головой, небрежно положил их поверх часов. И тут же сделал вид, что хочет пересчитать, сколько у него денег. Дед, как под гипнозом, уставился на его левую руку. На счастье Цыгана, подошел какой-то мужик и, тоже что-то подняв из его вещей, что-то спросил. В тот же момент, пока дед отвлекся на секунду, Цыган вновь поднял носки, но уже вместе с часами, которые лежали под ними и, спрашивая еще раз о скидке, быстро положил носки на место. Чуть постояв, и почесав черепушку, пошел дальше. Да, «котелок у Цыгана варил. Мы с толяном лишний раз в этом убедились. Выбравшись из толкотни, наш верховод, оглянувшись назад, сказал, что на сегодня хватит и пора сваливать. Не доходя немного до детдомовской территории, мы свернули в предгорные заросли и присев в кустах, стали разглядывать, самую дорогую его добычу. Это был механизм непонятной, для нас марки. Скорее всего, часы были заграничные. На цыферблате стояли незнакомые нам буквы. Самое главное они работали. Мы по очереди брали их в руки и, прикладывая, это чудо техники к уху, слушали, едва слышимое тик-такание. Часы были изрядно поношены, кое-где, на корпусе имелись царапинки, и все же, они имели изящный вид. В то время, они были в большой цене. Ну, думали мы, праздник нам обеспечен надолго. Но все пошло прахом. Эти часы, доставшиеся нам надурняк, так и ушли по лохотронски. Где-то, через неделю, отправляясь в город, мы зашли в сад, и, достав их, из схронки, прихватили с собой для реализации. Проходя мимо забегаловки, отстоящей от детдома метров за сто, увидели стоявшего рядом с ней, довольно приличного на вид мужчину. И дернул же черт Цыгана, подойти именно к нему. Уже через минуту дядька разглядывал часы, и прикладывал их к уху. Мы с Омельченко стояли в сторонке, метрах в десяти и прислушивались к их разговору. –«И что, ты, за них просишь», -спросил мужик. Мы не расслышали ответ Цыгана, потому что в этот момент скрипнула дверь, и из пивной вывалилась, братия из трех человек, которые, находились явно подшофе, или, как сейчас говорят, под мухой. Они сразу же подошли к этому мужчине. Очевидно, все они были из одной компании. Один даже назвал его по имени и спросил, что, мол, тут деется. Мужик передал ему часы и кивнул на Цыгана. Тот так же приложив их к уху, и что-то спросил у Цыгана. Цыган что-то ответил. Тут мужики стали о чем-то толковать между собой. Мы с Омельченко подошли чуть ближе. –«Ворованные»? -спросил один из них, -«нет, это часы моего деда», -ответил Цыган. –«Значит ворованные», — подытожил, все тот же голос. Затем он, порывшись в своих карманах, достал пять рублей и, сунув их Цыгану, сказал, -«этого тебе вполне хватит». И мужики, уже не обращая на него никакого внимания, неспешно зашагали к железнодорожному мосту, за чертой которого начинался город. Так бездарно, закончилась эта история с часами. Цыган сунув пятерку в карман, сказал, -«вот скотоморды, ограбили средь бела дня на ровном месте». –«Так же, как и ты», -заметил Омелька. –«То же, да не то же», -огрызнулся Цыган, -«я стырил, а они нас внаглую, средь бела дня, грабанули».
Вскоре, стало известно, что обворовали наш детдомовский хозотдел. Кто-то ночью взломал дверь и вынес из подсобки кучу одеял, простыней и пододеяльников. Мы еще, помнится, недоумевали, кому понадобилось это тряпье. Через пару дней, прошел слух, арестовали одного детдомовского работника из обслуживающего персонала. Через год или полтора, он появился вновь в нашем заведении, и работал там же, как ни в чем не бывало. Шли дни. Наступила зима. Опять нам выдали новые учебники. И снова было то же самое. Через месяц, как наваждение, ни у кого, ни ручек, ни тетрадей, ни учебников. Еще на зиму нам каждому выдавали варежки. К новому году, а может и раньше, их тоже все порастеряли. Кажется, уже шел сорок восьмой или сорок девятый год.
Насчет описанных здесь событий, я не уверен, в том, что они последовательны. И возможно хронологически, я где-то что-то путаю. Не могу точно сказать, что происходило раньше, и что позже. Просто описываю все события, которые всплывают в памяти. Вспоминаются, например, такие случаи. Как-то осенью, с началом учебного года, наши проказники придумали еще такую «бяку». Например, после завтрака, перед тем, как идти в школу, у тех ребят, которые отсутствовали в спальне, некоторые фуфлогоны из их тумбочек вынимали портфели, и, выбрав из него все учебные причиндалы, укладывали в него завернутый в бумагу камень или полкирпича. И вот, когда мы нестройной колонной шагали в школу под присмотром воспитателя, некоторые из нас не подозревали, что тащут в школу груз несовместимый с научными причиндалами. Интересно было наблюдать за такими школярами, как, придя в класс и усевшись за парту, они открывали свои ранцы и обнаруживали свою ношу. Вместо учебников они находили завернутые в газету кирпичи и изумленно негодовали. У всех это выражалось по-разному. Одни хмурились, злились и проявляли недовольство. Особенно те, кто хоть немного приобщался к научным знаниям, другие удивлялись, а третьи чухандрики относились к этому с юмором, и смехопудрились вместе с нами. На учебу, откровенно говоря, мы все смотрели с пренебрежением, полным равнодушием, если не сказать больше. Кажется, учась уже в третьем классе, мне было все равно, на какой ступени своего научного развития я нахожусь. Какого-то стремления к знаниям или ответственности перед собой к наукам совсем не испытывал. Да и не я один был таковым балбесарием. Собственно нас никто особо и не призывал к прилежанию. Никто никогда нас в детдоме не упрекал, что мы получали в школе двойки и колотроны. Никто никогда из воспитателей, с нами не беседовал на эту тему, не учил уму-разуму, не наставлял нас шваркалызников на путь научной стези. Да и в самой школе, никто из учителей, никогда нас не наказывал, не ставил в угол, или хотя бы раз, выставил за баловство за дверь. Часто учителям надоедало делать нам замечания, и они вели уроки, просто игнорируя наши забулдыевки. Единственное, что меня интересовало, так это два предмета, история и география. Пожалуй, только на уроках этих предметов, я вел себя боле менее пристойно и слушал учителей с некоторым увлечением. Где-то в восьмилетнем или даже девятилетнем возрасте, слушая меж нами разговоры о молдаванах, румынах, поляках, или венграх, я думал по своей наивности, что все мы живем в одном государстве, сказать точнее, на одной земле, называемой Украиной. А тут, на уроках, я узнаю, что наша земля круглая, что она делится на материки и что на ней находится много государств, и далеких стран которые разъединены границами. Что есть океаны и моря. Как нам ни рассказывала учителка, о далеких странах, я в этом, и даже очень, сомневался. Особенно в том, что где-то не бывает зимы и то, что имеется какая-то Африка, в которой живут люди с темной кожей. Мне с трудом верилось в эту «мутотень» и я мечтал увидеть живьем, хоть одного негритоса. Как же так, рассуждал я, и другой раз, споря с друзьями, доказывал им, что такого, вообще, не может быть. Они соглашались со мной и тоже не верили в эту хреновитость. В то время я не представлял себе, что такое область, район или же край. Был уверен, что вся наша земля плоская, и, о ее краях, даже не задумывался. Если бы мне учителя сказали, что наша земля квадратная, или имеет форму чемодана, я бы, конечно в это поверил. В нашем классе у одного ученика была кличка «долбешник». Не было случая, чтобы он хоть раз правильно ответил на вопрос учителей. Признаться, мы все были таковыми. И все же, после третьего класса уровень моих знаний немного расширился. Хоть мы и баловались на уроках, какая-то часть знаний все-таки, оседала в наших кочанах. В зимнее время мы просто прозябали, и по большей части особо на улицу не высовывались. Все, что связанно с зимой, у меня нет никаких особых воспоминаний, кроме тех забав и безобразий, что мы вытворяли по ночам в спальнях. Все наши выходки, безобразия и завихренции, происходили в любое время суток, будь то в школе, на улице или в самом детдоме. Да и попробуй, усиди, когда тебе восемь лет отроду. Особенно это проявлялось после отбоя, когда в спальне тушился свет. Вот тут-то, когда наступало временное затишье, в нас вселялся бесенок, и мы начинали маяться дурью, затевать всякие прочухены и размышлять над тем, как бы кому, подсыпать под хвост соли. Основные зачинщики, уже предвкушали театральные представления и раздумывали, каким методом будут воздействовать на шлендриков этой ночью. Надо учесть еще то, что, набегавшись за день, как страусбукеры, мы так уставали, что после отбоя, многие сразу же хрюкендекали. Что интересно, все знали, особенно это касалось тех, кто крепко спал, что самое большее через полчаса, начнутся мастырки, забубоны и прочие трахмандэлыки над теми оболдуями, которые уже хрюндели. Каждый старался, как можно дольше протянуть время и не отключиться раньше других. Но уставшее за день тело, не знавшее, ни минуты покоя, просило расслабухи и отдыха. И многие, как, ни пыжились, начинали потихонечку посапывать нюходронами. А муфлыжники, замыслившие, свои каверзные забулдыги, притаившись, уже ждали своего часа, чтобы привести в действие, заранее заготовленные пришмандоны. Я отлично знал, как крепко спал и иногда держался до последнего. И даже, иной раз, притворившись спящим, начинал похрапывать. Попавшись пару раз, на мою уловку, некоторые шпуцермены, получив сдачу, другой раз меня уже не трогали. Утром, те, кого очень крепко донимали ночью, и кого-то, подозревая, начинали выяснять отношения, но как говорится, не пойман, не подсуден. Цыган каким-то образом, еще поддерживал неплохие отношения с одним парнем из старшей группы. Если у него, появлялась, где-то добытая пачка сигарет или махорки, он отдавал их своему старшему товарищу. Возможно, у них были какие-то еще, свои особые отношения. Я думаю, все, что мы вытворяли в своих спальнях, черпалось через него из старших групп.
Как-то мы снова намылились на рынок. Когда мы вышли из ворот нашего двора, и, повернув налево, пошли к городу, Цыган вспомнил о своем крючке, который, был спрятан на днях в кустах. Мы его быстро нашли и пошли той же улицей, на которой велась стройка пленными немцами. Опять присев напротив стройки через дорогу, на том же самом месте, где сидели в первый раз, стали молча наблюдать, за всем, что там творилось. Как и в тот день, трое пленных орудовали лопатами у бадьи. Некоторые разгружали машину с досками. Изредка со стройплощадки до нас доносилась непонятная специфика немецкой речи. Очевидно, их бригадир, давал им какие-то указания. Двое немцев сидя на корточках, аккуратно и неторопливо, наложив на носилки небольшую кучку кирпичей, понесли их по деревянному трапу на второй этаж. И тут Омельченко, глядя в ту сторону, негромко задумчиво сказал, -«а, ведь, эти гадлотроны, убивали наших солдат», -и, через минуту добавил, -«может вон тот, мордорылый, в пилотке, и убил моего батьку». У меня после этих слов что-то защипало в груди и пропало благодушное настроение. Раньше я проявлял к пленным какое-то равнодушие и обычное любопытство. Теперь же, глянув на того немца, и представив, как он целится винтовкой в нашего солдата, уже недобро на него посматривал. А ведь мы, в то время, частенько играли в войну. У нас были самодельные пистолеты и ружья, выстроганые из дерева. В самом начале игры, мы всегда бросали жребий, чья команда будет немецкой, а чья нашей. Впоследствии, когда мы собирались играть в войну, и после жребия, я попадал в «фашистский отряд», я отказывался играть, и если никто не соглашался поменяться со мной местами уходил и не принимал в игре, вообще никакого участия. Посидев еще некоторое время, наблюдая за неторопливой работой военнопленных, мы двинулись дальше. Попав на рынок, мы сразу же забыли и про немцев и про все остальное. У Цыгана на этот раз что-то незаладилось. Молча, стороной, мы прошли ряды прилавков с деревянными навесами, и там, где они заканчивались, как обычно, на том же своем излюбленном месте, находилась та тетка, которую так невзлюбил Цыган. Присев у забора, и попыхивая табачным дымком, мы изредка поглядывали в ее сторону. Сзади торгующего ряда, где находилась «наша» тетка, метрах в семи, стояла длинная бричка, на которой стояло два или три бидона с молоком. Рядом с телегой, суетился мужичок с усами, на голове которого, красовался соломенный бриль, с широкими полями. Скорее всего, он недавно прибыл из близлежащего села, дабы реализовать свою продукцию. В чистой белой, нараспашку, вышиванке, с засученными рукавами, позвякивая черпаком, с веселыми прибаутками, он шустро отоваривал свою клиентуру. Под его телегой копошилась, разгребая лапками навозную кучку, пестренькая, в гордом одиночестве, чья-то, приблудная, курихенция. Было жарковато. Вдали над пологой горой кружила какая-то большая черная птица. Вдруг Цыган резко встал и, нырнув в толпу, тут же в ней затерялся. Появился он с другой стороны, откуда мы его не ждали. Вытащив из кармана трояк, он отдал его мне, и сказал, чтобы мы просто ходили среди народа, вдоль того ряда, где торгует объект нашего внимания. Пару раз мы с Толяном прошлись мимо нее. У ее ног стояло четыре корзины с товаром. В двух, корзинах, что стояли по бокам были молоденькие огурчики, какая-то зелень, не то лук, не то укроп, и что-то еще из овощей, типа кабачков. По центру же, у самых ног, стояли еще две корзинки, в которых находилась, крупная, килограмма на четыре, а то и все пять, красная и сочная клубника. Мы с Толяном видели, как Цыган уже крутился позади нее, и, вытянув свой крючок из рукава рубашки, стал ждать удобного случая. Когда тетка стояла, она не могла видеть свои корзины, по причине своего объемистого живота. Она стояла, поглядывая на проходивших мимо нее обывателей, изредка их зазывала, нахваливая свой товар. Возле нее часто кто-то останавливался, что-то спрашивал и отходил в сторону. Когда у нее что-то брали, она нагибалась и, отобрав пучок-другой зелени, выпрямлялась и расчитывалась с покупателями. Через некоторое время, к ней подошел невысокий толстенький, как колобок мужичонка и, окинув взглядом ее корзины, стал с ней что-то обговаривать. Затем, поднял один огурец, и, вертя в руке, стал придирчиво ощупывать его и оглядывать. Сговорившись в цене, мужчина, все-таки купил у нее несколько огурцов, какую-то зелень, и протянул ей деньги. Она держала купюру в одной руке, а второй шарила в висящей на шее сумочке, выискивая деньги поменьше достоинством, чтобы дать сдачу. В этот момент, цыган, стоящий позади нее, крючком зацепил за край одной корзинки, и немного подтянув к себе, тут же отскочил в сторону. Тетка все еще копалась в сумочке. Цыган, убедившись, что все тихо и нет шухермана, снова потянул крючком за корзинку. На этот раз, он действовал не спеша, расчетливо и хладнокровно. Вытащив у нее из-под ног корзину, и подхватив ее, стал быстро удаляться. Омельченко и я хотели, было, остаться и посмотреть, что будет дальше, когда она хватится пропажи, но Цыган был уже далековато, и мы бросились его догонять. На этот раз, мы уходили той стороной рынка, где торговали домашним скотом, где кукарекали петушки, квохтали куры со связанными лапками, мекекекали козы, хрюкала и мычала прочая крупнорогатая скотина. Здесь попахивало конским навозом, козьей и коровьей мочой, а так же можно было увидеть в клетках кроликов, ондатр, ручных хомячков, сусликов и прочую, для нас невидаль. Иногда мы останавливались возле клеток этих пушистых хвостатых грызунов, долго их разглядывали, совали пальцы внутрь клетки, стараясь до них дотянуться. Меня всегда тянуло к этим живчикам и все потому, что я любил их всех. Мне нравились их красивые милые мордашки, их непоседливость и доверчивость к людям. Очень хотелось подержать кого-нибудь из них в своих руках, погладить, приласкать, но, видя, недоступность этих поползновений, мы долго, здесь, не задерживались, тем более, что хозяева этих зверюшек, на нас цыкали, делали нам замечания и отгоняли от клеток. Выйдя с тыльной стороны территориальных владений рынка, наш атаман, оглянувшись назад, повел нас еще дальше, в другую сторону, противоположную от детдома, где мы еще не бывали. Зайдя в какую-то небольшую рощицу, и присев за кустами, принялись уплетать за обе щеки сладкую и сочную клубнику. Я все еще находился в некоторой растерянности, и под впечатлением, этого случая с крючком. Не знаю, как чувствовал себя Омельченко, на тот момент, а меня пробирал страх, что цыгана засекут. «Все-таки, рисковый Цыган», -думал я, на него глядя, и не видел на его лице никаких признаков страха или волнения. Все-таки, любой поступок, даже такой, с отрицательным наклоном, должен иметь, такую почву под собой, как смелость, дерзость и решительность. На обличье же, Омельченко, кроме явного удовольствия от употребления сладкой клубники ничегошеньки не просматривалось. Когда корзина облегчилась, почти наполовину, Цыган встал и направился в самую гущу кустарника. Через минуту, с той стороны, где он исчез, раздался негромкий свист. Прихватив корзинку, мы с толяном, поштрындыхали на его свист, и нырнув в заросли, обнаружили Цыгана сидящего впритык, в самом углу сетчатого забора. За сеткой виднелся ряд автомашин, вперемешку, с какими-то старыми пошарпаными и помятыми будками. Цыган отогнул край сетки и, махнув нам призывно рукой, быстро перемахнул по ту сторону. Мы с Толяном последовали его примеру. Автомобили, стоявшие в одном ряду, за которыми мы притаились, просматривая данную территорию, можно было смело назвать рухлядью. Это была изношенная и разобранная на запчасти, ржавеющая под открытым небом, техника. Почти вся она была без колес и стояла на деревянных чурках или металлических подставках. У некоторых машин не было лобовых и боковых стекол в кабинах. А от двух или трех, вообще остались только голые станины, попросту сказать, рамы. Территория была довольно обширная. В длину, если смотреть вдоль машин, было около двухсот метров. В самом конце этой удлиненной площади, виднелась сторожевая будка, и въездные ворота. Ширина составляла метров шестьдесят. По правую сторону, находилось удлиненное, с широко открытыми воротами, строение, наподобие гаражей. Изредка откуда-то появлялись одиночные солдаты и тут же, куда-то исчезали. Справа от нас стояло одноэтажное кирпичное здание с высокой крышей, с тыльной его стороны, доносился звон и лязг металла. Очевидно, там находилась кузница. Как мы поняли, это была хозчасть армейского гарнизона, находящегося рядом, за высокой стеной, что примыкала тыльной стороной к гаражам. По крайней мере, я так тогда подумал. Немного освоившись, Цыган уверенно повел нас вглубь двора. Пройдя немного вперед, мы остановились у открытых ворот, возле которых стояла ручная тележка, на которой лежал какой-то агрегат. Из бокса вышел солдат, и, увидев нас, удивленно что-то спросил, типа, мол, откуда мы тут взялись. Цыган ответил, что мы детдомовцы. Солдат потрепал его по голове, пошел своей дорогой. Из гаража доносился звон ключей и говор солдат. Мы вошли внутрь. Там у верстаков возились солдаты. –«Глянь, кто к нам пришел»! -Увидев нас, воскликнул один из них. Из-за машин выглянуло еще несколько голов. Двое подошли к нам. Привет, сказал один солдат и спросил, вы откуда? Мы из детдома, ответил Цыган. А как сюда попали, вновь спросил он. Там, за машинами, в углу, через сетку, ответил Цыган. Вот черти, нашли нашу лазейку, сказал второй солдат, и спросил, а что в корзине. Цыган откинул покрывало, показал клубнику, тут же предложив ее солдатам. Они взяли по две-три штуки. — «Сперли», не то сказал, не то спросил кто-то из них. — «Не-а», -не моргнув глазом, -соврал Цыган, мы ее заработали. Одна бабуля попросила нас, чтобы мы разобрали старый сарай в ее огороде. Меня всегда удивляли его смекалка, находчивость, и то, что у него всегда был готов ответ на любой вопрос. Потом солдаты стали нас расспрашивать, как нам живется в детдоме. В основном отвечал Цыган. Пока он разговаривал с солдатами, мы с Омелькой осматривали оборудование гаража. В левом углу продолговатого помещения, стоял токарный станок. Правее два слесарных стола с тисками. Поговорив, солдаты вновь стали заниматься своими делами, а мы, все трое залезли в кабину «студебеккера», и стали изображать из себя шоферов. Когда нам это надоело, стали крутиться около солдат, и смотреть, как они работают. Один солдат, возле которого мы стояли, велел нам особо не высовываться из гаража, мол, не дай бог, мы попадемся на глаза начальству. Через какое-то время, солдаты куда-то засобирались и велели нам пересидеть за той рухлядью машин, что стояла вдоль забора, а сами прошли через металлическую дверь на территорию гарнизона. Вероятно, они пошли на обед. Когда солдаты вернулись, мы прошмыгнули за ними в гараж. Один солдат постелил газету на стол, поставил на него полный котелок пшенной горячей каши, выложил три ложки, нарезал хлеба, и, усадив нас за стол, велел отведать еды из солдатской кухни. Каша была вкусная, с салом и поджаренным луком. Через час-полтора, мы ушли тем же путем через лаз. Одно время у нас в детдоме появилась страсть к изделию рогаток. Почти у всех мальчишек имелось это оружие. Каждый из нас старался показать свои способности в стрельбе, похвастаться упругостью резины и довольно точную ее прицельность. С их помощью мы даже устраивали соревнования. Чтобы быть всегда готовым к стрельбе, нам приходилось повсюду, где бы, не находились, выискивать и подбирать небольшие камешки, будь то на дороге, в городе или на речке. Соберемся, бывало гурьбой на какой-либо поляне или же на нашей территории, поставим на пенек консервную банку, отмеряем тридцать-сорок шагов от пенька и начинаем прицельные стрельбы. Редко кому из нас, удавалось попасть в цель с первых трех раз. Как-то, в один из прекрасных солнечных дней, наша троица отправилась на другую сторону нашей полюбившейся нам речушки, на большую бугристую поляну, чтобы там как всегда полазить в кустарнике и полакомиться малиной. На той поляне находилось несколько диких груш и две три яблони, с очень маленькими плодами, под названием райки, и еще, на ее буграх, было много земляники. Там же, на той поляне, можно было встретить шустрых ящерок и ужей. Но в основном, мы наведывались туда из-за того, что немного дальше, по левую сторону, ближе, к железной дороге, росло много деревьев грецких орехов. На этот раз в орешнике мы обнаружили небольшое стадо коров, пасущихся в тени деревьев. Достав тут же свои рогатки, мы приготовились к «бою». Попав издали в одну корову, мы увидели, как она, сорвавшись с места, ринулась в глубину зарослей. — Ну, так неинтересно, — сказал Цыган, — в большую дурепу, и долбофенций попадет, надо целиться им под хвост в дупловую систему. Поставленная перед нами задача оказалась не из легких. Попробуй, попади в такую мишень, да еще, прикрытую хвостом. После его указаний, мы стали работать, более прицельно. Моя рогатка, была тщательно и любовно обработана, так что, держать ее за рукоять, было одно удовольствие. — Вон, та, рыжая, с подпалинами моя, — предупредил я своих друзей и стал к ней подкрадываться на расстояние выстрела. Пришлось выждать некоторое время, пока она, развернется ко мне задним мостом. Дождавшись, когда она повернулась ко мне «лицевой стороной», я тщательно прицелился, и, натянув до отказа резину, пульнул заряд, в точно, назначенное Цыганом место. Попал ли я в десятку, это большой вопрос. Тут же, открыли огонь и мои друзья. После моего выстрела, моя корова, издав какой-то непонятный утробный звук, кумедно задравши хвостяру в небо, прытко рванула с места и скрылась в зарослях кустарника и где-то там затерялась. Потревожил ли, кто из нас гуммозную часть коровьей туши, нам не ведомо, однако, без всякой булды, стадо мы разогнали. Вспомнился еще один случай, связанный с этим делом. Наши детдомовские спецы этого оружия, додумались до полного их совершенства и модернизации. Новая рогатка имела такой же вид, но уже без кожаной седловины по центру, куда вкладывался камешек. Короче говоря, теперь она состояла из той же деревянной рогатины и прочной резины. Ее метательный снаряд был уже не камень, а кусочек проволоки. Мы находили проволоку, два-три миллиметра толщиной и, нарубив ее на кусочки, длиной около четырех сантиметров и по центру согнув их до кондиции, получали что-то в виде v-образной скрепки. А если честно сказать, совсем забыл ее название. Теперь это был серьезный снаряд. Он летел намного быстрее и при попадании в живую мишень, мог принести много неприятностей. В связи с этим, после одного случая, мы старались это оружие не применять. Разве что, иногда постреливали из него в ворон, или опять же, в консервные банки. Так вот, как-то раз, а это случилось почти в самом центре города, мы сидели на каком-то бревне, недалеко от дороги и о чем-то оживленно тараторили. И тут мы услышали скрип телеги. Повернув, как по команде, головы направо, узрели, на наш взгляд, довольно типичную в то время, такую картину. К нам приближался вол, «взутый» в обычное ярмо и тащивший за собою длинную пустую грабарку. Вол шел, не торопясь, размеренно, ну, как тот слон и очень уж лениво передвигал ногами. Меня удивила его широченная, белая, с коричневыми пятнами мордаха, откровенно выражающая ко всему полнейшее равнодушие, и как мне показалось, полное презрение ко всему окружающему. На передке телеги сидел возница, одетый в брезентовый плащ с откидным капюшоном. Он сидел с низко опущенной головой, и очевидно подремывал. Мои друзья, так же, как и я, интригующе засмотрелись на это шествие. Пока телега поравнялась с нами, уж больно тихо она продвигалась, у меня созрела блестящая идея. Я быстро вытащил из кармана свою рогатку последнего образца, вставил в резинку проволочную загогулину и, дождавшись, когда телега проедет мимо нас, продвинувшись, хотя бы на десяток метров вперед, натянул резину и с воодушевлением пульнул бронебойный заряд в уважающее Цыганом место. Результат был ошеломляющий, он превзошел все мои ожидания. Вол, как я уже говорил, шедший черепашьим ходом, вдруг резво дернулся и как ошпаренный, сделал неожиданный рывок вперед. В тот же миг, возчик, вероятно, уже крепко спавший, нелепо взмахнув руками, и высоко задрав ноги, грохнулся спиной на дно тарантаса. Через секунду, он уже стоял на ногах и со страхом в глазах рыскал взглядом по сторонам, очевидно, спросонок, думая, что на него напали партизаны. Мы же, маленькие мерзотники, сидели, как ни в чем небывало, опустив свои наглючие рожи себе под ноги, и нещадно сдерживая себя, дабы не зареготать в полную силу, делали вид, что скучаем. И только, когда телега удалилась от нас на приличное расстояние, мы дали волю своим чувствам. Цыган хохотал взахлеб, закатив глаза до неба, а Омелька ржал, как Пегас на ярмарке, да так, что чуть не задохнулся, пока на глазах не появились слезы. Да и я, собственно, от них не отставал. В дальнейшем, вспоминая эту сцену, мы от души смеялись и энергично обговаривали эту комедийную постановку. Потом, нам представилась еще одна возможность наблюдать, как однажды, находясь в каком-то задрыпаном и замусоренном дворе, также, сидя на деревянной колоде, о чем-то бубонили. Цыган вдруг толкнул меня в бок и показал кивком головы на кошку, крадущуюся к стайке воробьев, купавшихся в дождевой луже. Я резво вытащил свою рогатку, вложив в нее бронебойку, и прицелившись в нее, стрельнул, особо не рассчитывая на удачу. Каково же было наше удивление, что я все-таки, достиг своей цели. Самое, смешное, было то, как среагировал на это домашний зверь. Я бы не поверил в это, если бы не видел эту запупенцию своими глазами. Как только снаряд попал в кошку, она мгновенно, как пружина, взвилась в воздух на довольно приличную высоту и, приземлившись, будто, сорвавшись с одного щекотливого места, метнулась пулей за угол дома. Это случилось так быстро, что мы, начали ржать, не сразу, а спустя некоторое время. День близился к вечеру, и, побродив еще немного по городу, за полчаса до ужина мы вернулись в детдом. От ребят узнали, что кто-то из детдомовцев, опять покалечился от взрывного устройства. Болтали всякое, но толком никто ничего не знал. Его нашли солдаты и доставили в больницу. До ужина, Цыган успел еще встретиться с дружбаном из старшей группы и, прохаживаясь рядом с сеновалом, о чем-то долго с ним балаболил. После того, как они разбежались, Цыган подозвал нас и еще троих заводил из нашей группы и предложил сотворить пару новых заковырок в нашей опочивальне после отбоя. Очевидно, Цыгана на это надоумил его старший другарик. И как я понял, тот гаврюхенций, тоже участвует в закупорках в своей спальне. Дождавшись отбоя, когда все угомонились, мы, пятеро забулдыхенов, лежа в темноте в своих постелях, стали прислушиваться, когда начнутся первые всхрапы. Выждав, еще некоторое время, тихо встали и начали затевать, оговоренуную заранее забулдыевку. Зная наперечет, всех хрюкосопатых в нашей спальне, мы подошли к одному такому и, убедившись, что он дрюхандит во всю пантелеевскую, принялись за дело. Аккуратно, сняв с него одеяло, вытащив подушку из-под головы, и взявшись за четыре конца простыни, приподняв его со своего лежбища, отнесли его к такому же, как он, чухандрэлыку и уложили рядом с ним. После этой булдыхаевки, остались сущие пустяки. Сложив вдвое шнур и накинув петлю одному из них на ногу, мы разошлись по своим берлогам и стали ждать клоунады. Шкетондрило, замутивший, эту шлямбурпендию, выждав пару минут и убедившись, что все нормалек, резко рыпанул за задергаевку. Получалось так, что, лежащий позади керзонария профундей, своей заарканенной ступней, как бы ударял его ногой. Мы тихо лежали, выглядывая из-под одеял, но пока была тишь да гладь. Видно, с первого раза, ничего не вышло. Лишь только, кто-то из них, что-то промурдыханил во сне и затих. А вот, на второй раз, когда рывок был, намного резче, проснулся тот, которого дергали за конечность. Мы видели, как он нехотя приподнялся, протер глаза, повел взглядом по сторонам, и глянув, на рядом лежащего осмодея, тупо на него уставился. Не веря в это наваждение, он коснулся его рукой, и, убедившись в его реальности, стал спихивать, со «своей» постели. Это ему удалось. Штуцерман, брякнувшись об пол, моментально вскочил на ноги и оба, ничего не соображая, в упор вылупились друг на друга, стараясь вникнуть в суть происходившего. Наконец, один из них, тот, что стоял на ногах спросил, -«ты что сучара делаешь? А ну, вали с моей койки». –«Это ты вали козлина», -ответил второй. Наблюдая, за этой сценой, мы всячески сдерживали свои эмоции, дабы как-то, не проявить себя раньше времени. Не прошло и минуты, как услышали их возню и пыхтения. Каждый из них, был уверен в своей правоте и, отталкивая наглеца, от «своего» законного лежбища, уже готов был сцепиться всерьез. Дело принимало крутой оборот, и мы поняли, что пора вмешаться. Первым подскочил к ним Цыган. Затем, подтянулись и мы, и будто, только что, проснулись от «шума городскаго» и стали «выяснять» обстановку. Кто-то, прихватил, под шумок «переносную снасть» и подбросил ее по назначению. Забияк, чуть не подравшихся, мы, как миротворцы, заговаривая им зубы, распределили по своим местам. Думаю, они, в этой чехарде, так до конца, и не поняли, что им замуфлыжили мозгодраловку. Каждый из них, в этой кутерьме, был убежден в том, что именно к нему кто-то залез в его лежанку. Самое интересное было утром. Проснувшись при подъеме, они вновь стали выяснять, кто из них залез в чужую постель, отчаянно споря и доказывая свою правоту. Мы же, переглядываясь, лишь ухмылялись. Самое интересное, было то, что это представление имело продолжение. На следующую ночь, мы устроили ту же самую подляфунцию, и что самое каверзное, опять же с ними. Все было точно так же, как в прошлую ночь. Проснулся с первого раза опять тот, кого дергали за конечность. Увидев снова того же самого обидчика, в «своей» постели, он соскочил на пол, и в ярости, со словами, «ах ты сука», резко опрокинул койку. Второй, проснувшись уже на полу, освободившись от постельных принадлежностей, тоже вскочил на ноги, и они оба ругаясь, сцепились в драке. Как только началась кувыркаловка, я и еще один из нашей компании, подскочили к драчунам, и стали их разнимать. Многие проснулись и подошли к месту события. Я в первую очередь убрал все «улики». Кто-то включил свет. Мы сгрудились около забияк, которые со злостью, косились друг на друга. Цыган усадил на койку пострадавшего, и присев рядом, доверительно сказал, -ты под него не очень-то подбивай клинья, он лунатик. Пострадавший, удивленно кинул взгляд на Цыгана, и спросил -«заливаешь»? -Больно надо, ответил Цыган. -Все давно знают, что он ходит по ночам, нагло врал Цыган. Надо признать, у нас в детдоме действительно был один лунатик, только из другой группы. -Как, я лунатик, вопросительно сказал второй, который стоял рядом и все слышал. И почесав свою макушку, -сказал, ни хрена себе! -Все, кто были рядом это подтвердили. После увещеваний Цыгана, мне кажется, что они оба поверили в эту фикцию. Вскоре эти приндычмоны нам приелись, и мы стали придумывать что-то новенькое, более изощренное скотоподобное. Бывало, стоит где-либо одинокий балбесик, мы трое штундербеев, тихонько подкрадемся к нему сзади, и один из нас как шандарахнет ему по бочине, и пока он оборачивается, мы уже стоим перед ним с вытянутыми кулаками вперед, с пальцем вверх, мол, давай, угадывай, кто вставил тебе в зад чертополоха. А он стоит оглушенный, обиженный, со злым огоньком в глазах, готовый дать сдачи, но, видя, что нас трое, он по правилам игры, должен угадать кто его долболызнул. Если он угадывал, на его место становился тот, кто его шварканул. И так продолжалась эта забулдыгаевка, пока нам это не надоедало. Бывало и так, в комнату или в красный уголок, вваливается гурьба шалопундриков. Никто из них, не подозревает, что один стул «заминирован». А конкретно, сказать, к ножке этого стула, привязана тонкая крепенькая бичева. В сторонке сидят, с виду, лоховитые выпендрилы и ждут случая, кто бы собрался на него присесть. Когда приходил такой момент, шкандербек, приглядывающий за вакантным местом, резко дергал за шнур, и стул отскакивал в сторону, а тот зашмандрило падал пятой точкой своего тела на пол. Тот, кто замуфлыжил эту задергаевку, откидывал шнур сторону, и попробуй, теперь угадать, кто тебе слепил эту булдыхенцию. А мы, рады стараться, довольные этой забубехой, регочем, как зайцы, заманившие лису в помойную яму. В общем, в любое время, везде и всюду, от нас, можно было заполучить, какую либо забулдыханую хаврохенцию. Трудно вспомнить все наши завихроны, потому что их у нас было каждый день, как в мусорном ведре. Но одна хорошо мне запомнилась, в связи своей необычностью. Как-то утром, после завтрака, вся наша группа находилась в большой комнате, где находилось несколько столов, где мы в зимнее время, что случалось очень редко, кто желал, выполняли домашние школьные задания и решали всякие, там задачки. В этот день, все небо заволокло, темными тучами и непрерывно шел нудный моросящий тихий дождь. Обычно, в такие дни, мы изнывали от скуки, безделья и нудоты, устраивали небольшие кильдимчики, прочуханки и болдухаевки. В какое-то время, воспитателка куда-то отчалила и мы как всегда, оживились и начали свои замуфлыги. И в это самое время, открывается дверь, входит триндыплет из нашей группы и талдычит, что в нашем коридоре бродит какая-то курица. Я, конечно, сразу же догадался, глядя на его промокший вид, что это его работа. Кто-то выглянул в коридор и подтвердил эту захлобучину. Мы, несколько оболдуев, тут же рванули в коридор, еще не зная, «что почем». Увидев, в нашем заведении эту зверюшенцию, свободно разгуливающую по половицам нашего длинного коридора, мы, как недоделанные швендрихоны, всем скопом устремились в ее сторону. Я представляю, какой ужас появился в ее куриных мозгах, увидев, как на нее, прет лавиной, будто сорвавшись с цепи, стадо буйно помешанных орущих во всю глотку гондурасманов. Надвигаясь на нее сплошной стеной, мы знали, что деваться ей некуда, что она, через минуту-другую будет в наших шаловливых ручонках. Но каково же было наше возмущение, когда она внаглую, видимо от панического страха, или от безысходности, нырнула у нас между ног и шустро понеслась в другой конец коридора. Мы взревели, как бабуины в джунглях, и с гиканьем хлобыстнулись вслед за ней. На этот раз, чухлызя, мимо дверей наших спален, она, быстро перебирая лапками, уже квохтала благим матом, во всю свою куриную горлянку. А мы, с еще большим нервным азартом, гикая и улюлюкая, погнали ее в другой конец коридора. На этот раз, видя, что опять попадает в ловушку, это птичье, безмозглое отродье, неожиданно заскочило на подоконник последнего окна и, побарахтавшись у стекла, собрав последние силы, вдруг влетела над нами и пульнула, в обратную сторону. Пролетая над нами, она опять же, видать от страха, успела хезануть кому-то на голову. Это уже было чересчур, мы взвыли от бешенства, и хотя, в наших рядах появилось некоторое замешательство, основная масса с ревом, устремилась вслед за ней. Приземлившись, она зашмаляла впереди нас метров за пять, все еще на что-то рассчитывая. Такой увеселительной забулдыги, у нас давно не было, и мы уже кочевряжась и напирая на нее, знали, она наша. Наконец, когда мы прижали ее в угол, увидели, что она сидит ни живая, ни мертвая. Было видно, как она ухайдокалась до «не могу» и полностью выдохшись, сдалась на милость победителей. К тому же, она так пропотела, что раскрыв клювик, часто молотила своим язычком. Собственно, мы тоже, уже с трудом «шелестели» своими жабрами, как загнанные кони на перегонах. Кто-то подошел к ней и свободно взял в руки. Она выглядела уставшей, до такой степени, что уже ни на что не реагировала. Находясь в чьих-то руках, прикрыв глаза, она, как бы выглядела уснувшей, не подавая никаких признаков, дабы как-то вырваться. Если кто-то брал ее за крылышко или головку, она открывала обреченно глаза и, таращась на нас, через пару секунд, тут же их закрывала. Каждый, тянул к ней свою лапу, чтобы погладить, приголубить и подержаться за ее клювик. В этой запарке, неожиданно появилась воспитательница, и, оценив обстановку, велела немедленно отнести ее на улицу и отпустить. Я вызвался это сделать и, взяв это полуживое создание в руки, пошел к выходу. Выйдя во внутренний наш двор и отойдя подальше от двери, опустил ее на мокрую траву, предполагая, что она тут же рванет от меня, сломя голову. К моему удивлению, она и не шелохнулась. Присев на корточки, я стал гладить ее перышки. Если бы не дождик, я бы посвятил еще ей некоторое время, но был вынужден оставить ее в одиночестве. В тот же день, наконец, появилось солнышко и после обеда все высыпали на улицу. А мы, трое обормотов, возрадовавшись такой чудесной погоде, как обычно, отправились в город. На этот раз, пройдя мост, под которым проходил, пыхтя паровоз, Цыган свернул налево на железнодорожную станцию. Помнится, это было небольшое деревянное одноэтажное строение, продолговатого вида. Мы там редко бывали, и я его не очень-то запомнил. Мы сидели на лавке, и, болтая о всякой ерунде, наблюдали как железнодорожник в форме, в промасленной куртке, шел вдоль товарного состава и, открывая крючком крышки колесных букс, заливал в них из лейки масло. Прошло некоторое время, и когда состав тронулся, из паровозной трубы, с короткими интервалами повалил выхлопами густой черный дым. И тут я вспомнил, как я увидел первый раз в своей жизни паровоз. Это было в сорок третьем или четвертом, году. Это было осенью, потому что мы были с мамой на каком-то земельном участке, на котором уже был собран урожай. Мама ходила с палкой и выковыривала ей кое-где из земли, мелкий оставшийся картофель. Я находился рядом с ней, как вдруг услышал незнакомые звуки. Обернувшись, увидел, как прямо из-под земли вываливаются черные клубы дыма. Меня охватило ужасное любопытство. Что есть силы, я побежал в ту сторону. Метров через двадцать-тридцать огород закончился. Выскочив на траву, я подбежал к самому краю длинной и глубокой впадины. И тут я его увидел. Чтобы не свалиться в тот огромнейший крутой «ров», я лег у самого его края и долго не мог оторвать взгляда от завораживающей картины. За паровозом шло много коротких двухосных вагонов. Никогда до этого, я ничего подобного не видел, и помнится, долго смотрел вслед составу, пока он не исчез из виду. Как сейчас помню, он шел мимо меня по правую руку. В тот же день, я так же первый раз в жизни ел кашу из тыквы. И даже запомнил ее название, «мамалыга». Вероятно, мама нашла на том же месте и тыкву. Пройдет много лет, и я узнаю местонахождение этого участка. Как-то раз, когда я уже укоренился на постоянном месте жительства, а это девятнадцать километров от Киева, ехал в электричке в Киев. На остановке «Караваевы дачи», выглянув в окно, увидел с левой стороны высокий крутой склон. Меня тут же обдало жаром. Я узнал это место. Выскочив из вагона, как шальной, тут же отправился на эту кручу. Все «срослось». Я даже, предположительно, с точностью до двадцати метров определил место, на котором лежал, наблюдая, в том далеком году, за эшелоном, уходящем в сторону Фастова. Мои воспоминания прервал Цыган. Он поднялся с лавки, и мы двинулись дальше. Побродив по городу, зашли на рынок. Прошли на приличном расстоянии от той тетки, у которой «оттяпали», уже две корзинки. Теперь она сидела на каком-то самодельном деревянном ящичке, и весь товар ее уже был у нее на виду. Увидев, как она зыркает глазами, Цыган ухмыльнувшись, сказал, полный порядок, теперь к этой чувырле, лучше не соваться. И мы потопали в сторону, к уже знакомым нам солдатам. В гараж мы прошмыгнули все тем же, проторенным путем. Нас приняли как старых знакомых. Мы уже знали названия некоторых узлов и деталей машин. Иногда помогали поднести некоторые инструменты. Мы уже были там как свои. Но как-то раз, наша троица нарвалась на офицера. –«Кто такие, как сюда попали», -засыпал он нас сурово вопросами. Мы сказали, что детдомовцы. Он немного подобрел, и сказал, «не положено», и вывел нас за въездные ворота. После этого мы старались уже не попадаться на глаза командному составу.
Однажды, мы задержались там до вечера и собрались, было уже уходить, как один солдат сказал нам, что сегодня у них тут же во дворе, как немного стемнеет, будут показывать кино. И мы остались. Когда солнце скрылось за горами, и начали сгущаться сумерки, со стороны казарм, через проходную кирпичного ограждения, потянулась вереница солдат в ту сторону, где находилась кузница. Они шли по одному и группками и исчезали за углом. Стали собираться и наши солдаты. Пока они брызгались, умываясь у раковины умывальника, мы помогли им собрать все ключи и уложить их на стол рядом с тисками. Цыган рассказал одному солдату про офицера, который выставил нас за ворота. «Да ты не трусь, прорвемся», ответил солдат и подмигнув Цыгану, додал, -«другой раз не попадайся», а вообще-то, в казарме осталась пара дежурных офицеров, а остальные разошлись по домам. Мы вышли все вместе, прошли мимо нашего лаза в сторону кузни, свернули за угол, где узрели большую площадку, на которой были врыты в землю длинные лавки, на которых уже сидело несколько солдат. Пройдя несколько лавок, мы устроились с краю. Некоторые солдаты, смолили махру и, поглядывая на нас, что-то подшучивали. Дым стоял коромыслом. Закурили и мы. Большое белое полотнище висело на высокой кирпичной стене, примыкающей к торцу кузницы. Это был первый кинофильм, который мы смотрели под открытым небом. Все было как-то необычно. Но вот, начался фильм и мы погрузились в его атмосферу. О чем этот фильм рассказывал, вспоминается с трудом. А вот название его помню, и по сей день, «Аршин Мал-Алан». Как-то так. Так поздно в детдом, мы еще ни разу не возвращались. Время было уже, где-то за одинадцать ночи. Хорошо, что наружная входная дверь никогда не запиралась. Войдя потихонечку в спальню, мы обнаружили, что в ней во всю, идут запупендрофончики. Заводилы, как всегда были в основном почти одни и те же. Они спросили нас, где мы пропадали. Цыган отмахнулся. Улегшись в свои постели, мы стали наблюдать за действиями шпуценфаеров, все еще елозивших у чьей то койки. Когда все было готово, и установилась полная тишина, кто-то один из них, шварканул в ту сторону, где они возились ботинок. Я лежал от места действий не так уж далеко, и мне было хорошо видно, как тот шкандермен, в которого долболызнули кожаным изделием, резко вскинулся на кровати, и очумело стал вертеть своим глобусом на все триста шестьдесят два градуса. Злобно вкругаля озираясь, он был готов оторвать штуцер-муцер, любому за нанесенную обиду. Посидев так пару минут, и прислушиваясь к тишине, что-то тихо пробурчал и привалился на спинку койки. Прошло некоторое время, ничто не нарушало покой и тишину в нашей обители. Через минуту-другую он снова уселся на койке, и, держа в руке увесистую улику, так щедро, его приголубившую, стал снова крутить головой, высматривая, кто бы мог зашмандорить ему эту дэбиляцию. Все гаврюханы, участвовавшие в этой мутотени, притихнув, наблюдали за ним одним глазком, ожидая развязки. А тот «пингвинарий», посидев еще пару минут, так и не определив козломуфтия, злобно прицелившись в чью-то, шаровидную область черепушки, с ожесточением бросил этот клятый ботинок и в то же мгновение взвыл от боли. Мы трое опоздавших, не знали всех тонкостей этой детально разработанной операции, и были удивлены таким оборотом дела. Оказывается, ботинок, в которого бросили наши «массовики-узурпаторы», был привязан другим концом веревки, к его же, собственной шее. Шпагат по длине был не более трех метров. Все сработало именно так, как было задумано, этими душевноскрипучими профундеями. Мы слушали его тихую ругань, проклятия и угрозы целую минуту. Сняв с себя петлю, и подтянув к себе за шнур злополучный ботинок, он потер свой слегка удлиненный жирафий орган, и на время как бы притих. Все «зрители» этой маленькой трагикомедии, ждали, что выкинет еще этот «артист ночного представления». Посидев в полной тишине и выждав какое-то время, этот «выбранный народом» клоунарий, тихо встал со своего лежбища и, обойдя койку соседа, надел кому-то на ногу эту же петлю, которую снял со своей шеи. Вернувшись, он сел на свою кровать, и со всей силы пульнул этот ботинок, в еще одного деценфула. Но, видать, нервничая, он промахнулся. Объект его внимания, в которого бросили ботинок, даже не вильнул хвостотроном. Мы, все, кто не спали, наблюдали за ним из-под одеял, не подавая никаких признаков жизни. И все-таки чувство мести его победило. Он тихонечко встал и начал шарить под кроватями. Присмотревшись, мы поняли, в чем дело. Оказывается, он собирал наши ботинки и складывал их у себя на койке. Собрав энное количество пар обуви, он улегся в свою койку и начал их разбрасывать почти до потолка в разные стороны. То есть, «на кого Бог пошлет». Кто-то во сне ойкнул. Послышалось чье-то сонное бормотание, и неразборчивая ругань. Мы лежали, ухмыляясь, и ждали продолжения. Становилось все интереснее. Когда в спальне немного поутихло, вновь полетели ботинки. И надо же было так случиться, что один ботинок этого долбушника попал одному из заводил этой замуфляндии, прямо в нюхандило Недолго думая, тот тоже стал ползать по полу, тоже насобирал кучу обуви, сложил ее всю на свою постель и приготовился к бою. Потом он подполз к напарнику и, пошептавшись, они уже вдвоем обрушили все имеющиеся под рукой сапожные изделия, не давая вражине ни грамма передышки. А тот, укрывшись, с головой одеялом, помалкивал. А утром, при подъеме, со всех сторон спальни, были слышны недовольные голоса ребят по поводу пропавшей обуви, которая была разбросана по всей спальне, где попало. Некоторые, проснувшись, нашли в своей постели один, а то и два ботинка. А у одного ботинок стоял возле подушки у самого нюхательного органа. Как-то, в одну из ночей, у двух крепко спящих сонь, кто-то умудрился, снять трусы, и ко всему прочему, спрятать их одежду, у кого-то под матрасом. Утром, при подъеме, когда все уже были одеты, они все еще валялись в кроватях. Нас снова выстроили в коридоре, и сказали, что не поведут на завтрак, пока не выявится шпундер, это сотворивший. Но как всегда, из этой запупендрофилии ничего не вышло. Вскоре, кто-то из нас придумал еще одно увеселительное, как сейчас говорят шоу. Оно повлекло за собой ночную коллективную небольшую драчку. В основном все наши ночные затеи были связаны с веревочным материалом. Иногда его явно не хватало, и мы, рыская по городу, заходили во дворы, срезали веревки, на которых обычно сушили белье жители данного подворья. Как-то, в одну из ночей, после отбоя, заранее запасшись этим подспорьем, и дождавшись, когда в спальне все угомонились, мы, штундеркиндеры, приступили, к оговоренной еще днем, зашморгаловке. Нарезав нужное количество веревок различной длины, мы и не думали в эту ночь затевать «грандиозное зрелища». Но в процессе «работы», оно само собой заострило наше внимание. Вначале мы сделали жесткую петлю на руке одного ундершпуцина, а другой конец веревки заарканили на шее другого балбекуева. Когда мы сделали то же самое с другой парой, кто-то из нас предложил повязать их вместе. Мы приняли это предложение с энтузиазмом, и к тому же, подцепили в эту сеть еще пять чалдонариков. После реализации своих планов, в одной упряжке оказалось около десяти человек. Закончив, это гнусявое дело, мы осторожно, дабы не задеть наши путанки, на ощупь, аккуратно перешагивая через них, разбрелись по своим «берлогам» и, улегшись, направили свои взоры на «арену цирка». Когда все было готово к представлению, наш главный «кукловод», хорошенько прицелившись в лобетрон какому-то Дормидошке, резко запузырил ботинок и нырнул быстро под одеяло. И тут, как говорится в том анекдоте, «почалось». Вначале мы услышали негромкую ругань и неразборчивое бормотание. Клиент, «заловивший», своим лобешником нашу забулдыгу, резко вскочил на кровати, и, вероятно, почувствовав натянутые путы на своей шее, стал тянуть на себя за эту привязь. Естественно началась «цепная реакция». Проснувшись, все, кто был повязан в этой паутине, начали тянуть и дергать за свой конец, каждый в свою сторону. Чем сильнее были дергалки, тем больше нарастал шум. Тут и там, слышались возня, нервные сопения и угрозы. Многие, попавшие на этот цугундер, не на шутку, озверев, тянули на себя изо всех сил за свою привязь, стараясь вырваться из этой паутины. К тому же, по этой схеме, тех, кто находился в центре «событий», дергали со всех сторон. Кого-то, так задергали, что он, бедолага, начал скулить и нервно повизгивать, суля кому-то оторвать голову. Возможно, все закончилось бы намного раньше, но дело было в том, что кто-то из наших узурпаторов, постарался привязать два-три конца веревок, непосредственно к рамам кроватей. Бельевые веревки были крепки и надежно держали всех челумбеев на шваркалыге. Каждый, кто «сидел на цепи», со злобой дергал на себя за свой «поводок», тем самым, приводя остальных, в неописуемое бешенство. Эта ругань, возня и пыхтения, продолжались до тех пор, пока кто-то из этой компании, не выдержав, такой нагрузки, закурдыханил во всю, уже хрипящую глотку. Какой-то брандахлыст, проснувшись от нарастающего шума, вскочил со своей койки и включил свет. Многие, так же, проснувшись, встали с постелей и, увидев, эту запупень, стали потряхивать от смехотуры животами, и в то же время, освобождать их от пут. Те, кто, участвовал в этой профанации, тоже, якобы проснулись, от этой шумихи. Некоторые, из пострадавших, стали угрожать Цыгану, подозревая его в этой забулдыге. Назревал скандал. Если бы мы не встали на его защиту, драки было бы не миновать. Но все равно, такие установки не прекращались и в дальнейшем. Прошло некоторое время, и мы стали вытворять еще более серьезные и ощутимые удары, воспринимавшие нашей ребятней, намного болезненней, так как, это приносило им не только физические «неудобства», но и душевные травмы.
Эти последующие наши выходки, добавляли нам горечи, которой хватало и без того. Кажется, мне шел в ту пору уже восьмой, или девятый год, я должен был отдавать себе отчет своим поступкам. Но этого не происходило, я все так же, шел на поводу, не обузданных швендриков. Несколько позже, до меня дойдет, вся жуть этих ранящих душу травм, несущие нашей детворе нервные и психические расстройства. Вспоминая эту кильдифенцию, у меня портится настроение, и я начинаю чувствовать себя перегруженным штундером. Эти, наши забулдыевки, были самые сволочные, по сравнению с теми, что мы кандифолили ранее. Все невзгоды, которые мне придется перенести впоследствии, надо думать, это моя заслуженная кара, ниспосланная свыше. Через какой-то год-полтора, мой жизненный путь резко повернет в сторону, и я буду смотреть на мир под другим углом, более осмысленно, болезненно, в реальном ракурсе. Находясь в этом детдоме, я не подозревал, что когда-то, буду по нему ностальгировать и совсем, не догадывался, что это были, пусть и не самые счастливые, но лучшие мои годы. Не знал и того, что оно, это детство, закончится для меня практически в десятилетнем или чуть большем возрасте.
Все началось с того, что однажды, в один из летних прекрасных солнечных дней, мы находились на нашем дворе, и кажется, затевали какие-то игры. Вдруг к нам подбежал подросток из другой группы, и спросил, нет ли среди нас такого то, и назвал фамилию. Оказалось, что этот паренек, находился в нашей компании. Услышав свою фамилию, он ответил, — «ну, это я, чего тебе надобно». И эта недоросль, выложила ему такое, неожиданное, сногсшибательное, да и вообще, что-то невероятное, что взбудоражило наши души. Что его, дескать, вызывает директор, так как у него нашлись родители. И что ему от них пришло письмо. Надо было видеть лицо того дендрофила, которому привалило такое счастье. Он стоял, ошеломленный, никак не веря в это невероятнейшее, не только для него, но и для нас, невероятное событие. К нему с трудом доходило то, что он услышал. Сорвавшись с места, он стремительно рванул вперед и исчез за углом детдомовского здания. А мы, продолжая играть по инерции, уже были не те, что минуту назад. Из нас, так и выпирала зависть. Пропал весь интерес к играм. Наше настроение резко упало. Каково же было наше удивление, когда этот «счастливчик», вернулся назад весь зареванный. Оказалось, его просто надули как мыльный пузырь, а проще говоря, разыграли, как, слегка пришлепнутого пыльным мешком парчака. Мы тут же, как оглаженные корявой оглоблей, стали над ним злорадно дурболызить и скалить зубы. А он, всхлипывая и завывая, куда-то убежал. Вот с этого самого момента, и пошли у нас эти набирающие обороты мерзопакости.
Некоторые муфлыжники стали проделывать то же самое, по той же схеме, внося в наши души смятение и огромные нервные нагрузки, травмируя тем самым психику нашим ауфштендерам. Иногда и я принимал в этом участие. До меня тогда не доходила вся забубень этого действа. До сих пор не могу себе простить, что принимал в этом участие и меня до сих пор, мутит от этих воспоминаний. Мы все были в том возрасте наивны и доверчивы. Разыгрывая себе подобного «телятко», мы видели, как в его глазах загоралась неуемная вспышка радости, и как, узнав, что его обложили липой, дело доходило порой, до нервного срыва и истерики. Описывая сейчас все это, меня окатывают эти же самые чувства. Я и не знал, что человек, может сам себя, так ненавидеть. Правда, тогда, после некоторых таких случаев, где-то смутно, далеко в подсознании, у меня происходила переоценка наших действий. Я даже пытался поговорить с некоторыми ребятами, но они только беспечно отмахивались.
Пришла еще одна зима. Это такое время, в которое не очень то, разгуляешься. Наши лазанья по горам и ближайшим окрестностям, практически прекратились. Ни санок, ни лыж у нас не было. Что мы могли, так это побарахтаться в снегу нашего значительного подворья. Да и то сказать, бывали частенько, такие ненастные дождливые дни, в которые никуда не хотелось делать вылазки. А вот весной, когда потеплеет и все зацветет, другое дело. В это радостное для нас время, нас было не удержать в детдомовских стенах, мы находились больше на свежем воздухе. Как-то в один из таких дней, к нам нагрянула медкомиссия и стала выявлять больных и хилых заморышей. К моему удивлению в их число попал и я. Таких нас набралось до тридцати человек. Наверно так было запланировано. Лично у меня медики обнаружили стригучий лишай. Это было естественно, я очень любил кошек, собак и прочую летающую и ползающую «живность». При встрече с ними, я не пропускал возможности, чтобы их погладить или приласкать. В один из теплых майских дней, нас всех комиссованных, отправили в Дрогобыч, в то время считавшимся областным городом, в детский санаторий. Нас туда повезли на грузовой машине ЗИС-5. Еще помнится, что у этой машины, возле кабины стояли по бокам длинные круглые бачки, в которых горели деревянные чурки. И еще я вспомнил, когда проезжая по улицам Дрогобыча, на какой-то стройке мы увидели яркие вспышки электросварки, и сопровождающая нас воспитательница сказала нам, чтобы мы туда не смотрели, так как это портит зрение.
Санаторий был огорожен со всех сторон забором. Недалеко, сразу за воротами, находилась дорога, по которой изредка проезжали машины. Столовая находилась прямо во дворе под большим навесом. С тыльной стороны забора, метрах в трехстах, на невысокой горе беспрестанно качалось какое-то сооружение. Нам объяснили, что это насос, качающий нефть. В этом санатории мы провели целый месяц. А то, и того больше. Единственно, за что проклинаю этот санаторий, так это за то, что нас четверых детдомовцев, сразу же после приезда, на второй же день поставили под какие-то большие круглые лампы и облучили наши головы. Через день-другой, с наших голов начинали выпадать волосы, и в дальнейшем на них появился легкий пушок. Вот так, в свои девять лет, я стал лысым. Сам по себе, я выглядел симпатичным, но с такой головой, постоянно чувствовал себя, скажем, не очень то, уютно. Это еще одна моя напасть, которую я буду нести всю свою жизнь. Чтобы не возвращаться к этой теме, выскажу до конца все, что было связано у меня с этим объектом. В восьмидесятые годы, когда у меня образовались камни в почках, я частенько ездил в Трускавец попить «нафтусю». Находясь в этом курортном местечке, раз, а то два раза в неделю, ездил в Дрогобыч, так, ради интереса, посмотреть город, благо, он находился на расстоянии всего в девяти километрах. Конечно, я помнил о санатории, и пытался даже расспрашивать у местных жителей о нем, но многие только пожимали плечами. Однажды, в одной такой поездке, побродив по улицам города, и уже выезжая за его черту, на самой окраине, случайно бросил взгляд направо. И тут в моем сознании сработало «реле». Какая-то, крохотная деталь, даже не понял какая, мимолетно зацепила мое внимание. Пока это что-то непонятное «екало» и расшатывало мою память, я лихорадочно пытался найти этому причину. Мы проехали уже километра полтора, когда я не на шутку разволновался. Неожиданно, для самого себя, я встал, подошел к водителю и попросил его остановиться. Глянув на меня с удивлением, он остановил транспорт. Выйдя из автобуса, я с трепетом, не спеша, пошел назад, находясь в состоянии ожидания чуда. И чем ближе подходил к тому месту, тем громче стучало мое сердечко. Справа, через дорогу, за высокой оградой тянулись какие-то длинные мрачные, угрюмого вида здания, похожие на тюрьму. Но не они меня тогда интересовали. Подойдя ближе к покосившимся, без калитки воротам, я вошел во двор. И вот оно, чудо свершилось. Я узнал это место. Это был тот самый санаторий, в котором я провел почти все лето, в сорок восьмом году. Кругом царила полная разруха. В некоторых строениях, а они были все одноэтажные и деревянные, не было ни дверей, ни окон, а если и были, то без стекол. Я сразу узнал здание, в котором когда-то находилась медчасть и даже предположительно, обнаружил комнату, где нам облучали головы. Находясь в каком-то трансе, как под гипнозом, я растерянно оглядывал то, что осталось от когда-то бывшего санатория, пытаясь припомнить все подробности моего здесь пребывания. Газоны и когда-то ухоженные декоративные кусты, которые находились, при входе в санаторий и росшие вдоль забора, исчезли начисто. Взволнованно, как лунатик, обошел весь двор. Ни души. Полное запустение. Я как бы попал в иное измерение времени в прошлый мир, далекий и недосягаемый, будто бы когда-то мне приснившийся. Находясь в каком-то зыбком состоянии, я с трудом воспринимал действительность и мой мозг, как тот компьютер, стал зависать. Находясь в какой-то неопределенной трансформации, стараясь связать в один узел тот огромный разрыв летоисчисления, между прошлым и будущим. Стоя, как каменное изваяние посреди двора, я долго оглядывал окружающее меня подворье, и никак не мог врубиться и осмыслить происходящее. Навес, под которым мы когда-то обедали провис, и готов был вот-вот рухнуть. Окна в нашей бывшей спальне, зияли дырами. Сквозь них проглядывался полный погром. Присев на какой-то чурбан, стал прикидывать, сколько прошло времени с тех пор. Без малого, шестьдесят лет, целая вечность. Оглядывая всю эту разруху, я старался припомнить все, что было связано с этим местом. С трудом верилось и сознавалось, что когда-то я здесь находился. В голове сумятица и неразбериха. Да и вообще, в душе творилось что-то странное, непонятное, до конца неосознанное, шокирующее. Мое волнение не давало мне сосредоточиться. Обрывки воспоминаний хаотично проносились с невероятной быстротой, не давали зацепиться хотя бы за что-то одно, главное, конкретное. Меня душили какие-то щемящие и бередящие душу чувства. Такие же ощущения, я испытывал, когда наведывался в наш бывший детдом. Просидев довольно долго в каком-то трансе до скорого заката солнца, я глянул на ту гору, где когда-то насос качал нефть. К моему удивлению, он стоял на своем месте, но уже омертвевший, без каких-либо признаков жизни. Время неумолимо, все и вся когда-то умирает, подумал я, выходя за ворота на дорогу. Дождавшись следующего рейсового автобуса, до самого Трускавца я находился под впечатлением этой, так больно меня ударившей встречей. А поздним вечером, уже лежа в постели, вспомнил, что, находясь, в этом санатории, в тех декоративных кустах, которые находились вдоль ограды, я спрятал две дорогих мне вещи, помнится, это был алюминиевый свисток и что-то еще ему подобное, о чем память умалчивает. Когда нам внезапно объявили, о том, что мы отправляемся назад в детдом, я бросился искать свой тайник, но впопыхах, так его и не нашел.
Время, проведенное в санатории, быстро пролетело и кажется, осенью, я с радостью встретился со своими друзьями. Было много вопросов с обеих сторон. Цыган обратил внимание на мой пушок на голове, а я лишь беспечно махнул рукой, не придавая этому особого внимания. Не знаю, как у других ребят, а у меня, если менял обстановку, первую неделю привыкал к ней, а потом жил так, будто никаких изменений не было и в помине. Прошлое уплывало куда-то, в сторону, и пока я адаптировался, а это неделя, а то и две, я продолжал жить уже той обстановкой, в которой находился.
Как-то раз, собравшись все трое, мы как обычно, куролесили по городу и всей уже знакомой нам округе, случайно забрели на местный стадион. Это было обычное, густо заросшее травой средних размеров поле, с перекошенными воротами, где изредка проходили соревнования районных команд по футболу. Стадион был, не ахти как устроен, ни о каких трибунах тут говорить не приходится. По его бокам стояли длинные вкопанные в землю в два или три ряда, обыкновенные деревянные лавочки. На этом месте всегда была возможность разжиться табачком. Рядом с лавочками, всегда было много окурков. Обойдя все неприхотливые сидения, мы с избытком пополнили свои запасы, начиная от махорки, крепкого самосада, папирос и сигарет. Заодно, выискивали мелочь. Почему-то, именно здесь было легче найти несколько копеек разных достоинств. Иногда мелочи набиралось столько, что хватало на пачку махорки или даже «прибоя». Обшарив весь стадион вдоль и поперек, уже при выходе, с правой стороны, у простой изогнутой деревянной арки, стояло какое-то невзрачное на вид строеньице, наподобие киоска. В нашей практике, еще не было такого случая, чтобы Цыган пропустил без своего внимания, заинтересовавший его объект. Он подошел к этой халабуде и заглянул в решетчатое окошко. Внутри было полусумрачно, но это ему не помешало кое-что там углядеть. –«Да тут, вроде есть пожива», -сказал он и отступил в сторону, давая нам с Омелькой возможность заглянуть, в его чрево. При внимательном осмотре, в полусумраке, мы увидели стоящие на полу друг на друге ящики, в которых виднелись горлышки бутылок. Самое привлекательное, было то обстоятельство, что, на бутылках виднелись пробки. Цыган оживился и потер энергично ладонями. До ящиков было не меньше полтора-два метра, и дотянуться до них, ну, не было никакой возможности. Прикинув, что к чему, мы стали совещаться, обсуждая как, и каким способом можно добраться до этой, возбудившей нас, продукции. Вначале наше решение было немедленно двинуться на базу утильсырья, найти там толстую проволоку и сделать из нее крючок. Мы рассчитывали этим крюком подтянуть эти ящики поближе к окошку. Но так, как это отняло бы у нас уйму времени, Цыган предложил еще один, очень интересный и заманчивый вариант. Он нам объяснил, что для этого надо сделать, и мы тут же отправились в ближайшие кусты. Наш вожак, как всегда, и здесь проявил смекалку, находчивость и изобретательность. Не прошло и пяти минут, как мы срезали палицу, метра на два длиной и толщиной в полтора-два пальца. После этого, Цыган вырезал на конце палки по всей окружности неглубокую канавку. Когда «удило» было готово, он сказал, что надо искать веревочку. Походив вокруг да около, мы нашли какую-то нить, но она на крепость оказалась непригодной. Тогда Цыган вынул из кармана монетку, спросил у Омельки, -«орел или решка». Толян немного подумав, ответил, -«орел». Цыган подбросил монету вверх и она вертясь, шлепнулась у наших ног. -«Орел» -сказал Цыган и поднял пятак. –«Ну, а ты», -обратился он ко мне. Почесав свою репу, я заказал ту же самую сторону, что и Омелька. Он повторил свой бросок и когда пятак лег на землю решкой, Цыган сказал, -«ты проиграл, так что снимай шнурок с ботинка». Присев на какой-то толстый сук, лежащий рядом, я снял шнурок с ботинка, и передал Цыгану. Повозившись еще некоторое время, у него получилась небольшая, крепенькая петля на конце палки. Когда «удочка» была готова, мы вернулись к киоску. Прежде всего, Цыган велел нам посматривать по сторонам, а сам принялся колдовать у его небольшого отверстия. Аккуратно, просунув палку и обе руки внутрь киоска, он неторопливо накинул петельку на горлышко бутылки и, как только петля заарканила ее горлянку, несколько раз подергал своим орудием в разные стороны, дабы убедиться, что она хорошенько затянулась, и только после этого, начал осторожно ее приподнимать. Когда бутылка была полностью вытянута из гнезда ящика и повисла в воздухе, он неспешно, перебирая руками по палке, стал подтягивать ее ближе к окошку. Все оказалось до примитива, просто. Подхватив рукой, оказавшуюся рядом бутылку, Цыган освободил ее от петли, и вытащил наружу. «Тютя в тютю», -сказал он довольно, имея в виду отверстие в решетке. Мы с радостью отметили, что в стеклотаре находился лимонад. Вот только не помню, какой фрукт был нарисован на этикетке. Но для нас это не имело значения. Мы тут же откупорили эту посудину и в три глотки, пробулькали ее содержимое в свои желудки. Первые три бутылки, выуженные из киоска, мы «оприходовали», тут же на месте, как говорится, не отходя от кассы. Когда Цыган достал еще три бутылки, Омельченко отнес их в кусты и спрятал в траве, а я, стоя на шухере, наученный горьким опытом, припомнив, «картошкино дело», поглядывал во все стороны. В процессе этих манипуляций, каждый из нас «выхлебал» еще по одной бутылке, этого сладкого и вкусного нектара. Глянув на мой живот, Цыган хмыкнув, заметил, -«надурняк и любой хрендяк сладкий», и тут же спросил, -«может еще по одной отшварганим»? Я отказался, мотивируя тем, что, дескать, я не лошадь, мне и полведра хватит. Когда по нашим подсчетам в кустах набралось бутылок двенадцать, Цыган сказал, что пора закругляться. Спрятав в кустах «удочку», мы разобрали свой улов. Каждому досталось по четыре бутылки. И тут выяснилось, что нести их в руках, не очень-то, удобно. Тогда мы поснимали с себя майки, и узлом связали у них наплечники. Получились очень даже приличные и удобные торбохенции. Уложив в них то, что «упало нам с неба», неспешно зашагали в сторону детдома. Не доходя метров двести до конечного пункта, мы спрятали в зарослях по три бутылки, забросав их травой, и по одной оставили при себе.
Цыган же прихватил с собою две, мотивируя тем, что должен одну отдать своему дружбану из старшей группы, так как, кое-что ему задолжал. Кстати сказать, тот учился уже, кажется, не то в шестом, не то в седьмом классе и неплохо шпрехал по дойче. У Цыгана, я бы сказал, была тоже неплохая память, и он просил своего кирюхана научить его хоть немного этому делу. Помнится, даже, как-то раз, мы, находясь на городском рынке, один старикан у него что-то спросил, на что он ему ответил приблизительно в таком духе. — «Цюрюк унд дас фенстер, шпацирэн, их волен зи, шпейермессер, ду жопэн унд дэр трахэн, беобахтэн, швэллергессен форберайтэн, унд дер шуле». Дед все это выслушал, и, качнув головой, сказал, — «я те дам счас по шнобелю, курва ты онемеченная». Да и мы, иногда в своих разговорах нет-нет, да и фундофонили что-то по унд-дойче. Теперь если Омельке было что-то непонятно, он частенько приговаривал, -«хрюкен-пукен, вас ист дас, немцы драпают от нас». В процессе общения, Цыган перенимал кое-что, у своего дружбана и иногда демонстрировал то, что от него усвоил. Был такой случай. Возможно, тот день был дождливым, так как мы все находились в большой комнате и развлекались, как могли. Я с друзьями сидел за столом, обсуждая какую-то «голубую муть». К нам подошли еще несколько короедов. Разговорились. И тут Цыган предложил одному из них «тряхнуть мошной», то есть, заключить пари. -Что за пари, и какие условия –спросил его шпиллерман, по кличке Миклуха. –Условия простые -ответил Цыган. –Вот я ставлю стул не далее одного метра от этого стола. Ты залазишь под его крышу, а я стану вон в том дальнем углу у самой двери, и начну считать до трех. Как только я скажу, «раз, два, три», мы оба кидаемся к этому стулу. Если ты рукой коснешься стула первый, ты выиграл, ну, что согласен“? Его собеседник, глянув на потолок, и прикидывая что-то в своем набалдашнике, вероятно сверяя соразмерность дистанций, со вздохом сказал, — „чует мое сердце, ты опять хочешь клепануть мне какую-то запупырку. Потом вопросительно и недоверчиво косясь на Цыгана, додал, — я ведь знаю, что ты еще та чувырла. –А че, мне темнить, вон, сколько свидетелей, -ответил Цыган, кивнув на ребят. — Все равно, что-то тут не то, и сделав паузу, Епифашка добавил, — все знают твои завихроны, ты так и норовишь долболызнуть кого-нибудь по кумполу и втянуть в замуфлыженую фуфляндию. Но, видать его уж очень заинтриговало это предложение, сказал, — ну, да ладно, черт с тобой, уверен, ты меня отфуфлонишь, и тут же, спросил, — «а на че спорим»? -На что хочешь, -ответил Цыган. Какой у них был заклад, уже не могу вспомнить, но факт тот, что они ударили по рукам. Цыган подозвал из толпы ребят одного хиляка, по кличке «мухомор», и сказал, -«ты будешь у нас судьей» и пошел на указанное свое место. Когда этот, все еще сомневающийся болдуин, залез под стол и сказал, — «ну, давай, начинай считать». Вся ребятня, слушавшая их трепофонь, притихла и с интересом наблюдала за ними, ожидая, какой из этого выйдет коленкор. А Цыган став у двери, выходящей в коридор, начал неторопливо считать, — «раз, два»… и заглох. — «Ты че клинишь, дурбэцало, давай считай дальше», — заорал сидевший под столом «Маклай», приготовясь, выпорхнуть из-под стола в любую секунду. — «Счас, разбежался», -ответил Цыган, -«пойду-ка, я во двор, погуляю пару часиков», -и шагнул в коридор. –«Стой, ты куда», -заблажил дуремар, начиная соображать, что его таки, так позорно уконтрапупили и вздрючили на ровном месте. Цыган повернулся к нему, и добавил, — впрочем, куда мне спешить, приду я, пожалуй сюда завтра утречком после завтрака, и скажу то словечко, которое ты ждешь. До охламошки уже дошло, что его нагло, наглухо, колупнули и обули в дырявые лапти в тихом месте, да еще при всем, честном народе. Посидев еще пару минут под столом и немного покумекав над создавшейся ситуацией, под общий хохот он вылез из насиженного места и сказал, — ну, ты, и профура, да чтобы я с тобой, когда еще связался, и хоть раз имел дело, да ни в жизть.
Остальные приколы Цыгана происходили, конечно, с нашей, помощью. Обговорив все заранее, мы порой приводили ребят в замешательство. Как-то раз, Цыган стоял, полусогнувшись, и облокотившись о стол локтями, о чем-то гонял понты и наводил «шорохи», для окружающих его щтэкерманов. Он имел при себе, уже где-то добытый хороший блестящий портсигар. Перед этим фортелем, он проинструктировал нас, что и как надо делать. Так вот, когда он, о чем-то «шебуршал», я при всех демонстративно залез к нему в карман пиджака, и вынул портсигар. Раскрыв его, все увидели, что там была одна единственная сигарета. Вытащив сигарету из портсигара, я снова тихо опустил его ему в карман. И подмигнув ребятам, попросил у Цыгана закурить. Цыган ответил, что у него осталась всего одна сигарета, и, дескать, ее, не отдают. Тогда я ему сказал, что ты просто жлоб. — «Если не веришь, давай поспорим», -ответил он. Я согласился и, наводя суету, стал шарить у себя по карманам. — «Эх, жаль, но у меня ничего нет», -посетовал я. Всю эту профурку я провертел на публику, для зацепки. — «Как хочешь», -равнодушно, ответил Цыган. –«Давай со мной», — раздался писклявый голосок одного лохомуфтия, стоявшего рядом с ним, по кличке «тухлорылый». Цыган повернулся к нему и спросил, -«а ты че, кердофон, тоже куришь»? — «Да, смолю, а че», — ответила недопырка. –«Да ни че», -Цыган достал портсигар, и, постучав по нему пальцем, сказал, -«учти, здесь всего одна сигарета». — «Не-а», — ответило юное чухандрило, — «ты просто жмотяра». –«Ну, лады, на что спорим»? — спросил Цыган. –«А вот, хотя бы на нее», и детдомовец вытащил из кармана сложенную солдатскую пилотку, тут же спросив, -«а ты на чо». –«Ну-ка покажи», -попросил Цыган, и, взяв пилотку в руки, стал ее разглядывать. Пилотка была почти новенькая, со звездочкой. — «Годится», — подытожил Цыган, — «ставлю на кон свой портсигар, идет»? — «Пошло», — ответил любитель шары. — «Ну, тогда держи», — сказал Цыган и протянул ему портсигар. Около нас собрались все, кто присутствовал в комнате. Стоящей сзади толпе ребят не было видно, что происходило у стола, и они залезли на стулья, и стоя на них, наблюдали за церемонией спорщиков. Шустрый поцмандэло, взяв портсигар в руки, и, предвкушая победу, уверенно нажал на кнопку. Когда железная коробочка была раскрыта, все увидели, что там лежит сигарета. У проспорившего пилотку «тухляка», от удивления глаза полезли на лоб, и, не отрывая глаз от злополучной сигареты, сказал Цыгану, — «ну, ты и жучара, так посадить меня на фуфель, еще никому не удавалось». Все, кто находился у стола, подняли его на смех. Лопохондрик, заглотнув пустого пузыря, не выдержал, и тоже заржал вместе со всеми.
Еще у Цыгана была старая, потертая колода карт. Иногда он всех нас удивлял своими фокусами. Только нам двоим, он открывал их некоторые секреты. Два или три его фокуса я помню до сих пор. Бывали случаи, когда мы с его помощью хулиганили в городе. Он частенько что-нибудь да придумывал. Возьмет, к примеру, обычную бельевую прищепку, привяжет ее к прочной нитке, и с этим рукоделием мы идем в город. Особенно он любил так шутить в толпе, на рынке. Подойдет, бывало к какой-либо тетке, прицепит ей сзади эту прищепку за хлястик кофты или подол юбки, отойдет метра на три, и, улучив момент, когда возле нее кто-то стоял, резко дергал за нить, и тут же отворачивался. Прищепка отлетала, а тетка, обернувшись, смотрела на рядом стоящего мужика, и начинала катить на него «пустую бочку». Мужик ничего, не понимая, пожимал плечами, и бормотал что-то невразумительное. А мы стояли невдалеке, и, похрюкивая, наблюдали за этой профонацией. Еще мы любили устраивать «погремушки». На эти случаи мы запасались катушкой ниток и несколькими пустыми консервными банками. Все делалось очень просто. Отмотав два-три метра нитки, привязывали ее одним концом к пустой консервной банке, а на другом конце крепили обычный крючок из проволоки. Вот и все дела. Находясь в городе, и заприметив какую-либо бабулю или деда, мы с Омельченко, прикинувшись «тундрой», подходили к ним, и спрашивали, мол, не подскажете ли, где находится улица «Погремушкина». Пока мы им вешали лапшу на слухачи, Цыган цеплял им сзади за хлястик крючок с «начинкой», и мы расходились. Как-то раз, мы прицепили такую банку, полуглухому деду. Он шел в центре города по мостовой и тащил за собой такую банку. Эта банка так гремела, что все прохожие смотрели на него с удивлением, а некоторые даже крутили у виска пальцем. А мы шли за ним следом, метрах в сорока, и ржали, как дубовые «полутурки». Наконец, кто-то из встречных, его остановил, и избавил от этого трезвона. Бывало по-всякому. Некоторые граждане, с которыми мы проделывали эти финты, услышав за спиной грохот, сразу останавливались, и, погрозив нам кулаком, отцеплялись от погремушки. Конечно, мы выбирали по виду таких «клиентов», которые не могли причинить нам вреда.
Как-то раз, обговорив с Цыганом все детали нашего прикола, мы решили разыграть однокашников из другой группы. Мы подошли к толпе ребят в нашем детдомовском большом дворе, и так ненавязчиво влились в их коллектив. Через некоторое время, Цыган объявил двум собеседникам, что у него отменное зрение и собачий нюх. Как это, спросил один из них. А очень просто, ответил Цыган. Он показал на сосну, находящуюся от нас метров за двадцать, и сказал, что видит серую муху, сидящую, на самой нижней ветке. Ребята стали пристально вглядываться в ту сосну, и на ту ветку, которую указал наш дружище. Через минуту один из них повернулся к Цыгану и сказал, да ты просто гонишь дурку. А вот и не гоню, и, наводя ажиотаж, дабы привлечь внимание остальных ребят, Цыган повысил голос. Это ему удалось, так как, все повернули головы в его сторону. Ну, на что спорим, спросил он у своего собеседника, сомневающегося в его нюхательных и зрительных способностях. И действительно, прислушавшись к их диалогу, остальные подтянулись поближе к спорщикам. А Цыган, смотревший на ту ветку, приговаривал, -во, гля-кось, счас, эта стервоза, лапками свои крылышки поправляет. Ты че нас за обалдуев, держишь, какая там к черту муха, сказал недовольно один из подошедших ребят. Не веришь, ну и не надо, ответил Цыган. Все, присутствующие уставились на ту ветку. Один из ребят захихикал, и, глянув на Цыгана, буркнул, -да он просто под шмоньку косит и лепит нам «горбатого». Цыган опять предложил любому из них пари. Многих это озадачило. -А как ты докажешь, что там сидит муха, спросил кто-то. -Очень даже просто, айда к сосне, и Цыган пошел в ее направлении. Мы с Омельченко и еще несколько ребят пошли за ним следом. Оглянувшись, я увидел, что за нами потянулись остальные. Подойдя к сосне, Цыган поднял палку и стал указывать ею на ту ветку, где «сидела» муха. До ветки было не менее восьми метров. Все задрали головы, стараясь ее увидеть. -Да ничего там нет, сказал кто-то. -Да ты смотри сюда, во-о-н она, сидит, серенькая, Цыган тыкал палкой на конец ветки. Мы стояли с Омелькой в сторонке, и ухмылялись. Многие терли глаза и вновь устремляли свой взор в ту сторону. Некоторые начали злиться. Неожиданно Цыган подбросил свою палку и, задев ею ту ветку, заорал, вон она, вон летит, и, указывая в небо, повел рукой в сторону. Он орал так убедительно, что некоторые готовы были в это поверить. Ребята, конечно, чувствовали подвох и посматривали на Цыгана недружелюбно, с некоторым раздражением и откровенным недоверием. Они были уверены, что их примитивно разводят. –«Ну, ладно, хрен с ней, этой мухой», -сказал пацан, который отказался спорить с Цыганом на предмет его зрения, -«а как там, насчет нюха. Кто-то говорил, что у него собачий нюх». Вот и наступил тот момент, ради которого Цыган затеял эту галиматенцию. Именно этого вопроса он ожидал. –«А, да, было дело», -будто что-то припоминая, -сказал Цыган. –«Да что толку, ты же мне совсем не веришь». –«Да черт с ней, этой мухой, давай докажи, что у тебя зверский нюх», -ответил его оппонент. –«Конечно, докажу, хоть сейчас, но только на спор». Ребята, прислушиваясь к их разговору, придвинулись поближе. На некоторых лицах виднелись иронические ухмылки. Двое стали предлагать что-то, но Цыган их потуги отверг. –«А это подойдет»? -спросил один паренек небольшого роста, предлагая солдатский широкий ремень. –«Дай гляну», — попросил Цыган. Ремень неплохо смотрелся. На нем блестела желтизной надраенная пряжка с большой звездой по центру. –«Ладно, согласен», -немного подумав, -сказал Цыган, -«ставлю против него свой портсигар, Толян, будешь судьей», -обратился он к Омельченко, и передал ему ремень и портсигар. Оглядевшись, Цыган направился к знакомой нам сосне, где, у ее подножия почти не было травы. Опустившись на коленки, и очистив небольшую площадку от хвои, присел рядом с сосной. «Тэкс, -сказал он, -приступим к делу», затем глянув на ребят, подозвал к себе хозяина ремня и предложил ему сесть рядом. Когда тот присел, Цыган достал из кармана замусоленную колоду карт и стал раскладывать их ровненько в четыре ряда. Когда все тридцать шесть карт были разложены, Цыган, повернувшись к сопернику, сказал, -«сейчас я уйду вон за те кусты и стану к тебе спиной, а ты выбери одну любую карту, хорошенько ее потри о свою руку, и положи на место. Условие одно, не прикасайся к другим картам, а то все испортишь, все понятно»? -«Да вроде все», -ответил его соперник. –«Ну, тогда я пошел», -сказал Цыган. –«Погодь», -остановил его напарник, «давай завяжем тебе глаза, для верности». –«Вяжи», -ответил Цыган. Кто-то снял с себя рубаху и тщательно завязал ему глаза, почти до самого носа. — «Ну, что, все»? — спросил Цыган, — «теперь ведите меня куда-нибудь, бо, я ничего не вижу». Один из ребят взял его за локоть и повел за кусты. — «И постой там, с ним рядом, да присмотри за ним, чтобы он не подглядывал в нашу сторону», — крикнул им вдогонку, кто-то еще. Когда они исчезли за кустами, все взоры теперь были обращены к парнишке, который заключил пари с Цыганом. А тот, уставившись на карты, и с минуту подумав, зашептал, -«ничего трогать я не буду, посмотрим, что из этого выйдет». Некоторые стали возражать, но многие ощерились, и одобрительно закивали головами. Когда позвали Цыгана, и он, выходя из кустов, на ходу снимал повязку, все смотрели в его сторону. Подойдя к толпе, Цыган спросил, -«ну что, все готово»? -«Да, -подтвердили сразу несколько голосов. Цыган уселся напротив карт. Потом, глянув на спорщика, промолвил, -«ну-ка дай свою руку». Тот протянул, и Цыган поднеся ее к своему носу и стал старательно обнюхивать. –«Ну, прямо натуральный цирк», -буркнул кто-то за его спиной. Цыган не обращая на это никакого внимания, и не сказав ни слова, повернулся к картам. Теперь в центре внимания был только он. Посидев с минуту, как истукан, Цыган вдруг уперся руками о землю и прошелся носом по рядам карт. –«Интересно девки пляшут, не попасть бы им впросак», -сказал он и, глянув на окружившую его толпу, поднял самую крайнюю карту, которая находилась слева в верхнем ряду. Повертев в руках, и небрежно обнюхав, Цыган хмыкнул что-то себе под нос, и аккуратно положил на место. Потом пошли в ход по очереди вторая, третья и четвертая. Стояла глухая тишина. Цыган уже обнюхал весь верхний ряд. Кто-то что-то негромко вякнул, и на него тут же зашикали. А Цыган, как ни в чем не бывало, попросил Омельченко, чтобы тот открыл портсигар, и достал для него одну папиросу. Кстати, с недавних пор, он редко обращался к нам, прося нашего табачку на самокрутку. Кто-то услужливо дал ему прикурить. Глубоко затянувшись, Цыган посмотрев на своего товарища по спору, и сказал, -«ну, что первый ряд вроде чист». И тут же у него спросил, -«правильно»? Пацан скривив губы, пожал плечами, и демонстративно промолчал. Отбросив окурок в сторону, Цыган принялся колдовать дальше. Когда был обнюхан полностью второй ряд, он ни на кого не глядя, тихо произнес, -«и тут пусто». Обстановка накалялась. Некоторые пацаны, стали перешептываться, качать головами и многозначительно переглядываться. С небольшой задержкой, Цыган взялся, за третий ряд. Когда и с ним было покончено, он выпрямился, и, повернув голову, к рядом сидевшему, с ним визави, молвил, -«а ты хитрая щучка», -и тут же, неторопливо принялся за последний ряд. Надо сказать, что Цыган перед этим «концертом», провел с нами обстоятельную «политбеседу», и четко указал, где кому находиться в процессе этой комедии. Я, например, стоял левее его, почти весь на виду, как и все следил за его манипуляциями. Толька же Омельченко, находился в самом центре, напротив Цыгана, позади ребят, как и положено. Нам было все хорошо видно, и мы держали ситуацию под контролем. В этой напряженной обстановке, Цыган взял последнюю карту, поднес к носу, и, обнюхивая ее, глянул на стоявшее перед ним сборище ребят. Никто, кроме него, не заметил, как Омельченко, находившийся во втором ряду, почесал свой нос и скривил губы. Цыган положил карту на место, обвел всех взглядом, встал с земли, и, отряхнувшись, подошел к судье сказал, -«гони вещи, я выиграл». Многие с удивлением смотрели на Цыгана. Поднялся галдеж, хоть затыкай уши. Со всех сторон неслись восхищенные возгласы. Когда все немного угомонились, хозяин ремня высказался, в том смысле, что не согласен с такой постановкой вопроса. Мы, мол, договаривались, что он выложит мне потертую мной карту, а он этого не сделал. И что это пари, дескать, не действительно. Кто-то его поддержал и мнения разделились. Поднялся снова гвалт. Цыган стоял на своей позиции, и никаких претензий не принимал. Вся толпа, всяк по своему горлопанила и спорила меж собой, доказывая друг другу, кто прав. Дело грозило зайти в тупик. –«Пацаны, вдруг послышался чей-то голос из толпы, давайте все решим по справедливости, Цыган прав здесь на все сто, как он мог поднять карту, если она немеченая». Конечно, жаль, что он не обговорил все параграфы. А сейчас как он скажет, так и будет. Говори Цыган. –«Я считаю, что выполнил условие», -сказал Цыган, — «и доказал это своим нюхом. Я готов повторить это еще раз, с условием, что кто-то еще подключится к нашему спору». — «Зажигалка подойдет? — спросил кто-то из толпы, и протянул ее Цыгану. Это была самодельная солдатская зажигалка, сделанная из винтовочного патрона, каких в то время было «полведра» на рубль. Цыган взял зажигалку и цвыркнув, колесиком, зажег фитиль. Зажигалка работала. Подбросив вверх и поймав ее, Цыган сказал, -«этого добра у меня валом», и вернул ее хозяину. Кто-то протянул медаль, точнее сказать, не всю медаль, а только ее круглую нижнюю часть. — «А че, нормалек», -ответил Цыган и, передав ее все тому же арбитру, добавил, -«если я проиграю, отдашь все ему», -и кивнул на второго соперника. Судья взял медаль и отошел в сторонку. — «Ну, и лады, ухмыльнувшись», — сказал Цыган. Затем, повернувшись к новому сопернику, сказал, — «на этот раз карту будешь метить ты, и чтоб никаких кренделей, усек»? Его оппонент, молча, кивнул головой. И все завертелось так же, как в первый раз. Цыгану так же завязали глаза, и увели за кусты на то же место.
Имен, естественно я не называю, потому, что вспомнить их, просто нереально. Второй претендент на выигрыш, сидел перед разложенными картами, и что-то дундуклеил, сложив ноги, крест-накрест, как это делают монголы за чаепитием. Конечно, я так же не могу вспомнить, в каком ряду, и какую карту он пометил. Ну, предположем, эта карта была в третьем ряду. И допустим, это был валет бубновый. Немного подумав, он поднял бубнового валета, и, показав его всем, стал тереть его между ладонями. Затем, аккуратно положив карту на место, сказал, что все готово. Через минуту привели Цыгана. Когда с него сняли плотную повязку, он спросил, — «ну, что, можно курдымурдыхрындить»? Давай, уступая ему место, ответил его соперник. Цыган стоял рядом с ним, и прежде, чем сесть, взял его руку и поднес к своему носу. Понюхав его ладонь, он, молча, уселся на землю и начал, как и в первый раз, с самой верхней карты, с левой стороны. Мы с Омельченко стояли на своих местах и наблюдали за всем происходящем. Все шло по известному нам плану и готовому сценарию. Вот Цыган обработал первый самый верхний ряд. Все молчали, затаив дыхание. Подняв во втором ряду какую-то карту, он разыграл небольшую комедию, будто она, эта карта, его чем-то заинтересовала. Он долго вертел ее в руках, нюхал, снова ложил на место, и после очередной, или третьей карты, поднимал ее снова, тщательно обнюхивал, и укладывал на предназначенное ей место. При этом он не забывал каждый раз бросить мимолетный взгляд в окружающую его толпу, точнее сказать, туда, где стоял Омельченко. После проходки второго ряда, Цыган снова закурил и спросил у рядом сидящего визави, ты точно, пометил карту. Получив утвердительный ответ, продолжил свое дело. Слышались чьи-то вздохи и тихий, приглушенный говорок ребят. Все с напряжением ждали, того момента, когда он дойдет до помеченой карты. И этот момент наступил. Когда Цыган поднял валета бубнового, кажется, даже перестали щебетать птицы. Стояла полная тишина. Все замерли, затаив дыхание. Каждый раз, при поднятии карты, он боковым зрением следил за моей правой рукой, и если видел, любое ее движение, поднимал взор в толпу, дабы увидеть Омельченко, подтверждающего, момент истины. Как только валет оказался в руках Цыгана, ему хватило доли секунды, чтобы увидеть, как я сунул свою руку в карман. Одновременно он видел, как Омелька коснулся своего носа. Цыган был, не таким дурепой, чтобы сразу выложить свой козырь. Это был артист. Он не подал и вида, что ему уже известна эта выигрышная карта. Обнюхав валета, он неторопливо положил карту на место, и принялся, за следующую. На этот раз в толпе послышались какие-то шорохи, шушуканья и воздыханья. Обнюхав еще две или три карты, он вновь, как бы сомневаясь, поднял бубнового валета, и снова поднес к своему носу. Ломая эту комедию, он как бы задумывался, делая вид, что он еще в чем-то сомневается, что не совсем уверен в решении своей задачи. Мавр сделал свое дело, теперь можно и покуражиться. Через минуту, я стоял рядом с Омельченко. И вот, наконец, Цыган обнюхал последнюю карту и положил ее на место. Все смотрели на него и ждали, что будет дальше. А Цыган не спешил, и, как бы еще, о чем-то раздумывая, повернулся к своему, напарнику, сказал, — «слушай, а давай сделаем так. Ты забираешь свою медальку, а я ремень, портсигар, и разбежимся». И тут снова все зашумели. Оба соперника встали. Цыган поднял руку, стало немного тише. — «Так что, лады»? — снова спросил он у партнера. Обалдухенций, видя сомнение Цыгана, и будучи, уверенным в своей победе, отрицательно качнул головой. — «Ну, как знаешь», -сказал Цыган, и, играя на публику, барственно нагнулся, поднял валета бубнового, и вложил его ему в ладошку. Все произошло так быстро и неожиданно, что все кто тут находился, стояли, как в параличе молча, и обалдело, недоуменно лупали глазами. В следующее мгновение, все сразу загалдели. Стоял такой гвалт, что ничего нельзя было понять. Никому из ребят не пришло в голову, что здесь может быть какой-то подвох. Мы были глупы и доверчивы в этом возрасте, и надо сказать, все это гурьбище, было в восторге. Шум и гам еще долго стоял в толпе ребят, которые, все еще не могли угомониться. Многие хлопали Цыгана по плечу, восторгаясь его способностью. — «Что-то здесь не то, такого, просто не может быть», — высказал кто-то свою мысль. Но никто на это уже не реагировал. Все были под большим впечатлением этого представления и еще долго возбужденно обсуждали некоторые детали.
Все эти выкрутасы Цыгана, как я понял, впоследствии, были взяты на вооружение у дружбана, из старшей группы. После этого случая, Цыгана зауважали. Частенько, ему потом, кто-нибудь, да предлагал повторить этот трюк. Но, ни у кого из них не было ничего достойного, чтобы оно его заинтересовало. Надо все же отметить, после этого у нас стали появляться деньжата, хоть и небольшие. Как поговаривал Цыган, два-три рубля, а то и пятерочка, карман не жмут. Дело в том, что мы попробовали применить этот приемчик на рынке. Но там Цыган раскладывал пять карт. Сначала дело шло туговато, но иногда мы раскручивали какого-нибудь дядьку на пятьдесят копеек, а то, и рубль. Для нас трояк или пятерка, было большое подспорье, которое доставляло нам небольшие, но довольно ощутимые празднички. Мы могли позволить себе купить пряников, конфет и прочих сладостей, имея преимущество, перед шкандербеками. К тому же, мы почти каждый день наведывались на стадион, где успели выудить из ларька, еще ящик лимонада. Но вскоре ту лавочку прикрыли, видно, там произвели инвентаризацию и обнаружили пропажу.
Как-то раз, гуляя, по городу, мы увидели за углом какого-то здания, рядом с киоском, кучу арбузов. Но они были в контейнере с металлической решеткой. Продавца рядом не было. Вероятно, он куда-то отлучился. Цыган недолго думая, вынул из кармана свой раскладной нож, и, просунув за решетку руки, разрезал небольшой арбуз, на части, которые мы быстренько извлекли наружу, и тут же смылись. Заскочив в какой-то запущенный двор, и поднявшись на чердак по скрипучим, полусгнившим ступеням лестницы старого, полуразрушенного войной, нежилого двухэтажного здания, мы облюбовали неплохое местечко. Среди всякого нагроможденного здесь хлама и тряпья, мы нашли пару старых рваных матрасов, поднесли и, расстелив их у смотрового, без стекол окошка, недурно устроились. Теперь, мы частенько, набегавшись по городу, и после вылазок на рынок, подустав, особенно в ненастную погоду, приходили сюда, и барственно развалясь, на этих дырявых матрасах, вели свои бесконечные пустые разговоры. В самом дальнем, темном углу, с этой поры, мы хранили все то, что нельзя было притащить в наши пенаты. Я все еще носил с собой полюбившуюся мне рогатку нового образца. Как-то выглянув в слуховое окно чердака, увидел рыжую собаку, облаивающую прохожих. Достав свое оружие и вложив в него металлическую скобку, прицелившись в пса, стрельнул. Где-то на третий или четвертый раз, все-таки, я в нее втулил. Это я понял потому, что она как-то резко дернулась и, взвизгнув, поджав хвост, ушкандыляла за угол дома. А еще мы любили мандифолить хулиганку с помощью рогаток, всюду, где видели надувные воздушные шары. Например, их часто можно было узреть на рынке. Нас прельщали там целые связки. Станем где-нибудь за укромным углом, и починаем по ним шмалять. Была еще одна потеха, кажись, на другой день, когда мы, возвращаясь в детдом после своих похождений, случайно набрели на какой-то свинарник. Он был огорожен обычной проволокой, и весь двор хорошо просматривался. Недалеко от широко открытых ворот свинарника, стояло длинное корыто, которое со всех его сторон, обступили хорошо упитанные длинноухие хрюкогоны. Мы присели недалеко от ограды, и я снова взялся за свое оружие. Тщательно прицелившись в уже знакомое вам место, и оттянув до отказа, упругую резину, резко отпустил ее, и мы увидели, как шарахнулась одна большая свинка в сторону, и, отскочив от корыта, стала нервно оглядываться по сторонам. Оказывается, эта задняя ее часть тела, была самая уязвимая. Она, с хорошо откормленной и раздутой ряхой, никак не могла усечь, кто же, к ней подкрался и так больно укусил под хвостярой. Не обнаружив вблизи ничего враждебного, она озадачено, повертев головой по сторонам, и немного приподняв свое лопоухое рыло кверху, стала принюхиваться. Я был уверен, если бы, она могла дотянуться своей лапой до того места, где ее хлобыстнули, она с удовольствием, там почесала. Однако, ввиду невозможности, провернуть такую сложную для нее операцию, после некоторого раздумья, она нагло раздвинула, своим тараньим рылом, широкие зады своих сотоварищей, и, добравшись до корыта, угомонилась и принялась за прерванное занятие. Стрельнув второй раз, мне показалось, что я умудрился попасть в эту же свиноматку. Решил потому, что эта хрюндель, резко дернулась и с визгом, вскочило передними лапами, на спину, рядом стоящего хряка и озадаченно, стала коситься по сторонам. За друзей, не ручаюсь, но у меня, по всему ее виду, создалось впечатление, будто она хочет гаркнуть: — «Вы, скоты, дайте же мне, наконец, пожрать!» От души, посмеявшись, над этой муфлыгой, мы отправились дальше по своим делам.
Когда стояли солнечные деньки мы часто пропадали за лесопилкой на речке. Удочек у нас никогда не было, так что мы только наблюдали за юркими рыбками в чистой прозрачной воде. Осенью, наши похождения по горам и городу прекратились. Опять нам раздали учебники. Опять мы ходили в школу на уроки. Потекли долгие нудные дни. По-моему, я учился уже в третьем классе. Все так же мы вертелись и шептались на уроках. Все так же, через некоторое время исчезли все наши учебники и тетрадки. Как и прежде, никто из нас никогда не печалился, что он получил в школе двойку. А мне вообще все было до лампульки. Все, что касалось образования, меня мало колыхало. Вспоминая наши занятия на уроках, я другой раз, поражаюсь, терпению наших учителей. Сейчас прикидывая в уме нашу «учебу», если сказать честно, хорошо, если к концу учебного года, в моей голове осталась, хоть одна десятая часть тех знаний, которые нам вдалбливали за зиму. Уж больно несерьезно и легкомысленно мы относились к этому делу. Для нас это была тяжба, которую приходилось терпеть. Когда заканчивались уроки, мы всем классом бежали из школы в детдом, и радостно орали на всю улицу. А, прибежав в свою обитель, затевали свои старые игрища, всевозможные шалости, а чтобы выполнять домашние задания, то об этом мы забывали сразу же, выйдя за порог школы. Иной раз нас собирали в какой-то большой комнате воспитатели, что-то рассказывали, объясняли, или читали нам какие-то сказки или побасенки, к которым редко кто, из нас, шмарафонов, прислушивался. А вот побаловаться, намуфлыжить, это да, это мы могли, в любой день и час за милую душу. Можно было подумать, что, в наших пятых точках, находятся заводные пружины, с неиссякаемой энергией. Мы не могли спокойно усидеть на месте хотя бы минуту-другую и при случае затевали любую бяку своим шмарафонам. Например, подсунуть кирпич, катушку от ниток или что-то твердое, на стул, когда на него садилось какое-то шкендорыло. Он тут же вскакивал, как с раскаленной сковородки и, озираясь, начинал крутить своим глобусом, стараясь угадать, кто бы мог ему устроить, эту забулдыгу. А мы, скалили зубы, строили зверские рожи, одна страшнее другой, делали ужимки и корчили из себя незнамо кого. Баловников, шалопутов и ендрикинотов, у нас всегда хватало. В то время, пока воспитательница нам что-то читала, устремив свой взор в книгу, штундэры, сидевшие в задних рядах, с удовольствием дергали за уши впереди сидящих, балбесов, давали им щелбаны по чугунку и шпыняли их со всех сторон в бочины. Или опять же, стреляли в них горохом из трубочки, целясь, в подстриженные макушки черепушек. А если кто оглядывался, выискивая козлопупика, мы дразнились и показывали ему обезьяньи вылупки. Или того хуже, один шпилерман додумался принести с собой мухобойку, и, выбрав момент, хлестко шлепал ею впереди сидящего штундера по макитре, чем, вызывал у нас, всеобщее оживление. Пострадавшие при этом оборачивались, а мы изображали из себя, придурков, с перекошенными мордодралами, пожимали плечами, и показывали пальцами, на рядом сидящих, болдуинов. Эти наши ерзания, шебуршания, возгласы и шушуканья, изредка обрывались нашей воспитательницей. Но через минуту-другую, мы снова возились, сопели, и продолжали свою бурдыхаевку. Какой-нибудь «Епифан, Дормидонт или Варфоломей», были у нас такие кликухи, сидевший позади, мог например, лечь на пол, сбоку подползти вперед и аккуратно обвести веревкой за ногу шлендера, сидящего в первом или втором ряду и после этого, передавал бразды правления кому-нибудь из задних рядов. А тот чухандрило, выбрав момент, дергал со всей силы за веревку и после этой захлобучины, поднимался кипешь, и наши слушания прерывались. Опять шло разбирательство и выяснение обстоятельств этого выкидона. Виновные, как обычно, не находились. Воспитательница смотрела нам в глаза, пытаясь определить зачинщика этой мозгодраловки, но мы делали невинные физиомы, так как такие забубоны, у нас случались на каждом шагу. Если днем, мы знали или могли догадаться, о своих обидчиках, то ночью, практически их нельзя было вычислить.
Я уже говорил, как крепко спал в ту пору и за эту свою слабость, однажды здорово поплатился. Как-то раз, в одну из ночей, когда я уже намертво заснул, кто-то, из козлодранцев, надо мной поизмывался на всю ивановскую. Я, конечно, сейчас на него не в обиде, дело прошлое, но тогда, за эту его, балдухенцию, был зол довольно продолжительное время. Эта пытка, если ее так можно назвать, осталась в моей памяти очень и очень надолго. Надо признать, хоть мы и были в учебе балбесярами, но на подковырки и злые приколупки у нас ума и смекалки хватало с лихвой. Нежелательно забегать вперед, и нарушать последовательность событий, но вынужден это сделать, дабы вы убедились и осознали, как крепко спал я в ту пору. Это случилось, где-то, через год-полтора, когда моя жизнь круто изменилась. Скажу только, однажды, очень далеко от этих мест, глубокой ночью я спал на русской печи. Печь была так нагрета, что кирпичи, на которых я отсыпался, просто обжигали мое тело. Высота ее была, около двух метров. Меня видать там так припекло, что, вероятно, когда я вертелся на ней во сне как угорь, свалился с нее и грохнулся об пол. Ну, грохнулся, и грохнулся, дело житейское и вполне понятное. Поразительно, другое. Когда я своим грохотом, среди ночи, поднял всех ее обитателей на ноги, и они, прибежав из спальни на кухню, увидели, что я даже не проснулся. Вот так я тогда спал. И, конечно же, в это редко, кто поверит. По утренним рассказам домочадцев, я понял, что, они от того грохота, здорово перепугались. Не знаю, какое мнение по этому поводу высказала бы медицина. Меня все-таки интересует, есть ли еще на свете такие сони, как когда-то был я. В связи с этим, припомнился еще один случай. Мне было в то время лет шестнадцать, можно сказать, зрелые годы. Было это на вокзале какого-то большого города. Не исключаю даже, что на одном из вокзалов Москвы. Кажется тогда, я куда-то ехал, делая там пересадку. А суть такова. Близилась ночь. За день, набегавшись по городу, и устав «до немогу», на вокзале усевшись в кресло, я мгновенно уснул. Все знают, как утомляет дорога. В тот момент, мне стоило только закрыть глаза, и я тут же отключился. И ничто теперь уже не могло меня потревожить, ни вокзальный гомон, ни громкий голос диктора, ни даже гром небесный. Так вероятно и было в ту ночь. Не знаю, сколько прошло времени, как я уснул. Может быть десять минут, а может час или три. Не зря же, даже в сказках говорится, «Сон на свете всех милее». Это был как раз тот случай. Я уже был полностью во власти Бога сна, Морфея, как в какой-то момент почувствовал, что меня кто-то трясет. Ну, нет у меня таких слов, чтобы выразить вам предельно ясно эту ситуацию. Я, конечно, чувствовал эту тряску, но никак не мог проснуться. Меня трясли еще и еще. Не знаю, что бы я отдал, в ту минуту, чтобы меня не трогали. Просыпался я мучительно долго. Открыв с трудом глаза, увидел, что передо мной стоит милиционер и что-то мне муфлотронит. Прошло еще не менее минуты, прежде чем до меня дошло, что он требует документы. В полусне, достав из внутреннего кармана паспорт, я подал ему и мгновенно уснул. Стоя. Почему это мне запомнилось, да потому, что, через каких то, несколько секунд, он снова меня дергал за рукав, возвращая мне паспорт, приговаривая, при этом, что здесь спать, не положено. На этом дело не закончилось. Второй раз, той же глубокой ночью, он, а может быть, уже другой милиционер снова стал меня тормошить. С еще большим трудом, он все же меня разбулдофонил. Стоя перед ним в полубессознательном состоянии, помнится, я понес такую галиматью, и кажется, он подумал, что я с большим «приветом». Уже утром, проснувшись, мне смутно припоминались отрывки той комической сценки и того редчайшего положения, в котором находился. Очевидно, он меня усадил в кресло, и до самого утра уже не тревожил. Хоть сильны, мы, люди, умом и телом, но надо признать, усталость, почти во всех случаях, нас побеждает. И, хорошо если просто побеждает, а то ведь и убивает, если вспомнить, сколько погибло водителей, уснувших за рулем. Мало того, они еще тянут за собой на тот свет и своих пассажиров. Но это не моя тема.
За эти шесть или семь лет, проведенные в этом детском доме, правда, не я один, приняли на себя от своих товарищей, не один десяток, как безобидных, так и очень коварных, надолго запоминающихся «штукенций». Возвращаясь, к прерванному разговору, скажу, эту «фортэ-мортель», которую мне устроил неведомый вахлак, по выдумке и жестокости превзошел все те, что я пережил там за все годы. Этот «тиранозавр», подлез под мою койку, и в самом центре, под сеткой моей кровати, установил на попа, обычное полено. В моей постели образовался жесткий бугор. Надо сказать, не такой он уж был большой бугор, так, бугорочек. Но такой мучительной экзекуции, у меня, ни до, ни после, не было. Я вертелся как червяк, выкопанный, в огороде и через каждые пять минут, менял положение тела. Много раз, в этих мучениях, я пытался проснуться, но, перевернувшись на другой бок, мгновенно отключался. Где-то, через час, такого изнурительного сна, этот бугор, заставил меня, все-таки проснуться. Убрав предмет моих страданий, в другое время, я естественно, установил бы его такому же козломуфтию, устроившему мне эту вертухаевку, по этой же схеме. Но на тот момент я спал на ходу, и ничего другого не придумал, как положить это полено рядом с собой под одеялом. После той ночи, мое тело, болело и ныло еще несколько дней, и я не мог делать резких движений.