Бесплатный фрагмент - Санька

«Санька! *пт твою мать!

Совсем сдурела!»

Дед

Пролог

Я начинаю плакать минуте на десятой, а еще спустя полчаса рыдаю и вою.

— Что у тебя происходит?

— Я забыла про расслабление, я устаю от работы, у меня больше ответственности, я чувствую вину, что мало общаюсь с родителями, я хочу свои деньги, не хочу получать деньги через мужчин.

— Что еще?

— Я злюсь, когда папа просит у меня деньги, но сама к этому приучила.

— Не рационализируй, здесь безопасно.

— Я не рассказываю папе как дела, потому что знаю, что все равно он не сможет мне помочь ни морально, ни материально, поэтому, когда он спрашивает, как дела, я говорю просто «нормально». Нормально и без подробностей.

Дальше мы работаем с телом.

— Пап, я ищу в других мужчинах тебя… после этой фразы меня разрывает, я чувствую, что это правда.

Я лежу на полу, свернувшись эмбрионом, и рыдаю что есть сил.

— Саша, что ты сейчас чувствуешь?..

Глава 1

Помню прабабушкин дом и реку через дорогу. Всего несколько шагов — и ты уже у обрыва. Страшно, но очень красиво!

Помню лето, раннее утро, зеленую травку вокруг дома. Я, как всегда, бегаю по ней в одном легком сарафане, босая. Рядом с бабушкиным домом колонка, чтобы не ходить далеко за водой. У дома палисадник, в нем прабабушка сажает цветы.

Помню невысокие старенькие ворота, а за оградой слева — будку собаки.

Помню загон для свиней, а рядом курятник. Заходишь и попадаешь в двухэтажный домик с жердочками, на которых сидят курицы — белые, коричневые, серые.

Помню проход с крышей сверху, что ведет в огромный огород. Помню вход в дом и баню. В ней всегда пахнет сыростью, но не такой, как в подвале, а банной сыростью, приятной, мягкой, уютной. В бане стоят чугуны для воды, ковши, лежат вехотки и мыло хозяйственное и дегтярное. И запахи от них перемешиваются с мягкой сыростью.

Помню лесенку в две большие ступеньки и много разной обуви. Спросонья можно залезть в любую, обязательно не в свою, а в чью-нибудь, большую.

Помню маленькую уютную кухню и козенку напротив. Козенкой эту комнату называет прабабушка, в ней живет ее старший сын лет сорока. Он там пьет и спит, а я туда и не хожу, незачем.

Но особенно я помню спальню — самое чистое и светлое пространство. Прабабушка называет ее горничной. Когда мне что-то нужно, она говорит:

«Там, в горничной возьми»

Справа в горничной стоит прабабушкина кровать, огромная и похожая на перины. Но на самом деле это одеяла — одно на другом, и еще одеяло, и снова. А сверху какое-нибудь необычное покрывало, собранное из лоскутков и заплаток. Рядом с кроватью стол, на столе телевизор, газеты и множество всяких открыток, уже подписанных, уже кем-то отправленных бабушке и еще не подписанных, конверты… Бабушка всегда и всем пишет бумажные письма.

У стены шкаф, где висят вещи и аккуратно сложено чистое постельное белье. И самое мое любимое — это еще одна кровать с мягкой белоснежной периной, она не моя, но сплю на ней только я. Я ложусь в нее и меня почти не видно. А вокруг природная тишина, уют и безопасность.

Один день особо отпечатался в моей памяти. Я проснулась рано, не выспалась, конечно, но, как всегда, спешила начать новый день! Бабушка Таня и прабабушка Вера сидели возле дома на лавочке, о чем-то разговаривали. И столько любви было в этом их неспешном разговоре, столько счастья! В деревне, вдали от денег, цивилизации, богатства, погони за чем-либо, они просто сидели и говорили.

Я решила пробраться к ним тихо через верх забора. Аккуратно залезла, это несложно, я сто раз так лазила!

— Сашенька, доброе утро, — кто-то из бабушек заметил меня.

— Привееет, — протянула я лениво и улыбнулась.

— Выспалась?

— Даааа…

— Пойдем завтракать, я яички с луком пожарила, молочка налью, — баба Вера зашла с козырей. Еще бы! Ее еда — это что-то невероятное! Пирожки с яйцом и луком, суп с широкой домашней лапшой и курицей, или картошка жареная, или блинчики. А какие вафли она пекла в старой вафельнице! Вот бы сейчас хоть на пол денёчка забежать в это пахнущее летом и ванилью детство! Обнять ее, выбравшись утром из белоснежной кровати, и бежать босиком в новый день, зажав вафлю в руке!

Еще моей отдельной реальностью был огород. Для меня четырехлетней это был целый райский сад.

— Баб, я пойду ягоды поем!

— Когда пойдешь к двери в огород, хорошо закрой ее за собой, чтобы куры не забегали, — напутствовала бабушка, но я знала, что она все равно пойдет следом и проверит дверь.

Я гуляла по огороду босиком, земля была теплой, а в жаркие дни даже слегка обжигала стопы. Я разгуливала по саду столько, сколько хотела и брала в нем все, чего душе угодно: малину, клубнику, костянику, облепиху, ранетки, горох и, самое главное, паслён. В проходе между огородом и оградой были мои качели из толстой веревки и дощечки.

А еще у нас был петух, который почему-то клевал только меня. Стоило мне выйти на улицу, как он летел в мою сторону, размахивая крыльями, будто говорил, что всё время так сладко мне не будет. Прабабушка всегда закрывала его, если я на улице, но если не успевала, то бросала всё и бежала тоже в мою сторону, отгоняя его:

— Кыш, кыш, а ну кыш, иди! Иди отсюда! Сашенька, подожди тут, я его загоню.

Баба Вера прожила восемьдесят четыре года. Вроде и много, но все же как-то недостаточно. Она собирала фантики от конфет и плела из них корзинки, а я завороженно наблюдала.

Когда она умерла, в доме остался один из ее сыновей, но он был пьяницей, болел, пил и позже умер. А деревенские потихоньку разворовали бабушкин дом и перину тоже забрали. Теперь там нет ничего, только пустота и высокая трава, а еще маленькая яблонька — осталась от бабушки. Вот вам и время — беспощадный дворник, расчищающий прошлое и ничего не сохраняющий навечно. Всё временно в этом мире, временны и мы.

Я как-то приезжала в тот дом, все ходила, пытаясь собрать пазл из того, что видела под ногами, вспомнить, где и что стояло, всматривалась в предметы, валявшиеся то там, тот тут. Я нашла какую-то посуду, чайник с олимпийским мишкой, тапки, сломанный телевизор и фантики — те самые фантики, которые собирала бабушка. Они лежали стопочкой, слегка присыпанные землей, будто их никто и не трогал, сухие и чистые. Я тогда села на корточки и расплакалась. Я так скучаю по ней! И по дому моего счастливого детства, которого больше нет…

Баба Таня и дед жили в городе, в получасе езды от деревни прабабушки.

Их квартиру дед Саша в советское время ждал лет восемь, но не просто сидел и ждал, а работал, строил дома. Работу свою он не любил, да и тяжелая она была, но дед вкалывал с утра до ночи и все ради того, чтобы получить ту квартиру. Потому что надо, потому что дети, потому что семья…

— Дед, — сейчас я часто звоню, чтобы услышать любимый голос. — Мне иногда грустно, что у тебя была такая тяжелая жизнь.

Дед отшучивается:

— Водка, вино, женщины были, все хорошо, я не переживаю, прожил, как смог.

Квартиру бабушки и деда я тоже любила (и сейчас люблю).

Почти каждое утро, проснувшись там, я бежала за пирожным в магазин за углом. Ба всегда давала денег, никогда не отказывала.

— Баб, дай кошелек?

Дает кошелек, а сама садится у окна и закуривает сигарету.

— Баб, а какие монеты можно взять? — я высыпала все монеты на пол из кошелька и перебирала, пропуская мимо пяти, десяти и пятидесятикопеечные. Мне больше нравились рубли, двушки, а еще больше — пятаки и десятки, еще те, старые.

— Бери монеты, а бумажные оставь, — распоряжалась бабушка.

Набрав горсть монет, довольная и счастливая, я вставала с пола и бежала за бисквитным пирожным с кремом.

А бабушка провожала меня и молча курила у окна, нога на ногу, затягивалась сигаретой и всматривалась в даль.

— Деду не говори, что я курила. Переживать станет.

А потом была история. Поехали они как-то картошку у прабабушки копать, дед зашел в дом попить квасу, а прабабушка бабушку застукала с сигаретой.

Та присела на маленькую табуретку в огороде и закурила, пока никто не видит. Баба Вера аж дара речи лишилась от возмущения:

— Татьяна, ты что ли, это?.. Ты куришь?

— Ой, мам! Нет! Что-то зуб заболел просто…

Прабабушка развернулась, быстрым шагом двинулась к дому, влетела к деду и как закричит:

— Сашка! А ты знаешь, что Танька у нас курит?

Дед, не моргнув глазом, допивая квас, ответил:

— Уже лет двадцать как знаю.

А потом все резко оборвалось. Будто кто-то с ноги захлопнул дверь в мое счастливое детство.

Глава 2

Я была на улице, уже мы с мамой жили у папы, как кто-то из родителей меня окликнул.

— Саша… — не громко, не тихо. — Иди в дом…

Я переступила порог комнаты, и от стен будто запахло тяжестью. Встревоженная мама быстро ходила по комнате, повторяя сквозь слезы: «Что же теперь делать, что же теперь делать…»

Следом зашел дед. Посмотрел на меня будто с сожалением и глубокой живой болью внутри. Осторожно опустился на колени, чтобы быть со мной одного роста, притянул руками к себе:

— Санька, бабушки больше нет.

Я ничего не поняла. Что такое — бабушки нет? Как нет? Куда она могла подеваться? Ушла? Когда вернется? И почему мама плачет, а деду так плохо?

Когда я видела ее в последний раз живой, мы с тетей и двоюродным братом ездили к родственникам, весело провели там целый день, а к вечеру собрались домой. Подходя к дому, мы увидели скорую помощь у подъезда.

— Кому-то плохо, — сказала тетя.

Оказалось, врачи толпились в нашей квартире. Было шумно, суетно. Я прижалась к стене, чтобы не путаться под ногами. И вдруг увидела, как бабушку выносят на носилках.

Что это? Что происходит, куда несут мою бабушку? Я хотела спросить у взрослых, но всем было не до меня.

Тогда я расплакалась и выбежала на балкон. Помню, как от слез размывались перед глазами синие проблесковые маячки на машине скорой помощи у подъезда. Мимо проходила подружка из соседнего дома, увидела меня, рыдающую:

— Саш, ты почему плачешь?

— Бабушка умирает!

Мне было пять. Не представляю, откуда я тогда вообще могла знать, что такое умирать, и тем более, почему решила, что бабушка именно умирает.

…В день похорон я зашла в квартиру с кем-то из взрослых. Прихожая, слева зал, все как всегда, но уже не так хорошо и тепло, как раньше. Взрослые в черном, говорят, в день траура так принято. И вдруг меня сковало ледяным ужасом. Я услышала низкий утробный вой, кто-то до смерти рыдал у головы бабушки, справа. Навзрыд. Без слов. Она выла. Она обнимала ее, трясла и кричала:

— Родители не должны хоронить своих детей… Не должны хоронить детей…

Такой прабабушку я никогда не видела. Кто-то взял меня за ледяную ладошку и повел в сторону. А баб Вера все продолжала кричать.

Меня отдали маме. И она показала мне бабушку.

Та лежала, такая спокойная, как ни в чем не бывало. Вроде бы и она, но синяя и холодная. И еще эти дурацкие яйца ей подложили рядом с ушами и тазик марганцовки поставили под гроб.

— Потрогай бабу, Саш, не бойся, — прошептал кто-то из взрослых.

— Она холодная. — я протянула руку и коснулась ее руки.

---

Мне стало страшно.

— Она ничего не понимает, — услышала я чей-то голос сбоку.

А мне все казалось, что это какая-то чужая бабушка, холодная, не моя. Моя была другая — любящая, заботливая, живая. И руки у нее были теплыми и чуть пахли табаком.

Как жаль, что сейчас ее нет рядом. Я приезжаю к деду, а он все один, и думаю, как он был бы счастлив, если бы не только первую половину жизни провел с любимой женщиной, но и старость!

А еще мне хочется ее фирменного салата с помидорами, сметаной и солью. И долгих разговоров обо всем на свете! А еще обнять бы ее:

— Баб, я скучаю….

---

После бабушкиной смерти дед держался, как мог, но много пил. Он так больше и не женился. У него бывали женщины на один-два раза. Но новой любви не случилось. Он и сейчас живет один, говорит, никто ему не нужен.

Помню, как он напивался и часто плакал, ходил пьяный по квартире и все повторял:

— Таньку люблю… Танька моя ушла…

Я была подростком, не понимала, каково ему, не слушала.

Теперь понимаю…

Глава 3

⠀

Иногда наша память выдает такое, что и не скажешь, откуда вдруг взялось.

Вот помню время, когда у бабы и деда жили не только я и ма, но и их младшая дочь, ее муж и их маленький сын. И тогда ма уехала на какое-то время жить со мной к прабабушке Вере в деревню, потому что в двухкомнатной квартире деда было слишком тесно для такой толпы.

И в деревне прабабушки ма на речке познакомилась с мужчиной по имени… Поп. Так вот, ма почти сразу начала с ним жить, с этим Попом.

— Мам, привет. Я все еще пишу книгу, у меня тут вопрос. Как ты начала жить с Попом? Ты же жила у прабабы Веры.

— Ой, мы быстро начали жить, я просто увидела свободный дом. У родителей было места мало, у прабабушки тоже, а тут он, один.

И жили мы с ним около года. По фамилии он был Попов, так что все назвали его Поп. Он давно умер, так что рассказывать можно — как водится, об умерших либо хорошо, либо ничего, кроме правды.

---

Его дом был белый, большой. Прихожая, кухня и, кажется, еще пара комнат. В кухне у окна был круглый стол, а в начале кухни слева — большая русская печь. Я любила на нее забираться, там было удобно и уютно лежать под горой одеял.

Мне было года четыре, но тот день я хорошо помню. Я не знаю, куда подевалась тогда мама, но мы с ним были дома одни. Я лежала на печке, рядом с ней стоял умывальник, а в нем ведро, куда стекала вся грязная вода.

— Иди сюда.

Я спустилась, раз старший велит.

В комнате повисла тишина, странная, густая. В воздухе было что-то неправильное, что-то, что я не понимала, но уже чувствовала кожей.

Маме не говори! — приказал он.

Детская память — странная штука. Одни вещи стираются, другие остаются. Этот момент остался.

Маме я об этом рассказала всего пару лет назад.

— Знаешь, когда тебя не было дома, Поп давал мне трогать его член. Я не могла этого придумать, я помню эту картину. У нас же была русская печка в доме?

— Да.

— А слева стоял умывальник?

— Да.

— И на печке была небольшая лесенка и я там проводила время?

— Да, так было.

— Вот, я это не придумала, я это помню, так же помню, как я спускаюсь по ней, а он говорит, чтобы я потрогала его член.

— Странно, Саша. Это очень странно, он всегда хорошо к тебе относился, я ничего такого не замечала за ним.

— Я не могла этого придумать, я это помню. А почему ты ушла от него?

— Мы прожили где-то год. Но было тяжело, он не работал, из денег были только мои детские на тебя, а продукты он брал у тетки своей, потому что это деревня и всё, в основном, своё домашнее. А к нему постоянно приходили друзья, пили, жрали, я устала с этим бороться и уехала обратно в город к родителям. В городе устроилась на кирпичный завод и уже на заводе познакомлюсь с твоим папой.

Папой я зову отчима, хотя по крови он мне и не родной. Просто это единственный человек, который меня воспитывал. Потому и «папа», с родным все равно познакомиться не довелось.

Так вот. Папа жил один, у него был обычный дом, побеленный, зеленые ворота, небольшая ограда и палисадник с облезлым заборчиком. Ремонт был давнишним и весьма скромным, да и места не так уж много: кухня, зал да спальня. За водой приходилось ездить на колонку через несколько улиц, в принципе, не то, чтобы далеко, но и не близко, особенно, если вода нужна два-три раза в день.

На крытой веранде папиного дома летом стояли фляги с водой, а чуть дальше, в сенях, хранился всевозможный хлам. За сенями была темная кухня с голыми стенами. Свет в единственное и вечно пыльное окно едва пробивался, а из мебели было только самое основное: стол, шкаф и пара стульев.

Самыми большими и светлыми в том доме были зал и спальня родителей. Благодаря маме, дом со временем стал уютным, она поклеила обои освежила ремонт. Что мне особенно нравилось, так это вторая печь в спальне. Странное решение строителей — ведь дом и правда был маленьким, но мне нравилось. В один день можно было затопить одну печь и приготовить на ней кушать, а назавтра разжечь другую и готовить уже на ней. Детям не так много нужно для восторга!

Итак, у меня появился папа. Впрочем, не помню, чтобы тогда это вызвало у меня какие-то особые эмоции, мол, вот, теперь у меня есть отец! Вовсе нет. Я вполне счастливо жила и без него. Но когда он появился, я как будто начала конкурировать с ним за внимание мамы. Видела, как они обнимаются и целуются в спальне, и тут же влезала между ними, отталкивая маму от папы. Они смеялись, но иногда папа начинал специально обнимать маму, чтобы позлить меня. И ему всегда удавалось. Вот такая то ли шутка, то ли издевка.

Папа проявлялся по-разному, иногда он был тираном, иногда, наоборот, тактильным, много обнимал меня и целовал, приговаривая:

«Дочечка, моя любимая»

А когда мы ругались, я могла в сердцах по-детски крикнуть:

«Ты мне больше не папа!»

Но мои обиды длились недолго, да и внимания на них никто не обращал.

— Ты хорошо подумала? Прежде, чем ты опубликуешь это, ты хорошо подумала?

— Я знаю, что хочу это сделать!

— А что будет чувствовать твой отец, когда это прочитает, ты подумала? Выставляешь его тираном. А мама?

Сор из избы не выносят. Это верно. И вот, я пишу и не знаю, опубликую ли эту историю в конце концов (но если ты читаешь это, то, очевидно, я решилась!)

Недавно я поделилась этим с мамой:

— Мам, я пишу в книге все как есть, все, что раньше не выходило за рамки нашей семьи. Вдруг тебе и папе будет неприятно читать?

Но мама на удивление спокойна:

— Саш, это все было, это все правда. Пиши.

И я продолжаю…

Глава 4

Когда я пошла в первый класс, с нами стали жить старшие сыновья папы — Паша и Сережа.

Как сейчас помню нашу первую встречу.

Была теплая солнечная погода, я возвращалась из школы: школьная юбка, рубашка, туфельки, белые гольфы, косичка и круглые очки с толстыми-толстыми стеклами.

Вдруг ко мне подъехал какой-то парень, похожий на сорванца и, что примечательно, на моем собственном велике! «Спер!» — мелькнуло у меня в голове. И я с тоской посмотрела на голубого «Аиста», заранее смиряясь с поражением.

— Привет, ты Саша? — он спросил с такой уверенностью, будто точно знал, что это я.

— Да… — я растерялась.

— Садись, довезу.

Я села, надеясь, что велик все же удастся забрать обратно, даже с интересом. Ну, давай, довези.

И мы поехали в сторону дома. Таким было мое знакомство с Пашей.

А жить они начали с нами, потому что с родной их матерью существовать рядом было невозможно. Она не занималась сыновьями вовсе, они жили в грязи, днями ходили голодными, перебиваясь подачками от соседей. А их мать шлялась по деревне и пьянствовала.