18+
Самое главное чудо

Бесплатный фрагмент - Самое главное чудо

Сборник

Объем: 364 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Проза

Лев Альтмарк

Третья экспедиция

В глаза брызнул яркий свет, и Джек зажмурил веки плотнее, но это не помогло. Он недовольно пошевелился, и тут у него зверски зачесалось под мышкой.

— Чёрт подери! — прохрипел он и попробовал встать, но получилось это только со второго раза.

Лежал он в какой-то странной купели, и тело его было в дурацких присосках, от которых тянулись к изголовью прозрачные шланги и провода.

И тут он, наконец, вспомнил. Поздней ночью в одной из лондонских трущоб, где газовые фонари светили через один, и куда он по привычке ходил истреблять падших женщин, какая-то неведомая сила подхватила его, завертела в огненном смерче, и спустя мгновенье он очутился уже здесь, на космическом корабле. Какие-то странные люди объяснили, что проводится эксперимент, в результате которого его и ещё нескольких человек отправят в далёкую галактику, где нашлась пригодная для жизни планета, и там им предстоит стать одними из первых, кто положит начало новой человеческой цивилизации. Некоторое время назад туда уже отправили два корабля с людьми, но что-то там не заладилось. Теперь отправляют ещё группу. Что придётся делать на этой новой планете, Джеку не объяснили. И согласия его, естественно, никто спрашивал.

Всё, что говорили, было настолько ново и необычно, что Джек даже не испугался, ведь по собственному опыту знал: по-настоящему страшно лишь то, что хорошо знаешь. Нож у окровавленной шеи, верёвка с петлёй на ветви дерева, пистолет в лоб… А тут какой-то непонятный полёт на этой железной машине в присосках с разноцветными трубками и проводами, да ещё в люльке, как младенец…

Сколько же времени прошло? Джеку сказали, что полёт пройдёт долго — больше ста лет, поэтому он проведёт всё время во сне. Но Джек сказкам не верил. Это просто в голове не укладывается. Как такое может быть?! У них в Англии люди живут, максимум, лет сорок-пятьдесят, а в шестьдесят уже глубокие старцы. Но сто лет?! Нет, Джек не дурак, его такими сказочками не проведёшь.

Однако всё это ему уже до чёртиков надоело, пора выбираться отсюда. Он огляделся вокруг, но ничего заслуживающего внимания на глаза не попадалось. Ещё несколько таких же, как у него, купелей, дверь из блестящего металла и какие-то во всю стену приборы и стекляшки с цифрами и подрагивающими линиями. В стене что-то еле слышно гудело, но что, было неясно.

Уж не надули ли его? Если это и в самом деле корабль, как сказали те люди, то почему он не покачивается на волнах? Если какая-то повозка, то она должна подскакивать на ухабах и дорожных выбоинах… Нет, Джека определённо водят за нос. Ну, ничего — едва он убедится в этом, ох, и задаст обманщикам! Ничего, что у него сейчас нет под рукой ничего подходящего… Эти людишки ещё умоются своей кровушкой!

Отодрав от тела присоски, Джек неуклюже выбрался из купели и прошёлся по комнате. Выйти наружу не получилось, потому что дверь, сколько он её ни толкал, не открывалась. От приборов и стекляшек на стене вообще не было никакого толка.

Джек вернулся к своей купели и посмотрел на табличку, которая висела сбоку. «Jack The Ripper» было написано на ней.

«Ничего себе! — присвистнул он. — Какая скотина меня Джеком-Потрошителем назвала? Я делаю доброе дело — очищаю погрязший в грехах Лондон от падших женщин, а меня так обзывают! Ну-ка, посмотрим, кто там ещё лежит…»

Большинство имён на табличках ему были, как ни странно, известны. Например, в купели у самой стены с табличкой «Judas Iscariot» лежал какой-то измождённый чернявый тип, лицо которого даже в спящем виде было виноватым и печальным. В соседней купели с табличкой «Caligula» наоборот нахально развалился надменного вида мужик, даже во сне презрительно и одновременно похотливо сжимающий толстые губы.

«Неужели это тот Иуда, который предал Христа?! — всплеснул руками Джек. — И не боится, что я ему сейчас ножичком по кадыку. Не найду ножа — зубами… А этот жирный боров Калигула?! Спит, а одни бабы, небось, снятся развратнику…»

Джек, искренне считавший себя единственным чистильщиком скверны в Лондоне, не на шутку разозлился. Засовывать его в компанию с такими законченными подонками?! Его даже не занимал вопрос, как кому-то удалось вытащить их из своей эпохи и собрать всех вместе на одном корабле.

Он прошёл к остальным купелям, но и там картина была не веселее. «Chinghis Khan», «Attila», «Ivan The Terrible»… Не менее противное, чем у Калигулы, хитрое лицо Чингисхана с раскосыми, даже во сне прищуренными глазами. Злобная, в шрамах физиономия Аттилы с плотно сжатыми бескровными губами. Маленькое безумное личико с растрёпанной бородёнкой кровожадного русского царя Ивана Грозного… Ну и компания! Что будет, если все разом проснутся? На счету у Джека всего несколько десятков загубленных душ, а у этих извергов?!

В двух оставшихся купелях лежали люди, о которых он ничего не знал — «Hitler» и «Stalin».

«Раз уж тут собрали компанию негодяев, — решил Джек, — правда, не понимаю, как я сюда попал! — то эти люди наверняка из их числа, только жили, наверное, позже, чем я. Оттого их и не знаю».

Красотой эти незнакомцы явно не отличались. Бледное злое лицо Гитлера с дурацкой щёткой усов и растрёпанной чёлкой над глазом. Рябая, но внешне благообразная физиономия Сталина…

— Нет, — проговорил Джек, — во всей этой чехарде без посторонней помощи не разобраться. Нужно разбудить кого-то из этой публики. Только которого из них?

Иуду из кандидатов на пробуждение он отверг сразу. Хоть у того на счету всего одна жизнь — зато какая… Калигула тоже не годился. Чем он лучше Джековых жертв, лондонских проституток? Попробуй его разбуди, что у Калигулы будет на уме после столь длительного воздержания?..

Чингисхан — уж больно хитрая у того рожа. К такому типу спиной лучше не поворачиваться… Аттила — этот, сразу видно, попроще, но ему легче чью-то голову секирой снести, чем что-то дельное посоветовать… Иван Грозный — а у этого наверняка одно на уме: заговоры, обман, убийства. Ничего путного и от этого не дождёшься.

Остаются две кандидатуры — Гитлер да Сталин. Хоть их физиономии одинаково неприятны, но мозгов у них, чувствуется, побольше, чем у остальной публики. Свой выбор Джек остановил всё-таки на Сталине. Что он натворил в истории и сколько душ загубил, Джеку было неведомо, но у него хоть выражение лица благообразное. Да и мужичок он некрупный, физической силой явно не блещет. Если что, Джек его без посторонней помощи в баранку скрутит и опять же ножичком по горлу…

Недолго думая, он принялся срывать присоски и провода с тела Сталина. А спустя некоторое время тот и в самом деле зашевелился, облизал сухим языком усы и открыл глаза.

— Где я? — спросил он и, поводив глазами из стороны в сторону, подозрительно уставился на Джека.

— На корабле. Мы летим в какую-то галактику создавать новую цивилизацию.

— Кто так решил? — Сталин нахмурился и сел в своей купели. — Почему без ведома товарища Сталина? Где решение пленума ЦК? И кто вы такой?

Джек подумал, что пока человек не придёт в себя окончательно, разговаривать бесполезно. Но ответил:

— Меня тоже никто не спрашивал, хочу я сюда или нет. Просто положили в купель и отправили.

— Что значит — положили?! Это происки наших классовых врагов! — хмуро пробормотал Сталин и стал неловко выбираться наружу, потом вдруг замер, медленно оглядел себя и Джека с головы до ног и вдруг затрясся от гнева. — Где моя одежда? И почему вы передо мной голый? Кто осмелился снять штаны с товарища Сталина без ведома самого товарища Сталина?!

— Пустяки, — легкомысленно махнул рукой Джек, — здесь нет дам, присутствуют только джентльмены.

— Что ещё за джентльмены?! — окончательно рассвирепел Сталин. — Куда я попал? Где мы находимся?! На загнивающем Западе?! Мне нужен срочно телефон — я обязан позвонить в Кремль и доложить ситуацию товарищам из политбюро. Это ж надо — похитили самого товарища Сталина!

Тут пришёл черёд разгневаться Джеку:

— Слушай, ты! Я не знаю, кто ты такой, и кто этот товарищ Сталина, про которого ты всё время говоришь. Но повышать голос на себя никому не позволю. Кремль, телефон, ЦК — ты на нормальном человеческом языке выражаться можешь? Ещё раз выдашь подобную галиматью — я за себя не ручаюсь!

Последние его слова удивили Сталина.

— Так вы, уважаемый, — совсем другим тоном проговорил он, — не опасаетесь гнева руководителя самого большого и сильного государства в мире? И даже не задумываетесь о том, какие осложнения могут возникнуть с вашей страной из-за такого неуважительного отношения к товарищу Сталину?

После этих слов Джеку и в самом деле захотелось треснуть вредного старика, который хоть и жил после него, но, похоже, в сложившуюся ситуацию пока не въезжал. Терпеливо и не без внутреннего сопротивления Джек принялся растолковывать вождю самой большой державы всё, что знал.

Сталин слушал внимательно, не делая попыток перебить Джека. Он лишь расхаживал из угла в угол и всё время подносил руку ко рту, будто курил трубку. Лицо его приобрело каменную невозмутимость, и было непонятно, понимает он рассказ Джека или нет.

— Ну, и что вы, сэр, скажете на всё это? — подытожил свой монолог Джек.

Сталин слегка поморщился на такое ненавистное к нему обращение, но в упор посмотрел на собеседника и поднял указательный палец вверх:

— Я всегда знал, что ни одного вопроса без товарища Сталина никто решить не может. Хорошо, что вы, товарищ… э-э…

— Джек, — подсказал ему Джек.

— Хорошо, что вы, товарищ Джек, подробно и по пунктам обрисовали мне ситуацию. А она, надо признаться, не совсем для нас понятная, но не критическая… Мне не известно, что сейчас происходит в СССР, ведь, судя по вашему донесению, прошло довольно много времени. Но раз уж так сложилось, и нас с вами в составе группы ответственных товарищей отправили покорять космическое пространство, значит, дела идут неплохо. Мы, со своей стороны, должны с честью выполнять поручения партии и правительства и нести знамя социалистического строительства в самые дальние и отсталые уголки Вселенной… Машину времени, с помощью которой всех нас собрали из разных эпох, наверняка сумел создать лишь советский человек, творец светлого будущего для народов Азии, Африки, Латинской Америки и… остальной галактики. Вооружённый решениями партии и правительства…

— Стоп, — невежливо оборвал его Джек, которому до чёртиков надоел пустой поток словес, — о вашем творце мы поговорим позже. Сейчас надо думать о главном — что делать?

Сталин неторопливо прошёлся, сцепив руки за спиной и пощипывая себя пальцами за дряблые ягодицы, потом ответил:

— По поводу того, как нам реагировать на текущий момент, товарищ Сталин думает так. Две экспедиции, которые отправили создавать новую цивилизацию, наверняка со своей задачей не справились. Предполагаю, что в первой экспедиции были учёные, врачи, биологи и специалисты самого широкого профиля. Но почему они не справились со своей задачей? Да потому что всецело погружены в свою науку и не видят ничего дальше стен своих кабинетов. Теория, оторванная от практики, нежизнеспособна… Вторая экспедиция. Наверняка в её состав входили люди иного склада ума — практики, инженеры, строители, люди крепкой рабочей закваски. Но почему и у них не заладилось? Думаю, ответ здесь тоже простой и логичный: потому что им всё легко удавалось. Не было никаких препятствий, а когда они столкнулись с первыми трудностями, тут-то и опустили руки. Эти люди не привыкли к борьбе, не научились жёстко и без компромиссов отстаивать свою позицию. Не забывайте, что прогресс — это, прежде всего, борьба не на жизнь, а на смерть…

И тут до Джека, наконец, стало доходить, о чём размышляет Сталин, который, как оказывалось, вовсе не такой простачок, каким выглядел поначалу.

— Значит, вы думаете, — ахнул Джек, — что нас отправили, как необходимую для развития прогресса силу зла, которая заставит их бороться и побеждать? То есть, мы — вселенское зло, без которого прогресс невозможен?

Сталин хитро глянул на него и кивнул головой.

— Так что же нам всё-таки делать? — Джек стоял, сгорбившись, и впервые в жизни ему не хотелось ничьей крови.

— А делать ничего не нужно! — Сталин сладко потянулся и зевнул. — Предлагаю вернуться в свои купели и спокойно продолжать полёт…

Прошло уже половина срока с момента запуска космического корабля с третьей экспедицией в далёкую галактику, где обнаружена планета, на которой решено было создать новую человеческую цивилизацию. Все члены экспедиции были погружены в глубокий сон, приборы на борту работали исправно и без перебоев, полёт проходил в штатном режиме.

А впереди было ещё полсотни лет. Долетит ли корабль до цели? Наверняка долетит, какие могут быть сомнения? Первые же две экспедиции долетели. А эта со всем своим содержимым тем более долетит…

Ракеты с такими экипажами всегда долетают туда, куда нужно.

Дмитрий Аркадин

Про орла и мальчика Важу

Важа поднялся высоко в горы. Сегодня он впервые из своего поселка пешком добрался почти до самого ущелья, что на границе Грузии и России. Незаметно проделал такой неблизкий путь потому, что всю дорогу мысли его были заняты некрасивой ссорой с отчимом. Илларион в который раз стал выговаривать ему, что хоть он и школьник, но, кроме успехов в математике и пятёрки по пению следует научиться зарабатывать деньги. «Нельзя жить на иждивении родителей!» — восклицал он. «Это кто родитель? Вы что ли?» — зло спросил Важа отчима. Тут же получил увесистую оплеуху и услышал грязные ругательства.

Может быть, он не бросился бы к калитке и не выбежал из дома, если бы мама заступилась. Но мама отрешенно раскатывала на кухне тесто и даже головы не подняла.

Переполненный обидой, едва сдерживая слезы, он выскочил вон на улицу, и сломя голову побежал по пыльной дороге. Слёзы катились градом и душили его. Горела не щека — от пощечины, пылало сердце от маминого равнодушия.

Но вот он уже как будто развеялся и дышит голубым воздухом дальнего ущелья. Очень хотелось пить. Важа вспомнил, что недалеко есть маленькое озерцо. Там можно попить чистейшей горной воды. Неожиданно совсем рядом раздались выстрелы и крик птицы. Мальчик бросился в густой кустарник, стал пробираться на звуки, царапая руки о какие-то колючки. Выйдя на каменистое узкое плато, сразу увидел на едва заметной охотничьей тропе раненого орла. Тот неистово хлопал крыльями, пытаясь взлететь, в глазах птицы были одновременно и ярость, и боль. Мальчик сделал к ней несколько шагов и схватил её. Птица истошно кричала и била крыльями по рукам. Никогда раньше Важа не видел птичьих глаз, сверкающих такой безысходностью и ненавистью.

Прижав орла посильнее к груди, со всех ног он бросился вниз. Скорее, в село к ветеринару Сосо! Запыхавшись, вбежал в распахнутую калитку. С радостным лаем ему под ноги бросился пес Зарбазан. Зарбазан — «пушка» по-грузински. Только на грозное оружие собака была меньше всего похожа.

На лай из дома вышел Сосо. Не зря говорят, что собаки всегда похожи на своих хозяев. Сосо, как и Зарбазан, был кучерявый, коренастый, коротконогий и полненький. Обнявшись, Важа и Сосо радостно похлопали друг друга по плечам.

— Смотри, как она меня любит! — присев на корточки и чмокнув собаку в черный нос, улыбнулся доктор животных. — Мудрый народ говорит, что когда нельзя купить любовь, надо купить собаку, и она будет любить тебя! Зарбазан будет любить меня до конца жизни! Веришь мне?

— Верю, конечно, — согласился Важа. Он вспомнил, как когда-то Сосо стал свидетелем страшной аварии. Молодая пара возвращалась домой от друзей, которые вернулись из свадебного путешествия по Европе. Конечно, было застолье и, конечно, водитель был не совсем трезв. Это всё выяснилось позже. Алкоголь явился причиной столкновения двух машин.

Как это ни странно, во встречной машине все остались живы, им оказали помощь, выведя из состояния шока водителя и, перебинтовав руку человеку, сидевшему на заднем сидении.

Из пассажиров другой машины невредимым остался только пес. Молодая женщина скончалась еще до приезда врачей. А ещё минут через сорок стало известно, что мужчина тоже умер в реанимации. Маленькая собака, по сути, щенок, лишилась своих хозяев. Сосо ни на минуту не отходил от неё. С неимоверным трудом, с помощью найденных в багажнике разных инструментов, часа через полтора ветеринар освободил бедолагу из покореженного железа. Она беспрестанно визжала от боли, из глаз катились слезы. Только когда он взял её на руки и прижал к груди, она немного успокоилась. Для облегчения её страданий доктор отстегнул её поводок. Прищурившись, прочел на ошейнике: «Зарбазан». «Сосо», — представился он собаке. Так и познакомились. Внимательно осмотрев рану, пощупав своими тонкими пальцами лапу, доктор улыбнулся: «Даже хромать не будет. Я быстро поставлю его на ноги!».

Между тем, большой и лохматый Зарбазан весело вилял хвостом и метался между Важей и хозяином, демонстрируя своему спасителю, как он уверенно стоит на ногах. Ему хотелось играть!

— Я тебе про четвероногих друзей говорю, а ты купил птицу! Она не будет тебя любить! Орлы любят волю! Орел не канарейка в клетке! — оторвался от собаки и распрямился во весь свой маленький рост Сосо. — Что с ним случилось? — спросил он, пристально глядя в глаза орла.

Важа рассказал, что не купил, а подобрал раненую птицу в горах, на каменистой площадке рядом с охотничьей тропой. Ветеринар легонько приподнял крылья птицы. Орел защелкал клювом, закричал пронзительно, пытаясь вырваться из цепких человеческих рук, несколько раз больно клюнул Важу. Доктор пристальным взглядом оглядел птицу и сказал, что крылья, слава Богу, целы. У беркута только задеты какие-то важные части оперения. Некоторые пуля буквально срезала с правого крыла.

— Пока окрепнет, пусть поживет у меня. У меня есть большая клетка, палата экстренной реанимации, — засмеялся Сосо. — У него хорошие глаза! А твои — красные, заплаканные… почему ты плакал? — напрямую спросил он у мальчика. Потом ловко перехватил из рук Важи птицу и засеменил на веранду. Вернулся с кувшином вина и подносом, на котором лежала большая красивая гроздь винограда. Присели на ступеньках дома. Сосо налил себе полный стакан, а мальчику предложил отщипывать виноград.

— Желаю людям и птицам здоровья, — поднял стакан Сосо и выпил. — Что с тобой, мой друг? — он не забыл свой вопрос про заплаканные глаза мальчика. Важе не хотелось рассказывать что-нибудь про отчима. В двух словах коротко объяснил причину слез.

— Иллариону не нравится, что я не приношу в дом никаких денег. Отчим не помнит, что я ещё учусь, — мальчик раскусил во рту сладкую виноградину.

— Потерпи, Важа, потерпи, — Сосо взъерошил его волосы. — Кто терпит, тому повезет. А Иллариону хорошо бы знать вот что: человек с деньгами умирает не от голода, а от подозрений ко всем. И ещё от зависти.

С той встречи прошло больше полугода. Вернувшись домой, Важа тогда ничего не сказал отчиму. Однако Илларион с некоторых пор перестал упрекать пасынка в том, что тот бездельник. А разве Важа теперь бездельник? Беркут с удовольствием ежедневно сидит у него на плече. И не просто сидит. Мальчик поёт, а птица азартно щелкает клювом и позирует туристам, широко расправляя крылья. Её фотографируют и дают хозяину немного денег. Небольшой поселковый скверик — их место работы. Разумеется, когда Важа прибегает из школы. Но главное — это мама, которая теперь всегда заступается за сына, если Илларион вдруг выказывает недовольство. Хотя с той поры, как Важа вернулся от ветеринара Сосо, отчим стал чаще улыбаться мальчику. Когда Важа протягивает ему деньги, полученные за съемки с орлом, Илларион прячет улыбку в свои прокуренные усы и говорит: «Неси матери, сынок». Важа причину такой перемены в его настроении понять не может. Ведь не из-за этих же несчастных лари, заработанных его крылатым другом!

четверг, 7 мая 2020 г.

Шауль Владимир Кабакчи

(Vlad Russia)

Жили-были в США

(Все сходства с реальностью злонамеренны. Расхождения тем более)

«Тот, для кого истина не играет роли в реальности, должен прийти к выводу, что небытие существует, а бытия не существует» (Платон)

Предисловие

Куда уходит вечность?

Как осознал герой Пелевина пиардун Татарский, вечность может существовать только на правительственные дотации или как нечто запрещённое государством. Однако у вечности есть чёткая практическая функция — на ней зиждется уверенность в завтрашнем дне, поскольку если не сегодня-завтра мир полетит в тартарары, то чего вообще заморачиваться? Ради чего ведь рождались, жили и умирали? Ради светлого будущего… Герой Виктора Гюго призывал настроивших баррикады парижан: «Умрёмте же за жизнь!»

О, светлое, счастливое бесконечное будущее — фундамент всех основных идеологических и религиозно-философских учениях, (кроме буддизма), куда уж нам смертным без нее? В христианстве и иудаизме disposable world (одноразовый мир) создан ради каких-то 6000 лет, а вокруг этих 6000 — вечность, состоящая в перманентном блаженстве или страдании без какого-либо экшн.

Без вечности обходятся лишь буддисты и пофигисты, но и те, и другие — слишком особая публика, чтобы делать какие-либо выводы. Однажды в парке Golden Gate во время какого-то буддистского праздника тибетские монахи рисовали разноцветным песком и глиной картины на земле — узоры и храмы. Получалось настолько красиво, что все, у кого были фотоаппараты, спешили этот шедевр заснять. Закончив картину и дав людям несколько минут, чтобы на неё полюбоваться, они сметали весь цветной песок в кучу, тщательно вычищая все остатки, чтобы создать место для новой картины. Они были сконцентрированы на процессе творения красоты, зная, что их красота просуществует только несколько минут.

Печатая и созерцая текст на мониторе, я, подобно этим монахам, тоже прежде всего увлечён процессом написания повести и не очень озабочен его конечной судьбой. однако вон он, напоминает о себе тезис о вечности, вошедший в меня на генетическом уровне. Потому позволю себе сказать пару слов о своей вечности.

***

После трёхмесячного периода интенсивной медитационной практики, сидения в позе лотоса от 5 до 10 часов в день, в дзен-монастыре наступает долгожданный день вопросов. Окончание «монастырского учебного семестра» отмечается возможностью задать учителю совершенно любой вопрос — серьёзный или шутливый, общий или личный, касающийся непосредственно духовной практики, или общефилософский — совершенно любой. Наиболее удачные вопросы с ответами хранила устная и письменная традиция монастыря. Из подобных историй, в частности, и складывается учение дзен. Кто-то спрашивал, например, стоит ли ему продолжить дзен практику в монастыре или лучше начать писать докторат, а кому-то не давали покоя философские темы природы добра и зла или практическое применение буддистского принципа ненасилия. Общая обстановка дня вопросов способствовала возвращению в реальный мир из медитационного транса.

У ответа, как и вопроса, тоже нет никакой определённой формы. Ответ — это естественная реакция мастера на вопрос ученика.

Руководителем периода практики в Тассахаре был очень уважаемый мной учитель, настоятель монастыря Пол Холлер, бывший член Ирландской Республиканской Армии, человек, на глазах у которого протестанты убили лучшего друга и подругу жизни. Чтобы, не сходя с ума переосмыслить случившееся и понять (но не принять) мир, в котором британские солдаты безнаказанно убивают его друзей, Пол решил провести какое-то время в буддистском монастыре. Его сдержанность и умение высказывать только нужные и глубокие мысли пришлись по душе общине, и через несколько лет он стал аббатом.

Когда в монастырь приезжали группы католиков, Пол Холлер активно общался с ними, иногда уходя на прогулки в заповедник, посреди которого стоит монастырь. Однажды он признался, что при виде католических монахов какая-то часть его души восстаёт против буддизма и зовёт назад, к «своим» — людям, идеология которых вдохновляла борьбу его народа с захватчиками-протестантами за свободу своей родины.

***

Я достаточно спокойно и без напряжения сидел в позе лотоса и с каждым вопросом мысленно прощался с очередным участником медитационного периода. Проводя целые дни в тишине, прерываемой лишь звуками горной реки и строго необходимого по работе общения, понимаешь, насколько легко можно понимать друг друга без слов, глубокую избыточность вербального общения. Отношение человека вполне понятно по позе, жестам, взгляду, и кажется ненужным добавлять к этому ещё какие-то слова, которые могут лишь усугубить ситуацию.

Когда сидевший передо мной Виктор из Гватемалы задал вопрос, как он может спокойно сидеть и медитировать тут, когда люди в его стране голодают, я мысленно начал готовится к вопросу, стараясь подобрать соответствующую моменту интонацию:

— А будут ли вообще иметь какое-либо значение все мои сегодняшние чувства, мысли и действия через миллиард лет? — спросил я.

— Будут, — одним словом ответил аббат и сделал длительную паузу, а после посмотрел на следующего студента — он был готов к следующему вопросу.

Мне оставалось довериться человеку с большим духовным опытом.

***

Когда мне было лет пять, я вдруг осознал, а вернее, почувствовал идею Бога. Она делала мир осмысленным живым и дружественным, и жизнь вдруг стала стоить того, чтобы её прожить. Потом я вдруг решил, что если рассматривать эту концепцию отдельно от какой-либо религии, она совершенно не помогает понять, как именно надо жить, ведь может такое быть, что этот самый Бог любит бунтарей, тех, кто восстаёт против Его законов. Ведь скучно же Ему, наверно, будет среди релейных праведников-зомби, поведение которых предсказуемо как направление роста баобаба.

Приключения Лорен О’Коннор в мире, который построили мужчины

Девочка из города с одним светофором

(Small Town Girl)

— Лора!

Нет ответа.

— Лора!

Нет ответа.

— И куда только запропастилась эта мерзейшая девчонка! Лорен, где ты?

Ответа нет.

Бабушка Бриджит делала миллионную попытку приручить камеры безопасности с видом на улицу и двор, которые за каким-то чёртом купил её сын, так и не научив её, как ими пользоваться. Камеры безопасности в городок Дерри привёз агент по продажам из Филадельфии. Агент убедил половину населения Дерри в том, что в современном мире без этих камер просто никуда, несмотря на то, что последнее громкое дело в Дерри — угон полицейской машины — было совершенно около тридцати лет назад и о нём говорили до сих пор. Два полицейских, охранявших порядок в Дерри, по обыкновению составляли отчёты о похищенных вещах, которые через несколько дней находили на чердаке или в редко используемом автомобиле.

— Ну погоди, дай только до тебя добраться… Вот дети пошли!

Бабушка Бриджит вышла сад с цветочными клумбами перед домом, бывший предметом особой гордости её сына. За её спиной послышался лёгкий шорох, и она развернулась, — как раз вовремя, чтобы встать на пути внучки.

— Чем от тебя воняет? Марихуану на чердаке курила?

«Этот мир определённо идёт прямой дорогой к ядерному апокалипсису и концу света, — думала про себя 75-летняя Бриджит, оставленная в воскресенье присматривать за внучкой. — Эти гнилые либералы — ну просто вредители. Установили порядки — ужо и коснуться ребёнка нельзя. А воспитывать как? Вот недавно сын старого Генри играл со своим сыном в бейсбол, и кому-то издали показалось, что он ударил ребёнка, хотя сын Генри и мухи не обидит. Так там такое началось — вся полиция города Питтсбурга разбираться приезжала. Того и гляди, что вообще заставят слушаться детей и делать, как они говорят, согласно бредовому пониманию уважения личности ребёнка. А страдает в итоге кто? Сами же дети, в конце концов, и страдают от этого поганого либерализма. Вон ведь занимаются чёрт знает чем! Наша-то ещё приличная».

Понятно, в её времена девушки в возрасте Лорен уже вовсю готовились к созданию семьи, но до замужества они считались детьми, и учить жизни их полагалось соответственно.

— Да не, ба, разве ты не чувствуешь, — это же запах ароматизатора индийского, ну палочек ароматизированных для воскурений. Ты что, совсем не чувствуешь, что ли?!

— Да ты посмотри, ба, — вмешалась в разговор проходившая мимо старшая сестра Кейтлин, — у неё же купальник под платьем мокрый. Опять вместо того, чтобы священное писание читать, на озеро с мальчишками бегала.

— Ну погоди, Кэти, — решительно, но не злобно буркнула Лорен, — когда-нибудь у меня руки и до тебя дойдут.

Эти слова она обращала скорее к самой себе, чем к сестре. Лорен понимала, что по большому счету Кэти права, ведь Лорен соврала бабушке, и эта ложь начала жечь её изнутри.

«Вот ведь странное явление — ложь, — думала Лорен, — Вроде бы все уже проехали и забыли. И даже бабушка уже поверила, что это был действительно индийский ароматизатор. Она так ненавидит их запахи, что для неё они в сто раз хуже любой дури. Никто никак не пострадал от этой лжи, но почему-то она выжигает всё внутри».

Когда-то давно, когда Лорен была ещё в начальной школе, отец объяснял ей, что тот, кто врёт, восстаёт против Бога. Лжец не может принять Божий дар, этот мир, таким, как он есть, и проделывает работу по его редактированию. По словам отца, это было уделом слабых, безвольных людей, не способных принять ни себя, ни мир такими, какими они есть.

Лорен тихо подкралась к бабушке и обняла ее.

— Ба, я хотела тебе сказать, — начала Лорен и заплакала, — только ты, пожалуйста, не говори родителям…

— Не скажу, если обещаешь больше так не делать.

— Ну как же я могу вот так вот на всю жизнь пообещать?

— Ну, хотя бы до окончания школы.

— Я постараюсь.

***

Лорен выпало стать частью так называемого «поколения X», жизнь которого пришлась на культурологический излом между традиционным патриархатом и тем возникающим, пока ещё непонятным новым миром, который так бесил бабушку Бриджит. В школах маленьких городков с одним светофором, некоторые жители которых владели теми же самыми домами и бизнесами, что их прадеды, девушкам ещё внушали, что они не должны много думать о политике и мечтать о карьере художника или ученого. В это же самое время феминистки мегаполисов, с упорством и настойчивостью борясь за свои права, завоёвывали одну позицию за другой.

Это было последнее американское поколение, видевшее в жизни романтику настолько реально, чтобы признаваться в любви. Те, кто шёл вслед за ними, вместо «I love you» говорили «I have crushon you», что грубо-вульгарно можно передать, как «у меня на тебя хорошо стоит».

Однако, больше всего, в этом новом мировом порядке бабушку Бриджит раздражало то, что «детей» перестали заставлять ходить в церковь по воскресеньям.

Проблема Лорен заключалась в том, что она не любила говорить о Боге даже с самыми близкими людьми, в число которых никак не входили ксендзы её семейной церкви. Осознание концепции Всевышнего было её личным челленджем, не покидавшем её с тех пор, когда она в первый раз задумалась об этом вопросе. Образ божества, к которому обращаются исключительно в мужском роде, которое, имея сына, было лишено дочери, казался ей естественным продуктом патриархальной цивилизации, но заменять его каким-либо другим, более близким к идеалам равноправия, она не решалась.

По договорённости с родителями Лорен заменяла походы в церковь часами самостоятельного чтения священного писания, что по обыкновению она и делала по воскресеньям, держа своё слово, но в тот самый злосчастный день она оказалась бессильна перед соблазном пойти на пляж в одной компании с Альбертом Московичем.

— Ну ладно, родители придут, я расскажу, как ты занимаешься. Приковать тебя надо к столу, чтобы, не вставая, Библию учила.


Лорен, или Лора, Лор, как её называли друзья и домашние, была четвёртой и последней попыткой Лорр Эн О'Конор Браун подарить мужу наследника, о котором он мечтал с момента вступления в брак. К величайшему сожалению, а к моменту рождения Лорен уже, к отчаянию мистера О'Конора, жена рожала только девочек. На четвёртых родах, он, по его собственным словам, «сдался необъяснимости божественного плана». Увидев девочку, как две капли воды похожую на мать, он только и смог, что выговорить: «Оу, Лорен».

Отец не очень скрывал ожиданий мальчика, и неразумные ещё сестры рассказали маленькой Лорен о том, какие разочарования и боль она принесла отцу, как-то не очень задумываясь при этом, что сами они были в своё время не меньшим разочарованием. Вероятно, эта подсознательная травма вызывала у Лорен постоянно возникавшее в юношеские годы желание доказывать утверждать свое «Я» относительно мужчин и в конкуренции с ними.


Знаменитое высказывание Мерилин Монро Woman who seek to bee qual with men lacks ambition в то время ещё не стало знаменитым bumper-sticker, и стоящая за ним философия, утверждающая женщину как отдельное, независимое человеческое существо, ничем не лучше и не хуже мужчины, а посему избавленное от необходимости утверждать себя в гендерной конкуренции — ещё не утвердилась в американских народных массах.

Как это ни странно с высоты 21-го века, человечество проделало долгий и тернистый путь к такой кажущейся сегодня естественной идее, что и мужчина, и женщина уникальны и несравнимы. Даже такой обогнавший своё время гений, как старик Фрейд считал женщину в некотором смысле «плохим мужчиной» или в чём-то уступающей мужчине, и даже находил у дам соответствующие комплексы типа penisenvy.

Лорен О’Коннор выросла в маленьком городке, находящемся в некотором отдалении от мегаполисов. Тема для многочисленных песен — «город с одним светофором» — это примерно то, что Ильф и Петров назвали «одноэтажной Америкой» — это отдельный специфический пласт американской реальности, не похожий ни на что другое. Во многом он оказался устойчив к безумной динамике, запущенной богом времени Хроносом. Несмотря на айфоны и прочие гаджеты, образ жизни некоторых семьей не очень сильно отличается от того, что поддерживали их предки сто лет назад.

В современном американском языке нет понятия точно соответствующего русскому слову «глубинка». Sticks, Middle of nowhere, hole in the wall передают оттенки слова, но всё же точного соответствия нет. Дело в том, что мегаполисы — культурные центры разбросаны по всей стране, и в какой бы дыре вы ни оказались, большой город будет максимум в полутора-двух часах езды на автомобиле. Пожалуй, единственным исключением будет малонаселённый район в центре страны на севере, вокруг штатов Монтана и Вайоминг, да штат Аляска, где есть алеутские деревни, до которых полиция добирается полтора-два дня. Так что отдалённые маленькие городки и есть та самая американская глубинка.

***

Городок Дерри, население которого на момент написания этих строк составляло две с половиной тысячи человек, был назван в честь столицы северо-ирландской провинции Ольстер. Своим происхождением во многом он был обязан ошибке картографов, планировавших создать там железнодорожный узел. Первоначально место называлось станция Дерри. Позже выяснилось, что из-за особенностей ландшафта место не очень хорошо подходило для развязки железнодорожного транспорта, но к тому времени одна из железнодорожных веток была уже построена, а на станцию Дерри в поисках работы уже приехали бежавшие от голода и преследований на родине бунтари-ирландцы и трудяги-немцы — первая европейская община, обосновавшаяся в штате, известная как Pennsylvania Dutch (Пенсильванские голландцы).

Её члены не имели никакого отношения к Голландии. Ошибка произошла из-за недостаточной лингвистической подготовки поселенцев, путавших Dutch и Deutsch (немецкий). Первые европейцы в Пенсильвании пытались объяснить «этим англоговорящим», что знают только немецкий — Deutsch, оставляя у англо-саксов впечатление, что представляются голландцами — Dutch.

Немцы и ирландцы, приехавшие в поисках работы на станцию Дерри, нашли возможность заработать, даже несмотря на прокол железнодорожников. Их общины слились и образовали ту общину, что, слегка эволюционируя во времени, просуществовала практически до сих пор. Немцы и ирландцы и были предками Лорен.

Образ маленького городка, где количество домов ненамного превышает количество церквей, где все всё про всех знают, где до сих пор все уважающие себя мужчины посещают масонские ложи, где по пятницам или субботам принято ездить на шоппинг в молл, а по воскресеньям ходить в церковь, где надо родиться, чтобы быть своим на все 100%, до сих пор ещё является предметом поэтизации и вдохновения.

За всю историю города не было кражи, убийства, изнасилования или другого тяжёлого криминала. Самыми серьёзными преступлениями были подделки чеков да семейные раздоры. Порядок в городке охраняли два штатных полицейских, являвшихся одновременно дорожно-транспортными, криминальными и другими силовыми структурами.

99% жителей Дерри составляют американцы европейского происхождения.

***

Когда в возрасте пяти лет Лорен вдруг проявила желание играть с машинками, мистер О'Коннор не на шутку перепугался возможному проявлению лесбийских наклонностей. Он уже смирился с тем, что стал отцом четырёх девиц, но ни с каким проявлением нетрадиционных ориентаций он мириться категорически не хотел. Однако, увидев, как вечером Лорен бережно укутывает машинки в шарф и укачивает перед тем, как положить в кроватку, он уже не сомневался, что его младшая дочь — настоящая женщина.

Выслушав жалобы бабушки Бриджит, отец семейства, любящий принимать все хоть сколько-нибудь значимые семейные решения самостоятельно, посчитал непослушание Лорен заслуживающим серьёзного наказания — лишения права на семейную поездку в Филадельфию в следующую субботу. Вместо этого она должна была приводить в порядок садик перед домом — клумбы и дорожки. Лорен, впрочем, это не сильно и расстроило. Ведь вырисовывалась перспектива получить в распоряжение на целый день дом. Полуслепую бабушку, которая всё равно будет большую часть времени спать, можно было не брать в расчёт.

Лорен стала планировать состав гостей, которые одновременно должны были быть интересными и могли бы быстро и качественно сделать садовые работы. Через некоторое время она решила, что работать в саду для получения пропуска на чердак, куда она всех научит подниматься по пожарной лестнице, должны только мальчишки. Также в качестве награды они получат по одной из её фотографий на пляже в купальнике, сделанных профессиональным фотографом, из тех самых, что они выпрашивали обменять «хоть на что угодно».

«Не женское это дело — сады убирать», — думала Лорен, уподобляясь многим представительницам борцов за равноправие «поколения X», часто выбиравшим гендерные роли в зависимости от обстоятельств и настроения, и потому иногда ожидавшим от мужчины соответствия старым патриархальным образам и удивлявшимся, что те не делают то, что им говорят.

Нет необходимости уточнять, что к возвращению родителей сад выглядел идеально.

***

Лорен с детства знала, что привлекает внимание мужчин. Её красота не была кукольной правильностью размеров и форм, как это подчас бывает у фотомоделей. Её женская притягательная сила складывалась из привлекательности, внутренней силы, обаяния молодости и жизненной энергии. Таких женщин мужчины традиционной модели «Мачо 1.0» обычно стремятся подчинять, чтобы иметь в каком-нибудь качестве рядом.

Лорен обычно употребляла минимум макияжа, одеваясь стильно, с некоторым налётом богемности. Самый кончик косички-хвостика она красила в фиолетовый цвет. Это был «трейдмарк», давший ей впоследствии прозвище Индиго.

Лорен чувствовала природную необузданность импульса природной агрессии самца, который она вызывала в мужчинах, и по мере сил и возможностей защищалась от него. У мужчин, не обременённых грузом цивилизации и культуры, этот импульс легко переходил в агрессию, превращая в глубинах их подсознания фаллос в оружие и делая оружие продолжением фаллоса, а престарелых мачо этот импульс заставлял гоняться за девственностью и платить значительную часть накопленных за жизнь денег за возможность ею овладеть.

Покинув родной Дерри, она почти сразу поняла, что защищаться придётся преимущественно в одиночку. Жёсткий мир за пределами её родного городка отнюдь не спешил на помощь при её первом зове…

Лорен О'Конор росла здоровой и крепкой физически и духовно, но проблема заключалась в том, что зачастую она не могла реально оценить свои собственные возможности. С семи лет она вместе с двоюродными братьями-близнецами одного с ней возраста занималась борьбой в небольшой частной секции. Благодаря природной целеустремленности у неё получалось, по крайней мере, не хуже, чем у близнецов. В этом она намного опередила время, став одной из первых девочек, посещавших секцию борьбы.

В десять лет Лорен после уроков отправила в нокаут издевавшегося над ней одноклассника, считавшегося одним из самых сильных мальчиков в классе. В двенадцать она уговорила учителей разрешить ей посещать класс борьбы, который вёл тот же самый учитель, у которого она занималась с семи лет. В то время ни учителя, ни администрация школы ещё не имели подобного опыта, что привело к трагическим для Лорен ошибкам. В наше время, когда девочки со школьной скамьи могут заниматься практически любым видом спорта, педагоги уже знают, как не допускать проблем, подобной той, что случилась с Лорен, однако в её школьные годы она была пионеркой, разрабатывавшей целину.

Поначалу одноклассники смеялись над ней, однако после того, как она проявила себя неудобным партнёром, побеждающим в спарринге большинство мальчиков её возраста, они начали откровенно злиться. На одном из уроков взбесившийся проигравший мальчик сорвал с неё верхнюю часть трико. Бюстгальтер немного съехал и я обнажил коричневую верхнюю линию одного из сосков. После этого случая мальчишку временно исключили из школы, а Лорен сидела дома и отказывалась даже выходить из своей комнаты. Мать уже начала было подумывать о том, чтобы нанять учителей до конца года, но ситуация всё-таки разрешилось сравнительно быстро, поскольку дело происходило не в большом городе, а в семейном лукоморье городского типа. В городе размеров Сан-Франциско, где соседи по лестничной клетке с трудом узнают друг друга, такая история скорее всего разрослась бы в травлю и издевательства с необходимостью переезда семьи или даже самоубийства, но в Дерри кончилось тем, что мальчики-одноклассники пришли к дому Лорен с сотней горных лавров — цветов, символизирующих Пенсильванию, с извинениями и заверениями в дружбе.

Лорен вернулась в школу, но травма осталась: она не могла больше переносить мужских прикосновений.

В старших классах Лорен заинтересовалась изобразительным искусством, живописью. Сыграла свою роль и влюблённость в молодого, талантливого учителя, приехавшего на пару дней в Дерри аж из самой Филадельфии. Хотя его предмет не был обязательным, попасть к нему на уроки стремился практически каждый. Учитель рекомендовал ей посещать воскресные занятия одного признанного мастера, поскольку, как он утверждал, за время преподавания он не встречал такого выраженного таланта, как у Лорен.

Отец Лорен после обсуждения вопроса в обществе приятелей из местной организации по борьбе с абортами, которую он же и возглавлял, пришёл к выводу, что возить дочь в Филадельфию для занятий искусством было бы пустой тратой времени, «поскольку женщины всё равно не становятся великими художниками». Такое решение отца, да на фоне того, как отнеслись к двоюродному брату-спортсмену, ради которого совершались гораздо более дальние поездки в Питтсбург, окончательно убедило Лорен в её ограниченных возможностях в «мире, принадлежащем мужчинам». И, несмотря на высокий средний балл в школе, в университет Лорен решила не поступать. По крайней мере, сразу после школы. Семье сказала, что никак не может выбрать профессию. По мнению же её психолога, она просто боялась, что если «мужской мир» запретит ей заниматься ещё чем-нибудь, это уже будет чересчур серьёзной травмой.

Какое-то время она путешествовала по стране с музыкальными группами, выполняя преимущественно секретарскую работу. Затем записалась контрактником в армию, что для неё было таким же бегством от принятия решений, как и музыкальные турне. Возможно, если бы Лорен пошла в армию сразу после школы, семья сделала бы всё возможное, чтобы её отговорить, но после её первой работы, когда Билл О'Конор каждый день молился, чтобы в обществе такой странной публики с языческими нравами с дочерью ничего не случилось, — теперь отец был даже рад.

Не до конца выполненный долг

(Mission Abandoned)

После того как подразделение, в котором Лорен служила на должности младшего медперсонала, сочетавшей элементы работы санитара, секретаря и интенданта, было переведено в Ирак. стало практически невозможно учиться на курсах медсестер, ради которых Лорен выбирала свою специальность, рассчитывая демобилизоваться с сестринским дипломом и государственными льготами ветерана, что практически снимало финансовые вопросы на всю оставшуюся жизнь и позволяло впоследствии при желании поменять карьеру. Посвящать всю жизнь медицине Лорен не хотелось. Она мечтала в конце концов заняться чем-нибудь творческим.

Лорен нравилось ухаживать за больными, если они не пытались к ней прикасаться, но в какой-либо армии мира можно найти солдат, которым не захочется прикоснуться к молодой, привлекательной санитарке? Слегка драматизируя ситуацию, Лорен говорила о младенческой травме, в результате которой человеческие прикосновения вызывают нервный приступ. Безусловно, она избегала сообщать, что травма не совсем детская, и неприятное чувство жжения вызывали лишь мужские касания.

В тот злополучный день экипаж из двух пилотов, Лорен и ещё одного медработника перевозил вертолётом лекарства, медоборудование и двух собак-лабрадоров, обученных искать раненых солдат и переносить на себе лекарства: совсем молоденькую сучку Битч и пожилого и опытного кобеля Майло. Битч как-то сразу привязалась к Лорен, и девчонки провели первую часть полёта, играя друг с другом.

В какой-то момент отключились и связь, и приборы бортовой навигации. Один из пилотов — Джон Джонс из Джонсон Сити — начал суетиться, нажимая то на одну кнопку, то на другую. Калифорниец Дин Андерсен достал переносной GPS и стал высчитывать по нему направление полёта, поскольку казавшаяся бесконечной пустыня внизу никаких намёков не давала.

Вертолёт стал издавать какие-то нездоровые урчащие звуки. Стало страшно. Битч крепко прижалась к Лорен. Джон Джонс кричал «сажай, сажай, сажай». Дин оттолкнул его от пульта и, со словами «уйди, я сам», повёл вертолёт. Далеко они не пролетели. Через некоторое время раздался оглушительный звук, и Дин начал сажать машину, но казалось, что было уже поздно. Вертолёт скорее падал, чем садился.

Лорен начала читать на латыни «Pater Noster quiesin Caelis…”. «Вот ведь глупость какая это бытие, — успела подумать она, — не только жизнь глупая, но ведь и смерть, зараза, глупа. Стоило мучаться, чтобы сгинуть здесь в ближневосточной пустыне? Бред какой! Байки, будто в момент смерти перед тобой проходит вся твоя жизнь. Ни хрена не проходит! Опять надули…»

Перед самой землёй вертолёт накренился, ударился несущим винтом о землю, немного подскочил и рухнул. Лорен с удивлением ощутила себя всё ещё на земле и, кажется, даже отделалась лёгким испугом. Голова только сильно болела. Медработника Дуга завалило ящиками с медикаментами. Дин лежал без сознания. Джон Джонс смотрел на неё с блаженной улыбкой идиота, потом, вдруг, свалился на пол и стал хохотать.

Лорен попыталась встать и подойти к Дину, но всё оказалось не так просто. Подняться на ноги ей не удалось. «Ладно, тогда будем ползти», — сказала себе Лорен и стала приближаться к пилоту. Убедившись, что он дышит и пульс прощупывается, Лорен развернулась и стала ползти к Дугу, который истекал кровью и нуждался в срочной помощи. Джон Джонс меж тем продолжал кататься по полу. Увидев рядом с ним пустую бутылку медицинского спирта, Лорен поняла причину подобного поведения второго пилота. Оказывается, за время падения вертолёта мерзавец умудрился её опустошить. Через несколько минут Джон Джонс свалился на спину и захрапел. За окном бушевала песчаная буря.

Поскольку движения собственного тела давались Лорен с трудом, ей пришлось немало провозиться с Дугом, однако всё самое необходимое она сделала. После этого она хлопнулось на пол рядом с Джоном Джонсоном и заснула.

Первым пришёл в себя и проснулся Дин. За окном было темно.

— Лорен, блин, дай, пожалуйста, какую-нибудь пилюлю. Голова трещит хуже, чем этот наш винт трещал, — забасил пилот.

Лорен проснулась и стала оценивать ситуацию. На груди у нее лежала Битч и лизала ей подбородок.

Еды и воды едва ли хватило бы дня на три, зато вот лекарств было — хоть аптеку регистрируй. Лорен привстала и начала искать что-нибудь болеутоляющее для себя и Дина. Дуг по-прежнему лежал без сознания, а Джон Джонс по прежнему храпел.

Лорен попыталась открыть дверь, но вертолёт, как оказалось, надёжно занесло песком.

— Погоди, погоди! Не всё так просто, — остановил её Дин, — это я уже пробовал. Может, кстати, и хорошо, что нас так надёжно занесло, а винт чёрт знает где под песком. Я тут с биноклем наблюдал вдали огни, минарет… С картами сопоставлял. Кажется, мы к ИГИЛ на территорию попали. Но они нас сейчас не видят. Ты же не хочешь, чтобы они тебя кому-нибудь в невесты продали. Ты у нас девчонка видная, за тебя много заплатят.

Несмотря на всю проделанную над собой работу, Лорен всё же с трудом воспринимала подобные шутки.

— Ладно те, скоро наши за нами придут, — парировала она.

— Вот и я тоже на это надеюсь. Очень хорошо бы до этого момента дожить. А то эта ИГИЛ, кажется, не так уж и далеко.

Лорен с Дином сошлись на том, что место падения вертолёта на американской базе должны были более-менее приблизительно просчитать, а значит, с рассветом должна начаться поисково-спасательная операция. Но если их так хорошо занесло, что не сразу и видно, то как дать о себе знать, чтобы их обнаружили именно те, кто нужно, а не враги?

Сошлись на том, что наибольшая вероятность успеха будет у собак. С того расстояние, на которое может приблизиться ИГИЛ, собаки, в лучшем случае, покажутся пустынными шакалами, а американцы, со всеми приборами видения, вполне могут распознать своих служебных лабрадоров.

Собак стали готовить на выход. Дин прицепил к их ошейникам бутылочки с водой и трубками и показал на окно. Битч подбежала к Лорен, махнула хвостом, и собаки выпрыгнули через окно наружу. Лорен стало немного грустно. Впервые за несколько месяцев она могла надолго расстаться с Битч, которую знала с момента рождения.

С утра действительно начали летать американские беспилотники. ИГИЛовцы приняли их за подготовку к атаке и начали стрельбу. Время от времени взрывалось совсем рядом. Становилось страшно. Лорен думала о бегающей где-то между взрывов Битч.

От взрывов проснулись Дуг и Джон. Дуг бессознательно бредил, а Джону лейтенант Дин Андерсен приказал наводить порядок внутри вертолёта. Сам же Дин пошёл в конец машины, где сидела Лорен и обнял её.

«Вот ведь мы, люди, ведём себя хуже собак», — подумала про себя Лорен, поймав себя на мысли о том, что она не помнит, чтобы Майло не по делу приставал к Битч. Лорен внутренне съёжилась, но вырываться не стала. Тяжесть ситуации давила на неё. Кто знает, быть может, следующий снаряд попадёт прямиком в каркас вертолёта.

Между тем, дроны начали исчезать, становилось тихо. Собак тоже не было слышно. Джон посчитал, что навёл порядок, и начал громко молиться и вслух читать псалмы. Дуг по прежнему бредил. Полный атас! Дин, кажется, начал признаваться в любви, говоря о том, что давно обратил внимание на Лорен, но никак не было возможности ближе познакомиться, нормально пообщаться.

— Я наверняка вас разочарую, господин лейтенант, — ответила Лорен, — я совершенно к этому не приспособлена. Я вообще ничего, ну совершенно ничего не смыслю в романтических отношениях, а целоваться буду, примерно, как резиновая кукла.

— Ничего, зато я хорошо целуюсь, я тебя научу, — без тени сомнения в голосе парировал Дин.

— Нет, не надо, — начала вырываться Лорен, и вдруг её резанула мысль, что она обижает человека, которому, возможно, через минуту придётся умереть…

Джон меж тем уже влил в себя вторую бутылку спирта и опять свалился на пол.

— Сука! Позоришь честь американского солдата, — закричал на него Дин и пнул его ногой, но Джону подобные ласки уже были, как слону дробина.

Под вечер раздался лай собак и почти сразу на позиции исламистов полетели ракеты. Совсем рядом послышался звук вертолёта.

— Давайте, по-быстрому вылезайте. Папа пришёл, — кричал лейтенант Родригес.

Битч и Майло добежали до базы и привели солдат к месту крушения вертолёта. Те, впрочем и сами уже догадались, куда надо идти по данным дронов.

***

Через пару недель Лорен ворвалась в кабинет командира базы Зелигмана с заявлением об увольнении из рядов вооруженных сил США.

— Ты что, сухпайка объелась? — почти по-отечески спросил ошеломлённый Зелигман. — Ты же знаешь, что я не могу тебя посреди срока с почестями уволить (honorable discharge). Осталось-то всего 11 месяцев. Потерпи уж. Ты же не мне лучше делаешь. Почти три года без единого выговора тянула, а тут одиннадцать месяцев. Уйдёшь почётно в будущем году, и будут тебе все льготы и привилегии правительства США.

— А рожать я прямо тут у вас на базе буду? — всхлипнула Лорен и тут же осеклась. — Извините… Только, пожалуйста, никому не говорите.

Зелигман, возможно, впервые в жизни не знал, что сказать, и смотрел исподлобья на молодую католичку. Варианта аборта для Лорен не было. Аборт был предательством всего, что было дорого её родителям, всего, что составляло их жизнь. По своей жизненной философии Лорен О'Коннор была прочойсером — сторонником легальных абортов — и где-то в глубине души ненавидела и презирала пролайферов, заставляющих женщин вынашивать ненавистного им ребенка, зачатого в результате пьянки или изнасилования, но для себя самой она не могла представить себе такого выбора.

Самым постыдным моментом службы стал для Лорен миг, когда ожидавший повышения в звании лейтенант Дин Андерсен попросил её подписать бумагу о добровольном характере их интима. Лорен, не глядя, расписалась на пол-листа и, не произнеся ни слова, плюнула Дину в лицо.

Меньше всего в тот момент её занимала формально-юридическая сторона вопроса: подпадало ли произошедшее между ними под официальное определение изнасилования или нет. Да даже если бы и тысячу раз подпадало, она всё равно никогда не стала бы заполнять судебных бумаг.

На деле, как это обычно бывало в её отношениях с мужчинами, она во всём винила себя. Прежде всего потому, что в очередной раз не смогла вести себя с мужчиной на равных. Ведь, по её представлениям, Дин вёл себя, как обычный мужик, — настаивал, добивался своего любым путём… Кто ж его знает, где начинается и кончается допустимое у мужиков?

Через девять месяцев у неё родилась дочка Сара.

***

После увольнения Лорен не могла представить возвращения домой даже на минуту. Более того, она даже не могла представить разговора с родителями, которых, как ей казалось, она опозорила.

Одним из парадоксов её характера было то качество, что предельную строгость внушённой когда-то родителями морали она применяла лишь к одному человеку на земле — к себе. Если бы ей рассказали в третьем лице историю Лорен О'Коннор и спросили, что стоило бы делать этой девушке, она наверняка сказала бы: «Конечно, поехать домой и поговорить с родителями».

Возможно, если бы она поговорила с отцом на следующий день после крушения вертолёта, он пересмотрел бы своё отношение к абортам, базирующееся на представлении о нереальном мире, в котором подобные случаи просто не могут происходить. Её отец был не способен никого изнасиловать даже чисто физиологически, и, соответственно всех мужчин судил по себе. Его мужского либидо и агрессивности просто не хватило бы на изнасилование, и что такое покоряющая мир энергия гендерной агрессивности, он не знал.

Город психов и просветлённых

Положа рука на сердце, Лорен едва ли смогла бы чётко и внятно объяснить, как и зачем она оказалась в Сан-Франциско. Самым логичным предположением было проживание в этих краях сестры Эрин, человека, наиболее близкого и понятного Лорен в общей безумности мира.

После всего случившегося Лорен не могла и подумать о разговоре с родителями. Она поддерживала отношения с сёстрами Эрин и Элис, да с уже не очень соображающей бабкой Бриджит, которая постоянно путала её с кем-нибудь из сёстер. Эрин, кстати, сама была отлучена от дома за брак с темнокожим рэпером, считавшим себя мусульманином.

Эрин несколько раз повторила, что после рождения двойни и в условиях работы над стартапом у неё не остаётся ни одной свободной секунды. Так что ехать в самый дорогой город мира по причине наличия там сестры, у которой не было ни секунды свободного времени, вряд ли было разумно. В былинные 60-е, когда половина страны искала кайфа и просветления, объяснение находилось гораздо проще. Как говорили в те времена, если долго курить травку, то рано или поздно окажешься в Сан-Франциско. В те времен город над заливом был центром общественного безумия.

Но от тех легендарных времён, когда на улицах Сан-Франциско дарили незнакомым людям цветы, когда волосатые отшельники стремились найти в жизни нечто большее, чем то, чему учили в школе, а молодые бунтари создавали общины-семьи, стремясь уйти от привычного, известного им образа жизни, осталась, лишь псевдо-хипповская экзотика улицы Хейт и рав Лангер, организовывавший походную синагогу на знаменитом фестивале Вудсток.

Говорят, Сан-Франциско невозможно чем-либо удивить. Периодически на улицах города можно увидеть людей в каких угодно одеяниях и без одеяний, однако вид хабадского рава-байкера до самого последнего времени заставлял многих водителей шарахаться от его мотоцикла в ужасе и благоговении. Образ рава-байкера в хабадском лапсердаке и шляпе, с рёвом едущего на своем «харли» через бизнес-квартал, чтобы разбудить еврейские души звуком шофара в «грозные дни», стал таким же символом города, как старинные трамваи начала XX века, стенные росписи и мягкий климат, благодаря которому хорошей погодой в Сан-Франциско можно наслаждаться по крайней мере 325 дней в году. Лишь совсем недавно из-за возрастных проблем со здоровьем рав Йосеф Лангер пересел на автомобиль.

Улица Хейт, бывшая эпицентром контркультурного взрыва 60-х, сотрясавшего Америку и весь мир, местом, где снимали жильё Дженис Джоплин и хипповские общины, стала одним из самых дорогих мест мира. Современные любители свободных нравов 60-х, снимая там комнату за тысячу с лишним долларов в месяц, одеваются в дорогих магазинах винтажной одежды, стилизованной под 60-е, покупая продукты исключительно organic, выращенные местными фермерами без удобрений и химикатов.

В это время хай-тек ещё не завершил захват города, цены ещё не взлетели до космических высот, поэтому в городе ещё обитали поэты, подрабатывавшие таксистами, художники, красившие дома, и музыканты, работавшие в охране.

Рэд, как звали реппера, жил в небольшом полуразвалившемся доме на Инглсайд, который достался ему от бабушки. Днём и ночью в шумном четырёхкомнатном доме Рэда, по обыкновению, находилось человек 25, из которых 5—10, несмотря на громкую развлекающую весь район музыку, спали, занимая собой все диваны и кровати. Никакой речи о том, чтобы жить там с маленьким ребёнком, быть не могло.

К счастью, Лорен повезло. Подруга Элис уезжала с мужем на несколько месяцев в Европу, оставляя в Сан-Франциско дом с двумя собаками, который она хотела сдать за небольшую плату надёжному человеку, который будет следить за домом и ухаживать за собаками. Заплатив квартплату за несколько месяцев и избавившись от одной большой головной боли, Лорен стала заниматься поисками работы, но серьёзных успехов в её положении было добиться трудно. Две-три новые подруги иногда могли побыть пару часов с Сарой, но это были одноразовые услуги.

Несколько дней ушло на то, чтобы понять, что все предлагаемые работы на дому были фактически вариантом одной и той же аферы, которая гарантировала золотые горы после определенной покупки. Купить предлагалось то учебно-тренировочный курс, «необходимый» для работы, то какую-то «уникальную» компьютерную программу, «без которой невозможно» работу начать, то образцы продуктов, которые надо было распространять. Сумма первоначального вклада менялась от 500 до 2000 долларов. Одна из новых подруг Лорен, негритянка Донна, рассказала, что все эти варианты уже сто раз испробованы разными людьми с одним и тем же неизменным результатом.

За две недели нашлась одна подработка у человека, занимавшегося перепродажей антиквариата через EBAY и другие интернет-аукционы. Когда у него накапливалось слишком много вещей на продажу, ему нужен был помощник — фотографировать и выставлять товар на продажу. Подработка была нерегулярная и ненадёжная, но ничего другого найти не удалось.

Сан-Франциско, безусловно, во многом уникален. В то же время это плоть от плоти Калифорния — штата, олицетворяющего ненавистное современным консерваторам понятие diversity, значение которого они никак не могут понять. Это штат, где японский монастырь сохранил некоторые черты традиции лучше, чем они сохранены в Японии.

Когда студенты калифорнийского института CIIS приехали в Тайланд учить медитацию у местных мастеров, настоятель монастыря, узнав, откуда они приехали, посоветовал им вернуться назад. «У вас в Калифорнии, — объяснил он, — один из лучших в мире центров тайской лесной традиции, где вы сможете изучить всё не хуже, чем здесь, на вашем родном языке».

В Калифорнии представлен практически весь мир, включая такие уникальные диковинные вещи, как действующий храм практически исчезнувшей древней персидской религии зороастризма. Это место, где нудистские общины соседствуют с самыми фундаменталистскими христианскими церквями, и где каждый волен жить в том мире, в котором он захочет.

Самурай поневоле

Лорен не всегда осознавала, что делает что-то не очень обычное для женщин. Для поколения женщин старше её многое из того, что она делала, было недопустимым. Для более молодых девчонок наоборот — естественным и совершенно нормальным. Общественное мнение менялось прямо на глазах, и она относилась к взглядам и тех, и других критически.

После рождения Сары её несколько недоразвитый инстинкт самосохранения стал ещё менее выраженным. Главным становилось обеспечение нормального детства ребёнку. Хорошо быть героем осознанно и добровольно, быть человеком, при жизни создающим себе нерукотворный памятник. Гораздо сложнее быть поневоле назначенным в герои.

***

Первые 23 камикадзе были отобраны из «зелёных» выпускников летных училищ. Когда недавним курсантам рассказали о миссии и попросили поднять руку желающих добровольно стать смертниками во имя страны, многие выпускники подняли сразу обе руки. Командиром отряда был назначен один из опытнейших пилотов страны — лейтенант авиации Юкио Секи. На размышление ему было дано 10 секунд. Он согласился со словами: «Печально будущее империи, если она добровольно убивает своих лучших пилотов. Я пойду, но не потому что так правильно, а потому что мне приказали».

Юкио Секи не был трусом. Он был мужчиной, знающим себе цену. Он был одним из лучших асов империи. И его предсказание оказалось пророческим. Когда американцы направили свои воздушные силы бомбить японские цели на Филиппинах, империя уже не имела опытных лётчиков, способных противостоять американский асам, а недавно окончивших ускоренный лётные курсы мальчишек американцы сбивали в небе над Филиппинами, как мух.

В этой жизни мы все немного лейтенанты японской авиации Юкио Секи — люди, обречённые на героизм, на который совершенно не подписывались, и совершающие подвиги, которые были совершенно не нужны.

***

Принимая решение о выборе своей временной профессии (survival trade), Лорен руководствовалась тремя соображениями: возможностью быстро выучиться, найти работу и обеспечивать семью. Она совсем не думала, как она будет восприниматься странными бездомными мальчиками из города Окленда.

В непутёвые дни, когда заказы не шли, она сидела и читала Дугласа Адамса. Она завидовала сестре, в жизни которой были выставки, театр, балет, и старалась хоть как-то компенсировать это обильным чтением и знакомством с экспозициями музеев посредством интернета.

В тот день времени было совсем уж много. Чтобы как-то компенсировать небольшой заработок в течение дня (при минимальной почасовой зарплате её основным доходом были комиссионные от заказа), Лорен решилась принять вечерний вызов из небезопасного западного Окленда.

Ещё 15—20 лет назад западный Окленд имел апокалиптический вид города, пережившего ядерную катастрофу. Но времена меняются и порядок дом за домом наступал на хаос. Новые владельцы скупали за сравнительно небольшую цену полуразвалившиеся дома с забитыми окнами и кучами мусора на земельном участке, очищали и превращали их в архитектурные проекты достойные украшать обложку глянцевых журналов. Граница урбанистического беспредела сдвигалась всё дальше к океану. Однако серое пятно на фотографиях города, сделанных из космоса, оставалось всё-таки значительным.

Адрес позднего вечернего заказа находился почти на границе серого пятна. «Вероятно, брошенная хозяевами машина закрывала проезд в чей-то гараж», — подумала Лорен. Она привычно доложила о приёме заказа, пользуясь программой, установленной на портативном компьютере ее эвакуатора.

— Откажись, — пришёл ответный текст-месседж диспетчера.

Ещё было не поздно отказаться, и Лорен набрала номер диспетчерской, чтобы обсудить ситуацию.

— Привет, Бен, — начала она разговор с диспетчером, — тут же совсем близко. Я быстро — туда и обратно. И оплата хорошая. Заказ от Дэдис Тоуинг. Это наши лучшие клиенты.

— В те места пусть лучше туземцы ездят. Тебе не надо. От греха подальше.

Район был населён преимущественно темнокожими с криминальным прошлым, коих не очень политически корректный диспетчер обозвал термином «туземцы».

— Ну, я уже почти на месте. Я быстро.

Лорен действительно была в нескольких минутах езды от адреса заказа. Но не успела она прицепить к эвакуатору блокировавшую проход машину, как кто-то сзади ударил её чем-то тяжёлым по голове. Трудно сказать, чем бы это закончилось, если бы сверху, с возвышающегося над районом хайвэя, за произошедшим не наблюдал рослый белобрысый парень, один из группы мотоциклистов, остановившихся помочь своему товарищу, которого занесло на разлитой на хайвэе вязкой жидкости. Пострадавший отделался ушибом ноги и поцарапанным мотоциклом, за что он надеялся получить хорошую компенсацию от города Окленда, ответственного за состояние шоссе. Так что белобрысый мог отвлечь своё внимание на девушку, собиравшуюся буксировать машину из трущобного района. И увидев, что произошло спустя несколько секунд, он выстрелил в сторону группы хулиганов.

— Поехали, Борода! Тут съезд с шоссе рядом, — крикнул он и дал газ своему «харли-дэвидсону».

Четверо байкеров бросились следом.

***

Когда Лорен очнулась в Оклендской больнице, у кровати сидел белобрысый великан атлетического сложения и о чём-то болтал с медсестрой. У него на коленях сидела Сара, как будто она знала его как минимум несколько лет.

— О, да ты, кажется, наконец, проснулась, спящая красавица! — мягко и приветливо обратился к ней великан. — С возвращением в мир живых. Я — Эрих Дёрфер, но весь Сан Франциско называет меня Анархист. Я сказал, что я — твой бойфренд, чтобы было меньше вопросов и чтобы можно было с тобой здесь сидеть. но мы ведь и правда скоро станем близкими друзьями?

Еще не совсем пришедшая в себя Лорен не успела оценить всю степень дерзости заявления Анархиста, но даже если бы и оценила, вряд ли смогла бы что-нибудь ответить — последнее, что она запомнила перед тем, как потерять сознание, было лицо этого парня, бросившегося разгонять напавших на нее хулиганов.

— Ладно, извини, неудачная шутка. Со мной бывает, — тут же исправился Анархист, — я никогда бы не стал пользоваться твоим положением, и не вздумай считать, что должна мне хоть секунду жизни.

— А если у меня уже есть бойфренд? — начиная приходить в себя, поинтересовалась Лорен.

— То тогда это полуфабрикат, которого нужно срочно бросить. — категорически заявил Анархист. — Какой нормальный парень отпустит девушку одну в такое время в такой район?

— А если я ему не сказала?

— То тогда он полуфабрикат вдвойне. Что это за партнер, которому не сообщают такие важные вещи?

В этот момент инициативу взяла медсестра, которой нужно было провести опрос пациента.

Обгоняющий ветер. Эрих фон Клозен

Эрик, или, как он сам любил представляться, Эрих Дёрфер не просто обладал молодецкой привлекательностью мужчины на пике физического развития. В нём было нечто, что, по словам Три, рождало в некоторых девушках желание раздеться.

Его черты лица сочетали классическую правильность облика баварских аристократов-католиков, тех самых, что не приняли своим кайзером бесноватого ефрейтора и дважды пытались его ликвидировать. Но для Эрика Дёрфера, известного в альтернативном Сан-Франциско как Анархист, важность его происхождения была лишь дополнительным фактором, выделяющим его из толпы. Полный энергии и, несмотря на свою идеологию, всегда позитивно настроенный Анархист был ярким представителем андеграунда Сан-Франциско, человеком, который не только выделяется естественным образом по своей природе, но и вследствие своего характера и привычек делает всё, чтобы выделяться.

Когда-то в школе он сделал попытку выучить немецкий язык, однако отсутствующие в английском языке падежи, склонения и род существительных, непонятным образом и с непонятной целью ломающие каждое второе слово, быстро отбили у него эту охоту, тем более, что гораздо более лёгкий, для начинающих испанский был куда более практичен для общения с единомышленниками.

В отличие от многих современников, разбивающих витрины магазинов под знаменем анархизма, у Эрика Дёрфера восприятие радикального политико-философского учения было несколько идеализированным. Он видел в нём лишь утопическую идею всеобщего равенства и братства. Высказывание отца учения Пьера Прудона об анархии как матери порядка он понимал в самом прямом смысле. После того как коммунизм и социализм окончательно дискредитировали себя в глазах Запада, тысячи молодых искателей возможности построения земного рая обратили свои взоры к анархизму, определив у западного обывателя две основные ассоциации с образом сторонников анархии: молодых бунтовщиков-мародёров и таких же молодых теоретиков-идеалистов. Эрик относился ко второму лагерю.

Эрик Дёрфер вырос с отцом, имевшим в своей родословной знатных немецких дворян, от которых он унаследовал поместье в Европе, акции германских химических концернов, трудолюбие и целеустремленность.

У матери Эрика, Моники Шварценберг-Дёрфер, в достаточно молодом возрасте диагностировали редкое заболевание — аутоиммунную болезнь печени, от которой в то время ещё не было эффективного лечения. После не очень успешной химиотерапии один из её врачей сказал, что, скорее всего, она проживет не более двух-трёх лет. Хотя остальные специалисты не брались что-либо предсказывать о малоисследованной болезни, перевесило мнение одного: оказавшаяся под глубоким впечатлением от мрачного прогноза Моника отказалась от мирских, материальных благ и впоследствии увлеклась каким-то псевдоиндийским культом, гуру которого жёстко контролировал все стороны жизни своих последователей. В результате Моника прожила ещё много лет, объясняя своё чудесное исцеление духовными силами гуру, которому она подчинялась совершенно беспрекословно, и умудрялась пожертвовать ему не только все свои личные деньги, но и часть денег со счетов мужа.

Отец Эрика посчитал самым естественным развестись с женой, оставив ей минимальную финансовую помощь. Через некоторое время он женился повторно и был счастлив в браке, как и в первом до болезни жены. У Эрика не сложились отношения с мачехой, уже имевшей двоих детей и зачастую позволявшей себе быть несправедливой к нему. Не желая портить семейные отношения отца, Эрик никогда ни на что не жаловался. Солидное наследство по завещанию Фредерика Дёрфера должно быть разделено примерно поровну между Эриком и Хайди — сестрой от второго брака отца. Наследство должно было поступать на их счета равными суммами на протяжении семи лет.

Впоследствии жизнь подтвердила мудрость подобного решения отца, погибшего в автокатастрофе в Италии, когда Эрику был 21 год. Эрик умудрился быстро растратить почти целиком первую порцию наследства. Деньги разошлись на всякие благотворительные проекты, помощь бездомным, оплату штрафов (почувствовав себя богатым человеком, Эрик стал ездить очень неаккуратно), гостиниц и всякой ерунды. К счастью, это была только одна седьмая часть.

Ужаснувшись быстроте исчезновения денег и тому, что, по его словам, ничего, кроме тлетворного обуржуазивания, они никому не принесли, Эрик принял решение по крайней мере лет десять не прикасаться ко всем остальным наследственным финансовым поступлениям. Остатки от первой суммы были достаточными, чтобы покрывать его нужды, не говоря о том, что он был вписан во множество схем, приносивших доход.

Эрик провел со своей мамой не так много времени,, но её опыт принесения себя в жертву культу привёл юного Эрика к анархистам. Он полюбил учение за то, что его бунтарский ум воспринял как уважение к целостности и индивидуальности личности и группы. Это был своеобразный протест против мира, где сильный контролирует слабого, и деньги определяют общественное положение. Его мечтой был мир, где все люди — красивые, сильные и независимые — сотрудничают друг с другом, уважая чужую индивидуальность. Согласно теории анархизма, все социальные отношения строятся исключительно на договорной основе, то есть человек не считается автоматически по факту рождения, проживания или какой-либо другой причине подданным государства с определённым набором прав и обязанностей, но человек договаривается с государством, любой другой группой, к которой он хотел бы принадлежать, об условиях своего участия в этом коллективе, в том числе в государстве.

Одевался Эрик почти исключительно в чёрное и красное в стиле своей политической группы, но его одежда всегда была свежа и опрятна, создавая впечатление только что купленной. Когда он представлялся по имени, то говорил, что его зовут Erich Dörfer, грассируя враждебным английскому языку гортанным «r» и в целом достаточно умело имитируя немецкий акцент. Подписываясь, он выводил «ö» настолько чётко, что делал точки над «о» жирными маленькими кружочками, чтобы ни у кого не возникало никаких сомнений, какая это буква. Семейные корни были безусловно важны для Анархиста, однако в нём не было и тени немецкого или европейского национализма. Регерманизация собственного имени являлась скорее ещё одним поводом подчеркнуть собственную индивидуальность.

Анархистская идеология была для него не только практическим жизненным ориентиром, но и духовностью, в которую он хранил почти религиозную веру. Время от времени раздумывая над серьёзными жизненными решениями, он представлял рядом Бакунина или Кропоткина. В Кропоткине Анархиста привлекала способность Петра Алексеевича отречься от аристократизма и дворянства, — качество, которое он сам так и не смог развить в себе на все сто, несмотря на всю его истинную демократичность и совершенно естественное общение на равных с бездомными и рабочим классом. Впрочем, Анархист и не пытался себя ломать — он знал, что где-то в самой глубине души сидит нечто, природу которого он до конца не осознавал, — что в самый решающий момент может вдруг дать ему почувствовать себя потомком старинного немецкого дворянского рода.

Возможно, в этом он проявлял себя, как настоящий американец — представитель нации, сотканной из многочисленных противоречий. Первая в мире страна, построившая политическую систему на идеалах всеобщего равенства и на деле доказавшая способность простолюдинов делать большую политику, тем не менее, хранила и берегла своих дворян больше, чем Европа. Они были почти невидимы для посторонних, так что рядовой фермер и не подозревал об их существовании, тем не менее, несмотря на отброшенные формальные признаки аристократизма в фамилиях, все знали о королевских корнях старинного ирландского рода О’Кеннеди, фламандских землевладельцах Ван Рузевелт, давших начало другой политической династии, и если хорошо покопаться, то и многих других. Практически в каждом городе были не очень бросающиеся в глаза изящные здания, где собирались члены закрытых клубов, принимающих только тех, кто мог доказать наличие голубых кровей европейских аристократов.

«Закрытые клубы сохранили Америке джентльмена-аристократа, — пишет исследователь Диксон Вектер, — оберегая его от бурь капиталистического рынка, уравниловки демократии и агрессивного феминизма». Закрытых клубов в стране десятки тысяч, и ещё лет сто назад долгом каждого уважающего себя человека было состоять в одном из них. Однако подавляющее большинство из клубов закрыто не так уж прочно — способность платить членские взносы открывает двери большинства из них. И лишь у незначительной части самых элитарных из них пропуском является только наличие надёжно доказанной родословной. Эти клубы — среда формирования тончайшей прослойки наиболее привилегированных, наиболее равных. Этикет и манеры здесь передаются в общении — в рассказах о славных предках, манере говорить и держаться, в примерах того, как хранят личную честь и честь семьи.

Эрик Дёрфер ненавидел элитность, и его ненависть к классовому превосходству над окружающими по праву рождения вызывала порой приступ бессильного бешенства, сжигавшего, как ему казалось, саму душу, но не вызывавшего ни малейшего движения ни одной складки лица, когда он осознавал своё бессилие перед дьяволом, которого никогда не сможет побороть. Наиболее радикальным ответом вызову элитности было членство в байкерском клубе, позволявшее с лёгкостью относиться к собственной жизни.

Последний романтик

«В наш деловой век нужно уметь быть романтиком» — говорил герой одного из любимых авторов Анархиста, Эриха Мария Ремарка. «Именно уметь быть», — записал в своем литературном альбоме Эрик после того, как в 14 лет прочитал роман «Три товарища». Читал он много и ненасытно, иногда просиживая за книжкой всю ночь до рассвета. Писать его не тянуло, он просто записывал почерпнутые из книги мысли.

«Быть романтиком — большое искусство, — продолжил он начатую мысль. — Один неверный шаг — и превратишься в Дон Кихота». Ни сам Дон Кихот, ни шедевр Сервантеса не вызывали у Анархиста положительных эмоций. Дон Кихота Анархист посчитал жалким лузером, а роман Сервантеса — жутчайшей тягомотиной, которую он, несмотря ни на что, заставил себя дочитать до конца методом скорочтения. «Ну как вообще можно уважать человека, вся жизненная энергия которого уходит на борьбу с ветряными мельницами, и который практически ничего не может сделать даже для своей возлюбленной, не говоря уже о других людях. А ещё дворянин, аристократ (это особенно бесило Эрика), то есть человек, на которого создание которого Бог, природа и общество потратили особенно много сил и средств. Странные всё-таки люди эти испанцы!» — думал Эрик года за полтора до окончания школы.

А вот Готфрида Ленца Анархист любил. Готфрид Ленц не только сам жил на полную, но и и вдохновлял своей жизнью других. Его романтизм наполнял жизнь энергией, дарил ощущение полета, то есть был максимально практичен.

Эрик Дёрфер никогда не был сторонником идеи всеобщего равенства. «Люди — не математические величины, чтобы между ними ставить знак равенства», — говорил он. Да и какие критерии могут быть для сравнения ЙоЙоМа и каннибала, съевшего капитана Кука? Неравенство и порабощение одним человеком другого — вот что возмущало его.

Он проповедовал и старался практиковать в своей жизни уважение к индивидуальности каждого, что поначалу очень озадачивало Лорен — очень уж он был «другой», чтобы проецировать на него её прежний опыт общения с мужчинами. А поскольку любое непонятное явление пугает где-то на подсознательном уровне, то для того, чтобы преодолеть эти внутренние опасения, ей пришлось проделать некоторое усилие для постижения этого белобрысого цунами, который ворвался в её жизнь.

Он оказался практически первым мужчиной в её жизни, который, будучи сильным и волевым человеком, тем не менее, не пытался её подчинять. Рассуждая со школьной скамьи, с уроков психологии о равноправных отношениях, но не имея никаких жизненных примеров этого вожделенного идеала, у неё, как оказалось, не было никакого понятия, что это такое — равноправные отношения, и как их строить. В результате человек, негласно пригласивший её в такие отношения, в первый момент чуть не до смерти её напугал. Иногда она ждала от него принятия решения, а он лишь смеялся и лукавым взором намекал ей: «Выбор твой». Момент принятия решения и ответственности за двоих был чем-то новым, открывающим неведомое измерение жизни, и в то же время не мог не настораживать: не подставляют ли её, не есть ли это тонкая манипуляция.

Иногда, когда Лорен по инерции указывала путь, Эрик вдруг, с полуулыбкой кивая головой, указывал в противоположную сторону. Видя замешательство Лорен, он по секрету был готов признаться, что сам не ведал, что творил, но чувствовал, что делает что-то важное для своей подруги. В отличие от Индиго, у него, кроме детской травмы от поступков матери, не было истории бесконечных синяков и ссадин от отношений с противоположным полом, поэтому он творил отношения дерзко, страстно, наслаждаясь игрой.

На дне

Анархист появился в жизни Индиго, как спаситель, в тот период, когда помощь ей была просто необходима. После того, как Анархист с друзьями физически спас её от нападения уличных хулиганов, он оказался незаменимым для Лорен в самый трудный период жизни, когда ей пришлось поселиться с ребенком в минивэне и превратиться в Индиго, а мир, вдруг принял такие непостижимые и уродливые формы, Мир социального дна был настолько враждебен представителям вида Homo Sapiens, что находиться там в одиночестве опасно для жизни и здоровья непривычного к подобной среде человека. Анархист же достаточно давно время от времени тусовался с бездомными, считая, что подобная практика спасает его от обуржуазивания.

Встречаются, хоть и редко, исключения, подтверждающие правило — люди, чувствующие себя комфортно на дне. Подобным индивидуумом была Три.

Три считала магазинные кражи бизнесом, который приносил ей от семидесяти до пары сотен долларов в день. Она относилась к воровству, как к работе, и гордилась тем, что её считали самым умелым вором Сан-Франциско. Уходя на промысел, она так и говорила своим бездомным друзьям: «Я пошла на работу».

Более того, Три давала новичкам уроки за 10—15 долларов в день и думала о рекламе своих преподавательских услуг. Тот факт, что она регулярно попадала в тюрьму, не очень сильно сказывался на её отношении к жизни.

Как-то я проделал небольшое исследование, опросив пару десятков человек, побывавших и на улице, и в тюрьме, — где им было тяжелее. Почти все предпочли тюрьму пребыванию на улице. Надо сделать оговорку о том, что в США есть много различных видов тюрем, и те немногие, в которых условия самые тяжелые, обычно предназначены для самых серьезных преступлений, и туда бездомные не попадают.

Кодекс улицы во многом диаметрально противоположен бизнес-этикету, и это одна из причин того, что люди улицы теряют то, что наукообразно можно назвать социальными навыками поведения «в свете». Камнем основания улицы заложено недоверие. «У вас украли телефон? Так вы же оставили его в неподобающем месте, — объясняет закон выживания улицы, — вы прежде всего и виноваты в этом».

Я встретил её по дороге домой на улице Маркет у площади Объединенных Наций. Она подошла со слезами на глазах: «Я больше не могу терпеть эту боль. Температура и очень болит живот. Мне надо чуть-чуть отдохнуть, хотя бы несколько часов». Это была просьба пустить её ко мне в квартиру. Она знала, что моя подруга уехала к родителям, и я живу один. Я обещал Элен, которую про себя называл Ленкой, никого в квартиру не пускать, и мне не очень хотелось нарушать это обещание. Три действительно выглядела больной и несчастный.

Она проспала часов двенадцать, что стоило мне потери многих нервных клеток. Я не хотел её будить, но мне надо было делать тысячу дел, а оставить её одну дома я не мог.

Наконец, Три проснулась. Она улыбалась и выглядела отдохнувшей и полной сил.

— Я приготовлю нам завтрак, а ты можешь пока принять душ, — сказал я.

Кроме плебейской яичницы с сосисками да хлопьев с молоком у меня в доме ничего не было. «Для неё в её положении, и это — завтрак аристократа», — подумал я.

Цыганка быстро расправился с завтраком, пока я искал на компьютере подходящую сводку новостей. Телевизора в доме я не держал лет двадцать.

— Я схожу вынесу мусор, — сказала акация.

— Окей, знаешь, где мусоропровод?

— Да, я заметила, тут рядом.

Я прослушал десятиминутную сводку, поглощая свой плебейский завтрак. Цыганка меж тем, не возвращалась. Мусоропровод был в десяти шагах от двери. Когда я открыл дверь, то обнаружил за дверью пустое мусорное ведро.

Можно было не сомневаться, что телефона на месте не было. Я открыл на компьютере программу отслеживания телефонов, хотя этого можно было и не делать. Рядом с площадью Объединенных Наций была пара мест, где стояли мексиканцы-скупщики. Телефон был твердой валютой цыганкиного мира. Любой более-менее приличный телефон можно было моментально продать. Сим-карту из него изымали и отправляли в Мексику. Поймать кого-либо на таком преступлении было чрезвычайно сложно. Хотя полиция принимала заявления, но они обычно складывались в архив «глухарей» на случай, если вдруг какой телефон засветится.

Положив компьютер в сумку, я бросился к площади Объединенных Наций. На автобусной остановке снова раскрыл компьютер — проследить путь моего телефона. Он дошёл до одного из мексиканских мест и исчез. Я направился туда, но далеко идти не пришлось. Навстречу мне шла счастливая с блаженной улыбкой акация. Она молча протянула мне деньги.

— Здесь 38 долларов, — сказала она, — я ведь, правда, ничего плохого не сделала, правда.

Цыганка смотрела на меня широко раскрытыми, по-детски невинными глазами, откровенно веря в свои слова, что ничего предосудительного в её поступке не было.

— Что это за деньги ты мне даёшь?

— Я продала телефон за 50 долларов. Это был очень хороший дил.

— Какой к чёрту дил? Этот телефон стоит 600.

— Но ведь у тебя же есть страховка, и тебе придётся заплатить только 50. Я знаю, — невинным голосом ответила она.

Объяснять ей что-либо по тому поводу, что в телефоне была информация, за которую я готов был заплатить ещё примерно 500 баксов, было совершенно бесполезно.

— Ну, а почему 38?

— Я купила себе покурить и ещё кое-что. Ты бы ведь всё равно дал бы мне немного денег, потому что мне надо поправляться.

— И «кое-что» ты уже курнула?

— Ну да…

«Кое-что» было минимальной дозой крэка за 5—7 долларов на одну затяжку. Этот стимулянт обитатели улиц часто используют, чтобы прийти в себя, быстро собраться с силами и подготовиться к чему-нибудь серьёзному — например, к краже в магазине или разговору с социальным работником. Кайф от крэка обычно очень скоротечный — 10—15 минут, зато потом на час-два наступает стабильное состояние человека, полного жизненных сил.

— Иди нахер, не хочу и не могу тебя больше видеть!

Три явно не ожидала подобного разворота и заплакала. Не знаю, искренне или нет. Я слышал о её способности расплакаться в любой момент, когда захочет. Но в её искренней уверенности, что ничего плохого она не сделала, я не сомневался. Ну, подумаешь, продала телефон, по её пониманию, никакого материального ущерба она мне не нанесла. Купила себе только что-то самое важное и отдала сдачу.

Цыганка схватила меня за куртку:

— Погоди, но ведь я точно такая же, как была вчера. Во мне ничего существенного не изменилось. Ещё вчера ты готов был мне помочь.

Я вспомнил притчу индейцев о доброй девушке, которая обогрела замерзавшую змею, а та её укусила, сказав: «Извини, но ты же знала, что я змея».

— Меньше всего я хотел бы сейчас выяснять отношения с тобой, — сказал я и рванул на себя куртку.

— Но ты же не будешь вызывать полицию, правда? Они же меня после этого убьют, и тебе будет меня жалко, правда?

— Как я могу сейчас без телефона вызвать полицию?

Вызывать полицию я действительно не стал, посчитав это совершенно бесперспективным. Пока я доберусь до телефона и вызову их, пока они приедут и расспросят все обстоятельства дела, пока потом найдут цыганку, которая расскажет, что знать меня не знает или чего доброго заявит, что я её изнасиловал, хотя я к ней не прикасался, пока они во всём разберутся — телефон уже будет где-нибудь в Мексикали, столице соседнего штата Нижняя Калифорния, но это уже Мексика.

***

Один из обычаев, принятый большинством бездомных — уличное имя. С одной стороны, он был практичным. Уличный псевдоним защищал от случайного упоминания реального имени в неподобающем контексте, например, в соцсетях. С другой стороны, он позволял психологически дистанцироваться от унизительной реальности, будто в аэропорт едет спать не реальная Лорен О’Коннор, а некий выдуманный персонаж — Индиго, которого обстоятельства вынудили играть в драматическом спектакле жизни. Кроме того, наличие уличного имени свидетельствовало об определённой степени посвящённости в правила уличного бытия.

Ритуал дороже жизни

Чтобы не превратиться в Три, Лорен-Индиго превратила свою жизнь в массу бесполезных ритуалов.

Как однажды призналась Индиго, оказавшись на улице, она ритуализировала даже такие повседневные действия, как обыкновенный для женщин уход за собой.

«Когда я еще была популярной школьницей, или когда гоняла по всей стране по своей первой работе, — говорила она, — мне достаточно было лишь подмахнуть волосы расчёской и увидеть в зеркале, что я выгляжу круто, чтобы ощутить себя готовой к новому дню. Сейчас мне хочется пригладить каждый волосок. Ведь речь идёт не только о внешнем виде. Сам процесс даёт мне почувствовать себя нормальным человеком».

Живя с дочкой Сарой в машине, Индиго держала в своём «фольксвагене евровэне», вышедшем на дороги страны так давно, что теоретически на нём могла ездить сама Дженис Джоплин, многочисленные коробочки, чемоданчики и сундучки, в которые очень бережно складывала вещи так, будто в шкафы.

Кроме двух дам, в машине жила собака Битч — лабрадор с печальными, умными и такими добрыми глазами, что казалось, что собака соперничает в доброте со своей хозяйкой. Зачастую, когда с продуктами было туго, а такое случалось нередко, Индиго отдавала последние куски мяса Саре и Битч. Несмотря на то, что представить Битч агрессивной было трудно, основной её функцией была, безусловно, защита одиноких дам.

По утрам Индиго водила Сару в школу. Они складывали книги и учебные пособия в портфель и выходили из машины. Несколько раз я сопровождал их по стандартному маршруту от машины вокруг универмага «Сейфвей» и обратно к машине, которая теперь становилась школой, где уже ждал учитель Брэд — настоящий реальный учитель младших классов, входивший в положение Лорен и работавший ради неё три дня в неделю за очень небольшие деньги, которые Лорен, пересиливая стыд ради дочки, брала у Анархиста.

— Мам, а можно мы возьмем в школу Битч? — спросила как-то перед выходом Сара.

— Нет! Ты что, не понимаешь, Битч должна сидеть дома и охранять наш дом, — ответила Индиго.

Два-три раза в неделю Анархист оставался спать в микроавтобусике Индиго. Если бы кто-то из бездомных, с которыми начала знакомиться Индиго на всяких программах, узнал бы, что они не спят в одной кровати, то наверняка не поверил бы.

Впрочем, Анархиста и без того считали долбанутым. Несколько раз после споров с бездомными Анархист выносил из дорогих магазинов электронику и даже ювелирные украшения — нечто, что даже сама Три считала абсолютно невозможным ввиду наличия в подобных местах хорошей системы охраны. Галантный, никогда не имеющий пятна на одежде Анархист всё делал легко и изящно, однако после того, как он выносил вещь и показывал её бездомным, Эрик тут же возвращал вещи обратно в магазин.

Бездомные никак понять не могли понять, зачем он возвращает вещи. Надо было видеть выражение их лиц, когда они наблюдали за Эриком, относящим вещи назад в магазин. Эрик, в свою очередь, не мог понять, почему они его не понимают. Эта стена непонимания наглядно демонстрировала, что сколько бы он ни играл в бездомного, он не становился таким, как они, а они и близко не подходили к пониманию такого человека, как Эрик Дёрфер. Для Анархиста Эрик Дёрфер, потомок старинного дворянского рода князей фон Клозен, ни на минуту, даже в шутку, не мог стать вором. Для бездомных — выживание и спасение их друзей требовало постоянного социального компромисса.

Глядя на усилия, которые прилагала Индиго в воспитании дочери, и на результаты этих усилий, нельзя было без уважения относиться к её усилиям. Как-то во время разговора с Индиго. я достал пластиковую упаковку молока и начал пить прямо из неё. Надо было видеть, с каким ужасом посмотрела на меня маленькая Сара:

— Ты не можешь этого делать!

— Да, я, пожалуй, больше не буду, — ответил я, оторопев от энергии ребенка.

— Пожалуйста, хотя бы при моей дочке, — строго сказала Индиго.

Тем не менее, при всём уважении к Индиго, мне казалось, что для того, чтобы ребёнок рос настоящим, добропорядочным американцем, живущим по правилам и физически неспособным набрать лишний стакан кока-колы в «МакДональдс», — у ребенка, прежде всего. должно быть счастливое детство.

Байкерская дуэль

Одним из любимых занятий Индиго стало учиться у Анархиста технике езды на мотоцикле. В её глазах Анархист был талантливейшим учителем, и уроки приносили множество положительных эмоций, которых ей так не хватало в жизни. Они даже планировали, что со временем Индиго сможет стать полноправным членом клуба.

Крупнейший и самый известный клуб — «Ангелы Ада» — воевал почти со всеми одновременно. Другие не могли такого себе позволить и ограничивались войнами с тем или иным клубом за влияние в определенном штате. Правила поведения, войн, перемирий, определялись неписаными понятиями клубов. Одной лишь надписи «Техас» на куртках «Казаков» стало достаточно для кровавой разборки с «Бандидос», в которой погибло девять человек.

Большие клубы стремятся к подчинению малых, что осуществляется различными путями, включая такой неожиданный для байкерского мира, как переговоры. Силовым путем отделение можно присоединить, сорвав эмблемы клуба с курток всех членов отделения.

***

В один прекрасный момент Анархист чуть было не пожалел о том, что он давал ей эти уроки.

После того, как Анархист стал заместителем командира отделения «3.14», — в пригородах, считавшихся нейтральной территорией, начали регулярно появляться «Ангелы Ада». Учитывая имидж их клуба, ставившего женщин ниже собак, им даже не надо было ни красть мотоциклы, ни перевозить наркотики, ни проезжать города в строгом боевом порядке, чтобы вызывать ужас у законопослушного обывателя, Но они, тем не менее, занимались ещё и вышеперечисленным криминалом. Это их бизнес, за счёт доходов которого они живут.

Несмотря на то, что «Ангелы Ада» носят на куртках большую эмблему клуба, сильно отличающуюся от той, которая нашита у членов «3.14», люди, далёкие от байкерского мира, не замечали различий. Они обвиняли байкеров во вторжении в их вялотекущую жизнь. Положение стало невозможно игнорировать.

Анархист знал, что «Ангелы» ищут встречи с ним. Было маловероятным, что «Ангелы» стремились присоединить «3.14». «Ангелы Ада» — клуб старых понятий, принимавший в свои ряды почти исключительно белых мужчин. «3.14» принимал и цветных, и женщин. Воевать с таким клубом, как «3.14», для «Ангелов» было ниже их достоинства.

Дело было, очевидно, в территории. Наиболее фешенебельные и дорогие калифорнийские пригороды не были поделены и считались нейтральной зоной по нескольким причинам. Во-первых, никто не решался там «работать». Во-вторых, в Калифорнии было множество не принадлежащих к одному проценту более-менее законопослушных групп типа «3.14», которые ничего не хотели делить. Но рано или поздно это должно было произойти.

Во время одного из рейдов «Ангелов» в Пало-Альто «3.14» подъехали к моллу, где сделали остановку «Ангелы». Анархист молча подошел к лидеру группы «Ангелов» Билли Волку.

— Ну, чё, бить мы вас, конечно, не будем, — ожидаемо декларировал Волк. — Мы ведь только с настоящими мужиками дерёмся. А с вами… Давайте сыграем в цыплёнка. Кто победит — того и Пало-Альто.

Цыпленок (Chicken) был популярной в 60-е байкерской дуэлью, к которой изредка прибегали и сейчас. На какой-нибудь полузаброшенной трассе, не привлекающей большого количества транспортных средств, два мотоцикла ехали навстречу друг другу по разделительной полосе посередине дороги. Тот, кто первый съезжал с разделительной полосы, считался цыпленком.

Можно было быть уверенным, что от «Ангелов» поедет байкер по прозвищу Бешеный Ким Чой. Он был единственным байкером США, имевшим опыт двенадцати заездов цыпленка. По нынешним временам, когда игры в цыпленка организуются крайне редко, возможно, он был уникален в масштабах страны. Бешеный ни разу не свернул. Из-за одного из заездов он попал на два дня в тюрьму и заплатил штраф. Про него говорили, что он не свернёт, даже если навстречу ему будет идти сам Иисус Христос.

Посылать кого-либо на дуэль с Бешеным Анархист считал малодушным. Значит, ехать должен был он сам. Поскольку, по всеобщему мнению, Бешеный не свернёт, то оставались два варианта: проигрыш или лобовое столкновение. Минусы у обеих возможностей значительно перевешивали плюсы, ни на один из них Анархист не был готов согласиться.

Какого цвета небо?

Жизнь Бешеного — человека, который должен был ехать в заезд цыпленка (Chickengame) от «Ангелов Ада», была отмечена не только большим количеством байкерских дуэлей. За несколько лет Бешеный испытал столько экстрима, что хватило бы на десятки жизненных историй. Некоторые всю жизнь ждут одного мгновения, которое хоть как-то раскрасит их обыденную серость, на других эти мгновения сыплются метеоритными дождями.

Счастливы те, кому не приходилось на практике решать вопрос о ценности жизни и убийстве. По словам великого буддистского учителя Аджано Аморо, в перспективе человеческого существования такой вопрос не решаем, Для его разрешения нужно быть пророком.

Мало кого из простых смертных жизнь заставила столько думать над вопросами убийства и ценности жизни, как невысокого атлетически сложенного американца корейского происхождения Кима Чоя, известного в Сан-Франциско по прозвищу Бешеный.

— Импотент не может быть праведником. Если человек не убивает только потому, что не способен убить, он не выполняет заповедь «не убий», он до неё просто не дорос. Праведность состоит в обуздании своей животной силы. Если нет силы, то, соответственно, не может быть и праведности, — начал разговор со мной клиент центра социальной реабилитации «Восходящее Солнце» Ким Чой.

Клиентом центра Киму пришлось стать по приговору суда. Посещение ста часов сессий, занятий и групп было, наряду со штрафом и однодневным пребыванием в тюрьме, принудительной мерой за один из заездов цыпленка, на котором Ким был арестован. Цыпленок в суде был представлен как крайне опасное вождение, представляющее угрозу жизни. В качестве исправительной меры суд присудил сто часов благотворительных работ плюс сто часов психотерапии, которая заставила бы ещё раз подумать над вопросами о ценности человеческой жизни — своей и чужой.

Исправление мира

Когда Киму было 14 лет, жизнь сделала ему предложение, от которого он не мог отказаться. Не убивать отчима, начавшего регулярно насиловать его 16-летнюю сестру, Ким не мог. Это убийство было необходимо для исправления нашего несовершенного мира, и, если бы не Ким, Эми совершила бы это убийство сама, а этого Ким допустить не мог, поскольку тогда убийство стало бы двойным — вместе с насильником была бы убита и душа Эми.

Практически каждый день после убийства сознание невольно возвращало его в то ставшее проклятием мгновение, сделавшее Кима Бешеным. Каждый день, кроме двух-трёх первых месяцев, в течение которых он ходил, как в ступоре, ничего не соображая.

Главным моментом, в который его невольно возвращало сознание, оставались полные ужаса глаза отчима, переводившие взгляд с пистолета на молоток. Пистолет держала в руках сестра Эми. Молоток обрушивал на голову насильника Ким.

Ким знал, что, если бы снова пришлось пережить эту ситуацию (не дай Бог), он не мог бы принять другого решения. Но для его сознания этот аргумент ничего не значил.

К концу одного учебного года Ким начал ощущать нервозность в доме. Возможно, если бы он не был в это время так увлечён Кристин, он бы осознал, насколько всё взрывоопасно, и поговорил по душам с Эми. Эта мысль о его ответственности за упущенный момент дополнительно взвинчивала Кима. Несмотря на то, что он был на полтора года моложе Эми, как мужчина он чувствовал себя старшим в доме и ответственным за мать и сестру.

Ким не знал, что случилось раньше — удар молотком по голове или выстрел пистолета. Наверное, всё-таки молоток, потому как в момент взмаха он ещё слышал слова сестры: «Это тебе за косоглазых», и лишь только после этого прозвучал выстрел. Вероятно, сестре было очень важно сказать эти слова, но услышал ли их в свой последний земной миг насильник, Ким не знал, да и для него это было не важно. Киму важно было отомстить за осквернённых женщин — мать и сестру, и избавить сестру от тюремного срока и последующих страданий.

За пару дней до роковой развязки Эми подошла к брату и спросила, будет ли у него время для серьёзного разговора. По тону сразу стало понятно, что свидание с Кристин придётся отменить. Ким зашёл в комнату сестры. Эми закрыла дверь.

— Я хотела сказать, — сказала Эми и запнулась, — нет, вернее, показать. Это будет в сто раз лучше, чем все мои слова. Сэм обронил у меня в комнате флешку. Я посмотрела, что в ней. Как говорится, лучше один раз увидеть.

Ким был в таком напряжении, что даже не спросил, что делал Сэм в комнате Эми.

Эми старалась держаться спокойно, однако не нужно было долго приглядываться и прислушиваться, чтобы заметить лёгкую дрожь и в голосе, и в движениях. Вставляя флешку, она никак не могла попасть в гнездо. Открыв лептоп, Эми остановилась на экране с окном для ввода пароля.

— Нет, не могу! Я не могу. Я прошу тебя, посмотри, пожалуйста, файл www.omen. Посмотришь, потом… Давай потом встретимся через полчаса.

— Эми, ты говорила, что разговор долгий. Зачем ещё искусственно затягивать?

— Мне надо. Мне очень надо. Мне очень, очень надо… — повторила Эми, пытаясь понять, как лучше объяснить, что, собственно, ей надо, и вероятно, не очень понимая это сама.

— Что-то надо, а кого — не знаю? — попытался пошутить Ким, и Эми заплакала.

Вспомнив, что последний раз он видел плачущую сестру лет восемь назад, Ким обнял Эми и спросил о месте встречи через полчаса. Эми попросила прийти к ней в комнату.

Когда Ким открыл файл на своём компьютере, на него посыпались десятки фотографий голых девушек. На всех фотографиях значились имя и дата — в основном, недавние снимки. На некоторых фото рядом с девушками был Сэм в футболке с флагом Конфедерации. У него было несколько подобных футболок. Практически все американцы, украшающие свой внешний вид подобным символом, говорят, что флаг символизирует любовь к культурной традиции Юга. И, как и все сторонники этого символа, он не договаривал о смысле, вкладываемом в штандарт враждебного Союзу Североамериканских Штатов государственного образования.

На одном из снимков Ким увидел Эми в купальнике. Ким не понимал, что всё это значит, но по настроению Эми всё казалось серьёзным. Мать Кима и Эми происходила из небольшой корейской общины Японии, которая чуть ли не запрещала женщинам проявление эмоций, и это качество она передала дочери.

— Что всё это значит? — спросил Ким, входя в комнату Эми.

— Это значит, что Сэм — не агент по недвижимости. По крайней мере, не только агент по недвижимости. Он сутенёр. Информация проверенная. Там на нескольких фотках коричневый мужик. Он с Ямайки. Его зовут Бигли, и он бойфренд одной из моих подруг. Он вообще по наркотикам, но иногда покупает женщин. Через него и проверили. Сэма в этих кругах зовут Коротышка, и он считается самым жестоким и самым успешным сутенёром…

Эми осеклась и наступила минута молчания.

— И самое главное — там были и другие мои фотографии. Я их стёрла. Он поставил эти фотографии для аукциона сексуальных рабов в Dark Web.

Ким издал звук, очевидно предвосхищавший вопрос.

— Да, я видела этот сайт, — опережая вопрос, ответила Эми.

— И как, по-твоему, он намеревался смыть следы?

— Ну, мать, я уверена, он хотел убить. Она мне сказала, что переписала на него половину завещания и своей посмертной страховой выплаты, а нам оставила по 25 процентов. Её аргумент: мол, Сэм будет заботиться о нас в случае, если она умрет раньше него, а с учётом её состояния это практически неизбежно.

— Но как он мог сделать твои фотографии для сайта?

— Он изнасиловал меня, — сказала Эми и замолчала.

— Наш план? — спросил Ким.

— Я уже всё продумала, — сказала Эми, — и это то, что я хотела тебе рассказать.

— Я слушаю.

— Бигли помог мне со всем необходимым.

— И что было необходимо?

— А вот это я не собиралась рассказывать. Незнание может очень помочь тебе, когда будут расследовать убийство Сэма.

— Когда?

— Когда будут расследовать?

— Нет, когда будет убийство?

— В эту пятницу.

— И никак нельзя отложить?

— Будет портить настроение во время просмотра бейсбольного матча?

— Это жестоко и глупо, Эми! Неужели ты думаешь, я буду помнить о бейсбольном матче после всего того, что ты сказала?!

Ким был большим фанатом «Сан-Франциско Джайентс» и редко пропускал их игру. Пятничную он собирался смотреть в доме Кристин, родители которой уехали в круиз.

— Ты рассказала об этом матери? — спросил Ким.

— Я пыталась, но она ведёт себя, как влюбленный подросток, сама об этом прямым текстом говорит. Ничего не хочет слушать и даже чуть не подала на меня в суд за клевету, потому что якобы я ревную.

Мать Кима и Эми –Нисуни Чой говорила, что Сэм — единственная настоящая любовь в её жизни, и что она прощает богам всё на свете за то, что они подарили ей это чувство. Прощает даже то, что произошло это лишь на пятом десятке.

Мужественно-грубоватый американец Сэм, мужчина европейского вида, не знавший и не желавший знать своего этнического происхождения, был во многом противоположностью её мужу Юто, отцу Эми и Кима — американцу японского происхождения, скромному и нелюдимому трудоголику, владельцу небольшой компании по оценке и переоценке домов, в котором азиатской была только внешность. Хотя Юто свободно говорил по японски, его родным языком всё-таки был американский английский. Японская культура, которую он знал по рассказам родителей, и которую он где-то в самой глубине душе считал своей, казалась ему чересчур экзотичной. Юто он был лишь для друзей и родных, американцам он всегда представлялся, как Юджин.

Юто любил детей и дома. Работникам его компании — в разные времена в зависимости от спроса у него работали от пяти до десяти человек — казалось, что он знает все дома района Сансет и не нуждается в фотографиях и описаниях, являющихся формальным требованием банка к пакету документов. Именно Юто был одним из первых учителей Сэма по основам недвижимости. Сейчас Эми начало казаться, что автокатастрофа, которая произошла с отцом, не была случайностью.

***

В 60-е эта забава байкеров унесла несколько жизней. Случалось, что никто из дуэлянтов не сворачивал, и происходило лобовое столкновение, однако чаще всё-таки тот, у кого крепче нервы, побеждал. Научиться играть в цыплёнка невозможно. Побеждал безбашенный, тот, кто готов идти на столкновение. Результаты, как правило, были предсказуемыми, и неожиданности случались нечасто, но от этого игра не становилась менее зрелищной для байкеров.

Волк с легким сердцем предложил байкерскую дуэль, зная, что у «3.14» нет ни одного человека, хоть раз игравшего в цыплёнка. Победа ему обеспечена. Чой не свернёт.

Анархист согласился на цыплёнка, ощущая ледяные поцелуи смерти, расходящиеся по всему телу. Он, со своей стороны, тоже был уверен, что не свернёт. Послать кого-то другого ему не позволяли жизненные принципы.

Во время разговора присутствовала Индиго, приехавшая в качестве подруги на заднем сидении Анархистского «харлея».

По приезду в город Анархист снял дорогую гостиницу и молча включил исторический канал, вещающий что-то про французскую революцию. Исторические программы и фильмы были одним из любимых способов отвлечься от душевной боли. В такие моменты он становился немногословным и слушал классическую музыку или смотрел что-нибудь на исторические темы.

Индиго с Сарой сидели рядом и тоже молчали. Вдруг, неожиданно энергично и категорично, Индиго отрезала:

— Поеду я!

— Это ты о чём? — не сразу врубившись в ситуацию, слегка заторможенно отреагировал Анархист.

— На заезд цыплёнка поеду я. Если много причин. Вы убьёте друг друга — это 100%.

— А ты считаешь, что лучше, чтобы убили тебя. И думаешь, что я это допущу. Ты как вообще до такой гениальной мысли додумалась? Курила, что ли, что- то? Как оно называется? Мне сейчас бы не помешало.

— Не юродствуй. Я говорю серьезно. Есть много причин. Во-первых, ты спас мне жизнь, и я у тебя в долгу.

— Не работает. Поехали дальше. Интересно все причины услышать.

— Во-вторых, ты сам же меня учил равноправию. Я отказываюсь от своего права принимать решения в твою пользу только ради этого одного.

— Опять не работает. Лучше тебе всё-таки быть живой и здоровой, пусть даже и не до конца равноправной.

— Так вот как ты заговорил… Тогда я уйду, если ты не дашь мне проехать, — сказала Индиго, пытаясь сохранять твердость голоса.

— Смотри предыдущий ответ. Пусть без меня, но живая и здоровая.

— Я знаю, что делать, — уже мягко и женственно сказала Индиго, очевидно приводя свой последний аргумент.

— Ну, расскажи.

— Не расскажу, — обещай, что дашь мне проехать.

«Чёрт знает, что у этой женщины на уме, — подумал Анархист, — она не глупа, но рисковать нельзя».

— Я могу об этом подумать только при одном условии: ты мне обещаешь на Библии, что не будешь рисковать. В конце концов, отдадим им этот Пало-Альто. Твоя жизнь дороже.

— Всё будет нормально, — улыбнулась Индиго.

***

К цыплёнку готовились, как к королевской свадьбе. Заезд решили сделать в Неваде. Если накроет калифорнийская полиция, то всех могут засадить на несколько лет. Невада в этом плане не так строга. Да и дорожной полиции там меньше.

Поехать посмотреть на поединок жаждали все, но большое количество народу привлекло бы внимание полиции. Ограничили количество присутствующих — по 22 мотоцикла с каждой стороны. Погода была отличная. За день до поединка на забытой богом пустынной дороге провели чёткую разделительную линию.

Ехать решили утром, чтобы избежать появления на дороге каких-нибудь заблудших грузовых траков, которые, конечно, можно пропустить, но, заметив необычное поведение байкеров, водители могут сообщить в полицию.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.