Бесплатный фрагмент - Сайренторифу

Глава 1
Эй, Фушигуро!

Осень в этом городе приходит не внезапно, но неизбежно — как ошибка в коде, которая всегда срабатывает в одно и то же время. Её не предсказывают прогнозы, не отмечают календари — она просто возвращается, как и в прошлом году, и в позапрошлом, и в позапозапрошлом.

Всё снова, всё по кругу. Та же дорога от школы до дома. Те же машины, проезжающие в тех же местах, с теми же фарами, отражающимися в мокром асфальте. Всё это уже было.

Сырость снова въедается в пальцы. Воздух снова становится колким, как будто ты вдыхаешь стекло. Листья падают, как и всегда, в хаосе, который на деле предсказуем до отвращения. Шуршат под ногами, но никто их не слышит — ведь все, как заведённые, идут домой по маршрутам, выученным с детства. Шаг в шаг. Поворот в поворот. Даже фонари загораются с точностью до секунды.

Город работает как машина — без сбоев, без вопросов, без права на отклонение. Тут всё движется, но никто не живёт. Цикл замкнулся. И ты просто снова внутри него.

А я просто сижу на этой лавочке, как сломанный механизм, выброшенный за ненадобностью. Сколько уже прошло — два часа? Три? Я давно перестал сверяться со временем. Телефон разрядился, да и неважно. Тут время не имеет смысла. Оно не лечит, не убивает. Оно просто… есть

Я смотрю вперёд, на закрытые школьные ворота, на мокрый тротуар, на ту самую лужу, в которую кто-то уронил сигарету. Я не курю. Не потому что боюсь, а потому что мне и так достаточно дыма в голове. Мысли тлеют без огня, медленно, будто сама реальность подбрасывает мне поводы сойти с ума — аккуратно и порционно.

В этом городе всем стерли память о боли. Это не метафора. Это — факт. Люди улыбаются, как будто никогда не страдали. Как будто внутри у них нет ни единой трещины. Они не помнят, каково это — лежать ночью в темноте, бояться собственной головы, собственной жизни. Утром — зарядка. Днём — работа. Вечером — сериал. А ночью — ровный, чистый, как стекло, сон. Без кошмаров. Без боли. Без прошлого.

— Эй, Фушигуро! — раздалось сбоку, и я машинально повернул голову. Голос узнал сразу, хотя и надеялся, что ошибся. Айко Сато. Вечно улыбающаяся, вежливая, как автомат по продаже доброты.

Она стояла в своей форме, аккуратной, без складочек, с идеально завязанной ленточкой. У неё даже волосы не путались — будто каждый её шаг проверяет какой-то невидимый алгоритм. Такой себе идеальный NPC: просыпается в 6 утра, ложится в 10 вечера, ходит по жизни по скрипту. Не живёт — функционирует. Типичная представительница поколения без боли. Я даже не ненавижу её. Это было бы слишком лично. Она просто… не человек. Обёртка без содержания. Маска, которая не знает, что она — маска.

— Привет, — сказал я устало. — Ты сегодня как всегда навеселе, да?

Она рассмеялась. Легко, звонко, как будто это действительно было смешно. А может, так и надо было по сценарию — услышав сарказм, включить «смех».

— Погода такая классная! Ты не чувствуешь? Прямо как в фильмах — осень, тёплый свет, мокрый асфальт, ну ты понял… — говорила она, и я смотрел на её лицо, где улыбка была вырезана настолько идеально, что казалась татуировкой.

Но я не чувствовал. Ни тепла, ни уюта. Мне казалось, что этот дождь оставил на мне не капли, а следы. Как будто он смыл последнюю маску, которую я носил, и теперь я остался голый перед этим городом.

Я хотел сказать ей: «Ты ничего не понимаешь. Ты забываешь, что такое боль, а я — нет». Я всё ещё помню, как это было — лежать на полу, когда тебя никто не слышит. Помню, как ты сам себе шепчешь: «просто продержись», и даже это не помогает. Я всё это помню.

А ты? Ты когда-нибудь вообще чувствовала что-то по-настоящему? Но я промолчал. Потому что не имело смысла. Её память — как чистый жёсткий диск, на котором стерли все вирусы. А я — один из них. Один из оставшихся.

Айко продолжала говорить. Что-то про уроки, про домашку, про новую прическу у Юки из параллельного класса. Я кивал. Формально участвовал в разговоре.

А мне пора. Всё это — не моё. Этот свет, эти улыбки, этот бесконечно повторяющийся диалог ни о чём. Пора идти домой.

— Ладно, Айко, мне идти, — бросаю я, чуть прикрывая глаза от ветра.

— А? Уже? — её голос тянется, будто хочет задержать, но даже в этом нет настоящего желания.

— Да. До дома далековато, — выдыхаю, поворачиваясь и делая первый шаг прочь.

Я не прощаюсь. Тут никто не прощается. Потому что завтра всё повторится. Снова школа. Снова она. Снова «эй, Фушигуро!» и всё по кругу.

Улица, по которой я иду, кажется знакомой до боли — и в этом её проклятие. Каждый поворот, каждый дом, каждая трещина в асфальте были здесь и в прошлом году, и пять лет назад.

Путь до него занимает минут пятнадцать. Я знаю каждую вывеску по дороге, каждую кошку, что дремлет под лавкой у супермаркета. Всё циклично, всё повторяется. Даже свет светофора моргает с той же скоростью, что и прошлой осенью.

Иногда кажется, что я иду по кругу, как хомяк в колесе. Разница лишь в том, что хомяк хотя бы не осознаёт этого. А я — осознаю. Это бесит сильнее всего.

Дом наш стоит чуть в стороне от основной улицы — двухэтажный, с облезлыми стенами и забором, который сестра так и не починила.

Когда-то здесь царила атмосфера: мать высаживала цветы под окнами, отец возился со своей любимой крестой, я играл с сестрой в прятки за гаражом. Сейчас — всё мёртвое. Заброшенное. Дом, в котором осталась только оболочка. Как и в людях.

На первом этаже — её комната. Маю. Двадцать лет, сестра, официальная опекунша, формально — «мой близкий человек».

Только вот близость — это не то, что можно зафиксировать в документах. Мы почти не разговариваем. Я ухожу рано, она остаётся спать. Я прихожу поздно, она уже в своей комнате, под пледом, с книжкой или планшетом.

Иногда она пытается сказать что-то обычное — «как дела в школе?», «что будешь ужинать?» — но всё это звучит как фон, как голос в магазине, предупреждающий о скидках. Без настоящего чувства. Просто потому что «так надо».

Я захожу в дом, дверь скрипит, как всегда. Свет в коридоре тёплый, жёлтый, но он не греет. Маю, конечно, внизу. Я слышу, как она что-то готовит на кухне — по звукам, наверное, опять разогревает карри.

Она не зовёт. Я не отвечаю. Мы давно договорились — молча, без слов — что каждый живёт в своей части этого дома. На первом этаже — она, взрослая, стабильная, «нормальная». На втором — я, молчащий призрак с воспоминаниями, от которых она бежит.

Я поднимаюсь по скрипучей лестнице. Каждый шаг — как отсчёт. Первый. Второй. Третий. На восьмом всегда замираю, потому что в детстве споткнулся здесь, когда нёс маме чай.

Интересно, Маю помнит это? Или тоже вычистила из головы? Её боль, кажется, давно испарилась. Осталась только функция — работать, платить за дом, покупать еду. Её боль была… однократной. Моя — продолжается. Как будто я до сих пор стою у того гроба. Как будто та осень так и не кончилась.

Комната наверху встречает меня темнотой. Я не включаю свет — пусть стены сами угадают, в каком я состоянии.

Шторы закрыты, окно приоткрыто, и холод врывается внутрь, будто спрашивая: «Ты ещё жив?» Я ложусь на кровать, бросая куртку на пол.

Смотрю на пустую стену напротив. Иногда хочется стереть и её, как все стерли свою боль. Но у меня нет такой функции. У меня есть только память. И старая DVD-полка.

Я подхожу к ней и достаю диск. Поцарапанный, почти разваливающийся — но рабочий. «Great Teacher Onizuka». Я знаю этот сериал наизусть. Знаю каждый диалог, каждую гримасу Онидзуки, каждую драку и каждый момент, где он делает то, чего боятся все вокруг — жить по-настоящему.

Включаю диск. Экран мигает. Я не смотрю. Мне просто нужно, чтобы голос Онидзуки звучал в комнате. Чтобы хоть кто-то говорил по-настоящему, даже если он — вымышленный.

Через десять минут я уже почти не слышу, что он говорит. Глаза закрываются. Тело тяжелое. И вот, в этом полумраке, под голос человека, которого никогда не существовало, я засыпаю.

Рис с курицей

Просыпаюсь от запаха еды. Не от будильника, не от света, не от кошмара. Просто от запаха. Это странно. Обычно я просыпаюсь как зомби — в серой комнате, в сером теле, в сером утре.

Но сегодня воздух был другим — плотным, как будто напоминал: «Ты ещё жив. Пора снова делать вид, что тебе это нравится». Запах риса с курицей медленно проползал сквозь щель под дверью, влезал в нос и мешал спать дальше. Маю, как всегда, на первом этаже. Готовит завтрак. Всё по расписанию. Как положено.

Я лежу на спине, смотрю в потолок. Он такой же, как и вчера. И позавчера. И в прошлом году. Иногда мне кажется, что этот потолок — единственный, кто знает мои настоящие мысли. Потому что он всегда рядом. Он видел, как я плакал. Как я ненавидел. Как я сжимал кулаки ночью и думал: «А если просто не проснуться?» Потолок молчит. Всегда. Но я знаю — он тоже помнит.

На часах 06:57. Я встаю. Не потому что хочу. Потому что если не встану — придётся потом торопиться, а я ненавижу торопиться. Жизнь и так торопит. Я не хочу подыгрывать.

Спускаюсь по лестнице. На восьмой ступеньке снова замираю. Рефлекс. С детства. С того самого дня, когда… стоп. Не сейчас. Сейчас — рис с курицей.

На кухне пахнет по-домашнему. Почти уютно. Почти. Маю стоит у плиты. Волосы собраны, рубашка застёгнута, лицо спокойное. Всё у неё правильно. Она хорошая. Заботится. Старается. Только вот мы с ней давно чужие. Словно живём в разных странах, а в этом доме — просто пересадка.

— Завтрак на столе, — говорит она, не оборачиваясь.

— Спасибо, — отвечаю. Автоматически.

Сажусь за стол. Рис с курицей. Немного соуса. Чай в керамической чашке. Всё, как в аниме, только без души. Я начинаю есть. Не потому что голоден. Потому что надо. В этом доме всё делается не потому что хочется, а потому что так принято.

Маю садится напротив. Пьёт чай. Мы молчим. И это, пожалуй, самое честное, что между нами есть.

Я жевал медленно. Без вкуса, без желания. Смотрел на еду, как будто в ней было что-то, что должно мне о чём-то напомнить. Но, кроме тепла, оттуда ничего не шло. В комнате повисла пауза. Такая, в которой обычно ничего не происходит. Я мог бы просто доесть и уйти. Как всегда. Но в этот раз что-то дёрнуло. Может, потому что хотелось услышать хоть один живой звук. Хоть что-то, кроме «завтрак на столе».

— Маю, — сказал я, не поднимая глаз. — А как у тебя дела с тем парнем?

Она замерла на долю секунды. Не резко, не драматично — просто чуть-чуть затянула глоток чая. Почти незаметно, если бы я не смотрел. Потом поставила чашку на стол и пожала плечами.

— Да как всегда. Вокруг одни козлы.

И всё. Ни злости, ни обиды, ни сарказма. Просто усталое «как всегда». Словно не отношения закончились, а просто подписка истекла. В её голосе не было боли. И это бесило сильнее, чем если бы она закричала. Я хотел, чтобы она рвала, материлась, злилась. Хоть что-то. Хоть какой-то отклик. Хоть тень настоящей эмоции. А получила — «козлы». Банально. Стерильно. По шаблону.

Она что-то ещё бормотала после этого — про то, как он говорил одно, делал другое, про его тупые шуточки и как он пытался «извиниться». Но я уже не слушал. Всё это звучало как сериал, который ты не выбирал — просто фоном оставили, пока ешь. Я доел свой рис, встал, отнёс тарелку в раковину.

— Я пошёл, — бросил через плечо.

— Ага, удачи, — ответила она, не оборачиваясь.

Я вышел, хлопнул дверью чуть громче, чем надо. Не потому что злился. Просто чтобы хоть что-то звучало по-настоящему.

По пути до школы я всё-таки взял апельсиновый сок. Не потому что хотелось пить. Просто чтобы руки были заняты чем-то, кроме желания вмазать кому-нибудь за лицемерную улыбку. Сунул монетку, вытащил банку, вставил трубочку. Глотнул — кислота, сахар и пустота. Идеально.

И тут — голос.

— Эээ… Шин?… Это ты, да?

Я чуть повернул голову. Сперва подумал, что галлюцинации. Потом — что, может, просто схожее лицо. А потом понял — нет, это именно он. Эйдзи.

Бывший одноклассник. Полурусский-полуяпонец. Тот самый, что лет в тринадцать уехал в Россию к бабушке «на пару лет», и с концами. И вот он тут. Стоит, жмурится на солнце, пухленький, блондинистый, с рюкзаком, как у туриста, и выражением лица, как у человека, который до сих пор не уверен, какой стороной держать палочки для еды.

— А ты, это… типа не поменялся, — говорит он.

— А ты, типа… поменялся, — отвечаю, оглядывая его с ног до головы.

Он смеётся. Коротко, как будто выдохнул.

— Я, ну… типа… обратно приехал. В Япония. Устал быть в… в… Россия.

Он реально говорит, как Google Translate после бутылки водки. Акцентище. Слова через раз. И при этом ведёт себя так, будто вернулся с экспедиции в Антарктиду и теперь достоин золотой медали. Ага. Прямо национальный герой — Исаев Эйдзи, выживший в дебрях русского ЖКХ.

— В России… много снег. Много… как сказать… скука. И, эээ… нет риса нормального, да. — Он кивает, будто только что выдал философию века.

Я уже хочу сказать: «Реально, чувак? Ты скучал по рису?», но сдерживаюсь. Просто пью сок и смотрю, как этот ходячий сбой в системе жмурится на солнце, будто первый раз видит цивилизацию.

— Ну, ты… в школу иду? — спрашивает он.

Я чуть не поперхнулся соком. Блин. Это даже не японский. Это какой-то языковой криминал.

— Да, иду, — говорю. — А ты чё, забыл, как говорят? Или ты там с медведями общался?

Он ржёт. Ему по кайфу. Вообще пофиг, что он звучит как NPC из дешёвой игры. Ему норм.

— В России… только бабушка. Она японский — ни-ни. Я, типа, забывать. Немного.

— Не немного, брат. Ты его словно переустановил с ошибками.

Он ржёт громче. И вот, что странно — он не обижается. Он не ноет. Он просто… тупо радуется, что с ним разговаривают.

— Ты злой стал, Шин, — говорит он, — как собака. Но не страшно. Ты, типа, нормальный. Был всегда такой.

Я допиваю сок, выбрасываю банку в урну. Смотрю на него. Пухлый, светлый, с ломаным языком и рожей человека, который всё ещё ищет, где тут тормоз.

Он не как все. Да.

Но не потому что особенный. А потому что просто глючный элемент, и система его пока не успела выровнять.

— Ну давай, удачи тебе… в мясорубке, — говорю я, делая пару шагов.

Он моргает.

— В чём?..

Так тут называют школу.

Он завис.

— ЧЁЁЁЁЁ?!! — тянет он по-русски, будто только что услышал заклинание.

— Да расслабься, — говорю, — это у нас местный фразеологизм. В переводе значит: «тут тебя размотают, сожрут и выблюют обратно».

Эйдзи широко раскрывает глаза.

— Это… ты придумал? Или реально?..

— Конечно реально, — отвечаю с каменным лицом. — Мы тут вообще культурные, каждый день обогащаем язык.

Он хлопает по лбу.

— Я должен записать…

— Запиши себе на лоб, блондин, — говорю и ухожу, оставив его стоять у автомата с видом, будто я только что рассказал ему рецепт ядерной бомбы.

Солнце светит в глаза. Сок закончился. Голова шумит.

Но, чёрт возьми, этот придурок хотя бы немного разбил цикл.

Школа уже виднелась за поворотом. Всё по расписанию: гул голосов, редкий смех, кто-то торопится, кто-то просто стоит с телефоном, словно не знает, зачем вообще пришёл. Я пил сок, уже тёплый и липкий, но руки заняты — а значит, можно отгородиться. Не спешил. Этот путь — не про цель, а про сам факт движения. Как и вся жизнь тут, если подумать.

Перед воротами что-то собралось. Толпа. Суета. Лица вытянуты, кто-то держит телефон вверх, кто-то притворяется озабоченным. В центре — двое. Дерутся. Точнее, делают вид. Один толкает, второй хватает за воротник, кто-то что-то кричит, мешает, снимает. Кто-то уже раздаёт банальные фразы — «успокойтесь», «что вы творите» «позовите учителя». Шум, движение, суета. Но всё это — не настоящее. Просто очередной спектакль на свежем воздухе.

Я остановился на секунду. Не потому что интересно — просто слишком громко, чтобы игнорировать. Посмотрел. Оценил. Два парня, пытающиеся через удары доказать, что они хоть что-то чувствуют. А вокруг — публика. Кто-то снимает, кто-то поддерживает, кто-то просто зевает. И всё это повторяется изо дня в день. Новые лица — старый сценарий. Здесь драки нужны не ради конфликта, а ради ощущения. Люди не помнят, что такое настоящая боль, вот и пытаются её создать. Сами. Насильно. На показ.

Я не пошёл туда. Не вмешался. Не сказал ни слова. Потому что всё это — дешёвое шоу. Ни один из них не хочет убить. Ни один не хочет по-настоящему победить. Это просто движение, громкий звук, пыль, чтобы на секунду отвлечь себя от того, насколько всё остальное — пустое. У них хотя бы есть попытка. А я? Я давно не пытаюсь.

Прошёл мимо. Кто-то что-то крикнул — не в мою сторону, просто в воздух. Толпа гудела, как улей, но это было фоново. Я не слушал. Не хотел. Мне не интересно, кто кого ударил. Потому что всё равно никто никому ничего не докажет. Завтра они снова будут есть одни и те же булочки в столовой и делать вид, что ничего не было.

Объявление

Я вошёл в здание. Ощутил холод воздуха. Шаги, голоса, запах моющего средства и старых учебников. Всё как всегда. Только внутри — чуть тише, чем обычно. Потому что даже отвращение уже устаёт повторяться.

Класс встретил меня, как всегда. Безразличием. Свет падал тускло, окна были покрыты слабым налётом, как будто кто-то пытался отмыть их, но бросил на полпути. Я прошёл мимо парт, почти не глядя на одноклассников. Лица — пустые, но знакомые. Каждый день мы делаем вид, что видим друг друга впервые, хотя давно уже всё выучено: кто с кем сидит, кто с кем дружит, кто кого игнорирует. Здесь никто не меняется. Просто роли становятся чуть натёртее.

Моё место — у окна. Всегда было. Никто не спорит. Слишком тихий, слишком «непонятный», чтобы хотеть сесть рядом. Мне и не надо. Я сел, положил сумку, откинулся в кресле и посмотрел наружу. Вид, как обычно, унылый: спортплощадка, кусты, серое небо. Но хотя бы окно. Через него можно смотреть туда, где меня нет.

Я думал, что, может, сегодня она не подойдёт. Просто по инерции не подойдёт. Но, конечно, подошла.

— Эй, Фушигуро, ты снова пришёл как призрак, — прозвучал её голос сбоку.

Айко. Как всегда. С вечной улыбкой, с доброй интонацией, с тем выражением лица, которое должно внушать тепло, но уже давно вызывает только усталость.

Она стоит рядом с моей партой, слегка наклонившись, будто это делает наш диалог более «живым». Всё та же форма. Всё тот же голос. Всё та же фальшь.

Я посмотрел на неё. Недолго.

— Призрак хотя бы знает, что он мёртв, — сказал я и снова отвёл взгляд.

Она на секунду замолчала. Видимо, обрабатывала. Потом хихикнула, как будто я снова пошутил.

— Тебе бы иногда улыбаться, знаешь? Это полезно, — говорит она, садясь на своё место, чуть впереди и сбоку.

— А тебе бы иногда молчать, — ответил я без злобы. Просто как факт.

Она снова рассмеялась. Искренне ли — уже даже не важно. Здесь смех — просто звук, способ заполнить тишину.

Я снова повернул голову к окну. За стеклом падали листья. Всё как всегда. Только в этот раз почему-то казалось, что один из них ударился в стекло чуть сильнее, чем нужно. Или мне показалось.

Дверь открылась. Учитель Мидзусима вошёл, как будто извиняясь. Не потому что опоздал — он никогда не опаздывает. А потому что сам не верит в то, что должен сейчас сказать.

Он молча поставил папку на стол, проверил список, достал очки, надел их, оглядел класс и произнёс:

— Завтра, с утра, наш класс уезжает на неделю в деревню Сайренторифу. Это обязательная программа от школы. Культурная практика, адаптация, социализация, экологическое погружение. Документы уже подписаны администрацией. Вещи взять сегодня. Подъезд к автобусу — в семь ноль-ноль.

После этих слов в классе зависло напряжение. Мгновенное. Почти физическое.

Кто-то шумно выдохнул. Кто-то начал задавать вопросы. Айко, конечно, первой повернулась к подруге — в её глазах читалось «приключение», «романтика», «деревенский вайб». Её это возбуждало. Как и всех, кто никогда не жил вне системы. Кто готов воспринимать любое изменение как «интересный опыт», потому что никогда не заглядывал вглубь.

Я сидел и смотрел на доску. Мидзусима продолжал говорить, объясняя детали — про транспорт, одежду, питание, ночёвки. Где-то за его словами слышалось «дружба», «природа», «новый опыт». Но для меня это всё звучало иначе. Как попытка вырвать нас из привычной коробки только для того, чтобы поместить в другую. Просто без стен. Но с тем же содержимым.

Сайренторифу. «Тихий лист». Даже название какое-то показное. Как будто специально выбрали место, которое звучит красиво и безопасно. Но я не верю в безопасность там, где всё организовано так, чтобы заглушить человека.

Неделя среди чужих, которые делают вид, что они тебе ближе, чем есть. Неделя за пределами города, где у тебя даже окна не будет, чтобы смотреть сквозь. Неделя фальши на фоне природы.

— Учителя, конечно, будут сопровождать. Но это не просто «отдых» — это часть учебной программы. Поведение, дисциплина и участие — всё будет учитываться, — добавил Мидзусима.

Мидзусима ещё что-то говорил — про расписание, про форму, про ночёвки. Но слова уже скользили по ушам, не задевая. Мне не нужно было слушать — всё и так было понятно.

Когда всё продумано за тебя, объяснения становятся формальностью.

В этот момент, сбоку, раздался голос. Громкий, с характерным акцентом, будто кто-то забыл переключить язык на телефоне.

— Слушай, Шин, деревня… это как в России… лагер, да?

Я повернулся. Конечно.

Эйдзи.

Он сидел в последнем ряду, чуть развалившись на стуле, и, похоже, понял через слово, но уже решил комментировать.

— Я был… один раз в деревне. Там снег, старуха, коза. Ты думаешь — весело, а потом неделю ходишь в туалет на улицу и мерзнешь. Вот это деревня, — рассмеялся он, сам от своей истории, будто вспомнил старую сказку.

Айко, сидевшая ближе, хихикнула.

— Здесь же Япония, Эйдзи. Тут всё будет аккуратно, красиво, мило, — сказала она, будто защищала свою страну.

— Ага, мило… если не забыть зарядка телефон, — продолжал он. — Будем все как… как, эээ, сельский ниндзя, без связи, без душа. Только рис и поле.

Я смотрел на него. Не раздражало. Даже не смешило. Просто… констатация.

Когда урок закончился, и все начали собирать тетради, болтать, строить планы на поездку, я остался сидеть. Смотрел в окно. На двор. На небо, которое медленно серело, как будто и оно понимало, что нас снова тащат туда, куда никто не просил.

Я думал, как бы не ехать. Притвориться больным? Слиться в последний момент? Подделать справку? Уговорить сестру подписать отказ?

Но чем больше прокручивал в голове — тем яснее понимал: невозможно. Проблемы тут не любят. Если ты не едешь — ты не участвуешь. А если не участвуешь — значит, с тобой «что-то не так».

Пусть будет ещё один спектакль. Только теперь — на природе.

Вечер, как и всё остальное, не предвещал ничего особенного. Воздух в комнате был застоявшимся, как будто сам дом чувствовал, что мне не хочется никуда ехать, ни с кем говорить, ни вообще двигаться дальше. Я сидел на краю кровати, глядя на сумку, которая лежала раскрытой, будто ждала, когда я начну собирать вещи, но даже она не выглядела заинтересованной в том, чтобы я что-то в неё положил. Я начал с рубашек, потом закинул носки, зубную щётку, пару свитеров. Всё происходило механически, будто я не собирался в поездку, а просто перекладывал предметы из одной коробки в другую. Я не думал о том, что может пригодиться. Я не представлял, что мы там будем делать. Я просто складывал то, что вроде бы «нужно взять», потому что так велено. В этом было что-то особенно тупое: готовиться к чему-то, в чём ты не собираешься участвовать душой. Сумка не набирала вес, но становилась тяжелее с каждым брошенным в неё предметом, потому что каждый из них был, по сути, лишним. Они не были для меня — они были для роли, которую я должен был сыграть. Роль ученика, который «поехал в деревню с классом».

Из кухни доносился звук воды и стекла — Маю мыла посуду. Я знал это по тому, как звенели чашки. Ровно, спокойно, в определённом ритме. У неё всегда был этот ритм — даже в самых бессмысленных вещах.

Я спустился не потому что хотел с ней говорить, а потому что иначе она потом скажет, что «не знала», и это будет глупо. Я встал в дверях, посмотрел на неё, на её спину, на пар от воды. Сказал, что завтра уезжаю. Она уже знала, ей доложили. Спросила про деньги, про телефон. Я ответил коротко, без эмоций. Мы прошли через стандартный набор фраз, как будто между нами был не разговор, а процедура. И когда всё было сказано, я, сам не зная зачем, добавил, что, если вернусь, привезу ей что-нибудь. Может, так было легче. Она усмехнулась, сказала «привези себя», и в этот момент я понял, насколько между нами глубокий, холодный океан, который мы даже не пытаемся переплыть.

Я вернулся наверх, закрыл дверь, лёг на кровать, не выключая свет, не раздеваясь, просто уткнулся в потолок и слушал, как внизу продолжает работать стиральная машина. Шум воды, шелест ткани — всё это было единственным, что напоминало о движении в этом дне. Завтра меня увезут в деревню с красивым названием и чужой реальностью. А пока — просто вечер. Просто сумка. Просто я. И лампа, которая уже третий день мигает, но мне, как и всему в этом доме, всё равно.

Я потянулся за телефоном почти бессознательно — он лежал на тумбочке, экран тёплый от недавнего заряда, как небольшой кусок чужого тела, который я всегда ношу с собой, хотя он мне больше мешает, чем помогает.

Разблокировал его, не глядя на мелкие уведомления, и увидел — куча непрочитанных сообщений, все от Айко: одно короткое — «ты в порядке?», далее пара стикеров с улыбающимися мордочками, потом фотография её ботинка у порога с подписью «посмотри, какой классный дождь!», ещё одно «не забудь завтра зарядку взять», и в самом конце длинное сообщение, где она, судя по пропущенным словам и эмодзи, пыталась рассказать какую-то глупую историю.

Я не стал читать всё подряд — глаза пробежали по строкам, фиксируя только форму: восклицания, эмодзи, пустые заботы, привычный комплект слов, который всегда повторяется в её сообщениях, как заводной механизм.

С одной стороны это было странно тревожно — столько сообщений, и ни одного вопроса о чём-то важном; с другой стороны — привычно пусто: забота, которая выглядит как отметка в списке дел; попытка контакта, не требующая никакой искренности.

Я на мгновение представил, как она, наверное, сидит сейчас внизу с телефоном, жмёт на кнопку «отправить» и думает, что сделала всё, что от неё зависело, и этим успокаивается.

Мне стало даже немного легче, но не от внимания, а от того, что её сообщения — это всего лишь ещё один механизм, по которому работает мир: кто-то шлёт «ты в порядке?», кто-то отвечает «да», и никакого смысла между ними не возникает.

Я отложил телефон в сторону, затем потянулся к ящику стола. Там, под грудами ненужных тетрадей и старых ручек, лежал мой набор для каллиграфии: кисть, чернильный камень, пара листов рисовой бумаги, которые я берег для таких вечеров, когда всё вокруг слишком громко и слишком пусто одновременно.

Я налил немного воды на камень, начал втирать тушь круговыми движениями, и звук оказался неожиданно живым — тихий, вязкий, словно дыхание. В этот момент комната будто сменила дыхание, лампа перестала раздражать, и даже шум стиральной машины внизу ушёл на задний план.

Я взял кисть, вывел первую линию, потом вторую, не думая о словах. Просто рисовал штрихи, чёрные, медленные, тяжёлые. Когда-то каллиграфия учила сосредоточенности, красоте формы, правильности жеста. Для меня она была скорее обратным процессом — не учила, а позволяла забыть. В каждом иероглифе я оставлял кусок усталости, часть лишних мыслей. Они прилипали к бумаге, как грязь, и становились узором, которому никто не даст оценки.

Я написал «тишина», потом «лист». Получилось неровно, криво, не по правилам, и именно в этом было освобождение. Белый лист, чёрные линии. Здесь всё просто. Здесь нет ни Айко с её сообщениями, ни учителей с их поездками, ни одноклассников, которые дерутся ради зрелищ. Здесь есть только я и буквы, которые я вывожу, будто доказывая самому себе, что всё ещё способен на что-то, что не похоже на готовый сценарий.

Я задержал взгляд на последнем иероглифе, провёл пальцем по шероховатой бумаге и почувствовал, что усталость постепенно становится тяжёлой, как тушь, которую я втираю. Захотелось лечь. Захотелось просто раствориться в этой чёрно-белой простоте.

Кисть постепенно тяжелела в руке, тушь на камне густела, а линии на бумаге превращались не в иероглифы, а в какие-то сгустки усталости. Последний штрих получился дрожащим, будто его делал не я, а кто-то другой, сидящий во мне. Я положил кисть рядом, не убрав, не промыв, не заботясь о том, что она засохнет.

Лист с иероглифами остался распластанным на столе — «тишина» и «лист» смотрели на меня, кривые, несовершенные, но честные. Я провёл рукой по бумаге, почувствовал шероховатость волокон, потом опустил голову и закрыл глаза, думая, что всего лишь на минуту. Но минута переросла в час, а час — в ночь. Я уснул прямо там, за столом, с ладонью на краю листа, будто держал его, чтобы не упасть глубже.

Глава 2
Сайренторифу

Проснулся я от резкого, настойчивого звука будильника. Он резал комнату, как нож, и никакая ночь, никакая усталость не могли его заглушить. Я поднял голову, глаза щипало, тело ныло, будто я не спал, а боролся во сне. На столе всё осталось, как было: засохшая кисть, тёмное пятно туши, слова, написанные криво и неровно, но всё ещё мои. Я выключил будильник. В комнате стало тихо, но это была уже другая тишина — утренняя, жёсткая, требовательная. Внизу наверняка уже двигалась Маю, готовя свой завтрак и мой. Сумка стояла в углу, готовая к дороге. Я вдохнул глубже, чем нужно, провёл рукой по лицу и понял, что сегодняшний день не изменит ничего. Просто начнётся новая роль в старом спектакле.

Я спустился вниз, и всё было так же, как всегда. Запах чая, миска риса, тарелка с рыбой. Маю сидела за столом. Мы не говорили почти ничего. Пара слов про завтрак, её короткое «не забудь билеты и деньги», моё «угу». Всё было похоже на реплику из пьесы, которую мы играем каждый день. Я ел медленно, не чувствуя вкуса. Рис был тёплый, рыба мягкая, чай горький. Всё на своём месте, всё правильно, всё как всегда. И именно в этом было что-то особенно тяжёлое — потому что завтракаешь, как будто всё в порядке, а на самом деле тебя уже ждёт дорога, где никто не спросит, хочешь ли ты ехать.

После завтрака я поднялся к себе. Проверил сумку, хотя проверять было нечего: одежда, зарядка, тот же набор привычных мелочей. Я смотрел на неё и понимал, что это не мои вещи, а просто «набор ученика для поездки». Я не ехал туда как человек. Я ехал туда как элемент. Я надел форму, поправил воротник, посмотрел на своё отражение в зеркале и не увидел ничего нового. Тот же взгляд, та же тень под глазами, та же тишина внутри.

Маю проводила меня до двери. Не обняла, не сказала ничего лишнего. Только тихо бросила: «Не забывай отвечать на сообщения». Я кивнул и вышел. Улица была влажной после ночного дождя, асфальт блестел, листья прилипали к подошвам. Я шёл к остановке, где собирались все. Шаги были ровные, дыхание спокойное. Ни волнения, ни интереса, ни даже раздражения. Просто дорога. Люди вокруг спешили на работу, дети бежали в начальную школу, и каждый в этом городе делал вид, что у него есть цель.

Когда я дошёл до автобуса, он уже стоял у школьных ворот. Белый, с синими полосами, обычный туристический автобус, каких сотни. Рядом толпились мои одноклассники, оживлённые, с рюкзаками, с телефоном в руках, с фразами вроде «класс, неделя без уроков» или «надеюсь, будет вайфай». Все в одинаковой форме, все с одинаковыми выражениями лиц, будто им выдали сценарий заранее: радоваться, шуметь, изображать ожидание.

Учитель Мидзусима стоял у дверей с папкой и отмечал фамилии. Его голос был сухим, будто он называл не живых детей, а номера вагонов. Иногда он поправлял очки, иногда коротко бросал: «Быстрее», «Не толкайтесь», «Сумку в багажное отделение». В его движениях не было ни раздражения, ни заботы — просто необходимость.

Айко заметила меня почти сразу. Она оторвалась от подруги, помахала рукой и улыбнулась так, будто мы ехали на праздник.

— Фушигуро, ты готов? — спросила она.

— А что значит «готов?» — ответил я, глядя на неё.

— Ну… взял всё, зарядку, форму, принадлежности… — она замялась, но улыбка не исчезла.

— Взял, — коротко сказал я и снова посмотрел в сторону автобуса.

Она кивнула, будто этого было достаточно, и вернулась к разговору с подругой. Их смех снова растворился в общем шуме.

И тут сквозь толпу пробрался Эйдзи. Его чемодан застревал в ногах у других, он запыхался, но всё равно кричал громко, так, чтобы все слышали.

— Шин! — выдохнул он, размахивая рукой. — Ты тут, да!

— Тут, — сказал я.

— Я… эээ… сидеть с тобой можно? — спросил он, задыхаясь.

— Делай что хочешь.

— Хорошо! — его лицо засветилось так, будто я только что подарил ему билет в рай.

Он радостно полез к автобусу, и чемодан сразу застрял в дверях. Несколько человек засмеялись.

— Эй, осторожнее! — крикнул кто-то сзади.

— Я… я аккуратно! — выкрикнул Эйдзи, пытаясь протолкнуть сумку.

Класс смотрел на это с интересом, кто-то снимал на телефон. А он всё равно улыбался, будто всё шло именно так, как должно.

Я остался стоять. Автобус шумел двигателем, двери были открыты, учитель продолжал отмечать фамилии. В отражении стекла я увидел себя — бледное лицо, чёрные глаза, форма сидит ровно, но словно на чужом человеке. Казалось, будто отражение живёт своей жизнью, а я просто стою рядом и смотрю на него.

— Фушигуро, давай быстрее, — сказал Мидзусима, бросив на меня взгляд поверх очков.

— Иду, — ответил я, хотя не сдвинулся с места.

Айко снова обернулась.

— Эй, не тормози, — сказала она. — Если хочешь место у окна, займи раньше, пока Эйдзи всё не занял.

Я усмехнулся, но не ответил.

Толпа тянула всех внутрь, автобус готов был проглотить нас, и я понимал, что ещё несколько секунд — и выбора уже не останется.

Я поднялся в автобус, ступени под ногами отозвались металлическим эхом, и сразу ударил в нос запах — кондиционер, ткань сидений, влажная одежда, бензин. Салон уже наполнялся голосами: кто-то смеялся, кто-то спорил, кто-то показывал фотографии на телефоне. Все выглядели оживлёнными, хотя на самом деле в их глазах не было ничего нового. Просто радость по привычке, радость как форма, а не как чувство.

Я прошёл по проходу, стараясь не зацепить ничьё колено, и сел у окна. Это было моё место ещё до того, как я вошёл — потому что окно всегда позволяло хотя бы смотреть наружу, если внутри нет ничего интересного. Эйдзи плюхнулся рядом, чуть не уронив чемодан себе на ногу. Он тяжело дышал, но лицо его сияло так, будто всё это для него было победой.

— Уууф… хорошо… сидим, да? — сказал он, переводя дыхание.

— Сидим, — ответил я, глядя в стекло.

Айко сидела впереди, чуть по диагонали. Она уже успела достать телефон и делала селфи с подругой, на заднем фоне автобус казался декорацией. Она смеялась, её голос звенел громче остальных, и казалось, что для неё эта поездка действительно праздник.

Только Нацуко сидела тихо, глядя в окно. Я поймал себя на том, что смотрю на неё дольше, чем хотел.

Учитель Мидзусима прошёл по салону, проверил, чтобы все сидели, сделал пару замечаний и занял своё место впереди. Двери закрылись, двигатель загудел глубже, автобус дёрнулся и поехал. За окнами медленно поплыли улицы города, те же самые, что я видел каждый день, только теперь — в движении, и от этого они казались ещё более одинаковыми.

Эйдзи повернулся ко мне.

— Шин… в деревне будет… весело?

— Не знаю,

— В России… деревня скучно. Там снег, холод, туалет на улице, да… — он засмеялся, но смех прозвучал одиноко в шуме класса.

— Здесь не Россия,

— Да, да… тут лучше, — кивнул он, будто сам себя убеждал.

Мы ехали минут двадцать. Сначала все разговаривали, смеялись, кто-то достал еду, делился печеньем. Но постепенно шум начал стихать. Кто-то уткнулся в телефон, кто-то задремал. Дорога была длинной и однообразной, и только ритмичный гул двигателя напоминал, что время идёт.

В какой-то момент автобус остановился. Впереди — туннель. На дороге образовалась пробка, машины стояли неподвижно, фары освещали мокрый асфальт. В салоне поднялся ропот.

— Сколько ждать? — спросил кто-то.

— Неизвестно, — сказал учитель, не отрываясь от списка бумаг.

Эйдзи тем временем наклонился ко мне.

— Ты… всегда такой спокойный?

— А ты всегда такой громкий? — отрезал я.

Он засмеялся, не обижаясь. Его смех был странный — слишком искренний, слишком настоящий на фоне остальных. В нём не было искусственности, но было что-то грубое, как камень, который никто не отполировал.

Автобус снова тронулся. Мы проехали туннель, дорога вывела нас за пределы города. За окнами начали мелькать поля, редкие дома, холмы, обросшие деревьями. Осень здесь была ближе, чем в городе: листья ярче, трава темнее, воздух казался более прозрачным.

Рядом со мной Эйдзи неожиданно зашуршал своим рюкзаком. Он наклонился и с гордостью достал изнутри пластиковую бутылку тёмного напитка. Этикетка была на кириллице, непонятные для всех буквы. Он держал её так, будто показывал сокровище.

— Смотри… квас! — сказал он, делая акцент на слове. — В России… это как… мм… газировка, но хлеб.

Я посмотрел на бутылку. Коричневый цвет, непривычный, мутноватый. От неё пахло странно — кисловато-сладко, с ноткой чего-то хлебного, сырого.

— Ты серьёзно пьёшь хлеб? — спросил я.

— Да! Это вкусно. Попробуй, — он протянул бутылку мне, глаза его горели так, будто он делился частью своей страны, частью себя.

Я взял её, открутил крышку. Газ вышел тихим шипением. Сделал маленький глоток. Вкус оказался тяжёлым, приторным и в то же время кислым, с какой-то тенью сырого теста. Это было совсем не похоже на то, что я когда-либо пил.

— Ну? — спросил Эйдзи, наклонившись ближе.

Я вернул бутылку.

— На лекарство похоже, — сказал я.

Он громко расхохотался.

— Лекарство! Ха-ха! В России все дети пить это. Лето, солнце, квас! Это как… мм… вкус детство.

На это обернулось несколько человек.

— Что это у тебя? — спросил кто-то.

— Квас! — гордо повторил Эйдзи. — Русский напиток.

— Фу, выглядит мерзко, — сказала девочка из заднего ряда.

— Нет! Это вкусно! — он махнул рукой, будто защищал честь этой страны.

Кто-то засмеялся, кто-то отвернулся. Для них это было просто ещё одной шуткой, ещё одним странным жестом Эйдзи. Для него — было серьёзным.

Айко, услышав слово «квас», обернулась тоже. Её глаза сверкали любопытством.

— Эй, дайте и мне попробовать, — сказала она, наклоняясь через спинку сиденья. — Что это вообще за странный напиток?

Эйдзи радостно протянул ей бутылку.

— Это очень вкусно. Ты пить — и сразу любить, — сказал он с уверенностью.

Айко сделала глоток. Секунду сидела молча, а потом её лицо скривилось так, что казалось, будто она проглотила лимон вместе с кожурой.

— Ааа, что это за гадость?! — воскликнула она и тут же передала бутылку обратно.

Весь автобус взорвался смехом. Кто-то с заднего ряда крикнул:

— Айко, тебе нравится твоя новая газировка?

— Больше не дам, — обиженно сказал Эйдзи, прижимая бутылку к себе. — Вы не понимать! Это… культурный напиток!

— Да-да, культурный, — повторила девочка рядом с Айко, едва сдерживая смех. — Вкус культуры прямо во рту.

— Тьфу, — Айко поморщилась и запила всё водой из своей бутылки. — Я думала, будет сладко, а это как хлеб с газом!

— Так и есть! — гордо заявил Эйдзи. — Хлеб с газом — это вкусно!

Смех прокатился по салону ещё раз, даже учитель повернулся и нахмурился.

— Тише, не кричите, — сказал он. — Мы едем ещё два часа, не надо устраивать базар.

Но даже его голос не смог остановить веселье сразу. Ребята ещё долго перешёптывались и смеялись, обсуждая «русскую газировку из хлеба».

Я сидел у окна, смотрел, как за стеклом медленно тянутся деревья, и думал, что в этом коротком эпизоде было больше жизни, чем во всём, что я видел в школе за последние месяцы. Айко, искренне морщащаяся от вкуса. Эйдзи, защищающий свой квас, как флаг. Смех класса, который хоть на минуту не был показным. Всё это выглядело нелепо, шумно, но хотя бы честно.

Эйдзи какое-то время молчал, глотая квас мелкими глотками и бурча что-то себе под нос, пока весь класс ещё перешёптывался о «русской газировке». Потом он внезапно зашуршал в рюкзаке, достал телефон и развернулся ко мне с сияющими глазами.

— Шин! Мы… фото сделаем, да? — сказал он на своём ломаном японском, но так громко, что обернулись несколько соседних рядов.

— Зачем? — спросил я, даже не глядя в его сторону.

— Память! — он ткнул пальцем в экран, где уже была открыта камера. — Дорога, автобус, друзья… Всё красиво!

Я посмотрел на него, потом на телефон, потом снова в окно.

— Я не улыбаюсь на фото.

— Ничего! — махнул рукой Эйдзи. — Ты серьёзный, я весёлый. Баланс!

Он уже подвинулся ближе, зажал телефон в вытянутой руке, другой рукой приобнял меня за плечо. Запах кваса и дешёвого дезодоранта ударил в нос. Экран ослепил светом камеры.

— Скажи… эээ… квас! — радостно выкрикнул он.

— Нет, — сказал я, но камера уже щёлкнула.

На фотографии я выглядел так, будто меня застали на допросе, а Эйдзи сиял, показывая зубы и делая знак мира. Он сразу начал листать снимки, хохоча.

— Ха! Смотри, круто! — сказал он и тут же повернул телефон к соседнему ряду. — Смотрите, это мы с Шином!

— Ого, Фушигуро, ты хоть раз попал на фото! — сказал кто-то.

— Да он там как призрак, — добавил другой.

Смех снова прошёл по автобусу. Айко обернулась, взглянула на экран и улыбнулась.

— Ну, хотя бы не мрачный совсем, — сказала она.

Эйдзи был доволен, как ребёнок. Он сделал ещё два снимка — один с «серьёзным лицом», другой с кривой улыбкой, которую я изобразил больше ради того, чтобы он отстал.

— Отлично! — сказал он. — Это наш… мм… первый день. Потом в деревне — ещё фото. Будет коллекция!

После того как Эйдзи отснял свою «коллекцию» и довольно уткнулся в телефон, автобус снова погрузился в привычный гул. Кто-то спал, прижимаясь лбом к стеклу, кто-то слушал музыку, кто-то тихо болтал. Смех Айко и её подруг уже не был таким громким — они начали зевать, перекладывать вещи, проверять телефоны. Шум устал, но не исчез, как будто все старались не допустить тишины, которая всегда страшнее.

Эйдзи вдруг ткнул меня локтем.

— Смотри… красиво, да? — сказал он и кивнул на окно.

Я посмотрел. За стеклом тянулись горы, укрытые жёлто-зелёными деревьями. Солнце прорывалось сквозь облака, освещая одну сторону склона, оставляя другую в тени. Воздух казался прозрачнее, будто город с его шумом остался в другом измерении.

— Красиво, — согласился я, хотя слово звучало пусто.

Автобус мягко вошёл в поворот. Салон слегка накренился, кто-то пошутил про «американские горки». Впереди показалась долина, вытянутая между холмами, и дорога вела прямо к ней.

Айко вскрикнула первой:

— Смотрите, это, наверное, уже Сайренторифу!

Все головы повернулись к окнам. Ребята зашумели, стали переговариваться, показывать пальцами на крыши домов вдали.

Я тоже посмотрел. На горизонте виднелась деревня — крыши в тёмной черепице, деревянные дома, тонкие струйки дыма из труб. Вокруг — лес, почти смыкающийся над долиной, и река, блестящая, как серебряная нить. Всё выглядело тихим, слишком тихим, будто время здесь замедлилось или вовсе остановилось.

Приезд. День первый

Автобус медленно въехал на узкую улицу. Дома стояли близко друг к другу, окна выходили прямо на дорогу. Стекла были тёмные, и казалось, что из каждого на нас смотрят. Несколько местных действительно вышли — старики в рабочих куртках, пара женщин в фартуках. Они стояли, не улыбаясь, просто наблюдали, как автобус проезжает мимо. Их лица были серые, неподвижные, как камни. Никто не махал, никто не приветствовал громко. Это не было похоже на встречу гостей. Это было похоже на проверку.

— Добро пожаловать, — сказал учитель, вставая и поправляя очки. — Ведите себя уважительно. Здесь свои традиции.

— Как будто мы в музее, — пробормотал кто-то сзади, и несколько человек засмеялись.

Я продолжал смотреть в окно. Один старик, стоящий у своего дома, смотрел прямо на меня. Его взгляд был тяжёлым, как будто он видел не школьника в форме, а что-то другое, более глубокое. Я отвёл глаза первым.

Автобус остановился на небольшой площади перед зданием, похожим на сельский клуб или бывшую школу. Двери открылись, в салон сразу ворвался холодный воздух — свежий, сырой, с запахом влажной земли и дыма. Одноклассники зашумели, начали вставать, тянуть сумки из багажного отделения. Смех, громкие голоса, толкотня — вся эта привычная какофония снова ожила.

Я встал последним, не спеша. Снаружи воздух был плотнее, чем я ожидал, и тишина деревни сразу ударила по ушам. Шум автобуса гас мгновенно, как только двери захлопнулись, и стало ясно: этот шум принадлежал не деревне. Здесь звуки чужаков растворялись в воздухе, и на их месте оставалась пустота.

Местные не подошли к нам. Они просто стояли на расстоянии, смотрели, и в их молчании было больше слов, чем во всех репликах моих одноклассников.

Я поднял голову и заметил: листья с ближайшего дерева падали медленно, по одному, и каждый удар о землю был слышен так ясно, будто в деревне больше не происходило ничего.

Сайренторифу. «Тихий лист». Название подходило слишком буквально.

Учитель Мидзусима откашлялся, поправил очки и заговорил своим сухим голосом:

— Так. Всем внимание. Жить мы будем здесь, в местном рёкане. Комнаты уже подготовлены, распределение готово. Прошу относиться серьёзно: никакой самодеятельности, никаких переселений. Всё фиксировано.

Толпа сразу оживилась. Кто-то радостно переглянулся с другом, кто-то наоборот нахмурился, предчувствуя неудачное соседство. Смех, пересуды, восторженные возгласы перемешались в гул, который резко резал неподвижный воздух деревни.

Мидзусима поднял список и начал читать.

— Комната первая: Такахаши и Кондо.

— Комната вторая: Сато и Ямамото.

Айко радостно вскрикнула, хлопнула в ладоши и обняла подругу.

— Отлично! — сказала она. — Будем вместе!

Я видел, как её глаза сияли так, будто мы приехали не в деревню, а на курорт.

Учитель продолжал:

— Комната третья: Судзуки и Нара.

— Четвёртая: Исаев… Фушигуро.

Я услышал свою фамилию и сразу понял, что выбора у меня нет. Эйдзи, конечно, радостно поднял руку.

— Отлично! Мы соседи! — громко сказал он на весь двор, словно остальные должны были порадоваться за нас.

Смех прокатился по рядам, кто-то шепнул «повезло», кто-то «сочувствую». Я ничего не сказал, только посмотрел на автобус, где оставались вещи.

Рёкан встретил нас прохладой и запахом старого дерева. Коридоры были тусклыми, освещёнными маленькими лампами. Половицы скрипели, стены украшали свитки с каллиграфией, где иероглифы казались слишком строгими для того, чтобы быть просто украшением.

Мы с Эйдзи поднялись на второй этаж. Комната была маленькой: татами, два матраса, низкий стол и окно, выходившее прямо на лес. Воздух внутри был тяжёлый, влажный, с запахом старого риса и дерева.

Эйдзи сразу бросил свою сумку на пол и с довольным видом сказал:

— Отлично! Настоящий японский стиль. Будем жить как самураи, да?

Я сел на матрас и посмотрел в окно. Лес начинался прямо за зданием. Деревья стояли так близко, что казалось, они подступают к самому стеклу.

Эйдзи рухнул на второй матрас и начал рыться в своей сумке. Я краем глаза наблюдал, как из неё вылезали то футболки с дурацкими надписями на русском, то какие-то странные сувениры — брелок в виде матрёшки, пачка конфет в яркой красной упаковке, даже деревянная ложка. Он выкладывал это на стол, как будто устраивал выставку.

— Смотри, Шин! — сказал он, потрясая коробкой. — Это карамель… русская. Очень вкусно. Мы потом есть, да?

— Потом, — ответил я, не отрывая взгляда от окна.

Лес выглядел слишком близким. Ветки двигались от ветра, и казалось, что они стучат прямо по стеклу, хотя на самом деле до него было ещё несколько метров. В тишине рёкана даже этот еле слышный шорох становился отчётливым.

Эйдзи тем временем вытащил телефон, открыл камеру и направил её на себя.

— Селфи! — сказал он. — Первый день в Сайренторифу. Нужно запомнить.

— Запоминай сам, — сказал я.

— Нет-нет, ты тоже. Мы же соседи! — он уже подвинулся ближе, прижал плечо к моему и щёлкнул камеру. На экране я снова выглядел так, будто случайно попал в чужую жизнь, а он сиял, как будто выиграл.

Я снова отвёл взгляд к окну. На этот раз мне показалось, что в лесу мелькнула тень — слишком быстрая, чтобы разглядеть. Я моргнул, но там снова были только деревья.

— Шин, ты что смотришь? — спросил Эйдзи.

— Ничего, — ответил я.

Он пожал плечами и снова уткнулся в свой телефон.

Кое время спустя, мы с Эйдзи разложили вещи кое-как, и он сразу уснул на матрасе, едва коснувшись головой подушки. Я посидел ещё немного у окна, слушая, как за стеной скрипят шаги других учеников, и как снизу доносится гул голосов. Когда учитель постучал в дверь и сказал: «Спускайтесь, ужин ждёт», я встал и пошёл вниз, оставив Эйдзи торопливо натягивать носки.

Трапезная находилась на первом этаже. Длинный зал с низкими столами, покрытыми лакированным деревом, и татами на полу. Свет исходил от нескольких бумажных фонарей под потолком, но он был тусклым, мягким, словно намеренно приглушённым. Мы расселись группами, и шум мгновенно заполнил пространство. Смех, разговоры, пересуды — все заговорили сразу, будто хотели заглушить тишину, которая давила из углов комнаты.

На столах уже стояли блюда. Рис в деревянных мисках, мисо-суп, рыба на гриле, маринованные овощи. Всё выглядело просто, но аккуратно. Хозяева — пожилая женщина и её дочь — разносили добавки, двигаясь бесшумно, как тени. Их лица оставались спокойными, будто равнодушными к нашему шуму. Никто из них не пытался завести разговор, не улыбался лишний раз.

— Ооо, еда! — Эйдзи сразу вцепился в палочки, заговорив громко. — Это… как в фильме про самурай, да?

— Тише, — прошептал я, но он только засмеялся.

Айко сидела с подругой через стол и смеялась громче всех. Она успела достать телефон, сделать несколько фото еды и себя с едой, и только потом принялась за ужин. Её весёлость звучала нарочито, как будто она хотела убедить всех, что здесь прекрасно.

— Фушигуро, смотри! — крикнула она, показывая на тарелку. — У нас одинаковая рыба!

Я кивнул и снова опустил взгляд на свою миску.

Еда была тёплой, вкусной, но я почти не чувствовал вкуса. Слишком много шума вокруг. Каждое слово, каждый смешок отражался от стен и возвращался обратно, как будто в комнате было эхо. В этом гуле я всё время ловил пустоту.

Женщина в кимоно поставила рядом с нами чайник с зелёным чаем. Я поднял взгляд и на секунду встретился с ней глазами. В них не было ни усталости, ни заботы. Просто тишина. Будто она знала то, чего мы ещё не понимали.

— Спасибо, — сказал я автоматически.

Она кивнула и отошла, не произнеся ни слова.

За столами тем временем уже началась возня. Кто-то спорил, кто-то пролил суп и громко смеялся. Казалось, что класс пытался всеми силами доказать: «Мы живые, нам весело». Но чем громче они становились, тем сильнее чувствовалось — здесь этот шум чужой. Он не принадлежал этому месту.

Я сделал ещё один глоток супа, посмотрел на окно в конце зала. За ним был тёмный сад, и в отражении стекла я увидел себя. Лицо было усталым, отрешённым. Я подумал: «Неделя. Это только начало».

Когда ужин закончился, учитель Мидзусима велел всем разойтись по комнатам. Класс, шумный и довольный, поднялся по лестнице гурьбой, словно они были туристами в гостинице, а не в старом рёкане в глуши. Я шёл медленнее, чувствуя, как шаги гулко отдаются в коридоре. В комнату я вошёл одним из последних. Эйдзи уже завалился на матрас и, что-то бормоча про «самурайский сон», моментально отключился.

Я сидел у окна, глядя на лес, пока дыхание соседа не стало ровным и тяжёлым. Коридоры постепенно стихали, хлопки дверей утихли. В рёкане осталась только тишина — такая густая, что казалось, она тяжелее воздуха.

И вдруг — лёгкий, осторожный стук в дверь. Не громкий, не требовательный. Словно тот, кто стучит, хотел, чтобы услышал только я.

— Фушигуро, — шёпот за дверью. — Это Наро Нацука.

Я поднялся и открыл. В коридоре стояла она. Волосы собраны в небрежный хвост, на плечах школьная кофта, лицо освещено тусклой лампой. Она смотрела на меня чуть виновато, но в глазах было нетерпение.

— Пойдём, — сказала она тихо. — Погуляем.

— Сейчас? — спросил я.

— Ага. Ночью всё другое. Ты же не боишься?

Я посмотрел на спящего Эйдзи, потом снова на неё. Она уже сделала полшага назад, будто была готова уйти, если я откажусь.

— Ладно, — бросил я.

Коридор скрипнул под нашими шагами. Мы спустились вниз и вышли на улицу. Ночь встретила нас холодным воздухом и туманом. Фонари у входа светили тускло, их света хватало только на несколько шагов. Деревня лежала в тишине. Дома стояли как тени, окна были тёмными, и только редкие искры света вдалеке напоминали, что здесь вообще живут люди.

— Смотри, — сказала Наро, прижимая руки к груди. — Будто всё замерло. Даже ветер какой-то чужой.

Я посмотрел на неё. Её лицо было напряжённым, но в голосе звучало не только волнение, но и радость — радость от того, что мы шли рядом.

— А если это не тишина, а спектакль? — сказал я. — И мы — единственные, кто слышит шаги за сценой.

Она улыбнулась неловко.

— Ты всегда так говоришь. Словно мир для тебя — это загадка.

— Потому что мир — не ответ, а вопрос.

Мы пошли дальше. Узкие улочки вели нас мимо чайных домиков, лавок с закрытыми ставнями, мостов через маленькие речки. Луна отражалась в воде, и этот свет был ярче, чем свет фонарей. Чем глубже мы уходили, тем яснее становилось: деревня жила по своим законам, и нам здесь не место.

Наро вдруг заговорила снова, чуть сбивчиво:

— Я хотела сказать… ты, наверное, заметил. В школе я всегда… смотрю на тебя. Ты всегда один, сидишь у окна. Это… я не знаю, как сказать. Мне нравится, что ты не похож на остальных.

Я посмотрел на неё. Она ждала ответа, и в её взгляде было столько искренности, что даже туман отступал.

— Не знаю, — сказал я. — Может, это не хорошо и не плохо. Просто так есть.

Она нахмурилась, но тут же улыбнулась снова, словно решила, что и этого достаточно.

Мы остановились на мосту через реку. Вода бежала быстро, серебряной полосой. И только её шум был настоящим звуком этой ночи.

— Спасибо, что пошёл, — сказала она. — Вдвоём не так страшно.

Мы стояли на мосту, и шум реки был громче нас обоих. Наро держала руки на перилах, пальцы её дрожали, хотя ветер почти стих. Она долго молчала, глядя в воду, потом вдруг тихо сказала:

— Шин…

Я обернулся. Имя прозвучало так мягко, что на секунду мне показалось — это не ко мне. Обычно все звали меня «Фушигуро». Одноклассники, учителя, даже Айко. А тут — просто «Шин». Слово вырвалось так, словно оно давно сидело у неё на языке и только сейчас решилось выйти наружу.

— Ты впервые так меня назвала, — сказал я, слегка приподняв бровь.

Она смутилась, отвернулась в сторону.

— Прости… Я не подумала.

— Ничего, — ответил я. — Это же просто имя.

— Просто имя, — повторила она с грустной улыбкой. — А иногда — не просто.

Мы оба снова замолчали. Вода под мостом блестела, луна отражалась в ней серебряным кругом. И в какой-то момент Наро подняла голову к небу.

— Луна сегодня красивая, неправда ли? — сказала она.

Голос её дрогнул. Это было не обычное замечание о небе — в её тоне чувствовалось, что за словами скрывается что-то большее.

Я тоже посмотрел вверх. Луна и правда висела прямо над деревней — чистая, огромная, белая.

— Угу, красивая, — сказал я спокойно. — Хотя… яркая слишком. Наверное, жителям не нужны фонари, когда такая лампа светит.

Нацука резко повернула ко мне голову. На её лице мелькнуло что-то похожее на отчаяние. Она отвернулась и рассмеялась — тихо, неловко.

— Ты… ты ужасный, — сказала она.

— За что? — спросил я.

— Ты никогда не понимаешь, что тебе говорят.

Я пожал плечами.

— Я понимаю, когда говорят прямо. Всё остальное — лишнее.